Кровь, слезы и лавры. Исторические миниатюры

О происхождении Павла I

В начале марта 1772 года в пучине Индийского океана нашел свое последнее успокоение человек, которому российский император Павел I был обязан своим появлением на свет. На французском фрегате в нескольких милях от Иль де Франс скончался беглый каторжник. Умер в окружении бывших колодников с изуродованными палачом лицами: у кого ноздри вырваны, у кого язык усечен. Впрочем, в такой компании он не мог не чувствовать себя в своей тарелке. Как никак двадцать лет провел за решеткой: три с половиной года в застенке Тайной канцелярии, остальные семнадцать лет - в шлиссельбургском каземате.

Его приговаривали к смерти, ссылали в Сибирь, должны были заживо похоронить в Нерченске на вечном поселении, но отправили на Камчатку в острог. В конце концов, он оказался на свободе. Но вынести ее не смог. Ему были не страшны ни морозы Сибири, ни сырость Шлиссельбурга. Но перенести тропическую жару он оказался не в состоянии. По морским законам труп сбросили за борт.

В марте 1772 года Павлу шел уже восемнадцатый год.

Пушкин назвал Павла «романтическим императором». Действительно, биография этого царя - сюжет более чем романтический. Но история «до Павла», то есть биография еще не родившегося сына Екатерины II, это - настоящий авантюрный роман, который едва ли могло создать писательское воображение.

Сам Павел не знал, чем он обязан тому человеку, тело которого упокоилось на дне Индийского океана. Вряд ли и сам покойник мог догадаться об этом. Он не был отцом Павла. А звали его Иосаф.

Иоасаф
11 января 1772 года из Кантона вышли два французских фрегата «Дофине» и «Лаверди». Они взяли курс на Францию. Путь их лежал через Иль де Франс (ныне Св. Маврикий). При выходе из Кантонского устья к кораблям пришвартовались три китайские джонки и на палубу взошло полсотни русских. Подданных императора Павла Петровича. Шел 1772 год. В России царствовала императрица Екатерина II. Сыну ее, наследнику престола, еще не исполнилось 18 лет, а они уже присягнули ему при живой матери.

Облик «верноподданных» несуществующего российского императора должен был бы насторожить капитана фрегата: лица поднимавшихся на борт корабля людей были изуродованы палачом. На них были сибирские меха - соболя и куницы. Были и деньги. Перед тем, как выйти в море, они ограбили казну и захватили корабль, а затем продали его португальцам в Макао.

Впрочем, среди тех, кто присягнул Павлу, был не только уголовный сброд. Среди них оказались и штурманские ученики со штурманом, и канцелярист, и капрал, и купец, и казаки, и священник. Были тут и посадские и солдаты, подушный плательщик, камчадалы и промышленники, жены их, и конечно же, женщины без определенных занятий. Всего семьдесят человек. В общем, компания разношерстная. Но они называли себя: «Собранная компания для имени его величества Павла Петровича». И без того крохотная империя цесаревича уменьшилась теперь до размеров корабельной палубы.

Возникло это более чем странное образование на Камчатке, в городке Большерецке, в месте ссыльных поселенцев. Все началось более чем заурядно. Несколько ссыльных во главе с венгром М.А. Бениовским задумали побег. В остроге он выдавал себя за невинно пострадавшего за интересы наследника Павла, показывал всем какой-то бархатный конверт, который как будто бы получил от самого государя. «Агитация» пала на благодатную почву. Среди отбывавших сроки в Большерецком остроге были и люди, которые в самом деле пострадали за Павла: разжалованные офицеры Василий Панов, Семен Гурьев и Петр Хрущев.

26 апреля 1771 г. взбунтовавшиеся острожники расправились с начальником большерецкой военной команды и привели жителей к присяге «законному государю». Теперь в Большерецке им был Павел Петрович. Более того, 11 мая составили «Объявление», своеобразный манифест. В нем говорилось, что «законный государь Павел Петрович» несправедливо лишен престола, правительственные распоряжения Екатерины выставлялись в черном свете, а сама она аттестовалась «поносными словами». «Объявление» завершалось следующей сентенцией: «Виват и слава Павлу первому, россии обладателю!»

