На той войне незнаменитой параллельно боевым действиям.

Мысль о том, как резко могла измениться моя судьба в новогодний праздник 1940-го года, не дает мне покоя. Впрочем, не только очень возможная гибель в боях близкого мне человека подкарауливала нас тогда. Она могла прийти и тогда, когда, по рассказам отца, не взорвалась вонзившаяся в бревенчатый накат блиндажа финская мина. Судьба могла измениться, не нарушь мой отец Устав караульной службы, пропустив на охраняемый им объект незнакомого человека, назвавшегося Мехлисом. Это действительно был Лев Мехлис, армейский комиссар, злой гений Красной Армии, причастный к уничтожению высшего командного состава. Повезло мне и в том, что отец не попал в плен. Спустя многие годы довелось прочесть заметку в финской газете за 1943 год, найденной туристами на старых финских укреплениях под Петрозаводском. Это была перепечатка из газеты, выходившей в оккупированной Франции. Русский эмигрант, бывший командир Красной Армии рассказывал о том, что десять тысяч плененных финнами красноармейцев, после возвращения домой, были расстреляны в 1940 году чекистами на окраине Петрозаводска. Сначала это показалось газетной уткой. Но сейчас уже известно, что, по крайней мере, не одна сотня красноармейцев, вернувшихся из плена была расстреляна.

Моя детская судьба сложилась благополучно. Красноармеец Владимир Давыдов из 365-го артиллерийского полка 163-й дивизии весной 1940 года вернулся домой живой и невредимый. Я с детским восторгом примерял его буденовку, не раз просматривал заветную папку, в которой хранились вырезки из фронтовых газет и специальных выпусков брошюр и прочие, непонятные для моего возраста, документы. Сейчас у меня есть возможность оценить некоторые из них. Сохранился военный финско-русский русско-финский словарь, отпечатанный Лениздатом в 1939 году. Интересна большая цветная карта, датированная тем же годом. На ней изображены территория Финляндии с примыкающими регионами СССР. Штриховкой обозначены часть тогда еще финского Карельского перешейка, которую предлагалось передать СССР в обмен на громадный кусок Карельской АССР. Если верить этой карте, Советское правительство было готово за передвижку границы на линию чуть дальше поселка Терийоки (сегодня почти пригород Санкт-Петербурга) отдать финнам районные центры Карелии - Олонец, Пряжу, Паданы, весь нынешний Калевальский (тогда - Ухтинский) район. От Карелии оставалась бы только узкая полоса вдоль железной дороги, ведущей на Мурманск. Район Печенги на этой карте так и оставался финским. Выборг - тоже. Парадокс заключается в том, что, предлагая отодвинуть от Ленинграда границу за «зону действия дальнобойной артиллерии», советское руководство практически подставляло бы дальнобойной артиллерии Петрозаводск и всю Кировскую железную дорогу. Впрочем, рассчитан был этот вариант обмена на то, что в Финляндии власть перейдет к правительству во главе с коммунистом Отто Куусиненом, провозглашенному в начале зимних событий 1939-го года.

Когда на гору село облако, закрыв вечно горящий факел на нефтяной вышке, стемнело и стало окончательно ясно, что вертолёта сегодня не будет. Перронщик - расхристанный авиатор в камуфляже без погон - уже не выходил на бетонку глядеть на вершины опоясавших аэропорт гор и, верно, давно уже спал в палатке или под растянутой под деревьями маскировочной сеткой. Но четверо военных всё равно сидели у разрушенного аэровокзала аэропорта Северный, надеясь неизвестно на что. Тощий как Кощей капитан оседлал деревянный перевёрнутый вверх дном ящик. Пожилой уже в свои сорок-сорок пять прапорщик и младший лейтенант, больше напоминавший и формой и возрастом солдата-срочника, заняли положенную на кирпичи доску. В сторонке, привалившись к заборчику у выхода на лётное поле, сидя дремал солдат, видимо дембель со значками на камуфляже и большой новенькой камуфляжной же сумкой, ремень которой он намотал себе на руку. Вертушки не будет. Через три часа полночь. А впереди неделя праздников, пройдёт команда «стоп-колёса», и на неделю все останутся там, где их застала война. И говорить не о чем. Солдат спал, прапорщик положил на колени вещмешок, навалился на него, подавшись вперёд, и сидел так, то ли подрёмывая, то ли тяжело о чём-то задумавшись. Капитан лениво листал книжку, а когда стало не разглядеть страниц, спрятал её в сумку. Лишь младший лейтенант, видно только после курсов младших офицеров, с единственной гордой звёздочкой на полевых погонах, ёрзал на краю доски, полный неуёмной энергии. Он оглянулся на солдата, дёрнулся было, чтобы поднять его, но потом вскочил сам и, притащив обломки ящика, сложил их домиком. Полез по карманам и вытащил зажигалку. Прапорщик завздыхал, развязал вещмешок и достал длинный как дубинка фонарь, потом, покряхтывая, поднялся. Он подошёл, посветил в притоптанную траву, где ладил костёрок младший лейтенант, нашёл под щепками и отбросил блеснувший в луче фонаря тусклой медью автоматный патрон. Днём прошёл дождь, сырые доски не занимались, лишь белый дым поднимался и назойливо лез в лицо. Лейтенант, встав на четвереньки, старательно дул, разгоняя дым, но пламя так и не появилось. - Сырые совсем. Бумаги какой-нибудь нет? - повернулся он, потирая слезящиеся глаза. Прапорщик достал пакет. В газету был завёрнут хлеб, он аккуратно по сгибу оторвал половинку листа и протянул лейтенанту. Дело пошло. Огонёк из зажигалки прихватил бумагу, потом пламя лизнуло щепки, и вот уже весело заплясавшие огоньки отодвинули сумерки, заставили их в нескольких шагах сгуститься в непроглядную темень. Виднелись лишь ближайшие деревья, да больше угадывался аэровокзал с закопчёнными стенами и пустыми проёмами вместо окон. - Товарищ капитан! У меня тушёнка есть. Не хотите? И чай можно организовать в котелке, - выкладывал свои богатства младший лейтенант. У прапорщика в ход пошла всё та же буханка воздушного мягкого белого хлеба, который пекли только здесь, в бригаде, у капитана - невесть как затесавшиеся в сумку слежавшиеся до камня коричневые пряники с белыми разводами глазури. Младший лейтенант уже рассказывал и про службу старую солдатскую, и про учёбу на офицерских курсах, и про службу будущую. Из рассказов было ясно только одно - неприлично юн свежеиспечённый взводный. Волосы под полевой кепкой у него не отросли, уже «отпущенные», всё ёжились по-солдатски, какими-то неровными кустиками. На вопросы он с готовностью отвечал, а прапорщик всё больше похмыкивал. - …но на курсах строго, нескольких даже отчислили. - И сколько ты уже прослужил, «младшой»? - без особого интереса спросил капитан. - Три месяца в учебке, девять здесь, в бригаде, и на курсах полгода. А погоны нам генерал из округа вручал. Только вот форму повседневную так и не дали, а на полевую их не наденешь. Они у меня в вещмешке лежат. Прапорщик вновь хмыкнул. - Я хотел в бригаде остаться, но не оставляют там, где солдатом служил, здесь же ещё мой призыв. Вот меня в Гудермес и отправили. Взвод принимать. Колонна туда нескоро, так я лучше уж вертушкой через Ханкалу или Моздок. Тёмная вода в котелке, закипев, забелела. Чай заварили прямо в кружках. - Боец! Чайку попей! - обернулся младший лейтенант. Он говорил нарочито серьёзным голосом, подражая, видно, своим командирам, копируя эту небрежную манеру поведения с одногодком, с которым и служил-то, возможно, рядом. Но тот лишь промычал что-то сквозь сон, поёрзал, устраиваясь поудобнее. Сумку и одну руку под голову, второй - накрылся, словно отгородившись от всего. Горящий костёр, обжигающе горячий чай в такой же горячей кружке мало-помалу развязали разговор. - Товарищ капитан, если год за два по выслуге, то уже через четыре года можно майором стать? - спросил взводный.

