На страшной высоте блуждающий огонь анализ. Мандельштам и октябрь

Кто будет пить воду, которую Я дам ему, тот не будет жаждать вовек.
Учитель.
Я христианства пью холодный горный воздух.
Ученик .

Осип Мандельштам – это пять культур: греческая, римская, русская, еврейская и христианская. Противопоставлять эти великие начала не кажется мне серьёзным занятием. Пытаться доказать противопоставленность иудаизма и христианства, даже антисемитизм христианства? Считаю это глупостью, недостойной дискуссии думающих людей.

В этой работе я хотел бы прикоснуться к одной из, как мне кажется, интереснейших тем русской литературы Серебряного века: христианским мотивам в творчестве Мандельштама. Точнее – к тому, как повлияла великая религия на рождение огромного чуда – стихам, равных которым мало. Итак, начнём.

Я думаю, что стихи живут вне нас, что они уже есть, и предназначение Поэта – услышать их и перенести на бумагу, сделав нашим достоянием. То есть Поэт обладает особым слухом, позволяющим ему услышать стихи, продиктованные свыше. Поэт не пишет стихи, а записывает их. И потому, на мой взгляд, поэзия и атеизм – понятия диаметрально противоположные. Поэт не может быть атеистом, он – человек глубоко, искренне верующий, иначе ему не услышать ниспадающей на него поэзии. В особенности это относится к лучшим из поэтов, к таким, как Осип Мандельштам.

Но что значит, по моему мнению, «верующий человек»? Соблюдающий обряды? Носящий приличествующие вере одежды и причёску? Рассуждающий на каждом шагу о своём благочестии? Делающий внешние проявления своей религиозности достоянием окружающих?

Думается, что по-настоящему верующий человек иногда даже не осознаёт своей веры. Но живёт так, как говорил апостол Иаков: «покажи мне веру свою из дел своих, а не дела из веры». Именно таков, как мне видится, наш немыслимый поэт, гордость нашей культуры – Осип Мандельштам. Какое счастье – читать его стихи на родном языке! Какое счастье – чувствовать, что имеешь общие с ним корни, и один из самых мощных – христианство, могучее единство Ветхого и Нового Заветов. Религия, которую Бог дал миру через великое посредство численно маленького народа, принадлежать к которому – громадная честь и ещё большая ответственность. Некоторые кичатся этим, другие ненавидят принадлежащих к еврейству, а третьи – Первые – пишут продиктованные Им стихи. Таков наш Мандельштам. Он – из Первых.

Я христианства пью холодный горный воздух. Это сказал он, Поэт. Сказал так, как мог сказать только Мандельштам.

Поэт-пророк

Простите меня, дорогие ортодоксы, но для меня христианство и иудаизм – это единая и единственная религия – религия Библии. И пророчество – одна из главных черт иудаизма и христианства, то есть обоих наших Заветов. Пророки Пятикнижия, затем - величайший из пророков Иисус, а за ним – пророки-поэты.

Украинский пророк Тарас Шевченко. Русский пророк – Александр Пушкин. Ещё один русский – 16-летний мальчишка Миша Лермонтов, сказавший почти за 90 лет до российской Революции:

Настанет год, России чёрный год,
Когда царей корона упадёт.

И вот – в двадцатом веке – их достойный преемник, повествующий ещё не родившимся потомкам о постигшем его Родину кошмаре, пророчествует:

Это – ни с чем не сравнимая «Грифельная ода», если хотите – новый Апокалипсис.

Чувствами и метафорами христианства насыщена его поэзия, причём они стали настолько родными ему, что он, возможно, и не ощущал многотысячелетней связи. Вот одна из прекраснейших христианских метафор – овцы, овечье стадо. Она проникла в стихи Мандельштама непосредственно из Библии, так что человеку, не читавшему Нового Завета, эти ассоциации могут быть не совсем и не всегда понятны. Помню, я был потрясён точностью описания моей любимой Феодосии:

Окружена высокими холмами,
Овечьим стадом ты с горы сбегаешь.

Вот снова – кусочек его сердца, Грифельная ода:

На мягком сланце облаков
Молочный грифельный рисунок –
Не ученичество миров,
А бред овечьих полусонок.

Овечье стадо, несчастный народ, оставшийся без Пастыря. Потерянный, не знающий своего предназначения и пути. Но несмотря на социальную трагедию, живущий, дышащий, строящий, верящий, карабкающийся:

И всё-таки ещё гряда –
Овечьи церкви и селенья!

Поэзия Мандельштама, точнее, стихи, созданные им в раннем и, так сказать, «среднем» периодах его творчества - сборники «Камень» и “Tristia”, насыщены библейскими образами, ссылками на Библию. Вот – фрагмент одного из ранних стихотворений (1910 год):

Мне стало страшно жизнь отжить –
И с дерева, как лист, отпрянуть,
И ничего не полюбить,
И безымянным камнем кануть;

И в пустоте, как на кресте,
Живую душу распиная,
Как Моисей на высоте,
Исчезнуть в облаке Синая.

В том же году – стихи о смерти Иисуса на кресте:

И царствовал, и никнул Он,
Как лилия в родимый омут,
И глубина, где стебли тонут,
Торжествовала свой закон.

После Октября 1917 года стихи Мандельштама звучат, как апокалиптическое откровение. Вот – две строчки из многих передающих отношение поэта к Октябрьской революции. Они написаны в ноябре 1917 года:

Нам сердце на штыки позволил взять Пилат,
И сердце биться перестало!

