Европа как процесс. Памяти Жака Ле Гоффа

Когда речь заходит о медиевистике, обычно первым делом на ум приходят работы Жака Ле Гоффа и Арона Яковлевича Гуревича. Однако есть не менее интересные книги о Средневековье, не столь известные широкой публике. Время напомнить о некоторых из них.

Жан Делюмо. Грех и страх: Формирование чувства вины в цивилизации Запада (XIII–XVIII века). Екатеринбург: Изд-во УрГу, 2003. Перевод с французского Ильи Иткина

Жан Делюмо принадлежит к той же традиции исторической антропологии Школы «Анналов», что и Ле Гофф, но его имя известно в России гораздо меньше - даже несмотря на то, что его фундаментальная монография «Грех и страх» (1983) переведена на русский язык почти полтора десятилетия назад. Между тем по обширности собранного материала, по обстоятельности исследования и по системности анализа эта книга едва ли не превосходит классические работы Ле Гоффа. Делюмо одним из первых историков взялся рассмотреть такую основополагающую категорию средневекового мышления, как грех. Он ставит вопрос, что, собственно, считалось грехом и каким образом внушалась мысль о греховности.

Читатель должен приготовиться к тому, что Делюмо пристрастен: его книга пылает чисто французским антиклерикализмом и негодованием в адрес церкви, формировавшей у европейцев чувство вины. И, признаться, порой чувства автора хочется разделить - когда он цитирует богословские дискуссии по вопросу, например, является ли сам факт сексуального удовольствия в браке грехом и какую степень влечения между супругами можно считать чрезмерной. По существу, Делюмо исследует то, что в англоязычной науке называют моральной паникой.

Под этим углом зрения обретают взаимосвязь разнородные явления средневековой культуры: исповедь, аскетические практики монахов, недоверие к гигиене и увлечение макабрическими образами в искусстве. Делюмо подробно рассматривает такой жанр позднесредневековой скульптуры, как «транзи» - надгробный памятник в виде разложившегося трупа, - и причины, по которым заказчики завещали изобразить себя в таком виде. Для отечественного читателя, несомненно, в новинку будет глава о «воскресительных часовнях» - уникальной практике, сложившейся во Франции XIV в., где умерших некрещеными младенцев приносили в особые часовни, и там они якобы временно воскресали, чтобы их можно было окрестить. Душераздирающие подробности сюжетов о «воскрешениях», сомнительных даже для современников, опровергают расхожее представление о том, что в средневековых семьях к смерти детей относились легкомысленно. По прочтении книги не оставляет мысль, что мы, по большому счету, не так уж отличаемся от людей Средневековья: мы заменили «спасение души» на «успешность», а пост на диету, но механизмы невротизации остаются по сути теми же.

Лео Мулен. Повседневная жизнь средневековых монахов Западной Европы. X–XIV вв. М.: Молодая гвардия, 2002. Перевод с французского Т. Чесноковой и В. Балакина

Серия книг «Повседневная жизнь», запущенная когда-то издательством «Молодая гвардия», оказалась весьма неровной по исполнению. С глубокими профессиональными исследованиями быта и нравов различных исторических эпох в ней соседствуют популярные, а то и откровенно поверхностные очерки, где сведения, не подкрепленные источниками, переписаны чуть ли не из учебников средней школы. Однако книга Лео Мулена о католических монахах, безусловно, одна из жемчужин этой серии.
Как отмечают составители послесловия, до перевода книги Мулена фактически единственной книгой о западноевропейском монашестве, доступной на русском языке, была работа Л. П. Карсавина 1912 г. Но стоит указать, что Карсавин занимался преимущественно социальными аспектами; в его эпоху еще не существовало серьезного интереса к быту, возникшего у французских медиевистов второй половины XX в. Поэтому работа Мулена, вышедшая на родине автора в 1978 г., содержит множество сведений, которых до того нельзя было найти в исторической литературе. Как, например, монахи следили за временем и каков был их режим дня? Мылись ли они и насколько часто? Что они ели и как готовили? Не откажем себе в удовольствии процитировать:

«Кармелиты преуспели в приготовлении оладьев в сахарной пудре с лепестками розы и позолоченными блестками».
Современному читателю могут показаться забавными подробности организации средневековой монастырской жизни: в ритуал превращаются даже такие бытовые действия, как бритье, которое происходило по тщательно расписанному протоколу под чтение псалмов. На поверку жизнь средневековых монахов оказывается сплетенной из двух основных забот: как тотально регламентировать всё и вся (вплоть до стрижки ногтей на ногах) и как все эти регламентации обойти.

Владислав Даркевич. Аргонавты Средневековья. М.: Книжный дом «Университет», 2005

Имя В. П. Даркевича в настоящее время известно в основном благодаря переизданию его книги «Народная культура Средневековья: пародия в литературе и искусстве IX–XVI вв.», однако это не единственная его работа, которая заслуживает внимания. Книга «Аргонавты Средневековья» не оставляет камня на камне от распространенного стереотипа, согласно которому кругозор человека в старину ограничивался собственной деревней и городской ярмаркой по воскресеньям, а дальше начинались мифические земли людей с песьими головами.

