Игорь Меламед «О поэзии и поэтах. Игорь Меламед: Вся настоящая поэзия

Главная

Бунин

Игорь Меламед «О поэзии и поэтах. Игорь Меламед: Вся настоящая поэзия – это разговор с Богом

Фото Александра Барбуха

Этот выпуск «Строф» мы посвящаем отошедшему недавно ко Господу поэту Игорю Меламеду. Складывая свое вступление к подборке стихотворений моего дорогого старшего друга, чьи стихи издавна находятся в постоянном круге моего чтения, - я размышляю о бытовании его боговдохновенной, обжигающей, сердечной поэзии в будущем. Несомненно, она - долгожительница. Вот только самого Игоря - нет. Не услышу я больше в телефонной трубке его гудящий голос, не услышу сдержанных сетований на постоянные боли и бессонницу (после травмы спины Игорь годами не выходил из дома), мы не обсудим литературные новости, не условимся о грядущей встрече на его легендарной кухне. Наконец, - и это писать особенно невыносимо: не утешит он, болящий, меня, здорового, с моими нелепыми скорбями на нашем «культурном поле». Господи, Боже мой.
В последние месяцы и недели Игорь последовательно, одно за другим, начал выкладывать старые и любимые его читателями стихи - в социальную сеть, «разбавляя» их архивными фотографиями, где рядом с ним - собратья-поэты, ровесники и старшие. Теперь я понимаю, что это было начало прощания.

Так светло свершалось отпеванье,
точно это было упованье
на него, обласканного т а м…
Словно отделенные стеною,
целованье клали костяное
на чело, открытое устам…

Это зачин стихотворения Меламеда «Памяти Арсения Тарковского» (1989).
Игоря отпевали в храме святого благоверного царевича Димитрия при Первой Градской больнице, чин погребения совершал священник (и поэт) отец Константин Кравцов, который несколько лет тому назад крестил усопшего. Стояла Великая Суббота.
«Вот - гроб Господень, - сказал отец Константин, глядя на не погребенную ещё Плащаницу Христову. - И вот - Игорь.
Он рядом с Христом». После этих слов ко мне в сердце вошло, помню, ощущение высоты.
Три стихотворения, завершающие нашу подборку, выходят впервые.

Может быть, оттого не должны
умирать мы по собственной воле,
чтоб на тех не осталось вины,
кто не смог защитить нас от боли.

Может быть, оттого и должны
мы забыть об отравленных чашах,
чтобы меньше осталось вины
на невольных мучителях наших.

И должно быть, затем не вольны
мы покинуть земную обитель,
чтобы меньше осталось вины
и на тех, кто нас гнал и обидел…

В больничной ночи вспоминай свое детство и плачь:
и жар, и ангину, и окна с заснеженной далью.
Придет Евароновна к нам, участковый мой врач,
и папа ей двери откроет с бессонной печалью.

И мама грустна. И в глазах ее мокрая муть.
Одна Евароновна с радостью необычайной
то трубкой холодной вопьется мне в жаркую грудь,
то в горло залезет противною ложкою чайной.

Я с ложкою этой борюсь, как с ужасным врагом.
– Ты скоро поправишься, - мне говорят, - вот увидишь…
Потом Евароновне чаю дают с пирогом,
и с мамой веселой они переходят на идиш.

Ах, Ева Ароновна, если ты только жива,
склонись надо мной, сиротою, во тьме полуночной.
В больничном аду повтори дорогие слова:
– Ты скоро поправишься с травмой своей позвоночной.

Попей со мной чаю, а если ты тоже в раю,
явись мне, как в детстве, во сне посети меня, словно
ликующий ангел, - где чайную ложку твою
приму, как причастье, восторженно, беспрекословно.

Глядишь с икон, со снежных смотришь туч,
даруя жизнь, над смертью торжествуя.
Но вновь и вновь - «Оставь меня, не мучь!» –
Тебе в ночном отчаянье шепчу я.

Прости за то, что я на эту роль
не подхожу, что не готов терпеть я, –
Ты сам страдал и что такое боль
не позабыл за два тысячелетья.

Прости за то, что в сердце пустота,
за то, что я, как малодушный воин,
хочу бежать от своего креста,
Твоей пречистой жертвы недостоин.

В ненадежных и временных гнездах
и тела обитают, и души.
Но Спаситель приходит, как воздух,
посреди мирового удушья.
Посреди мирового мороза,
в безысходных глубинах страданья,
раскрывается сердце, как роза,
от Его дорогого дыханья.
Все оплачено было сторицей
и искуплено страшною кровью,
чтобы ты бесприютною птицей
возвратился под вечную кровлю.

* * *
Памяти М. Г.

Но если вдруг когда-нибудь опять
в ином краю, в пространстве неизвестном
мы возродимся в образе телесном –
как прежде я смогу тебя обнять?..

И вот, когда совсем невмоготу,
когда нельзя забыться даже ночью,
– Убей меня! - кричу я в темноту

мучителю, незримому воочью,
зиждителю сияющих миров
и моего безумья средоточью.

Убей меня, обрушь мой ветхий кров.
Я - прах и пепел, я - ничтожный атом.
И жизнь моя - лишь обмелевший ров

меж несуществованием и адом.

Всю ночь он мучился и бился,
и жить недоставало сил.
И Богородице молился,
и милосердия просил.

И милосердие Марии
сняло страданье как рукой.
И он за много лет впервые
обрел желаемый покой.

И веки он сомкнул в истоме,
и вновь увидел как живых
отца и мать в родимом доме,
и, словно в детстве, обнял их.

И плакал он во сне глубоком,
своих не ощущая слез,
как бы вознагражденный Богом
за всё, что в жизни перенес,

помилованный и прощенный…
И мрак ночной редел над ним.
И сладко спал он, освещенный
лучом почти что неземным.