Незадолго до гибели, в 1937 году, Мандельштам написал небольшое по объёму стихотворение, в котором, глядя на бескрайние, «убитые» равнины, он говорит:

И всё растёт вопрос: куда они, откуда
И не ползёт ли медленно по ним
Тот, о котором мы во сне кричим, -
Народов будущих Иуда?

Вообще, тема «Мандельштам и Революция» заслуживает отдельного анализа и, возможно, я к ней ещё вернусь. Пока же хочу ограничиться наиболее, как мне кажется, важными для этих заметок замечаниями.

Мандельштам и Октябрь

Октябрьская революция была для Мандельштама вселенской катастрофой, кошмаром невиданных, ни с чем не сравнимых масштабов. И хотя он пишет в одном из стихотворений, что с «миром державным» он «был лишь ребячески связан», думается, на самом деле он – весь из «того» мира, из «того» времени.

Не кажется ли иногда и вам, читатель, что вы не всегда и не совсем вписываетесь в современную вам жизнь? Что намного легче и естественнее вам было бы в другом веке, например, в «галантном» 18-м? Или в «золотом веке» русской поэзии и русской государственности – в начале 19-го?

Так, мне кажется, и Мандельштам: после октября 1917 года он чувствовал себя чуждым этой новой стране, чужим в ней – одновременно знакомой и неузнаваемой. Этот новый мир ассоциировался у него с кошмарами громадного, библейского размера. Произошедшее было для него не просто политическим явлением – если бы только это! Он, как истинно верующий человек, видел в событиях 17 года библейскую катастрофу, Конец света – хотя, возможно, и не в каноническом новозаветном смысле этих слов.

Отсюда – неповторимые, только им одним озвученные образы.

Кто время целовал в измученное темя, -
С сыновней нежностью потом
Он будет вспоминать, как спать ложилось время
В сугроб пшеничный за окном.

Закроем глаза и видим русский пейзаж. Волнующаяся пшеница прямо за окном. Мир, тишина, простор, покой… Но если уснуть в снегу - уже никогда не проснёшься. Умирает не просто «старая» жизнь – умирает самоё Время. Умирает Старый век – у которого «больные веки и глиняный прекрасный рот», а на смену ему идёт его «больной сын» – век, с «известковым слоем» в крови. Идёт век, уже, по сути, мёртвый.

Вот оно - это новое время, к нему обращены слова поэта, говорящего с ним на единственно понятном этой новой эпохе змеином языке:

Кого ещё убьёшь? Кого ещё прославишь?
Какую выдумаешь ложь?

Произнесите эти строчки – важно не только прочитать, но и услышать их.

И вдумайтесь в эту, хотя и сказанную вроде бы не о России:

Власть отвратительна, как руки брадобрея.

Кошмар происходящего для Мандельштама имеет планетарный, даже вселенский масштаб. Он смотрит вокруг, смотрит на свою страну, на свой родной любимый Петербург – и его охватывает священный, религиозный ужас: кажется, свершились апокалиптические предсказания. Но, в отличие от простых смертных, великий поэт находит великие же, единственные слова. Я приведу это стихотворение целиком. Давайте вместе ужаснёмся страшной картине и восхитимся мастерством Поэта:

На страшный высоте блуждающий огонь!
Но разве так звезда мерцает?
Прозрачная звезда, блуждающий огонь –
Твой брат, Петрополь, умирает!

На страшной высоте земные сны горят,
Зелёная звезда летает,
О, если ты звезда – воды и неба брат,

Чудовищный корабль на страшной высоте
Несётся, крылья расправляет…
Зелёная звезда – в прекрасной нищете
Твой брат, Петрополь умирает!

Прозрачная весна над чёрною Невой
Сломалась, воск бессмертья тает;
О, если ты звезда – Петрополь город твой,
Твой брат, Петрополь умирает!

Это – страшный март 1918 года. Но слова эти – слова не запутавшегося растерянного хлюпика, а грандиозного ветхозаветного пророка, жившего в XX веке.

Христианские храмы

Отношение Мандельштама к христианским храмам – это отношение глубоко верующего человека. Он наслаждается их святостью, красотой, чистотой, величием и одновременно – человечностью. Христианский храм для него – это второй дом, даже, возможно, - первый, потому что в собственном доме ему далеко не всегда по-настоящему тепло и уютно.

И вместо ключа Ипокрены
Давнишнего страха струя
Ворвётся в халтурные стены
Московского злого жилья.

Замечу, что Ипокрена – это местность в Испании, где, по преданию, бьёт волшебный родник – ключ Ипокрены, струи которого дают творческие силы музам. Вот каким стал дом поэта в России: там вместо живительной струи вдохновения – струя страха.

Храм для Мандельштама – это не только и даже не столько произведение искусства, сколько средоточие чистоты и красоты. Храм построен людьми для людей во имя Бога.

Не город Рим живёт среди веков,
А имя человека во вселенной.

Им овладеть пытаются цари,
Священники оправдывают войны,
И без него презрения достойны,
Как жалкий сор, дома и алтари.

Храм прославляет человека, в нём – человеческая душа, данная человеку свыше.

При этом Мандельштам – именно христианин, а не православный, католик или протестант. Он – человек, впитавший библейскую культуру, не знающую и не признающую конфессий. Но, разумеется, он остаётся русским, потому что, при всей его энциклопедической образованности, он пишет по-русски и значит, в этом, а не этническом, смысле он – русский. Русский поэт.

