Соловки энциклопедия. Юрий Кублановский: Когда я жил как загнанный заяц, стихи возникали чрезвычайно светлые

Юрий Михайлович КУБЛАНОВСКИЙ (род. 1947) - поэт, эссеист, критик, историк: | | | | | .

Юрий Михайлович Кублановский родился 30 апреля 1947 в г. Рыбинск в семье интеллигентов. Окончил искусствоведческое отделение исторического факультета МГУ (1971). Работал экскурсоводом и музейным работником на Соловках, в Кирилло-Белозерском монастыре, в Мураново и др. Эмигрировал (3.10.1982), жил в Париже. Был членом редколлегии и составителем литературного раздела журналала «Вестник РХД». В 1990 вернулся в Россию, работает в журналеле «Новый Мир»: заведующим отделом публицистики журнала (1995 - 2000), заведующим отделом поэзии (с 2000).

Был одним из основателей неформальной поэтической группы СМОГ. Впервые напечатал стихи в сборниках «День поэзии» (М., 1970) и «Ленинские горы. Стихи поэтов МГУ» (М., 1977). После открытого письма по случаю второй годовщины высылки А. И. Солженицына (1976) подвергался преследованиям со стороны КГБ. Участвовал в неподцензурном альманахе "Метрополь" (1979), печатался в «РМ», «Вестнике РХД», «Гранях», «Континенте», «Глаголе» и других эмигрантских изданиях. В США вышло его «Избранное», составленное И. Бродским (Энн Арбор, «Ардис», 1981). Член Союза Писателей России. Член редколлегии журналов «Вестник РХД», «Новый Мир», и «Стрелец», газеты «Литературные новости» (1992). Координатор (вместе с С. Лесневским) Комиссии по подготовке международного суда над КПСС и практикой мирового коммунизма (1996). Член-корреспондент Академии российской словесности (1996).

..

Юрий Кублановский родился 30 апреля 1947 года в семье актёра и преподавательницы русской литературы. Его деда, священника, расстреляли в 1930-е годы. В доме его бабушки сохранялась атмосфера дореволюционной России: всегда горела лампада в красном углу, пили и ели из посуды кузнецовского фарфора, пользовались остатками дореволюционной мебели. Несмотря на то, что родители были коммунистами, был крещён.

Увлекался живописью, с 10 лет занимался в изостудии, одно время хотел стать художником. Стихи, по собственному признанию, начал писать в 14-15 лет. В 1962 году приехал в Москву и показал свои стихи Андрею Вознесенскому. Тот их одобрил.

Начинал с авангардизма, считая что противостоять официальной советской литературе можно только на нетрадиционных путях. Брал пример с появившихся в печати в первые годы оттепели в СССР как западных сюрреалистов, так и отечественных футуристов.

В 1964 году Юрий Кублановский приезжает в Москву и поступает на отделение искусствоведения Исторического факультета МГУ. Там же он знакомится с молодыми поэтами - Леонидом Губановым и Владимиром Алейниковым и другими. Их роднило неприятие официальной советской литературы. По инициативе Леонида Губанова молодые поэты создали литературное объединение «Смелость, Мысль, Образ, Глубина» (СМОГ). СМОГ просуществовал недолго. Уже в 1966 году под давлением властей это объединение прекращает существование.

Это не было объединением на какой-то эстетической платформе: нам было всего по 17-18 лет, и мы в ту пору не могли ещё ставить перед собой сколько-нибудь самостоятельных и серьёзных эстетических задач. Скорее, это было объединение по «дружеству», мы были поколением, сменившим поэтов «оттепели». Это было время, когда отстранили доставшего всех Хрущёва, открывалась новая полоса советской истории. СМОГ стал для меня школой нонконформизма. Мы отказались от публикаций в советских журналах и издательствах, считая советскую литературную машину частью пропагандистского тоталитарного аппарата. Мы сразу стали ориентироваться на «самиздат» и создавали свою «параллельную» литературу. СМОГ довольно быстро распался, я не склонен к переоценке его значения. Но мы сохранили между собой дружеские отношения, чувство локтя и, главное, уверенность в том, что и в советской системе литератору возможно существовать самостоятельно, без государственных костылей. В ту пору у меня сложилась внутренняя если не эстетическая, то, по крайней мере, культурно-идеологическая платформа.

1966-1981 годы

В 1966 году знакомится с Иосифом Бродским, который выступал в небольшой аудитории одного из московских институтов с чтением стихов. В 1970 году состоялась первая официальная публикация - стихи в сборнике «День поэзии». В том же году оканчивает университет. В это время он, по собственному признанию, осознаёт, что не хочет ни вписываться в официальную советскую литературу, ни оставаться в столице.

Он, будучи искусствоведом по профессии, уезжает работать экскурсоводом в музей на Соловках, открывшийся незадолго до этого. В огромном разорённом монастырском комплексе работало на тот момент только шесть сотрудников. Климат в тех местах был суровым («девять месяцев зима, остальное - лето»), а корпуса не отапливались. Сам Кублановский зимовал в келье, где в 1930-е годы сидел Дмитрий Лихачёв. На Соловках Юрию Кублановскому довелось общаться с бывшими заключёнными соловецкого лагеря. Так он по собственному признанию постепенно «реконструировал для себя кошмар лагерной жизни». Там же он открывает для себя «соловецкую старину». Благодаря избытку свободного времени, Юрий Кублановский много читает.

После Соловков работал в Кирилло-Белозерском, Ферапонтовом музеях, в Муранове и др. Это способствовало приобщению Юрия Кублановского к эстетике и красоте дореволюционной России, а через них к Православию. Однако воцерковлённым человеком он не был. Этому препятствовал коллаборационизм многих священнослужителей с советской властью. В середине 70-х познакомился с Александром Менем и стал его духовным сыном.

В 1975 году выступил в самиздате с открытым письмом «Ко всем нам», приуроченным к двухлетию высылки Александра Солженицына, которое было в 1976 году опубликовано на Западе. Это окончилось вызовом на Лубянку и лишением возможности работать по профессии. Трудился дворником, истопником, сторожем в московских и подмосковных храмах. Печатал переводы под псевдонимом.

Печатался в сборнике «Ленинские горы. Стихи поэтов МГУ» (Москва, 1977). В 1979 году принял участие в неподцензурном альманахе «Метрополь», изданном самиздатовским способом, а также вышедшем за границей. С середины 70-х его стихи публикуют русскоязычные журналы и альманахи Европы и США. В 1981 году в США в издательстве «Ардис» вышел первый сборник стихов «Избранное», составленный Иосифом Бродским.

Эмиграция

19 января 1982 года (на Крещение) - в квартире Юрия Кублановского был проведён многочасовой обыск, после чего ему было предложено покинуть СССР. 3 октября 1982 эмигрировал, жил в Париже, с 1986 года в Мюнхене.

Кублановский познакомился и часто общался с Солженицыным. Был членом редколлегии и составителем литературного раздела журнала «Вестник русского христианского движения» (ВРХД), печатался в «Русской мысли», «Гранях», «Континенте», «Глаголе» и других эмигрантских изданиях. Работал на Радио Свобода.

В конце 1980-х годов, когда произведения Юрия Кублановского стали публиковать на Родине, он, по собственному признанию, «потерял статус политического эмигранта. Становиться же эмигрантом экономическим не хотел».

Возвращение

В 1990-м году Юрий Кублановский возвращается в Россию. В тот период многие деятели культуры СССР наоборот покидали. Генрих Сапгир отмечал, что когда Юрий Кублановский приехал, «горбачёвские чиновники долго не хотели возвращать ему советское гражданство, пока вся эта нелепость не отпала сама собой». После возвращения много публикуется как со стихами, так и со статьями. Поселился в Переделкине. Работает в журнале «Новый мир»: заведующий отделом публицистики (1995-2000), заведующий отделом поэзии (с 2000).

Член Союза российских писателей. Член редколлегии журналов «Вестник РХД», «Новый мир», и «Стрелец», газеты «Литературные новости» (1992). Координатор (вместе с Станиславом Лесневским) комиссии по подготовке международного суда над КПСС и практикой мирового коммунизма (1996). Член-корреспондент Академии российской словесности (1996).

В 2003 году Юрию Кублановскому была вручена премия Александра Солженицына за «правдивую точность поэтического слова, за богатство и метафоричность языка», за ясную гражданскую позицию.

В 2006 году ему была присуждена «Новая пушкинская премия» (первая премия) «за совокупный творческий вклад в отечественную культуру». По словам председателя премии Андрея Битова, Юрий Кублановский был награждён именно как «старший мэтр».

Принял участие в цикле передач «Имя Россия», представляя Пушкина.

В эти годы Юрий Кублановский ведёт подробнейшие дневники: «Я пишу от руки, за год тетрадь кончается, конверт запечатываю, пишу - не вскрывать до 2020-го года и сдаю в РГАЛИ».

Имеет двоих детей и восьмерых внуков. Жена Наталья Поленова - искусствовед.

Творчество

Оценка Иосифа Бродского

В предисловии к книге Юрия Кублановского «Избранное», изданной в США в 1981 году, было напечатано эссе Иосифа Бродского. Своё эссе Иосиф Бродский начинает со слов о том, что появление нового крупного поэта заставляет пересмотреть историю поэзии ради выявления той традиции, которую развивает творчество данного поэта. Далее Бродский пишет, творчество Юрия Кублановского в этом смысле - «событие чрезвычайно значительное». Юрия Кублановского Бродский называет последователем Батюшкова. Вместе с тем Бродский отмечает свойственную для сентиментализма преобладание личного начала над смысловым. Далее Бродский отметил существование в русской поэзии «стилистического маятника, раскачивающегося между пластичностью и содержательностью», а также две наиболее удачные попытки «привести оба эти элемента в состояние равновесия», осуществлённые «гармонической школой» Пушкина и акмеистами. Таким образом Иосиф Бродский видит заслугу Юрия Кублановского в том, что ему удалось уравновесить в своём творчестве эти два начала.

Заслуга Кублановского, прежде всего, в его замечательной способности совмещения лирики и дидактики, в знаке равенства, постоянно проставляемом его строчками между двумя этими началами. Это поэт, способный говорить о государственной истории как лирик и о личном смятении тоном гражданина. Точнее, стихи его не поддаются ни тематической, ни жанровой классификации — ход мысли в них всегда предопределён тональностью; о чём бы ни шла речь, читатель имеет дело прежде всего с событием сугубо лирическим. Его техническая оснащённость изумительна, даже избыточна. Кублановский обладает, пожалуй, самым насыщенным словарём после Пастернака. Одним из его наиболее излюбленных средств является разностопный стих, который под его пером обретает характер эха, доносящего до нашего слуха через полтора столетия самую высокую, самую чистую ноту, когда бы то ни было взятую в русской поэзии.

