Муж у вас дурак и старый мерин. Анализ стихотворения маяковского юбилейное

РАЗРЕШИТЕ ПРЕДСТАВИТЬСЯ, МАЯКОВСКИЙ...

За пять лет до Октябрьской революции, в декабре 1912 года, в Москве вышел сборник под вызывающим названием: «Пощечина общественному вкусу».

Он открывался манифестом, составленным несколькими молодыми поэтами. И в этом манифесте были такие слова:

«Прошлое тесно... Пушкин - непонятнее иероглифов.

Бросить Пушкина, Достоевского, Толстого и проч. и проч., с Парохода современности...»

Среди подписей под манифестом стояло имя девятнадцати летнего Владимира Маяковского. Это было самое первое его выступление в печати.

Может быть, этот манифест не вполне точно отражал взгляды молодого Маяковского? Может быть, он подписал его вместе со своими друзьями просто так, за компанию? А сам думал иначе, чем они? Ну, а кроме того, чего не скажешь (и даже не напишешь) под горячую руку? Возможно, спустя несколько месяцев или даже дней Маяковский отрекся от запальчивых слов?

Нет. Он долго еще продолжал на них настаивать.

В 1914 году, когда началась первая мировая война, Маяковский написал статью «Поэты на фугасах». И в ней он уже более обстоятельно пытался доказать, что нынче, в новых исторических условиях, Пушкин и пушкинский стих безнадежно устарели.

Маяковский сделал вот что: взял два отрывка из разных произведений Пушкина, из «Евгения Онегина» и «Полтавы», и как бы составил из них одно стихотворение:

Мой дядя самых честных правил,

Когда не в шутку занемог,

Он уважать себя заставил

И лучше выдумать не мог.

Швед, русский - колет, рубит, режет.

Бой барабанный, клики, скрежет,

Гром пушек, топот, ржанье, стон,

И смерть и ад со всех сторон.

«Отбросьте, - писал Маяковский, - крошечную разницу ритма, и оба четверостишия одинаковы. Покойный размер. Равнодушный подход. Неужели ж между племянничьим чувством и бьющим ощущением сражений нет разницы? Прямо хочется крикнуть: «Бросьте, Александр Сергеевич, войну, это вам не дядя!»

Прошло несколько лет, и каких лет! Прогремели две революции. Началась гражданская война... Казалось бы, Маяковскому теперь было уже не до того, чтобы ссориться с Пушкиным. Теперь у него были куда более серьезные, смертельные враги - все те, кто грозил новой, революционной России.

И вдруг снова в его стихах прозвучал знакомый призыв:

Выстроили пушки на опушке, глухи к белогвардейской ласке.

А почему не атакован Пушкин?

А прочие генералы-классики?

Надо к тому же понять, как ненавистно было тогда для всех сторонников революции слово «генерал». Оно звучало так же, как «беляк», «золотопогонник». Ведь в Красной Армии тогда генералов не было, генералы были только у белых. Таким образом, называя Пушкина «генералом», Маяковский чуть ли не прямо сравнивал его с Деникиным, Юденичем, Мамонтовым.

Кончилась гражданская война. Маяковский пишет свой «Приказ № 2 по армии искусств», в котором обращается к коллегам с призывом:

Товарищи, дайте новое искусство - такое, чтобы выволочь республику из грязи.

И в этом «Приказе» снова проходится по адресу Пушкина. Вернее, по адресу тех поэтов, которые продолжают как ни в чем не бывало писать в старой, пушкинской манере, хотя и именуют себя «пролеткультцами», то есть создателями новой, пролетарской культуры.

Это вам - на растрепанные сменившим гладкие прически, на лапти - лак, пролеткультцы, кладущие заплатки на вылинявший пушкинский фрак.

Прошло еще несколько лет. В 1926 году Маяковский пишет новый манифест, в котором выражает самые серьезные, самые продуманные и глубоко выношенные свои взгляды на поэзию, - статью «Как делать стихи». И на первой же странице этой статьи мы читаем:

«Наша постоянная и главная ненависть обрушивается на... тех, кто все величие старой поэзии видит в том, что и они любили, как Онегин Татьяну (созвучие душе!), и в том, что и им поэты понятны (выучились в гимназии!), что ямбы ласкают и ихнее ухо...

Разоблачить этих господ нетрудно.

Достаточно сравнить татьянинскую любовь и «науку, которую воспел Назон» с проектом закона о браке, прочесть про пушкинский «разочарованный лорнет» донецким шахтерам или бежать перед первомайскими колоннами и голосить:

Мой дядя самых честных правил!..»

Как видите, основная мысль Маяковского не изменилась. Пушкин если и был хорош, то для своего времени, для людей своей эпохи и своего круга. А нынешним читателям, нашим современникам, живущим совсем другими делами и заботами, пушкинские стихи, в сущности, уже ничего сказать не могут...

Такое отношение Маяковского к Пушкину многим казалось просто хулиганством. Люди, которые не признавали Маяковского поэтом, негодовали и возмущались. А некоторые поклонники Маяковского, люди, признающие его поэтический талант, снисходительно говорили, что к нападкам Маяковского на Пушкина не стоит относиться всерьез. Что Маяковский просто шутит. Или притворяется.

На самом деле все это было гораздо сложнее.

Чтобы разобраться в этих сложностях, давайте на время оставим Маяковского и обратимся совсем к другому поэту - к Лермонтову.

Лермонтов, как вы знаете, о Пушкине всегда говорил в выражениях, исполненных самой преданной любви, самого искреннего благоговения: «Угас, как светоч, дивный гений...», «Его свободный, смелый дар...», «Замолкли звуки чудных песен...».

В его отношении к Пушкину не было не только неприязни. В нем не было даже и тени непочтительности. Он относился к Пушкину, как влюбленный, преданный ученик относится к учителю, перед которым преклоняется, на которого чуть не молится.

Но если вглядеться в эти отношения чуть пристальнее, выяснится, что не такие уж они были простые.

В ту пору, когда стихи Лермонтова впервые стали достоянием читателя, многие сразу назвали его достойным заместителем Байрона, «русским Байроном». Слава Байрона гремела тогда по всему миру, и для любителей поэзии не было более лестного звания, чем это.

Но Лермонтов почему-то не пришел в восторг от этого комплимента. Сбрасывать Байрона «с парохода современности» он, правда, не собирался, но почетный титул «русского Байрона» принять не пожелал, высказавшись на этот счет весьма определенно:

Нет, я не Байрон, я другой,

Еще неведомый избранник...