В стенах Акрополя печаль меня снедала
По русском имени и русской красоте.
…
И пятиглавые московские соборы
С их итальянскою и русскою душой
Напоминают мне явление Авроры,
Но с русским именем и в шубке меховой.

Но ему так же уютно и в католическом окружении, и в лютеранском. Вот он – в Германии, слушает хорал Баха и проповедь священника:

Разноголосица какая
В трактирах буйных и церквах,
А ты ликуешь, как Исайя,
О, рассудительнейший Бах!
…
И лютеранский проповедник
На чёрной кафедре своей
С твоими, гневный собеседник,
Мешает звук своих речей.

А вот – византийская Айя-София:

Айя-София – здесь остановиться
Судил Господь народам и царям!
Ведь купол твой, по слову очевидца,
Как на цепи, подвешен к небесам.

Собор Парижской Богоматери:

Но чем внимательней, твердыня Notre Dame,
Я изучал твои чудовищные рёбра,
Тем чаще думал я: из тяжести недоброй
И я когда-нибудь прекрасное создам.

Казанский собор в Петербурге:

На площадь выбежав, свободен
Стал колоннады полукруг, -
И распластался храм Господень,
Как лёгкий крестовик-паук.

Мандельштам – воистину гражданин мира. Это не значит, что у него нет Родины. Это значит, что его Родина – весь мир, но первая и «главная» - Россия:

Где больше неба мне – там я бродить готов,
И ясная тоска меня не отпускает
От молодых ещё воронежских холмов
К всечеловеческим, яснеющим в Тоскане.

Заключение

Какой ужасный, чудовищный парадокс: великий гражданин России, создавший величественные стихи, продолживший традиции Золотого века, ставший одним из лучших представителей века Серебряного, оказался не нужен собственной стране. Или, вернее сказать, октябрьским временщикам, хозяйничавшим в его – и нашей - России. Для них он был не просто чужим, - он был им опасен, страшен, ненавистен. Ведь Мандельштам – это правда, честь, культура, образованность. Это – Вера, это – красота, это – любовь. То есть именно те вечные нравственные и этические категории, которые тем временщикам были чужды и грозили, в конечном счёте, самым страшным для них – потерей власти.

Впрочем, почему я говорю в прошедшем времени?…

Не мучнистой бабочкою белой
В землю я заёмный прах верну –
Я хочу, чтоб мыслящее тело
Превратилось в улицу, в страну.
…
И зенитных тысячи орудий –
Карих то зрачков иль голубых –
Шли нестройно – люди, люди, люди –
Кто же будет продолжать за них?
_____________________
© Блехман Михаил Самойлович

В начале 1916 года в Петроград приезжала Марина Цветаева. На литературном вечере она встретилась с петроградскими поэтами. С этого «нездешнего» вечера началась ее дружба с Мандельштамом. В своей прозе «История одного посвящения» она рассказывает, как Мандельштам приезжал к ней, и она дарила ему свою любимую Москву:

Из рук моих – нерукотворный град

Прими, мой странный, мой прекрасный брат.

От этих встреч остались знаменитые цветаевские строки «Откуда такая нежность», «Ты запрокидываешь голову», «Никто ничего не отнял»:

Что вам, молодой Державин,

Мой невоспитанный стих!

Нежней и бесповоротней

Никто не глядел вам вслед...

Целую вас – через сотни

Разъединяющих лет.

Мандельштам ответил ей стихами «На розвальнях, уложенных соломой», «В разноголосице девического хора», «Не веря воскресенья чуду»:

Нам остается только имя:

Чудесный звук, на долгий срок.

Прими ж ладонями моими

Пересыпаемый песок.

Российский корабль неумолимо двигался к октябрю семнадцатого года. С начала века страна жила ожиданием больших перемен. Реальность оказалась суровее всех предположений. Немногие сохранили тогда трезвость взгляда перед лицом грандиозных событий, и только Мандельштам ответил на вызов истории стихами ветхозаветной мощи:

Прославим, братья, сумерки свободы,

Великий сумеречный год!

В кипящие ночные воды

Опущен грузный лес тенет.

Восходишь ты в глухие годы, –

О, солнце, судия, народ!

Прославим роковое бремя,

Которое в слезах народный вождь берет.

Прославим власти сумрачное бремя,

Ее невыносимый гнет.

В ком сердце есть, тот должен слышать, время,

Как твой корабль ко дну идет.

Ну что ж, попробуем: огромный, неуклюжий,

Скрипучий поворот руля.

Земля плывет. Мужайтесь, мужи.

Как плугом океан деля,

Мы будем помнить и в летейской стуже,

Что десяти небес нам стоила земля.

Сведения о Мандельштаме в первые месяцы после октября 1917 г. мы находим у Ахматовой: «Особенно часто я встречалась с Мандельштамом в 1917–18 годах, когда жила на Выборгской у Срезневских (Боткинская, 9)... в квартире старшего врача Вячеслава Срезневского, мужа моей подруги Валерии Сергеевны. Мандельштам часто заходил за мной, и мы ехали на извозчике по невероятным ухабам революционной зимы, среди знаменитых костров, которые горели чуть ли не до мая, слушая неизвестно откуда несущуюся ружейную трескотню. Так мы ездили на выступления в Академию художеств, где происходили вечера в пользу раненых и где мы оба несколько раз выступали. Был со мной О. Э. на концерте Вутомо-Названовой в консерватории, где она пела Шуберта. (см. «Нам пели Шуберта...»). К этому времени относятся все обращенные ко мне стихи: «Я не искал в цветущие мгновенья» (декабрь 1917 года). «Твое чудесное произношенье»; ко мне относится странное, отчасти сбывшееся предсказание:

Когда-нибудь в столице шалой

На диком празднике у берега Невы

Под звуки омерзительного бала

Сорвут платок с прекрасной головы...»