Привлекая множество как письменных, так и археологических источников, Даркевич ярко демонстрирует, что, несмотря на несовершенство транспортных средств и опасность дороги, многие люди Средневековья активно путешествовали на дальние расстояния. Несовершенство транспортных средств? Впрочем, это как посмотреть. Где еще, кроме книги Даркевича, можно узнать о том, что арабы X в. создавали настоящие морские лайнеры на 1500 пассажиров с буфетом, магазинами и парикмахерской! При этом арабские корабли строились без единого гвоздя, их скрепляли бамбуковыми шипами. Их кораблестроители принимали всерьез легенды о магнитной горе, вытягивающей из кораблей гвозди, однако нашли «выход».

Список социальных групп людей, которые путешествовали на дальние расстояния, оказывается достаточно обширным - купцы, воины, паломники, бродячие артисты, ученые, даже инженеры и архитекторы, которых часто привлекали к выполнению заказов в других странах. Их маршруты оставили множество материальных следов: персонажи скандинавского эпоса обнаруживаются на барельефе церкви в Сангуэсе в Испании; французская и византийская серебряная посуда - в бассейне Оби; клады арабских дирхемов - от Дании до Прикамья; копия Капитолийской волчицы - на фреске из древнего царского дворца в Таджикистане. Жители Древней Руси украшали себя не только балтийским янтарем, но и аметистом, добываемым на Среднем Востоке, а орнаменты, неожиданно повторяющиеся за тысячи километров друг от друга, «рассказывают» о торговле тканями (с чего вдруг в ряде стран, где не водятся львы, появляются однотипные декоры со львами?). В общем, глобальность средневекового мира сильно недооценена.

Эрнст Канторович. Два тела короля: Исследование по средневековой политической теологии. М.: Изд-во Института Гайдара, 2014. Перевод с английского М. Бойцова

Эта книга, написанная в далеком 1957 г., у нас до самого последнего времени оставалась малоизвестной, хотя она знакома современным медиевистам, занимающимся темой репрезентаций королевской власти. Благодаря недавно вышедшему переводу на русский язык, с ней могут познакомиться не только узкие специалисты.

Пионерское по тем временам исследование Канторовича задается вопросом: откуда в Англии эпохи Тюдоров возникла странная юридическая теория, по которой у короля имелось два тела - «естественное» и «политическое»? Прежде чем перейти к историческому обзору, Канторович несколько неожиданно начинает с обращения к шекспировской хронике «Ричард II» - пьесе с непростой судьбой, долгое время издававшейся в оборванном виде, без финала, где изображено низложение Ричарда. Именно в этом неподцензурном финале Шекспир осознанно разграничивает Ричарда-короля и Ричарда-человека: политическое тело Ричарда гибнет раньше, чем природное.

Канторович прослеживает историю представлений о монархе начиная с каролингских времен. Очевидно, теория «двух тел» является закономерным итогом развития представлений о божественном праве королей, поскольку идея монарха как помазанника Божьего неизбежно должна была вступать в противоречие с земной и зачастую слишком явно греховной природой конкретного короля. Более того, даже самые благочестивые короли имеют неприятное свойство умирать, и сами процедуры похорон и передачи власти преемнику обращаются в идеологическую проблему. На обширном материале источников - от протоколов церемоний до философских трактатов и поэзии - Канторович показывает, как эта проблема решалась в разные периоды европейской истории.

Жак Ле Гофф (1924-2014) — французский историк-медиевист, один из ярчайших представителей «Новой исторической науки», вышедшей из школы «Анналов», у истоков которой стояли М. Блок и Л. Февр. Остался верным концепции тотальной истории. Первый директор Высшей школы социальных наук (c 1975 по 1977 год). Составитель книжной серии «Становление Европы» о европейской истории. Ниже размещена его беседа с историком Олегом Воскобойниковым, опубликованная в альманахе "Одиссей" за 2004 год.

Jacques Le Goff, médaille d"or du CNRS en 1991. (с) CNRS Photothèque / M. ESLINE

ИНТЕРВЬЮ С ЖАКОМ ЛЕ ГОФФОМ

О.С. Воскобойников: В преддверии своего восьмидесятилетия профессор Ле Гофф встретил меня в своем маленьком кабинете на улице Тьонвиль, сидя за столом, заваленным книгами, черновиками, письмами и курительными трубками. На обычное приветствие «Comment allez-vous?» последовал традиционный ответ парижского ученого: «Спасибо, у меня по горло работы». Я пришел вечером, через пару часов после того, как Жак Ле Гофф закончил очередную книгу (не первую за этот год): «Опыт истории тела в средние века». Несмотря на несносную жару, он пребывал в исключительно рабочем настроении. Время, кажется, невластно над неуемным любопытством и трудолюбием этого человека, столько сил потратившего на изучение истории времени, и чей быстрый, заинтересованный взгляд свободен от всякой менторской снисходительности. Предлагаемый здесь текст может показаться несколько «непричесанным». Я постарался по возможности сохранить колорит устной речи, следуя принципу хороших средневековых переводчиков: verborum fideliter servata virginitate.

О.В. Господин Ле Гофф, я вижу у Вас на столе проспект будущей выставки произведений средневекового искусства в Парме, в подготовке которой Вы принимаете активное участие. Я знаю, что итальянские организаторы специально подобрали в музеях Европы те предметы, которые Вам особенно дороги и которые сопровождали Ваш путь исследователя в течение нескольких десятилетий. Что значит для Вас средневековое искусство? Что такое «произведение искусства» в средние века? Согласны ли Вы с теми, кто вслед за Гансом Бельтингом говорит о средневековье как «эпохе до искусства»?

