Три разговора соловьев. Владимир соловьев - три разговора о войне, прогрессе и конце всемирной истории

Старая женщина сдвинула вниз очки и, глядя поверх них, огляделась по комнате, потом подняла очки на лоб и посмотрела из-под них. Она пошла к открытой двери, стала на пороге и повела взглядом грядках помидоров, заросших дурманом, - это был ее "город". Тома не видно нигде.

Вдруг позади то зашуршала, и она обернулась - как раз вовремя, чтобы ухватить за полу куртки небольшого мальчишки и не дать ему уйти.

А, вот ты где! Ты что там делал?

Ничего? А ты посмотри на свои руки. И на свой рот. Это что такое?

Не знаю, тетя.

Зато я знаю. Это варенье - вот что это такое. Сто раз тебе говорила: не трогай варенье, потому шкуру злуплю! Ну дай мне эту прут! ..

Прут зависла в воздухе. Казалось, спасения нет.

Ой тетушка! Скорей повернитесь!

Старая резко обернулась и на всякий случай осторожно подобрала юбку. А мальчишка мигом помчался прочь, вскарабкался на высокий дощатый забор и скрылся из глаз.

Тетя Полли минуту стояла растерянная, потом тихонько засмеялась:

Ну и разбойник же, черт попало! Неужели я так-таки ничего не научусь? Это же в очередной раз он так меня обманывает. Ой, не выполняю я своего долга по парня, видит Бог! В нем словно бес сидит, то помилуй мя Боже, он же, бедняга ребенок, сын моей покойной сестры, и мне просто не становится духа бить его. Каждый раз, когда даю ему бежать, меня грызет , а как побью его - аж сердце кровью обкипае. Вот он сегодня не пойдет в школу, то я должна наказать его за это: придется ему завтра работать. Хоть это и жестоко - заставлять его работать в субботу, когда все остальные ребята гулять, но труд - то для него настоящее мучение, и я должна хоть так исполнять свой долг, а то вон погублю парня.

Том действительно не пошел в школу и очень приятно провел время. Пока Том ужинал, при всяком удобном случае таская из сахарницы кусочки сахара, тетя Полли донимала его коварными, полными скрытых ловушек вопросами, надеясь загнать парня в угол и выведать у него правду.

Том, - сказала она, - сегодня в школе было душно?

Да, тетя.

И тебе, Том, не захотелось пойти искупаться?

Услышав нехорошее, Том вдруг насторожился. Он пристально посмотрел в теткину лицо, но ничего особенного не увидел и потому ответил:

Нет, тетя, не очень.

Старая протянула руку, пощупала Тому рубашку и сказала:

Ну что ж, тебе, я вижу, и теперь не очень жарко. - А. сама тайком радовалась тому, как сумела проверить, сухая у парня рубашка.

Но Том уже понял, откуда ветер дует, и предупредил ее следующий ход.

Некоторые из нас поливал себе на голову с помпы. У меня до сих пор волосы сырое, вот видите?

Но, Том, чтобы полить себе на голову с помпы, не надо было распарывать воротник рубашки там, где я зашила, правда? Ну расстегни куртку!

С лица у Тома сбежала тень тревоги. Он расстегнул куртку. Воротник рубашки был крепко зашит.

Что ты скажешь! Ну ладно, пусть. Я же знала, что ты не пошел в школу и купался в реке. Но я не сержусь на тебя, Том. Хотя веры тебе, как говорится, уже и нет, но порой ты бываешь лучше, чем кажешься. По крайней мере сегодня.

Она и огорчилась тем, что проницательность предала ее, и одновременно была рада, что Том хотя на этот раз повел себя как положено. Вдруг отозвался Сид, его двоюродный брат:

Чего мне кажется, будто вы зашили ему воротник белой ниткой, а тут черная.

Но некоторое же белой! .. Том..

Ну, Сиддим, это тебе так не пройдет!

В понедельник утром Том проснулся очень несчастным. Так бывало каждый понедельник, потому что с него начинался новый неделю бесконечных пыток в школе. И Том каждый раз вздыхал: лучше бы уж совсем не было суббот и воскресений - тогда тюрьма и кандалы не казались бы такими невыносимыми.

Он лежал и думал. И вдруг ему пришло в голову, что неплохо было бы заболеть - тогда бы он не пошел в школу. Загорелся тусклый огонек надежды. Том прислушался к своему организму. Нигде ничего не болело. Том мысленно обследовал себя дальше. Вдруг нашел то еще. Один из его верхних передних зубов качался. Это была счастливая возможность, и Том уже собирался застонать - "для начала", как говорится, - когда ему пришла мысль: если он предстанет перед судом с этим заявлением, тетя возьмет да и вырвет ему зуба, а это будет больно. Поэтому он решил оставить зуб в запасе и поискать чего-то другого. Некоторое время ничего не обращалось в голову, а потом он вспомнил, как доктор рассказывал об одной такую болячку, что на две или три недели вложила человека к постели да еще и чуть не оставила ее без пальца на руке. Парень сейчас же выставил ногу из-под простыни и пристально оглядел свою болячку на большом пальце. Правда, признаков той страшной болезни он не знал, однако решил, что попробовать можно, и начал надсадно стонать. И Сид спал себе, будто ничего не произошло. Том застонал громче, и ему показалось, что палец будто действительно побаливает.

Сид и ухом не вел.

Том так старался, что даже закашлялся. Он перевел дух, тогда набрал в грудь воздуха и застонал несколько раз подряд, что и мертвый проснулся бы. Тома взяла злость. Он позвал: "Сиде, Си-де!" - И потряс его. Это дало желаемые последствия, и Том снова застонал. Сид зевнул, потянулся, хропнув раз и, опершись на локоть, утупив глаза Тома. Том и дальше стонал. Сид крикнул;

Том! Слышишь, Том! ..

Ответа не было.

Том! Эй, Том! Что с тобой, Том? - Сид тряхнул брата за плечи, с тревогой вглядываясь в его лицо.

Том простонал:

Ой, не надо, Сиде. НЕ терзает меня..

Да что с тобой такое, Том? Я пойду позову тетю.

Нет-нет... не надо... Может, оно и так пройдет.

Ой, не стони ты так, Том, это же просто ужас!

Я все тебе прощаю, Сид. (Стон). Абсолютно все, чем ты передо мной провинился. Когда я умру...

Но Сид уже схватил свою одежду и бросился прочь. Теперь Том и действительно страдал - так раскалилась его воображение, - потому и стоны его звучал вполне естественно.

Сид стремглав совпадение лестнице вниз и закричал:

Ой тетушка Полли, идите скорей! Том умирает!

Глупости! Не верю!

И все же она трусцой направилась вверх, а за ней - Сид и Мэри. Лицо теткину побледнело, губы дрожали. Подбежав к постели, она запыхавшаяся сказала:

Ну, Том! Что с тобой, Том?

Ой тетушка, у меня на пальце гангрена!

Старая упала на стул и начала засмеялась, потом заплакала затем посмеялась и поплакала одновременно. Это успокоило ее и она сказала:

Ну и выкинул ты мне штуку, Том! .. А теперь оставь свои выдумки, и чтобы такого больше не слышала!

Стон затих, и боль в пальце исчез сам собой. Том чувствовал себя достаточно неловко и сказал:

Тетя Полли, я же думал, что это гангрена, и мне действительно так больно, что я и о своем зуб забыл.

О зуб? А что там у тебя с зубом?

Качается и болит ужасно, просто невтерпеж.

Ну, ну, погоди, только не стони снова! Раскрыть рот... Да, действительно шатается, но от этого не умирают... Мэри, принеси-ка мне шелковую нить и горячую головню из кухни.

