Произведение парадокс. Роль парадокса в творчестве В.Г
Короленко Владимир Галактионович в 1894 году написал очерк «Парадокс». Нужно заметить, что данное произведение было написано автором в течение одного дня – 11 апреля. События в нем происходят в тот же время, во времена царской России. Повествование идет от первого лица.
Читать краткое содержание Парадокс Короленко
Для чего нужен человек? Об этом мы получили представление довольно рано. Мне было около десяти лет, а моему брату восемь. Мы могли много времени провести под серебристым тополем, не проронив ни слова. Мы держали в руках самодельные удочки с медными крючками, которые были погружены в огромную бадью с зеленой тухлой водой. Неподалеку была большая куча мусора, в которой лежала старая карета. Мой брат очень любил изображать кучера, сидя в ней.
Однажды нас позвал наш лакей Павел. Когда мы подошли к дому, то увидели много людей и крохотную телегу, в которую странным образом помещался человек. Долгоусый мужчина, стоявший рядом, громко сказал: перед вами находится феномен! Ян Криштоф Залуский. Как видите, у него совершенно нет рук и не было от рождения.
После этих слов мужчина снял с феномена куртку. Безобразие этого тела, лишенного даже признаков рук, болезненно ударило мне в глаза. Матвей продолжил, что данный человек является его родственником, и он более просвещённый, чем многие люди, имеющие две руки. Кроме того, все, что другие люди делали руками, Ян Криштоф делал ногами. После этих слов феномен задвигался и принялся левой ногой снимать сапог с правой. Затем нога поднялась и подняла над головой феномена картуз.
Публика не отводила глаз. Ян Криштов повелел Матвею обойти народ для сбора денег. После того как деньги были собраны, феномен пересчитал их и поднял одну монету вверх и обратился к доктору. Окружающие люди удивились и не могли понять, как он узнал, что Дударев был доктором. Долгоусый произнес, что феномен знает прошлое, настоящее и будущее, а людей видит насквозь. Далее сопровождающий феномена объяснил, что возит его в кресле потому, что ему трудно стоять, но двигаться он может и сам. Феномен начал перебирать по земле ногами и колеса задвигались. Так Ян Криштоф ещё более был похож на паука. Далее феномен принялся демонстрировать малую долю того, что он мог делать ногами. Он взял гребёнку и начал проворно расчесывать свою широкую длинную бороду. Крестился он так же ногой. А после послал, сидевшей у окна экономке, воздушный поцелуй. От чего послышался громкий визг.
Феномен извинился и попросил нас с братом подойти к себе. Ян протянул мне листок бумаги на котором Ян написал ногой: «Человек создан для счастья, как птица для полета». Все вокруг одобрительно покивали. Отец оценил данный афоризм. Но добавил, что он является ещё и парадоксом. Ян Криштов согласился и попросил своего сопровождающего еще раз пройтись со шляпой для сбора денег.
После представления мы увидели, как Матвей вез феномена по улицам и решили пойти за ними, чтобы понаблюдать со стороны. И вдруг мы увидели, как им навстречу шел нищий мужчина с девочкой восьми лет. Едва ли заметив его, феномен велел Матвею дать бедняку денег. Матвей не хотел этого делать, но всё же дал денег старику. Ян Криштов сказал Матвею, что он бедный человек, ведь его голова ничего не стоила. Ян сказал, что ему забыли прикрепить руки, а ему по ошибке поставили вместо головы пустую тыкву.
Феномен заметил нас и снова захохотал. Человек вновь повторил афоризм, который одновременно являлся и парадоксом.
После этого мы с братом опять пошли к той мусорной куче и принялись пытаться ловить рыбу в бадье с тухлой водой. Но от этого занятия мы уже не получали удовольствия, как это было раньше.
Картинка или рисунок Парадокс
Другие пересказы для читательского дневника
- Краткое содержание Хорошее отношение к лошадям Маяковского
Произведение в поэтическом стиле, в начале описывает холодную и заледеневшую улицу. Улица эта хорошо продуваема морозными ветрами, с большим количеством людей.