Жак Ле Гофф. Я отношу себя к тем историкам, которые выступают за расширение поля исторических документов. Примерно до 1950 г. историческая наука изучала почти исключительно тексты. За последние полвека многое изменилось: все больший интерес вызывают литературные памятники и предметы, формально относящиеся к ведению истории искусства. Но произведение искусства воспринимается историком не как эстетическая ценность, а именно как предмет, как исторический документ. Вы совершенно резонно упомянули Бельтинга, с которым я вполне согласен. Художник нового времени мало похож на средневекового ремесленника. У них совершенно разные задачи. Это вовсе не значит, что средневековье не имело своего представления о прекрасном (пользуясь случаем, отошлю Вас к замечательному исследованию Умберто Эко о том, как средневековье понимало красоту). Но то, что искусство нового времени считает прекрасным, средневековый мастер скорее относил к сфере божественного. Его произведение было оммажем Господу, знаком благодарности за полученное от него вдохновение.

О.В. Я часто замечаю, что среди ваших учеников, активно работающих с изобразительным материалом, при всем их внимании и уважении к работам историков искусства, всегда сохраняется дистанция по отношению к этой дисциплине вообще и к истории стилей в частности. С чем это связано? Разве стилистические особенности конкретного произведения не могут при внимательном их изучении заставить наш исторический источник «проговориться»?

Жак Ле Гофф. Возможно, мои ученики следуют тому, чему я сам их учил. Я всегда подозрительно относился к понятию стиля и считаю его изобретением искусствоведов. Конечно, может существовать определенный набор форм, на основании которого мы можем говорить о связи и подобии ряда произведений. Но что такое, например, готика? Стиль? Формы? Или, может быть, еще и чувства? Мне очень близко то, что Панофски писал об аббате Сугерии и метафизике света, о связи схоластической мысли и готического искусства, а также недавно вышедшая книга Ролана Рехта «Верить и видеть»1. Но я полон скепсиса по отношению к таким неоднозначным и опасным для историка метафорам, как «готический стиль». Гораздо важнее глубоко изучать символизм искусства. Реализм есть тоже особая форма символического мышления. Чистого «реализма» вообще не существует. И средневековье в особенности погружено в символизм, поскольку земное воспринималось как своего рода эхо небесного.

О.В. Во вступительной статье к «Толковому словарю средневекового Запада»2 и в других программных работах последних лет Вы часто говорите об отказе от такой важной исследовательской парадигмы, как ментальность, в пользу «представлений» (representations) и «образов» (images). Это изменение отражается и в книгах, и в семинарах «четвертого поколения» анналистов. Поясните, пожалуйста, это изменение.

Жак Ле Гофф. Интерес к ментальностям был огромен, поскольку это понятие помогло повернуть в новое русло традиционную историю идей. Но, как Вы, наверняка, знаете, уже в 70-х годов в книге, которую мы выпустили с Пьером Нора3, я высказывал сомнения по поводу возможности применения этого термина в исторических исследованиях: он слишком абстрактен и потому опасен для историка. То же касается и идей: я не философ, но для меня идея и история идей слишком тесно связаны с платоновской философией, которую я недолюбливаю за ее аристократический и даже реакционный характер. В то же время нельзя отрицать, что христианство пропитано ею насквозь. Форма, в которой написаны платоновские трактаты, конечно, производила очень яркое впечатление, и боюсь, что все очарованные ею средневековые мыслители в глубине души были платониками. Аристотелевское наследие было более плодотворным, но Стагирит не был таким талантливым писателем, и его корпус долго не мог добиться реального влияния на умы христианских мыслителей, хотя для прогресса человеческой мысли аристотелев корпус важнее.

Но это ученая культура. Предметом истории ментальностей были способы мышления (methodes de pensee) гораздо более распространенные: обыденное мышление (pensee commune), идеи и способы поведения. Этим всегда интересовалась наша школа. К «представлениям» и «образам», которые Вы назвали, я бы добавил еще «ценности» - термин, который меня все больше интересует. Так же, как ментальность, он относится к массам. Ценности живут в ментальностях. Они суть то глубинное, самое главное, что делает живыми мысли и умозаключения. Разговор о ценностях мне кажется более точным и менее абстрактным, чем разговор об идеологии. С помощью понятия «ценности» можно реконструировать иерархию вещей в конкретном обществе.

Возьмем, например, античные «благо», «прекрасное», «полезность» - на их переосмыслении строилось средневековое общество. Изучая историю таких ценностей, мы поймем историю средневековья. Наверное, главная из них - «полезность»: и для мыслителей, и для купцов она была равнозначна собственно «экономике». Что средневековые люди находили «прекрасным»? Ответ может показаться для нас неожиданным: город. Его стены, башни и другие устремленные ввысь архитектурные памятники, своего рода средневековый «Манхэттен», - вот что вызывало восторг европейца, в этом он видел красоту, а никак не в природе (современная экология, прямо скажем, лишена средневековых корней). В отличие от города, природа не считалась красивой. Добавим еще, что красота воспринималась как принадлежность высших слоев общества и поэтому могла становиться предметом классовой борьбы (пожалуй, единственное понятие, которое я позаимствовал у Маркса). Если говорить далее о красоте, то очень привлекательный предмет исследования - это лицо и тело (я только что закончил книгу о теле в средние века в соавторстве с одним молодым журналистом).