Далее Бродский говорит, что Кублановский «лучше, чем кто-либо, понял, что наиболее эффективным способом стихосложения сегодня оказывается сочетание поэтики сентиментализма и современного содержания». «Эффект от столкновения этих средств и этого содержания» превосходит по оценке Бродского достижения модернизма, особенно отечественного. Употребляемые Кублановским средства - не маска, не способ самозащиты, они обнажают качество содержания. Они не позволяют «спрятаться в недоговоренность, в непонятность, в герметизм». Поэт должен быть ясен современнику («настежь распахнут»). Сказанное им благодаря наследственному достоинству формы обязано обладать смыслом и, более того, смысл этот превосходить качеством.

Оценка Александра Солженицына

Александр Солженицын по случаю вручения Юрию Кублановскому солженицынской премии написал короткое эссе, в котором отметил:

Поэзия Юрия Кублановского - отличается верностью традициям русского стихосложения, ненавязчиво, с большим чувством меры обновлённой метафоричностью - никогда не эксцентричной, всегда оправданной по сущности; и естественной упругости стиха, часто просящегося к перечитыванию и запоминанию.

Солженицын также отмечает, что ценность поэзии Кублановского в том, что она сохраняет живую полноту русского языка в то время когда русская литература «понесла потери в русскости языка». Неотъемлемыми качествами лирики Юрия Кублановского названы глубинная сроднённость с историей и религиозная насыщенность чувства. Также Александр Солженицын упомянет о вынужденной эмиграции поэта, его работе над «русскими темами» за границей и возвращении на Родину в 1990-м году.

Другие оценки

Генрих Сапгир , знавший Кублановского со времён СМОГа, написал о нём:

Юрий Кублановский в юности походил на юнкера или студента-белоподкладочника: тонкая кость, васильковый цвет глаз. И стихи уже тогда были под стать: Россия, по которой тосковали эмигранты - сладостная, православная, почти придуманная… С годами стихи стали реальнее, трагичнее, но взгляд автора по-прежнему устремлён в те, доблоковские, дали.

Фазиль Искандер стихи Кублановского в рукописных копиях прочёл еще в советские времена. Внимание Искандера привлекли талант автора и его творческая оригинальность:

Юрий Кублановский отличный поэт, у него бездонный словарь, неутомимое любопытство к поэтическим деталям жизни, и сама его безнадёжность даёт надежду жить, раз можно жить и писать хорошие стихи даже в таких условиях.

Анатолий Найман:

В присутствии Кублановского - всё равно что в это время происходит: догоняешь ли ты с ним автобус, болтаешь ли о мелочах жизни, приподнимаешься ли над ними, просто выпиваешь ли - ощущается исходящая от него вибрация, трепет, присущий лишь поэтам, дрожание готового начать вырабатывать ток поэтического генератора. В лучших его стихах оно достигает той пронзительной трогательности, которой невозможно противостоять, да и незачем.

«РУССКАЯ ЦИВИЛИЗАЦИЯ РУХНУЛА - ДРАМАТИЧЕСКИЙ И ЯРКИЙ МИР»

С пиететом о стихах Юрия Кублановского говорили такие разные люди, как Иосиф Бродский и Александр Солженицын. Сам себя он называет «либеральным почвенником». В его книгах соседствуют стихи и публицистика. А в судьбе - Россия и русское Зарубежье.
Мы попросили поэта ответить, где было труднее в эмиграции или здесь. И проанализировать, что может дать нашей культуре будущее объединение двух русских православных Церквей.

Юрий Михайлович, как Вы относитесь к будущему объединению Русских православных Церквей: Зарубежной и РПЦ? Что это может дать нашему обществу и русской эмиграции?
- В понятие «русская эмиграция» я вкладываю политико-культурный смысл. Была Первая эмиграция; была Вторая - это те, кого военная волна унесла на Запад, и они совершенно правильно решили не возвращаться в лапы сталинского ГУЛАГа, кому удалось спастись от преступной со стороны европейцев депортации в Советский Союз. Была даже эмиграция Третья, правда, в основном, правозащитно-еврейская... Сейчас - после обрушения советской империи - «русской эмиграции» больше нет, точнее говорить о Русском Зарубежье, включающем в себя потомков тех эмиграций, адаптировавшихся в Западном мире. Те из них, кто сохранил либо на «генном уровне», либо в житейско-культурном плане - русскость, кто остается в лоне Православной Церкви, я думаю, могут не опасаться и смело идти на сближение с РПЦ. Но и наша Церковь должна в ответ проявить и деликатность, и бескорыстие.

Объединение сделает каждую из Церквей опытней и духом богаче, будет способствовать мировой консолидации Православия, особенно необходимой в виду вызовов ХХI века с его неуклонно приближающимися геополитическими, экологическими, моральными и духовными катастрофами. Никакую рознь, отъединенность мы, русские, ежели хотим сохраниться, не можем себе позволить...
Удивительно, что этого не понимают многие закосневшие в чужбинной гордыне русские, а поняли - те, кто других кровей. Вы, очевидно, знаете, что горячим сторонником объединения, является один из самых влиятельных иерархов-зарубежников владыка Марк. Когда я жил в Мюнхене, ходил в его приход, исповедовался там, причащался. Тогда владыка Марк был непримирим к РПЦ, и я почему-то думал, что такая «немецкая упертость» в нем навсегда. Но как раз он понял крайнюю необходимость объединения. А многие просвещенные парижане-евлогианцы этого почему-то бояться чуть ли не как какой-то необратимой церковной катастрофы. Инертность мышления и, повторяю, непонимание того, с чем вскоре столкнется православный и - шире - христианский мир в целом.

- Но все же есть в эмигрантской культуре нечто, утраченное здесь?
- Пожалуй, в вашем вопросе следует изменить форму времени: настоящее на прошедшее. Ушедшие после революции на Запад философы, деятели культуры, военные, ведь русская эмиграция была многомиллионной - и впрямь «унесли с собой Россию». Русская цивилизация рухнула в 1917-ом, но ее мощные «фрагменты» оказались рассеянными по миру. И русское, отнюдь не мифическое, благородство, и жертвенность, и не опоганенный советизмом язык, и скромность, и бескорыстие, нестяжательство - убереглись многими и многими и вдали от родной земли. Большое видится на расстоянье - и именно на чужбине многие и многие русские только и осознали, что такое «Россия, которую мы потеряли». Не надо, конечно, идеализировать тогдашнюю эмиграцию, как это делали здесь некоторые в 90-е годы прошлого века. Достаточно почитать изданную сейчас переписку Шмелева и Ильина или письма к Шмелеву Константина Бальмонта, чтобы понять, какая непростая была там у эмигрантов жизнь. Не простая не только материально, но и морально. Ведь бездны и болезни России они тоже унесли с собою. И все же это был несравненно драматичный и яркий культурный мир.

Но все это в прошлом. И сейчас церковное слияние диаспоры с метрополией пойдет на пользу и той, и другой. Первая принесет второй порядочность, благородство и навыки повседневной социальной культуры. После всех катаклизмов прошлого века русский человек устал. И устал здесь больше, чем за границей. Приходская жизнь - главная ценность его и здесь, и там. И соединение Церквей ее только, повторяю, обогатит.

- А немалые наработки русских мыслителей, высланных большевиками на Запад, они еще пригодятся?
- Я Вас, кажется, понимаю: ведь так хочется верить, что где-то там далеко от дробильной большевистской машины наши философы придумали замечательные рецепты возрождения Родины...

И впрямь, о будущих «моделях» России они мыслили буквально с первых ней, как оказались на Западе. Достаточно вспомнить «Духовные основы общества» С. Франка или «Наши задачи» И. Ильина. Ну и, конечно, многих других. Но жизнь с тех пор ушла далеко. Мыслилось, что Россию спасет харизматик с единомышленниками. Никто не понимал, что коммунисты и войны уничтожили всех харизматиков. Да и конкретная политическая практика всегда циничнее любых идеалистических построений. После коммунизма Россию ожидал, оказалось, не взлет, а новый виток моральной и физической деградации, скатывание чуть ли не в «протекторатную» зависимость от более сильных цивилизаций. Грабеж, мародерство, сокращение рождаемости, в общем, новая катастрофа...

Но многие и многие наработки и соображения русских философов актуальны и посегодня. Ну, наугад, хотя бы вот эти слова Бердяева: «В целостном акте хочет русская душа сохранить целостное тожество субъекта и объекта. На почве дифференцированной культуры Россия может быть лишь второстепенной, малокультурной и малоспособной страной. Всякий творческий свой порыв привыкла русская душа соподчинять чему-то жизненно существенному - то религиозной, то моральной, то общественной правде».

Сегодня это утрачивается, и так деградирует отечественная культура. Те, кто корыстен и мало одарен, стремятся поскорей освободить ее от «бациллы учительства». И таким образом тянут ее в ту выгребную яму, в которую во всем мире вырождается искусство коммерческой технотронной цивилизации.

Русская философия - наряду с нашей классической литературой вплоть от Ахматовой, Мандельштама, а в наши дни Солженицына - лучшая прививка от таких вот «постмодернистских» разглагольствований.

- А что еще, по-Вашему, актуально в наследии отечественных мыслителей?
- Мир секулязируется. И наши посткоммунистические власти предержащие, боясь, видимо, прослыть в зарубежных либеральных кругах наследниками русских царей, все чаще аттестуют себя как «политических менеджеров». Политические возглавители Запада, в общем, такие менеджеры и есть. А по сути - временщики, вбухавшие несметные деньги в рекламно-избирательную кампанию. Что может быть аморальней и гаже: таким вот образом буквально себя навязывать обществу?
У нас, русских, другое сознание. И другому учили русские мыслители, задумывавшиеся о природе власти. Для русского сознания она суть заповеданное служение. И этого не надо стесняться. И русские мыслители бились на трудноразрешимой задачей: как посткоммунистической России избежать разом и тирании, и чреватого ее распадом нового "февралистско"-либерального бардака. Все сходились на мысли, что возрождение придет через усиление социальной дисциплины, а не ее анархическое разложение, при котором гешефтники всех мастей только нагреют руки. Но, конечно, и в страшных снах им не могло привидеться, что Россия потеряет Крым, Севастополь, свою прародину Киев и превратиться со своими недрами в жертву ни с чем, пожалуй, не сравнимого в мировой истории грабежа. Верно заметил Александр Солженицын: такое впечатление, что поставили гигантскую помпу, которая выкачивает из России ее мозги, недра и все, что имеет выгодную товарную стоимость. Не этого, разумеется, хотели наши мыслители: не свободы такой ценой.