«Миргород» состоит продолжением сборника «Вечера на хуторе...». Эта книга послужила новым периодом в творчестве автора. Эта работа Гоголя гостоит из четырех частей, четырех повестей, каждая из них не похожа на другую
Короленко Владимир Галактионович
Парадокс
В.Г.КОРОЛЕНКО
ПАРАДОКС
Подготовка текста и примечания: С.Л.КОРОЛЕНКО и Н.В.КОРОЛЕНКО-ЛЯХОВИЧ
Для чего собственно создан человек, об этом мы с братом получили некоторое понятие довольно рано. Мне, если не ошибаюсь, было лет десять, брату около восьми. Сведение это было преподано нам в виде краткого афоризма, или, по обстоятельствам, его сопровождавшим, скорее парадокса. Итак, кроме назначения жизни, мы одновременно обогатили свой лексикон этими двумя греческими словами.
Было это приблизительно около полудня знойного и тихого июньского дня. В глубоком молчании сидели мы с братом на заборе под тенью густого серебристого тополя и держали в руках удочки, крючки которых были опущены в огромную бадью с загнившей водой. О назначении жизни, в то время, мы не имели еще даже отдаленного понятия, и, вероятно, по этой причине, вот уже около недели любимым нашим занятием было - сидеть на заборе, над бадьей, с опущенными в нее крючками из простых медных булавок и ждать, что вот-вот, по особой к нам милости судьбы, в этой бадье и на эти удочки клюнет у нас "настоящая", живая рыба.
Правда, уголок двора, где помещалась эта волшебная бадья, и сам по себе, даже и без живой рыбы, представлял много привлекательного и заманчивого. Среди садов, огородов, сараев, двориков, домов и флигелей, составлявших совокупность близко известного нам места, этот уголок вырезался как-то так удобно, что никому и ни на что не был нужен; поэтому мы чувствовали себя полными его обладателями, и никто не нарушал здесь нашего одиночества.
Середину этого пространства, ограниченного с двух сторон палисадником и деревьями сада, а с двух других пустыми стенами сараев, оставлявшими узкий проход, занимала большая мусорная куча. Стоптанный лапоть, кем-то перекинутый через крышу сарая, изломанное топорище, побелевший кожаный башмак с отогнувшимся кверху каблуком и безличная масса каких-то истлевших предметов, потерявших уже всякую индивидуальность,- нашли в тихом углу вечный покой после более или менее бурной жизни за его пределами... На вершине мусорной кучи валялся старый-престарый кузов какого-то фантастического экипажа, каких давно уже не бывало в действительности, то есть в каретниках, на дворах и на улицах. Это был какой-то призрачный обломок минувших времен, попавший сюда, быть может, еще до постройки окружающих зданий и теперь лежавший на боку с приподнятой кверху осью, точно рука без кисти, которую калека показывает на паперти, чтобы разжалобить добрых людей. На единственной половинке единственной дверки сохранились еще остатки красок какого-то герба, и единственная рука, закованная в стальные нарамники и державшая меч, высовывалась непонятным образом из тусклого пятна, в котором чуть рисовалось подобие короны. Остальное все распалось, растрескалось, облупилось и облезло в такой степени, что уже не ставило воображению никаких прочных преград; вероятно, поэтому старый скелет легко принимал в наших глазах все формы, всю роскошь и все великолепие настоящей золотой кареты.
