Гора красна а человек головой. Гора с горой не сходится, а человек с человеком сойдется

Гора с горой А. П.- Это было как обвал, как страшный сон. Лето. Пик сезона. Поезда увозили к морю караваны груженных чемоданами курортников. А в это время на Памире, под пиком Ленина... Газетные строчки прыгали перед глазами:"7 июля в 18.30 по московскому времени в результате

И увидел Ирину…

Регистрационный номер 0059201 выдан для произведения:

Ничего не бывает удивительней, чем неожиданные встречи людей. Все остальное в жизни - предсказуемо и объяснимо. Но человеческие встречи непредсказуемы и необъяснимы с материалистической точки зрения.

Этот случай, хоть и произошел в Москве, я но поместил его в сборник «Турково-Саратовских рассказов», поскольку главными действующими лицами были я и Ирина Алекаева.

Не помню, что произошло между нами, но мы почему-то поссорились. Причем поссорились так серьезно, что перестали видеться друг с другом. Ирина за что-то на меня обиделась, а я, молодой и глупый, вместо того, чтобы попросить прощения, хранил идиотскую гордость. Я считал, что она виновата в своей обиде, поэтому пусть и извиняется первой. Ну, в общем, именно такой случай, который в народной практике с усмешкой называется: «милые бранятся - тешатся». Хотя, на моей памяти, такие «шуточные» ссоры приводили к совсем нешуточным последствиям. Много, очень много людей рассталось по пустякам и рассталось, к сожалению, навсегда. Поэтому считаю нужным напомнить моим читателям, а среди них, я уверен, есть молодые люди: умейте просить прощения! И - умейте прощать. Две простые и, вместе с тем, очень важные человеческие истины, которые намного важнее иных жизненных постулатов.

Таким образом, мы с Иринкой уже как две недели не видели друг друга. Я несколько раз, сгорая от любви, пытался подойти и заговорить, но какая-то неведомая сила не давала мне приблизиться к ней. Ноги дервенели и прилипали к земле. В мозгу возникали несуразные мысли: «почему я?», «почему не она?», «подумаешь цаца!», «обидчивая какая!» После чего я с облегчением на полдороги поворачивал обратно.

Что интересно, с Иринкой происходило тоже самое. Она также хотела помириться со мной. Надя Чуранова, которая была на семь лет нас старше и, соответственно, намного больше повидала и попереживала, уговаривала ее плюнуть на гордость и подойти ко мне первой, апеллируя на то, что «зачем терять свою судьбу из-за мелочей»… Но… она, так же как и я, на пол-пути замирала, будто бы сам дьявол разлучал нас.

Время шло. Мы понемногу отвыкали друг от друга, от привычки быть вместе, расходясь на все большее и большее душевное расстояние и ничего, казалось, уже не могло нам помочь. Оставались только тонюсенькие ниточки, которые связывали наши души… (Которые до сих пор заставляют меня с трепетом вспоминать о той, которую я столько лет назад потерял. Выросли наши дети, растут внуки, а ниточки все держат меня, не давая забыть о прошедшей любви.)

Я понимал, что это конец. Еще чуть-чуть и мы расстанемся и расстанемся навсегда. Не имея сил преодолеть себя, я просил судьбу о помощи, чтобы захлопнуть разверзающуюся между нами пропасть. Я думаю, Иринка просила судьбу об том же и, наконец, наши просьбы были услышаны!

В один из дней, мне ни с того, ни с сего, остро захотелось зайти в книжный магазин на улице Горького (теперь она называется Тверская), который находился в доме 19 около Пушкинской площади напротив дома «Известий». В огромном высоком помпезном (а-ля Нью-Йорк) здании с гигантской аркой посредине через которую проходит Малый Палашевский переулок, занимающим место от площади до музея Революции (не знаю как он теперь называется), Может быть, книжный магазин там существует и до сих пор, может быть - нет, не знаю. Но в те годы это был достаточно известный магазин, который торговал литературой гуманитарной тематики - исторической, языковедческой и прочими. А главным его достоинством была букинистическая торговля, поэтому там, время от времени, можно было купить интересные редкие книги. Сейчас, с развитием электронных библиотек, понятие «редкая книга» уходит в прошлое, но четверть века назад оно было очень актуально.