Если я Вас правильно понял, Вы намекаете на особый «третий путь», ни кем, однако, до конца так ясно и не определенный?
- Ошибаетесь. С большей или меньшей долей отчетливости он сформулирован многими: от Франка, повторяю, до Солженицына. Но формулировка - одно, а реальное вступление на него, реальные механизмы такого вступления - другое. Ведь это путь, не сулящий человеку безбрежных гедонистических удовольствий. Это путь разумного самостеснения, самоограничения - и в частной жизни, и в политической. Человек же в массе своей - существо падшее, алчное и довольно злое. Вот почему теперь, когда хищная, затратная, «гуманистическая» цивилизация подходит к своему финишу, так вновь актуализируется Евангелие. Моральная и религиозная мобилизация - единственное, что можно будет противопоставить череде катаклизмов ХХI века.

Оглядываясь назад, когда Вам тяжелее всего и когда лучше всего писалось? Зависит ли вдохновение от житейских и политических обстоятельств?
- Самому не верится, но я отчетливо помню утро в моем Рыбинске, когда я проснулся и мама, рыдая, прошептала, что умер Сталин... При советской власти я задыхался от лжи, от марксистко-ленинской идеологической дребедени, от разлитого в воздухе идейного лицемерия, да всего и не перечислишь. Я был раскаленный противник не просто советской власти, но самого диамата...
В первый год эмиграции я как-то спросил у замечательного поэта, а еще и зам. редактора антикоммунистического журнала «Континент»: «Какова собственно основная стратегическая задача у эмиграции?» - «Как какая? - отвечала она. - Вернуть Россию в ее естественные границы, границы Московского Царства». Я, помню, тогда расхохотался, но постепенно среди эмигрантов «третьей волны» стал чувствовать себя неуютно. Слава Богу, вдали от Родины я пробыл всего восемь лет и вернулся домой при первой возможности: как только меня стали тут широко печатать.
И статус «политического эмигранта», дававший мне моральное алиби для проживания на чужбине, потерял, естественно, смысл.

Но самыми неуютными для меня были годы девяностые. Я, как и многие, впервые узнал, что значит жить в стране зависимой, не способной к самостоятельной внешней политике. А внутри, повторюсь, рушились надежды на моральное воскресение Родины. В провинции учителя падали в голодные обмороки, месяцами не получая даже нищенскую свою зарплату, а в столице жирели прохиндеи и обслуживавшая их тусовка.

А вот зависит ли вдохновение от внешних причин - вопрос разом и деликатный, и интересный, потому как природа вдохновения - и это говорю я, имеющий сороколетний опыт стихослагательства - загадочна. Не было, конечно, поэта, который не пытался б об этом думать. Бродский в Нобелевской речи характеризовал вдохновение как колоссальное убыстрение работы сознания. Это правда. Но от чего оно происходит? Где его импульс? Это все-таки сверхъестественно, когда полгода двух слов связать не можешь, как писал Пушкин, «насильно вырываешь у Музы дремлющей бессвязные слова», и вдруг - идут строки, образы, только успевай записывать. Есть ощущение, что это свыше. Вот почему поэт, если он не полный версификатор, не может быть, по-моему, атеистом...
А вообще мне, моему поколению грех роптать: мы не пережили долгих физических страданий, связанных с войной или лагерем, и в этом плане прожили довольно-таки благополучную жизнь.

В Ваших стихах очень историчен сам фон, сам пейзаж. Каждая деталь может оказаться вдруг отсылкой в историю...
- Недавно я прочитал замечательные слова Василия Розанова: « Поэзия есть хранитель политики, хочется преувеличить и добавить - ангел-хранитель ». А я бы хотел добавить, что поэзия еще и хранитель истории. И далее Розанов продолжает: «Кто воспел русскую осень - уж, будьте уверены, есть в то же время и глубоко чувствующий гражданин, способный к подвигу, к долгу, к терпению и страданию за родину».

Действительно, я всю жизнь бьюсь над загадкой несчастной нашей истории, почему рухнуло русское царство, кто первоисточник вины: монарх? народ? интеллигенция? инородцы? Ничего уже не поправить. Но помните, как метко говорил Достоевский: «Дайте русским мальчикам карту звездного неба, они на утро вернут ее исправленною». Во мне, видно, и в 59 сидит такой «русский мальчик». Но ведь настоящая поэзия и не может без такой сверхзадачи, без, как Вы выразились, «отсылки» к чему-то главному, что стоит за текстом. Это и только это придает ей лирическую и культурную глубину, без которой она всего лишь более-менее удачная словесная вязь.

Раньше поэты были пророками. Пушкин чувствовал себя государственным деятелем. А сейчас стесняются пафоса...
- А пафоса и не надо, гремучего, декларативного пафоса. Но глубинный интимный пафос решения сверхзадачи необходим. Я, к примеру, ощущаю себя государственным человеком. Но я знаю, что есть поэты совершенно от этого далекие, для которых главное - это игра воображения, реализация собственных культурно-эстетических задач. Среди них тоже есть у меня друзья. Все зависит от натуры стихотворца. Кто-то очень метко заметил, что стиль - это человек. Но подспудный пафос творчества - это человек тоже.

Моя - смолоду - лирическая задача - это новизна в каноне. Все в стихотворении должно быть свежо, ново, но и канонично одновременно. Искусство русской иконы в этом смысле мой идеал.

- О чем должен прежде всего заботиться христианин-поэт: как спасти собственную душу или как спасти общество?
- Для меня это противоречие мнимое. Оно только споспешествует другому. Христианин не может не ощущать своей ответственности за судьбы мира, не может не держать руку на пульсе времени. Я сейчас говорю о христианине-мужчине. Долг женщины - это все-таки семья. Ей необязательно входить в общественно-социльную проблематику. А мужику - надо. Он же воин. Ему следует иметь точку отсчета и быть не просто гонимой щепкой в жизненно-историческом океане, а осмыслять свою жизнь и общее историческое течение целокупно.

Источник: НЕСКУЧНЫЙ САД журнал о православной жизни

ЖЕЛТОЕ КОЛЕСО
Как поэт Юрий Кублановский через Париж вернулся в Переделкино

Переделкино "классиками" не удивишь. Но живыми - можно. Хотя не ушедших в мир иной поэтов у нас так называть не принято. Поэтому я иду на встречу просто с поэтом, которому предсказывали славу сразу два признанных гения: Солженицын и Бродский. Первый, когда написал послесловие к его сборнику "Заколдованный дом" и пророчил возвращение из эмиграции. Второй, когда взялся редактировать его первую книгу "Избранное" и говорил о самой чистой ноте, "когда бы то ни было взятой в русской поэзии". На классической, в смысле без новомодной отделки, переделкинской веранде, заваленной оранжевыми тыквами, мы говорим о том, почему олигархи предпочитают постмодернизм, а традиционной интеллигенции уютней в провинции.

Редко кому в жизни повезет дружить сразу с двумя нобелевскими лауреатами: Солженицыным и Бродским. Оба ушли. Как влияет на культуру образовавшаяся пустота?
- Сегодня многие, как правило, не слишком талантливые люди полагают, что не нужны нам никакие авторитеты, что давно пора отказаться от учительства русской литературы. На самом же деле, существование мощных светочей, вокруг которых и клубится культура, неоценимо, ведь отечественный писатель - это еще и значительное явление, формующее общественную атмосферу. Солженицын был, возможно, последним русским классиком, в полном смысле этого слова. Сейчас нет почвы, на которой бы всходили такие люди, как он. Год с лишним прошел со времени его смерти, и я очень остро ощущаю его отсутствие. Бывало, подборочку стихов готовишь для журнала и думаешь: вот прочитает Александр Исаевич. И становилось теплее на сердце. Теперь мне очень сложно так к кому-то адресоваться. Хотя поэзия у нас пока далеко не бедная, но все-таки она живет на прежнем жирке, старыми запасами...

- Не кажется ли вам, что эра литературного приоритета в России вообще заканчивается? Будем жить другими?
- Показательны наши московские книжные ярмарки - туда меня теперь, честно скажу, ноги не несут. Вал книг. Все вперемежку - шедевры и дешевка, бульварщина. Выбираюсь оттуда, покачиваясь. Нет культурного отбора, аристократизма, опрятности. Все аляповато, бессмысленно и безвкусно. Вы, конечно, правы: есть ощущение, что книга, поэзия, литература, как значимые для жизни явления, вымываются из сознания нашего соотечественника.

- Наверное, если новому человеку в этом жить уютно, то так оно и правильно...
- Это, конечно, мое личное дело, но страшно делается за тинейджеров из культурных семей, которые никогда не прочитают "Войну и мир" и "Братьев Карамазовых". Просто не смогут сосредоточиться на таких длинных текстах. Как замечательно сформулировал мой друг, петербургский поэт Дмитрий Бобышев, "Здравствуй, младое и незнакомое племя, похожее на людей". Принципиально появляются новые силы. Как незакаленные эти души, привыкшие только к удовольствиям и комфорту, встретят скорые вызовы XXI века, трудно себе представить. Боюсь, не справится не привыкшая к работе душа.

- Но какой толк компьютерному поколению от литературы?
- Современной? Мало какого. Я и сам уже давно читаю в основном мемуары, воспоминания, исторические свидетельства. В этом есть реальная жизнь, а нынешняя литература мало соответствует потребностям души человеческой... Вы верно подметили: от современной художественной литературы глубокий и серьезный читатель отходит в сторону. Как написал мне незадолго до своей кончины Александр Исаевич Солженицын, "вместо красного колеса по России покатилось желтое". И еще непонятно, какое тотальнее.

Желтые писатели, желтые вкусы, желтые читатели. А с чем связана, с вашей точки зрения, смена плеяд? Почему, например, сейчас люди читают мемуары, а в "оттепель" читали стихи?
-Это, конечно, загадка и специальный культурный феномен. Очевидно, через поэзию во времена "оттепели" люди ловили глоток той свободы, которую они почувствовали после 56-го года. А у нас, формировавшихся в постшестидесятническую эпоху, все-таки была уже своя, принципиально новая сверхзадача. Мы воспитывались в противлении цензуре, главлиту, материалистической лжи - всему этому букету советских удовольствий, которые и привели в конце концов к гибели тоталитарной империи. И это закаляло. Без настоящего стержня невозможно, я убежден, что-то написать стоящее. Сейчас ведь читаешь: и вроде все на месте, и написано виртуозно, и хорошо закручено, но личности за текстом с лупой не разглядишь. Кто этот автор? Для чего пишет? А без ответственной сверхзадачи русской литературы быть не может. Не может она быть просто побрякушкой, в силу целого ряда исторических и культурных причин. Такая у нас традиция, такая, если угодно, русская цивилизация...