Когда нам приедались впечатления реальной жизни на больших дворах и в переулке, то мы с братом удалялись в этот уединенный уголок, садились в кузов,- и тогда начинались здесь чудеснейшие приключения, какие только могут постигнуть людей, безрассудно пускающихся в неведомый путь, далекий и опасный, в такой чудесной и такой фантастической карете. Мой брат, по большей части, предпочитал более деятельную роль кучера. Он брал в руки кнут из ременного обрезка, найденного в мусорной куче, затем серьезно и молча вынимал из кузова два деревянных пистолета, перекидывал через плечо деревянное ружье и втыкал за пояс огромную саблю, изготовленную моими руками из кровельного тесу. Вид его, вооруженного таким образом с головы до ног, настраивал тотчас же и меня на соответствующий лад, и затем, усевшись каждый на свое место, мы отдавались течению нашей судьбы, не обмениваясь ни словом!. Это не мешало нам с той же минуты испытывать общие опасности, приключения и победы. Очень может быть, конечно, что события не всегда совпадали с точки зрения кузова и козел, и я предавался упоению победы в то самое время, как кучер чувствовал себя на краю гибели... Но это ничему, в сущности, не мешало. Разве изредка я принимался неистово палить из окон, когда кучер внезапно натягивал вожжи, привязанные к обломку дышла,- и тогда брат говорил с досадой:
Что ты это, ей-богу!.. Ведь это гостиница... Тогда я приостанавливал пальбу, выходил из кузова и извинялся перед гостеприимным трактирщиком в причиненном беспокойстве, между тем как кучер распрягал лошадей, поил их у бадьи, и мы предавались мирному, хотя и короткому отдыху в одинокой гостинице. Однако случаи подобных разногласий бывали тем реже, что я скоро отдавался полету чистой фантазии, не требовавшей от меня внешних проявлений. Должно быть, в щелях старого кузова засели с незапамятных времен,- выражаясь по-нынешнему,- какие-то флюиды старинных происшествий, которые и захватывали нас сразу в такой степени, что мы могли молча, почти не двигаясь и сохраняя созерцательный вид, просидеть на своих местах от утреннего чая до самого обеда. И в этот промежуток от завтрака и до обеда вмещались для нас целые недели путешествий, с остановками в одиноких гостиницах, с ночлегами в поле, с длинными просеками в черном лесу, с дальними огоньками, с угасающим закатом, с ночными грозами в горах, с утренней зарей в открытой степи, с нападениями свирепых бандитов и, наконец, с туманными женскими фигурами, еще ни разу не открывавшими лица из-под густого покрывала, которых мы, с неопределенным замиранием души, спасали из рук мучителей на радость или на горе в будущем...
И все это вмещалось в тихом уголке, между садом н сараями, где, кроме бадьи, кузова и мусорной кучи, не было ничего... Впрочем, были еще лучи солнца, пригревавшие зелень сада и расцвечивавшие палисадник яркими, золотистыми пятнами; были еще две доски около бадьи и широкая лужа под ними. Затем, чуткая тишина, невнятный шопот листьев, сонное чирикание какой-то птицы в кустах и... странные фантазии, которые, вероятно, росли здесь сами по себе, как грибы в тенистом месте,- потому что нигде больше мы не находили их с такой легкостью, в такой полноте и изобилии... Когда, через узкий переулок и через крыши сараев, долетал до нас досадный призыв к обеду или к вечернему чаю,- мы оставляли здесь, вместе с пистолетами и саблями, наше фантастическое настроение, точно скинутое с плеч верхнее платье, в которое наряжались опять тотчас по возвращении.
Однако с тех пор как брату пришла оригинальная мысль вырезать кривые и узловатые ветки тополя, навязать на них белые нитки, навесить медные крючки и попробовать запустить удочки в таинственную глубину огромной бадьи, стоявшей в углу дворика, для нас на целую неделю померкли все прелести золотой кареты. Во-первых, мы садились оба, в самых удивительных позах, на верхней перекладине палисадника, углом охватывавшего бадью и у которого мы предварительно обломали верхушки балясин. Во-вторых, над нами качался серебристо-зеленый шатер тополя, переполнявший окружающий воздух зеленоватыми тенями и бродячими солнечными пятнами. В-третьих, от бадьи отделялся какой-то особенный запах, свойственный загнившей воде, в которой уже завелась своя особенная жизнь, в виде множества каких-то странных существ, вроде головастиков, только гораздо меньше... Как ни покажется это странно, но запах этот казался нам, в сущности, приятным и прибавлял, с своей стороны, нечто к прелестям этого угла над бадьей...
В то время как мы сидели по целым часам на заборе, вглядываясь в зеленоватую воду, из глубины бадьи то и дело подымались стайками эти странные существа, напоминавшие собой гибкие медные булавки, головки которых так тихо шевелили поверхность воды, между тем как хвостики извивались под ними, точно крошечные змейки. Это был целый особый мирок, под этою зеленою тенью, и, если сказать правду, в нас не было полной уверенности в том, что в один прекрасный миг поплавок нашей удочки не вздрогнет, не пойдет ко дну и что после этого который-нибудь из нас не вытащит на крючке серебристую, трепещущую живую рыбку. Разумеется, рассуждая трезво, мы не могли бы не придти к заключению, что событие это выходит за пределы возможного. Но мы вовсе не рассуждали трезво в те минуты, а просто сидели на заборе, над бадьей, под колыхавшимся и шептавшим зеленым шатром, в соседстве с чудесной каретой, среди зеленоватых теней, в атмосфере полусна и полусказки...