Рисунок Марии Заикиной

В 1978-1981 гг. учился в Черновицком университете на филологическом факультете, затем поступил в Литературный институт имени Горького в семинар поэзии Евгения Винокурова (окончил в 1986 г.). Первые стихотворные публикации в журналах «Литературная учёба» (1981), «Смена» (1982), «Юность» (1983, 1987). В дальнейшем активно печатался в журналах «Новый мир», «Октябрь», «Арион», «Континент», в «Литературной газете» и различных альманахах. Автор книг: «Бессонница» (1994, Литературно-издательское агентство Руслана Элинина), «В чёрном раю» (стихотворения, переводы и статьи о русской поэзии, 1998, издательство «Книжный сад») и «Воздаяние» (2010, издательство «Воймега»).

Ни для кого не секрет, что бурный интерес к поэзии, характерный для второй половины ушедшего столетия, сменился почти полным равнодушием к ней. Но она, поэзия, никуда не делась, она есть и будет - пока существует наш мир, пока люди остаются людьми. И настоящие, Божией милостью поэты есть тоже. К их числу, без сомнения, принадлежит Игорь Меламед - поэт яркий и самобытный, к тому же хранящий верность традициям русской классики, что в эпоху тотального стёба и постмодернистской вседозволенности воспринимается почти как вызов. Предлагаем вниманию читателей беседу с Игорем Меламедом и подборку его стихов.

Игорь, в Ваших стихах значительное место занимает тема детства, образы отца, матери. Не могли бы Вы немного рассказать о себе?
- У меня было довольно обыкновенное, провинциальное детство. Я родился и прожил до 17 лет на Украине, во Львове. Родители мои были, что называется, «простые люди», отец работал наборщиком в типографии, мама сменила массу непрестижных профессий. В зрелом возрасте меня мучило чувство вины перед родителями, в особенности, когда их не стало. И я в этих стихах как бы отдаю им свой долг. У многих писателей, поэтов тема детства - сквозная. Детство - это весьма существенная, наиболее творчески плодотворная тема, возьмем хотя бы произведения Набокова и т.п. После школы я поступил в Черновицкий университет, проучился там три года на русском филфаке. Потом бросил, поехал в Москву и поступил в Литературный институт.

- Литературный институт Вам что-то дал как поэту?
- Безусловно. Не только тем, что там преподавалось и происходило на творческих семинарах - обсуждение стихов и тому подобное, но и сама атмосфера, среда, общение друг с другом очень много значили. В общежитии на нас обрушился шквал запрещенной на то время литературы: зачитанные, полуслепые ксерокопии Гумилева, Ходасевича, Набокова, Георгия Иванова, «Доктора Живаго»Пастернака… И из этих книг я впервые, между прочим, узнал, что слово «Бог» даже в «светских» текстах следует писать с прописной буквы.

- Расскажите, пожалуйста, о Вашем пути к вере.
- Путь к вере - в моем случае довольно громко звучит. Крестившись, я, наверное, попросту «официально оформил» то, к чему шел давно. До этого я писал стихи и эссе с такой, условно говоря, метафизической проблематикой, и вера, вероятно, какая-то была, но я не был готов к воцерковлению. Я считал, что я недостоин креститься. Это был типичный интеллигентский комплекс, как я потом понял. А кто достоин? Недостоин никто. Апостолы - и те не были достойны.

Крестили меня осенью 1999 года, когда у меня случилась травма позвоночника. Прямо в больничной палате - я даже и не думал, что такое возможно. Приехал в больницу мой друг, священник и поэт, отец Константин Кравцов, и предложил креститься. Я говорю: хорошо, Костя, когда вылечусь и выйду из больницы - я не знал еще тогда, насколько моя травма серьезна,- непременно пойду креститься. Нет, сказал он, я послезавтра приду, готовься. И оставил мне молитвенник и, кажется, Псалтирь. Так что спасибо отцу Константину.

- Как сочетаются в Вашей жизни вера и творчество?
- Сейчас более-менее органично. Но даже и до крещения у меня не было какой-то вопиющей несочетаемости (может быть, это нескромно звучит). А вообще, сочетание веры и творчества - вещь очень непростая, я всегда это подчеркиваю в разговорах, подобных нашему. Существует опасность, что человек, уверовав, начнет писать стихи на специфически религиозные темы, и чаще всего - это плохие стихи. Потому что это ложно понятая творческая задача. Эту тематику нельзя в себе культивировать специально.

Но у меня так сошлось, что эта проблематика всегда была важной для меня. Задолго до крещения, в ранних книгах. Поэтому здесь не произошло какого-то насильственного сращивания, это был почти органичный, плавный переход.

Та проблема, о которой Вы говорите, реально существует. Есть православные СМИ, заполненные очень благочестивыми, православными нестихами. Просто беда какая-то.
- Нет, я как раз спокойно к этому отношусь. Пусть уж лучше люди стихи сочиняют, чем, скажем, пьянствуют в подъездах. Это люди разные, многие из них вполне искренне верят. Искренность, правда, еще не гарантирует качественного результата, но и осуждать их тоже не следует.

Но получается, что сама религиозная тема как бы провоцирует некую попытку творческого акта, не обеспеченную должной мерой таланта. Когда сама тема уже задает масштаб, и автор думает, что тема его «вывезет», независимо от качества стихов.
- Да, конечно. Но если человек малоталантлив, он напишет слабо, что бы его ни провоцировало. Если он возьмется за пейзажную лирику, он так же слабо напишет. Что касается религиозных тем… Не следует просто так обращаться к этим темам. Это должно быть выстрадано. Это должно стать твоим.