Ой тетушка, не надо! - Заныл Том. - Не исторгая его! Не надо, тетя! Я и так пойду в школу.

А, вот оно что! То всю эту бучу ты затеял для того, чтобы не идти в школу, а убежать на реку рыбачить?

Между тем принесли зубоврачебное орудия. Тетя сделала на конце шелковой нити петлю, надела ее на больной зуб и крепко затянула, а другой конец привязала к колонке кровати. Тогда схватила огненную головешку и порывисто ткнула ею чуть не в лицо парню. Зуб вылетел и повис на привязанной к кровати нитке.

Но за каждым испытанием приходит вознаграждение. Когда после завтрака Том отправился в школу, все ребята, которых он встречал по дороге, завидовали ему, потому что теперь он имел между верхними передними зубами дыру и мог плеваться сквозь нее совершенно по-новому, в очень необычный способ.

Вскоре Том встретил юного отщепенца Гекльберри Финна, сына известного в городке пьяницы. Все тамошние мамочки искренне ненавидели и страшились того Гекльберри, ибо он был лентяй, беспризорник и разбойник, а еще потому, что их дети тянулись к нему, радовались его запрещенным обществом и жалели, что не могут быть такими, как он. Том, как и все ребята из почтенных семей, завидовал на привольное, беззаботная жизнь Гекльберри и, хотя ему было строго запрещено водиться с тем бродягой, не проходил ни одного случая побыть с ним. Гекльберри всегда был одет в обноски из взрослых людей, укрытые бесчисленными пятнами и такие рваные, что аж клочья болтались со всех сторон. На голове у него торчала руина здоровенного шляпу напивобирванимы полями; куртка, когда он ее надувал, достигала ему почти до пят, а пуговицы сзади оказывались куда ниже того места, где им надлежало быть, штаны держались на одной шлейци, свисая сзади пустой торбой, и обтрепанные штанины, если Гек не утруждал себя подкатить их, волочились по земле.

Гекльберри был сам себе хозяин и делал все, что ему заблагорассудится. В сухую погоду он ночевал на чужих верандах, а когда шел дождь - в пустой бочке, ему не надо было ходить ни в школу, ни в церковь, не надо было никого слушаться, он мог ловить рыбу или купаться когда угодно и где угодно и проводить на реке столько времени, сколько сам захочет, никто не запрещал ему драться и гулять хоть до ночи; весной он первый начинал ходить босиком, а осенью последний узував то на ноги, никто не заставлял его умываться и переодеваться в чистое, а еще он был непревзойденный мастер ругаться. Словом, этот парень имел все, что делает жизнь прекрасной. Так единодушно считали издерганные и скованные всевозможными притеснениями благопристойно сент-Петерсберге ребята.

Том поздоровался с этого романтического оборванца:

Здорово, Гекльберри! Что это у тебя?

Дохлая кошка.

Слушай, Гек, а зачем нужны дохлые коты?

Зачем? Сводить бородавки.

Да ну, неужели? Как сводить бородавки сдохли котом?

Ну, надо взять кота и незадолго до полуночи пойти с ним на кладбище к свежей могиле, где похоронен кого зла, а ровно в полночь туда явится черт, а может, и несколько чертей, но ты их не увидишь, а только услышишь что-то, словно ветер, какую их речи, и когда они потянут того злодея с собой, ты бросаешь за ними своего кота и говоришь: "Мертвец за чертом, кот за мертвецом, бородавка за котом - и я вас знать не знаю! " Любую бородавку так сведешь.

Слушай, Гек, ты когда собираешься пробовать кота?

Сегодня ночью. Видимо, они этой ночью придут за старый хрыч Уильямса.

А меня с собой возьмешь?

Возьму, если не боишься.

И ребята разошлись.

Добравшись до школы, Том вошел в класс походкой человека, который ужасно торопится. Он повесил шляпу на гвоздь и озабоченно шмыгнул на свое место. Учитель, сидя, как на троне, в своем большом плетеном кресле, дремал, убаюканный сонным ропотом класса. Тома появление разбудила его.

Томас Сойер!

Том знал, что, когда его называют полным именем, ничего хорошего не жди.

Слушаю, сэр!

Подойдите сюда. Вы, сэр, как всегда, опоздали. Почему?

Том хотел уже состояться какой ложью, и вдруг увидел две длинные золотистые косички, спадали на спину, - и мигом узнал их, словно его ударило электрическим током любви; увидел и то, что единственное свободное место на девчачьей половине было рядом с ней. И он храбро выпалил:

Я остановился поболтать с Гекльберри Финном!

Учитель вплоть остолбенел и растерянно уставился на Тома. Шум в классе утих. Все были удивлены: или он в своем уме, этот сорвиголова?

Томас Сойер, это самое дерзкое признание, которое я когда-либо слышал. За такой проступок линейки мало. Снимите куртку! ..

Учителева рука работала, пока устала, а запас розог заметно уменьшился. Потом раздался приказ:

А теперь, сэр, идите и сядьте с девочками!

Лейтенант, что пробежал по классу, будто смутило парня, и в действительности он смутился скорее от благоговейного трепета перед своим новым, еще не известным кумиром и робкой радости, что ему так неслыханно повезло. Он сел на краешек сосновой скамьи, и девочка, тряхнув головкой, отодвинулась дальше.

Том начал украдкой поглядывать на девочку. Она заметила это, недовольно поморщилась и на минуту даже отвернулась. А когда тайком повернула голову, перед ней лежал персик. Девочка оттолкнула его. Том тихонько придвинул снова. Она снова двинулась персика сторону, но уже не так сердито. Том терпеливо вернул его на место. Она больше не отодвигала его. Том нацарапал на грифельной доске: "Пожалуйста, возьми, у меня есть еще". Девочка посмотрела на доску, но лицо ее осталось невозмутимое. Теперь Том принялся рисовать что-то на доске, закрывая рисунок левой рукой. Некоторое время девочка умышленно не смотрела туда, но вскоре едва заметные признаки начали высказывать ее любопытство. Наконец она не выдержала и робко прошептала:

Можно, я посмотрю?

Том отклонил руку и показал часть отвратительного дома с двумя боковые стены и трубой, из которого штопором шел дым. Девочку так захватило Тома рисования, что она забыла обо всем вокруг. А когда он закончил, какую волну смотрела на рисунок, тогда прошептала:

Очень хорошо. Теперь нарисуй человечка.

Художник изобразил перед домом человечка, больше походил на башню и свободно мог бы перешагнуть через дом. Но девочка не была слишком требовательна и осталась довольна тем уродом.

Просто замечательно. Вот если бы я умела рисовать!

Это совсем легко, - прошептал Том - Я научу тебя.

Ой, правда? Когда?

На большой перемене. Ты пойдешь домой обедать?

Если хочешь, я останусь.

Ладно, условились. Как тебя зовут?

Бекки Тэтчер. А тебя? .. Ой, да я же знаю: Томас Сойер.

Это когда имеют хлестать. А так меня зовут Томом. И ты зови меня Том, ладно?

Том снова принялся царапать на доске, скрываясь от девочки. Но теперь она уже не стыдилась и попросила показать, что он написал. Том сказал:

Да нет, нет там ничего.

Неправда, есть.

Нет, нет. Да и неинтересно тебе.

А вот и интересно, действительно интересно. Ну, пожалуйста, дай посмотреть.

Ты кому расскажешь.

Не расскажу. Вот тебе слово, что не расскажу. Ну, покажи!

Ой, да тебе же и не хочется!

Ну, если ты со мной так, то я и сама не увижу?

Она схватила Тома за руку своей маленькой ручкой, и они завелись бороться. Том делал вид, что вовсю сопротивляется, а сам потихоньку отодвигал свою руку, пока открылись слова: "Я тебя люблю".