Освободившиеся от власти узурпаторши захватили галиот «Святой Петр». На корабле был поднят флаг Павла Петровича. Все, вступившие на борт, подписали присягу на верность императору Павлу. Но на Петербург новоиспеченные подданные Павла не пошли. Они отправились к берегам Японии. Однако японцы не разрешили им сойти на берег. Пришлось плыть дальше. «Святой Петр» оказался в португальской колонии Макао. В начале 1772 года «вольнолюбцы» из Боль-шерецкого острога добрались до Кантона и, зафрахтовав два судна, взяли курс Францию.

Самым «высокопоставленным» среди верноподданных императора Павла Первого оказался «полковник Иосаф Батурин». Так подписался он в «Объявлении». В действительности, он был лишь подпоручиком Ширванского пехотного полка.

Среди «верноподданных» цесаревича не было человека, который оказал на судьбу Павла большего влияния, чем этот авантюрист. По словам Екатерины II, Батурин был «весь в долгу, игрок и всюду известный за большого негодяя, впрочем человек очень решительный». «Послужной список» «решительного негодяя», сыгравшего решительную роль в судьбе Павла, оказался длинным и разнообразным. Воспитывался в Сухопутном Шляхетском корпусе. Был выпущен в армию прапорщиком. Но вскоре приговорен к смертной казни за непристойные и неучтивые слова против своего полковника фон Экина. Более того, объявил на него, а также на князя Козловского «слово и дело». Обвинение оказалось ложным. Но Батурина не казнили. Сняли чин и выслали в Сибирь на казенные работы. Здесь он снова объявил «слово и дело» на тех же лиц и опять ложно. Отбыв срок, вступил в армию солдатом и выслужился до подпоручика. Во второй половине 1749 года вместе со своим Ширванским полком оказался в местечке Раево, около Москвы. Здесь-то и произошло самое интересное - событие, предопределившее всю последующую жизнь авантюриста...

«Заговор по всей форме»
В конце 1749 года императрица Елизавета Петровна перестала целовать руку наследника вел. кн. Петра Федоровича. Вскоре от имени императрицы ему пригрозили Петропавловской крепостью и недвусмысленно напомнили об участи царевича Алексея.

Угрозы Елизаветы были вполне реальны, и главное, они были сделаны неспроста. И Петр Федорович это отлично знал.

Летом 1749 года Петр Федорович услышал из уст одного из полковых офицеров, что он «не признает другого повелителя, кроме него, и что императорское высочество мог рассчитывать на него и на весь полк, в котором он был поручиком».

Этот примечательный разговор произошел под Мытищами, возле Москвы. Летом 1749 года, когда великокняжеский двор находился в Раево, главным развлечением была охота. Великий князь Петр близко сошелся со своими егерями, содержавшими его собачью свору, «закусывал и выпивал с ними, и на охоте он был всегда среди них».

Близкое знакомство с егерями завел и поручик Батурин, полк которого стоял возле Мытищ. Иосаф уверил егерей, что «выказывает большую преданность великому князю» и утверждал, что весь полк с ним заодно. Егеря сообщили об этом Петру Федоровичу. Наследник не только «охотно выслушал этот рассказ», но и захотел узнать через своих егерей подробности об этом полке. Вскоре Батурин стал добиваться через егерей встречи с Петром. Великий князь согласился далеко не сразу. Он долго колебался, но затем «стал поддаваться; мало-помалу случилось то, что, когда великий князь был на охоте, Батурин встретился ему в укромном местечке. Он пал перед Петром на колени и поклялся «не признавать никакого государя, кроме него, и что он сделает все, что великий князь прикажет».

Петр Федорович был несколько смущен таким выражением преданности и даже немного испуган. После, когда Батурина уже пытали в Тайной канцелярии, Петр Федорович рассказывал жене, что, «услышав клятву, испугался, пришпорил лошадь, оставив Батурина на коленях в лесу». Он утверждал, будто бы егеря, которые представили Иосафа, не слышали, что тот сказал. Петр уверял жену, что он «более не имел никаких сношений с этим человеком» и что даже предупредил егерей, чтобы они остерегались, как бы этот человек не принес бы им несчастья».