Я помню, что кто-то из моих приятелей составил мне компанию, да только не помню кто. Помню, что я приехал на двенадцатом троллейбусе прямо от МАДИ, походил по магазину, ничего не купил и находился в каком-то странном и, одновременно, глупом положении, когда не знаешь не только чего хочешь, но даже не понимаешь, что вообще тебе надо и зачем. Я вышел из магазина на улицу. Несмотря на 1986 год на улице было полно народа… шумно… Москвичи, как обычно, куда-то спешили, толкались, обгоняя друг друга… А я смотрел на это каким-то затуманенным взором, находясь одновременно, и здесь, и как бы не здесь. И наконец понял! Я не книги ищу! Я ищу Ирину! Ничего, и никто в этом мире мне, кроме нее, не нужен! Мне нужна только она и именно она.

Огненная волна прокатилась по моему телу. Куда-то удалился мой товарищ, город сдвинулся в сторону, освобождая место для ЕЕ лица! ЕЕ образ заслонил собою городскую суету, и шум, и все мелкие житейские проблемы. Я понял, что у меня только два пути - либо ОНА, либо вечное ОДИНОЧЕСТВО.

Не понимая, что делаю, я неожиданно пошел вперед. Бесцельно, безмаршрутно. Просто пошел и все. Это нельзя было назвать «куда глаза глядят», потому что в тот момент, я, собственно говоря, ничего и не видел. Ведь я думал лишь о НЕЙ.

Натыкаясь на встречных и поперечных я вышел на Пушкинскую площадь, повернул направо в сторону Никитских ворот…

И увидел Ирину…

… не задумавшись ни на секунду над тем реальность ли это или же бред, я бросился к ней навстречу, а она, соответственно, навстречу мне. Мы подбежали, и замерли, гладя друг другу в глаза, но не знали что делать дальше… И, как спасение, откуда-то издалека раздался голос Нади Чурановой: «ну обнимитесь что ли, наконец…»

Мы обнялись и видимый мир вернулся в свое прежнее состояние - появились прохожие, городской шум и прочие атрибуты реальной жизни. Пропасть, разделяющая нас захлопнулась!

Теперь нас волновал только один вопрос: «КАК»! Как, совершенно не сговариваясь, мы смогли оказаться в одно время, в одном и том же месте, в таком огромном городе как Москва. Было ясно это - ЛЮБОВЬ, это - СУДЬБА, судьба, которая благоволит к нам. Любовь, которая делает невозможное реальным и сметает все преграды на своем пути.

Разговорившись мы выяснили, что этим утром Ирина вдруг захотела съездить на Пушкинскую площадь и за компанию позвала с собой Надежду, но почему и зачем она туда поехала, что ей было там надо, она так ответить и не смогла.

Надя, как более опытный в житейских делах товарищ, сказала: «Она поехала за тобой, мирится… Удивительно, что вы помирились и попросили друг у друга прощения не сказав ни одного слова. Какое единство душ! Прямо завидно!»

Так наше счастье вернулось к нам. И пусть не надолго, но вернулось.

1
Последняя неделя июля выдалась не по-летнему холодной. Шли кратковременные моросящие дожди, напоминавшие о том, что осень, хотя еще и не скоро, но неизбежно наступит.
Михаил Валентинович Одинцов вышел из дома и направился на рынок. Он собирался купить лисичек и пожарить их с картошечкой. Уже лет пять, как семидесятилетний Одинцов не выбирался в лес, хотя всю свою предыдущую жизнь считал себя заядлым грибником. Подводило здоровье, да и близкие были против его самостоятельных походов, а составить ему компанию не желали, – у них были свои заботы, проблемы и свои пристрастия.
Выйдя из подъезда и раскрыв зонтик, Михаил Валентинович, немного сутулясь, завернул за угол дома и лицом к лицу столкнулся с человеком примерно его возраста, показавшимся ему знакомым. «В крайнем случае, я где-то его видел раньше», – подумал Одинцов и, не оборачиваясь на прошедшего мимо него ровесника, бодро зашагал по направлению к рынку.
Одинцов быстро нашел грибников, выбрал на свой взгляд наиболее свежие лисички и, ради приличия недолго поторговавшись, купил две кучки. На обратном пути он опять вспомнил о повстречавшемся ему человеке. Михаил Валентинович никогда не жаловался на память, особенно хороша она у него была на лица. – Если Одинцов когда-нибудь общался с человеком, он обычно без особого напряжения узнавал его и несколько лет спустя. «Я точно где-то его встречал, – промелькнула в голове у Михаила Валентиновича мысль, – но где, хоть убей, не помню!»
Придя домой, и вместо того, что бы начать чистить грибы, он занялся воспоминаниями, опираясь на свою стариковскую логику, до сих пор его не подводившую. Рассуждал Одинцов так: однозначно то, что это был знакомый не из его детства и юности, поскольку близких друзей тогдашнего периода жизни Михаила Валентиновича не осталось уже в живых. Из тех, с кем он общался в молодости и лет так до сорока, вряд ли бы он мог вспомнить кого-либо хорошо, кроме самых близких товарищей. Но этот человек в данный круг людей явно не входил. Остался отрезок жизни в последних тридцать лет. На нем Одинцов и решил сосредоточиться, но после того, как покушает любимых лисичек.
После обеда Михаил Валентинович прилег на диван и неожиданно для себя задремал. Неожиданно, потому что спать он не собирался. А готовился провести скрупулезный анализ последних трех десятков лет своей жизни, так как встретившийся ему у дома мужчина не выходил у Одинцова из головы…