После появления в печати лучших лермонтовских стихов многие готовы были объявить молодого поэта достойным заместителем Пушкина, «вторым Пушкиным». Белинский во всеуслышание заявил, что стихи Лермонтова не хуже пушкинских. Они, писал он, удивляют «полновластным обладанием совершенно покоренного языка, истинно-пушкинской точностью выражения».

Это было для Лермонтова еще более лестно, чем называться «вторым Байроном». Но с полным правом он мог бы и на это ответить теми же самыми словами:

Нет, я не Пушкин, я другой...

Он действительно был другой. Но удалось ему стать другим, иначе говоря, стать Лермонтовым, только потому, что он сумел утвердить свое резкое несходство с Пушкиным.

Стихи Пушкина полны солнечного света, кристальной ясности и чистоты. Пушкин даже грустил и печалился по-особенному, на свой лад. «Мне грустно и легко, печаль моя светла », - говорил он.

Печаль Лермонтова была темна и горька. Его стих тяжел и сумрачен.

Пушкин радостно восклицает: «Что смолкнул веселия глас?!» Он любит воспевать...

И блеск, и шум, и говор балов,

А в час пирушки холостой -

Шипенье пенистых бокалов

И пунша пламень голубой...

Лермонтов всей душой ненавидит балы, пиры и прочие праздничные сборища, когда

При шуме музыки и пляски,

При диком шепоте затверженных речей,

Мелькают образы бездушные людей,

Приличьем стянутые маски...

При виде толпы веселящихся людей он испытывает раздражение и злобу. Он задыхается от ненависти:

О, как мне хочется смутить веселость их,

И дерзко бросить им в глаза железный стих,

Облитый горечью и злостью!..

Пушкин писал о Петербурге:

Люблю тебя, Петра творенье,

Люблю твой строгий, стройный вид,

Невы державное теченье,

Береговой ее гранит...

У Лермонтова столица Российской империи вызывала совсем иные чувства:

Увы! Как скучен этот город,

С своим туманом и водой!..

Куда ни взглянешь, красный ворот

Как шиш торчит перед тобой...

Пушкин восхищенно восклицал:

Люблю воинственную живость

Потешных Марсовых полей,

Пехотных ратей и коней

Однообразную красивость...

Лермонтов ко всей этой «однообразной красивости» испытывал нескрываемое отвращение:

Царю небесный!

Спаси меня

От куртки тесной,

Как от огня.

От маршировки

Меня избавь,

В парадировки

Меня не ставь...

Когда читаешь одновременно этих двух поэтов, невольно создается такое впечатление, что на каждое пушкинское слово Лермонтов словно нарочно, словно бы даже назло отвечает чем-то противоположным.

Пушкин говорит:

Я жить хочу, чтоб мыслить и страдать...

Лермонтов возражает:

И жизнь, как посмотришь с холодным вниманьем вокруг -

Такая пустая и глупая шутка....

Я вас любил так искренно, так нежно,

Как дай вам бог любимой быть другим...

Лермонтов:

Ты не должна любить другого,

Нет, не должна,

Ты мертвецу святыней слова

Обручена...

И сердце вновь горит и любит - оттого,

Что не любить оно не может.

Лермонтов:

Любить... Но кого же?.. на время - не стоит труда,

А вечно любить невозможно.

Как видите, несмотря на всю свою любовь к Пушкину, несмотря на все свое благоговение перед ним, Лермонтов постоянно с ним спорил, не переставал активно ему сопротивляться. И можно смело утверждать, что если бы не это настойчивое, упрямое сопротивление, он так никогда и не стал бы самим собой, не стал бы Лермонтовым.

Но тут может возникнуть такой вопрос.

Лермонтов сопротивлялся Пушкину, потому что очень любил его стихи. Он подражал Пушкину, долго находился во власти пушкинского обаяния. Но Маяковский-то чему сопротивлялся?

Если судить по тем цитатам, которые мы приводили, он ведь Пушкина терпеть не мог? И обаяние пушкинских стихов на него ничуть не действовало?

Еще как действовало!

Однажды на диспуте, посвященном задачам литературы, вы ступил народный комиссар просвещения Анатолий Васильевич Луначарский. Он ругал Маяковского за неуважение к классикам. И тогда на трибуну поднялся Маяковский и ответил примерно так:

Вот Анатолий Васильевич упрекает в неуважении к предкам. А я месяц тому назад, во время работы, когда при мне начали читать «Евгения Онегина», которого я знаю наизусть, не мог оторваться и слушал. Когда позвонил телефон, я его выключил. Постучали в дверь - я к ней приставил шкаф. Потом я два дня ходил под обаянием четверостишия:

Я знаю: век уж мой измерен;

Но чтоб продлилась жизнь моя,

Я утром должен быть уверен,

Что с вами днем увижусь я...

Случай этот произошел в 1924 году. И тогда же Маяковский написал свое знаменитое стихотворение «Юбилейное», начинавшееся обращением:

Александр Сергеевич, разрешите представиться.

Маяковский.

Маяковский решил сам, без посредников, объясниться с Пушкиным начистоту, выяснить с ним отношения. Много было в запальчивости сказано лишнего, еще больше развели вокруг этого дела сплетен, слухов и всяческого вранья. Хватит! На доело! Пора, наконец, им поговорить друг с другом по душам...

Что же сказал Маяковский Пушкину в этом откровенном, интимном разговоре с глазу на глаз?

Вот - пустили сплетню, тешат душу ею.

Александр Сергеич, да не слушайте ж вы их!

Может, я один действительно жалею,

Что сегодня нету вас в живых.

Это было самое настоящее признание в любви. Ярый враг и ненавистник Пушкина, грубиян и задира, Маяковский вдруг признался Пушкину, что любит его давней, тайной, нежной и застенчивой любовью.

Это была сенсация.

Выступление Маяковского на диспуте слышали немногие. А стихи прочли десятки тысяч людей.

Все прямо не знали, что и думать. Что это вдруг случилось с Маяковским? Почему он так изменился? Может, и в самом деле он много лет носил маску и только теперь вдруг решил наконец ее сбросить?

Но людей чуть более проницательных эти неожиданные признания ничуть не удивили. Они и раньше догадывались, что в отношении Маяковского к Пушкину все было совсем не так просто, как это казалось с первого взгляда.

Основания для таких догадок возникли довольно давно.

В 1914 году - да, да, в том самом году, когда Маяковский издевался над неумением Пушкина описывать войну, - в другой своей статье он вдруг назвал Пушкина «веселым хозяином на великом празднике бракосочетания слов».

А спустя еще два года произошел такой случай.

Вы, наверное, слышали, что Пушкин собирался написать поэму «Египетские ночи». Поэма эта так и не была написана. Сохранилось лишь несколько черновых набросков и сравнительно небольшой отрывок, включенный Пушкиным в прозаическую повесть того же названия.