Ой, какой ты! .. - Бекки ловко ударил Тома по руке, однако покраснела и была видимо утешения.

Именно в это знаменательное мгновение юноша почувствовал, как чья-то сильная рука больно сжала его ухо и медленно потянула вверх. Таким образом был проведен через весь класс и под общее едкое хихиканье посажено на его постоянное место. Еще какую жуткую минуту учитель молча постоял над ним, а тогда, так ни словом и не сем, двинулся обратно к своему трону. А хоть ухо Тома и пылало от боли, душа его ликовала.

Когда класс угомонился, Том честно попытался сосредоточиться на школьной науке, но был слишком возбужден, и ничего из этого не вышло. Сначала он опозорился на уроке чтения, потом, отвечая по географии, превращал озера на горы, горы в реки, а реки на континенты так, что устроил на Земле новый хаос, а когда писали диктант, наделал столько ошибок в простых словах, откатился в самый хвост и у него забрали оловянную медаль за правописание, которой он так хвастался несколько месяцев.

Когда наступила большая перемена, Том подбежал к Бекки Тэтчер и шепнул ей на ухо:

Надень шляпку, как собираешься домой, а на углу пропусти всех вперед, тогда верни в переулок - и сюда. А я пойду другой дорогой и так же бегство.

И она пошла с другом группой школьников, он - с другим, а вскоре они встретились в конце переулка и вернулись в школу, где уже никого не было. Они сели рядом, положив перед собой грифельную доску, Том дал Бекки грифель, затем стал водить ее рукой по доске, и таким образом они соорудили еще один причудливый дом. Затем интерес к живописи немного притух, и они начали разговаривать. Том блаженствовал.

Слушай, Бекки, а ты уже была помолвлена?

А хотела бы?

Да наверное... Не знаю... А что надо делать?

Делать? Да ничего. Просто ты говоришь мальчику, что никогда ни за кого другого не выйдешь - никогда, никогда, никогда, - а тогда вы целуетесь, вот и все. Это каждый может.

Целуемся? А зачем целоваться?

Ну, это... понимаешь... так всегда делают.

Ну, да... вероятно, что все, когда они влюблены. Ты не забыла, что я написал на доске?

Хочешь, я тебе скажу?

Д-да... но в другой раз.

Да нет же, сейчас. Ну пожалуйста, Бекки... Я скажу шепотом, едва слышно.

Пока Бекки колебалась, Том признал ее молчание за согласие, обнял ее за талию и, приблизив губы к самому ее ушки, нежно прошептал те же слова. А потом сказал:

Ну, а теперь ты скажи мне тихонько то же.

Она с минуту видмагалась, а потом сказала:

Отвернись так, чтобы не видеть меня, и тогда я скажу. Но ты об этом никому ни слова - слышишь, Том? Никому ни слова, ладно?

Но некоторое ж, видимо, некому. Ну, Бекки...

Он отвернулся. Бекки робко наклонилась к нему, так что от ее дыхания вплоть зашевелились Тому кудри и прошептала:

Я. .. люблю... тебя...

Потом вскочила и забегала между партами, а Том за ней. Наконец она забилась угол и закрыла лицо передничком. Том обнял ее за шею и стал уговаривать:

Ну Бекки, это ведь уже все... осталось только поцеловаться. Напрасно ты боишься... это уже совсем ничего... Ну пожалуйста, Бекки. - И тянул ее за передник и за руки.

Итоге она уступила и, опустив руки, подставила ему разгоряченное от беготни личико. Том поцеловал ее в красные губы и сказал:

Ну, вот и все, Бекки. Знай: от сегодня и навсегда тебе нельзя полюбить никого, кроме меня, и ни за кого другого выйти замуж, как меня, - никогда, никогда, вплоть до века. Ты согласна?

Да, я никогда не полюблю никого, кроме тебя, Том, и ни за кого другого не выйду замуж... и ты тоже ни с кем не женишься, кроме меня.

Конечно, нет. На то и помолвке. И ты всегда будешь со мной в школу и из школы, когда никто не увидит, и во всех играх будешь выбирать меня, а я тебя, потому что так и должны делать помолвлены.

Ой, как хорошо. А я и не знала, никогда не слышала даже о таком.

Да, это очень весело! Вот когда мы с Эми Лоуренс...

Глаза Бекки расширились, и, поняв свою ошибку, Том смущенно замолчал.

Ах, Том, ты не с первой со мной заручуешся!

Девочка заплакала. Том сказал:

Ну, не плачь, Бекки. Мне теперь к ней равнодушно.

Нет, Том, нет... ты же знаешь, что не безразлично.

Том попробовал обнять ее за шею, но она оттолкнула его и отвернулась к стене, и дальше плача. Том сунулся снова начал ее уговаривать, но опять получил отпор. Тогда в нем проснулась гордость, и, отвернувшись от девочки, он решительно направился прочь. С минуту он стоял перед школой, растерян и смущен, и дело поглядывал на дверь, надеясь, что девочка одумается и выйдет за ним. Но она не выходила. У Тома стало совсем плохо на душе, и он испугался, что его вина непростительная. Как ему трудно было заставить себя сделать новую попытку к примирению, он собрался с духом и вошел в класс. Бекки все еще стояла в углу, отвернувшись к стене и плакала. У Тома заныло сердце. Он подошел к девочке, и остановился, не зная, как начать. Потом нерешительно сказал:

Бекки, я... мне безразлично ко всем другим, я люблю только тебя.

Ответа не было - сами рыдания.

Том достал свою величайшую драгоценность - медную шишечку от каминных решеток - и, протянув руку так, чтобы девочка могла его увидеть, сказал:

Вот, Бекки, возьми себе, пожалуйста.

Она сердито выбила шишечку у него из руки. Тогда Том решительно вышел во двор и направился аж к холмов, чтобы больше тот день в школу не возвращаться ".

Том умеет преодолевать страх, проявляет благородство, благородство, мужество и храбрость, сообразительность и решительность. Ярко эти черты характера героя воплощены писателем в рассказе о том, как Том с Бекки заблудились в пещере ".

Раздел XXIX

Можно было и идти. Для такого случая наняли старенький паровой паром, и вскоре оживленная толпа, нагруженная корзинами с едой, заполнила главную улицу и двинулась к реке.

В трех милях ниже городка паром вернул в устье лесистой котловины и причалил к берегу. Пошли в дело все способы изрядно уприте и наморитися, и в конечном счете юные собрались внизу в лагерь голодные, как волки, и жадно набросились на сытные блюда. После того пира все уселись в тени развесистых дубов отдохнуть и поболтать. А чуть позже кто-то крикнул:

Кто идет в пещеру?

Согласились все. Вход в пещеру был довольно высоко на склоне и представлял собой отверстие в форме буквы "А".

Примерно с три четверти мили главной галереи они прошли, чем первое, вереницей, затем кучки и парочки начали обращать в боковые ответвления, шастать мрачными узкими переходами, неожиданно налетая на других в местах, где эти переходы соединялись.

Но постепенно кучка за кучкой тянулись к выходу из пещеры и оказывались на улице, запыхавшиеся, веселые, с ног до головы закапанные свечным салом, перемазанные глиной и очень польщены удачной прогулкой. На удивление всем, оказалось, что они совсем забыли о времени и что вот-вот начнет темнеть.

Во время школьных каникул не было занятий и в воскресной школе, но в тот день все с раннего утра пришли в церковь.

Когда кончилась проповедь, жена судьи Тэтчер, идя вместе со всеми к выходу, догнала миссис Гарпер и сказала:

Так что, моя Бекки спать целый день? Я так и думала, что они нагуляются до изнеможения.

Ваша Бекки?