В начале весны 1918 года Мандельштам уезжает в Москву. По-видимому, последнее из написанных перед отъездом стихотворение «На страшной высоте блуждающий огонь»:

Прозрачная весна над черною Невой

Сломалась, воск бессмертья тает...

О, если ты звезда, – Петроноль, город твой,

Начинаются скитания Мандельштама по России: Москва, Киев, Феодосия...

Я изучил науку расставанья

В простоволосых жалобах ночных.

Жуют волы, и длится ожиданье –

Последний час вигилий городских...

Кто может знать при слове "расставанье",

Какая нам разлука предстоит...

В 1919 г. в Киеве Мандельштам познакомился с двадцатилетней Надеждой Яковлевной Хазиной, которая стала его женой. Волны гражданской войны прокатывались через Киев. Горожане потеряли счет сменам власти. Мандельштама тянуло на юг. Казалось, там можно пережить грозные времена.

Чуя грядущие казни, от рева событий мятежных

Я убежал и нереидам на Черное море...

После целого ряда приключений, побывав во врангелевской тюрьме, Мандельштам осенью 1920 г. возвращается в Петроград. Вот как выглядел город в то время, по воспоминаниям Ахматовой: «Все старые петербургские вывески были еще на своих местах, но за ними, кроме пыли, мрака и зияющей пустоты, ничего не было. Сыпняк, голод, расстрелы, темнота в квартирах, сырые дрова, опухшие до неузнаваемости люди... Город не просто изменился, а решительно превратился в свою противоположность».

Мандельштам поселился в «Доме искусств» – елисеевском особняке на Мойке, 59, превращенном в общежитие для писателей и художников.

В «Доме искусств» жили Гумилев, Шкловский, Ходасевич, Лозинский, Лунц, Зощенко, художник Добужинский, у которого собирались ветераны «Мира искусства».

«Жили мы в убогой роскоши Дома искусств, – пишет Мандельштам, – в Елисеевском доме, что выходит на Морскую, Невский и на Мойку, поэты, художники, ученые, странной семьей, полупомешанные на пайках, одичалые и сонные... Это была суровая и прекрасная зима 20–21 года... Я любил этот Невский, пустой и черный, как бочка, оживляемый только глазастыми автомобилями и редкими, редкими прохожими, взятыми на учет ночной пустыней».

21 октября 1920 года Мандельштам впервые выступал в Клубе поэтов в доме Мурузи (Литейный, 24) . Присутствовавший на вечере Блок отметил это выступление в своем дневнике, особо выделив «Венецию» («Венецийской жизни, мрачной и бесплодной»).

Недолгие месяцы пребывания Мандельштама в Петрограде в 1920–21 гг. оказались на редкость плодотворными. В эту пору им созданы такие жемчужины, как стихи, обращенные к актрисе Александрийского театра Ольге Арбениной «Чуть мерцает призрачная сцена», «Возьми на радость из моих ладоней», «За то, что я руки твои не сумел удержать», летейские стихи «Когда Психея-жизнь спускается к теням» и «Я слово позабыл ».

Вот Петроград зимы 20–21 года:

Дикой кошкой горбится столица,

На мосту патруль стоит,

Только злой мотор во мгле промчится

И кукушкой прокричит.

(«В Петербурге мы сойдемся снова»)

В пустом, промерзшем и голодном городе Мандельштам создает одно из лучших любовных стихотворений. Оно как будто напечатлено горячим дыханием на заледеневшем стекле:

Возьми на радость из моих ладоней

Немного солнца и немного меда,

Как нам велели пчелы Персефоны.

Не отвязать неприкрепленной лодки,

Не услыхать в меха обутой тени,

Не превозмочь в дремучей жизни страха.

Нам остаются только поцелуи, -

Мохнатые, как маленькие пчелы,

Что умирают, вылетев из улья.

Они шуршат в прозрачных дебрях ночи,

Их родина – дремучий лес Тайгета,

Их пища – время, медуница, мята.

Возьми ж на радость дикий мой подарок –

Невзрачное сухое ожерелье

Из мертвых пчел, мед превративших в солнце.

Через много лет Арбенина напишет в письме художнику Милашев-скому: «Теперь отвечу на твой вопрос о Мандельштаме. Мы с Мандельштамом очень весело болтали, и непонятно, почему получилась такая трагедия в стихах – теперь я с грустью понимаю его жизнь, и весело – наше короткое знакомство. Молодые поэты говорят о нем как о величайшем поэте эпохи... Я рада, что послужила темой для стихов... Могу еще добавить, что... он был добрый и хороший человек. Ты, я помню, называл его стихи холодными – а мне они кажутся горячими, как мало у кого.»

«Как воспоминание о пребывании Осипа в Петербурге в 1920 г., – пишет Ахматова, – кроме изумительных стихов к О. Арбениной, остались еще живые, выцветшие, как наполеоновские знамена, афиши того времени о вечерах поэзии, где имя Мандельштама стоит рядом с Гумилевым и Блоком».