Однако Екатерина была уверена в том, что после встречи в лесу состоялось еще несколько свиданий и переговоров между егерями, великим князем и «этим офицером». «Затрудняясь сказать, - писала Екатерина, - говорил ли он мне правду; я имею основание думать, что он убавлял, передавая о переговорах, которые, может быть он вел, ибо со мною даже он говорил об этом деле только отрывочными фразами и как будто поневоле».

После клятвы Иосафа в лесу, Петр Федорович хранил в секрете все, что произошло, и даже не поделился этим с женой. Егеря же делали вид, что не слыхали, что именно Батурин сказал великому князю.

Молчание великого князя и потворство встречам с ним на охоте Иосаф принял за формальное согласие Петра. Батурин убедил сотню солдат своего полка присягнуть великому князю, уверяя, что получил на охоте согласие самого Петра на возведение его на престол. Гренадеры, которых Иосаф пытался склонить на свою сторону, донесли на него. Можно представить страх наследника, когда егеря сообщили ему, что Батурин арестован, доставлен в Тайную Канцелярию. Вскоре дело дошло и до егерей. Они тоже оказались в Преображенском. Подбирались и к самому наследнику.

Под пыткой Батурин признался в своих сношениях с великим князем через посредство егерей. Они были уличены в том, что предоставили наследнику возможность встретиться с Иосафом. К счастью, допросили их лишь «слегка». Егеря не захотели оговорить Петра. Вскоре их выпустили и выслали за границу. Но они успели дать знать великому князю, что не назвали его.

В своих мемуарах Екатерина утверждала, что ничего не знала об этой истории и была абсолютно не причастна к ней. Правда, это весьма сомнительно. В Раево охотился не только ее супруг, но и она сама. И именно ей Батурин сыграл на «почтальонной трубке» виват и закричал, что был бы рад видеть ее мужа на престоле. Трудно поверить, чтобы этот человек, демонстративно проявивший преданность к великокняжеской чете, не заинтересовал ее, и она не навела справки о том, кто этот смельчак. Впрочем, с точки зрения Тайной экспедиции, даже если она пропустила мимо ушей все сказанное и сделанное Иосафом, она все равно была уже виновна, как и ее супруг, в том, что не донесла.

Екатерина II
Екатерина после приезда в Россию
Впрочем, есть основания думать, что и Петр не был лишь безучастным слушателем полубезумного пьяного офицера, но проявил определенную заинтересованность в том, что тот предлагал. В первой редакции своих мемуаров Екатерина утверждала, что когда она воцарилась, среди бумаг покойной Елизаветы нашла следственное дело Батурина. Оно было очень объемисто и, наверное, императрица так никогда его и не прочла. Оттого она не имела правильного представления об этом деле. В действительности же, хотя дело затеяли «безрассудно и неосторожно», это «был заговор по всей форме». По словам Екатерины, Батурин хотел возвести Петра Федоровича на престол, заключить императрицу в монастырь и перерезать всех, кто мог воспрепятствовать его планам.

Незадолго перед смертью Екатерина вновь принялась за свои записки. Здесь замыслы Батурина были представлены так: «Он замышлял, ни более, ни менее, как убить императрицу, поджечь дворец и этим ужасным способом, благодаря сумятице, возвести великого князя на престол».

Вопреки тому, что писала двадцать лет назад, мемуаристка утверждала теперь: «Я не читала и не видела этого дела». Очевидно, совершенно беспардонно Екатерина лгала. Теперь, двадцать лет спустя, она стремилась сгустить краски и представить планы Батурина более зловещими и кровавыми, нежели они были на самом деле в действительности.

На самом же деле Иосаф вовсе не собирался ни убивать Елизавету Петровну, ни заключать ее в монастырь, планы его состояли в том, чтобы арестовать императрицу и удерживать ее под арестом, пока Петр Федорович не будет коронован. Императрица осталась бы на престоле, но ее племянник имел бы «одно государственное управление и держал бы армию в лучшем порядке».