2
В свои 45 лет гвардии подполковник Одинцов командовал батальоном, – не ахти, какая карьера в этом возрасте. – Особо умелые его одногодки к 1985 году стали уже генералами, а ровесников-полковников было «хоть пруд пруди». Михаил Валентинович прекрасно понимал, что дослуживает в армии последний год, потому что ни кто его, не окончившего академию, в этом возрасте на полковничью должность, допускавшую службу еще в течение пяти лет, назначать не будет. Одинцов готовился к заслуженному отдыху, предлагал командиру полка вместо себя назначить своего заместителя, которого сам и выпестовал, а себя видел уже в образе грибника с лукошком или рыбака в соломенной шляпе, сидящего на берегу какого-нибудь затянутого ряской деревенского прудика.
Но, командир полка рассудил по другому и предложил Михаилу Валентиновичу «съездить» перед «дембелем» на два годика в Афган. «А что? – подумал Одинцов, – «всем смертям не бывать, а одной не миновать», а вдруг повезет: не все же оттуда калеками приезжают, а «Черным Тюльпаном» и того реже возвращаются. Да и деньжонок перед увольнением не мешает заработать. Может и на машину хватит».
Одинцов согласился, и ранней осенью все того же 85-го подполковник уже изнывал от афганского солнца, выплевывал изо рта мелкий песок и пил мутную жидкость, приправленную обеззараживающими таблетками, и называемую водой. – Как и остальные комбаты, ротные, взводные и бойцы частей и подразделений ограниченного контингента.
Первый год ему везло: подразделение, им возглавляемое, в «жарких» схватках с духами не участвовало, потерь не несло и не голодало. А личный состав регулярно получал чеки Внешторга в качестве компенсации за испепеляющий зной, скрипящий на зубах песок, за воду, которой в Союзе не стали бы поить и скотину, и за возможность погибнуть каждую минуту.
Второй год службы явно не заладился: сначала погиб взводный, подорвавшись на мине, затем одна из рот батальона попала в «духовскую» засаду и потеряла убитыми и ранеными двенадцать человек. Не прошло и недели, как в батальоне «вспыхнула» эпидемия желтухи. Из штаба полка шли недовольные радиограммы, в батальон летели проверяющие, каждый – с определенной задачей: проверить боевую готовность и боевую подготовку, обеспеченность солдат необходимым довольствием и, самое главное, – определить, как ведется в подразделении воспитательная работа.
Проверяющие вели себя не назойливо и не нагло: от предложенных трофейных бакшишей и теплой отечественной водки, заранее припасенной мало пьющим и знающим жизнь Одинцовым, не отказывались, но в вышестоящий штаб, как того и требовало командование, докладывали исключительно об одних недостатках. Оно и понятно: была бы задача поставлена, а «докопаться» и до столба можно. Подразделение Михаила Валентиновича в одночасье превратилось в худший батальон в дивизии. «На помощь» комбату был послан подполковник Пресняков, пропагандист. – Была раньше в советских соединениях и частях такая должность. Пропагандисты активно выступали на партсобраниях, разъясняли пытливым и «непонятливым» младшим офицерам странную политику партии и государства, проводили внутренние служебные проверки, указывая в их заключениях те выводы, которые хотели бы видеть командир полка или дивизии. А так же учили ротных выпускать стенные газеты, взводных – боевые листки и занимались кучей других «очень важных» дел, мешающих боевым офицерам выполнять поставленные их подразделениям задачи.
На боевые операции пропагандисты выходили, как правило, раз-два в год, – для получения дежурной медали, а если повезет, то и ордена. Подобным образом, к слову, поступали не только пропагандисты, но и начвещи, начпроды, начфизы, военные дирижеры и т.п. должностные лица, которые настоящих «духов» за два года службы в Афгане так в глаза ни разу и не увидели.
К тому времени Пресняков прослужил в Афганистане около года, в боевых действиях еще не участвовал, но о медали мечтал. Был он года на три моложе, чем Одинцов, заканчивал в свое время гражданский педагогический вуз, но тяга к армейской службе взяла верх. И Пресняков стал сначала комсомольским вожаком отдельного батальона, потом полка, а когда явно перешагнул комсомольский возраст, ему подыскали ни к чему не обязывающую должность полкового пропагандиста.
В батальоне Одинцова пропагандист развернул активную деятельность: проводил семинары с редакторами стенной печати; на общих собраниях батальона, которые стали проходить после его приезда, чуть ли не через день, рассказывал бойцам о двух течениях в народно-демократической партии Афганистана; замполитам рот указывал на недостатки в ведении протоколов комсомольских собраний и отчетной документации. Одинцов следил за работой инициативного пропагандиста спокойно и относился к ней снисходительно, как и подобает человеку, занятому на войне обычным командирским делом.
К «радости» Преснякова, батальону вскоре предстояло участвовать в боевой операции, и пропагандист мог рассчитывать на свою первую награду.
Готовился подполковник Пресняков к операции тщательно: долго примерял выданные ему бронежилет и каску, взял с собой в рюкзак семь-восемь снаряженных «рожков» от АКС, четыре гранаты, повязал вокруг головы камуфлированную косынку, на кисти рук надел кожаные перчатки с обрезанными «пальцами», а поверх бронежилета нацепил «лифчик» с четырьмя дополнительными автоматными магазинами. Ни дать, ни взять – вылитый Рэмбо!