«Для чего собственно создан человек, об этом мы с братом получили некоторое понятие довольно рано. Мне, если не ошибаюсь, было лет десять, брату около восьми».
В июньский день мальчики сидят на заборе и ловят рыбу понарошку из «волшебной бадьи» — бочки около забора. Вокруг — сараи, убогие домишки. В центре двора — огромная мусорная куча. Наверху ее почти совсем разломанный экипаж, который для мальчиков хранит «все великолепие настоящей золотой кареты».
Полусон, полусказка...
Иллюзии детей сталкиваются с презрительной практичностью лакея Павла, который зовет их обедать и смеется над их удочками и вонючей бочкой, которая кажется детям озером.
«Во дворе было целых три дома, один большой и два флигеля. В -каждом жила особай семья, с соответствующим количеством дворни и прислуги, не считая еще одиноких жильцов, вроде старого холостяка пана Уляницкого, нанимавшего две комнаты в подвальном этаже большого дома. Теперь почти все это население высыпало на двор и стояло на солнцепеке, у нашего крыльца».
На крыльце стояли отец, доктор и мать мальчиков — всего у нее было шестеро детей и она неохотно отрывалась от хозяйства. Значит, произошло что-то очень важное.
На небольшой тележке привезли к дому очень страшного человека с огромной головой на маленьком туловище, ноги напоминали длинные лапы паука.
Тот, кто привез его, объявляет, что перед публикой «находится феномен, или, другими словами, чудо натуры, шляхтич из Заславского повета, Ян Криштоф Залуский. Как видите, у него совершенно нет рук и не было от рождения ».
Демонстратор срывает с калеки рубашку.
«...Болезненно ударило мне в глаза обнаженное уродство этих узких плеч, совершенно лишенных даже признаков рук».
Родственник инвалида возит его по дворам и собирает деньги. Несчастный показывает, как при помощи ног он может многое, что люди делают руками, — например, срывает с головы шляпу.
Когда родственник обходит всех со шляпой, в нее летят монетки, только неприятный лицемерный хам Уляницкий не дает ничего. Да еще среди дворни и прислуги не подал почти никто. «Феномен» угадал в окружении доктора Дударова.
Он утверждает, что знает прошедшее, настоящее и будущее, а человека видит насквозь.
Уляницкий, очевидно, пугается, что ясновидящий выдаст его какую-то тайну, и тоже кидает в шляпу монетку.
Долгоусый демонстратор продолжает расхваливать «феномена»:
«Ногами он чешет у себя за спиной и даже совершает свой туалет.
Он подал феномену гребенку. Тот взял ее ногой, проворно расчесал широкую бороду...
— Наконец, господа, ногою он крестится.
Калека поднял глаза к небу, на мгновение лицо его застыло в странном выражении. Напряженная тишина еще усилилась, пока феномен с видимым трудом поднимал ногу ко лбу, потом к плечам и груди. В задних рядах послышался почти истерический женский плач...
Тут уж растрогались лакеи и кухарки. Они стали выворачивать карманы в поисках монетки. Простой люд менее чуток к кощунству.
— Извините, — повернулся вдруг феномен к матери рассказчика. — Человек кормится, как может.
Доктор вдруг кинул на мостовую серебряную монету. Феномен поднял ее ногой, поцеловал и пообещал отдать первому бедняку, которого встретит».
Кульминацией этого странного представления было то, что инвалид написал ногой свое имя и фамилию и предложил за отдельную плату написать поучительный афоризм. Он оглядел всю публику и подозвал к себе мальчиков. Они со страхом подошли.
«Глаза мои застилались слезами, — сообщает повествователь, — и, точно сквозь туман, мне казалось, что лицо странного человека в тележке меняется, что он смотрит на меня умным, задумчивым и смягченным взглядом, который становится все мягче и все страннее. Потом он быстро заскрипел пером, и его нога протянулась ко мне с белым листком, на котором чернела ровная, красивая строчка: «Человек создан для счастья, как птица для полета».