Миссис Тэтчер побледнела и тяжело опустилась на скамью и именно тогда с ними поравнялась тетя Полли, оживленно разговаривая со знакомой. Тетя Полли остановилась и сказала:

Доброе утро, миссис Тэтчер. Доброе утро, миссис Гарпер. Где мой Том снова деваться. Пожалуй, вчера заночевал у вас... или у вас... и теперь боится возвращаться мне на глаза.

Миссис Тэтчер побледнела еще больше и слабо покачала головой.

Он у нас не ночевал, - сказала миссис Харпер, уже видимо обеспокоена.

На лице тети Полли отразилась нескрываемая тревога. Никто из них не заметил, были Том и Бекки на пароме, когда он возвращался в город: к тому времени уже стемнело, а никто и не подумал проверить, все ли на месте. Наконец один молодой ляпнул не подумав, что Том и Бекки могли остаться в пещере. Миссис Тэтчер упала в обморок. Тетя Полли плакала и заламывала руки.

Тревожная весть переходила из уст в уста, от группы к группе, с улицы на улицу, и прошло едва пять минут, как ударили во все колокола и целый городок испуганно засуетилось.

Раздел XXXI

А теперь вернемся к Тому и Бекки, которых мы оставили на прогулке за городом. Вместе со всеми они бродили темными переходами пещеры, осматривая уже знакомые им чудеса. Затем детвора завелась играть в прятки, и Том с Бекки упорно пристали к той веселой игры и гоняли с другими, пока это им немного надоело, тогда они побрели вниз по наклонной извилистой галереей, держа свечи высоко перед собой и вглядываясь в путаницу выписанных копотью имен, дат, адресов и лозунгов, которыми были испещрены каменные стены. Идя все дальше и разговаривая, они сами не заметили, как оказались в такой отдаленной части пещеры, где уже не было тех надписей на стенах. Тогда они вывели копотью на каменном выступе свои имена и двинулись дальше. Вскоре они натолкнулись на место, где маленький ручеек, падая со скалы, оставлял известняковый осадок в течение долгих веков создал нерушимую каменную Ниагару, блестящую и прозрачную, словно кружево.

А интересно, сколько времени мы здесь, внизу, Том? Видимо, надо и возвращаться.

Да, таки надо. Вероятно, что надо.

А ты найдешь дорогу назад, Том? Здесь все так запутано, что я и не знаю...

Да дорогу я бы, пожалуй, нашел, но эти летучие мыши... Если они погасят обе наши свечи, то будет беда. Попробуем пойти другой дорогой, чтобы не проходить через ту пещеру.

Ладно. Смотри только, чтобы мы не заблудились. Это было бы ужасно! - Бекки вздрогнула, представив такое бедствие.

Они двинулись каким коридору и долго шли молча, заглядывая в каждое новое ответвление: не проходили они здесь раньше, - но никаких знакомых мест не случалось.

Но за каждой новой неудачей парень и сам все меньше верил в это и наконец начал возвращать в боковые переходы просто наугад, с отчаянной надеждой конечном счете натолкнуться на правильную дорогу. Он и дальше повторял "все хорошо", но свинцовый груз страха так угнетал его сердце, что эти слова теряли свой смысл, и, казалось, он говорил "все пропало". Бекки испуганно прижималась к нему, изо всех сил стараясь сдерживать слезы, но они все равно текли из глаз. Наконец она сказала:

Том, Том, теперь мы пропали... пропали! .. Нам уже никогда не выбраться из этого ужасного подземелья!

Бекки упала наземь и так бурно зарыдала, и Том испугался, чтобы она не умерла или не потеряла рассудка. Он сел рядом и обнял девочку, а она спрятала лицо у него на груди, прижалась к нему и начала изливать свои страхи и бесполезные сожаления, которые далекое эхо обращала на глумливый смех. Том уговаривал ее успокоиться и не терять надежды.

В конце концов хрупкие ножки Бекки перестали ей повиноваться, и она тяжело села судьбы. Она снова заплакала. Том старался придумать что розрадливе, но он уже столько раз повторял все те слова, что они совсем затерлися и звучали горькой насмешкой. Между тем усталость одолела Бекки, и девочка уснула. Тому аж на душе полегчало. Он сидел, глядя на ее осунувшееся личико, и видел, как от приятных сновидений оно проясняется и убирает свой обычный вид. Бекки проснулась. Они поднялись и рука об руку побрели вперед, ни на что уже не надеясь. Потом попытались определить, сколько времени пробыли в пещере: им казалось, что прошли уже долгие дни, а то и недели, тогда как в действительности такого быть не могло, потому что их свечи еще не догорели. После того они долго - а как долго, и сами не знали - шли молча, пока Том сказал, что надо ступать тише и прислушиваться, не капает где вода: им нужно найти источник. Довольно скоро они натолкнулись на него, и Том решил, что пора снова отдохнуть. Поэтому они сели, и Том прилепил глиной свечу к каменной стене против них. Оба погрузились в свои думы и вновь надолго замолчали. Наконец Бекки сказала.

Том, я так хочу есть!

Том получил то из кармана.

Помнишь, что это? - Спросил он.

Бекки едва заметно улыбнулась.

Наш свадебный пирог, Том.

Том разделил тот кусок на двоих, и Бекки с аппетитом съела свою половину, а сам он отломил от своей лишь маленький кусничок. Холодной воды, чтобы запить трапезу, было сколько хочешь. Через некоторое время Бекки предложила идти дальше. Том с минуту помолчал, а потом сказал:

Бекки, ты сможешь выдержать, как я тебе скажу?

Бекки побледнела, однако ответила, что, пожалуй, сможет.

Так вот, Бекки, нам надо остаться здесь, у питьевой воды... Потому что это наш последний огарок!

Бекки дала волю слезам. Том как только мог успокаивал ее, но это мало, помогало. Наконец Бекки сказала:

Том! Они похопляться, что нас нет, и пойдут на поиски!

Ну конечно, пойдут. Конечно!

Может, они уже теперь нас ищут, Том.

А чего ж, может, и ищут. Думаю, что таки ищут.

Дети прильнули глазами к маленькому огарка свечи и смотрели, как он медленно и неумолимо тает, вот уже осталось каких полдюйма фитиля; вот уже хилый чек пламени замелькал, выпустил вверх тонкой струйкой дыма, на мгновение задержался на ее вершине - и все вокруг погрузилось в жуткий черный мрак!

Проходили часы, и пленников пещеры вновь начал мучить голод. У Тома еще осталась его пайка пирога, поэтому они разделили ее и съели. Однако и крошка пищи, казалось, только сильнее разожгло их голод.

Вдруг у Тома мелькнула одна мысль. Совсем рядом отходила в сторону несколько коридоров. То, наверное, лучше обследовать некоторые из них, чем сидеть вот так без дела, изнемогая под неизмеримым бременем времени... Том вытащил из кармана клубок тонкой веревки для воздушного , привязал конец к выступу скалы, и они с Бекки тронулись - Том впереди, разматывая на ходу веревку. Шагах в двадцати коридор кончился обрывом. Том стал на колени и нащупал внизу стремительную каменную стену, а тогда полез как мог далеко за угол скалы и уже был потянулся еще чуть дальше направо, когда вдруг совсем близко, менее чем за двадцать шагов впереди, из-за скалы выдвинулась чья рука со свечой! Том радостно закричал, и сразу за рукой показалась и вся фигура, и то был... индеец

Джо! Тому даже руки и ноги окоченели, так что он не мог и пошевелиться. Да какая же была его радость, когда в следующее мгновение он увидел, что "испанец" бросился наутек и скрылся из глаз! Парня удивило, что индеец Джо не узнал его по голосу и не убил за показания в суде. Наверное, это эхо так изменила его голос, подумал Том. Вероятно, что эхо. От страха все тело терпят, и он сказал себе: если у него хватит силы добраться обратно к источнику, он более никуда оттуда ни на шаг не сдвинется, лишь бы не нарваться снова на индейца Джо.