3
Операция началась ранним утром. Батальону предстояло «прочесать» ряд кишлаков в зеленке на предмет наличия в них духов, спрятанного оружия и боеприпасов. Для офицеров и бойцов одинцовского батальона задача была не сложной, – не раз они уже занимались подобными делами. Но для пропагандиста все было в диковинку: впервые он услышал свист пуль и гранатных осколков, познал жесткость, а иногда и жестокость наших бойцов, увидел, в каких условиях живут простые афганцы, почувствовал, что такое настоящий страх. Одинцов заблаговременно «закрепил» за пропагандистом опытного сержанта, единственная боевая задача которого состояла в том, что бы с головы Преснякова волосок не упал.
Как все азартные люди, а Пресняков, судя по всему, относился именно к этой категории, подполковник быстро вошел в «раж» и понял что – к чему. Действовал он с одной из рот, в отрыве от главных сил батальона. К вечеру роты выполнили поставленные комбатом задачи, и личный состав стал собираться в заранее запланированном месте, командиры проверяли личный состав. Сержант, «закрепленный» за Пресняковым, доложил комбату, что пропагандиста нигде нет.
- Что значит нигде? – спросил Одинцов, – я тебе что приказывал?
- А он приказал мне самостоятельно идти в район сбора, пояснив, что сам в кишлаке не надолго задержится.
- Ты не должен был его ни на минуту одного оставлять!
- Так он же подполковник, а я сержант. Как я мог его ослушаться?
- Логично, – согласился комбат, – пойдем искать. Показывай, где ты его в последний раз видел.
Одинцов, сержант и еще один боец направились к ближайшему кишлаку, с батальоном остался начштаба, который заканчивал проверку людей и оружия.
Большинство населения (вместе с «духами») вышло из кишлаков еще до начала «зачистки», предупрежденное, как это часто бывало, кем-то из своих родственников или знакомых, служивших в афганской армии либо в местных структурах госбезопасности. Но выходили не все, некоторые пытались спрятаться: у одних это получалось и им везло, у других – нет, и этим везло не очень или совсем не везло.
Одинцов, оставив сержанта с бойцом у дувала, продолжал крадучись идти вдоль куцых глиняных домишек. Пройдя метров двадцать, за дверью одного из строений он услышал возню и сдавленный стон. Помедлив и взяв автомат на изготовку, удерживая палец на спусковом крючке, комбат рывком распахнул дверь.
На глиняном полу с обнаженной грудью и оголенными ногами лежала молодая афганка. Глаза у нее были закрыты. Над девушкой, со спущенными до колен брюками, стоял глубоко дышавший пропагандист.
- Надень штаны, заправься и иди к дувалу. Там тебя ждут два моих бойца. Вместе с ними возвращайся к батальону. Я задержусь. – Процедил сквозь зубы еле сдерживавший себя от самосуда Одинцов. – Да, и еще: завтра, что бы ноги твоей в моем батальоне не было. Ты понял?
Натягивая брюки, Пресняков молча кивнул. Открывая дверь, он повернулся к Одинцову и дрожащим голосом произнес:
- Не выдавай, комбат. Ладно?
Одинцов ему ничего не ответил. После того, как за пропагандистом закрылась дверь, Михаил Валентинович пощупал у девушки пульс. Пульса не было. Комбат внимательно осмотрел афганку и обнаружил у нее на шее синие подтеки. Прикрыв грудь и окровавленные бедра девушки, Одинцов сел рядом и закурил. По радиостанции он вызвал к себе одно отделение во главе с офицером. Затем встал, поднял на руки девушку и вышел с ней на улицу.
Отделение во главе со старшим лейтенантом прибылоо минуты через три. Комбат отдал взводному необходимые указания и поспешил к личному составу. А в доме напротив, спрятавшийся под рогожами и никем не обнаруженный мальчишка, лет двенадцати, вылез из-под них как раз в тот самый момент, когда Одинцов выносил на руках его соседку. Сквозь узкую щель в двери паренек видел, как шурави-офицер положил бездыханную девушку на дорогу и прикрыл ее лицо накидкой, как подбежали еще шурави, подняли девушку и куда-то унесли.
Через два дня в батальоне появился советник, служивший в располагавшемся по соседству афганском пехотном полку. Он зашел в палатку к комбату в сопровождении переводчика и двух неизвестных афганцев. Неизвестные оказались хадовцами – сотрудниками государственной службы безопасности Афганистана…