Ты сразу до генерала посчитай, ещё годика четыре набрось и порядок! - бросил прапорщик. В отблесках костра морщины на лице стали глубже, вычертились чёрным, но всё равно видно, как он улыбается. - Эта математика слишком хитрая, чтобы по ней жить, да и не в этом счастье. - Капитану и разговаривать особо не хотелось. Мысли вертелись о том, что улететь не удалось, надо возвращаться в бригаду и торчать там все праздники. Взводный молчал, похоже обидевшись на прапорщика, ворочал палкой в костре так, что только искры летели, пламя, поднявшись, охватило уже весь ящик, заставив всех отодвинуться. Похоже, жар дошёл и до бойца, тот сполз за парапет порушенной ограды и прилёг уже там. - Не надо так, - мягко заметил прапорщик и носком «берца» разворошил-раскидал костёр. - Ночью, да по костру пальнуть - милое дело. Он вытряхнул на траву последние капли из кружки и продолжил: - Счастье, когда день прошёл и ничего не случилось. Вот счастье. Хлопцы с выезда вернулись. Или, если и случилось, то всё равно позади. Первый день отпуска - счастье. Внук в кроватке сел первый раз или пошёл - вот счастье. - Внук… - повторил младший лейтенант, - не знаю. Я и не женат ещё. Что такое счастье, товарищ капитан? - Не знаю. Вот помыться среди чеченской грязи удалось - это да. Развернули машину-вошебойку, и пока одежда парится-жарится, самому погреться, да ещё чтоб целая бутылка воды в запасе, чтобы ополоснуться потом. Или возвращался раз из командировки, так здесь, в Северном, прямой борт до Ростова подвернулся. «Груз двести» везли. Потом уже оттуда по городам развозят. Костёр быстро слизал дрова, младший лейтенант подтолкнул носком сапога ещё пару досок, скомкал и хотел отравить туда же остаток газеты. - Погодь, - остановил его прапорщик. - Чего там? Взводный развернул лист, повернулся к свету костра. - Стихи. - А… - разочарованно махнул рукой прапорщик, и газета комком полетела в огонь. На пару секунд она ярко вспыхнула, высветив провалы окон разрушенного аэровокзала, нависшее сверху и сбоку дерево с паутиной пустых сучьев и троих сидящих вокруг костра военных. - Жалко! - заметил капитан, и младший лейтенант ворохнул кострище, но оттуда лишь взлетели клочья чёрного большого пепла. - Сочинял человек, старался… - У нас в роте, ещё когда солдатом служил, - уточнил взводный, - ефрейтор был, так любой стих мог сочинить, только закажи о чём. Он и в боевые листки, и для писем, когда просили, за пять минут строчил. Сядет, подумает и прямо из головы пишет. У него их целая тетрадка была. И раскрашивал потом, если в боевом листке. - Не знаю, зачем стихи в газете. - Прапорщик уже прятал припасы в вещмешок. - У меня этих книжек-журналов в каптёрке было две пачки. Возьмёшь полистать, и так тоскливо бывает, а прочтёшь - или не понимаю ничего, или ерунда, или и вовсе завыть хочется. - А куда без них? - не согласился капитан. - Песни вот - тоже стихи. - Если строевые - это не стихи, - уверенно заявил младший лейтенант. - Вот если про природу или любовь. - А если про нас? - Про нас стихов нет! - уверенно заявил взводный. Прапорщик молчал, вроде как согласившись, а скорее просто думая о другом. Капитан промолчал. Он пытался вспомнить что-нибудь. Стихи он не то что любил, но знал много. А о Чечне… Те, что встречались в военных журналах и газетах, как-то прошли мимо, не зацепив душу. Вот «В полдневный час в долине Дагестана с свинцом в груди лежал недвижим я…» Вроде и подходит, но это же Лермонтов, школьное. Другие больше про войну отечественную - в голову почему-то лезло зазубренное ещё в школе забубённое: «Я скажу, зачем мне орден? Я согласен на медаль». - Да, только стихов тут и не хватало… - наконец вставил прапорщик. - И спонсоры с пряниками приезжали, и ансамбли, вылезут из вертолёта, попляшут и назад улетят, депутаты, комиссии разные, вот стихов пока не было. И капитан, переиначив на свой лад того же Твардовского, начал читать. Медленно, вспоминая каждую строчку: Из записной потёртой книжки две строчки о бойце-парнишке, что был в 2000 году убит под Тереком на льду. Лежало как-то неумело По-детски маленькое тело. Шинель ко льду мороз прижал, Далёко шапка отлетела. Казалось, мальчик не лежал, А всё ещё бегом бежал, Да лёд за полу придержал… И взводный, и прапорщик продолжали заниматься своими делами. Стихи словно ушли в ночь, в пустоту. Первый скармливал костру дрова, второй перекладывал что-то в вещмешке. Солдат спал, где завалился. - Какой ещё лёд? - буркнул прапорщик, тут и зимы толком нет, только если где повыше. - И шинели… шинели нам и не выдавали, так и ходили в бушлатах всю зиму, - немедленно отметился взводный. Да и капитан, уже сам переключившись, нерадостно заключил: - Да, придётся всё-таки в бригаду на ночлег идти, что здесь ночь сидеть? А что шинели, так раз, ещё в первую войну, зимнее не подвезли. Подморозило, а бойцы в летнем. Комбат повздыхал и повёл нас на зачистку в село. Так потом - надо в атаку идти, а они, как махновцы: кто в ватнике, кто в дублёнке, кто в куртке модной. Потом, правда, одинаково грязные. А местные жители жалобу в прокуратуру написали. Пришли с оружием, забрали ценные вещи и ушли - налицо разбой… - И что? - удивился взводный. - Да ничего. Война. Я это к тому, что напиши, что боец убитый в дублёнке лежал - так и вовсе бред выйдет. А так я просто стихи Твардовского переделал, они про другую войну, финскую. Там: Что был в сороковом году Убит в Финляндии на льду. Так-то вот. Да всё одно… - Знал я такого парнишку, - вздохнул, словно не услышав его, прапорщик. - Он же с нашей бригады, и капитан - замкомбата - его домой повёз. Только подорвался он весной, а не зимой, ему и до дембеля всего ничего оставалось. Маленький такой. Разметался… - Зимой плохо, - заметил младший лейтенант. - Ладно, в землянке, а в окопе околеешь. Думаешь, быстрее бы команда «вперёд», а там уж что будет. А пошло… уже и не холодно, на нервах всё. Ползёшь, к земле жмёшься. Однажды летом в поиске были, так на берегу двоих наших нашли. Их с противоположного берега подстрелили, а переправиться, чтоб тела забрать не успели, а может, течение бурное, так и не стали. Стреляли по ним ещё долго. По телам. Двое было. Лежали. Сержант и ефрейтор. Сержант - контрактник, после срочной остался… Товарищ капитан, а как там дальше? Офицер, пытаясь вспомнить, поднял голову, словно на тёмном небе проступят строчки, потом улыбнулся и пожал плечами. Спящий солдат заворочался и сел, потирая глаза. И первым делом тоже посмотрел наверх, словно удивляясь, что уже ночь. - На-ка, чайку попей, - сурово по-командирски сказал ровеснику младший лейтенант. И прапорщик полез в свой сидор за начатой буханкой. Капитан же смотрел на здание аэровокзала. Чудом уцелевший осколок стекла в оконном проёме верхнего этажа ловил отблеск пламени. Словно и там, наверху, горит, пляшет маленький костерок. Как пять лет назад. Он прибыл сюда таким же свежеиспечённым лейтенантом. Тогда первым делом разбомбили самолёты. Их «чехи» хотели переделать в боевые. Остатки тех кукурузников до сих пор за взлёткой валяются. Потом пришли войска, и здесь был штаб. Проёмы окон фанерой забили. Запаршивело здание быстро. Где-то тарахтел движок, давая свет. Вокруг, где только можно, палатки, машины. Кончилась первая война, и аэровокзал отстроили одним из первых. Навели лоск. Новому президенту передали самолёт. Как когда-то - чёрную машину-персоналку. Снова война, бомбёжка, и теперь уже остатки этого самолёта догнивают за полосой, а здание стоит без стёкол, обгорелое, как головешка. Капитан аж головой встряхнул, словно прогоняя мысли. Он осмотрелся. Солдат уже поел. Младший лейтенант присел у костра и смотрел в огонь, незнамо чего пытаясь там выглядеть. Прапорщик копался в своём сидоре, связывал его. Пора возвращаться в бригаду, и капитан встал. - Прапорщик, вы где пять лет назад были? - Здесь, товарищ капитан. - Здесь, в Грозном? Кем? - Нет, в Ачхой-Мартане. Прапорщиком и был. Младший лейтенант в этот раз промолчал. Да и так ясно, что пять лет назад ещё в школе учился, классе в восьмом. Все как-то разом встали, взводный сапогом старательно затоптал костёр. С темнотой пришла какая-то особенная тишина. Лишь огонёк горящей вышки проявился и был едва виден на горе за аэродромом. И тут, словно специально поджидая этого, в палатке за колючкой с эфирным треском включилась и загундосила что-то рация. Было в хриплом, пробивающемся сквозь эфир голосе что-то нервное, хоть слов и не разберёшь. Под навесом завозились и уже отвечали что-то. Вся эта нервность передалась военным. Младший лейтенант поставил сумку и споро нырнул под колючку. Появился он через минуту, ещё за проволокой выпалил: - Идёт борт! Санитарный. Словно в подтверждение на ведущей к аэродрому дороге появился свет фар, он качался и плыл над дорогой. Потом появился назойливо-надрывный звук автомобильного движка. И лишь потом из темноты выплыл серый уазик-буханка с красным крестом и встал у ворот. Из-за гор уже накатывался тяжёлый стрёкот вертушки. Над аэродромом она зажгла фару. Машина тяжело прошлась над бетонкой, коснулась полосы и покатила прямо к воротам, там развернулась на месте и встала. Винт продолжал крутиться, с шумом рубя воздух, в раскрытой двери показались рукоятки носилок. Не сговариваясь, всё четверо, шагнув на поле, невольно пригибаясь под стригущим винтом, у узкого трапа принимали раненых. Первый… второй… третий… Следом спрыгнул врач или фельдшер, в камуфляже без звёздочек на погонах с большой сумкой с красным крестом. Укрытые одеялами под горло раненые на носилках лежали безжизненно, как куклы. В машину их грузили, закрепив носилки ярусами, друг над другом. Пока их крепили, капитан перебросился парой слов с лётчиками, подбежал к воротам и, сложив рупором руки, крикнул сквозь грохот вертолётного движка: - На Ханкалу!.. Едва они вчетвером поднялись, борттехник втащил внутрь трап и захлопнул дверь. Вертушка покатила по полосе, а когда оторвались от бетонки, в иллюминатор над жёлтым топливным баком увидели прыгающие полоски света от фар катящей к бригаде санитарки. Вертолёт накренился, и они ушли назад и вбок и пропали. Равномерный рёв движка словно ввинчивался в голову. На палубе лежали сваленные в кучу матрасы, в хвосте с десяток свёрнутых брезентовых носилок. Солдат спал и здесь, привалившись к наброшенной на жёлтый бак телогрейке. Младший лейтенант всё старался высмотреть что-то в иллюминатор, а прапорщик, наклонившись к самому уху капитана, перекрикивал движок: - Вот ещё я хотел узнать. Паёк нам считают по двадцать рублей в день, а положено… Капитан рассеянно кивал, не слушая. Лёту до Ханкалы минут пять. А там - переночевать у знакомых или, на край, в гостевой палатке. С утра может и пойдёт какой борт в Моздок, или у армейцев полетит что, а то и подсядет «корова», безразмерный грузовой Ми-26, и подберёт всех. В ночи движения не было заметно. За иллюминатором темень. Назойливый шум движка накатывал волной и словно убаюкивал. Лёгкая маленькая дверь к пилотам была распахнута. «Правый» и «левый» застыли за ручками управления, между ними на растянутом брезентовом сиденье примостился механик. Едва светили приборы. В зависшей в небе вертушке не видно и вытянутой руки. Капитан всё пытался вспомнить окончание стиха, думал о том убитом солдате, что полёг в сороковом на далёкой и забытой финской войне, как потом его одногодки лежали в сорок первом под Москвой или Ленинградом, их внуки в восьмидесятом где-нибудь под Кандагаром, а потом уже пошло и поехало, начиная с Ферганы или Карабаха, ныне отрезанных границами и напрочь забытых. Поскольку под конец века накатила новая волна. Чечня - девяносто пятый год, Дагестан - девяносто девятый, и вот уже незаметно переехало, открыв век нынешний войной в Грозном. А то проскочившее поколение, в котором не было войны, потом почему-то назвали потерянным. Синенькие огоньки вертолётной площадки Ханкалы проплыли в иллюминаторе. Вертушка стала медленно подходить, будто примериваясь к свободному пятачку на заставленной зачехлёнными машинами площадке. Грохот движка изменился, стал громче и чётче, и сразу почему-то вспомнилось окончание того старого, написанного шестьдесят лет назад стиха: Среди большой войны жестокой, С чего - ума не приложу, Мне жалко той судьбы далёкой, Как будто мёртвый, одинокий, Как будто это я лежу, Примёрзший, маленький, убитый На той войне незнаменитой, Забытый, маленький, лежу.