Больше всех в этот раз денег дала мать мальчиков. Отец был ироничен: в устах калеки такой афоризм — парадокс!
— Счастливая мысль, — насмешливо подхватил феномен. — Это афоризм, но и парадокс вместе. Афоризм сам по себе, парадокс в устах феномена...
Конечно, калека не создан для полета — да и для счастья тоже.
Грустное выражение в его глазах сменяется циничным:
— Надо получить и за парадокс... За парадокс, почтенные господа!.. За парадокс бедному шляхтичу-феномену, который кормит ногами многочисленное семейство...
Мать мальчика пригласила долгоусого и калеку пообедать. Калеку она кормила с ложечки.
Мальчикам удалось подсмотреть, что несчастный инвалид в самом деле отдал серебряную монету доктора нищему.
Феномен говорит своему спутнику, Матвею:
«Человек создан для счастья, только счастье не всегда создано для него. Понял? У людей бывают и головы, и руки. Только мне забыли приклеить руки, а тебе по ошибке поставили на плечи пустую тыкву... Ха! Это неприятно для нас, однако не изменяет общего правила...
Прощайте и помните: человек создан для счастья...
Тележка покатилась, но уже в конце переулка феномен еще раз повернулся к нам, кивнул головой кверху, на птицу, кружившуюся высоко в небе, и крикнул еще раз:
— Создан для счастья. Да, создан для счастья, как птица для полета» .
Ночью дети плачут, им чудится то циничное, то грустное лицо феномена.
«Мать вставала и крестила нас, стараясь этим защитить своих детей от первого противоречия жизни, острой занозой вонзившегося в детские сердца и умы...»
Короленко Владимир Галактионович
Парадокс
В.Г.КОРОЛЕНКО
ПАРАДОКС
Подготовка текста и примечания: С.Л.КОРОЛЕНКО и Н.В.КОРОЛЕНКО-ЛЯХОВИЧ
Для чего собственно создан человек, об этом мы с братом получили некоторое понятие довольно рано. Мне, если не ошибаюсь, было лет десять, брату около восьми. Сведение это было преподано нам в виде краткого афоризма, или, по обстоятельствам, его сопровождавшим, скорее парадокса. Итак, кроме назначения жизни, мы одновременно обогатили свой лексикон этими двумя греческими словами.
Было это приблизительно около полудня знойного и тихого июньского дня. В глубоком молчании сидели мы с братом на заборе под тенью густого серебристого тополя и держали в руках удочки, крючки которых были опущены в огромную бадью с загнившей водой. О назначении жизни, в то время, мы не имели еще даже отдаленного понятия, и, вероятно, по этой причине, вот уже около недели любимым нашим занятием было - сидеть на заборе, над бадьей, с опущенными в нее крючками из простых медных булавок и ждать, что вот-вот, по особой к нам милости судьбы, в этой бадье и на эти удочки клюнет у нас "настоящая", живая рыба.
Правда, уголок двора, где помещалась эта волшебная бадья, и сам по себе, даже и без живой рыбы, представлял много привлекательного и заманчивого. Среди садов, огородов, сараев, двориков, домов и флигелей, составлявших совокупность близко известного нам места, этот уголок вырезался как-то так удобно, что никому и ни на что не был нужен; поэтому мы чувствовали себя полными его обладателями, и никто не нарушал здесь нашего одиночества.
Середину этого пространства, ограниченного с двух сторон палисадником и деревьями сада, а с двух других пустыми стенами сараев, оставлявшими узкий проход, занимала большая мусорная куча. Стоптанный лапоть, кем-то перекинутый через крышу сарая, изломанное топорище, побелевший кожаный башмак с отогнувшимся кверху каблуком и безличная масса каких-то истлевших предметов, потерявших уже всякую индивидуальность,- нашли в тихом углу вечный покой после более или менее бурной жизни за его пределами... На вершине мусорной кучи валялся старый-престарый кузов какого-то фантастического экипажа, каких давно уже не бывало в действительности, то есть в каретниках, на дворах и на улицах. Это был какой-то призрачный обломок минувших времен, попавший сюда, быть может, еще до постройки окружающих зданий и теперь лежавший на боку с приподнятой кверху осью, точно рука без кисти, которую калека показывает на паперти, чтобы разжалобить добрых людей. На единственной половинке единственной дверки сохранились еще остатки красок какого-то герба, и единственная рука, закованная в стальные нарамники и державшая меч, высовывалась непонятным образом из тусклого пятна, в котором чуть рисовалось подобие короны. Остальное все распалось, растрескалось, облупилось и облезло в такой степени, что уже не ставило воображению никаких прочных преград; вероятно, поэтому старый скелет легко принимал в наших глазах все формы, всю роскошь и все великолепие настоящей золотой кареты.