4
Михаила Валентиновича осудили на десять лет. Главными свидетелями по тому делу проходили: двенадцатилетний афганский мальчишка, который видел Одинцова с мертвой девушкой на руках и… пропагандист Пресняков, который рассказал суду о том, что предупреждал комбата о неправомерности его действий в отношении девушки, но тот, якобы, его не послушал, и, пригрозив автоматом, отослал в район сбора батальона.
Одинцов был уволен из армии «задним» числом, а не задним – посажен в советскую исправительно-трудовую колонию. Обошлись с ним еще по-божески: звания и пенсии не лишили, и вместо строгого режима дали общий. Так закончилась война для гвардии подполковника Одинцова, – без наград, без денег и без «Жигулей».
Вышел Михаил Валентинович на свободу из российской исправительной колонии, отсидев «от звонка до звонка». На воле была другая страна, другие отношения между людьми и другие ценности. Пришлось привыкать.
Года три назад случай свел его с бывшим «афганцем», а ныне адвокатом, которому Одинцов и рассказал свою историю. Адвокат обещал помочь и слово свое сдержал: год назад с Одинцова были сняты все обвинения и даже выплачена компенсация, чего Михаил Валентинович уж совсем не ожидал. Ему, как и всем военным пенсионерам, прибавили пенсию. – Жизнь к семидесяти годам наладилась, но обида осталась…

5
Проснувшись, Михаил Валентинович занялся своими обычными старческими делами по хозяйству. Так, в мелких бытовых заботах, прошли последние дни июля, в течение которых Одинцов ни разу больше не вспомнил о встретившемся несколько дней назад, показавшимся ему тогда очень знакомым, человеке.
Второго августа, в день своего профессионального праздника, Михаил Валентинович ждал старшего сына с внуком. Они пришли поздравить старика в обед. После праздничных «ста грамм» сын Одинцова подошел к окну и закурил.
- Смотри, бать, – обратился он к отцу, – какой-то старенький полковник у нас на улице объявился. Я его раньше здесь что-то не видел. Судя по погонам и эмблемам – из твоих войск.
Михаил Валентинович выглянул в окно и посмотрел в сторону, в которую указывал сын. По противоположной стороне улицы, одетый в парадный китель по случаю праздника, с тремя рядами поблескивающих на солнце медалей, шел тот самый человек, о котором Михаил Валентинович и «думать забыл». На полковничьем кителе наметанный глаз Одинцова разглядел орден «За службу Родине в Вооруженных Силах СССР» 3-ей степени.
Впившись взглядом в идущего полковника, Одинцов, наконец-таки, узнал его. – По улице, опираясь на тросточку, гордо вышагивал бывший пропагандист бывшей, некогда прославленной, боевой части.
- Ты его случайно не знаешь? – услышал Одинцов вопрос сына.
- В первый раз вижу, сынок. Дай-ка мне лучше сигаретку. Да, и верни, пожалуйста, мое охотничье ружье.
- Ты что, бать, на охоту собрался.
- Нет, просто по оружию соскучился, в руках его хочу подержать.