- Но она рухнула в 1917 году?
- Надеюсь, не до конца. Убежден, что русская литература не может развращать или соблазнять человека. Поэтому никакие русские "Цветы зла", которые сейчас активно пропагандируются постмодернизмом, на русской почве не приживутся...

- Помимо желтой литературы и прессы, что еще понимал Солженицын под "желтым колесом"?
-И под "красным колесом" он понимал не только большевицкую революцию. "Желтое колесо" - это мировоззрение. Когда художник уже на уровне замысла ангажирован игровой корыстью. То есть держит руку не на пульсе отечества, а на пульсе конъюнктуры. Такие авторы и есть винтики "желтого колеса".

Когда вы говорите о "побрякушках" и "винтиках", то на кого намекаете? Как относитесь к такой загадочной личности, как Пелевин?
- Он далеко не худший... Сейчас пришли другие возделывать это поле, более алчные, хищные и циничные.

- Стилистика постмодернизма - это исключительно ход, чтобы привлечь читателя или дух времени?
- Культурное опустошение времени повлекло за собой исчезновение из литературы психологии, а в живописи - отказ от красоты, предметности, краски - в пользу сомнительного изобретательства. В изобразительном искусстве особенно заметен этот уродливый упадок. Много хожу по выставкам, бываю на биеннале в Гранд Пале в Париже или Центре Помпиду - в силу своего искусствоведческого образования и потому что просто люблю искусство. Это поразительно: люди считают, что находятся на пике прогресса и что становятся умнее и лучше, а по живописи-то видно, насколько пал человек, если проследить его путь от "Троицы" Рублева к тому, что сейчас предлагают зрителям. Это жуткая культурная деградация, но завуалированная под сложное искусство. Говорить об этом считается неприличным: попробуйте заикнитесь о том, что сомневаетесь в художественной ценности выставляемого - особенно на Западе! И дело не в свободе слова, это всемирная культурологическая мафия на это работает.

- С вашей точки зрения, кто у нас сейчас правит культурой?
-Если говорить о деньгах, то олигархи дают их на авангард. Это такая спайка олигархического режима с постмодернизмом и авангардизмом. В их руках, кажется, основные мощности и площадки.

- А почему у "денежных мешков" именно такие художественные вкусы?
-Может быть, на уровне подкорки они ценят то, что имморально, то, что вне морали - это соответствует, видимо, их ментальности и убеждениям. Они любят то "искусство", которое их не отменяет, не отменяет их психологии, их образа существования. И это вполне объяснимо: ведь настоящее искусство учит нравственности, самоограничению, духовному самовоспитанию, а это все противоречит наживе и безудержному потреблению. Во всяком случае, в том их виде, как это происходит у нас.

У каждого времени и свой главный потребитель культуры - интеллигенция. Недавно отметили сто лет альманаху "Вехи", где русские мыслители и публицисты анализировали сознание интеллигенции. Есть какие-то современные аналогии такой же "вибрации", такого же напряжения по поводу судьбы страны?
-Интеллигенции в классическом смысле слова, кажется, больше нет. Когда Анжея Вайду спросили, почему он стал снимать в два раза меньше, чем во времена социалистической Польши, он ответил, что снимал для интеллигенции, а теперь ее нет. А где же она? Вайда: "А я не знаю, может быть, занимается в тренажерных залах, может быть, отдыхает на Мальдивах". Авторы "Вех" стремились совместить открытость свободе и миру с пониманием важности традиционных для России начал. Это в сущности пушкинское мировоззрение, которое в XIX веке определили как либеральный консерватизм. Нынешняя русская интеллигенция забывает о Пушкине. А настоящий интеллигент, помимо своей конкретной работы (преподаватель университета или доктор), живет еще высшими запросами: что такое человек, что такое чувство родины? Это те вопросы, которые волновали авторов альманаха "Вехи". Последний раз аналогичную попытку предпринял Александр Исаевич Солженицын и группа авторов, в начале 70-х годов, выпустив сборник "Из-под глыб". Сейчас ничего подобного, видимо, невозможно, потому что культурные, мировоззренчески значимые люди оказались обессилены накатом "желтого колеса".

Вы один из тех, кто в свое время уехал из страны. И один из немногих, кто вернулся. Вы себя считали диссидентом?
- Нет, это получилось не потому, что был активно действующим инакомыслящим, просто меня в России не публиковали и в какой-то момент я, воспользовавшись оказией, все написанное послал на Запад Иосифу Бродскому. И он выпустил мою книжку. Сам составил, включив в нее некоторые очень резкие стихи. После этого передо мной поставили дилемму: отъезд или лагерь.

Я уехал и прожил за границей девять лет. Ровно столько, сколько мне предсказал Александр Исаевич в своем письме в Вену. Все произошло как по писаному. Даже в мелочах он был пророком.

- Что-то вам дали эти годы?
- Я вернулся со знанием того, что такое западная цивилизация. Это у нас тогда мало кто понимал. Да и откуда? Из-за железного-то занавеса...

- Вас и считают антизападником...
- Но ведь это ж глупость. Приехав, я стал говорить о тех отрицательных цивилизационных моментах, которые совершенно не нужно было России повторять. На меня тогда обрушилась вся "либеральная жандармерия", как называл это направление нашей интеллигенции Александр Блок. В 90-е годы из-за моей дружбы с Солженицыным, из-за того, что отстаивал почвеннические ценности, свободные от советизма и сталинизма. Я оказался, в общем-то, в одиночестве. Потому что не устраивал патриотов, являясь убежденным антисталинистом, и не устраивал демократов, потому что придерживался либерально-консервативных взглядов, которые исповедовал Пушкин.

- А с третьей эмигрантской волной почему не нашли общего языка?-
- По тем же причинам, по которым не сошелся с демократами здесь в России. Я без всякого презрения отношусь к людям, которые ищут довольства, достатка и удовольствий. Просто мне кажется, что у русского литератора есть более достойная задача. Если ты чувствуешь себя литератором...

- Вы успели тем не менее поработать на радио "Свобода"...
- Да, у меня была своя программа "Вера и слово". О религиозной специфике нашей литературы. Конечно, там со своими представлениями я оказался "белой вороной". Меня быстро раскусили и уволили. Как "человека Солженицына". Как бубнового туза на спину повесили - вот и ходи с ним. Понимаете? Да и потом, когда я вернулся, мне сказал один очень известный поэт из круга Иосифа Бродского: "Зачем ты приехал? Ты ходишь в церковь и дружишь с Солженицыным - тебе здесь ничего не светит". Я тогда, помнится, изумился...

- Вам сейчас плохо, неуютно в России?
- Да нет, не плохо. Но иссасывающая тревога не отпускает. Когда я смотрю на здешний культурный мир, включаю телевизор, вижу, как большинство молодых совсем уже отчуждены от отечественных культурных традиций... Что тут скажешь...

- У вас в Переделкино тишина и одиночество. Нет Интернета. Пишете дневник?
- В конце осени выйдет книга моих новых стихотворений. И дневник пишу. Уже лет двадцать его веду. Наверное, у него будут читатели. Если лет через пятнадцать-двадцать вообще будет кому читать. Сейчас его печатать нельзя: слишком много злободневного и уязвляющего...

Когда-то вы были поклонником провинции - естественной, чистой, творческой. А сейчас осталось ли в ней что-то хорошее?
-Еще существуют островки традиционной нашей интеллигенции, которая занимается изысканиями о родном крае, собирается, например, вокруг маленького киноклуба и смотрит некоммерческое кино. Возвращается жизнь во многие церковные приходы, в самой глуши восстанавливаются монастыри. Недавно был в Николо-Бабаевском монастыре под Костромой. Туда без внедорожника и не доберешься. А место удивительное: там скончался святитель Игнатий Брянчанинов. Оживление православия и жизнь приходов - мне кажется это самым оптимистичным из того, что есть в провинции. Впрочем, как и в столице. У меня дочка, у которой семеро детей, живет исключительно приходскими интересами и ценностями нашей культуры.

- Писали, что она окончила Сорбонну...
-Два года там проучилась, но бросила заграницу, вернулась в Россию и пошла на курсы сестер милосердия. Путь - пока необычный для русской молодой женщины. Хотя и воспитанной на тургеневских идеалах.

Ваша дочка, в конце концов, нашла себе мужа в церковном окружении. Вокруг приходов формируется новая общность - церковная интеллигенция?
-Приходы - пока только в формировании. Прихожан трудно назвать интеллигенцией - это что-то другое. Ведь прихожане часто отгораживаются от современной культуры, потому что боятся ее в нынешнем виде. Они целиком в этом смысле сосредоточены на культуре прошлого, и их можно понять: она работает на спасение души, на закалку личности. Но на гуманитарную культуру приход, конечно, не работает. Да это и не его задачи.

- Кто-то написал, что вы своей внешностью и взглядами напоминаете белогвардейца. Это гены?
- Я из среды провинциальной интеллигенции. Отец был актером, говорят, блестящим. В Рыбинске его до сих пор помнят. Он очень рано ушел из семьи, потом умер, и я не смог проследить его корни. Мама - преданная русской литературе учительница. Если копнуть глубже - были среди моих предков и духовные лица, и просто мещане. Читать меня в детстве заставляли в основном советскую литературу. И я ее любил. Но мне исполнилось 15, началась "оттепель": можно было ходить в библиотеку, брать "Новый мир" и читать Эренбурга, Виктора Некрасова, стихи оттепельной плеяды.
Хрущева сняли осенью того года, когда я поступил на первый курс МГУ. Наступало новое время, и мы решили писать без оглядки на цензуру. Возникло то, что называется самиздат. Получилось так, что я оказался одним из тех, кто стоял у его истоков.

Премии Правительства Российской Федерации в области культуры, Патриаршая литературная премия имени святых равноапостольных Кирилла и Мефодия, Правительства Москвы, Премия Александра Солженицына , Новая Пушкинская премия, имени Осипа Мандельштама, Царскосельская художественная премия, журналов «НМ », «Огонёк ».

Ю́рий Миха́йлович Кублано́вский (30 апреля , Рыбинск , Ярославская область) - русский поэт и эссеист, публицист , критик , искусствовед . Был в числе организаторов неофициальной поэтической группы СМОГ . В советское время печатался в основном в самиздате , а также за рубежом. В 1981 году вынужденно эмигрировал, но в 1990 году вернулся. Почётный гражданин города Рыбинска (2012).

Биография

Детство и юность

Юрий Кублановский родился 30 апреля 1947 года в семье актёра Михаила Наумовича Кублановского (1910-1975) и преподавательницы русской литературы . По материнской линии все его предки, начиная с ХVIII века, из духовного сословия; со стороны отца - ремесленники из Мариуполя . Несмотря на то, что родители были коммунистами, был крещён в младенчестве бабушкой.