Андрей МАКАРОВ

Андрей Макаров

На той войне незнаменитой

Когда на гору село облако, закрыв вечно горящий факел на нефтяной вышке, стемнело и стало окончательно ясно, что вертолета сегодня не будет. Перронщик - расхристанный авиатор в камуфляже без погон - уже не выходил на бетонку глядеть на вершины опоясавших аэропорт гор и, верно, давно уже спал в палатке или под растянутой под деревьями маскировочной сеткой. Но четверо военных все равно сидели у разрушенного аэровокзала аэропорта Северный, надеясь неизвестно на что.
Тощий как Кощей капитан оседлал деревянный перевернутый вверх дном ящик. Пожилой уже в свои сорок-сорок пять прапорщик и младший лейтенант, больше напоминавший и формой и возрастом солдата-срочника, заняли положенную на кирпичи доску. В сторонке, привалившись к заборчику у выхода на летное поле, сидя дремал солдат, видимо, дембель со значками на камуфляже и большой новенькой камуфляжной же сумкой, ремень которой он намотал себе на руку.
Вертушки не будет. Через три часа полночь. А впереди неделя праздников, пройдет команда «стоп-колеса», и на неделю, все останутся там, где их застала война.
И говорить не о чем. Солдат спал, прапорщик положил на колени вещмешок, навалился на него, подавшись вперед, и сидел так, то ли подремывая, то ли тяжело о чем-то задумавшись. Капитан лениво листал книжку, а когда стало не разглядеть страниц, спрятал ее в сумку. Лишь младший лейтенант, видно только после курсов младших офицеров, с единственной гордой звездочкой на полевых погонах, ерзал на краю доски, полный неуемной энергии.
Он оглянулся на солдата, дернулся было, чтобы поднять его, но потом вскочил сам и, притащив обломки ящика, сложил их домиком. Полез по карманам и вытащил зажигалку.
Прапорщик завздыхал, развязал вещмешок и достал длинный как дубинка фонарь, потом, покряхтывая, поднялся. Он подошел, посветил в притоптанную траву, где ладил костерок младший лейтенант, нашел под щепками и отбросил блеснувший в луче фонаря тусклой медью автоматный патрон.
Днем прошел дождь, сырые доски не занимались, лишь белый дым поднимался и назойливо лез в лицо.
Лейтенант, встав на четвереньки, старательно дул, разгоняя дым, но пламя так и не появилось.
- Сырые совсем. Бумаги какой-нибудь нет? – повернулся он, потирая слезящиеся глаза.
Прапорщик достал пакет. В газету был завернут хлеб, он аккуратно по сгибу оторвал половинку листа и протянул лейтенанту.
Дело пошло. Огонек из зажигалки прихватил бумагу, потом пламя лизнуло щепки и вот уже весело заплясавшие огоньки отодвинули сумерки, заставили их в нескольких шагах сгуститься в непроглядную темень. Виднелись лишь ближайшие деревья, да больше угадывался аэровокзал с закопченными стенами и пустыми проемами вместо окон.
- Товарищ капитан! У меня тушенка есть. Не хотите? И чай можно организовать в котелке, – выкладывал свои богатства младший лейтенант.
У прапорщика в ход пошла все та же буханка воздушного мягкого белого хлеба, который пекли только здесь в бригаде, у капитана - невесть как затесавшиеся в сумку, слежавшиеся до камня коричневые пряники с белыми разводами глазури.
Младший лейтенант уже рассказывал и про службу старую солдатскую, и про учебу на офицерских курсах, и про службу будущую. Из рассказов было ясно только одно – неприлично юн свежеиспеченный взводный. Волосы под полевой кепкой у него не отросли, уже «отпущенные», все ежились по-солдатски, какими-то неровными кустиками.
На вопросы он с готовностью отвечал, а прапорщик все больше похмыкивал.
-… но на курсах строго, нескольких даже отчислили…
- И сколько ты уже прослужил, «младшой»? – без особого интереса спросил капитан.
- Три месяца в учебке, девять здесь в бригаде и на курсах полгода. А погоны нам генерал из округа вручал. Только вот форму повседневную так и не дали, а на полевую их не наденешь. Они у меня в вещмешке лежат.
Прапорщик вновь хмыкнул.
- Я хотел в бригаде остаться, но не оставляют там, где солдатом служил, здесь же еще мой призыв. Вот меня в Гудермес и отправили. Взвод принимать. Колонна туда нескоро, так я лучше уж вертушкой через Ханкалу или Моздок.
Темная вода в котелке, закипев, забелела. Чай заварили прямо в кружках.
- Боец! Чайку попей! – обернулся младший лейтенант. Он говорил нарочито серьезным голосом, видно своим командирам, копируя эту небрежную манеру поведения с одногодком, с которым и служил-то, возможно, рядом.
Но тот лишь промычал что-то сквозь сон, поерзал, устраиваясь поудобнее. Сумку и одну руку под голову, второй -накрылся, словно отгородившись от всего.
Горящий костер, обжигающе горячий чай в такой же горячей кружке мало-помалу развязали разговор.
- Товарищ капитан, если год за два по выслуге, то уже через четыре года можно майором стать? – спросил взводный.
- Ты сразу до генерала посчитай, еще годика четыре набрось и порядок! – бросил прапорщик. В отблесках костра морщины на лице стали глубже, вычертились черным, но все равно видно, как он улыбается.
- Это математика слишком хитрая, чтобы по ней жить, да и не в этом счастье. – Капитану и разговаривать особо не хотелось. Мысли вертелись о том, что улететь не удалось, надо возвращаться в бригаду и торчать там все праздники.
Взводный молчал, похоже обидевшись на прапорщика, ворочал палкой в костре так, что только искры летели, пламя, поднявшись, охватило уже весь ящик, заставив нас отодвинуться.
Похоже, жар дошел и до бойца, тот сполз за парапет порушенной ограды и прилег уже там.
- Не надо так, - мягко заметил прапорщик и носком «берца» разворошил-раскидал костер. – Ночью, да по костру пальнуть – милое дело.
Он вытряхнул на траву последние капли из кружки и продолжил:
- Счастье, когда день прошел и ничего не случилось. Вот счастье. Хлопцы с выезда вернулись. Или, если и случилось, то все равно позади. Первый день отпуска – счастье. Внук в кроватке сел первый раз или пошел – вот счастье.
- Внук… - повторил младший лейтенант, - не знаю. Я и не женат еще. Что такое счастье, товарищ капитан?
- Не знаю. Вот помыться среди чеченской грязи удалось - это да. Развернули машину-вошебойку, и пока одежда парится-жарится, самому погреться, да еще, чтоб целая бутылка воды в запасе, чтобы ополоснуться потом. Или возвращался раз из командировки, так здесь в Северном на прямой борт до Ростова сел. «Груз двести» везли. Потом уже оттуда по городам.
Костер быстро слизал дрова, лейтенант подтолкнул носком сапога еще пару досок, скомкал и хотел отравить туда же остаток газеты.
- Погодь, - остановил его прапорщик. – Чего там?
Взводный развернул лист, повернулся к свету костра.
- Стихи.
- А… - разочарованно махнул рукой прапорщик, и газета комком полетела в огонь. На пару секунд она ярко вспыхнула, высветив провалы окон разрушенного аэровокзала, нависшее сверху и сбоку дерево с паутиной пустых сучьев и троих сидящих вокруг костра военных.
- Жалко! – заметил капитан, и лейтенант ворохнул кострище, но оттуда лишь взлетели клочья черного большого пепла. - Сочинял человек, старался…
- У нас в роте, еще когда солдатом служил, - уточнил взводный, - ефрейтор был, так любой стих мог сочинить, только закажи о чем. Он и в боевые листки и для писем, когда просили, за пять минут строчил. Сядет, подумает и прямо из головы пишет. У него их целая тетрадка была. И раскрашивал потом, если в боевом листке.
- Не знаю, зачем стихи в газете, - прапорщик уже прятал припасы в вещмешок. – У меня этих книжек-журналов в каптерке было две пачки. Возьмешь полистать, и так тоскливо бывает, а прочтешь - или не понимаю ничего, или ерунда, или и вовсе завыть хочется.
- А куда без них? – не согласился капитан. - Песни вот - тоже стихи.
- Если строевые – это не стихи, – уверенно заявил младший лейтенант. – Вот если про природу или любовь.
- А если про нас?
- Про нас стихов нет! – уверенно заявил взводный.
Прапорщик молчал, вроде как согласившись, а скорее просто думая о другом.
Капитан промолчал. Он пытался вспомнить что-нибудь. Стихи он не то что любил, но знал много. А о Чечне… Те, что встречались в военных журналах и газетах, как-то прошли мимо, не зацепив душу. Вот «В полдневный час в долине Дагестана с свинцом в груди лежал недвижим я…» Вроде и подходит, но это же Лермонтов, школьное. Другие больше про войну отечественную - в голову почему-то лезло зазубренное еще в школе забубенное: «Я скажу, зачем мне орден? Я согласен на медаль».
- Да, только стихов тут и не хватало… - наконец вставил прапорщик. – И спонсоры с пряниками приезжали, и ансамбли, вылезут из вертолета, попляшут и назад улетят, депутаты, комиссии разные, вот стихов пока не было.
И капитан, переиначив на свой лад того же Твардовского, начал читать, Медленно, вспоминая каждую строчку:

Из записной потертой книжки
две строчки о бойце-парнишке,
что был в 2000 году
убит под Тереком на льду.

Лежало как-то неумело
По-детски маленькое тело.
Шинель ко льду мороз прижал,
Далеко шапка отлетела.
Казалось, мальчик не лежал,
А все еще бегом бежал
Да лед за полу придержал...