- Можно ли назвать поэтическое творчество духовным трудом и, если можно, в чем сходство?
- Это очень обтекаемый вопрос. Ну да, наверное, можно назвать. Но надо понять, что такое духовный труд. Духовный труд любого верующего человека - не только писателя или поэта - это труд над собой, над своей душой… Что такое духовный труд для христианина - это понятно и не требует объяснений. А поэтическое творчество - это всё-таки нечто иное. В своей статье «Совершенство и самовыражение» я употребил понятие «благодать». И многие мне пеняют до сих пор, что в эстетическом смысле это неправомерный, неправомочный термин. Может быть, я недостаточно четко там что-то сформулировал. Творческая благодать - это то, о чем Пушкин писал: «Но лишь Божественный глагол до слуха чуткого коснется…». Божественный глагол - вдохновение, которое приходит свыше. Вот под этим я и понимаю творческую благодать.

Что касается той благодати, которая должна быть стяживаема любым христианином… Для верующего человека стяжание благодати - это его долг, духовный долг, духовный труд, скажем так. Для поэта, для человека искусства творческая благодать - это отнюдь не долг. Такую благодать нельзя стяжать. Ведь трагедия пушкинского Сальери - я пишу об этом в статье - в том, что он был уверен, что ему такая благодать положена: «в награду любви горящей, самоотверженья, трудов, усердия, молений…». Сальери, осознавший неземное происхождение музыки Моцарта, так и не понял, что чудо не стяживается ни самоотверженьем, ни молениями. Если человек пишущий считает, что на него по праву должна такая благодать сходить,- всё, на нем можно ставить крест. К этому нужно относиться очень осторожно, надо уметь ждать, пока действительно что-то произойдет, повернется в твоей душе, одним словом, просто на тебя снизойдет… А не то, что ты каждое утро садишься за письменный стол и творишь… Есть немало талантливых людей, которые ставят себе целью регулярное писание стихов. Иногда у них даже получается, но вот это, мне кажется, и есть безблагодатный творческий процесс. Духовный труд как обязанность человека-христианина - это одно, а художество как духовный труд - это дар небес, он не каждому дается. И благодать может порой сойти даже на какого-нибудь графомана, ибо, как известно,Дух дышит где хочет (Ин. 3, 8). Есть такие случаи и в русской поэзии, и в мировой, когда человек вдруг написал великие стихи, а всё остальное - так, сырье какое-то. Вот «Жаворонок» Кукольника, например.

Архимандрит Тихон (Шевкунов) сказал: «Самое высокое в мире творчество - жизнь христианина». Если Вы согласны с этими словами, насколько Вы исходите из личного опыта?
- Наверное, в самом высоком смысле эти слова справедливы. Но вот какое противоречие возникает. На фоне такой постановки вопроса вообще не надо заниматься искусством, потому что даже самое совершенное произведение при таком масштабе кажется жалкой поделкой. Недаром иные творцы, начиная жить христианской жизнью, уходят из творчества. Например, Станислав Красовицкий, был такой поэт. Я уж не знаю, насколько он большой поэт, но он ушел. Но мой личный опыт не мешает мне заниматься литературой. Однако мой опыт не показателен, поскольку я не могу сказать, что я вполне живу жизнью христианина. Потому что я практически не бываю в храме на богослужениях, из-за моей ситуации, из-за моих физических немощей. Только на Пасху меня возят в церковь на машине.

- Но ведь Вы участвуете в Таинствах: исповедуетесь, причащаетесь.
- Да, конечно. Что же касается творчества и христианской жизни… Тут понимаете как… Если всё сгорит в пламени Апокалипсиса, то зачем вообще творчество? Ведь оно тоже должно сгореть.

- Но творческий дар - это же Божий дар.
- Да, дар. Но в пределах вот этого, земного существования. И если жизнь христианина посвящена только тому, что выше всего - тогда, если идти до конца, до какойто предельной честности, то раз Господь говорит: «Оставь всё и следуй за Мною»,- то надо оставить всё, включая и творчество. Поэтому это очень сложный, больной вопрос. Но я считаю, что можно всё-таки найти какую-то нишу, в которой это противоречие не мешает писать.

- То есть Вы считаете, что искусство - оно всё-таки иной природы по отношению к вере, скажем так.
- Оно той же природы, это Божий дар, только дар избирательный. Не каждому это дано. И, может быть даже, что на Страшном Суде с человека, наделенного творческим даром, в этом смысле больше спросится - например, почему он не использовал данный ему дар в полной мере.

Юрий Кублановский в одном интервью заметил, что большие поэты атеистами не бывают. Они могут быть язычниками, пантеистами, богоборцами, но атеистами - никогда. Вы согласны с этим утверждением?
- Ну, это не только Кублановский говорил.

- У Цветаевой есть сходное суждение, в статье «Искусство при свете совести».
- У Цветаевой, кстати, суждения на эту тему мне не кажутся привлекательными, потому что она вообще там говорит вещи довольно странные. Например, что всякий талант - талант, даже если он не от Бога. А от кого же тогда? У нее всё там путано очень. Кублановский, конечно, в другом смысле об этом говорит. Но по сути - верно, большие поэты не бывают атеистами в примитивном смысле оголтелого «научного» атеизма, не рубят иконы на перформансах, не устраивают выставок «Осторожно, религия». Не бывают поэты такими. Разве что какой-нибудь Иван Бездомный, и то он, как мы знаем, впоследствии переродился. Но тут возникает другая сложность. Ведь есть большие писатели, поэты, которые считали себя атеистами. Например, Фет, Чехов.