Христианство учит, что Бог сотворил мир и человека. В этой картине мира средневекового человека, наверное, сильнее всего поражало небо, отсюда - огромное значение астрологии. Человек стоял на втором месте. Я не хочу показаться гегельянцем в своем объяснении, но я вижу в этом учении о мире и человеке точку напряжения всей средневековой цивилизации: тело одновременно вместилище греха и смерти, тело виновно, оно болеет, разрушается и наконец разлагается. Но одновременно оно прекрасно, поскольку только христианство создало учение о воскресении плоти (которое не имеет ничего общего с буддистским метемпсихозом). В сценах Страшного суда мы видим, как эти прекрасные тела выходят из своих гробниц. Отметим также, что Адам и Ева в средние века чаще изображаются до Грехопадения, что подчеркивает достоинство еще не подверженной тлению человеческой плоти.

Я по-прежнему большое внимание уделяю представлениям о труде, поскольку они определили характерные черты цивилизации, всегда помнившей, что Бог дал Адаму Рай «ut operaretur eum», «чтобы он его обрабатывал». Труд был ценностью, общей для мужчины и женщины: средневековое общество, оставаясь по преимуществу мужским, все же сумело дать женщине совершенно новое достоинство, что отразилось в культе Девы Марии. Труд был общим участием мужчины и женщины в великом деле Творения и вместе с тем покаянием. Труд был предметом классовой борьбы, поскольку господствующий класс старался дать высокую оценку физической работе, претендуя на ее результаты, но и подчеркивал свою дистанцию по отношению к ней. Возможно, что промышленная революция снизила высокую оценку ручного труда, связав его с машиной. Наверное, что-то подобное можно найти, если исследовать славянские понятия «работа» и «работник».

О.В. Как бы Вы сегодня охарактеризовали ту науку, в создании которой Вы приняли активное участие: историческую антропологию?

Жак Ле Гофф. Это огромная проблема, по поводу которой я выскажу лишь несколько кратких соображений. Историческая антропология, судя по всему, вполне утвердилась и в научном лексиконе, и в методах работы историков. Исторической антропологии нужен человек во всех своих проявлениях. Историки-антропологи сохраняют главную черту профессии историка - осознание того, что человеческое общество развивается. В этом их главное отличие от антропологов. Но историк должен быть и этнологом: ему интересно, как человек питался, как обустраивал жилище, он изучает чувства человека (sensibilite) и его techniques du corps, если взять на вооружение термин, предложенный Марселем Моссом, если не ошибаюсь, в 1924 г., т.е. как человек спит, какие видит сны и как их толкует, как он умирает и т.п. Историки-антропологи стараются обмениваться опытом с социологами и антропологами. Часто говорят о «кризисе истории»... Наверное, и у вас в России тоже?

О.В. Последнее время вроде поменьше. Может быть, устали?

Жак Ле Гофф. Как бы то ни было, говорить надо не о кризисе истории, а о кризисе общества, поскольку история - наука общественная. Более глубокие проблемы, кажется, в соседних с нами науках, еще более тесно связанных с обществом, прежде всего - в социологии. Она слишком быстро реагирует на средства массовой информации, которые глубоко изменили природу общества. Есть социологи, которые слишком резко отреагировали на внедрение СМИ, и, по-моему, Пьер Бурдье зря так их критиковал. Это бесполезно. Последствия этого влияния СМИ для исторической науки состоят в преувеличенном внимании к современной истории, в котором научное исследование не смогло взять верх над публицистикой, что очень хорошо видно в том, как «новисты» зачастую относятся к критике источников. Современная документация слишком часто относится к сфере СМИ. Мы же настолько привыкли к такого рода информации, что забываем о необходимости критического ее использования.

В этнологии свои проблемы. Начиная с работ Леви-Стросса, мы привыкли называть ее антропологией, поскольку с «этнологией» связан ряд неприятных для современного западного общества воспоминаний, о которых оно, как всякое общество, много говорить не любит. Французские или американские антропологи не были колониалистами, а совсем даже наоборот, но они работали в условиях колониализма, и большинство из них так и не смогло об этом забыть и перестроиться. Им сложно было что-то изменить в своей работе и одновременно у них возникло огромное чувство вины. В результате так и не удается создать антропологию на новой, неколониальной базе, которую мне так хотелось бы наконец увидеть! Другое крупное поражение школы «Анналов», в чем есть и моя вина, - это потеря связи с экономистами. У медиевистов есть великое оружие - их научная традиция, о которой можно спорить, которую можно принимать не полностью, но с которой каждый из нас так или иначе себя соотносит. Но одной истории не достаточно, это не нужно повторять. Нам нужны методы экономического анализа, но экономисты оставили историю ради политики и...

О.В. Математики?

Жак ЛеГофф. Да, математики, расчетов. Но главное - ради власти, что очень хорошо видно в составе современной политической элиты.

О.В. Вы не раз называли имена людей, книги, научные направления, которые повлияли на школу «Анналов» и на Вас лично. Среди них я не встретил одно направление, задачи которого во многом схожи с теми, которые были сформулированы первым поколением анналистов и решались в работах их учеников и последователей. Я говорю об Аби Варбурге и его школе. Можно ли говорить о какой-то связи или взаимовлиянии?