И взводный и прапорщик продолжали заниматься своими делами. Стихи словно ушли в ночь, в пустоту. Первый скармливал костру дрова, второй перекладывал что-то в вещмешке. Солдат спал, где завалился.
- Какой еще лед? – буркнул прапорщик, тут и зимы толком нет, только если где повыше.
- И шинели… шинели нам и не выдавали, так и ходили в бушлатах всю зиму, - немедленно отметился взводный.
Да и капитан, уже сам переключившись, нерадостно заключил:
- Да, придется все-таки в бригаду на ночлег идти, что здесь ночь сидеть? А что шинели, так раз, еще в первую войну, зимнее не подвезли. Подморозило, а бойцы в летнем. Комбат повздыхал и повел нас на зачистку в село. Так потом – надо в атаку идти, а они, как махновцы: кто в ватнике, кто в дубленке, кто в куртке модной. Потом, правда, одинаково грязные. А местные жители жалобу в прокуратуру написали. Пришли с оружием, забрали ценные вещи и ушли – налицо разбой…
- И что? – удивился взводный.
Да ничего. Война. Я это к тому, что напиши, что боец убитый в дубленке лежал – так и вовсе бред выйдет. А так я просто стихи переделал, они Твардовского, про другую войну, финскую. Там:
Что был в сороковом году
Убит в Финляндии на льду.
Да все одно…
- Знал я такого парнишку, - вздохнул, словно не услышав его, прапорщик, - Он же с нашей бригады, и капитан - замкомбата - его домой повез. Только подорвался он весной, а не зимой, ему и до дембеля всего ничего оставалось. Маленький такой. Разметался…
- Зимой плохо, - заметил младший лейтенант. – Ладно, в землянке, а в окопе околеешь. Думаешь, быстрее бы команда «вперед», а там уж что будет. А пошло… уже и не холодно, на нервах все. Ползешь, к земле жмешься. Однажды летом в поиске были, так на берегу двоих наших нашли. Их с противоположного берега подстрелили, а переправиться, чтоб тела забрать не успели, а может течение бурное, так и не стали. Стреляли по ним еще долго. По телам. Двое было. Лежали. Сержант и ефрейтор. Сержант – контрактник, после срочной остался.
Товарищ капитан, а как там дальше?
Офицер, пытаясь вспомнить, поднял голову, словно на темном небе проступят строчки, потом улыбнулся и пожал плечами.
Спящий солдат заворочался и сел, потирая глаза. И первым делом тоже посмотрел наверх, словно удивляясь, что уже ночь.
- На-ка, чайку попей, - сурово по-командирски сказал одногодку младший лейтенант.
И прапорщик полез в свой сидор за начатой буханкой.
Капитан же смотрел на здание аэровокзала. Чудом уцелевший осколок стекла в оконном проеме верхнего этажа ловил отблеск пламени. Словно и там, наверху, горит, пляшет маленький костерок.
Как пять лет назад. Он прибыл сюда таким же свежеиспеченным лейтенантом. Тогда первым делом разбомбили самолеты. Их «чехи» хотели переделать в боевые. Остатки тех кукурузников до сих пор за взлеткой валяются. Потом пришли войска, и здесь был штаб. Проемы окон фанерой забили. Запаршивело здание быстро. Где-то тарахтел движок, давая свет. Вокруг, где только можно, палатки, машины. Кончилась первая война, и аэровокзал отстроили одним из первых. Навели лоск. Новому президенту передали самолет. Как когда-то - черную машину-персоналку. Снова война, бомбежка, и теперь уже остатки этого самолета догнивают за полосой, а здание стоит без стекол, обгорелое, как головешка.
Капитан аж головой встряхнул, словно прогоняя мысли. Он осмотрелся. Солдат уже поел. Младший лейтенант присел у костра и смотрел в огонь, незнамо чего пытаясь там выглядеть. Прапорщик копался в своем сидоре, связывал его.
Пора возвращаться в бригаду и капитан встал.
- Прапорщик, вы где пять лет назад были?
- Здесь, товарищ капитан.
- Здесь, в Грозном? Кем?
- Нет, в Ачхой-Мартане. Прапорщиком и был.
Младший лейтенант в этот раз промолчал. Да и так ясно, что пять лет назад еще в школе учился, классе в восьмом.
Все как-то разом встали, взводный сапогом старательно затоптал костер. С темнотой пришла какая-то особенная тишина. Лишь огонек горящей вышки проявился и был едва виден на горе за аэродромом.
И тут, словно специально поджидая этого, в палатке за колючкой с эфирным треском включилась и загундосила что-то рация. Было в хриплом, пробивающемся сквозь эфир голосе что-то нервное, хоть слов и не разберешь. Под навесом завозились и уже отвечали что-то.
Вся эта нервность передалась военным. Младший лейтенант поставил сумку и споро нырнул под колючку.
Появился он через минуту, еще за проволокой выпалил:
- Идет борт! Санитарный.
Словно в подтверждение на ведущей к аэродрому дороге появился свет фар, он качался и плыл над дорогой. Потом появился назойливо-надрывный звук автомобильного движка. И лишь потом из темноты выплыл уазик-буханка и встал у ворот аэропорта.
Из-за гор уже накатывался тяжелый стрекот вертушки. Над аэродромом она зажгла фару. Машина тяжело прошлась над бетонкой, коснулась полосы и покатила прямо к воротам, там развернулась на месте и стала.
Винт продолжал крутиться, с шумом рубя воздух, в раскрытой двери показались рукоятки носилок. Не сговариваясь все четверо, шагнув на поле, невольно пригибаясь под стригущим винтом, у узкого трапа принимали раненых.
Первый… второй… третий…
Следом спрыгнул врач или фельдшер, в камуфляже без звездочек на погонах и с большой сумкой с красным крестом.
Укрытые одеялами под горло раненые на носилках лежали безжизненно, как куклы. В машину их грузили, закрепив носилки ярусами, друг над другом.
Пока их крепили, капитан перебросился парой слов с летчиками, подбежал к воротам и, сложив рупором руки, крикнул сквозь грохот вертолетного движка:
- На Ханкалу!..
Едва они вчетвером поднялись, борттехник втащил внутрь трап и захлопнул дверь.
Вертушка покатила по полосе, а когда оторвались от бетонки, в иллюминатор над желтым топливным баком увидели прыгающие полоски света от фар катящей к бригаде санитарки.
Вертолет накренился, и они ушли назад и вбок и пропали. Равномерный рев движка словно ввинчивался в голову. На палубе лежали сваленные в кучу матрасы, в хвосте с десяток свернутых брезентовых носилок.
Солдат спал и здесь, привалившись к наброшенной на желтый бак телогрейке. Младший лейтенант все старался высмотреть что-то в иллюминатор, а прапорщик, наклонившись к самому уху капитана, перекрикивал движок:
- Вот еще я хотел узнать. Паек нам считают по двадцать рублей в день, а положено…
Капитан рассеянно кивал, не слушая. Лету до Ханкалы минут пять. А там - переночевать у знакомых или, на край, в гостевой палатке. С утра может и пойдет какой борт в Моздок, или у армейцев полетит что, а то и подсядет «корова», безразмерный грузовой МИ-26 и подберет всех.
В ночи движения не было заметно. За иллюминатором темень. Назойливый шум движка накатывал волной и словно убаюкивал.
Легкая маленькая дверь к пилотам была распахнута. Правый и левый застыли за ручками управления, между ними на растянутом брезентовом сиденье примостился механик. Едва светили приборы. В зависшей в небе вертушке не видно и вытянутой руки. Капитан все пытался вспомнить окончание стиха, думал о том убитом солдате, что полег в сороковом на далекой и забытой финской войне, как потом его одногодки лежали в сорок первом под Москвой или Ленинградом, их внуки в восьмидесятом где-нибудь под Кандагаром, а потом уже пошло и поехало, начиная с Ферганы или Карабаха, ныне отрезанных границами и напрочь забытых. Поскольку под конец века накатила новая волна. Чечня – девяносто пятый год, Дагестан - девяносто девятый, и вот уже незаметно переехало, открыв век нынешний войной в Грозном. А то проскочившее поколение, в котором не было войны, потом почему-то назвали потерянным.
Синенькие огоньки вертолетной площадки Ханкалы проплыли в иллюминаторе. Вертушка стала медленно подходить, будто примериваясь к свободному пятачку на заставленной зачехленными машинами площадке.
Грохот движка изменился, стал громче и чётче, и сразу почему-то вспомнилось окончание того старого, написанного шестьдесят лет назад стиха:
Среди большой войны жестокой,
С чего - ума не приложу,
Мне жалко той судьбы далекой,
Как будто мертвый, одинокий,
Как будто это я лежу,
Примерзший, маленький, убитый
На той войне незнаменитой,
Забытый, маленький, лежу.

Михаил Новиков, участник "незнаменитой войны"

Солдатские мемуары. На моём письменном столе совсем немного места занимает скромная стопочка порыжевших от времени, исписанных (порой и с обратной стороны) листов стандартной писчей бумаги. Как там, у Симонова, " Видно, тот, кто писал, машинально начало тянул "…

Он умер в 2003 году, прожив длинную, в 90 лет жизнь, пройдя две войны - финскую и Великую Отечественную. Построив своими руками в мирную пору дом в живописной Донской слободе на окраине Мичуринска. Вырастив вместе с женой, Раисой Яковлевной, прекрасным мастером-закройщиком фабрики индивидуального пошива одежды, воспитав, дав высшее образование двум своим дочерям. Дожив до правнуков. И упокоился исконно русский - из коренных сибиряков - человек, подполковник медицинской службы в отставке Михаил Антонович Новиков на Кочетовском кладбище, под сенью белых берёз. Которые всегда так любил, что, едва вселившись в кооперативный дом, даже высадил весёлым хороводом под окнами своего второго этажа; любуйтесь, мол, все прохожие, проезжие, люди добрые, застенчивыми красавицами - желанными гостьями из белой рощи. Предлагаемые вниманию читателя воспоминания Михаил Антонович готовил для некого ленинградского издательства, откуда, разыскав его адрес через военные архивы, к нему обратились с такой просьбой накануне 50-летия Великой Победы. Стало быть, в 1995 году. Со свойственной ему ответственностью и добросовестностью старший офицер медицинской службы засел за работу малопривычную, но, как он справедливо полагал, нужную. Прежде всего - молодому поколению. Но не только. Скорее, для всех современников. Потому что живые свидетельства бойца, не понаслышке знающего, как разлетаются смертельные осколки разорвавшейся мины, как с жестокой жалостью поют пули, как кричат от боли раненые и поднимаются после артподготовки в атаку бойцы - эти подлинные свидетельства былого дорогого стоят.

Он честно и до мелочей правдиво писал о том, что сам видел, слышал, знал, что лично пережил в советско-финляндскую кампанию. Однако ответ из издательства и спустя годы не пришёл. Ни положительный, ни отрицательный. Никакой. Бывает… Может, рассудительные головы - издатели из Северной Пальмиры - предпочли солдатскому окопчику и чёрному пайковому сухарю незатейливой прозы простого бойца-санинструктора возвышенные, тщательно отфильтрованные в кабинетах цензуры (как её ни называй!) чьи-то генеральские мемуары… Может, просто пакет из какого-то там Мичуринска затеряли…

А может, перевели на повышение того сотрудника, что заказывал эти заметки, и он, увы, тут же забыл прежние свои обязанности… Всякое бывает. Только из истории того, что было, не вычеркнешь. Хотя пытались иные псевдоучёные составлять в угоду очередным генеральным секретарям целые исторические тома, где правда вроде бы и есть, непременно приправленная героическими военными "подвигами" взошедшего на престол нового вождя. Но не подлинная, а лакричная, как сладенький сироп. Настоящего бойца-окопника такой эрзац-правдой не проведёшь, мякиной общих слов не обманешь.

Советско-финляндская кампания, та самая, говоря стихами Александра Трифоновича Твардовского, "война незнаменитая", началась 30 ноября 1939 года в 8-00 по московскому времени. А закончилась 13 марта 1940 года в 12-00 по времени ленинградскому. То есть продолжалась в течение 104 суток и 4 часов. Относительно короткий период сражения.

Только и за те три с половиной месяца кровушки с обеих сторон пролилось немало. И чьих-то судеб, и не свершившихся биографий, и молодых жизней человеческих перемолото оказалось тоже немало.

Судя по данным из сугубо официальных источников, судя по сухим архивным сводкам и военно-историческим журналам, совершенно неподготовленной к настоящим боям, благодушно, шапкозакидательски настроенной Красной Армии противостояла сконцентрированная, умно и умело подготовленная, классно обученная армия противника.

Автор биографических заметок, в те годы - сержант-санинструктор, конечно же, не знал да и не мог знать об истинных силах и штабных замыслах противоборствующего войска. Он писал только о том, что сам непосредственно пережил, увидел, услышал, узнал на ледяных просторах Суоми.

Я знаю, никакой моей вины

В том, что другие

Не пришли с войны,

В том, что они -

Кто старше, кто моложе -

Остались там,

И не о том же речь,

Что я их мог,

Но не сумел сберечь, -

Речь не о том,

Но всё же, всё же, всё же…

(А. Твардовский)

Читайте воспоминания военного санинструктора Михаила Новикова.

В ноябре нынешнего года той "войне незнаменитой" исполнилось 70 лет. Знаменательная дата. Хотя и малорадостная.

Михаил НОВИКОВ

ДВА СЛОВА О СЕБЕ

Я коренной, из глубоких истоков сибиряк, русский, 1913 года рождения. Воевал на финской, с первого до последнего дня участвовал в Великой Отечественной войне в составе 1-3-6-17 Воздушных армий. Недоученный был вначале фельдшер, даже не имеющий среднего образования. Ушёл в отставку в воинском звании майора медицинской службы, к 50-летию Победы присвоено звание подполковника. Выслуга военных лет - 31 год. И, кроме этого, потом 20 лет работал по специальности вольнонаёмным в санитарной части Тамбовского высшего военного авиационного училища лётчиков имени Марины Расковой.

В ноябре 1939 года Ленинград, как и всегда, жил мирной, спокойной, соразмеренной жизнью. Ничто не предвещало как в классах училища, так и в самом Ленинграде, что через несколько дней будет война с соседней Финляндией. Если в эти дни в Ленинграде по вечерам затемняли город, то нам, курсантам, на построениях говорили, что якобы в городе проходит плановое военное учение ПВО. Было известно как из печати, так и из других источников информации, что в верхах идут переговоры с финским правительством по поводу пересмотра границы на Карельском перешейке в интересах безопасности Ленинграда - от близости его границ от Финляндии - на льготных началах для Финляндии.