Но с другой стороны, искусство Чехова, искусство Фета может в определенной степени способствовать формированию человека верующего. Это такое искусство, которое, вопреки всем авторским утверждениям, существует как искусство, данное от Бога. Атеист просто не знает Бога. У атеиста нет вообще о Нем должного понятия. А богоборчество, как у Фета, Лермонтова, отчасти Блока,- это просто сломанные отношения с Богом. Где-то почему-то произошел слом. Богоборец - это человек, личные отношения с Богом выясняющий на уровне отрицания, потому что у него что-то сломалось. А у атеиста и не было ничего. Так что Кублановский прав: поэты атеистами в таком, грубом смысле не бывают. А пантеистами… ну да, наверное, бывают. Но вот говорят: Тютчев пантеист. Какой он пантеист - Тютчевбыл глубоко верующий человек, писавший архиправославные стихи. Так что его пантеизм - это, скорее, пантеизм в какомто метафорическом смысле.

- У Бунина было пантеистическое мироощущение.
- Это слишком прямолинейно. Он был верующий человек, ходил в церковь.

- Во всяком случае, буниноведы считают его пантеистом.
- Ну, и на здоровье, хотя это неправильно. Бунин как раз не показателен. Другое дело, что он как писатель заходил иногда в какие-то рискованные дебри. В его «Тёмных аллеях» действительно немало тёмного… Ну а как человек - дай Бог каждому быть таким верующим, как Бунин.

У него страх смерти был какой-то чрезмерный. Он как будто не верит в инобытие. Вот это, мне кажется, у него языческий, что ли, элемент мировоззрения.
- Страх смерти у него, конечно, был гипертрофированный. Но это не показатель. Это всё очень индивидуально. Мы же не можем установить с точностью, от сих до сих, кто насколько христианин. Мы все грешны, а для большого, глубокого писателя всегда существуют какието риски, которых нет у других людей, «попроще».

На презентации Вашего сборника «Воздаяние» Павел Крючков сказал, что главное содержание этой книги - разговор с Богом. И главные стихи здесь - «Глядишь с икон, со снежных смотришь туч…» и другие стихи той же тематики. Вы согласны с этим?
- Ну, может, так оно и есть. Но мне кажется, Крючков просто выделил определенный мотив. Понимаете, вся поэзия - это разговор с Богом, по большому счету. Или о Боге. О бессмертии души. Даже если мы возьмем любовную или пейзажную лирику настоящего поэта - и она тоже всегда преломляется через такую призму.

Беседовала Оксана Гаркавенко

Публикуется по изданию: «Православие и современность» Информационно-аналитический портал Саратовской митрополии

В бездушной вечности, увы,
мы все уже смежили веки.
Вы, современники, и вы,
рожденные в грядущем веке,
для вечности давно мертвы,
как ионические греки.

Душа, разбился твой сосуд,
забудь о бренном человеке,
и пусть, как встарь, тебя несут
мифологические реки
в подземный плен, на Страшный суд,
в огонь, не гаснущий вовеки,

в сиянье, где тебя спасут.

БЕССОННИЦА

1.
Такую ночь, как враг, себе назначь.
Как враг, назначь, прими, как ангел падший,
где снег летит, опережая плач,
летит, как звук, от музыки отставший.
И тьма вокруг. И снег летит на вздох,
ни слухом не опознанный, ни взглядом.
В такую ночь бессилен даже Бог,
как путник, ослепленный снегопадом.
И Бог – уже никто. Он – темнота
за окнами. Он кроною ночною
ко мне в окно глядит. Он – немота.
Он задохнулся снегом за стеною.
В такую ночь кровати, двери, шкаф
подобны исполинским истуканам:
вот-вот и оживут они, припав
к оставленным, недопитым стаканам…

2.
Я помню: так же ветер завывал
в такую ж ночь – ни звезд, ни Божьих знаков.
Я собственное имя забывал
во сне – и называл себя Иаков.
И снилось мне, что это – сон навек
и никогда не будет пробужденья.
Всю ночь я колыхался, как ковчег,
на волнах отчужденья и забвенья.
И было пробуждение. И явь,
казалось, в окнах светом брезжит утло.
Но как преодолеешь море вплавь? –
То был лишь сон, в котором снилось утро.
Там, в этом сне, я тихо умирал.
И сам себе я снился пятилетним.
И снег летел безмолвно, наповал,
и падал с неба лебедем балетным.
Меня куда-то с хлопьями несло.
Умершие со мной играли дети.
И календарь не помнил про число.
И ночь не вспоминала о рассвете.
Я умирал на гребне января,
и холод, наступивший наконец-то,
все окна в доме настежь отворя,
увел меня в пожизненное детство…

3.
И я тогда не умер. Я живу.
Но, тем же снегом к стеклам прилипая,
все та же вьюга, только наяву,
крушит окно, как всадница слепая.
И снег летит в былые январи.
И в комнате безжизненно и пусто.
И двери открывает изнутри
ночной сквозняк, и вслед за ним искусство
уходит прочь из комнаты моей
на снег, на смерть – сродни пустому звуку.
И все никак не может до дверей
ко мне Господь пробиться в эту вьюгу.
Но, Господи, услышь хотя бы плач!
Узнай, о ком я плачу хоть, о ком я…
Уже не хлопья в окна бьют, как мяч,
а черные кладбищенские комья.
…Не о тебе ль я плачу, не твою
ищу ли руку, жалуясь и каясь?
И в темноте то на руку свою,
то на свою молитву натыкаюсь…
Не дай тебе беспомощный Господь
в такую ночь проснуться – о, не дай же!…
Он сам уже – одна больная плоть.
Он лишь на шаг продвинулся – не дальше…

4.
Кто ж эту ночь на боль короновал? –
пусть мой вопрос никем уже не слышим! –
Кто выдумал нелепый карнавал,
где в маске снега страх течет по крышам?
То страх мой потерять тебя впотьмах,
и страх еще покуда не имущих,
и страх уже утративших, и страх
еще своих утрат не сознающих,
и страшный страх лишенных сна навек,
кто сам – непоправимая утрата…
Так вот что означает этот снег,
точнее, то, что в маске снегопада.
И снег летит неведомо куда.
И длится страх мой, в грех перерастая.
И длится шаг Господень без следа.
И длится ночь, безбожная, пустая.
И мы с тобой навеки длимся врозь,
невыплаканной тьмою отчуждаясь.
И снег летит, как поезд под откос,
своим ночным крушеньем наслаждаясь…

Каждый шаг дается с болью.
Жизнь твоя почти не жизнь.
Положись на Божью волю,
если можешь, положись.
Что случилось - то случилось.
Не оглядывайся вспять.
И рассчитывай на милость
давшего Себя распять.