Увлекался живописью, с 10 лет занимался в изостудии, одно время хотел стать художником. Стихи, по собственному признанию, начал писать в 14-15 лет. Начинал с авангардизма , считая, что противостоять официальной советской литературе можно только на нетрадиционных путях . Брал пример с появившихся в печати в первые годы оттепели в СССР как западных сюрреалистов , так и отечественных футуристов . В 1962 году приехал в Москву и показал свои стихи Андрею Вознесенскому . Тот их одобрил .

СМОГ

1970-1981 годы

Эмиграция

В эмиграции Кублановский лично познакомился с Иосифом Бродским и Александром Солженицыным. Работал в Париже в газете «Русская мысль» и вёл авторскую программу «Вера и Слово» на Радио Свобода . В конце 1980-х годов, когда произведения Юрия Кублановского стали публиковать на Родине, он, по собственному признанию, «потерял статус политического эмигранта. Становиться же эмигрантом экономическим не хотел» .

Возвращение

2000-е и 2010-е годы

В 2006 году ему была присуждена «Новая пушкинская премия» «за совокупный творческий вклад в отечественную культуру».

В эти же годы в журнале «Новый мир» Юрий Кублановский публикует фрагменты своих дневниковых записей, которые ведёт с 1988 года.

Решением Муниципального Совета городского округа город Рыбинск № 186 от 15.08.2012 года Ю. М. Кублановскому присвоено звание «Почётный гражданин города Рыбинска» .

Юрий Кублановский удостоен премии Правительства Российской Федерации в области культуры за 2012 год за сборник стихов «Перекличка».

В 2015 году ему вручена Патриаршая литературная премия имени святых равноапостольных Кирилла и Мефодия.

«Его техническая оснащённость изумительна, даже избыточна. Кублановский обладает, пожалуй, самым насыщенным словарём после Пастернака . Одним из его наиболее излюбленных средств является разностопный стих , который под его пером обретает характер эха, доносящего до нашего слуха через полтора столетия самую высокую, самую чистую ноту, когда бы то ни было взятую в русской поэзии» .

Оценка Александра Солженицына

Лирику поэта высоко ценил и другой нобелевский лауреат Александр Солженицын :

«Поэзия Юрия Кублановского - отличается верностью традициям русского стихосложения, ненавязчиво, с большим чувством меры обновлённой метафоричностью - никогда не эксцентричной, всегда оправданной по сущности; и естественной упругости стиха, часто просящегося к перечитыванию и запоминанию».

Солженицын также отмечает, что ценность поэзии Кублановского в том, что она сохраняет живую полноту русского языка в то время когда русская литература «понесла потери в русскости языка». Неотъемлемыми качествами лирики Юрия Кублановского названы глубинная сроднённость с историей и религиозная насыщенность чувства.

Другие оценки

В присутствии Кублановского - всё равно что в это время происходит: догоняешь ли ты с ним автобус, болтаешь ли о мелочах жизни, приподнимаешься ли над ними, просто выпиваешь ли - ощущается исходящая от него вибрация, трепет, присущий лишь поэтам, дрожание готового начать вырабатывать ток поэтического генератора. В лучших его стихах оно достигает той пронзительной трогательности, которой невозможно противостоять, да и незачем…

В 1964-м Кублановский поступил на исторический факультет МГУ, специализировался в искусствоведении. Уже в те годы молодой поэт увлекся "самиздатом", взял в своем творчестве противоположный существующей советской литературе курс и объединился с другими прогрессивно настроенными молодыми авторами.

Юрий Михайлович Кублановский родился в 1947 году в Рыбинске, Ярославская область, Россия, в творческой семье актера и преподавательницы литературы. Был он внуком расстрелянного в 30-е годы священника; в детстве Юрия крестили, хотя родители его вступили в коммунистическую партию.

С самого детства Юрий тяготел к рисованию, занимался в художественной студии, а с 10 лет начал писать стихи. Его начинания одобрил Андрей Вознесенский, которому в 1962-м году Кублановский показал свое творчество.

Кублановский поступил на исторический факультет МГУ, специализировался в искусствоведении. Уже в те годы молодой поэт увлекся "самиздатом", взял в своем творчестве противоположный существующей советской литературе курс и объединился с другими прогрессивно настроенными молодыми авторами. Так, вместе с Леонидом Губановым и Владимиром Алейниковым Кублановский стал основателем литературного объединения "СМОГ" - "Смелость, Мысль, Образ, Глубина". Каких-либо особых политических и гражданских задач молодые

люди себе не ставили, однако для 17-18-летних литераторов это было первым протестом (пусть и не слишком явным) против сложившегося в тоталитарной системе литературного механизма. "СМОГ" быстро распался, но поэты остались в дружеских отношениях навсегда.

В середине 60-х Кублановский познакомился с Иосифом Бродским, и это еще больше утвердило его в несогласии с литературным режимом. Первая публикация пришлась на 1970 год – поэт стал одним из авторов сборника "День поэзии". После окончания университет

а искусствовед по профессии Кублановский поехал водить экскурсии по музею на Соловках; жил он в келье в знаменитом Соловецком монастыре, много общался с бывшими заключенными.

В 1975-м Кублановский попал в поле зрения работников Любянки, обратившись с открытым письмом в "самиздате". Результатом гражданского порыва стала невозможность работать по профессии. Ему довелось потрудиться истопником, дворником, сторожем, а кроме того, попавший в опалу поэт подрабатывал переводами.

В 70-е годы Юрий Кублано

вский публиковался в сборнике "Ленинские горы. Стихи поэтов МГУ", альманахе "Метрополь", а также в русскоязычных изданиях Европы и Америки.

19 января 1982 года Кублановскому было предписано покинуть СССР; в октябре того же года он выехал из страны. Жил в Париже и Мюнхене, печатался в эмигрантских изданиях, работал на "Радио Свобода".

В конце 80-х его стихи начали публиковать и в СССР, а в 90-х Кублановский вернулся на родину. Поэт поселился в Переделкине, много публиковался, вступил в Союз россий

ских писателей. С 1995-го по 2000-й работал заведующим отделом публицистики в журнале "Новый мир", после стал заведующим отделом поэзии.

В 2003-м Юрий Кублановский стал лауреатом премии Александра Солженицына, в 2006-м – лауреатом вновь созданной "Новой пушкинской премии". Среди оценок творчества Кублановского – положительные рецензии Иосифа Бродского, Александра Солженицына, Генриха Сапгира, Анатолия Наймана, Фазиля Искандера.

Юрий Михайлович женат на Наталье Поленовой, супруги имеют двоих детей

Юрий Михайлович Кублановский (30 апреля 1947, Рыбинск, Ярославская область) - русский поэт и эссеист, публицист, критик, искусствовед. Был в числе организаторов неофициальной поэтической группы СМОГ. В советское время печатался в основном в самиздате, а также за рубежом. В 1982 году вынужденно эмигрировал, но в 1990 году вернулся. Почётный гражданин города Рыбинска (2012).

Биография

Детство и юность

Юрий Кублановский родился 30 апреля 1947 года в семье актёра Михаила Наумовича Кублановского (1910-1975) и преподавательницы русской литературы. По материнской линии все его предки, начиная с ХVIII века, из духовного сословия; со стороны отца - ремесленники из Мариуполя. Несмотря на то, что родители были коммунистами, был крещён в младенчестве бабушкой.

Увлекался живописью, с 10 лет занимался в изостудии, одно время хотел стать художником. Стихи, по собственному признанию, начал писать в 14-15 лет. Начинал с авангардизма, считая, что противостоять официальной советской литературе можно только на нетрадиционных путях. Брал пример с появившихся в печати в первые годы оттепели в СССР как западных сюрреалистов, так и отечественных футуристов. В 1962 году приехал в Москву и показал свои стихи Андрею Вознесенскому. Тот их одобрил.

СМОГ

В 1964 году Юрий Кублановский приезжает в Москву и поступает на отделение искусствоведения Исторического факультета МГУ. Тогда же он знакомится с молодыми поэтами - Леонидом Губановым, Владимиром Алейниковым и другими. Их роднило неприятие официальной советской литературы. По инициативе Леонида Губанова молодые поэты создали литературное объединение «Смелость, Мысль, Образ, Глубина». СМОГ просуществовал недолго. Уже к 1967 году под давлением властей это объединение прекращает существование.

Это не было объединением на какой-то эстетической платформе: нам было всего по 17-18 лет, и мы в ту пору не могли ещё ставить перед собой сколько-нибудь самостоятельных и серьёзных эстетических задач. Скорее, это было объединение по «дружеству», мы были поколением, сменившим поэтов «оттепели». Это было время, когда отстранили доставшего всех Хрущёва, открывалась новая полоса советской истории. СМОГ стал для меня школой нонконформизма. Мы отказались от публикаций в советских журналах и издательствах, считая советскую литературную машину частью пропагандистского тоталитарного аппарата. Мы сразу стали ориентироваться на «самиздат» и создавали свою «параллельную» литературу. СМОГ довольно быстро распался, я не склонен к переоценке его значения. Но мы сохранили между собой дружеские отношения, чувство локтя и, главное, уверенность в том, что и в советской системе литератору возможно существовать самостоятельно, без государственных костылей..

1970-1981 годы

В 1970 году состоялась первая официальная публикация - стихи в сборнике «День поэзии». В том же году оканчивает университет и защищает дипломную работу у академика Д. В. Сарабьянова по теме «Станковое творчество Николая Сапунова».

Кублановский, будучи искусствоведом по профессии, уезжает работать экскурсоводом в музей на Соловках, открывшийся незадолго до этого. В огромном разорённом монастырском комплексе работало на тот момент только шесть сотрудников. На Соловках Юрию Кублановскому довелось общаться с бывшими заключёнными соловецкого лагеря. Так он по собственному признанию постепенно «реконструировал для себя кошмар советской лагерной жизни».

После Соловков работал экскурсоводом в музее Ф. И. Тютчева в Муранове, в Кирилло-Белозерском и Ферапонтовском музеях. В середине 70-х познакомился с Александром Менем и стал его духовным сыном.

В декабре 1974 года выступил в самиздате с открытым письмом «Ко всем нам», приуроченным к двухлетию высылки Александра Солженицына, которое было опубликовано на Западе; после чего лишился возможности работать по профессии. Трудился дворником, истопником, сторожем в московских и подмосковных храмах. Печатал переводы под псевдонимом Ю. Исполатов.

В 1979 году принял участие в неподцензурном альманахе «Метрополь», изданном самиздатовским способом, а также вышедшем в американском издательстве «Ардис» и переведенном на многие языки. В 1981 году в США в том же издательстве «Ардис» вышел его дебютный сборник «Избранное», составленный Иосифом Бродским.