Другими словами, Батурин хотел добиться соправительства Петра Федоровича и Елизаветы Петровны, то есть женщины самодержицы и мужчины наследника, разделив власть между ними по половому признаку. При этом Петру отошла бы вся «мужская часть».

Дело Батурина осталось недостаточно ясным. В нем отсутствуют многие страницы, исчезли важнейшие показания. Из дела явствует, что Батурин, помимо солдат своего полка, намеривался использовать для реализации замысла московских фабричных, недовольных своим положением. Преображенский батальон, лейб-компанцев. Вступил Иосаф и в сношение с московским купцом Е.Д. Лукиным.

Для осуществления своего плана он намеревался взять у него 5000 рублей от имени Великого князя. Батурин писал у купца записку Петру Федоровичу латинскими литерами.

Как бы ни была безрассудна авантюра Иосафа, она дискредитировала Петра. Он вступил в сношения со злоумышленником. Не только не донес, но своим молчанием выражал сочувствие его планам. Дело Батурина совершенно очевидно обнаружило: наследник мечтает о власти и готов поддаваться на предложения, направленные против Елизаветы.

Но предпринять меры против Петра Федоровича - означало бы разрушить ту хрупкую стабильность при российском дворе, когда на престоле сидела дочь Петра Великого, и у нее был наследник, внук великого преобразователя. Заменить же голштинца было пока некем. Вот почему Елизавета долго не могла принять решение по этому делу. Это объясняет и последующую судьбу Иосафа. Проведя почти четыре года в застенке Тайной канцелярии, он был переведен, наконец, в Шлиссельбург «к крепкому содержанию» без всякого приговора и превратился в безымянного колодника и семнадцать лет был обречен на полное молчание. Русская «железная маска» обладала государственным секретом. Она владела «компроматом» на наследника. Но никто не должен был этого знать.

Когда Петр III воцарился, Сенат осудил Батурина на вечную ссылку в Нерчинск, но император решил все же оставить его в Шлиссельбурге, давая лучшее пропитание». Вроде бы Батурин был жертвой преданности великому князю, и поэтому судьба его должна была быть облегчена. Но о секретной жизни бывшего наследника престола не должны были знать даже в Нерченске.

В 1768 году в руки Екатерины II попала записка из Шлиссельбурга от Батурина. Он напомнил ей, как в 1749 году в Раеве кричал, что хочет видеть ее супруга на престоле, и сыграл на трубе «виват». Екатерина сослала его на Камчатку. Но не за то, что он напомнил ей эпизод ее юности. В каземате Батурин по звездам вычислил, что Петр III жив и скоро вернется. Императрица, дабы не болтал и не писал писем, отправила его на поселение. «В голодное и холодное место... без одежды и обуви». Бывший узник «Шлюшни» назван «сумасшедшим и не велено верить, что будет говорить».

Дальнейшее известно. Так на дне Индийского океана оказалась тайна происхождения Павла. Тайна, которую никто не разгадал. Не разгадали же ее не потому, что не там искали. Двигались по ложному пути, подсказанному Екатериной.

«Его Императорскому Высочеству, цесаревичу и великому князю Павлу Петровичу»
21 апреля 1771 года Екатерина II начала писать свои автобиографические записки. Пять дней спустя в Большерецке началась Тихоокеанская эпопея шлиссельбургского звездочета. Безымянный колодник, превратившийся в «бывшего полковника Батурина», плыл под французским флагом по водам Индийского океана во Францию, а императрица описывала свою несчастную супружескую жизнь. Она рассказала, как в первую брачную ночь Петр заснул и проспал до самого утра. Когда в 1749 году выдавали замуж А.Н. Румянцеву, то она, подобно самой Екатерине, так и осталась девицей. Петр ухаживал за принцессой Курляндской, но дальше перемигиваний дело не могло пойти «в виду особенностей этого господина».

Она не довела свой рассказ до того момента, когда в сентябре 1754 года на свет появился Павел. Читатель остается в неведении относительно того, как произошло превращение Петра в мужчину.