Жак Ле Гофф. Лично на меня эта традиция не оказала большого влияния, хотя я с ней знаком. Но в связи с ней нужно сказать вот что. «Третье поколение» анналистов, наверное, слишком резко повернулось к этнологии, в чем я обвиняю и их и себя самого. Мы забыли о том сугубо «историческом», что есть в не совсем «исторических» дисциплинах: искусстве, литературе, праве. Посмотрите хотя бы на ту пропасть, которая пролегает между историками и литературоведами. Исключения можно пересчитать по пальцам: разве что с Жаном Дюфурнэ нам удалось провести несколько совместных междисциплинарных диссертаций. Поль Зюмтор тоже был открыт для межцеховой работы. Мы очень дружили с Андре Шастелем, человеком удивительно эрудированным, но типичным представителем своей касты, закрытой гильдии историков искусства, упорно не открывавшей своих дверей для чужаков. В этой корпорации исключение представляет Ролан Рехт, недавно ставший профессором Коллеж-де-Франс. Я также очень рад, что Жан-Клод Шмитт в Высшей школе социальных исследований активно работает над историей образов, отличной от истории искусства, но открывающей студентам новые горизонты. Чтобы междисциплинарные исследования, за которые все время ратовало и наше направление, и Варбург, действительно стали нормой, мы должны создать институциональную базу.

О.В. Насколько я знаю, из всех ваших книг Вам наиболее дорога «Цивилизация средневекового Запада», написанная сорок лет назад. Вы предложили в ней свое средневековье, иное средневековье, «мир воображаемого», но главное, целостную картину цивилизации, просуществовавшей около тысячелетия. Верите ли Вы сегодня в возможность реконструкции средневекового мира, или, чтобы обезопасить себя от критики, в книге под таким названием мы всегда будем вынуждены использовать неопределенный артикль?

Жак Ле Гофф. Ваше последнее уточнение очень важно: мы можем реконструировать средневековые представления о мире, о человеке, о труде, о времени, но это всегда будет именно наша реконструкция. Реконструкция, относящаяся к определенной эпохе, социальной структуре, может быть, стране. Мы не можем не учитывать всех типологических различий внутри великой цивилизации. То, что мы воссоздаем, это мир историка, «средневековье в образах”4, «опыт средневековья». Но мы можем быть уверены в том, что у всякого средневекового человека было всеобъемлющее представление об огромном мире, в котором он жил. Эту задачу ставила перед ним его религия - христианство. Оно давало верующему прекрасную возможность уловить связь между различными элементами окружавшего его мира: разумными и неразумными, реальными и воображаемыми. Еще раз подчеркну: это видение мира было насквозь символично.

1 Recht R. Le croire et le voir. L’art des cathedrales. XIIe-XVe siecles. P., 1999.
2 Dictionnaire raisonne de Г Occident medievale / Dir. J. Le Goff, J.-Cl. Schmitl
P., 1999. P. I-IX.
3 Faire de l’histoire / Dir. J. Le Goff, P. Nora. P., 1974. Vol. 1-3.
4 Le Goff J. Le Moyen a ge en images. P., 2000.

В начале апреля в Париже в возрасте 90 лет скончался Жак Ле Гофф – мэтр французской историографии, один из наиболее выдающихся современных европейских историков. Его многочисленные монографии и сборники статей, посвященные главным образом европейской истории Средних веков, переведены на десятки языков. Русскоязычному читателю наиболее известны такие работы Ле Гоффа, как "Цивилизация средневекового Запада" , "Другое Средневековье", "Рождение Европы" , "Интеллектуалы в Средние века" , "История Европы, рассказанная детям", "Людовик IX Святой".

О Жаке Ле Гоффе и его наследии мы беседуем с российским историком, профессором Высшей школы экономики Юрием Зарецким и историком-медиевистом, участником Проекта Европа Кириллом Кобриным .

– Жак Ле Гофф принадлежал к "школе "Анналов" , которая в прошлом веке произвела настоящий переворот в европейской историографии. Какое место занимал в рамках этой историографической традиции Жак Ле Гофф, в чем его своеобразие?

Изменился прежде всего характер наблюдения за историческим процессом

К.К.: За пару минут такое колоссальное явление, конечно, не опишешь… Если говорить очень коротко, то в начале ХХ века, прежде всего усилиями французского историка Марка Блока – здесь нужно упомянуть его книгу "Короли-чудотворцы" , о королях Франции, согласно преданию, обладавших способностью своим прикосновением излечивать от золотухи, – произошла своего рода историографическая революция. С традицией историографии XIX века, то есть с изучением истории по деяниям правителей, или отдельно городской истории, или истории земельных отношений и так далее – со всем этим не то чтобы было покончено, но эта традиция была поставлена под сомнение. Изменился прежде всего характер наблюдения за историческим процессом. Тот же Марк Блок в книге о королях-чудотворцах действовал скорее как антрополог или этнограф, пытаясь понять, какие структуры сознания стоят за описываемым им обычаем. Блок сумел найти дистанцию между собой – французом, человеком ХХ века – и объектом рассмотрения. А это уже как бы не история с классической точки зрения. Это историческая антропология. И вот мне кажется, что все, что впоследствии развивалось под названием "школы "Анналов", и было исторической антропологией во всех ее проявлениях. Так вот, Жак Ле Гофф "закрыл" эту линию, потому что он как бы вернул точку наблюдения внутрь исторической европейской и перспективы, и ретроспективы. Именно европейской – не будем забывать, что Ле Гофф был одним из главных адвокатов того, что принято называть европейскими ценностями.