Ошибка Lua в Модуль:CategoryForProfession на строке 52: attempt to index field "wikibase" (a nil value).

И́горь Суне́рович Меламе́д (14 июля , Львов , Украинская ССР - 16 апреля , Москва , Россия) - советский и российский поэт, переводчик, эссеист .

Биография

С 1988 по 1990 годы работал редактором отдела критики журнала «Юность », а с 1990 по 1997 годы - научным сотрудником в музее Бориса Пастернака в Переделкине .

После травмы позвоночника утратил возможность самостоятельного передвижения .

Скончался 16 апреля 2014 года от инфаркта миокарда . Отпевание состоялось 19 апреля в Первой Градской больнице .

Творчество

Первые стихотворные публикации в журналах «Литературная учёба » (), «Смена » (), «Юность » ( , ). В дальнейшем активно печатался в журналах «Новый мир », «Октябрь », «Арион », «Континент », в «Литературной газете » и различных альманахах .

Из переводов Меламеда наиболее известны стихи Уильяма Вордсворта ; он переводил также другую англоязычную поэтическую классику (Джон Донн , Сэмюэл Кольридж , Эдгар По). В 2011 году в Издательском центре РГГУ вышла в свет целиком переведённая Меламедом книга «Лирические баллады и другие стихотворения», первое издание () знаменитого совместного сборника Вордсворта и Кольриджа .

Из литературно-критических работ Меламеда наиболее значимы для понимания его творческого кредо - «Отравленный источник» (), «Совершенство и самовыражение» (), «Поэт и Чернь» ().

Рецензии

Ещё в одной рецензии поясняется:

Поэт Игорь Меламед прежде всего поражает пристальным, несколько удивлённым всматриванием в пространство «за чертой» жизни. Когда читаешь его стихи, постепенно возникает ощущение, что это пространство ему неплохо знакомо, словно пейзаж или двор из детства, где он восторженно бегал с сачком за бабочками или плакал, кем-то обиженный .

«Статьи о русской поэзии» Игоря Меламеда носят выдающийся характер и могут быть поставлены в один ряд с лучшими критическими обзорами русской литературы .

Напишите отзыв о статье "Меламед, Игорь Сунерович"

Примечания

Ссылки

в «Журнальном зале »
на сайте «Век перевода»
ЖЖ-автор - Меламед, Игорь Сунерович в «Живом Журнале »
. Беседа с о. Константином Кравцовым
Кольридж, С. в «Журнальном зале »
Вордсворт, У . в «Журнальном зале »
Вордсворт, У . в «Журнальном зале »
в «Журнальном зале »
Куллэ, В.
Абдуллаев, А. в «Журнальном зале »
Полякова, Н. в «Журнальном зале »
Бак, Д . в «Журнальном зале »
Карпенко, А.
Крючков, П.

Отрывок, характеризующий Меламед, Игорь Сунерович

– Зачем Анна понадобилась вам, ваше святейшество?! Вы ведь хотели, чтобы она училась там, не так ли? Зачем же было тогда вообще увозить её в Мэтэору?..
– Жизнь уходит, мадонна... Ничто не стоит на месте. Особенно Жизнь... Анна не поможет мне в том, в чём я так сильно нуждаюсь... даже если она проучится там сотню лет. Мне нужны вы, мадонна. Именно ваша помощь... И я знаю, что мне не удастся вас просто так уговорить.
Вот оно и пришло... Самое страшное. Мне не хватило времени, чтобы убить Караффу!.. И следующей в его страшном «списке» стала моя бедная дочь... Моя смелая, милая Анна... Всего на коротенькое мгновение мне вдруг приоткрылась наша страдальческая судьба... и она казалась ужасной...