Но в описании первой брачной ночи есть одна очень важная фраза: «В таком положении дело оставалось в течение 9 лет без малейших изменений». Это надо понимать так, что через 9 лет, когда Павел появился на свет, что-то очень важное изменилось. Но что же именно, Екатерина так и не рассказала. Она прервала работу над этой редакцией «Записок», так и не доводя ее до этого эпизода.

После смерти Екатерины в ее бюро среди собственноручных рукописей императрицы Павел нашел запечатанный пакет. Рукой матери он был адресован ему самому. Это были записки о жизни императрицы, написанные ей самой. Здесь Павел прочитал нечто интересное о своей матери, об отце, об их отношениях. И своем рождении. Было несколько слов и о «решительном негодяе» Иосафе.

Согласно запискам, в начале 1750-х годов двадцатилетняя Екатерина достигла пика своей физической красоты и обаяния. «Говорили, что я прекрасна, как день», - писала Екатерина. Естественно, она не могла не стать предметом искания многих кавалеров. Самым выдающимся из них стал Сергей Салтыков. «Он был прекрасен как день», - вспоминала императрица.

Он был «прекрасен, как день». Она была «прекрасна, как день». Мог ли не возникнуть между ними роман, плод которого тоже стал бы «прекрасен как день»?

Но этого не произошло. Не произошло потому, что супруга Петра была и осталась высоконравственной особой. Несмотря на все унижения и оскорбления, которым ее подвергал недоразвитый муж.

«Прекрасный», но лишенный строгих моральных качеств, соблазнитель, начал пытаться обольстить «прекрасную», но совсем заброшенную законным супругом Екатерину. Она же не раскусила поначалу интригана, лишенного моральных устоев, но проявила редкое благородство души, несмотря на соблазны, прежде всего, думала о жене соблазнителя, прилагала все усилия, чтобы заставить его переменить образ мыслей.

О домогательствах Салтыкова стало известно императрице Елизавете. Отличительная же черта ее величества состояла в том, что когда ей хотелось браниться, «то она не бранила за то, за что могла бранить, но ухватывалась за предлог бранить за то, что и в голову не приходило, что она может бранить».

Елизавета Петровна
Императрица Елизавета Петровна
На этот раз Елизавета Петровна устроила Екатерине разнос из-за манеры одеваться и за то, что великая княгиня ездила на лошади по-мужски. Императрица заявила обер-гофмейстерине М.С. Чоглоковой, осуществлявшей надзор за малым двором, что манера великой княгини ездить верхом мешает ей иметь детей, и что ее костюм совсем неприличен». Чоглокова ответила: «Дети не могут явиться без причины, и что хотя их императорские высочества живут в браке с 1745 года, а между тем причины не было». Тогда Елизавета начала бранить Чоглокову и сказала, что она «взыщет с нее за то, что она не старается усовестить на этот счет заинтересованные стороны; вообще она проявила сильный гнев...»

Другими словами, возмущенная домогательствами Салтыкова, императрица устроила разнос Чоглоковой из-за того, что великокняжеская чета до сих пор оставалась бездетной и пригрозила наказать ее, если положение дел не изменится. Тогда Чоглокова решила «буквально исполнять приказания императрицы». Через камер-лакея Брессана она познакомила великого князя с вдовой художника Грот. После уговоров «молодая и красивая вдовушка» согласилась исполнить то, чего от нее требовали. «Наконец, благодаря своим трудам, Чоглокова достигла цели, и когда она была уверена в успехе, она предупредила императрицу, что все шло согласно ее желаниям. Она рассчитывала на большие награды за свои труды, но в этом отношении она ошиблась, потому что ей ничего не дали; между тем она говорила, что империя ей обязана».

В начале зимы у Екатерины появились «легкие признаки беременности». Но они вскоре исчезли вследствие утомительной скачки при переезде в Москву. Между тем Чоглокова, «вечно занятая своими излюбленными заботами о престолонаследии», предложила Екатерине самой избрать себе любовника. Ей предстояло выбрать между Львом Нарышкиным и Сергеем Салтыковым. Однако супруга Петра «притворилась наивной» и предложением не воспользовалась. За это Чоглокова ее «много бранила».