И вот в 1916 году поэт Валерий Брюсов выпустил в свет большую поэму в шести главах под названием «Египетские ночи». Подзаголовок гласил: «Обработка и окончание поэмы А. Пушкина». В предисловии к поэме Брюсов писал, что он в своей работе «старался не выходить за пределы пушкинского словаря, его ритмики, его рифм».

Надо сказать, что Брюсов считался одним из самых серьезных учеников и последователей Пушкина в предреволюционной русской поэзии. Он был не только поэтом, но и видным ученым, знатоком и исследователем пушкинского творчества. Ему при надлежит солидная книга «Мой Пушкин», представляющая собой довольно важный вклад в пушкиноведение. Пушкинское наследие Брюсов знал досконально. Он даже сказал однажды, что если бы вдруг исчезли все собрания сочинений Пушкина, все его рукописи и черновики, он сумел бы восстановить пропавшие пушкинские тексты по памяти - все до единого.

И вот этот самый Брюсов написал продолжение «Египетских ночей», с большим старанием, мастерством и талантом воспроизведя тончайшие оттенки пушкинского стиля, его ритмы, интонации, любимые слова, его способы рифмовки.

И тут вдруг - неожиданно для всех - в дело вмешался молодой Маяковский. Он откликнулся на появление «Египетских ночей» Брюсова довольно язвительной эпиграммой.

В самом этом факте как раз не было ничего удивительного: не мудрено, что поступок Брюсова вызвал у Маяковского ироническое отношение. С точки зрения Маяковского, продолжать пушкинскую поэму, написанную чуть не сто лет тому на зад, - это было занятие совершенно бессмысленное и нелепое. Удивительно в эпиграмме Маяковского было совсем другое. В ней отчетливо звучала боль и обида за Пушкина.

Маяковский иронически уговаривал Брюсова не опасаться никаких осложнений и неприятностей:

Бояться вам рожна какого?

Что против - Пушкину иметь?

Его кулак навек закован в спокойную к обиде медь!

В этих строчках звучало явное сожаление, что «кулак» Пушкина недвижим. И явная уверенность, что, если бы не всевластная смерть, Пушкин вряд ли был бы доволен Брюсовым и, по жалуй, даже дал бы своему кулаку волю.

Как видите, уже тогда, в 1916 году, Маяковский от души жалел, что Пушкина нет в живых. И уже тогда имел кое-какие основания считать, что только он один из всех русских поэтов жалеет об этом по-настоящему.

Этот, казалось бы, мелкий и не слишком значительный эпизод проливает очень яркий свет на всю историю взаимоотношений Маяковского с Пушкиным. Сразу становится ясно, что Маяковский в своих статьях и манифестах воевал не столько с Пушкиным, сколько с теми, кто был искренне уверен, что все русские поэты должны писать «под Пушкина».

Маяковский воевал не с Пушкиным, а с профессором Шенгели, который «с ученым видом знатока» советовал молодым поэтам тщательно копировать «онегинскую строфу» и строфу «Домика в Коломне».

Такой взгляд на поэзию был в то время господствующим. Считалось, что поскольку Пушкин недосягаемая вершина русской поэзии, то и не может быть у русского поэта более благодарной и более великой цели, чем учиться у Пушкина, во всем следовать Пушкину, старательно повторять и копировать все характерные особенности пушкинского стиля.

А Маяковский был убежден, что такое отношение и самому Пушкину было бы не по душе. Он верил, что Пушкин, будь он жив, был бы не за Брюсова и не за профессора Шенгели, а за него, за Маяковского. Он относился к Пушкину как к своему союзнику.

Ну да, как к союзнику! - не поверите вы. - Разве над союзниками так издеваются? Разве союзнику скажут так зло и обидно: «Бросьте, Александр Сергеевич, войну! Это вам не дядя!»

Да, реплика эта звучит довольно обидно. Но ведь обращена-то она не столько к Пушкину, сколько к тем, кто пытался уложить в рамки пушкинского стиха грозные события нашего века.

Маяковский никогда не верил, что из этого может выйти какой-нибудь толк. И, даже объясняясь Пушкину в любви, он высказал уверенность, что сам Пушкин, живи он в наше время, вынужден был бы писать совсем не так, как он писал там, у себя, в XIX веке:

Вам теперь пришлось бы бросить ямб картавый.

Нынче наши перья - штык да зубья вил, - битвы революций посерьезнее «Полтавы», и любовь пограндиознее онегинской любви.

Итак, подведем итоги.

Маяковский любил Пушкина, с наслаждением читал его стихи, восхищался ими. Но сам у Пушкина, как видно, ничему учиться не хотел. Считал, что такая учеба не только не поможет ему, но даже помешает... И, наверное, он был прав! Вышло-то ведь у него и без Пушкина совсем неплохо!.. Может быть, даже именно поэтому у него не было такого долгого периода ученичества, как, скажем, у Некрасова или у Лермонтова. Если не считать той тетрадки, которую у него отобрали надзиратели в Бутырской тюрьме, он сразу предстал перед читателями самим собой, неповторимым, ни на кого не похожим. Может быть, так и надо поступать каждому поэту? Не оглядываться назад, на своих предшественников. Стараться сразу писать по-своему, даже не пытаясь учиться ни у каких классиков. Ведь так?

Нет, не так.

На самом деле Маяковский совсем не отказывался учиться у Пушкина. На том же диспуте, на котором он возражал Луначарскому, Маяковский сказал о пушкинском «Евгении Онегине»:

Конечно, мы будем сотни раз возвращаться к таким художественным произведениям, и даже в тот момент, когда смерть будет накладывать нам петлю на шею, учиться этим максимально добросовестным творческим приемам, которые дают бесконечное удовлетворение и верную формулировку взятой, диктуемой, чувствуемой мысли...

«Будем учиться », - сказал Маяковский.

Да, он не переставал учиться у Пушкина с ранней юности и до самого последнего дня своей жизни. Но он хотел учиться у него совсем не тому, чему хотел учиться у Пушкина Валерий Брюсов. И совсем не так, как советовал молодым поэтам почтенный профессор Георгий Шенгели.

В 1912 году Владимир Маяковский наряду с другими поэтами подписал манифест футуристов под названием «Пощечина общественному мнению», который развенчивал классическую литературу, призывал ее похоронить и найти новые формы для выражения своих мыслей, чувств и ощущений. В 1924 году, как раз накануне помпезного празднования 125-летия поэта Александра Сергеевича Пушкина, Маяковский создал стихотворение «Юбилейное», в котором пересматривает свое отношение к русской поэзии, отмечая, что она не настолько уж плоха, как пытались представить это футуристы.