В феврале 1921 года Мандельштамы уехали в Москву. Надежда Яковлевна так объясняет причины отъезда: «В Петербурге двадцатого года Мандельштам свое «мы» не нашел. Круг друзей поредел... Гумилева окружали новые и чужие люди... Старики из религиозно-философского общества тихо вымирали по своим углам...»

Лето и осень 1921 г. Мандельштамы провели в Грузии. Там их застало известие о гибели Гумилева. С этим связаны трагические стихи Мандельштама «Концерт на вокзале» («На тризне милой тени в последний раз нам музыка звучит») и «Умывался ночью на дворе». Последнее из этих стихотворений перекликается с ахматовским «Страх, во тьме перебирая вещи...». Мандельштам писал Анне Андреевне: «Знайте, что я обладаю способностью вести воображаемую беседу только с двумя людьми: с Николаем Степановичем и с Вами. Беседа с Колей не прерывалась и никогда не прервется».

В 1922–23 годах у Мандельштама выходят три стихотворных сборника: «Tristia» (1922), «Вторая книга» (1923), «Камень» (3-е издание, 1923).

Его стихи и статьи печатаются в Петрограде, Москве, Берлине. В это время Мандельштам пишет ряд статей по важнейшим проблемам истории, культуры и гуманизма: «Слово и культура», «О природе слова», «Девятнадцатый век», «Пшеница человеческая», «Конец романа».

Едва ли не единственным критиком, оценившим эти полные глубоких мыслей работы Мандельштама, был князь Дмитрий Петрович Святополк-Мирский. В парижском журнале «Современные записки» он писал:

«Статьи Мандельштама разбросаны по журналам... читатели которых весьма мало интересуются умом и историей. Читатели «Аполлона» не могли оценить, даже если и прочли, статью Мандельштама о Чаадаеве, напечатанную еще в 1915 г., и уже дающую почти полную меру его культурно-исторической зоркости. Как в некоторых стихах, так и в этих статьях – Мандельштама занимают ценности культурно-исторические... Судьбы русской культуры в XIX веке особенно интересуют Мандельштама. Он продолжает линию историко-философской мысли Герцена, Чаадаева, Григорьева... Связана его мысль и с Блоком, с которым его особенно роднит гениальная конкретность исторического воззрения, но полная свобода от символизма полагает резкую грань между ним и Блоком».

Летом 1924 г. Мандельштам приезжает в Ленинград. По-видимому, этот приезд был связан с издательскими делами. В этот раз он останавливался на ул. Герцена, 49. «Летом 1924 года Осип привел ко мне (Фонтанка, 2) свою молодую жену, – вспоминает Ахматова. – С этого дня началась моя дружба с Надюшей...» Издательские дела были связаны с предполагавшейся публикацией в новом журнале «Ленинград» записок Мандельштама. Записки вышли в марте 1925 г. отдельной книгой «Шум времени» в ленинградском издательстве «Время». По выражению Ахматовой, это был «Петербург, увиденный сияющими глазами пятилетнего ребенка».

В следующем году Мандельштам снова был в Ленинграде. «В 1925 году, – пишет Ахматова, – я жила с Мандельштамами в одном коридоре в пансионе Зайцева в Царском Селе. И Надя и я были тяжело больны, лежали, мерили температуру».

Большую часть 1930 года Мандельштамы провели в Армении. Результатом этой поездки явилась проза «Путешествие в Армению» и стихотворный цикл «Армения». Из Армении в конце 1930 года Мандельштамы приехали в Ленинград. Остановились у брата Мандельштама, Евгения Эмилье-вича, на Васильевском острове. Хлопотали о квартире, но в писательской организации было сказано, что в Ленинграде им жить не разрешат. Причин не объясняли, но перемена атмосферы уже чувствовалась во всем. Именно тогда были написаны стихи «Куда как страшно нам с тобой», «Я вернулся в мой город», .«Помоги, Господь, эту ночь прожить», «Мы с тобой на кухне посидим». Впервые он оказался чужим в своем городе.

Петербург! я еще не хочу умирать:

У тебя телефонов моих номера.

Петербург! у меня еще есть адреса,

Я на лестнице черной живу, и в висок

Ударяет мне вырванный с мясом звонок,

И всю ночь напролет жду гостей дорогих,

Шевеля кандалами цепочек дверных.

В январе 1931 года Мандельштамы уехали в Москву:

В год тридцать первый от рожденья века

Я возвратился, нет – считай: насильно

Был возвращен в буддийскую Москву,

А перед тем я все-таки увидел

Библейской скатертью богатый Арарат

И двести дней провел в стране субботней,

Которую Арменией зовут.

Первая же вещь, написанная после отъезда, посвящена родному городу, который еще не раз будет появляться в стихах:

Так отчего ж до сих пор этот город довлеет

Мыслям и чувствам моим по старинному праву?

В Москве Мандельштам много пишет. Кроме стихов, он работает над большим эссе «Разговор о Данте». Но печататься становится практически невозможно. За публикацию последней части «Путешествий в Армению» в ленинградской «Звезде» был снят редактор Цезарь Вольпе.

В 1933 году Мандельштам побывал в Ленинграде, где были устроены два его вечера. Ахматова пишет об этом в своих воспоминаниях: «В Ленинграде его встречали как великого поэта, persona grata, и к нему в Европейскую гостиницу на поклон пошел весь литературный Ленинград (Тынянов, Эйхенбаум, Гуковский), и его приезд и вечера были событием, о котором вспоминали много лет».