В конце концов голод и отчаяние перевесили страх. Еще несколько долгих часов дети напрасно ждали у источника, потом опять заснули, а проснувшись, почувствовали перемену. Теперь их мучил такой лютый голод, что его нельзя было и терпеть. Тома не пугала уже ни опасность столкнуться с индейцем Джо, ни любые другие ужасы. Но Бекки совсем обессилела. Она сказала, что будет ждать там, где она есть, пока умрет, и это будет уже скоро. А Том, мол, пусть идет себе со веревкой в тот коридор, как хочет, и у нее только единственная просьба: чтобы он чаще возвращался и разговаривал с ней, а еще он должен пообещать быть рядом, когда поступит последняя минута, и держать ее руку в своей, пока будет кончено.

Чувствуя в горле тугой клубок, Том поцеловал ее и нарочно уверенностью сказал, что таки надеется или встретить соискателей, или найти выход из пещеры. А тогда взялся за свою веревку, стал на колени и пополз одним из боковых коридоров, едва сознании от голода, с зловещим предчувствием неминуемой гибели.

Раздел XXXII

Был уже вторник, улице начинало смеркаться. В городке Сент-Питерсберзи сих пор господствовала траур. Детей, заблудившихся в пещере, так и не нашли. За них молились в церкви целой общиной и поодиночке в своих домах, вкладывая в те молитвы всю душу, и хороших вестей из пещеры не было.

Вдруг где-то среди ночи всех разбудил неистовый звон колоколов, и на улице вдруг повисипалы охвачены буйной радостью полуодетые люди, громко выкрикивая: "Вставайте! Все вставайте! Они нашлись! Нашлись! Горожане толпой побежали к реке, где им навстречу такие же радостно возбужденные люди уже везли на открытом коляске спасенных Тома и Бекки. Толпа окружила коляску, а потом повернул обратно в город и торжественно прошел по главной улице, не останавливаясь крича "ура".

Тетя Полли себя не понимала от радости, и почти так же и миссис Тэтчер. ей хотелось еще только одного: чтобы гонец, командированный в пещеру, скорее принес эту счастливую весть ее мужу. Том лежал на. диване в окружении слушателей, ловили каждое его слово, и рассказывал о своих удивительных приключениях в пещере, добавляя к ним немало собственных измышлений, чтобы было интереснее. Наконец он дошел до того, как оставил Бекки у источника и отправился обследовать подземные коридоры; как прошел двумя из них, сколько хватило веревки, затем углубился в третий, пока Шнурочек кончилась, и уже собирался повернуть назад, когда увидел вдалеке впереди едва заметный просвет - словно там пробивался дневной свет, и как он тогда оставил веревку и пополз туда, а когда дополз, то продавил голову и плечи сквозь небольшую расщелину и увидел перед собой величественные волны Миссисипи! Как они ощупью добрались до того места, откуда было видно крапинку дневного света; как он протиснулся сквозь расщелину сам, а потом помог вылезти и Бекки, и они сели там и заплакали от счастья; как, увидев на реке лодку с людьми, он крикнул них и сказал, Что с Бекки только выбрались из пещеры и просто-таки умирают с голоду, и как те сначала не поверили ему: мол, в пещеру отсюда пять миль против течения, - и потом взяли их в свою лодку, причалили к какого дома на берегу, а там дали им поесть, немного отдохнуть и часа через два-три после сумерек повезли в город.

Узнав, что Гек нездоровится, Том еще в пятницу пошел его навестить, но в комнату, где лежал товарищ, попасть не смог: не пустили его в Гека ни в субботу, ни в воскресенье.

Аж за две недели после своего освобождения из пещеры Том пошел поговорить с Геком, который к тому времени уже достаточно оправился, чтобы услышать поразительные новости, - а что его новости поразят Гека, Том не сомневался. Минуя по дороге дом судьи Тэтчера, он зашел навестить Бекки, судья и несколько его гостей втянули парня в разговор, и один из них шутливо спросил, не хочется ему опять в пещеру. На это Том ответил: а чего же, он не против. Тогда судья сказал:

Я же уверен, Том, что, кроме тебя, нашлись бы и другие желающие. И мы уже об этом позаботились. В пещере более никто не потеряется.

Потому что я еще две недели назад велел обить ее дверь железом и запереть на три замка, а ключи хранятся у меня.

Лицо Тома побелело, как мел.

Ой господин судья, там в пещере - индеец Джо!

Владимир Соловьев

Три разговора о войне, прогрессе и конце всемирной истории

Со включением краткой повести об антихристе и с приложениями

Посвящается ушедшим друзьям ранних лет

Николаю Михайловичу Лопатину и Александру Александровичу Соколову

ПРЕДИСЛОВИЕ

Есть ли зло только естественный недостаток, несовершенство, само собою исчезающее с ростом добра, или оно есть действительная сила, посредством соблазнов владеющая нашим миром, так что для успешной борьбы с нею нужно иметь точку опоры в ином порядке бытия? Этот жизненный вопрос может отчетливо исследоваться и решаться лишь в целой метафизической системе. Начав работать над этим для тех, кто способен и склонен к умозрению, я, однако, чувствовал, насколько вопрос о зле важен для всех. Около двух лет тому назад особая перемена в душевном настроении, о которой здесь нет надобности распространяться, вызвала во мне сильное и устойчивое желание осветить наглядным и общедоступным образом те главные стороны в вопросе о зле, которые должны затрагивать всякого. Долго я не находил удобной формы для исполнения своего замысла. Но весною 1899 года, за границей, разом сложился и в несколько дней написан первый разговор об этом предмете, а затем, по возвращении в Россию, написаны и два другие диалога. Так сама собою явилась эта словесная форма как простейшее выражение для того, что я хотел сказать. Этою формою случайного светского разговора уже достаточно ясно указывается, что здесь не нужно искать ни научно-философского исследования, ни религиозной проповеди. Моя задача здесь скорое апологетическая и полемическая: я хотел, насколько мог, ярко выставить связанные с вопросом о зле жизненные стороны христианской истины, на которые с разных сторон напускается туман, особенно в последнее время.

Много лет тому назад прочел я известие о новой религии, возникшей где-то в восточных губерниях. Эта религия, последователи которой назывались вертидырниками или дыромоляями , состояла в том, что, просверлив в каком-нибудь темном углу в стене избы дыру средней величины, эти люди прикладывали к ней губы и много раз настойчиво повторяли: «Изба моя, дыра моя, спаси меня!» Никогда еще, кажется, предмет богопочитания не достигал такой крайней степени упрощения. Но если обоготворение обыкновенной крестьянской избы и простого, человеческими руками сделанного отверстия в ее стене есть явное заблуждение, то должно сказать, что это было заблуждение правдивое: эти люди дико безумствовали, но никого не вводили в заблуждение; про избу они так и говорили: изба, и место, просверленное в ее стене, справедливо называли дырой.

Но религия дыромоляев скоро испытала «эволюцию» и подверглась «трансформации». И в новом своем виде она сохранила прежнюю слабость религиозной мысли и узость философских интересов, прежний приземистый реализм, но утратила прежнюю правдивость: своя изба получила теперь название «царства Божия на земле», а дыра стала называться «новым евангелием», и, что всего хуже, различие между этим мнимым евангелием и настоящим, различие совершенно такое же, как между просверленною в бревне дырой и живым и целым деревом, – это существенное различие новые евангелисты всячески старались и замолчать и заговорить.