Наш курс одногодичников в триста с лишним человек был набран из санинструкторов-сверхсрочников разных частей. Некоторые ребята уже успели поучаствовать в боях с японцами на приамурском озере Хасан, и были курсанты уже седые. Готовили нас спешно на фельдшеров, занимались по 12 часов в сутки.

27 ноября в 15-00 прямо после лекции по хирургии всему курсу приказали прибыть в аудиторию №1 (клуб училища). С приходом туда мы скоро заметили на сцене торжественное убранство, и тут же появились в президиуме полковой комиссар Козлов и начальник училища генерал-майор Краснов. Началось скороспешное собрание в виде митинга. Комиссар сказал, что в прошлую ночь белофинны в ряде погранзастав из артпушек обстреляли наши пограничные части, на наших границах сложилось чрезвычайное положение. По согласованию с командующим Ленинградским военным округом генерал-лейтенантом Мерецковым командование училища решило вас направить в виде добровольцев в действующую армию на разные направления действующих частей в качестве санинструкторов на практику. С окончанием войны вы будете отозваны для завершения вашего учения.

В тот же вечер наш 2-й взвод в количестве 42 человек выехал поездом в г. Медвежьегорск в приподнятом духонастроении, с нашумевшими в те времена песнями. Например, этой: "Мы рождены, чтоб сказку сделать былью, преодолеть пространство и простор, нам разум дал стальные руки-крылья и вместо сердца пламенный мотор. Всё выше, и выше, и выше…".

Мы, кадровые младшие командиры, в те времена были распропагандированы и воспитаны на мифических Ворошиловских "победах", испанских событиях, боях в Приамурье с японскими самураями на озере Хасан и с ними же в районе монгольской реки Халхин-Гол. Недавний поход на запад - в Прибалтику - тоже внушал оптимизм. И тогда мы думали, что в этой войне победа нам достанется легко и молниеносно, что финское население встретит доброжелательно, по-братски.

Продовольственная и вещевая службы училища нас щедро всем в дорогу обеспечили и даже, как смертникам, выдали в запас чистое нательное бельё. А вот служба боепитания оружия нам не выдала, сказали, с прибытием в свои части всё получите. Через два дня мы оказались на вражеской финской земле, догоняли ушедшую вперёд дивизию пешком и на попутных машинах. Тогда же среди бела дня наша группа попала под автоматный и оружейный обстрел противника. Не имея при себе никакого оружия, мы прятались в кюветах. Слава богу, на наше счастье, вскоре появилась на дороге какая-то идущая на фронт полковая пушка. Она-то и спасла нас от наседающего противника.

По прибытии в санотдел 155-й стрелковой дивизии нам сказали, что батальоны находятся частично в действии. И мы уже увидели первых раненых и убитых красноармейцев.

Моя пулемётная рота, в которую я был зачислен, в ту ночь находилась в резерве, с противником она ещё не встречалась, хотя и успела до этого повоевать на западе.

Рано на рассвете 30 ноября или 1 декабря, точно не помню, мою роту по сигналу подняли. Я, как новичок, ничего не знал, и никто мне ничего не объяснил о происходящем. Но я видел, что всё делается как-то неуверенно, бестолково, не по-военному, совсем не так, как нас учили политруки и отцы-командиры. При выходе части на главную дорогу из-за поворота в нашу сторону вдруг поднялась оружейная стрельба, образовалась паника. Но вскоре разобрались, что по недоразумению свои стреляли в своих. Всё обошлось хорошо. В это время уже стояли крепкие морозы, а люди были одеты по-осеннему. Подразделения шли по дороге повзводно, колоннами, как позволяла дорога, как вроде бы не на передовую, а на мирное стрельбище.

В этих же порядках шла и моя пульрота во главе с командиром и политруком, имея на вооружении в то время 12 пулемётов “максимов”. Я, как доктор, шёл свободно, наблюдая за состоянием здоровья красноармейцев, чтобы вовремя заметить, предупредить обморожение. По флангам в густом сосновом лесу следовали дозоры, на которые командиры рассчитывали в обеспечении надёжности и безопасности (но позже выяснилось, что это был самообман). У бойцов было хорошее приподнятое настроение от проведённой политинформации политруком В.Т. Кузнецовым. Он умел грамотно, обстоятельно, доходчиво проводить политбеседы, был истинным отцом роты, и ему красноармейцы во всём верили, что война будет короткой, молниеносной и с малой кровью. В то время нам именно так говорили. Так же и я полагал, что финны в своих интересах пойдут с нами на мир. Мы были убеждены в незыблемости своей идеологии, верили, что в Финляндии рабочий класс подаст нам руку братства. Но скоро мы убедились в несостоятельности этих надежд...

Видно, командование части и впрямь рассчитывало начатую войну закончить в короткое время и не позаботилось иметь в своём тылу походные полевые бани, а у личного состава части уже образовалась массовая завшивленность.

На одном из поворотов дороги мы увидели жуткую картину, которая всех нас привела в гробовое молчание. Впереди нас лежало на снегу, как помню, человек тридцать-сорок красноармейцев. Впереди убитых лежал на спине командир взвода или роты в белом полушубке, перепоясанном ремнями крест-накрест и с пустой кобурой. Среди убитых лежал на дороге один финн и рядом - его убитая лошадь в упряжке. Вот такая представилась нам в первый же день войны страшная картина.

Убитые успели уже крепко застыть. На месте трагедии нет никаких признаков сражения, кругом тишина, как на курорте. И так не хотелось происшедшему верить. Но это была горькая правда и начало неверия в скорую победу и малую кровь.

Об этой трагедии в нашем полку я ни одного слова ни от кого из старших командиров не слышал, как будто увиденного и не было вовсе. Наверное, командование части сообщило родным погибших, что ваши сыны пали смертью храбрых в жестоких боях с белофиннами. На самом деле они и не видели ни одного финна и даже некоторые солдаты не успели снять с плеча знаменитую трёхлинейку, так и лежали на снегу, не сняв винтовку с плеча. Как это могло случиться? Финны, видимо, умышленно пропустили наш фланговый дозор, а затем весь открытый взвод расстреляли из пулемётов из заранее пристрелянных боевых точек.

Я ранее упоминал о политруке Василии Трофимовиче Кузнецове. Сейчас хочу коротко несколько слов о нём сказать. Он, житель города Тихвина Ленинградской области, также был призван в стрелковый полк из запаса. По образованию педагог, работал директором одной из средних школ у себя на родине, член КПСС. Это был необыкновенно эрудированный, всесторонне грамотный человек. Независимо от обстановки, времени суток всегда находил время побеседовать на злободневную тему с красноармейцами. Все солдаты любили его и во всём ему верили. Во время боевых действий он не отсиживался в укромном местечке, а находился вместе с бойцами в траншеях, в боевых порядках. Впоследствии он был повышен в воинском звании и удостоен ордена Красного Знамени, в то время исключительно почётной награды, равной, пожалуй, званию Героя.

Наша 155-я стрелковая дивизия в своём северном направлении имела, как видно, второстепенное значение. Цель перед ней, скорее всего, была отвлечь какую-то часть войск противника на себя с направления главного удара, где наши части дрались масштабно. Полку была поставлена задача: с боями дойти до города Иоэнсу, где соединиться с соседним полком. Но мы прошли не более сорока километров по финской территории, как на пути преградой стало озеро Карпинярви. В этой малопроходимой местности и дальше подступали сплошные озёра и болота. Затянись кампания до весенне-летней распутицы - нам бы пришлось там куковать до морковного заговенья: войсковые части были непригодны к военным действиям в пересечённой лесистой местности. Из-за своей неповоротливости наши тылы были не защищены, и в них свободно и безнаказанно финны нападали на обозы и хозяйственные, интендантские службы. Противник мог в любое время нас окружить и посадить на голодный паёк так, как это и было им сделано с 45-й стрелковой дивизией на Ухтинском направлении. Всю войну эта дивизия пробыла в окружении. Пора уже сказать, что к этой войне я и мои товарищи относились неоднозначно, кто высказывал, а кто таил мысли по-разному. Мы думали, что она справедливая и ведётся всецело в интересах защиты нашего государства, в частности, безопасности Ленинграда от агрессивного соседа. Нас, рядовых, простых людей, глубоко убедили, что не мы первые нарушили неприкосновенность границ, а белофинны, отчего и началась нежелаемая война. Всё, что тогда с Кремля диктовалось, воспринималось и исполнялось безоговорочно, и никто не имел права не только высказывать свои мысли, но и инако думать.

Выше упоминалось, что начатая война с финнами была рассчитана на короткое время, что мы сумеем эту войну закончить в зимний период одним Ленинградским военным округом. Наши интенданты дивизии так же мыслили и не спешили вовремя переодеть личный состав в тёплое обмундирование. А тут не замедлили северные морозы в 40-45 градусов и ниже. Началось у красноармейцев массовое обморожение конечностей. Согреться было негде, костры разводить было запрещено, хотя иногда бойцы ослушивались и делали в блиндажах печурки. Ежедневно нарастало поступление красноармейцев с глубокими обморожениями ног и рук. Не помогали в этой беде и ворошиловские 100 грамм.

Всё стрелковое оружие - от пистолета до пулемёта - от жестоких морозов перестало стрелять. Был такой случай. Мимо одной из огневых точек нашей роты следовала финская разведка в наш тыл, а пулемёт не хочет стрелять, швокает затвор. Но эту оплошность скоро исправили путём снятия с движущих механизмов ружейного масла и замены его керосином. Кроме жестоких морозов, тактическую манёвренность части затруднял и сдерживал передвижение глубокий рыхлый снег. Мы не могли по такому снегу с пулемётами и миномётами скоро маневрировать. Привезённые позже в часть лыжи нас не спасли, т.к. красноармейцы из запаса не умели на них ходить. Бывало, встанет красноармеец на лыжи при полной своей нагрузке боеприпасами, пройдёт 5-10 метров по рыхлому снегу и неуклюже валится, как сноп. В густом сосновом лесу на квартальных просеках в тылу нашего полка мы нередко теряли бойцов и командиров от снайперов-"кукушек" противника. Круглосуточно они дежурили на просеках, хорошо маскируясь на деревьях. Они стреляли редко, но методично. В лесу трудно разобраться, откуда произведён выстрел, пока то да сё, а снайпер затаился или смылся в гуще леса.

Наша часть была вооружена на уровне Гражданской войны 1918- 1920 годов. Если не считать ручного пулемёта Дегтярёва, ротных полковых миномётов, пушки-сорокапятки, то и винтовки СВТ были редкостью. Автоматические ППШ только-только появились на вооружении, и носили их старшие по званию командиры - больше для форса, чем по делу. У противника на вооружении были трёхлинейки царского периода с двуглавым орлом, мощные миномёты, которые их здорово в лесистой местности выручали, и автоматы иностранных марок. В артиллерии мы имели большое превосходство.

На попытку забросать нас снарядами, наша полковая и дивизионная артиллерия отвечала мгновенно, их глушила. Но и краткий миномётный огонь со стороны противника при налётах причинял нам много бед и потерь среди личного состава. Они методично из нескольких миномётов густо накрывали ту или иную площадь и обезоруживали нашу боеспособность, да и много страха задавали. Все виды гранат, как противника, так и у нас, при попытке их применить в ближнем бою не давали большого эффекта в глубоком рыхлом снегу: под своей тяжестью граната проваливалась в снег, её взрыв был глух, и осколки погружались в снег.