Мандельштам раньше многих почувствовал истинную суть происходящих в стране перемен. Еще в стихотворении «1 января 1924 года» он писал:

Я знаю, с каждым днем слабеет жизни выдох,

Еще немного – оборвут

Простую песенку о глиняных обидах

И губы оловом зальют.

В 1933 году он побывал в Крыму, видел задушенную голодом Украину.

Природа своего не узнает лица,

И тени страшные Украины, Кубани...

Как в туфлях войлочных голодные крестьяне

Калитку стерегут, не трогая кольца...

Осенью того же года он пишет: «Мы живем, под собою не чуя страны», Последние два стихотворения, а также «За гремучую доблесть грядущих веков» (1931 г.) послужили, по-видимому, непосредственным поводом для ареста Мандельштама 13 мая 1934 года. Приговор – три года ссылки. Под конвоем его отправляют в Чердынь на Каме. После хлопот Ахматовой и Пастернака Чердынь заменяется Воронежем. Несмотря на слабое здоровье, после Лубянки, при отсутствии денег и работы, при самом неопределенном будущем Мандельштам сочиняет непрерывно. Об этих стихах Ахматова скажет, что «Мандельштам и в годы воронежской ссылки продолжал писать вещи неизреченной красоты и мощи».

Я обращался к воздуху – слуге,

Ждал от него услуги или вести,

И собирался в путь, и плавал по дуге

Неначинающихся путешествий...

«Вооруженный зреньем узких ос», он вспоминает Италию и Францию, Крым и Грузию, и, конечно, свой единственный город:

Нынче день какой-то желторотый –

Не могу его понять, –

И глядят приморские ворота

В якорях, в туманах на меня.

Тихий, тихий по воде линялой

Ход военных кораблей,

И каналов узкие пеналы

Подо льдом еще черней.

Слышу, слышу ранний лед,

Шелестящий под мостами,

Вспоминаю, как плывет

Светлый хмель над головами.

Так гранит зернистый тот

Тень моя грызет очами,

Видит ночью ряд колод,

Днем казавшихся домами,

Или тень баклуши бьет

И позевывает с вами,

Иль шумит среди людей,

Греясь их вином и небом,

И несладким кормит хлебом

Неотвязных лебедей...

В Воронеже Мандельштама навестила Ахматова. Под впечатлением этой поездки она написала «А город весь стоит оледенелый»:

А в комнате опального поэта

Дежурят страх и муза, в свой черед,

И ночь идет,

Которая не ведает рассвета.

После ссылки Мандельштамам жить в Москве и Ленинграде было запрещено. Они скитались вблизи Москвы, жили одно время в Калинине. Осенью 1937 года Осип Эмильевич с Надеждой Яковлевной приезжали на два дня в Ленинград. Останавливались у поэта В. Стенича. В маленькой квартирке Стенича Мандельштам виделся с Ахматовой. Возможно, именно там она показала ему свое стихотворение «Немного географии» («Нестолицею европейской»),в котором он «принял (справедливо) последний стих» о Ленинграде на свой счет:

Он, воспетый первым поэтом,

Нами грешными и тобой.

Второй и последний раз его арестовали в мае 1938 года. В официальном извещении было сказано, что он умер 27 декабря того же года в лагере под Владивостоком.

В конце нашего века, когда мы остро чувствуем, как спрессовалось время и вплотную приблизились годы революции, мы слышим несущийся оттуда чистый голос. В смутном двадцать первом году, во времена голода и террора, когда, казалось, кончилась история, на пожарище апокалипсиса прозвучали эти слова надежды

Люблю под сводами седыя тишины

Молебнов, панихид блужданье

И трогательный чин – ему же все должны, –

У Исаака отпеванье.

Люблю священника неторопливый шаг,

Широкий вынос плащаницы

И в ветхом неводе Генисаретский мрак

Великопостныя седмицы.

Ветхозаветный дым на теплых алтарях

И иерея возглас сирый,

Смиренник царственный – снег чистый на плечах

И одичалые порфиры.

Соборы вечные Софии и Петра,

Амбары воздуха и света,

Зернохранилища вселенского добра

И риги Нового Завета.

Не к вам влечется дух в годины тяжких бед,

Сюда влачится по ступеням

Широкопасмурным несчастья волчий след,

Ему ж вовеки не изменим:

Зане свободен раб, преодолевший страх,

И сохранилось свыше меры

В прохладных житницах в глубоких закромах

Зерно глубокой, полной веры.

Мандельштам сравнивал поэзию с письмом, брошенным в бутылке в океан. Полвека шла эта посылка через толщу времени, и сегодня его поэзия прорастает в нашей культуре возрождающимся духом гуманизма.

СПИСОК ИСПОЛЬЗУЕМОЙ ЛИТЕРАТУРЫ

Г. Адамович "Несколько слов о Мандельштаме" Воздушные пути, альм. 11, 1961 г.

О. Мандельштам "Собрание сочинений в 3 томах", т. 2, Нью-Йорк, YMCA-PRESS, 1971 г.

О. Мандельштам "Слово и культура" Москва, 1987 г.

А. Цветаева "Осип Мандельштам и его брат Александр", Даугава, 1980 г.