Я, конечно, не утверждаю прямой исторической или «генетической» связи между первоначальною сектой дыромоляев и проповедью мнимого царства Божия и мнимого евангелия. Это и не важно для моего простого намерения: наглядно показать существенное тождество двух «учений» – с тем нравственным различием, которое я отметил. А тождество здесь – в чистой отрицательности и бессодержательности обоих «мировоззрений». Хотя «интеллигентные» дыромоляи и называют себя не дыромоляями, а христианами и проповедь свою называют евангелием, но христианство без Христа – и евангелие, то есть благая весть, без того блага, о котором стоило бы возвещать, именно без действительного воскресения в полноту блаженной жизни, – есть такое же пустое место, как и обыкновенная дыра, просверленная в крестьянской избе. Обо всем этом можно было бы и не говорить, если бы над рационалистическою дырой не ставилось поддельного христианского флага, соблазняющего и сбивающего с толку множество малых сих. Когда люди, думающие и потихоньку утверждающие, что Христос устарел, превзойден или что его вовсе не было, что это – миф, выдуманный апостолом Павлом, вместе с тем упорно продолжают называть себя «истинными христианами» и проповедь своего пустого места прикрывать переиначенными евангельскими словами, тут уже равнодушие и снисходительное пренебрежение более не у места: ввиду заражения нравственной атмосферы систематическою ложью общественная совесть громко требует, чтобы дурное дело было названо своим настоящим именем. Истинная задача полемики здесь – не опровержение мнимой религии, а обнаружение действительного обмана.

Этот обман не имеет извинения. Между мною как автором трех сочинений, запрещенных духовною цензурою, и этими издателями многих заграничных книг, брошюр и листков не может быть серьезного вопроса о внешних препятствиях для полной откровенности по этим предметам. Остающиеся у нас ограничения религиозной свободы – одна из самых больших для меня сердечных болей, потому что я вижу и чувствую, насколько все эти внешние стеснения вредны и тягостны не только для тех, кто им подвергается, но главным образом для христианского дела в России, а следовательно, для русского народа, а следовательно, и для русского государства.

Но никакое внешнее положение не может помешать убежденному и добросовестному человеку высказать до конца свое убеждение. Нельзя это сделать дома – можно за границей, да и кто же более проповедников мнимого евангелия пользуется этою возможностью, когда дело идет о прикладных вопросах политики и религии? А по главному, принципиальному вопросу для воздержания от неискренности и фальши не нужно и за границу ехать, ведь никакая русская цензура не требует заявлять такие убеждения, которых не имеешь, притворяться верящим в то, во что не веришь, любящим и чтущим то, что презираешь и ненавидишь. Чтобы держать себя добросовестно по отношению к известному историческому Лицу и Его делу, от проповедников пустоты требовалось в России только одно: умалчивать об этом Лице, «игнорировать» Его. Но какая странность! Эти люди не хотят пользоваться по этому предмету ни свободой молчания у себя дома, ни свободой слова за границей. И здесь, и там они предпочитают наружно примыкать к Христову Евангелию; и здесь, и там они не хотят ни прямо – решительным словом, ни косвенно – красноречивым умолчанием – правдиво показать свое настоящее отношение к Основателю христианства, именно что Он им совсем чужд, ни на что не нужен и составляет для них только помеху.

С их точки зрения, то, что они проповедуют, само по себе понятно, желательно и спасительно для всякого. Их «истина» держится сама на себе, и, если известное историческое лицо с нею согласно, тем лучше для него, но это никак еще не может дать ему значение высшего авторитета для них, особенно когда то же самое лицо говорило и делало много такого, что для них есть и «соблазн», и «безумие».

Если даже по немощи человеческой эти люди испытывают неодолимую потребность опереть свои убеждения кроме собственного «разума» на какой-нибудь исторический авторитет, то отчего бы им не поискать в истории другого, более для них подходящего? Да и есть такой давно готовый – основатель широко распространенной буддийской религии. Он ведь действительно проповедовал то, что им нужно: непротивление, бесстрастие, неделание, трезвость и т. д., и ему удалось даже без мученичества «сделать блестящую карьеру» для своей религии – священные книги буддистов действительно возвещают пустоту, и для полного их согласования с новою проповедью того же предмета потребовалось бы только детальное упрощение; напротив того, Священное Писание евреев и христиан наполнено и насквозь проникнуто положительным духовным содержанием, отрицающим и древнюю и новую пустоту, и, чтобы привязать ее проповедь к какому-нибудь евангельскому или пророческому изречению, необходимо всеми неправдами разорвать связь этого изречения и с целою книгой, и с ближайшим контекстом, – тогда как буддийские сутты дают сплошными массами подходящие поучения и легенды, и ничего нет в этих книгах по существу или по духу противного новой проповеди. Заменив для нее «галилейского раввина» отшельником из рода шакьев, мнимые христиане ничего действительного не потеряли бы, а выиграли бы нечто очень важное – по крайней мере на мой взгляд – возможность быть и при заблуждении добросовестно мыслящими и в некоторой мере последовательными. Но они этого не захотят…

«Три свидания» — поэма В.С. Соловьева. Произведение было создано 26—29 сентября 1898 г. и впервые опубликовано в журнале «Вестник Европы» (1898 г.. № 11). Сам Соловьев считал поэму «Три свидания» «маленькой автобиографией», где в «шутливых стихах» и под впечатлением «осеннего ветра и глухого леса» он воспроизвел «самое значительное» из того, что случилось с ним в жизни.

Поэма охватывает события, произошедшие с Соловьевым в 1862, 1875 и 1876 гг. последовательно в Москве, Лондоне и Египте, и посвящена описанию трех мистических видений философом образа Вечной Женственности, Софии. С этой поэмой и с личным мистическим опытом философа прямо связаны другие стихотворения софийной направленности: «Вся в лазури сегодня явилась...» (Каир, конец ноября 1875 г.), «У царицы моей есть высокий дворец...» (Каир, конец ноября 1875 — 6 марта 1876 г.), «Близко, далёко, не здесь и не там...» (Каир, конец ноября 1875 — 6 марта 1876 г.), « Das Ewig - Weibliche » («Вечная Женственность», 8-11 апреля 1898 г.) и др., а также философские и эстетические трактаты Соловьева (например, «Чтения о Богочеловечестве», 1878 г.).

Структурно поэма «Три свидания» Соловьева делится на вступление, три части, в которых Соловьев описывает три свои встречи с образом Вечной Женственности, и заключение. Первое свидание представлено кратко и является лишь эпизодом, который автор использует как поэтический прием введения своего героя и читателя в мистическую ситуацию. Любопытным художественным приемом здесь является параллельное развитие мотива «первой любви», которая оказывается неудачной и от которой Соловьев-ребенок (тут ему еще девять лет) отказывается, как и от всего житейского, ради своей неземной красавицы. Вторая часть, в которой упоминается о поездке уже взрослого Соловьева в Лондон, оказывается переходной и должна лишь мотивировать дальнейшие главные события. Третья часть, превышающая по объему первую и вторую вместе взятые, и передает особый мистический опыт поэта-философа (встреча ночью в пустыне рядом с Каиром с лучезарной Софией).