Когда нам приедались впечатления реальной жизни на больших дворах и в переулке, то мы с братом удалялись в этот уединенный уголок, садились в кузов,- и тогда начинались здесь чудеснейшие приключения, какие только могут постигнуть людей, безрассудно пускающихся в неведомый путь, далекий и опасный, в такой чудесной и такой фантастической карете. Мой брат, по большей части, предпочитал более деятельную роль кучера. Он брал в руки кнут из ременного обрезка, найденного в мусорной куче, затем серьезно и молча вынимал из кузова два деревянных пистолета, перекидывал через плечо деревянное ружье и втыкал за пояс огромную саблю, изготовленную моими руками из кровельного тесу. Вид его, вооруженного таким образом с головы до ног, настраивал тотчас же и меня на соответствующий лад, и затем, усевшись каждый на свое место, мы отдавались течению нашей судьбы, не обмениваясь ни словом!. Это не мешало нам с той же минуты испытывать общие опасности, приключения и победы. Очень может быть, конечно, что события не всегда совпадали с точки зрения кузова и козел, и я предавался упоению победы в то самое время, как кучер чувствовал себя на краю гибели... Но это ничему, в сущности, не мешало. Разве изредка я принимался неистово палить из окон, когда кучер внезапно натягивал вожжи, привязанные к обломку дышла,- и тогда брат говорил с досадой:
Что ты это, ей-богу!.. Ведь это гостиница... Тогда я приостанавливал пальбу, выходил из кузова и извинялся перед гостеприимным трактирщиком в причиненном беспокойстве, между тем как кучер распрягал лошадей, поил их у бадьи, и мы предавались мирному, хотя и короткому отдыху в одинокой гостинице. Однако случаи подобных разногласий бывали тем реже, что я скоро отдавался полету чистой фантазии, не требовавшей от меня внешних проявлений. Должно быть, в щелях старого кузова засели с незапамятных времен,- выражаясь по-нынешнему,- какие-то флюиды старинных происшествий, которые и захватывали нас сразу в такой степени, что мы могли молча, почти не двигаясь и сохраняя созерцательный вид, просидеть на своих местах от утреннего чая до самого обеда. И в этот промежуток от завтрака и до обеда вмещались для нас целые недели путешествий, с остановками в одиноких гостиницах, с ночлегами в поле, с длинными просеками в черном лесу, с дальними огоньками, с угасающим закатом, с ночными грозами в горах, с утренней зарей в открытой степи, с нападениями свирепых бандитов и, наконец, с туманными женскими фигурами, еще ни разу не открывавшими лица из-под густого покрывала, которых мы, с неопределенным замиранием души, спасали из рук мучителей на радость или на горе в будущем...
И все это вмещалось в тихом уголке, между садом н сараями, где, кроме бадьи, кузова и мусорной кучи, не было ничего... Впрочем, были еще лучи солнца, пригревавшие зелень сада и расцвечивавшие палисадник яркими, золотистыми пятнами; были еще две доски около бадьи и широкая лужа под ними. Затем, чуткая тишина, невнятный шопот листьев, сонное чирикание какой-то птицы в кустах и... странные фантазии, которые, вероятно, росли здесь сами по себе, как грибы в тенистом месте,- потому что нигде больше мы не находили их с такой легкостью, в такой полноте и изобилии... Когда, через узкий переулок и через крыши сараев, долетал до нас досадный призыв к обеду или к вечернему чаю,- мы оставляли здесь, вместе с пистолетами и саблями, наше фантастическое настроение, точно скинутое с плеч верхнее платье, в которое наряжались опять тотчас по возвращении.