Посидев молча ещё какое-то время в «моих» покоях, Караффа поднялся, и, уже собравшись уходить, совершенно спокойно произнёс:
– Я сообщу Вам, когда Ваша дочь появится здесь, мадонна. Думаю, это будет очень скоро. – И светски поклонившись, удалился.
А я, из последних сил стараясь не поддаваться нахлынувшей безысходности, дрожащей рукой скинула шаль и опустилась на ближайший диван. Что же оставалось мне – измученной и одинокой?.. Каким таким чудом я могла уберечь свою храбрую девочку, не побоявшуюся войны с Караффой?.. Что за ложь они сказали ей, чтобы заставить покинуть Мэтэору и вернуться в это проклятое Богом и людьми земное Пекло?..
Я не в силах была даже подумать, что приготовил для Анны Караффа... Она являлась его последней надеждой, последним оружием, которое – я знала – он постарается использовать как можно успешнее, чтобы заставить меня сдаться. Что означало – Анне придётся жестоко страдать.
Не в силах более оставаться в одиночестве со своей бедой, я попыталась вызвать отца. Он появился тут же, будто только и ждал, что я его позову.
– Отец, мне так страшно!.. Он забирает Анну! И я не знаю, смогу ли её уберечь... Помоги мне, отец! Помоги хотя бы советом...
Не было на свете ничего, что я бы не согласилась отдать Караффе за Анну. Я была согласна на всё... кроме лишь одного – подарить ему бессмертие. А это, к сожалению, было именно то единственное, чего святейший Папа желал.
– Я так боюсь за неё, отец!.. Я видела здесь девочку – она умирала. Я помогла ей уйти... Неужели подобное испытание достанется и Анне?! Неужели у нас не хватит сил, чтобы её спасти?..
– Не допускай страх в своё сердце, доченька, как бы тебе не было больно. Разве ты не помнишь, чему учил свою дочь Джироламо?.. Страх создаёт возможность воплощения в реальность того, чего ты боишься. Он открывает двери. Не позволяй страху ослабить тебя ещё до того, как начнёшь бороться, родная. Не позволяй Караффе выиграть, даже не начав сопротивляться.
– Что же мне делать, отец? Я не нашла его слабость. Не нашла, чего он боится... И у меня уже не осталось времени. Что же мне делать, скажи?..
Я понимала, что наши с Анной короткие жизни приближались к своему печальному завершению... А Караффа всё так же жил, и я всё так же не знала, с чего начать, чтобы его уничтожить...
– Пойди в Мэтэору, доченька. Только они могут помочь тебе. Пойди туда, сердце моё.
Голос отца звучал очень печально, видимо так же, как и я, он не верил, что Мэтэора поможет нам.
– Но они отказали мне, отец, ты ведь знаешь. Они слишком сильно верят в свою старую «правду», которую сами себе когда-то внушили. Они не помогут нам.
– Слушай меня, доченька... Вернись туда. Знаю, ты не веришь... Но они – единственные, кто ещё может помочь тебе. Больше тебе не к кому обратиться. Сейчас я должен уйти... Прости, родная. Но я очень скоро вернусь к тебе. Я не оставлю тебя, Изидора.
Сущность отца начала привычно «колыхаться» и таять, и через мгновение совсем исчезла. А я, всё ещё растерянно смотря туда, где только что сияло его прозрачное тело, понимала, что не знаю, с чего начать... Караффа слишком уверенно заявил, что Анна очень скоро будет в его преступных руках, поэтому времени на борьбу у меня почти не оставалось.
Встав и встряхнувшись от своих тяжких дум, я решила всё же последовать совету отца и ещё раз пойти в Мэтэору. Хуже всё равно уже не могло было быть. Поэтому, настроившись на Севера, я пошла...
На этот раз не было ни гор, ни прекрасных цветов... Меня встретил лишь просторный, очень длинный каменный зал, в дальнем конце которого зелёным светом сверкало что-то невероятно яркое и притягивающее, как ослепительная изумрудная звезда. Воздух вокруг неё сиял и пульсировал, выплёскивая длинные языки горящего зелёного «пламени», которое, вспыхивая, освещало огромный зал до самого потолка. Рядом с этой невиданной красотой, задумавшись о чём-то печальном, стоял Север.
– Здравия тебе, Изидора. Я рад, что ты пришла, – обернувшись, ласково произнёс он.
– И ты здравствуй, Север. Я пришла ненадолго, – изо всех сил стараясь не расслабляться и не поддаваться обаянию Мэтэоры, ответила я. – Скажи мне, Север, как вы могли отпустить отсюда Анну? Вы ведь знали, на что она шла! Как же вы могли отпустить её?! Я надеялась, Мэтэора будет её защитой, а она с такой легкостью её предала... Объясни, пожалуйста, если можешь...
Он смотрел на меня своими грустными, мудрыми глазами, не говоря ни слова. Будто всё уже было сказано, и ничего нельзя было изменить... Потом, отрицательно покачав головой, мягко произнёс:
– Мэтэора не предавала Анну, Изидора. Анна сама решила уйти. Она уже не ребёнок более, она мыслит и решает по-своему, и мы не вправе держать её здесь насильно. Даже если и не согласны с её решением. Ей сообщили, что Караффа будет мучить тебя, если она не согласится туда вернуться. Поэтому Анна и решила уйти. Наши правила очень жёстки и неизменны, Изидора. Стоит нам преступить их однажды, и в следующий раз найдётся причина, по который жизнь здесь быстро начнёт меняться. Это непозволимо, мы не вольны свернуть со своего пути.
– Знаешь, Север, я думаю, именно ЭТО и есть самая главная ваша ошибка... Вы слепо замкнулись в своих непогрешимых законах, которые, если внимательно к ним присмотреться, окажутся совершенно пустыми и, в какой-то степени, даже наивными. Вы имеете здесь дело с удивительными людьми, каждый из которых сам по себе уже является богатством. И их, таких необычайно ярких и сильных, невозможно скроить под один закон! Они ему просто не подчинятся. Вы должны быть более гибкими и понимающими, Север. Иногда жизнь становится слишком непредсказуемой, так же, как непредсказуемы бывают и обстоятельства. И вы не можете судить одинаково то, что п р и в ы ч н о, и то, что уже не вмещается более в ваши давно установленные, устаревшие «рамки». Неужели ты сам веришь в то, что ваши законы правильны? Скажи мне честно, Север!..
Он смотрел изучающе в моё лицо, становясь всё растеряннее, будто никак не мог определиться, говорить ли мне правду или оставить всё так, как есть, не беспокоя сожалениями свою мудрую душу...
– То, что являет собою наши законы, Изидора, создавалось не в один день... Проходили столетия, а волхвы всё так же платили за свои ошибки. Поэтому даже если что-то и кажется нам иногда не совсем правильным, мы предпочитаем смотреть на жизнь в её всеобъемлющей картине, не отключаясь на отдельные личности. Как бы это ни было больно...
Я отдал бы многое, если бы ты согласилась остаться с нами! В один прекрасный день ты, возможно, изменила бы Землю, Изидора... У тебя очень редкий Дар, и ты умеешь по настоящему МЫСЛИТЬ... Но я знаю, что не останешься. Не предашь себя. И я ничем не могу помочь тебе. Знаю, ты никогда не простишь нам, пока будешь жива... Как никогда не простила нас Магдалина за смерть своего любимого мужа – Иисуса Радомира... А ведь мы просили её вернуться, предлагая защиту её детям, но она никогда более не вернулась к нам... Мы живём с этой ношей долгие годы, Изидора, и поверь мне – нет на свете ноши тяжелей! Но такова наша судьба, к сожалению, и изменить её невозможно, пока не наступит на Земле настоящий день «пробуждения»... Когда нам не нужно будет скрываться более, когда Земля, наконец, станет по-настоящему чистой и мудрой, станет светлей... Вот тогда мы и сможем думать раздельно, думать о каждом одарённом, не боясь, что Земля уничтожит нас. Не боясь, что после нас не останется Веры и Знания, не останется ВЕДАЮЩИХ людей...