Ю.З.: Для меня нет проблемы в том, как именно называть направление, к которому принадлежал Жак Ле Гофф – "историческая антропология" или "новая история", как предпочитают говорить французы… Я бы хотел обратить внимание на то, как Жак Ле Гофф стал известен русскому читателю. В 1989 году в Москве состоялась конференция "школы "Анналов", куда прибыли все мэтры из Франции, в том числе и Жак Ле Гофф. И очень скоро, через два года, на русском языке вышла его книга "Цивилизация средневекового Запада". Это был прорыв, характерный вообще для того времени, когда историки и в целом образованная публика в России открывала для себя новые горизонты в исторической науке. Но и французы, в свою очередь, увидели, что здесь, в России, есть что-то заслуживающее внимания, интересное. Я хотел бы процитировать первые слова предисловия Жака Ле Гоффа к русскому изданию: "Я горд и счастлив, что мою книгу "Цивилизация средневекового Запада" прочтет русский читатель". Это было время эйфории, казалось, что мы взаимно обогатим друг друга… Отчасти это и произошло. У меня, например, эта книга Ле Гоффа – настольная, я люблю цитировать из нее, когда читаю лекции, в ней много удивительно ярких, образных фрагментов. Ле Гофф показал российскому, тогда еще советскому читателю, как можно совсем по-другому писать историю. Вот, начало 9-й главы: "Чувство неуверенности – вот что влияло на умы и души людей Средневековья и определяло их поведение". Разве у нас кто-нибудь когда-нибудь писал так о Средневековье?

– Жак Ле Гофф был не только выдающимся историком, но и теоретиком Европы, европеизма, если так можно сказать. Я тоже позволю себе процитировать – из книги "Рождение Европы": "До сегодняшнего дня Европу еще нужно выстраивать и даже продумывать. Прошлое предлагает нам направления, но не диктует ничего определенного. Так что настоящее в его поступательном развитии – во многом дело случая и результат свободного человеческого выбора". Слова, на мой взгляд, очень актуальные. Что нового внес Жак Ле Гофф в этот процесс "продумывания Европы", осмысления ею самой себя?

К.К.: Когда я читал в последние дни некрологи Жаку Ле Гоффу на английском и русском, я не мог отделаться от чувства неловкости. Например, один из них был озаглавлен так: "Человек, который реабилитировал Средневековье". Это такая смесь советского и неолиберального сознания – представлять себе, что есть некая изначальная вина, что кого-то нужно реабилитировать, или, наоборот, осуждать, или раскручивать. На самом деле проблема-то есть, просто сформулирована она неправильно. Жак Ле Гофф был одним из самых влиятельных интеллектуалов, обративших внимание на то, что нынешняя Европа – это очень во многом продукт Средних веков. Да, гигантское историческое влияние имела античность. Но та Европа с ее государствами, регионами, городами, связями, которую мы знаем сегодня, – это Европа, чья повседневность пронизана Средневековьем. Скажем, здесь, в Британии, где я живу, на каждом шагу сталкиваешься то с терминами, берущими свое начало в Средневековье, то с правовой системой (она здесь прецедентная, как известно), в которой многие законы возникли в те времена. И Оксфордские провизии , на основании которых был создан английский парламент, и Великая хартия вольностей – все это Средние века. Так вот, Ле Гофф со своим художественным и риторическим даром, так ярко проявившимся в его книгах, смог сделать эту Европу убедительной. И вторая его важная идея – это то, что Европа сама себя складывает обдуманно. Ведь если есть какая-то базовая европейская идея, идущая еще от античности, то это разум, ratio.

– Жак Ле Гофф стал для российского читателя одним из важнейших историографических источников, позволяющих составить представление о Европе – былой, но опосредованно и настоящей. Однако сохраняется ли сейчас в России этот интерес к Европе, о котором вы, Юрий, упоминали? Если следить за политическими новостями, то кажется, что Россия поворачивается к Европе спиной…

Ю.З.: У меня более светлые впечатления – возможно, потому, что я не очень медийный человек и не слежу за тем, что показывают телеканалы... Я общаюсь с людьми, со студентами и вижу, что интерес к Европе не угас, нет каких-то резких изменений по сравнению с тем, что было пару лет или еще какое-то время назад. Если же говорить о Ле Гоффе, то, на мой взгляд, он очень ясно сознавал, что та Европа, которая существует сейчас, должна быть обновлена, пересоздана. Это было связано с теми процессами, которые начались в конце 80-х годов, когда появилась "новая", посткоммунистическая Европа, и европейское прошлое во многом приходилось осмыслять заново. И вот тогда появилась целая серия проектов, прежде всего в сфере школьного образования, написания новых учебников, целью которых было создание нового исторического образа Европы. И Ле Гофф был инициатором издания серии научно-популярных работ ряда крупнейших историков современности, которая называлась "Строить Европу". Он сам принял в ней участие, были изданы также работы таких историков, как Питер Бёрк , Питер Браун , Франко Кардини и российский историк Арон Гуревич – он специально для этой серии написал по предложению Ле Гоффа книгу о средневековом индивиде. Эти книги вышли или готовятся к выходу на пяти основных европейских языках в крупнейших издательствах Европы. У истоков этой серии стоял Ле Гофф, и это пример того, что он понимал: прошлое Европы должно быть переосмыслено, исходя из новых реалий.

Он очень ясно сознавал, что та Европа, которая существует сейчас, должна быть обновлена, пересоздана

– Да, но при этом он же (во введении к "Рождению Европы") отмечал, что "сводную историю Европы писать пока рано". Вы с этим согласны – или же дальнейшее развитие Европы ведет к тому, что осмысление ее истории будет скорее наднациональным, нежели таким, каким оно предстает перед нами в работах Ле Гоффа, где играет разными красками европейское многообразие, все-таки несколько преобладая над единством?