Стихотворение «Юбилейное» построено в форме монолога, в котором автор обращается к Пушкину. Причем, достаточно панибратски, ставя себя с ним на один уровень . Однако если учитывать содержание манифеста, то подобное отношение к классику русской литературы можно считать более, чем лояльным. Во всяком случае, Маяковский признает, что Пушкин внес значительный вклад в развитие русской поэзии, обладал великолепным слогом, хотя и не умел писать стихи речью «точной и нагой», отдавая предпочтение «ямбу картавому».

Это произведение начинается с того, что Маяковский, подойдя к памятнику Пушкина на Тверской, представляется поэту и стягивает его с пьедестала. Не ради смеха или из-за неуважения, а для того, чтобы поговорить по душам. При этом себя Маяковский считает если и не классиком русской поэзии. То вполне достойным ее представителем. Поэтому и отмечает, что «у меня, да и у вас, в запасе вечность. Что нам потерять часок-другой?», приглашая Пушкина к разговору на равных. В весьма завуалированной форме поэт извиняется перед классиком за манифест футуристов, признаваясь, что он теперь «свободен от любви и от плакатов» . Кроме этого, Маяковский действительно много размышляет о литературном наследии, оставленном потомками, и приходит к выводу, что порой «жизнь встает в другом разрезе, и большое понимаешь через ерунду».

Единственное, с чем не может смириться Маяковский – лирика в общепринятом смысле , которой, как считает поэт, не место в революционной литературе. По этой причине он отпускает довольно колкие и едкие замечания в адрес Сергея Есенина, считая, его «коровою в перчатках лаечных». Однако к Некрасову, в творчестве которого тоже немало лирических и даже романтических произведений, Маяковский относится весьма уважительно, утверждая, что «вот он мужик хороший», так как «он и в карты, он и в стих, и так неплох на вид».

Что до своих современников, то к ним Маяковский относится с большой долей иронии и пренебрежения, считая, если поставить всех поэтов алфавитном порядке, то нишу между буквами «М» (Маяковский) и «П» (Пушкин) попросту некем будет заполнить. К самому же Пушкину поэт испытывает уважение, сожалея о том, что тот жил в другое время. Иначе «стали бы по Лефу соредактор» и «я бы и агитки вам доверить мог». Анализируя поэзию как социальное и общественное явление, Маяковский утверждает, что она «пресволочнейшая штуковина: существует – и ни в зуб ногой», намекая на то, что от рифмованных строк никуда не деться. Однако в силах каждого поэта создавать такие произведения, чтобы они действительно приносили пользу обществу, а не являлись лишь отражением чьих-то душевных терзаний.

Обращаясь к Пушкину, Маяковский отмечает: «Может, я один действительно жалею, что сегодня нету вас в живых». Но при этом подчеркивает, что и он сам не вечен, однако «после смерти нам стоять почти что рядом». Однако автор не хочет себе той посмертной участи, которая постигла Пушкина, ставшего кумиром многих поколений . Он категорически против всяческих памятников, считая, что чтить поэтов нужно тогда, когда они еще живы. «Ненавижу всяческую мертвечину! Обожаю всяческую жизнь!», — эта финальная фраза произведения также относится и к литературе, которая, по мнению Маяковского, должна быть актуальной, яркой и оставляющей след в душе.

«Всем. В том, что умираю, не вините никого и, пожалуйста, не сплетничайте.
Покойник этого ужасно не любил»
(из предсмертной записки В.Маяковского от 12.04.1930 г.)

Несколько предварительных ремарок. Этот материал посвящён женщине, которую любил В.Маяковский и на которой был намерен жениться.

Речь идёт о Наталье Брюханенко. Маяковского обвиняют в том, что он не просто «бросил» её, а оставил в то время, когда она была беременна (цитировать никого не буду: не первоисточники). Более того, ей приписывают слова и мысль: была, мол, беременна, зря сделала аборт, а то получала бы гонорары.

Обратимся, однако, к дневниковой записи из книги В.В.Катаняна «Лоскутное одеяло»: «Как-то (это когда, - и была беременна, и с ней разговаривал - при каких обстоятельствах?- скорее всего, в этом разговоре Брюханенко блефовала, ибо, когда она рассталась с Маяковским, не было и намёка на её особое состояние, а в её воспоминаниях вообще эта тема не будируется – Е.Ш.) Наталья Брюханенко сказала, что её брат (имя у него есть? – Е.Ш.) ездил к М-му за деньгами на аборт* – она сама лежала в больнице (так дал М-ий деньги на аборт?- не стал отговаривать?- отказался от будущего ребёнка?- какова точная дата этих, условно говоря, фактов?...- Е.Ш.). Потом она жалела – родила и была бы богата, получая литнаследство». И тут же добавляет: «Когда Л.Ю.Б. увидела её на похоронах М-го беременную, она тихо, но строго, спросила: Это от Володи?" Она испуганно ответила: "Нет, нет..." Она уже жила с Зусмановичем и была беременна от него Светланой. "Представляешь, стоило мне сказать "да" – как бы я жила сейчас! Хотя Лилю не проведёшь...»

*Примечание: в 1928/1929 годах плата за аборт составляла порядка 18-20 руб.- даже при небольших зарплатах, это доступная цена- не думаю, что Наталья стала бы, если она решительно порвала интимные отношения, униженно просить милостыню- в конце концов, ей проще было позвонить Маяковскому, если другого выхода не было (и брата – зачем информировать?), и сообщить пикантную новость, попросить денег...

Светлана родилась 6 октября 1930 года, так что забеременеть Н.Б. могла только в начале января (и как видно, было от кого – только не от Маяковского, у которого был бурный роман с Полонской). Значит, когда Маяковский умер, она была на третьем месяце беременности, что, если диалог является правдой, наблюдательная Л.Брик легко определила; но возникает вопрос – в какой момент похорон этот краткий диалог состоялся: ведь было так много отвлекающих моментов и такое столпотворение!

Далее. Надежда Кожевникова в Гусь-Буке (18 дек. 2007 г.), реагируя на мою публикацию о Маяковском, пишет: «закончились то закончились, только предварительно он сделал ребёночка, к ней явилась «вечно любимая» Лиля Брик и заставила сделать аборт. Я это знаю со слов своей мамы (Виктории Юрьевны, которая была старше Брюханенко на 12 лет – Е.Ш.), она дружила с Наташей и они переписывались. Познакомил их мой отец (Вадим Михайлович, тут принципиально важно – в каком году они познакомились и когда Н.Б. рассказала В.Ю. свою историю – Е.Ш.). Фото Брюханенко видела у него, но уж очень монументальная (здесь важно – когда и при каких обстоятельствах у В.М.Появилось фото Н.Б. – Е.Ш.).