В 1-м пульвзводе командовал лейтенант Н. Пелипенко. Человек незаурядных способностей, из Рязанского технического училища. С ним в бою было не страшно, а на отдыхе никогда не было скучно, он столь много знал былин и анекдотов, что их хватило бы на весь полк. Теперь я его сравниваю по уму, характеру и боевитости с Василием Тёркиным. Но ему не суждено было закончить ту войну живым. В одной из разведок боем его смертельно ранил финский снайпер. Командование роты и все красноармейцы горько переживали смерть всеми любимого лейтенанта Пелипенко. Не повезло и вновь назначенному командиру этого взвода лейтенанту Бирюзову, только что прибывшему из военного училища в боевую часть. По приказанию командира роты нам велено было (троим) лейтенанта сопроводить на передовую, но на пути следования Бирюзов был тяжело ранен, не повоевав и дня.

Как я говорил, наш полк прошёл с боями по финской земле до озера Карпинярви, это примерно 40-50 километров. Вся местность на пути следования была пустынной, вдоль дорог редко стояли какие-то брошенные домишки, а хозяйские вещи оказывались хитро заминированными, отчего некоторые бойцы по незнанию подрывались. Местные жители, побросав дома, уехали в глубь страны. Вот так братский пролетариат нас "дружелюбно" встречал.

Озеро Карпинярви в длину 30-40 км, в поперечнике от 500 метров до пяти километров. Финны, готовясь к войне, как видно, заранее соорудили на западном берегу озера надёжную оборонительную линию и хорошо её замаскировали, в чём мы скоро в боях убедились. Наши неоднократные попытки взломать и прорвать оборону противника заканчивались полной неудачей. При нашем выходе на открытый лёд во время атаки противник тут же поднимал шквальный огонь из дзотов, и наступление захлёбывалось.

Лесистая местность не позволяла пустить в обход наши немногочисленные танки, а при попытке одного из них всё же прорваться боевая машина была подбита бронебойным снарядом из находившейся на той стороне в укрытии пушки. Так до конца войны наша часть стояла у этого озера. Финны нас побаивались и не решались переходить в контрнаступление. Конечно, если бы сверху поступил жёсткий приказ - взять немедленно укрепление, то, несмотря ни на какие потери в живой силе и технике, мы бы обороняющийся пункт взяли. Но, видно, важнее было удерживать силы противника на этом второстепенном, нерешающем направлении.

В малоизученном густом лесу, на пересечённой местности, в длинной полярной ночной темноте наши разведчики в походах неуверенно ориентировались в тылу врага, при обнаружении противника разбредались. А боец, оказавшийся в одиночестве, не имел права подать голос, чтобы не обнаружить себя. Вот так однажды потерялся в тылу врага разведчик из нашей части, рядовой Крючков. Он ночью случайно набрёл на заброшенную в лесу избушку, где и коротал до рассвета, чтобы сориентироваться и к вечеру, по темноте, выбираться к своим. И на третьи сутки он сумел добраться в полном боевом порядке. А особый отдел его заподозрил в измене Родине, и, как дезертиру-изменнику, ему устроили показательный ревтрибунал. При полном построении личного состава полка буквой "П" разведчика-коммуниста расстреляли.

Ему было дано последнее слово для формальности, но его уже никто из членов и заседателей суда не слушал, приговор тут же был исполнен. Я тогда и всю жизнь считал, что это было жестоко и несправедливо со стороны работников НКВД. Вот они и были подлинные враги Советской власти, прикрывались партийными билетами и расстреливали истинных патриотов Родины, в том числе расстреляли и командующего 14-й армией генерала Штерна. Сейчас такие "трибунальцы" спокойно доживают свой век и получают солидную пенсию участников войны наравне с теми честными коммунистами, кто действительно был патриотом и героически сражался за Советскую Родину.

(Хочу признаться в одном: Крючков - фамилия вымышленная. По прошествии множества лет и событий я не вспомню уже настоящую фамилию того расстрелянного разведчика, но что сам такой факт имел место - это правда).

Дисциплина в нашей роте была уставная, красноармейцы шли в бой с полным сознанием своего долга. И, несмотря на то, что у многих призванных из запаса резервистов дома остались дети, жёны, родители, словом, семьи, сражались они беззаветно, храбро, не щадя себя. А ведь таким людям умирать в бою особенно нелегко… Мне приходилось после вчерашнего боя ходить по выпавшему снегу, прощупывать ноги павших солдат в поисках живых, а трупы никто не убирал. Так и оставались лежать под снежными простынями… Но после заключения мира на финской земле мы похоронили в одной братской могиле 120 человек. А затем по воинской традиции дали троекратный ружейный салют и прошли строевым шагом мимо захоронения, отдавая дань памяти нашим братьям по оружию, которым не суждено было вернуться домой, к своим семьям, на Родину.

С тех пор прошло полвека, из памяти многое выветрилось. К тому же скоротечную финскую вскоре затемнила толстым пластом долгая Великая Отечественная война. Но вспоминаю, как то ли в нашей, то ли в соседней части в период "ледовой кампании" случился драматический эпизод, и о нём следует хотя бы кратко рассказать. Может, при опубликовании этих записок объявится "виновник" того достоверного поединка, мужественный солдат, который в течение получаса один дрался с большой группой окруживших его противников.

Было это так. Финны поставили своей целью захватить и пленить штаб полка. Глубокой пасмурной ночью они проникли к нам в тыл, оставив временно в стороне свои лыжи. Бесшумно сняли у штаба небдительных часовых и окружили блиндаж полка. Личный шофёр командира полка рядовой Кайда (Кайда - фамилия настоящая) по какой-то случайности в это время бодрствовал и мгновенно среагировал на сложившуюся ситуацию. Он незаметно выскочил из блиндажа в темноту, а на блиндаже стоял спаренный пулемёт, из которого он и повёл огонь по финнам. Кончились патроны. Он перебрался ползком на трактор "Комсомолец", у которого была на кабине броневая защита и стоял заряженный дисковый пулемёт с запасом нескольких дисков. Трактор находился на малых оборотах и позволял поворачиваться вокруг своей оси и вести огонь вокруг блиндажа.

Как потом выяснилось, рядовой Кайда воевал один против 60 финнов! Свидетельством этому было 60 пар брошенных противником лыж и более 20 убитых нападавших. С прибытием комендантской роты группировка финнов была рассеяна. Рядовой Кайда был удостоен звания Героя Советского Союза. После этого я его изредка встречал и всегда удивлялся его мужеству. Вместе с тем он оставался простым, скромным пареньком, по-прежнему продолжал служить шофёром командира полка и нигде никогда не хвастался своим подвигом. Такие люди были на той войне.

Ещё у нас в роте был то ли рядовой, то ли ефрейтор - редактор боевого листка. Кажется, вчерашний студент, еврей по национальности. Фамилию, к сожалению, запамятовал. Может быть, он ещё живой? Всегда находился среди красноармейцев на передовой, был незаменимым пропагандистом и агитатором в роте. Ежедневно в снег и стужу выпускал, разносил, прочитывал во взводах нужную бойцам рукописную газету. За войну выпустил 132 номера, был награждён медалью "За боевые заслуги".

Нам было по сводкам и из газет известно, что на Карельском перешейке в районе Выпури (Выборга) идут тяжёлые кровопролитные бои по разгрому линии Маннергейма. Но мы не знали, когда закончится война и наступит мир. В это время в частях появлялись пропагандисты и агитаторы, якобы настоящие финны в своей военной национальной форме. Они вели с красноармейцами беседы о том, что уже в городе Терриокки организовалось новое демократическое финское правительство, что народ Финляндии желает у себя сделать социализм… Мы этому не могли не верить и намерены были продолжать начатую войну до победного конца. Хотя опять же из газет и радио узнавали, что где-то на территории Швеции создаётся и готовится выступить против нас 150-тысячная армия. Это здорово пугало, и упрочивалась у бойцов вера в самодельных агитаторов, говоривших о расположении к нам простого финского народа.

Но из родного города Бийска я получил известие о том, что там формируют из добровольцев батальон на финский фронт, старший брат Иван сообщал с Урала, что его тоже призвали в армию - и не на переподготовку. Маленькая начатая война стала разрастаться в большую и длинную войну. Всегда так бывает? А на войне, как на войне, чего только не происходит, от драматического до весёлого. И больше запоминается как раз смешное, наверное, потому, что человек не может постоянно жить с трагическим, ему лучше и легче улыбаться.

Белофинны в составе двух отделений полуокружили пулемётный расчёт, которым командовал сержант Яковлев, с намерением захватить бойцов живыми. Схватка была смертельная. У сержанта Яковлева дрогнули нервы, и он, панически боясь неминуемой гибели, бросился убегать от своего расчёта. Второй номер, долго не задумываясь, схватил винтовку и крикнул ему вдогонку: "Стой! Убью!". Сержант остепенился, пришёл в себя и вернулся к пулемёту. От шквального пулемётного и ружейного огня финны не выдержали стойкой обороны наших бойцов, покинули поле боя, оставив с десяток трупов. В разгар схватки ещё подоспел вседотошный командир полка полковник В.Т. Кузнецов с подмогой и вселил уверенность в полный успех боя. Мы потеряли двоих своих людей.

Рядового, второго номера, кажется, Степанова, за личный героизм и мужество представили к ордену Красного Знамени, а сержанта Яковлева за умелое руководство боем - к медали "За боевую доблесть". Но в верхах, далеко от передовой, распорядились по-своему: как это, младшему командиру - только медаль, а рядовому - орден? Переиграли, и орден незаслуженно получил Яковлев, а Степанов - медаль…

Тот, кто не был никогда на войне, не сможет определить силу страха перед смертью. Человек со слабыми нервами теряет самообладание и не может владеть собой. Таким приходится особенно плохо. В роте был у нас один из командиров взводов младший лейтенант Крылов. Красивый, рослый, крепкого телосложения юноша, в котором, казалось бы, есть все качества командира. И вот в одном из тяжёлых боёв он прямо на передовой помешался рассудком, не выдержал сплошной лавины огня, смертей бойцов и рухнул на землю в припадке эпилепсии. А тяжесть боя невозможно ни в книге описать, ни в кино показать, это разве что в документальном фильме получится отобразить, как на самом деле всё происходит. В любом бою исключительное значение имеют роль и авторитет командира.

Тогда, на финской, в боевых подразделениях по пальцам можно было пересчитать командиров и начальников, которые бы имели высшее военное образование. Там, где я служил в 1935-39-х годах, в полку было всего два врача, которые имели институтское медицинское образование. Если командир части оказывался человеком умным и порядочным, пусть не имел ещё достаточного командно-жизненного опыта, он высоко ценил и всегда прислушивался к разумным советам врачей. И у такого командира медик был правой рукой. Ну а если командовал частью неуч и самодур, от такого добра не жди, для него никто не будет в уважении и почёте. Пример из жизни. Доктор Андрей Иванович Годуменко освободил от несения службы больного офицера Блохина. Узнав об этом, взъярённый командир части (как это, с ним не посоветовались!) передал через посыльного свой приказ доктору Годуменко: заступить на дежурство по части вместо заболевшего Блохина… Кстати, Годуменко благополучно прошёл обе войны, потом окончил Военно-медицинскую академию имени Кирова. А в жизни всего нахлебался, даже попадал под сталинский пресс репрессий. Доктора Годуменко бойцы боготворили, а командира части терпеть не могли.