К.К.: Все-таки Европа национальных государств – это относительно небольшой эпизод европейской истории, примерно 200 лет. И до, и, похоже, после этого эпизода возможны различные комбинации: это и монархии высокого Средневековья, чуждые понятию "нации" в современном смысле, и современный Евросоюз… Европа – это все время игра, все время диалектика, это продолжающийся живой процесс. Представление о Европе как о чем-то застывшем, окаменевшем, о "священных камнях Европы", о которых с этаким молодым энтузиазмом писал Достоевский, – это, извините, ерунда. Европа – это то, что развивается. Вот сейчас, скажем, мы наблюдаем процесс определенного переосмысления Европы в связи с российско-украинским кризисом, когда Европа вдруг начинает осознавать: а) свои границы, б) свои обязанности. Мне кажется, говоря о том, что сводную историю Европы писать рано, Ле Гофф имел в виду очень банальную вещь: нельзя писать историю того, что продолжается. Анализировать прошлое, дискутировать о прошлом – это одно, а вот писать историю в этаком классическом смысле – вряд ли. История Древнего Рима или императорского Китая возможна, но Европы – нет, она не является объектом для такого описания.

– Жак Ле Гофф считал "неопределенность восточной границы" нормальным состоянием Европы. России в его работах совсем немного – Ле Гофф был прежде всего историком средневекового Запада. Действительно, если не считать чисто географических, зачастую весьма умозрительных критериев вроде Уральского хребта, в разные исторические эпохи было непросто ответить на вопрос: а где, собственно, на востоке кончается Европа? Можно ли, говоря о сегодняшнем дне и заглядывая – позволим себе эту смелость – в день завтрашний, с уверенностью говорить о том, что Россия является или, по крайней мере, станет участницей этого процесса "переосмысления Европы"? Смогут ли будущие Ле Гоффы, если таковые появятся, включить Россию в контекст осмысления европейского прошлого и настоящего в качестве неотъемлемой и полноправной части?

Ю.З.: Очень хотелось бы. Да, действительно, границы, как и представления о Восточной Европе постоянно меняются, и мы свидетели этого. Само понятие "Восточная Европа" было придумано в XVIII веке просветителями, об этом есть замечательная книга Ларри Вульфа "Изобретая Восточную Европу" . Но мне кажется, что Россия, по крайней мере в последние два-три столетия, безусловно вошла в состав Европы, по крайней мере культурно. И я думаю, что в будущем эта интеграция продолжится. Исторически для этого нет препятствий. Да, у России не было античного наследия. Но оно есть не у всех народов Европы – возьмем, к примеру, венгров. И разве это означает, что Венгрия – не часть Европы? Большинство европейских народов, обращаясь к своему прошлому, ведет отсчет скорее со времен Средневековья. Сейчас появляется много разных классификаций регионов Европы – Центральная Европа, Юго-Восточная Европа… Ну, а Россия – это, можно сказать, самая Восточная Европа.

К.К.: С моей точки зрения, быть европейцем – это результат ежедневного, ежеминутного выбора. Многие народы – ну, скажем, скандинавские или те же упомянутые Юрием венгры – не были изначально Европой. Они стали ей. Они выбрали это. Конечно, этот выбор не звучал буквально так: быть ли нам Европой? Выбирались какие-то иные вещи, но в конечном итоге они вели к вхождению этих народов в европейскую общность. Это вопрос социального, ценностного выбора. В России, начиная с каких-то базовых событий ее истории, этот выбор обычно делался в пользу Европы. Это и принятие христианства, и принятие титула царя (т. е. кесаря) московским государем в начале XVI века, и петровские реформы, это само желание участвовать в европейской политике… Россия очень напряженно боролась за то, чтобы быть своей в Европе. Да, объективно Россия является Европой. Но нельзя забывать о выборе. Если население страны, общество не хочет европейского выбора, то тут уже никакой Достоевский, Петр I или Иосиф Бродский не помогут. Это вопрос выбора ценностей. А для того, чтобы выбирать ценности, надо их знать и понимать. И в этом смысле, в частности, работы Жака Ле Гоффа для русского читателя особенно важны.

В те времена еще не было доступного Интернета. В Ленинку стояли длинные очереди из студентов и аспирантов, и вот в перерыве между чтением научных работ XVIII –XX века и списком литературы я нашел какую–то работу Ле Гоффа про Средневековье. Что-то законспектировал, вставил подходящую цитату в диплом и забыл о существовании этого французского историка – «ярчайшего представителя «новой исторической науки»». Я был влюблен, поглощал кучу текстов про древнерусскую агиографию и художественную литературу от Джона Донна до Радищева. Так что более близкое знакомство с медиевистом из Тулона произошло позже.

Поступив в аспирантуру, я всерьез увлекся идеей изучать жития как исторический источник. Прочитал книжку Александра Рудакова «Очерки византийской культуры по данным греческой агиографии» и решил рассказать об исторической ценности самой ранней из дошедших до нас рукописей «Жития Феодосия Печерского». Друзья по кружку молодых аспирантов-филологов быстро указали на недостатки моей работы и вновь посоветовали внимательно изучить Ле Гоффа. Тогда я уже твердо знал, как писать эту фамилию, но все еще почти ничего не знал о человеке.