По всему видно (рассказы знакомым, сокрытие информации в воспоминаниях, неинформирование Маяковского...), что Наталья Александровна Брюханенко «задним числом» насаждала идею о беременности от Маяковского с последующим абортом, то есть на самом деле она распространяла сплетню...

И, наконец, припоминаю, что в одном из материалов о женщинах Маяковского автор этак небрежно, вскользь заметил, что была у Маяковского некая Наталья Брюханенко, «библиотекарша», но непродолжительно, и вообще ушла в тень и больше в его жизни не появлялась (что-то в этом роде).

Завершу сказанное словами Анны Ахматовой (1889-1966): «Люди видят только то, что хотят видеть, и слышать только то, что хотят слышать. На этом свойстве человеческой природы держится девяносто процентов чудовищных слухов, ложных репутаций, свято сбережённых сплетен».

Вот и возникает необходимость, по возможности, внести ясность в эту ситуацию. Говорил и всегда буду утверждать: опираться надо только на свидетельства тех людей, которые знали В.Маяковского непосредственно, вблизи, в прямом контакте, в общении, а их субъективное мнение всегда можно сопоставить с таким же субъективным мнением других людей. И что удивительно (и вызывает доверие!), что воспоминания Павла Ильича Лавута (1898-1979), Вероники Витольдовны Полонской (1908-1994), самой Натальи Александровны Брюханенко (1905-1984), других современников Маяковского, совпадают до мельчайших деталей, когда речь заходит о самом Маяковском – в самых различных аспектах, сторонах, нюансах его личности и человеческой натуры. Совпадают наблюдения и факты.

Н.Брюханенко было 20 лет, когда она познакомилась с В.Маяковским. По формально-арифметическому признаку – это 1925-ый год. Маяковский – старше на 12 лет (возможно, - на 13 – как подсчитала Н.Б.). Но ещё в 1920 году – в Политехническом музее – она слушала, как он читал свои «150 000 000». Она уже любила Маяковского-поэта.

В начале 1923 года она поступила в университет «на литературное отделение факультета общественных наук» (ей 18 лет). В этой связи – несколько слов о родителях «Наталочки» (так её называл Маяковский, всегда обращаясь на «Вы»): отец работал в гимназии, преподавал естествознание, мать учительствовала -преподавала французский язык. Но нельзя однозначно сказать, что Н.Брюханенко родилась и воспитывалась в семье интеллигентов, так как родители развелись, когда дочери было всего 5 лет. В 1917 году, когда ей исполнилось 11 лет, умерла мама. Мамина сестра в 1919 году - её и брата - отдала в детские дома.

В студенческом клубе она тоже слушала стихи Маяковского, в том числе и новые. Ещё учась в 1-ом МГУ (перешла на второй курс), она поступила на работу (1926 год) в Госиздат (днём работала, а вечером слушала лекции – так тогда было принято). Все знали, что Наташа очень любит стихи Маяковского, противоборствовала с теми, кто плохо говорил о её любимом поэте. В издательстве Маяковский и познакомился с Н.Брюханенко, обратившись к ней – «Товарищ девушка!». Тут же спросил её: «Кто ваш любимый поэт»? Она не призналась, что он – Маяковский, назвала Иосифа Уткина (1903-1944).

В этот день они были вместе; гуляя, встретили О.М.Брика (1888-1945), которому Маяковский тут же сказал: «Вот такая красивая и большая (конечно, он имел в виду рост – Е.Ш.) мне очень нужна». Следующая встреча состоялась только в июне 1927 года (в этот период работает в том же издательстве помощником редактора отдела агитпроплитературы).

Галина Дмитриевна Катанян (1904-1991) в своих воспоминаниях о В.Маяковском – первая жена В.А.Катаняна (см. мою статью в № 557) и мать В.В.Катаняна (1924–1999) детально описывает встречу с Н.Брюханенко и В.Маяковским у него на даче в Пушкино: «... Рядом с ним девушка, моя ровесница... Здороваясь с ним, не свожу глаз с девушки. Такой красавицы я ещё не видела. Она высокая, крупная, с гордо посаженной маленькой головкой. От неё исходит какое-то сияние, сияют ямочки на щеках, белозубая, румяная улыбка, серые глаза. На ней белая полотняная блуза с матросским воротником, русые волосы повязаны красной косынкой. Этакая Юнона в комсомольском обличьи.

Красивая? – спрашивает Вл. Вл., заметив мой взгляд.

Я молча киваю.
Девушка вспыхивает и делается ещё красивее. Маяковский знакомит меня с Наташей Брюханенко и вопросительно смотрит на меня. ... По лицу его бродит улыбка, он рассеян, и, выполнив свои хозяйские обязанности, он снова садится рядом с Наташей.

И тотчас же забывает обо мне. ...Сначала мне немного неловко, но потом я понимаю, что не мешаю им, так они поглощены друг другом... Мне хорошо сидеть здесь с ними, смотреть на их красивые, встревоженно-красивые лица... Покрытые лёгким загаром девичьи руки спокойно сложены на столе. Они нежные и сильные – и добрая, большая, более светлая рука Маяковского ласково гладит их, перебирает длинные пальцы. Бережным, плавным движением он поднимает Наташину руку и прижимает её ладонь к своей щеке... По-моему, они даже не заметили, что я ушла».

Я думаю, это можно оставить без комментария – столь очевидна суть отношений и понятно желание Маяковского выйти из состояния одиночества.

У Натальи Брюханенко 26 августа – именины. В этот день (они были в Ялте, где поэт выступал со своими лекциями) Маяковский подарил ей огромный букет цветов (розы), подарил дорогой одеколон (цветы и одеколоны скупал во всех киосках), заказал «огромный именинный торт»... 15 сентября они вернулись в Москву. На вокзале состоялась первая встреча с Лилей Брик (1891-1978), но длилась она несколько мгновений, так как Наталья «метнулась в сторону и уехала домой».

В этом месте своего повествования «Пережитое»* она констатирует: «Я даже не могу сказать, какое у меня осталось впечатление об этой замечательной женщине (выделено мной – Е.Ш.)»

В день её рождения – 28 ноября 1927 года – В.Маяковский из Новочеркасска прислал поздравительную телеграмму и денежный перевод на 500 рублей (очень большие деньги по тем временам – сумма, позволившая ей купить зимнее пальто; однажды, в присутствии Наташи, Лиля попросила Маяковского дать ей 200 рублей на варенье. Ей показалось, что это много: несколько месячных студенческих стипендий!; потом она сообразила: это ведь на весь год, всегда полно гостей, да и Маяковский любил варенье). Наполненная чувством благодарности, она, вместе с тем, не знала, как связаться с Маяковским. Решила позвонить Лиле. Утренний звонок разбудил Лилю Юрьевну, которая ни о чём не стала спрашивать-расспрашивать, а просто посоветовала послать телеграмму в известную гостиницу г.Ростова.