Юрий Михайлович Кублановский – поэт, публицист, искусствовед. Один из организаторов неофициальной поэтической группы СМОГ. В советское время печатался преимущественно в самиздате. С 1982 по 1990 год находился в вынужденной эмиграции. Лауреат литературной премии Александра Солженицына (2003), Новой Пушкинской премии (2006).

«Вдруг повеяло какой-то культурной свежестью…»

– Что вы знаете об истории своей семьи?

– Конечно, в моём детстве многое от меня скрывалось. Я сам послевоенного поколения человек, 1947 года рождения. Мама родилась в ночь штурма Зимнего дворца 25 октября 1917 года. Бабушки ещё были в значительной степени укоренены в дореволюционной жизни, но и уже запуганы большевизмом.

Поэтому крестили меня полутайно, я даже точно не знаю, знала ли мама об этом, с молчаливого ли её согласия это делалось или даже просто бабушка крестила меня на свой страх и риск в единственной в городе действующей церкви – я в Рыбинске родился, это в верховьях Волги между Угличем и Ярославлем, русский город, известный еще с XVII столетия.

Разумеется от меня скрывалось, что один из моих дедов погиб, что другой сидел в лагере (это всё я говорю о материнской линии, потому что отец от нас рано ушёл и отцовскую линию я почти не знаю). Но сейчас в Рыбинске друзья занимаются изысканиями по поводу моих предков, побывали в Ярославском ФСБ, там убереглись некоторые дела. Как раз совсем недавно, вышел очередной номер замечательного тамошнего журнала «Рыбинская слобода», и там новая информация о моих репрессированных деде и прадеде. Так что вот такая типично русская история. И, конечно, всё детство прошло у меня под атеистическим, так сказать, «потолком», хотя я очень рано перестал ощущать себя материалистом, с тех пор, во всяком случае, как начал писать стихи.

Поначалу, лет с 11-12, я стал заниматься в изо-кружке и достиг определенных успехов: мои акварели выставлялись уже не только на районных, но и на областных выставках. Это было время, когда мы открывали для себя импрессионистов, только что вышли тома западного исследователя Джона Ревалда «Импрессионизм» и «Постимпрессионизм», и это было такое, как бы ещё полузапрещённое, но уже и полуразрешённое искусство, а потому особенно интригующее.

Передвижников, мы например, тогда в грош не ставили, их нам навязывали, и это вызывало лишь раздражение. А западное искусство влекло и притягивало своей «таинственностью»… И мы разглядывали несовершенные бледные репродукции западных мастеров с чувством приобщенности к чему-то запрещенному, а потому особенно притягательному.

Но в 15 лет я вдруг резко оборвал свои занятия живописью – это когда пришла поэзия, когда я начал писать стихи. Откуда вдруг что взялось, я и сегодня не понимаю. Возможно под влиянием раннего Маяковского и поэтов «оттепельной плеяды», сборнички которых стали поступать в Рыбинск. Вдруг повеяло какой-то культурной свежестью, и моя неокрепшая душа на нее откликнулась.

«Сердечно-совестливое неприятие лжи социалистического режима»

– А вы были пионером, комсомольцем? Какие остались от этого впечатления?

– Я был даже председателем совета отряда! Но в какой-то момент, столкнувшись в классе с какой-то резкой несправедливостью, я просто с мясом отодрал те две лычки, которые председатели совета отряда носили на школьной форме. Так началось мое, не то что оформленное умственно, но сердечно-совестливое неприятие лжи социалистического режима. Начался откат от материалистических представлений о мире.

И хотя Серен Кьеркегор заметил, что самое чудовищное – это наблюдать за молящимся, будучи мальчишкой, я все заснуть не мог и завораженно смотрел, как моя тётя Лёля, моя любимая бабушка, все кладет, кладет и кладет поклоны… Так что эстетически, по крайней мере, я был уже готов к принятию православия.

Но не был готов, так сказать, политически. В юности мне казалось, что Московская патриархия слишком сервильна и соглашается на молчаливое забвение своих мучеников. По тогдашней своей молодой горячности я не понимал всей сложности положения Церкви в атеистическом государстве. Что само ее существование в нем – чудо.

– Расскажите о городе Рыбинке времён вашего детства.

– Это был ещё город с замечательной деревянной архитектурой, с резной вязью наличников и карнизов. Теперь эта архитектура погибла вся. Но была и чудесная каменная архитектура – провинциальный модерн начала XX века, сейчас он тоже погиб почти весь.

Рыбинск почти не подвергался бомбёжкам, немцы прилетали, но бомбили только моторостроительный завод, который в эту пору был уже эвакуирован, (но немецкая разведка об этом не знала, эвакуация была проведена мастерски, хотя и с большими потерями и жертвами). Советская власть и девяностые годы погубили зодчество Рыбинска. Только несравненный Преображенский собор – самый прекрасный на всей Волге, напоминает о былой красоте.

Но я все равно каждый год бываю на малой родине – служу на могиле мамы панихиду: там и её могила, и могила моей бабушки, Людмилы Сергеевны Соколовой (Соколова она по мужу, а исконная фамилия – Исполатова, а моя фамилия Кублановский – это уже отцовская фамилия)…

И это был город, сберегший в себе очень колоритные дореволюционные черты, особенно в укладе старых людей. Ведь в Рыбинск перебрались, например, многие мологжане, когда при строительстве Рыбинского моря затопили Мологу, целую верхневолжскую православную цивилизацию!

Многие инокини из тамошних монастырей перебрались в Рыбинск. Они уже жили теперь в миру, но свет, который они несли в себе, свет, который я тогда ещё ясно не осознавал, но уже чувствовал и видел по их просветлённым, исподволь освещал советское захолустье. Это была какая-то другая порода русских людей, казалось, что уже истребленных, но вот сейчас, я вижу, снова возникают такие типы. Оказывается, тип русского православного человека не вырезан под корень и намечается его воскрешение!

«Я был ещё слишком молод для того, чтобы загреметь в КГБ»

– В 15 лет вы приехали из Рыбинска в Москву поддержать Андрея Вознесенского, обруганного Хрущёвым. Что вас заставило это сделать, как вы решились на это?

– Когда Хрущев матерился и стучал кулаком на Вознесенского, стихи которого я тогда очень ценил, да что говорить, просто ими бредил, я перепугался, что Андрей Андреевич станет публично каяться подобно Аксенову. Помню, шел по Рыбинску, а из всех черных тарелок-репродукторов неслась мракобесная хрущевская ругань.

И тогда я скопил денег (билет в общем вагоне от Рыбинска до Москвы стоил 2,50), написал маме записку, попросил, чтобы сестра отдала её в момент отхода поезда от рыбинской платформы…

На Савёловский вокзал пошёл в Мосгорсправку и получил адрес: Нижняя Красносельская, 45, квартира 45. Расспросил, как туда добраться, доехал и позвонил в дверь…

Андрей сам мне ее открыл, в синем свитере крупной вязки под Хемингуэя. Кажется, был искренне тронут и даже поражён, что вот мальчишка какой-то приехал из провинции в целях поддержки. И серьезно пообещал: «Я по пути Аксенова не пойду»…

Хрущёв обрушился тогда не только на молодую плеяду, но и на Илью Эренбурга за его мемуары «Люди. Годы. Жизнь». Там Эренбург реанимировал Цветаеву, Мандельштама, многих и многих закопанных советской властью культурных гениев. И от Вознесенского я тогда направился к Эренбургу.

Тот тоже меня принял и спросил: «Молодой человек, а каких писателей вы любите?» А я и отвечаю: «Натали Саррот, Мишеля Бютора и Алена Роб-Грийе». Старик просто чуть не упал со стула. А тогда как раз их только-только напечатали фрагментами в «Иностранной литературе», и я их с жадностью проштудировал.

– А как вы, подросток, воспитанный на соцреализме, научились понимать такие сложнейшие художественные произведения?

– Не знаю, очевидно, было какое-то врождённое чутье что ли. Помню, например, я тогда сразу очень высоко оценил рассказы Кафки, напечатанные в «Иностранке»: «Превращение» и «Случай в колонии». Верно, рвалась душа из советской затхлости к чему-то иному, и это иное тогда виделось на малоизвестном Западе.

Я много позже стал оценивать нашу русскую национальную культуру как самую главную драгоценность. А тогда искала душа авангардизма, абстракционизма, новых западных писателей, которые у нас только начинали публиковаться.

– Оторвали красные лычки, положенные председателю совета отряда, съездили поддержать обруганных писателей… А были ещё в вашей юности такие рискованные моменты?

– Я ещё был слишком молод для того, чтобы загреметь в КГБ. Уже потом, спустя много-много лет, мне признались мои старшие товарищи, что их уже тогда вызывали и расспрашивали обо мне. Вызывали и мать. Мама мне всегда повторяла: «Порча твоя зашла так далеко, что трёх лет в армии тебе будет мало, ты обязательно пойдёшь во флот на четыре года».

Поэтому когда я приехал поступать на искусствоведческое отделение МГУ, пути для отступления не было. Но ведь я был вечерник, днем работал токарем на заводе, искусство, разумеется, в школе не преподавалось. Так что мое поступление была чистая авантюра. Но, видимо, Господь посмотрел в мою сторону – я сдал все экзамены на отлично, а конкурс был двадцать с лишним человек на место.

«Перебросить мостик к Серебряному веку, к классической русской поэзии XIX века»

– Что дал вам университет?

– Во-первых, дал среду культурную, без которой в Рыбинске я уже задыхался, а во-вторых, историю изобразительного искусства, которую я нежно люблю до сих пор. У нас преподавали ещё классики, мастодонты искусствоведения: Виктор Лазарев, Фёдоров-Давыдов, Ильин т. п. Возрождение читал Виктор Гращенков, замечательный, ныне покойный, знаток Италии, русское искусство – Дмитрий Сарабьянов, недавно скончавшийся. Это было мощное культурное гнездо при МГУшном истфаке.

В Москве я познакомился с молодыми поэтами, и мы вместе организовали поэтическое сообщество СМОГ – Смелость. Мысль. Образ. Глубина. Сами того до конца не понимая, мы стали, очевидно, первым за всё время советской власти неформальным поэтическим объединением!

– На момент создания это группы какое место вы хотели занять в литературной жизни тех лет?

– Ни тогда, ни теперь я не стремлюсь «занимать место»: во мне нет столь свойственного такому стремлению тщеславия. А просто хотелось, когда я осознал себя как поэта, через всю эту жижу и тину советской литературы перебросить мостик к Серебряному веку, к классической русской поэзии XIX века, поэзии свободной от идеологического заказа. Многие поэты моего поколения уже не могли согласиться с условиями советской цензуры. Мы стали одними из первых в России самиздатчиков.