Приложение

Дев полуночных отвага

И безумных звезд разбег,

Да привяжется бродяга,

Вымогая на ночлег...

Кто, скажите, мне сознанье

Виноградом замутит,

Если явь – Петра созданье,

Медный всадник и гранит?

Слышу с крепости сигналы,

Замечаю, как тепло,

Выстрел пушечный в подвалы,

Вероятно, донесло.

И гораздо глубже бреда

Воспаленной головы

Звезды, трезвая беседа,

Ветер западный с Невы...

В спокойных пригородах снег

Сгребают дворники лопатами;

Я с мужиками бородатыми

Иду, прохожий человек.

Мелькают женщины в платках,

И тявкают дворняжки шалые;

И самоваров розы алые

Горят в трактирах и домах.

АДМИРАЛТЕЙСТВО

В столице северной томится пыльный тополь,

Запутался в листве прозрачный циферблат,

И в темной зелени фрегат или акрополь

Сияет издали, воде и небу брат.

Ладья воздушная и мачта-недотрога,

Служа линейкою преемникам Петра,

Он учит: красота – не прихоть полубога,

А хищный глазомер простого столяра.

Нам четырех стихий приязненно господство;

Но создал пятую свободный человек.

Не отрицает ли пространства превосходство

Сей целомудренно построенный ковчег?

Сердито лепятся капризные Медузы,

Как плуги брошены, ржавеют якоря,

И вот разорваны трех измерений узы,

И открываются всемирные моря!

На площадь выбежав, свободен

Стал колоннады полукруг –

И распластался храм Господень,

Как легкий крестовик-паук.

А зодчий не был итальянец,

Но русский в Риме; ну так что ж!

Ты каждый раз, как иностранец,

Сквозь рощу портиков идешь;

И храма маленькое тело

Одушевленнее стократ

Гиганта, что скалою целой

К земле, беспомощный, прижат!

Заснула чернь. Зияет площадь аркой.

Луной облита бронзовая дверь.

Здесь арлекин вздыхал о славе яркой,

И Александра здесь замучил зверь.

Курантов бой и тени государей...

Россия, ты, на камне и крови,

Участвовать в своей железной каре

Хоть тяжестью меня благослови!

ДВОРЦОВАЯ ПЛОЩАДЬ

Императорский виссон

И моторов колесницы –

В черном омуте столицы

Столпник-ангел вознесен.

В темной арке, как пловцы,

Исчезают пешеходы,

И на площади, как воды,

Глухо плещутся торцы.

Только там, где твердь светла,

Черно-желтый лоскут злится –

Словно в воздухе струится

Желчь двуглавого орла!

Мне холодно. Прозрачная весна

В зеленый пух Петрополь одевает,

Но, как медуза, невская волна

Мне отвращенье легкое внушает.

По набережной северной реки

Автомобилей мчатся светляки,

Летят стрекозы и жуки стальные,

Мерцают звезд булавки золотые,

Но никакие звезды не убьют

Морской воды тяжелый изумруд.

В Петрополе прозрачном мы умрем,

Где властвует над нами Прозерпина.

Мы в каждом вздохе смертный воздух пьем,

И каждый час нам смертная година.

Богиня моря, грозная Афина,

Сними могучий каменный шелом.

В Петрополе прозрачном мы умрем, –

Здесь царствуешь не ты, а Прозерпина.

КАССАНДРЕ

Я не искал в цветущие мгновенья

Твоих, Кассандра, губ, твоих, Кассандра, глаз.

Но в декабре торжественного бденья

Воспоминанья мучат нас.

И в декабре семнадцатого года

Все потеряли мы, любя;

Один ограблен волею народа,

Другой ограбил сам себя...

Когда-нибудь в столице шалой

На скифском празднике, на берегу Невы –

При звуках омерзительного бала

Сорвут платок с прекрасной головы.

Но, если эта жизнь – необходимость бреда

И корабельный лес – высокие дома, –

Я полюбил тебя, безрукая победа

И зачумленная зима,

На площади с броневиками

Я вижу человека – он

Волков горящими пугает головнями:

Свобода, равенство, закон.

Больная, тихая Кассандра,

Я больше не могу – зачем

Сияло солнце Александра,

Сто лет тому назад сияло всем?

СОЛОМИНКА

Когда, соломинка, не спишь в огромной спальне

И ждешь, бессонная, чтоб, важен и высок,

Спокойной тяжестью, – что может быть печальней, –

На веки чуткие спустился потолок,

Соломка звонкая, соломинка сухая,

Всю смерть ты выпила и сделалась нежней,

Сломалась милая соломка неживая,

Не Саломея, нет, соломинка скорей!

В часы бессонницы предметы тяжелее,

Как будто меньше их – такая тишина!

Мерцают в зеркале подушки, чуть белея,

И в круглом омуте кровать отражена.

Нет, не соломинка в торжественном атласе,

В огромной комнате над черною Невой,

Двенадцать месяцев поют о смертном часе,

Струится в воздухе лед бледно-голубой.

Декабрь торжественный струит свое дыханье,

Как будто в комнате тяжелая Нева.

Нет, не соломинка – Лигейя, умиранье, –

Я научился вам, блаженные слова.

Я научился вам, блаженные слова:

Ленор, Соломинка, Лигейя, Серафита.

В огромной комнате тяжелая Нева,

И голубая кровь струится из гранита.

Декабрь торжественный сияет над Невой.

Двенадцать месяцев поют о смертном часе.