В.Маяковский, представляя «Наталочку» незнакомому человеку, говорил: «Мой товарищ-девушка». В заметках, датированных 1928 годом, она пишет: «настоящего серьёзного романа у нас с ним не было, о близкой дружбе между нами тогда смешно было говорить» (речь, несомненно, идёт о раннем периоде знакомства). Весной 1928 года Наталья приехала к Маяковскому по его просьбе, когда он болел (квартира в Гендриковом переулке). Вот как она описывает эту встречу:

«У меня была новая мальчишеская причёска, одета я была в новый коричневый костюмчик с красной отделкой, но у меня было плохое настроение, и мне было скучно.

Вы ничего не знаете, - сказал Маяковский, - вы даже не знаете, что у вас длинные и красивые ноги.

Слово «длинные» меня почему-то обидело. И вообще от скуки, от тишины комнаты больного я придралась и спросила:

Вот вы считаете, что я хорошая, красивая, нужна вам. Говорите даже, что ноги у меня красивые. Так почему же вы мне не говорите, что вы меня любите?

Я люблю Лилю. Ко всем остальным я могу относиться только хорошо или ОЧЕНЬ хорошо, но любить я уже могу только на втором месте. Хотите – буду вас любить на втором месте?

Нет! Не любите лучше меня совсем, - сказала я, - лучше относитесь ко мне ОЧЕНЬ хорошо.

Вы правильный товарищ, - сказал Маяковский. – "Друг друга можно не любить, но аккуратным быть обязаны..." – вспомнил он сказанное мне в начале нашего знакомства, и этой шуткой разговор был окончен.

Этой весной лирические взаимоотношения мои с Маяковским были окончены».

Ещё одна цитата: «Я уехала в Среднюю Азию, Маяковский – за границу... Я стала видеть его гораздо реже и всё было совсем по-другому. Я уже подружилась и с Лилей, и с Осей. Вернувшись из Ташкента в Москву в конце декабря, я позвонила и в тот же вечер была приглашена слушать чтение новой пьесы «Клоп» у них дома. Иногда я бывала у Маяковского на Лубянском проезде, где он по-прежнему угощал меня розмаринами и шампанским, а сам работал».

Да, время от времени Н.Брюханенко встречалась с В.Маяковским (но они уже не были любовниками): то пошли в театр, то в институт журналистики, где он должен был выступать (28 мая 1929 года), а в августе она случайно встретилась с ним в Евпатории. 20 сентября она присутствовала при чтении у Маяковского на квартире пьесы «Баня». Она не знала, что когда Маяковский приехал из Парижа, он рассказал Лиле о своём чувстве к Татьяне Яковлевой (1906-1991). В присутствии Наташи он получил письмо от последней (январь 1929 года). Наталья, взволновання реакцией Маяковского, позвонила Лиле, опасаясь, что Маяковский реализует своё намерение застрелиться.

В конце года (Лиля Брик указывает точную дату – 9-го декабря: «Володя с Наташей Брюханенко составляет книгу из плакатных подписей») Маяковский предложил Наташе помочь ему в составлении рисунков и стихов «Окон сатиры РОСТА». Работа была кропотливой. «Этой работой мы занимались несколько дней». Книжка «Грозный смех» с предисловием В.Маяковского была опубликована в 1932 году – уже после смерти В.Маяковского.

В 1930 году Наталья Брюханенко приняла автивное участие в подготовке выставки, посвящённой 20-летию поэтической работы Владимира Маяковского (открытие выставки состоялось 1 февраля 1930 года в Клубе писателей). Но ещё 30 декабря она присутствовала и принимала участие на новогоднем праздновании в квартире Маяковского. Среди приглашённых (а квартирка маленькая!) – Асеевы, Кирсановы, Жемчужные, Каменский, Родченко, Яншин с Полонской, Наташа, Назым Хикмет, Кассиль... – порядка 40 человек. Позже подошли Пастернак и Шкловский, с которыми Маяковский в эту ночь основательно поссорился.

Каждый дарил имениннику подарки и что-то изображал. Г.Катанян вспоминает: «Наташа вносит из передней ботинки и делает вид, что снимает с них что-то. Никто не может догадаться. Оказывается: ... ботинки снял и пылинки с ботиков.

Ну, это что-то глубоко личное, - говорит Лиля».

Все прекрасно поняли смысл слов Лили. Она заметила также, что Маяковский не в духе. И комментирует: «У Володи сегодня le vin triste (грустное вино – фр.)».

Галина Катанян, сохранившая для нас эти факты, вспоминает: «Лицо его мрачно, даже когда он танцует с ослепительной Полонской (в то время – его женщина, правда, имеющая нелюбимого, но уважаемого, мужа... – Е.Ш.) в красном платье, с Наташей (всё набранное жирно, - авторское подчёркивание – Е.Ш.), со мною... Видно, что ему не по себе».

24 марта 1930 года Наташа Брюханенко, работая секретарём издания «Клубный репертуар», должна была подписать с Маяковским договор в связи с изданием его пьесы «Москва горит». Не будем вдаваться в детали проекта. Маяковскому предстояло подписать рукопись к печати, сделать некоторые исправления и добавления. Он отказался самолично что-то менять в тексте (что на него совершенно не похоже!), проявляя полное безразличие, соглашаясь, чтобы всё, что нужно, сделала сама Наташа. Настроение у него было мрачное, он предложил гостье остаться, побыть с ним, даже остаться на ночь, но в силу занятости, ограниченности во времени, Наташа отказалась и уехала, оставив Маяковского в квартире, где, кроме хозяина, больше никого не было.

10 апреля рукопись, полностью подготовленная к печати, была отправлена в типографию. 12 апреля Маяковский написал предсмертную записку, а 14 числа – застрелился. Не знаю, что бы изменилось в его судьбе, если бы Наташа задержалась у него (в принципе, это был не совсем понятный порыв Маяковского, так как в этот период у него был роман с Вероникой Полонской, на которой был твёрдо намерен жениться, причём получил от неё согласие, и которая в день его гибели тоже не захотела остаться: не могла, спешила в театр). И что было бы, если бы Лиля с Осей были рядом? Но они были за кордоном.