Прислали к нам в пульроту командиром взвода младшего лейтенанта Анатолия Шереметьева. По образованию и опыту работы - археолог, кандидат наук, коренной ленинградец. На такую ничтожную должность "Ваньки-взводного" его направили после ускоренной шестимесячной подготовки, прежде взяв прямо с кафедры института, где он преподавал. Это был добросовестный безупречный командир, которого все любили. Роста невысокого, худощавый, слегка флегматичный, неторопливый в движениях и в быту, мне казалось, он вполне мог бы сыграть роль профессора Паганеля вместо Николая Черкасова в фильме “Дети капитана Гранта”. Вот только за опрятностью форменной одежды не следил и за это частенько от старших по службе получал замечания. Чтобы не простыть, он вместо офицерского кашне на шее носил вафельное полотенце. На переднем крае поражал всех нас тем, что не берёг себя, ходил в рост, как на Невском проспекте. Жил вместе с бойцами, ел из солдатского котелка, вызывая симпатию бойцов. Любили его за вдумчивость, содержательность, широкий кругозор. А уж если он садился на любимого своего конька - археологию, историю, то мы просто заслушивались его рассказами. Чем больше я присматривался к нему, тем больше убеждался: он глубже всех нас мыслил и больше других малообразованных командиров знал, что начатая недобрая захватническая война исходила не от финнов, а всецело от страшного людоеда Сталина. Простым людям, в частности и мне, трудно было разобраться и понять сущности политики. А умные люди видели дальше, знали, анализировали, понимали, что происходит, но не могли сказать лишние слова никому: те, кто рядом, тут же донесут, сдадут, и кончишь свой век на Колыме, а в тылу - строевой заслон НКВД.

Я почему об этом говорю? Поскольку хотелось узнать дальнейшие судьбы боевых друзей, после войны направлял запросы в Центральный государственный архив Министерства обороны. Но получил ответы, из которых вытекало, что интересующие меня воинские части (786-й стрелковый полк, 155-я стрелковая дивизия) в архивах не числятся… Трудно мне уверовать в то, что умница взводный наш Шереметьев, если остался живой на финской, уцелел потом во время Великой Отечественной войны. Таких, как он, недаром штабные генералы держали на должностях, связанных с ежечасным смертельным риском, "умников" известно, как везде любят. Но очень хочу надеяться, что кто-то из ближних или дальних родственников младшего лейтенанта Шереметьева, моего доброго товарища - курсанта Василия Стетюхи, 1911 года рождения, с которым мы не раз ходили вместе в разведку, выполняя и боевые, и медицинские обязанности, спасая своих товарищей, командира роты капитана Смирнова - образцового командира, у которого и дисциплина, и питание бойцов и боепитание всегда были на высоте, прочитав это скромное повествование, отыщутся, отзовутся. Хотя бы что-то расскажут о моих боевых друзьях. Я их не забываю, несмотря ни на годы, ни на расстояния, ни на теперь уж границы между братскими народами, вместе проливавшими кровь и возвратившимися потом к мирному труду в России, Украине, Белоруссии, Казахстане…

12 марта 1940 года рано утром наш старший политрук В.Т. Кузнецов прибыл из штаба полка с радостным известием: наступил мир! Было приказано из всех видов и калибров стрелять в сторону противника до 12-00 московского времени. Что и было с радостью сделано под сопровождение "наркомовских" 100 грамм каждому.

Ещё через пару недель всех нас, курсантов-"добровольцев", сполна хлебнувших лиха советско-финской войны, отозвали в Ленинградское военно-медицинское училище доучиваться. Пропитанные дымом и порохом фронтовой одежды, но счастливые оттого, что живы и здоровы, мы вновь оказались рядом - я и Василий Стетюха. Природа одарила моего друга замечательным голосом (это, кстати, знал и очень любил начальник нашего училища генерал Краснов), и Вася всю дорогу пел русские народные песни, пели мы частушки, всё перепели…

А глубокой ночью, когда весь наш солдатский вагон устало храпел, мы в тамбуре долго курили и шептались с моим верным другом о самом кровоточащем, самом больном - нужна ли была любимой Родине такая война?

Скажу за себя. Пожалуй, нужна. Она раскрыла тогда глаза нашей партии и правительству на то, что Красная Армия совершенно не подготовлена к большой войне, и это мы реально, конкретно, убедительно увидели на снежных просторах Финляндии. Я никакой не стратег, но лично убедился, что мы воевать не умеем. А если совершаем какие-то оглушительные победы, то они даются неоправданно большой кровью, а не малой, как нас уверяли.

И.В. Сталин сделал выводы, сразу же убрав из наркомов своего любимчика Ворошилова. Только дела это не спасло.

Всё это было за полтора года до Великой Отечественной войны. Было на войне советско-финской. Той, всю нелепость и трагедию которой в образе всего лишь одного погибшего бойца-красноармейца, всего лишь в пятнадцати поэтических строках потрясающе показал великий поэт-фронтовик Александр Трифонович Твардовский.

Лежало как-то неумело

По-детски маленькое тело.

Шинель ко льду мороз прижал,

Далёко шапка отлетела.

Казалось, мальчик не лежал,

А всё ещё бегом бежал,

Да лёд за полу придержал…

Среди большой войны жестокой,

С чего - ума не приложу -

Мне жалко той судьбы далёкой,

Как будто мёртвый, одинокий,

Как будто это я лежу,

Примёрзший, маленький, убитый,

На той войне незнаменитой

Забытый, маленький лежу.

Два десятилетия скрытого и явного конфликта

Однажды по телевидению было показано интервью с престарелым финским летчиком, который рассказал, что, выполняя боевое задание по уничтожению партизанской базы, он, очарованный красотой, отказался от бомбежки Преображенской церкви на острове Кижи.

Но причина, как выяснилось по ходу рассказа, все же в другом: летчик не увидел следов присутствия партизан вблизи собора и принял более целесообразное решение – отбомбиться по рыбачьим судам на зимовке в районе Пудожи. Пафос интервью заключался в том, что цивилизованный финн проявил добрую волю и гуманизм, которых так не хватало русским во все времена.

Но почему финн оказались над Онежским озером, в 300 километрах от территории Финляндии? Почему он любовался красотами Заонежья и памятником русского деревянного зодчества из кабины самолета с бомбами на борту? Ответы на эти вопросы скрываются в истории обретения независимости Финляндией и в подоплеке российско-финского военного конфликта.

Известно, что по инициативе советского правительства 31 декабря 1918 года Великое княжество Финляндское, обладавшее до этого широкой автономией в составе России, получило полную независимость. И новое правительство Финляндии немедленно предприняло ряд шагов в русле антироссийской политики. Финская общественность при поддержке официальных лиц обратилась к Германии за военной помощью, а сейм без проволочек выбрал королем Финляндии и Карелии (!) Карла Гессенского, зятя Вильгельма II. Таким образом, территориальные притязания Финляндии к России обозначились сразу и вполне определенно.

Однако изменение политической конъюнктуры в Европе и в Германии заставило финское правительство поменять "географическую ориентацию", что совершенно не изменило ее политику в отношении СССР. Финляндия пошла на сближение с Антантой и уже в 1919 году приняла участие в "походе на Петроград", а идеи создания "Великой Финляндии от моря до моря" вылились в ряд военно-политических вылазок, весьма похожих на "мятеж-войну", основные признаки которой были описаны в свое время офицером Императорского Генерального штаба Е.Месснером.

В октябре 1921 года из района Ребол на территорию советской Карелии перешло несколько малочисленных, но хорошо подготовленных офицерами шуцкора (военизированной организации) отрядов финских "добровольцев" и карельских "борцов за независимость". Общее руководство осуществлял некий майор "Илмаринен" (псевдоним взят из народного героического эпоса, явно в расчете на беспроигрышную "войну за душу воюющего народа"). Вдохновленный идеями Карельского академического общества при Гельсингфорсском (Хельсинкском) университете он, по сути, совершил антисоветский переворот на "освобожденной территории", что и послужило началом кровавого мятежа в нескольких волостях. Сформированное в лесной глуши "временное правительство" объявило о создании "свободной Карелии", в состав которой был включен весь Кольский полуостров, русское Беломорье, Кемь, Повенец, Петрозаводск и Олонецкий край. Замаскированная "карельским восстанием" финская экспансия на Восток имела поддержку со стороны Запада и подогревалась крупными заказами финской лесопромышленной концессии на поставку леса в Англию. Это был своеобразный геополитический проект для Финляндии и Европы. Его целью было овладение ресурсами Карелии, железнодорожной магистралью и незамерзающим портом на Севере, а центром его практической реализации стала неизвестная доселе карельская деревушка Тонгудская.

По данным советского командования, уже к середине ноября вооруженные отряды "повстанцев" в северной и центральной Карелии насчитывали около тысячи человек. Успешная диверсия по уничтожению железнодорожного моста через реку Онда в 300 километрах севернее Петрозаводска, проведенная 14 ноября, вызвала среди мятежников эйфорию, и в декабре была сформирована "отдельная карельская бригада" под командованием финского майора Тулвенена в характером составе: 1-й Карельский и Архангельский (!) полки, Ребольский батальон финских ударников, нескольких диверсионных отрядов и батальона общего резерва. Численность "повстанцев" возросла до 3100 человек. База материального снабжения бригады была развернута на территории Финляндии в районе Лиекса, поставки всего необходимого обеспечивались через агентов лесопромышленного объединения "Гутцейт". Организованные таким образом мятежники представляли из себя хотя и незначительную, но превосходно экипированную и подготовленную силу. Была создана угроза территориальной целостности и суверенитету РСФСР.

Это потребовало от командования вооруженными силами РСФСР принятия срочных мер по нейтрализации конфликта. На завершающем этапе Карельской операции советским командованием была создана войсковая группировка численностью около 10 тысяч бойцов при 21 орудии и 160 пулеметах. Только через четыре месяца, 7 февраля 1922 года операция войск РККА в Карелии по разгрому "маленькой армии" в основном закончилась. Но боевые действия с разрозненными отрядами продолжались до середины февраля.

В итоговом донесении командующий войсками Карельского района А.Седякин указывал, что в зимних условиях использование артиллерии и авиации оказалось малоэффективным, а при морозе в 40 градусов было затруднено применение пулеметов и даже винтовок. Техническая связь бездействовала. Полностью выполнить задачу операции (окружить и уничтожить мятежников на территории Карелии), не удалось. Потери Красной Армии составили около 1250 человек (145 человек - убитыми, 471 - раненными, более 500 - больных и обмороженных).

Военно-политическая акция 1921 года на территории Советской Карелии, организованная при поддержке "общественного мнения и финского народа", хотя и провалилась, но ничему не научила политиков Финляндии. Конфликт перешел в тлеющую фазу. Тем временем финское правительство развернуло на Карельском перешейке строительство "линии Маннергейма", приступило к реформе армии и существенно изменило систему ее комплектования. Расширялась сеть аэродромов и военно-морских баз, значительно превышающих по оперативной емкости потребности ВВС и ВМС Финляндии. Военное строительство кредитовалось правительствами Франции, Англии, Швеции, Германии и США, велось с участием их военных специалистов. Излишней "оборонной" активности Финляндии трудно было не заметить.