Жак Ле Гофф родился 1 января 1924 года в Тулоне в семье учителя английского языка. Его отец был атеистом, а мать – благочестивой женщиной, боявшейся адских мук. Эти детские впечатления определили отношение к Церкви самого Ле Гоффа. Он был агностиком и считал, что в эпоху Средневековья люди пытались выйти из-под влияния Церкви.

Оставаясь христианами, они по-своему считали время. Одна из самых больших революций в сознании средневекового человека произошла в тот момент, когда «время Церкви» начало бороться со «временем купцов». Человек еще считал дни и месяцы в привычном богослужебном круге, но уже появились часы, которые показывали время с точностью до одного часа. Потом на циферблате стала описывать круги минутная стрелка, и эпоха Средневековья начала медленно клониться к закату. Время стало линейным.

Еще в детстве Ле Гофф любил разбираться в деталях. В автобиографическом очерке «Аппетит к истории» ученый говорил, что размышлял над сказками и легендами не как над красивыми историями, а как над проблемой, загадкой или механизмом, где есть своя структура. Это внимание к деталям осталось у него навсегда.

Еще студентом считал, что историк не может ограничиваться изучением лишь своей науки. Чтобы понять эпоху, специалист должен изучать смежные дисциплины.

Все это помогло ему развить концепцию «тотальной истории», основоположниками которой были Марк Блок и Люсьен Февр. Ле Гофф считал, что историк должен изучить любые памятники прошлого: от надписи на камне, до средневековых хроник, от указов императора до записки крестьянина, от богослужебного гимна до скабрезного анекдота.

При этом ученый не должен слепо следовать за источником. Подобно сыщику, ведущему расследование, он задает вопросы, анализирует те следы, которые дошли до нас из прошлого. Задача историка – найти такие подходы к материалу, чтобы тот рассказал о своих тайнах.

Такой подход совершил настоящую революцию в исторической науке. Теперь не существовало источников важных и второстепенных – все могло помочь человеку услышать голоса людей из прошлого, раскрыть их тайны. Все эти методы Ле Гофф – специалист по XIII веку, автор книг, посвященных Франциску Ассизскому и Людовику Святому, использовал при написании «Цивилизации средневекового Запада».

Когда я будучи аспирантом открыл эту книгу, то почти сразу понял, что все мои представления об истории – это жалкое младенчество, по сравнению с тем миром, который открывался в работах Ле Гоффа.

Прошлое перестало быть схемой, борьбой классов или ареной битвы царей или политиков, а стало прекрасным миром, где было место для обыкновенных людей. Они рождались и умирали, любили и ненавидели, верили в то, что «рука короля исцеляет» и всюду оставляли свои следы – в рукописях, на картинах и стенах храмов, в домах и даже в могилах.

Это была эпоха, когда люди путешествовали без дорог, считали время по числу сгоревших свечей или прочитанных молитв «Отче Наш», когда французский король лично исцелял больных золотухой, когда на рубеже первого тысячелетия наступил краткий «золотой век» – в Европу попали водяные мельницы и множество других хитрых приспособлений, которые повысили урожайность и облегчили жизнь людей.

Идея «тотальной истории», сторонником которой был Ле Гофф, открывала ошеломительные горизонты при изучении средневековых памятников.

Житие теперь было не просто собранием устойчивых литературных форм, но возможностью понять сознание и погрузиться в повседневность человека, жившего в момент написания памятника или появления его новой редакции:

« За религиозным изложением историк может найти материальный субстрат. Несомненно, что плуг, мельница, пресс и другие технические и экономические инструменты появляются в средневековой литературе или иконографии в виде символов. Но даже на таком уровне описания материальное содержание религиозных текстов обладает большой документальной ценностью. Известно, что жизнеописания Средневековья, особенно раннего Средневековья, дают массу сведений о материальной жизни: добыча угля в Дофине, перевозка соли по Мозелю из Меца в Трир в VII веке, появление на миниатюрах рубанка или тачки и т. д». (Ле Гофф. «Другое Средневековье»).

Сам Ле Гофф, конечно, не мог описать все проявления человеческой жизни и рассмотреть все возможные источники даже по истории Франции XIII века. Его излюбленной темой были общие законы эпохи. Он изучал массовое сознание, коллективные представления, образ мира, доминировавший в толще общества. Он искал те вещи, на которые люди обычно не обращают внимания – народные суеверия, привычные вещи, доведенные в человеческом сознании до автоматизма, то общее, что ощущали одновременно и французский король и бедняк.

Если бы французский медиевист изучал сознание современных православных, то он наверняка бы отправился в очередь к мощам блаженной Матроны и с диктофоном в руках записал бы самые типичные истории про цветочки, песочек и исцеления. Впрочем, в Средневековье были свои блаженные Матроны, и у Ле Гоффа был в распоряжении богатый материал по изучению сознания человека XIII века.

Главная заслуга волшебника из Тулона в том, что он смог разговорить молчаливое большинство простого народа. Эти люди не составляли летописей и поэтических трактатов, но они всюду оставляли свои следы, влияли на тех, кто пишет. Задача историка же была восстановить по стертым отпечаткам красочную, живую картину мира.

Волшебнику из Тулона, скончавшемуся 1 апреля 2014 года сделать это удалось, а его деятельность, надеюсь, у многих разбудит аппетит к настоящей истории, где нет готовых ответов, зато есть множество увлекательных вопросов.