В день похорон Владимира Маяковского (17 апреля 1930 года) его тело кремировали. Попасть на кладбище, а тем более в крематорий, - трудноразрешимая задача. Опять даю слово Галине Катанян – свидетельнице этих трагических и печальных событий: «Людской волной я отброшена к стене крематория, сбоку крыльца. Я упала, ушибла ногу, разорвала чулок. В страхе прижавшись к парапету, стою с Олей Третьяковой и Наташей Брюханенко. Толпа оторвала нас от друзей, и мы не попали в крематорий... Наше отсутствие обнаружили, и Третьяков выбегает на поиски. Он помогает нам взобраться сбоку на парапет. Задыхаясь, бежим мы, держась друг за друга, и тяжёлые двери крематория закрываются за нами».

В моей статье о Лиле Брик приведен текст её письма к Сталину. Как и предписывалось вождём, Ежов на следующий день принял Л.Брик (был шёлковым!), которая приехала из Ленинграда. Опять-таки, благодаря Галине Катанян, мы можем узнать – а что было дальше. «Примчавшись на Спасопесковский, - вспоминает она, - мы застали там Жемчужных, Осю, Наташу, Лёву Гринкруга (1889-1987, кинематографист, близкий друг Маяковского, Лили и Оси Брик, Эльзы Триоле – Е.Ш.). Лиля была у Ежова. Ждали мы довольно долго. Волновались ужасно... Она прочла резолюцию Сталина, которую ей дали списать... Мы были просто потрясены. Такого полного свершения наших надежд и желаний мы не ждали. Мы орали, обнимались, целовали Лилю, бесновались... Ей (Лиле – Е.Ш.) была открыта зелёная улица... Так началось посмертное признание Маяковского».

Таким образом, и при жизни Маяковского, и после его смерти Наташа Брюханенко оставалась другом, товарищем, подругой, соратником, верная делу и имени Маяковского, что и подкрепляла ещё рассказами о своей, далёкой в прошлом, говоря научным языком, - гипотетической беременности (по времени и по всему – не получается).

Из воспоминаний Натальи Брюханенко и других авторов однозначно следует, что нет достаточных оснований для обобщающих утверждений, что она была беременной от Маяковского, что у неё были вполне нормальные отношения с Лилей Брик (которая почему-то не хотела, чтобы Маяковский женился на Наташе – этому есть письменное свидетельство – её письмо к Маяковскому, а все гипотезы на этот счёт вряд ли близки к истине), что она уважала Лилю Юрьевну Брик, что она никогда не порывала с Маяковским (хотя не всегда была его женщиной), что навсегда сохранила к нему глубокое чувство любви и уважения...

Нам мало что известно о жизни Н.Брюханенко после смерти В.Маяковского (а она ведь пережила его на 54 года!). В мемуарах Василия Катаняна-сына «Лоскутное одеяло» есть дата – 15 апреля: «...Вспомнил 1935 год в Кратово под Москвой. Там снимали дачу мама с папой, а рядом жили И.С.Зильберштейн* с женой Н.Брюханенко и падчерицей Светланой** , которую он всегда очень любил... Когда вернулись, из кустов выползла обожравшаяся (шоколадным зайцем, которого подарила подруга Наташи – Рина Зелёная – Е.Ш.) пятилетняя Светлана...»

А вот что он пишет 25 мая (1988 года – точный год смерти Зильберштейна): «Умер Илья Самойлович Зильберштейн. Мы с ним сблизились в последние годы, он помогал выходу посмертной отцовской книги, и мы общались с его женой Н.Б.Волковой (Наталья Борисовна – директор РГАЛИ – Е.Ш.) и с ним. А знаю я его с довоенных времён, когда он был мужем Брюханенко, и меня пугало, что в 1935 году, когда мы все жили в Кратово, он приезжал и первым делом сам себе делал укол инсулина, содрогался. Очень был образованный, талантливый, категоричный и справедливый человек, и мы искренне скорбим о нём».

*Зильберштейн Илья Самойлович (1905-1988) – литературный критик, литературовед, искусствовед, доктор искусствоведения; один из основателей и редактор сборников «Литературное наследство» (в №66 ожидалась публикация статьи Эльзы Триоле – 1896-1970 – "Новое о Маяковском", но публикация была заблокирована, вышёл сразу 67-ой том, а причина тому – публикация в №65 писем Маяковского к Лиле Брик: скандал!), основатель Музея личных коллекций на Волхонке (Москва), лауреат Государственной премии СССР (1979 г.), член Союза писателей СССР... Легендарная личность!

**Успенская Светлана Марковна (6.10.1930-15.11.1980). Успенская – по мужу. Владимир Андреевич Успенский (р.27.11.1930) – российский математик, лингвист, ученик А.Н.Колмогорова, публицист, доктор физмат наук с 1964 года (труды по математической логике, лингвистике...)

В.А.Успенский в своих воспоминаниях «Прогулка с Лотманом* и вторичное моделирование» пишет: «...Эльва близ Тарту... Туда на лето 1964 года был отправлен мой пятилетний сын Володя со своей бабушкой, а моей тёщей, Наталией Александровной Брюханенко... Туда же, с целью побыть подле сына, отправились через некоторое время и мы с моей женой Светланой...»

*Лотман Юрий Михайлович (1922-1993) – русский литературовед, культуролог, создатель знаменитой Тартустской семиотской школы, создатель нового направления в литературоведении... Смерть Лотмана 28 октября 1993 года вызвала целый переполох в научном мире. Он был членом ряда АН.

Вершиной служебной карьеры Натальи Александровны Брюханенко была должность директора съёмочных групп на Центральной студии документальных фильмов.

Вернёмся к вопросу о «беременности» Н.Брюханенко. Есть некоторые основания полагать (хотя названные имена их расшатывают), что её путают с Софьей Шамардиной (1893-1980). Она, действительно, была беременна от В.Маяковского, но всячески от него это скрывала, его проинформировали общие знакомые, пытавшиеся разлучить её с Маяковским. – Корней Чуковский (который и познакомил её с Маяковским в 1913 году), Виктор Ховин (недоброжелатель Бриков), И.Северянин (страстно влюблённый в Соню...). «И не от меня Маяковский узнал о моей беременности, и о физически преждевременных родах (поздний аборт), который сорганизовали мои "спасатели"». – откровенно признаётся Софья. И продолжает: «И это тогда, когда у меня загорелась такая жажда материнства, что только боязень иметь больного урода заставила меня согласиться на это (она сильно переболела ангиной – Е.Ш.). Это сделали "друзья". Маяковского видеть не хотела и просила ничего ему обо мне не говорить... К прежней близости не возвращалась никогда».

Между Маяковским и С.Шамардиной состоялся разговор:

Ты должна вернуться ко мне. – Я ничего не должна. – Чего ты хочешь? – Ничего. – Хочешь, чтобы мы поженились? – Нет. – Ребёнка хочешь? – Не от тебя. – Я пойду к твоей маме и всё расскажу. – Не пойдёшь. (Это было в 1914 году).