В поэме Соловьева София (которую, используя прием умолчания, поэт не называет по имени) предстает как творческая премудрость Бога, несущая в себе все первоидеи и первообразы мира. София — олицетворение женственного аспекта в Боге и в природе; она оказывается посредником между человеком и Богом и воплощает в себе всю красоту Бытия во всеединстве. Соприкосновение с вечно-женственным началом мира открывает герою поэмы первоосновы вечности, он разгадывает тайну первого всемирного дня, и в душу его входит смысл и содержание всего, что было, есть и будет до конца времен. В поэме «Три свидания» Соловьев творит свой собственный эсхатологический софийный миф о совершенном мире и человечестве. Н.А. Бердяев в книге «Русская идея», цитируя поэму Соловьева, отмечает, что «видение Софии есть видение красоты Божественного космоса, преображенного мира», т.е. связано с финальной драмой человечества, с концом мира. Задача поэта-философа в том, чтобы создать действующий миф о Софии, которая «здесь и сейчас», уже пришла, чтобы победить тьму в человеке. Соловьевская мифология Софии оказала глубокое влияние на поэзию символистов начала XX в. и особенно на А.А. Блока («Стихи о Прекрасной Даме»).

Три разговора ведут на заграничном курорте «пятеро русских »: Князь, Генерал, Политик, Дама и г-н Z. И, вроде бы, сюжет ясен. Князь - приверженец учения Льва Толстого; остальные персонажи оппонируют ему: Генерал - с точки зрения бытового христианства, Политик - с точки зрения либерального европеизма, г-н Z - с религиозной точки зрения, Дама участвует в разговоре как носитель искренней, эмоциональной позиции. Об этом пишет сам Соловьев в Предисловии, причем подробно. Так что для читателя смысл книги предстает как критика толстовства.

Разговор развертывается живо и затягивается на три дня. Хотя поставить художественный фильм по «Трем разговорам» вряд ли кто решится - слишком мало «драйва», чисто разговорный сюжет. В Первый разговор речь заходит о толстовской теории непротивления. Тезис Князя сводится к тому, что убийство - всегда зло, и потому оно абсолютно недопустимо для христианина. Спор вертится вокруг ситуации «на глазах моралиста бандит насилует ребенка; как быть?». Г-н Z заключает:

Г [ - н ] Z. Да ведь, по-вашему, разум и совесть говорят мне только обо мне самом да о злодее, и все дело, по-вашему, в том, чтобы я его как-нибудь пальцем не тронул. Ну а ведь по правде-то тут есть и третье лицо, и, кажется, самое главное, - жертва злого насилия, требующая моей помощи. Ее-то вы всегда забываете, ну а совесть-то говорит и о ней, и о ней прежде всего, и воля Божия тут в том, чтобы я спас эту жертву, по возможности щадя злодея;

А генерал рассказывает удивительный случай из своей практики, когда, по его мнению, убийство «из шести чистых, непорочных стальных орудий, самою добродетельною, благотворною картечью» было лучшим делом его жизни.

В третьем диалоге Соловьев акцентирует внимание на самом главном - отрицании Божества Христа и Его воскресения. И спорщики начинают подозревать, что отвержение этих вещей приводит к антихристу. Князь, стараясь скрыть раздражение, удаляется, и:

(Когда князь отошел от беседующих) г е н е р а л (смеясь, заметил). Знает кошка, чье мясо съела!

Д а м a. Как, вы думаете, что наш князь - антихрист?

Г е н е р а л. Ну, не лично, не он лично: далеко кулику до Петрова дня! А все-таки на той линии. Как еще и у Иоанна Богослова в писании сказано: вы слышали, детушки, что придет антихрист, а теперь много антихристов. Так вот из этих многих, из многих-то...

По возвращении, князь пытается оправдаться, но Z неумолимой логикой доказывает, что это самое настоящее антихристианство. Тут все решают, что хорошо бы увидеть собственно антихриста. И тогда г-н Z приносит рукопись некоего монаха Пансофия и зачитывает ее - это и есть знаменитая «Краткая повесть об антихристе», во время чтения которой князь снова сбегает.

Такова фабула, и, говоря о «Трех разговорах», обычно заключают, что мощная диалектика Соловьева побеждает - толстовство разгромлено в пух и прах. Несомненно, это так. Но все же до главного содержания книги мы еще не добрались.

Книга оказывается шкатулкой с двойным дном. За критикой толстовства прячется истинное содержание - расставание Соловьева с прежними кумирами и самыми заветными идеями.

Прежде всего, это расставание с «розовым христианством». Облом всех проектов вынудил Соловьева размышлять о силе зла. Характерен такой диалог:

«Г [ - н ] Z. То есть вы думаете, что стоит только добрым людям самим становиться еще добрее, чтобы злые теряли свою злобу, пока наконец не сделаются тоже добрыми?

Д а м a. Мне кажется, что так.

Г [ - н ] Z. Ну а вам известны какие-нибудь случаи, чтобы доброта доброго человека делала злого добрым или, по крайней мере, менее злым?

Д а м a. Нет, сказать правду, я таких случаев не видала и не слыхала...»

Так до последнего времени считал и сам Соловьев, и эта наивная вера лежала в основании его громадного здания христианского прогресса. И вдруг оказывается, что фундамент этого здания построен на песке.

Это расставание и с «теократией». Раньше Соловьев эту идею проповедовал буквально во всех своих значительных сочинениях. Даже в «Оправдании добра» он об этом пишет, правда, уже не с тем жаром. А вот в «Трех разговорах» об этом молчок. И более того, то царство, которое строит антихрист, подозрительным образом напоминает соловьевскую теократию, только без Христа. Что же касается церковного единства, то в своем Апокалипсисе, «Повести об антихристе», даже не объединение, а просто примирение Церквей совершается только после смерти антихриста.

Отброшено и филокатоличество - все основные Церкви участвуют в борьбе против антихриста. И, может быть, тут главная роль принадлежит Православию - старец Иоанн первый понял, кто пред ним, и предупредил всех возгласом «Детушки, антихрист! ». А тесное слияние с государством осуществляется именно антихристовой церковью, под началом мага Апполония.

Прощается Соловьев и с прогрессом, как мирским, так и христианским. Причем тут нам нужно остановиться на значении Второго разговора. Дело в том, что Второй разговор совершенно излишен для развенчания толстовства. Князь там практически не участвует, да и сам разговор не касается типичных для толстовства моральных проблем. Но зато с точки зрения саморазвенчания, этот разговор совершенно необходим. Тут Соловьев подводит черту под своим европеньичаньем. Недаром западно-ориентированный «Вестник Европы», в котором Соловьев печатал все свои последние крупные работы, публиковать «Три разговора» отказался (!). Солирующий в этом разговоре Политик - пародия на западников, которые к началу XX века стали либералами и проповедниками цивилизованного прогресса. Думается, что пассаж Соловьева в предисловии «но признаю относительную правду и за двумя первыми (политиком и генералом - Н.С.)» нельзя принимать за чистую монету. Политик получился у Соловьева столь не импонирующим, что надо признать этот образ тем случаем, когда художественная правда победила первоначальный замысел. Всю многословную болтовню Политика удачно резюмирует Дама:

«Вы ведь хотели сказать, что времена переменились, что прежде был Бог и война, а теперь вместо Бога культура и мир».

А господин Z легко ее развенчивает:

«Г [ - н ] Z. Во всяком случае бесспорно, что растет плюс, растет и минус, а в результате получается что-то близкое к нулю. Это насчет болезней. Ну а касательно смерти, кажется, кроме нуля, ничего и не было в культурном прогрессе.

П о л и т и к. Да разве культурный прогресс ставит себе такие задачи, как уничтожение смерти?

Г [ - н ] Z. Знаю, что не ставит, но ведь потому и его самого очень высоко ставить нельзя» .

Заметим, что Политик озвучивает еще одно очень важное для Соловьева расставание - с иллюзиями об осуществимости христианства в политике и вообще в социуме. Политик - реалист. Он не требует исполнения заповедей в международных отношениях, и теперешний Соловьев эту сторону в Политике принимает, хотя и понимает, что это не христианство, как бы склоняясь с евангельским: «сыны века сего догадливее сынов света в своем роде » (Лк.16,8).