Нет, не соломинка в торжественном атласе

Вкушает медленный томительный покой.

В моей крови живет декабрьская Лигейя,

Чья в саркофаге спит блаженная любовь.

А та, соломинка – быть может, Саломея,

Убита жалостью и не вернется вновь!

На страшной высоте блуждающий огонь!

Но разве так звезда мерцает?

Прозрачная звезда, блуждающий огонь –

Твой брат, Петрополь, умирает!

На страшной высоте земные сны горят,

Зеленая звезда летает.

О, если ты звезда, – воды и неба брат –

Classics Press publishes nonfiction and literature in modern, accessible editions at reasonable prices.

The Collection - Seven Classics

The is a new edition of seven classic works of political and military science . Each of the included classical works are available individually as well as together in the collection.

All of these classics are already available in English editions, but nearly always a format that is difficult to read and understand. Most of these are in English translations that are very old, or miss out on the fundamental insights. Many include a lot of excess commentary which is mostly unnecessary and unhelpful.

Our editing process reduces the repetition and unnecessary commentary and cruft, and clarify what is essential and insightful in the works using modern English prose. This process is an abridgement:

[C]ondensing or reduction of a book or other creative work into a shorter form while maintaining the unity of the source.

The goal of this project is to produce a collection of works with clear and modern English that showcases the timeless insights which these classics have within them. We also want to provide several different formats for these works, including:

• Ebook
• Paperback
• Audiobook

The Collection - Individual Titles

This is an international collection, with two books from China, one from India, two from Europe, and two from Japan. The books also span over 2,000 years of history. Some of these books are focused on war and military science (Art of War, Book of Five Rings, Hagakure), others are more self-reflective and develop an ethical philosophy (Analects, Meditations), and others still are focused more on politics and ruling (Arthashastra, The Prince).

Each of these works provides a unique and historical perspective regarding these topics, and they complement each other in tracing deep insight into the nature of leadership, war, and politics.

Affordable Pricing

Classics Press is committed to making classic works more accessible, and that includes reasonable pricing. Individual works are priced at $ 2.99 USD for ebooks and $ 7.99 USD for print books (which includes the same work as a free Kindle ebook). The entire collection Seven Classics on War and Politics is priced at $ 9.99 USD for the ebook and $ 24.99 USD for the paperback book (which includes a free kindle ebook). The price is inclusive of VAT.

Анна Ахматова. Осип Мандельштам. Фотографии при аресте. Портрет О.Мандельштама. Документы из архива. Осип Эмильевич Мандельштам. Надежда Яковлевна. Поэты не умирают. Восприятие поэта художниками. Надежда Яковлевна Мандельштам. Мы с тобой на кухне посидим. Колют ресницы, в груди прикипела слеза. Век мой, зверь мой. С миром державным я был лишь ребячески связан. Памятник в Воронеже. Леонид Киселев.

«Жизнь и творчество Мандельштама» - Память. Камень (1913). Из жизни. Сборник «Tristia». «Мы живём, под собою не чуя страны…». Любовная лирика. В мае 1937 года поэт получил разрешение выехать из Воронежа. С мая 1925 по октябрь 1930 годов наступает стиховая пауза в творчестве. Поэзия Мандельштама – память русской культуры. Стихи Мандельштама. Иосиф Эмильевич Мандельштам. Творчество. Ленинград. Начало творчества.

«Биография Мандельштама» - Слова соединяются в фразы только звуками и семантической эмоцией. Спасибо за внимание. Акмеизм Мандельштама. Ссылка и гибель Мандельштама. Вызов власти. Центральное произведение воронежских лет. Мандельштам Осип Эмильевич. Отношение Мандельштама к Первой мировой войне и к революции. Символизм Мандельштама. Детство и учеба Осипа Мандельштама.

«Петербург Мандельштама» - Метафора творчества. Призрачная надежда. Хаос. Анализ стихотворения. Анализ стихотворения О.Мандельштама «Адмиралтейство». У Мандельштама нет учителя. Исаакиевский собор. Адмиралтейство. Город любви. Летний сад – обитель чуда. Анализ стихотворения А.А.Ахматовой «Летний сад». Здание Адмиралтейства. Ленинград. Была в Неве высокая вода. Образная система стихотворения. Летний сад. Ахматова и Мандельштам живут в одно и то же время.

«Стихотворения Мандельштама» - Глазами Сталина раздвинута гора. Душный сумрак кроет ложе. Последняя фотография. Сумерки свободы. Автопортрет. Мне на плечи кидается век-волкодав. Я рожден в девяносто четвертом. Четвёртая проза. Осип Мандельштам. Выписка из протокола. Век мой, зверь мой. О.Мандельштам и А.Ахматова. Памяти жертв политических репрессий. Анна Ахматова. Широкий ветер Орфея. Я вернулся в мой город. Мы живём, под собою не чуя страны.

«Биография Осипа Мандельштама» - 1916 – выход второго издания «Камня», значительно расширенного. Основные произведения. Адреса в Санкт-Петербурге – Петрограде – Ленинграде. Мать - Флора Осиповна Вербловская. Биография поэта. Вызов власти. 1930 – поездка в Армению, цикл стихов об Армении. Тема войны и революции. «Зверинец». Осип Эмильевич Мандельштам. Этапы творческой деятельности. 1922 – выходит вторая книга стихов «Tristia». Последняя фотография Осипа Мандельштама из личного дела.