Вот и всё. В 1917 году она родила сына, отец которого – некий Александр Протасов. Жизнь С.С.Шамардиной заслуживает того, чтобы о ней написать отдельно (не только в связи с именем Маяковского).

В заключение скажу о том же, с чего начал статью, и на помощь призову женщину - Г.Д.Катанян, - у которой были основания ненавидеть Лилю Брик (см. мою статью о Лиле Брик), и которую с Маяковским связывало многое (после его смерти она, по просьбе Л.Брик, разбирала его архив, на своей портативной машинке напечатала первый том его поэзий, помогая мужу, – Василию Абгаровичу Катаняну...); которая читала всё, что писалось о Маяковском. Она пишет: «...недруги поэта не считались ни с его волей, ни с фактами: такого количества злобных сплетен и клеветы я не читала ни про кого из современников поэта».

C ней согласен Михаил Михайлович Яншин*, говоря: «Все, кто мог, лягал (его) копытом... Все лягали. И друзья, все, кто мог... Рядом с ним не было ни одного человека. Вообще ни одного. Так вообще не бывает...»

*М.М.Яншин (1902-1976) – актёр театра и кино, в то время муж В.В.Полонской.

В.В.Катанян в книге (528 с.) «Лоскутное одеяло» (фрагменты дневниковых записей), изданной уже после смерти автора, заявил: «... Я презираю сплетни и слухи, особенно по ТВ и в газетах. А в мемуарах – ещё хуже, они перелезут в историю и останутся там навсегда». Так оно и получилось с «беременностью Н.Брюханенко» – не без помощи В.В.Катаняна.

Можно приводить факты, но тогда есть опасность уйти от темы – Наталья Александровна Брюханенко и Владимир Владимирович Маяковский.

© by Yefim Shmukler, 2008. All right reserved.

Не каждый любит отмечать юбилеи. Но всегда найдутся те, кто о них вспомнит. Вот и Владимир Маяковский , прогуливаясь в 1924 году возле памятника Александру Сергеевичу Пушкину на Тверском бульваре, ненароком вспомнил, что грядет 125 лет со дня рождения великого русского поэта, и решил написать ему посвящение – стихотворение «Юбилейное». Об анализе этого произведения и пойдет речь далее.

Стихотворение начинается в свойственной Маяковскому манере – диалогом. Это одна из излюбленных форм, ведь поэт неоднократно посвящал целые письма друзьям, любимым, просто знакомым. А уж в диалог мог вступать с кем угодно, даже с солнцем («Необычайное приключение, бывшее с Владимиром Маяковским летом на даче»).

Вот и в «Юбилейном» поэт запросто начинает диалог с Пушкиным, как с давним знакомым:

Александр Сергеевич,
разрешите представиться.
Маяковский.

Ситуация, по меньшей мере, странная, ведь когда-то Маяковский, будучи футуристом, вместе с остальными соратниками по перу в своем манифесте «Пощечина общественному вкусу» призвал «бросить Пушкина с Парохода Современности». Но сейчас обращается к нему дружески, называя «дорогой» , и приглашает к задушевному разговору одного великого поэта с другим.

Что могут обсуждать поэты? Весну, луну, поэзию, любовь. Маяковский, переживавший в 1924 году не лучшие времена в своей личной жизни, многое переосмыслил. Главное, что поняли поэт и его alter ego лирический герой стихотворения, что

Но поэзия -
пресволочнейшая штуковина:
существует -
и ни в зуб ногой.

Очевидно, только сейчас поэт понял, что лирика, которая была им «в штыки неоднократно атакована» нужна, особенно, когда нет возможности выразить свои чувства другим способом.

И вот тут-то он вспоминает, правда, с иронией, пушкинского Онегина, приводя его слова «я утром должен быть уверен, что с Вами днем увижусь я» в слегка искаженном виде, хотя многие современники Маяковского отмечали, что тот знал «Онегина» почти наизусть.

И вновь герой, как на исповеди, признается самому Пушкину, что у него тоже бывало всякое – «когда и горевать не в состоянии» . Поэтому, дескать, только он по-настоящему понимает, за что погиб Александр Сергеевич от руки «великосветского шкоды» , «сукина сына Дантеса» . Более того, он «один действительно жалеет, что сегодня нету вас в живых» .

Теперь, когда все точки над «и» в отношениях между ними расставлены, впору подумать и о вечности, ведь

После смерти
нам
стоять почти что рядом:
вы на Пе,
а я
на эМ.

Вот они-то уж воистину великие, потому что выстрадали свое право на народную память, а сейчас «страна моя поэтами нища» . Дальше следует довольно-таки циничное перечисление тех, кто достоин находиться на одной поэтической полке с ними – между М и П. В число таких попадают только «Некрасов Коля , сын покойного Алеши» и «Асеев Колька» . Странно слышать нелестную оценку творчества Сергея Есенина , которого поэт называет «балалаечником из хора» , хотя буквально через год, после гибели Есенина, Маяковский посвятит ему очень проникновенное стихотворение.

Посетовав, что «только вот поэтов, к сожаленью, нету» , Владимир Владимирович уверяет:

Хорошо у нас
в Стране Советов.
Можно жить,
работать можно дружно.

И если бы Пушкин жил именно сейчас, в ХХ веке, то стал бы «по Лефу соредактор» , а Маяковский бы ему «агитки доверить мог» и «рекламу б выдал гумских дам» . Только придется мастеру лирических произведений XIX века «бросить ямб картавый» , ведь «наши перья – штык» , да и «битвы революций посерьезнее «Полтавы» , а уж что касается любви, то она «пограндиознее онегинской любви» .

По мнению героя стихотворения, Пушкин бы пришелся ко двору сейчас, в ХХ веке, ведь он, африканец, тоже бушевал при жизни, только на него «навели хрестоматийный глянец» , а он, герой, любит поэта «живого, а не мумию» .

По иронии судьбы, на самого Маяковского потом, в советское время, действительно наведут хрестоматийный глянец, и он превратится в мумию, точнее говоря, в живой памятник. Как напишет потом Марина Цветаева , «двенадцать лет подряд человек Маяковский убивал в себе Маяковского-поэта».

Возможно, именно поэтому поэт с иронией пишет в конце, что хотя и полагается по чину ему памятник при жизни, но он «заложил бы динамиту – ну-ка, дрызнь!» , потому что «ненавидит всяческую мертвечину» и «обожает всяческую жизнь» .

Самосадкина Екатерина

• «Лиличка!», анализ стихотворения Маяковского
• «Прозаседавшиеся», анализ стихотворения Маяковского