Тогда и возник этот термин – самиздат . Напишешь стихотворение – одно, второе, в конце концов получается сплотка стихотворений. Делаешь несколько закладок на папиросной бумаге, переплетаешь потом дыроколом и канцелярскими скрепками – вот тебе и самиздатовский сборник. В те далекие времена самиздатом были и «Воронежские тетради» Мандельштама, и «Путём зерна» Ходасевича, да даже и «Поэма без героя» Анны Ахматовой была самиздатом. Так что самиздат нас всех тогда уравнял: покойных гениев и начинающих стихотворцев.

– А какие из текстов самиздата произвели на вас наибольшее впечатление?

– Мандельштам, конечно, «Воронежские тетради». Впрочем, и некоторые ранние стихи Иосифа Бродского, «Пилигримы», к примеру.

– А с годами поменялись оценки?

– Мандельштам остаётся моим любимым поэтом. Может быть, с некоторой прохладцой я стал относиться к поздней Ахматовой, например. Но нет, в целом не поменялись – они уточнились, углубились, и это, конечно, естественно. С годами меняется мирочувствование и, соответственно, поэтическое восприятие. Это культурно-эволюционный процесс.

Я вообще эволюционист, я за неспешное поступательное развитие. Вот почему я убежденный противник митингов и всяких революционных буч… Я сам прошёл через диссидентство, через активное инакомыслие и теперь убежден, что любая активная оппозиционность чревата срывом в революционное беснование.

«Не хотел мириться с тем, что нельзя упоминать о жертвах»

– Как и когда вы вошли в диссидентский круг?

– Тогда же, когда мы организовали СМОГ. Определения «диссидентство» тогда ещё не существовало, как и слова «инакомыслие», как и слова «андеграунд» тоже не было – это все потом появилось, задним числом. Я не мог простить власти запрешения вспоминать мучеников, погибших в лагерях и убиенных в застенках, не хотел мириться с тем, что нельзя упоминать о жертвах. И вот это был, пожалуй, главный импульс моего антикоммунизма. Ну а потом и омерзение к материалистической теории происхождения человека.

После университета я как-то понял, что если я останусь в Москве, в ее культурной каше, то я не добьюсь от своей поэзии того, чего я хотел добиться, а именно – той духовной глубины, которая только и делает русского поэта поэтом. И вот тогда почти ещё ничего не зная о Соловках, почти ничего не зная о лагере (не было ведь никакой литературы на этот предмет), я вдруг решил воспользоваться своей профессией, которая позволяла мне работать музейным сотрудником и экскурсоводом где угодно, бросил Москву и уехал туда.

И это очень много дало мне. Я вернулся оттуда уже другим человеком с более сфокусированным мировозрением и более четким пониманием своей литературной задачи.

– Расскажите о вашей работе на Соловках как можно подробнее.

– Тогда еще на Соловках многое сохранилось от лагеря: глазки в некоторых дверях, нары, даже записи заключенных на стенах, а в отдалённых скитах или на острове Анзер было такое впечатление, будто зэки только что отсюда эвакуированы…

Я рад, что сегодня на Соловках (как, кстати, я и предсказывал в своих стихах сороколетней давности) возродился Преображенский монастырь, но то, что там нынче в пренебрежении память о Соловецком лагере особого назначения, что там уже все следы лагеря вымараны и вычищены, что сейчас там экскурсоводы говорят о лагере ещё меньше, чем я в 1972 году, – это совершенно по-моему неприемлемо.

Недавно внучка академика Лихачева рассказала мне, что на ее вопрос, почему из лагерной экспозиции убрали портрет ее деда, экскурсовод ответил: «Да он здесь всего-то пять лет сидел!» Убежден, что долг монастырской братии чтить память о лагерных мытарствах.

– А как вы отвечаете на вопрос об искусстве после Освенцима?

– Увы, это сделалось расхожим клише – Холокост, Освенцим… Но я отношусь с огромным уважением к тому, как евреи умеют помнить о своих жертвах и доносить свои трагедии до всего человечества. В этом отношении нам есть чему у них поучиться. Бухенвальд, Дахау, Освенцим – эти слова знают во всем мире, там теперь мемориалы, и туда совершаются массовые паломничества, А наших несметных лагерей, которые большевики выстроили для собственных граждан, не знает, считай, никто.

Приведу вам маленький пример: в середине 1990-х годов на месте массовых расстрелов под Ярославлем был поставлен мемориальный камень. Два года назад я поехал туда почтить память жертв. И не смог. И никто из жителей окрестных деревень даже не помнил, что был такой камень. Когда я произносил слово «репрессированные», спрашивали: «А кто это такие? Что это значит?»… Полное забвение! Там в течение нескольких ночей палачи – чекисты, НКВДисты расстреляли десятки тысяч человек в затылок … Всё забыто. Этот камень я так и не нашёл. Вот так мы чтим свои жертвы.

А искусство после Освенцима? Разумеется, оно стало другим, но это не значит, что надо терять гармонию и делать из искусства уродство. Я за то, чтобы оно оставалось всё-таки в границах высокой эстетики.

«Наивысшее счастье, которое только в жизни может быть»

– На протяжении вашей творческой жизни как-то эволюционировало ваше понимание призвания и роли поэта?

Конечно, эволюционировало, как же иначе? Если по молодости лет я пел как птичка Божия, то с годами я стал понимать, что поэзия – это дар, который даётся не случайно. Поэзия – это большая ответственность. Когда приходит к тебе вдохновение – иногда редко, два, три раза в году – его надо уметь встретить во всеоружии какого-то нового человеческого качества: чтобы стихи не повторялись и чтобы ты не буксовал всю жизнь на одной ноте.

Ты должен сам постоянно внутренне расти, меняться, обогащаться культурно, мировоззренчески, уточнять своё отношение к жизни, к бытию, к тем или иным проблемам, чтобы всё время обновляться. И когда приходит вдохновение, ты его встречаешь уже новым человеком. Хоть чуть-чуть, но новым.

– То есть фактически вы живёте в ожидании этого момента вдохновения?

– Я стараюсь быть готов к нему. Я не из тех, кто сидит на вдохновении как на игле, у которых начинается «ломка», если они не пишут, допустим, полгода или даже месяц. Убежден: что отпущено – то напишется. По жизни, слава Богу, мне есть чем заняться и помимо поэзии. Но когда вдруг приходит вдохновение и когда пишется – то, конечно, это наивысшее счастье, какое только в жизни может быть, это ни с чем не сравнимо и это даже трудно передать словесно. И следует быть достойным этого.

«Пророк…»

– Какую роль сыграл в вашей жизни Александр Солженицын?

– Солженицын, будучи старшим моим современником, оказал на меня большее влияние, чем кто бы то ни было другой. Не знаю, стал ли бы я таким, каким я стал, если бы не он. Просвещенный консерватизм, либеральное почвеничество, патриотизм – это все от него, от его творчества. И все это находится во мне в нерасторжимой спайке.

А когда стали выходить тома «Красного Колеса», он объяснил нам механизмы русской революции, а через это – и механизм любой революции вообще. Поэтому сейчас, когда закипает какой-нибудь Евромайдан в Киеве, я знаю, к чему он приведёт через несколько месяцев: к анархии, обнищанию народа, а потом к какой-нибудь форме диктатуры или внешнего управления. Зная механизмы русской революции, можно приложить их к любой революционной ситуации. Этому всему меня научил Александр Исаевич.

– А следили ли вы за его судьбой ещё в советские годы: читали ли «новомировские» рассказы, помните ли обстоятельства его травли и высылки?

– «Новомировских» рассказов было опубликовано совсем немного, четыре или пять, если не ошибаюсь, конечно, я прочитал их тут же и знал досконально. А уже потом пошёл самиздат, начиная с его письма к Съезду писателей и дальше – больше. Очень сильное впечатление произвело на меня письмо патриарху Пимену: казалось, это были и мои мысли о необходимости добиваться большей независимости Церкви от советской власти.

Огромное впечатление на меня оказал публицистический сборник «Из-под глыб», который он подготовил вместе с коллективом молодых авторов: с Димой Борисовым, моим другом, и с другими. А через этот сборник «Из-под глыб» я разыскал «Вехи» – сплотку статей великих русских философов, после революции высланных Лениным из России. И «Вехи» и «Из-под глыб» проводили полную ревизию интеллигентского либерального сознания, воевавшего с традиционными устоями русской цивилизации.

Некоторые факты просто поражают… Так в 1906 году в Париже под руководством Струве и Милюкова состоялся съезд оппозиционных сил России. И съезд этот был организован на деньги… японцев, наших победителей в недавней войне! А теперь на деньги Ходорковского столичные белоленточники ездят на Евромайдан извиняться за то, что Крым вернулся в русское лоно. Русская интеллигенция в этом смысле остается твердым приверженцем разрушителей Российского государства…

– А верили ли вы что Солженицын сможет вернуться в Россию?

– Да. А когда я оказался в Вене в 1982 году, под нажимом КГБ, пообещавшем запереть меня в лагерь, Александр Исаевич прислал мне туда письмо, мол через 8 лет вы вернётесь в Россию. То есть он угадал год в год. Вот – пророк… Но раз он так мне написал, он и сам верил, что обязательно вернётся в Россию. Это было поразительно, потому что старые эмигранты смеялись над нами: «Мы по 40 лет тут сидим на чемоданах». Казалось, что советская власть очень надолго ещё, многим казалось. Но он верил в наше возвращение, а я верил ему.

– А когда вы познакомились с ним лично?

– В Вермонте в 1986 году. Он пригласил меня к себе в гости. Я поехал с чтением стихов в Америку и написал Александру Исаевичу, что буду в Штатах. А он меня пригласил к себе. Это была лесная вермонтская глушь. Я добрался в ближайшую приходскую церковь в 60–70 км от их дома, за мной туда приехала его супруга Наташа и привезла к ним, где я прожил несколько дней.

– Можете ли вспомнить наиболее яркие разговоры?

– Разговоры шли о России, конечно. Помню, что я привёз им невероятное по тем временам сообщение, что, мол, в кинотеатре «Ударник» начинается неделя фильмов Тарковского. Тарковский был невозвращенец, всего год назад оставшийся на Западе. И то, что будут в центре Москвы показываться его фильмы, фильмы беглеца, эмигранта, которого проклинали в советской прессе – это по праву казалось какой-то живой ласточкой и предтечей чего-то очень большого и нового… Солженицын был, впрочем, менее доверчив, чем я: «Не горячитесь, всё может повернуться в другую сторону». Но оказалось, что процесс был необратим: потянули за одну ниточку, и весь чулок советской власти поехал, поскольку она на тот момент уже не отвечала требованиям цивилизации.

«Поддержка и плечо старшего друга»

– А когда вы впервые познакомились с творчеством Иосифа Бродского?