→ Россия Россия

Биография

После травмы позвоночника утратил возможность самостоятельного передвижения .

Скончался 16 апреля 2014 года от инфаркта миокарда . Отпевание состоялось 19 апреля в Первой Градской больнице .

Творчество

Рецензии

Ещё в одной рецензии поясняется:

Поэт Игорь Меламед прежде всего поражает пристальным, несколько удивлённым всматриванием в пространство «за чертой» жизни. Когда читаешь его стихи, постепенно возникает ощущение, что это пространство ему неплохо знакомо, словно пейзаж или двор из детства, где он восторженно бегал с сачком за бабочками или плакал, кем-то обиженный .

«Статьи о русской поэзии» Игоря Меламеда носят выдающийся характер и могут быть поставлены в один ряд с лучшими критическими обзорами русской литературы .

Напишите отзыв о статье "Меламед, Игорь Сунерович"

Примечания

Ссылки

в «Журнальном зале »
на сайте «Век перевода»
- Меламед, Игорь Сунерович в «Живом Журнале »
. Беседа с о. Константином Кравцовым
Кольридж, С. в «Журнальном зале »
Вордсворт, У . в «Журнальном зале »
Вордсворт, У . в «Журнальном зале »
в «Журнальном зале »
Куллэ, В.
Абдуллаев, А. в «Журнальном зале »
Полякова, Н. в «Журнальном зале »
Бак, Д . в «Журнальном зале »
Карпенко, А.
Крючков, П.

Отрывок, характеризующий Меламед, Игорь Сунерович

– Соня, постой, да мы всё так уложим, – сказала Наташа.
– Нельзя, барышня, уж пробовали, – сказал буфетчнк.
– Нет, постой, пожалуйста. – И Наташа начала доставать из ящика завернутые в бумаги блюда и тарелки.
– Блюда надо сюда, в ковры, – сказала она.
– Да еще и ковры то дай бог на три ящика разложить, – сказал буфетчик.
– Да постой, пожалуйста. – И Наташа быстро, ловко начала разбирать. – Это не надо, – говорила она про киевские тарелки, – это да, это в ковры, – говорила она про саксонские блюда.
– Да оставь, Наташа; ну полно, мы уложим, – с упреком говорила Соня.
– Эх, барышня! – говорил дворецкий. Но Наташа не сдалась, выкинула все вещи и быстро начала опять укладывать, решая, что плохие домашние ковры и лишнюю посуду не надо совсем брать. Когда всё было вынуто, начали опять укладывать. И действительно, выкинув почти все дешевое, то, что не стоило брать с собой, все ценное уложили в два ящика. Не закрывалась только крышка коверного ящика. Можно было вынуть немного вещей, но Наташа хотела настоять на своем. Она укладывала, перекладывала, нажимала, заставляла буфетчика и Петю, которого она увлекла за собой в дело укладыванья, нажимать крышку и сама делала отчаянные усилия.
– Да полно, Наташа, – говорила ей Соня. – Я вижу, ты права, да вынь один верхний.
– Не хочу, – кричала Наташа, одной рукой придерживая распустившиеся волосы по потному лицу, другой надавливая ковры. – Да жми же, Петька, жми! Васильич, нажимай! – кричала она. Ковры нажались, и крышка закрылась. Наташа, хлопая в ладоши, завизжала от радости, и слезы брызнули у ней из глаз. Но это продолжалось секунду. Тотчас же она принялась за другое дело, и уже ей вполне верили, и граф не сердился, когда ему говорили, что Наталья Ильинишна отменила его приказанье, и дворовые приходили к Наташе спрашивать: увязывать или нет подводу и довольно ли она наложена? Дело спорилось благодаря распоряжениям Наташи: оставлялись ненужные вещи и укладывались самым тесным образом самые дорогие.
Но как ни хлопотали все люди, к поздней ночи еще не все могло быть уложено. Графиня заснула, и граф, отложив отъезд до утра, пошел спать.
Соня, Наташа спали, не раздеваясь, в диванной. В эту ночь еще нового раненого провозили через Поварскую, и Мавра Кузминишна, стоявшая у ворот, заворотила его к Ростовым. Раненый этот, по соображениям Мавры Кузминишны, был очень значительный человек. Его везли в коляске, совершенно закрытой фартуком и с спущенным верхом. На козлах вместе с извозчиком сидел старик, почтенный камердинер. Сзади в повозке ехали доктор и два солдата.
– Пожалуйте к нам, пожалуйте. Господа уезжают, весь дом пустой, – сказала старушка, обращаясь к старому слуге.
– Да что, – отвечал камердинер, вздыхая, – и довезти не чаем! У нас и свой дом в Москве, да далеко, да и не живет никто.
– К нам милости просим, у наших господ всего много, пожалуйте, – говорила Мавра Кузминишна. – А что, очень нездоровы? – прибавила она.
Камердинер махнул рукой.
– Не чаем довезти! У доктора спросить надо. – И камердинер сошел с козел и подошел к повозке.
– Хорошо, – сказал доктор.
Камердинер подошел опять к коляске, заглянул в нее, покачал головой, велел кучеру заворачивать на двор и остановился подле Мавры Кузминишны.
– Господи Иисусе Христе! – проговорила она.
Мавра Кузминишна предлагала внести раненого в дом.
– Господа ничего не скажут… – говорила она. Но надо было избежать подъема на лестницу, и потому раненого внесли во флигель и положили в бывшей комнате m me Schoss. Раненый этот был князь Андрей Болконский.