Но нужно особо отметить, что ни всеединство, ни богочеловечество тотальному отрицанию не подверглись. Хотя подверглись определенной ревизии. Точнее, всеединство перестало восприниматься Соловьевым как осуществляемое в истории. Или иначе: у Соловьева изменились представления о метаистории: конечной точкой, целью истории стало не торжество всеединства, а эсхатологический переход мира в новое состояние, о котором Соловьев ничего не успел сказать. А радужное богочеловечество вдруг обогатилось возможностью «дьяволочеловечества», воплощение коего философ узрел в антихристе.

А София? В конце «Повести об антихристе» на небе появляется «жена, облеченная в солнце, и на главе ее венец из двенадцати звезд » - в точности по Откровению ап. Иоанна (Отк.12,1). Но Соловьев не мог не знать, что в православной традиции этот образ прочно связывается с Богородицей. Нет ли тут расставания с мучительно-навязчивой Софией и обращения к светлому и кроткому образу Богоматери? Кто знает…

Разговор о «Трех разговорах» мы еще продолжим.

Николай Сомин

В публичном заседании Общества Любителей Российской Словесности. Здесь под несомненным впечатлением надвигающихся событий философ высказывает свою оценку Запада, Востока и посреднической миссии России между тем и другим.

Ответ на вопрос, поставленный западной философией, Владимир Соловьев находит не в каком-либо учении, а в живом общем деле, в котором и заключается, по его мнению, призвание России. Недостаточно найти и возвестить смысл жизни: надо внести смысл в жизнь. Этим смыслом надо оживить и собрать воедино омертвевшее, распавшееся на части тело человечества. Это может быть делом не одинокого мыслителя, а организованной совокупности, великого народа, отдавшего себя на служение делу Божию.

«От начала истории, – читаем мы в речи Соловьёва, – три коренные силы управляли человеческим развитием. Первая стремится подчинить человечество во всех сферах и на всех степенях его жизни одному верховному началу, в его исключительном единстве, стремится смешать и слить все многообразие частных форм, подавить самостоятельность лица, свободу личное жизни. Один господин и мертвая масса рабов – вот последнее осуществление этой силы. Если бы она получила исключительное преобладание, то человечество окаменело бы в мертвом однообразии и неподвижности. Но вместе с этой силой действует другая, прямо противоположная; она стремится разбить твердыню мертвого единства, дать везде свободу частным формам жизни, свободу лицу и его деятельности; под её влиянием отдельные элементы человечества становятся исходными точками жизни, действуют исключительно из себя и для себя, общее теряет значение реального существенного бытия, превращается во что-то отвлеченное, пустое, в формальный закон, а, наконец, и совсем лишается всякого смысла. Всеобщий эгоизм и анархия, множественность отдельных единиц без всякой внутренней связи – вот крайнее выражение этой силы. Если бы она получила исключительное преобладание, то человечество распалось бы на свои составные стихии, жизненная связь порвалась бы, и история окончилась бы войной всех против всех».

Воплощением первой силы Владимир Соловьев считает Восток , олицетворением второй – Западную Европу . Характерное отличие восточной культуры составляет безличное единство, поглотившее всякое разнообразие; наоборот, особенность культуры западной есть индивидуализм, грозящий упразднить всякие общественные связи. Восток совершенно уничтожает человека в Боге и утверждает бесчеловечного Бога ; наоборот, западная цивилизация стремится к исключительному утверждению безбожного человека.

Философ Владимир Сергеевич Соловьев. Портрет работы Н. Ярошенко, 1890-е

Если бы историей управляли только эта две силы, то в ней не было бы ничего, кроме нескончаемого раздора и борьбы противоположностей, не было бы никакого положительного содержания и смысла. Бесчеловечный Бог не может наполнить жизнь человека смыслом; с другой стороны, безбожный человек не находит смысла ни в самом себе, ни во внешней природе.

Содержание истории дает третья сила: она стоит над первыми двумя, «освобождает их от их исключительности, примиряет единство высшего начала со свободной множественностью частных форм и элементов, созидает таким образом целость общечеловеческого организма и дает ему внутреннюю тихую жизнь». Осуществление этой третьей силы составляет задачу России: ей надлежит быть посредницей между двумя мирами, олицетворенным синтезом Запада и Востока. Что таково именно наше национальное призвание, по Соловьеву, видно из следующего:

«Третья сила, долженствующая дать человеческому развитию его безусловное содержание, может быть только откровением высшего божественного мира, и те люди, тот народ, через который эта сила имеет проявиться, должен быть только посредником между человечеством и тем миром, свободным, сознательным орудием последнего. Такой народ не должен иметь никакой специальной ограниченной задачи, он не призван работать над формами и элементами человеческого существования, а только сообщить душу живую, дать жизнь и целость разорванному и омертвелому человечеству через соединение его с вечным божественным началом. От народа-носителя третьей божественной силы требуется только свобода от всякой ограниченности и односторонности, возвышение над узкими специальными интересами, требуется, чтобы он не утверждал себя с исключительной энергией в какой-нибудь частной низшей сфере деятельности и знания, требуется равнодушие ко всей этой жизни с её мелкими интересами, всецелая вера в положительную действительность высшего мира и покорное к нему отношение. А эти свойства несомненно принадлежат племенному характеру Славянства, в особенности же национальному характеру русского народа. Но и исторические условия не позволяют нам искать другого носителя третьей силы вне Славянства и его главного представителя – народа русского, ибо все остальные исторические народы находятся под преобладающей властью той или другой из двух первых исключительных сил: восточные народы – под властью первой, западные – под властью второй силы. Только Славянство и в особенности Россия осталась свободною от этих двух низших потенций и, следовательно, может быть историческим проводником третьей. Между тем, две первые силы совершили круг своего проявления и привели народы, им подвластные, к духовной смерти и разложение. Итак, повторяю, или это есть конец истории, или неизбежное обнаружение третьей всецелой силы, единственным носителем которой может быть только Славянство и народ русский.

Внешний образ раба, в котором находится наш народ, жалкое положение России в экономическом и других отношениях не только не может служить возражением против её призвания, но скорее подтверждает его. Ибо та высшая сила, которую русский народ должен провести в человечество, есть сила не от мира сего, и внешнее богатство и порядок относительно её не имеют никакого значения».

Нетрудно убедиться, что в этой характеристике Соловьевым «трех сил» мы имеем переработку старых литературных преданий. Прежде всего, бросается в глаза её родство со старым славянофильством. С одной стороны, в ней возобновляется любимая мысль Киреевского о дроблении и атомизме, как свойствах западной культуры, и о призвании России – восстановить цельность жизни человека и человечества. С другой стороны, в ней чувствуются отзвуки тех хомяковских статей о западных вероисповеданиях , где как сущность европейской культуры изображается самопревознесение человеческого начала, антирелигиозное утверждение человеческого разума и свободы, последствием чего является утрата вселенского единства, превращение единства органического, внутреннего, – во внешнюю механическую связь. Изречение Соловьева, что развитие Западной Европы приводит к царству безбожного человека, только доводит до конца старую мысль Хомякова. Наконец и в характеристике «третьей силы», утверждающей примирение единства высшего начала со свободной множественностью, есть также развитие старой славянофильской мысли. Именно в этом примирении органического единства со свободной множественностью Хомяков видел отличие православия от западных вероисповеданий. Сама задача «великого синтеза» была несомненно предвосхищена славянофилами, хотя и поставлена у них с меньшей ясностью, чем в «Трех силах» Соловьева. В органическом синтезе Божеского и человеческого, в полноте его разнообразных элементов заключается, без сомнения, сущность церковного идеала Хомякова.

По материалам книги выдающегося русского философа Е. Трубецкого «Миросозерцание Вл. С. Соловьёва»