– Первый раз я увидел Бродского, как он только ещё вернулся из ссылки в первой половине 60-х. Мне тогда было только 18 лет, я учился на первом курсе. Бродскому устроили маленькое чтение стихов чуть ли не в Бауманке, а потом даже пускали по кругу шапку и собирали ему деньги на дорогу обратно в Питер…

Позже, в конце 1970-х годов, когда у меня уже скопилось очень много самиздатских стихов, я понял, что необходимо увидеть, наконец, типографское отчуждение творческого продукта. Без этого я не знал, как и куда двигаться дальше. Благодаря диссидентским связям, я переправил Бродскому – воспользовавшись самоотверженной услугой правозвщитницы Татьяны Михайловны Великановой, свое большое самиздатовское собрание стихотворений. Эта книжка вышла в 1981 году в русскоязычном американском издательсве «Ардис».

Она и стала детонатором моей эмиграции.

А когда 3 октября 1982 года я оказался в Вене, он позвонил мне в первый же вечер, принял очень большое участие в моей жизни: и денежно мне помог, и с жильём. Он вообще считал, что мне стоит переехать в Америку, и уже нашёл мне там место преподавателя. Но судьба распорядилась иначе, и я осел в Европе, и как оказалось, слава Богу. Именно из Европы мне оказалось легче всего вернуться в Россию после того, как меня стали в России публиковать и, таким образом я потерял статус политического эмигранта.

А с Иосифом мы общались в Нью-Йорке, конечно, он вёл мои вечера. И общались очень дружественно. Помнится, он даже сказал мне подвыпив и расчувствовавшись: «Это мой первый хороший разговор за последние 20 лет жизни».

– Что для вас значит его оценка вашего творчества?

– Это была твердая поддержка, поддержка и плечо старшего друга, хотя разница у нас в возрасте всего в 7 лет. И когда он умер, он был на 10 лет моложе, чем я сейчас… Это поразительно, я даже не могу этого себе представить: настолько он мне всегда казался старше. И вот я уже на 10 лет пережил его. Вот как судьба распорядилась… Сейчас задним числом смотришь и видишь, что он просто сгорел, сгорел гораздо быстрее, чем все остальные из его плеяды, так называемые «ахматовские сироты»: Бобышев, Толя Найман, Женя Рейн. Вот уже и я его пережил на 10 лет.

– Почему, на ваш взгляд, Солженицын не принял творчество Бродского?

– Нельзя сказать, что он его не принял, он отдавал ему должное. Просто они совершенно разные ментально, они ставили перед собой в творчестве совершенно разные задачи. Солженицын – почвенник, православный христианин, а Бродский – западник, либерал и агностик. Очень разные представления о мире и о задачах литератора в этом мире.

– А что вы можете сказать об отношении Бродского к Солженицыну?

– Он отдавал ему дань в полной мере и при этом дистанционировался от его убеждений. Помню, однажды, мы шли с ним в Париже по мосту Александра Третьего, а справа, в облачной щели, ослепляло закатное солнце… Тогда под Солженицына всё время «копали», Андрей Синявский возглавлял эту кампанию: мол, Солженицын антисемит, националист и т. п. А либеральные западные СМИ подхватывали этот поклеп.

И я тогда спросил Бродского: «Иосиф, неужели тебя не подмывает хоть раз стукнуть кулаком по столу и сказать: отстаньте от Александра Исаевича, он написал, в конце концов, “Архипелаг ГУЛАГ”, он нанёс смертельный удар коммунистическому режиму, неужели вы не можете найти себе другую мишень для травли? На что Иосиф ответил: «Юра, это не моя епархия». Я прямо запомнил это даже интонационно.

– Вы говорили, что с отцом Александром Менем вам помогла познакомиться Наталья Трауберг. Поделитесь своими воспоминаниями о ней.

– При советской власти, под ее коркой, в пику ей совершенно замечательные личности рождались, состаивались и существовали. Наташа как раз из таких людей. Многознающая, богобоязненная и, одновременно, богемная. Это она познакомила меня с отцом Александром, который и стал моим духовником. Его приход в Новой Деревне сделался моим вторым домом…

«Таких живых, религиозных, уповающих, драматичных и, одновременно, светлых стихов я уже никогда потом не писал…»

– Расскажите о священниках, которых вы знали в советское время.

– Кроме отца Александра у меня были очень тёплые отношения с отцом Дмитрием Дудко. И один из самых страшных ударов: когда его в КГБ сломали и он выступил по телевизору с отречением от своей миссионерской деятельности. Это стало его жизненной драмой, от которой он так никогда и не оправился. И я с ним после этого уже, каюсь, не хотел встречаться и общаться… Слишком была тогда раскаленная обстановка, а я молод и безапеляционен.

– А что побудило вас взяться за чёрную работу в московских храмах?

– Я выступил в московском самиздате с письмом на двухлетие высылки Солженицына «Ко всем нам». Это письмо было прочитано по западным «голосам», опубликовано в парижской газете «Русская мысль», ну и после этого последовали санкции, я уже не мог работать по профессии искусствоведа. И сначала работал в светских каких-то конторах сторожем, работал пожарником, но постепенно житейский круг все сужался и сужался, меня додавливали.

А Церковь, несмотря на своё приниженное состояние, была всё-таки посвободнее, чем государственные структуры. И некоторые рисковые батюшки и старосты церковные под свою ответственность брали меня на работу. До самой своей эмиграции я работал сторожем, дворником, истопником сначала в Москве в Елоховском соборе, потом на Антиохийском подворье на Чистых прудах, а потом в Николо-Архангельском соборе в Подмосковье.

– И как вы оцениваете этот жизненный опыт?

– Я узнал жизнь церкви изнутри, это был, конечно, огромный опыт. И эстетически и духовно это очень много дало моей поэзии. Таких живых, религиозных, уповающих, драматичных и, одновременно, светлых стихов я уже никогда потом не писал… Чем лучше жил, тем почему-то мрачнее были стихи, а тогда, когда я жил буквально как загнанный заяц, стихи возникали чрезвычайно светлые и с большим упованием и верой в Россию, и в то, что жизнь состоялась.

Много веры было, которой нет сейчас – веры в скорое возрождение Родины. И я, и Солженицын верили, что Россия пойдёт на поправку после распада тоталитарной системы. А произошел новый виток морального падения: криминальная революция.

– И когда вы стали церковным человеком? Вы не раз упоминали, что ваше воцерковление шло довольно медленно.

– Когда почувствовал потребность исповедоваться, причащаться, бывать в храме. Если в храме не бываешь несколько дней, уже ноги сами туда несут – вот это я и называю воцерковленностью. Хотя, конечно, я отнюдь не «ортодоксальный» православный христианин, который всё-всё-всё соблюдает.

Очевидно, поэзия требует определённой «свободы манёвра», я так скажу. Но я постоянно ощущаю церковную православную жизнь как большую ценность, без которой жить теперь невозможно.

– Какой вы застали третью волну эмиграции?

– С остатками первой волны, с деятелями второй мне общаться было намного интереснее, чем со своими собратьями по третьей.

Я помню ещё сына Столыпина, стариков и старух со статью ещё старой России: белую эмиграцию. Я очень подружился с Никитой Струве, стал членом редколлегии издаваемого им прекрасного религиозно-культурного журнала «Вестник христианского движения».

А в третьей волне меня смущали и раздражали постоянные распри между своими. Русские, к сожалению, не способны не только помнить о своих жертвах, но и не способны на солидарные усилия и сплоченность. Ведь украинцы, армяне, я не говорю уж о евреях, имеют мощнейшие диаспоры.

Кажется, у русских такой был исход , а они так и не сумели создать слитную диаспору и обстановку взаимопомощи. Все грызлись: грызлась первая волна, вторая, а уж третья – это просто клиника… Я всегда был «двух станов не боец, а только гость случайный», и когда чувствовал, что меня кто-то старается перетянуть на свою сторону, отчуждался и отходил.

«Культура – это подспорье Церкви»

– Расскажите о ваших паломничествах на Афон.

– На Афоне я был два или три раза. Я бы так сказал: это какие-то особенные фрагменты жизни… С сербом Павлом Раком (написавшем потом об Афоне замечательную книгу) мы пешком ходили из монастыря в монастырь, и как это было славно: при тамошней жаре получить вдруг у монастырского привратника стакан ледяной воды и кубик малинового лукума!

Сейчас все знают духовника Святейшего, это старец Илий. Мы с ним встретились, когда он был еще Илиан и подвизался в Пантелеимоновском монастыре. Однажды Илиан повёл меня в мельничную церковь, где когда-то было старцу Силуану явления Иисуса Христа, Который сказал ему: «Держи свой ум во аде и не отчаивайся». Илиан мне поведал, что мечтает вернуться на Родину. Я спрашиваю: «Ну а что Вас тут держит?» «Отсутствие денег на билет. Несколько раз запрашивал Московскую патриархию, мне отказывают, говорят, что все деньги сейчас идут на подготовку 1000-летия Крещения Руси…»

Я вернулся в Мюнхен, на другой день послал ему деньги, и через месяц он уже был в России. На вид старый, согбенный, на самом деле это человек железной воли и недюженной физической силы…

– Вы иногда сравниваете литературную деятельность с окормлением. Какими вам видятся отношения культуры и Церкви?

– Думаю, что культура – поэзия, литература, и музыка, и живопись, – по большому счёту, это подспорье Церкви в деле духовного формирования человеческой личности. И в принципе они должны делать и делают одно дело. А когда я встречаюсь в искусстве с богохульством, мне это кажется аномалией. Правда сейчас богохульство стало составной частью культуры нынешней постхристианской цивилизации. Что ж, тем хуже для цивилизации: человеку придется расплачиваться за нынешнее безверье.

«Самостоятельность мысли и следование своим убеждениям»

– Вы нередко цитируете слова Тютчева, что в жизни немало прекрасных вещей, помимо счастья.

– Я очень люблю эти слова. Да, и Мандельштам говорил своей супруге Надежде Яковлевне: «С чего ты взяла, что мы должны быть счастливы?» Сейчас вся цивилизация учит, что человек должен быть счастлив. А счастье понимается как потребление, как удачная нажива. А по мне дак: счастье – в выполнении долга, оно там, где его не ищут филистеры и мещане. Счастье – в реализации дара, счастье – в жертвенности ради близкого – вот где надо искать счастья.

– А что, по-вашему, самое главное в жизни?

Как сказал Пушкин: «Самостоянье человека – залог величия его». Жить в соответствии со своими убеждениями, без оглядки на конъюнктурные общественные приоритеты, корысть и наживу. Самостоятельность мысли и следование своим убеждениям…

Фото Натальи Макаренко

Видео: Александр Самсонов