Наступил последний день Москвы. Была ясная веселая осенняя погода. Было воскресенье. Как и в обыкновенные воскресенья, благовестили к обедне во всех церквах. Никто, казалось, еще не мог понять того, что ожидает Москву.
Только два указателя состояния общества выражали то положение, в котором была Москва: чернь, то есть сословие бедных людей, и цены на предметы. Фабричные, дворовые и мужики огромной толпой, в которую замешались чиновники, семинаристы, дворяне, в этот день рано утром вышли на Три Горы. Постояв там и не дождавшись Растопчина и убедившись в том, что Москва будет сдана, эта толпа рассыпалась по Москве, по питейным домам и трактирам. Цены в этот день тоже указывали на положение дел. Цены на оружие, на золото, на телеги и лошадей всё шли возвышаясь, а цены на бумажки и на городские вещи всё шли уменьшаясь, так что в середине дня были случаи, что дорогие товары, как сукна, извозчики вывозили исполу, а за мужицкую лошадь платили пятьсот рублей; мебель же, зеркала, бронзы отдавали даром.
В степенном и старом доме Ростовых распадение прежних условий жизни выразилось очень слабо. В отношении людей было только то, что в ночь пропало три человека из огромной дворни; но ничего не было украдено; и в отношении цен вещей оказалось то, что тридцать подвод, пришедшие из деревень, были огромное богатство, которому многие завидовали и за которые Ростовым предлагали огромные деньги. Мало того, что за эти подводы предлагали огромные деньги, с вечера и рано утром 1 го сентября на двор к Ростовым приходили посланные денщики и слуги от раненых офицеров и притаскивались сами раненые, помещенные у Ростовых и в соседних домах, и умоляли людей Ростовых похлопотать о том, чтоб им дали подводы для выезда из Москвы. Дворецкий, к которому обращались с такими просьбами, хотя и жалел раненых, решительно отказывал, говоря, что он даже и не посмеет доложить о том графу. Как ни жалки были остающиеся раненые, было очевидно, что, отдай одну подводу, не было причины не отдать другую, все – отдать и свои экипажи. Тридцать подвод не могли спасти всех раненых, а в общем бедствии нельзя было не думать о себе и своей семье. Так думал дворецкий за своего барина.
Проснувшись утром 1 го числа, граф Илья Андреич потихоньку вышел из спальни, чтобы не разбудить к утру только заснувшую графиню, и в своем лиловом шелковом халате вышел на крыльцо. Подводы, увязанные, стояли на дворе. У крыльца стояли экипажи. Дворецкий стоял у подъезда, разговаривая с стариком денщиком и молодым, бледным офицером с подвязанной рукой. Дворецкий, увидав графа, сделал офицеру и денщику значительный и строгий знак, чтобы они удалились.
– Ну, что, все готово, Васильич? – сказал граф, потирая свою лысину и добродушно глядя на офицера и денщика и кивая им головой. (Граф любил новые лица.)
– Хоть сейчас запрягать, ваше сиятельство.
– Ну и славно, вот графиня проснется, и с богом! Вы что, господа? – обратился он к офицеру. – У меня в доме? – Офицер придвинулся ближе. Бледное лицо его вспыхнуло вдруг яркой краской.
– Граф, сделайте одолжение, позвольте мне… ради бога… где нибудь приютиться на ваших подводах. Здесь у меня ничего с собой нет… Мне на возу… все равно… – Еще не успел договорить офицер, как денщик с той же просьбой для своего господина обратился к графу.
– А! да, да, да, – поспешно заговорил граф. – Я очень, очень рад. Васильич, ты распорядись, ну там очистить одну или две телеги, ну там… что же… что нужно… – какими то неопределенными выражениями, что то приказывая, сказал граф. Но в то же мгновение горячее выражение благодарности офицера уже закрепило то, что он приказывал. Граф оглянулся вокруг себя: на дворе, в воротах, в окне флигеля виднелись раненые и денщики. Все они смотрели на графа и подвигались к крыльцу.
– Пожалуйте, ваше сиятельство, в галерею: там как прикажете насчет картин? – сказал дворецкий. И граф вместе с ним вошел в дом, повторяя свое приказание о том, чтобы не отказывать раненым, которые просятся ехать.
– Ну, что же, можно сложить что нибудь, – прибавил он тихим, таинственным голосом, как будто боясь, чтобы кто нибудь его не услышал.
В девять часов проснулась графиня, и Матрена Тимофеевна, бывшая ее горничная, исполнявшая в отношении графини должность шефа жандармов, пришла доложить своей бывшей барышне, что Марья Карловна очень обижены и что барышниным летним платьям нельзя остаться здесь. На расспросы графини, почему m me Schoss обижена, открылось, что ее сундук сняли с подводы и все подводы развязывают – добро снимают и набирают с собой раненых, которых граф, по своей простоте, приказал забирать с собой. Графиня велела попросить к себе мужа.

Разделы