К 1939 году "линия Маннергейма" представляла собой три полосы укреплений общей глубиной до 90 километров. Фактически в 32 километрах от Ленинграда был оборудован исходный район для размещения 9-12 дивизий. Иначе как плацдармом для нападения на СССР "линию Маннергейма" расценивать было невозможно. Только в первой половине 1939 года Карельский перешеек посетили главнокомандующий английской армии генерал Кларк, военный министр Швеции Шельд и начальник генерального штаба Германии генерал Гальдер. По сообщениям финской печати, высокие гости выразили удовлетворение подготовкой Финляндии и особенно состоянием "линии Маннергейма".

В этих условиях казалось неизбежным перерастание тлеющего конфликта в фазу открытого военного столкновения с СССР.

В начале марта 1939 года правительство Советского Союза инициировало переговоры по урегулированию вопросов взаимной безопасности. Советские предложения были продиктованы стратегической необходимостью обеспечить безопасность Ленинграда и Балтийского флота. Они сводились в основном к следующему: в обмен на другие территории Финляндию просили уступить ряд небольших островов (Гогланд, Сескар, Лавансари, Торсари и Лойвисто), а также сдать в аренду на тридцать лет полуостров Ханко для строительства военно-морской базы.

Однако на основе умеренных (даже по оценкам западных историков) советских предложений переговоры зашли в тупик. Правительство Финляндии заняло жесткую позицию и фактически свернуло деятельность по выработке соглашения. Основой отказа от переговоров, по существу, был тезис о том, что в случае военного конфликта Финляндия не будет в изоляции, и при поддержке "мирового сообщества" только выиграет от войны.

На заседании сейма министр иностранных дел Финляндии заявил: "Мы не должны идти ни на какие уступки и будем драться во что бы то ни стало. Нам обещали поддержку Англия, Америка и Швеция". Финское правительство полагало, что при германо-советском конфликте и неизбежном поражении СССР в будущем, заключение германо-финского союза позволит возместить возможные территориальные потери даже в случае неудачи в войне с Советским Союзом. Исходя из этого, трехмиллионная Финляндия вступила на путь военной конфронтации с СССР. Началась демонстративная эвакуация мирного населения Хельсинки, Выборга, Тампере, зоны побережья и финского предполья на Карельском перешейке.

Не ограничившись дипломатическими маневрами и демонстрацией намерений, финское правительство приступило к проведению всеобщей мобилизации. К исходу октября на "линии Маннергейма" была развернута группировка, эквивалентная девяти пехотным дивизиям. При наличии на ленинградском направлении двух дивизий Аландской группы и соединений резерва это создавало серьезную угрозу для Ленинграда.

Замыслом финского командования предусматривалось следующее: в случае активизации советских войск на главном направлении (Карельский перешеек) измотать противника в оборонительных сражениях на "линии Маннергейма", сковать силы Красной Армии на других направлениях, а с подходом войск западных союзников перейти в контрнаступление и перенести боевые действия на территорию СССР. Для реализации замысла было создано четыре группировки войск на пяти направлениях. Непосредственно на советско-финской границе было развернуто 15 пехотных дивизий. В том числе на Ленинградском направлении была сосредоточена 100-тысячная группировка в составе пяти дивизий, одной бригады и 22 отдельных батальонов. ВВС насчитывали 270 боевых самолетов, ВМС – около 30 кораблей. Франция была готова в течение 2-3 месяцев перебросить в Финляндию 50-тысячный корпус. Одновременно Англия и Америка пополняли запасы снаряжения и техники Финляндии.

По версии финской стороны, тиражируемой российскими СМИ, война началась 26 октября с обстрела советской артиллерией финских войск в районе деревни Майнола. Следует отметить, что этот населенный пункт находился на территории СССР и советская сторона трактовала события несколько иначе. В ответ на обстрел Майнолы СССР предложил отвести финские войска на 20-25 километров с тем, чтобы исключить подобные инциденты в последующем. В ответном обращении МИД Финляндии были предъявлены требования об отводе советских войск на то же расстояние в глубину территории СССР. С точки зрения советского руководства это было неприемлемо: Ленинград оставался без прикрытия с севера.

29 октября Советский Союз денонсировал заключенный ранее с Финляндией договор о ненападении и отозвал своих представителей с переговоров. В тот же день была предпринята вторая попытка обстрела советской территории, а 30 октября войска 7-й армии ЛенВО перешли в наступление (был нанесен удар для демонстрации намерений и силы). То, что это была своего рода демонстрация, свидетельствует не только переход в наступление без надлежащей подготовки, но и одновременное предложение заключить договор "о дружбе и взаимопомощи на самой широкой основе". В ответ правительство Финляндии объявило войну СССР. Вслед за этим последовало признание "мировым сообществом" Советского Союза в качестве агрессора с исключением его из Лиги наций.

Война продолжалась около четырех месяцев.

Активные военные действия закончились прорывом "линии Маннергейма" и полным разгромом финской группировки на Хельсинкском направлении. Расчет на помощь Запада не оправдался. Союзники Финляндии, как и в истории с Польшей, посчитали для себя нецелесообразным прямое вмешательство в конфликт. Ничто не мешало советским войскам овладеть и столицей Финляндии. Политическое поражение Суоми казалось было неминуемым. Но 13 марта 1940 года по просьбе финского правительства было объявлено перемирие, и после недолгих переговоров Финляндия согласилась отодвинуть свою границу на Карельском перешейке, северо-западнее Ладожского озера и в районе Куола-ярви. Советскому Союзу передавались часть полуостровов Рыбачий и Средний в Заполярье, а также сдавался в аренду полуостров Ханко с прилегающими островами. Одновременно советское правительство принимало обязательства вывести войска из Петсамо (русской Печенги).

Таким образом, дело не в версиях, а в самом факте того, что интересы России были полностью удовлетворены на ее условиях, фактически не затрагивая суверенитет Финляндии. Однако это произошло после неоднократного и безрезультатного обращения к механизму политического урегулирования и с применением силы как крайнего средства.

Советско-финская война 1939-1940 гг. стоила России 180 тысяч жизней ее солдат и офицеров. Ежемесячно боевые потери составляли более 45 тысяч человек. Потери Финляндии вполне сопоставимы – до 135 тысяч человек. В связи с этим было бы верхом тенденциозности утверждать, что прорыв "линии Маннергейма" – это пример глупости советских генералов. Напротив, обращает на себя внимание искусное ведение боев и операции в целом, относительно небольшие потери при проведении наступательной операции такого масштаба на сверхсложном ТВД. Как известно, даже современные методы моделирования боевых действий, в том числе с применением сложных компьютерных технологий, дают однозначный отрицательный ответ на вопрос о возможности победы в таких условиях – как в те времена, так и сегодня.

Победа советской дипломатии и армии заставила задуматься многих. 8 марта 1940 года в письме к Муссолини Гитлер писал: "Принимая во внимание возможности маневра и снабжения, никакая сила в мире не смогла бы, или если и смогла, то только после продолжительных приготовлений, достичь таких результатов при морозе в 30-40 градусов и на той местности, каких достигли русские уже в самом начале войны".

Ведущие газеты Америки отметили, что "победа СССР явилась ударом по престижу западных стран". Военный обозреватель газеты "Нью-Йорк таймс" Д.Олдрич писал, что "прорыв Красной Армии линии Маннергейма... является самым выдающимся военным подвигом со времен прошлой войны".

Трудно не согласиться с такими оценками. Однако, как и предполагали финские политики в расчете на заключение выгодного союза с Германией, конфликт не был исчерпан. Советское руководство понимало это и тем не менее надеялось, что благоразумие и здравый смысл возьмут верх.

С началом агрессии Германии против СССР конфликт перешел в третью фазу. Как и предполагалось в германо-финском союзе, Финляндия нашла возможность "возместить" территориальные потери полуторагодичной давности. Уже 22 июня 1941 года финские подводные лодки приступили к минированию территориальных вод СССР, а немецкие самолеты перебросили финских диверсантов для подрыва шлюзов на Беломорско-Балтийском канале.

На запрос МИД СССР о состоянии Финляндии глава ее внешнеполитического ведомства Виттинг уклончиво ответил, что вопрос о войне "будет рассматриваться в сейме 25 июня". В то же время, Гитлер в речи 22 июня подчеркнул: "В одном строю с немецкими войсками на Севере находятся наши финские братья по оружию".

Численность группировки немецких войск в Лапландии уже составляла 200 тысяч человек (больше чем население этой финской провинции), а заранее отмобилизованные финские вооруженные чсилы насчитывали 600 тысяч солдат и офицеров (18% всего населения из "патриотических побуждений" вступило в ряды армии). В последующем, выждав момент, войска Германии и Финляндии согласованно двинулось на Ленинград, на Петрозаводск и на Мурманск.

Финские оккупационные войска на территории Советской Карелии вели себя несколько скромнее, чем немецко-фашистские оккупанты в Белоруссии. Тем не менее, говорить о гуманности оккупантов не приходится. Из почти 50 тысяч жителей, оказавшихся в оккупации, после освобождения Петрозаводска в 1944 году осталось в живых только 26 тысяч; половина из них прошла через Сулажгорский концлагерь. Особыми зверствами отличались действия финнов из специального подразделения, задействованного в охране полевой ставки Гитлера под Смоленском, в местечке Красный Бор.

Чем закончилась третья советско-финская война в 1944 году, известно.

Во всей совокупности событий, гуманизм по отношению к народу Финляндии со стороны русского народа был проявлен в том, что были оставлены без последствий и карельское восстание, и участие в блокаде Ленинграда, и оккупация советской территории. Финляндии, как участнице немецкой агрессии, не воздали сторицей.

Например, командующий авиацией ЛенВО маршал А.Новиков вспоминал, что Директива № 2 НКО, доведенная до него 22 июня 1941 года, предписывала наносить удары только по разведанным гитлеровским войскам... Удары по Финляндии вообще запрещались. Хотя для первого удара по аэродромам противника было сосредоточено более 500 самолетов. Удар советской авиации действительно состоялся, но бомбежке подверглись не мирные города и селения, а передовые аэродромы, узлы дорог и войска, сосредоточенные для наступления.

Можно представить, какие последствия могли бы быть, если бы советские ВВС подвергли бомбардировкам объекты финской экономики. Еще более высокими возможностями обладали ВВС СССР в 1944 году во время Петрозаводск-Свирской наступательной операции, когда за один налет дальней авиации можно было (по примеру США и Англии) "вбомбить Финляндию в каменный век" (терминология времен вьетнамской войны). Поводов для этого было более чем достаточно.

Зная характер северных народов и условия ТВД, можно с уверенностью утверждать, что не страх перед финскими партизанами и не "тотальная оборона финских хуторов" остановила советские дивизии на границе с Финляндией. Для этого были более веские причины: стратегическая необходимость и добрая воля. Именно этим объясняются странные коллизии затяжного советско-финского военно-политического конфликта.

Русский народ в ущерб себе, даже в условиях явного нападения в течение десятилетий занимался увещеваниями агрессора. Это не странно: в традициях России присутствует стремление решать конфликты на основе договоренностей. Но не слишком ли дорого обходятся попытки достичь соглашений, если добрая воля и гуманизм принимаются за слабость, а противник неизменно выдается за невинную жертву неадекватного применения силы русской армии.