Как видим, Чоглокова, предоставлявшая свои покои для общения Екатерины и Салтыкова, тем не менее, была убеждена, что роман, разворачивающийся на ее глазах, оставался платоническим, и она была даже вынуждена подталкивать великую княгиню сделать решительный шаг. Но не тут то было. Несмотря на свою привязанность к Салтыкову, интерес которого к Екатерине начал постепенно угасать, великая княгиня по-прежнему сохраняла верность нелюбимому мужу.

В июне 1753 года после трехмесячной беременности у Екатерины случился выкидыш. Наконец, 20 сентября 1754 года она родила Павла.

Отцом его был супруг Екатерины Петр Федорович. Благодаря общению с вдовой Грот он приобрел опыт, которого ранее ему не доставало. Таков точный смысл написанного рукой Екатерины текста.

Видимо, именно так и понял его Павел. Во всяком случае, он не уничтожил этого важного документа, который проливал свет на его происхождение.

Только злонамеренный человек мог бы вывести из этого рассказа Екатерины заключение, что отцом ребенка Екатерины был Салтыков, а вовсе не ее муж, приобретший к этому времени необходимые практические навыки. Более того, создается впечатление, что весь эмоциональный рассказ о Салтыкове введен в повествование прежде всего для того, чтобы особо подчеркнуть нравственную высоту матери Павла. Ведь она не стала жертвой коварного и недостойного соблазнителя, несмотря на искусно расставленные ловушки и почти открытое принуждение со стороны Чоглокой!

Таково было послание Павлу, которое его мать оставила после своей смерти.

Откуда же могло возникнуть предположение, будто бы Екатерина намекала в этом тексте, что отцом Павла был Салтыков?

В начале 1770-х годов кучка авантюристов привела к присяге Павлу население камчатского острога, а затем верноподданные несовершеннолетнего наследника направились в Европу. А между тем, совершеннолетие цесаревича, которому следовало передать престол, неумолимо приближалось. В это время Екатерина, начавшая работу над своими записками, была более всего заинтересована в том, чтобы представить происхождение Павла по меньшей мере сомнительным. Поэтому Екатерина писала тогда о физиологической несостоятельности мужа, неспособного зачать ребенка. Но в середине 1790-х годов, когда создавалась окончательная редакция воспоминаний, ситуация уже существенно изменилась. Вопрос о сомнительном происхождении сына потерял уже былую политическую актуальность. Теперь Екатерине было гораздо важнее представить в своих мемуарах образ идеально чистой в нравственном отношении женщины. Поэтому и роман с Салтыковым был описан здесь так, чтобы подчеркнуть моральную высоту великой княгини. Однако ранняя редакция осталась. Поскольку в первой редакции речь шла о физиологической несостоятельности Петра, а во второй рассказу о рождении Павла предшествовало подробное изложение романа Екатерина с Салтыковым, отсюда родилось подозрение, что фаворит выполнил то, на что муж оказывался не способен. Но это лишь непозволительное соединение двух различных текстов. А между тем, причины появления на свет Павла надо искать в деле Иосафа.

«Великая распря... из-за бани»
Батурина заключили в Шлиссельбургскую крепость в 1753 году. 20 сентября следующего года родился Павел I. По этому случаю была изготовлена медаль. На медали - женщина, олицетворяющая Россию, готовится принять в свои руки новорожденного цесаревича, сидящего на подушке. В облаке - гений со скипетром в руке и звездой на головой. Надпись гласила: «Вожделенный пришел». Никому в голову не могло прийти, что между заключением Батурина в Шлиссельбург и тем, что вожделенный наконец-то, спустя девять лет после брака родителей, пришел, была какая-то связь. А связь была...

В первую неделю великого поста 1750 года Екатерина попросила разрешения пойти в баню перед тем как говеть. М.С. Чоглокова, от имени царицы, дала позволение и прибавила при этом, что Петру тоже не мешало бы сходить туда. Великий князь не переносил жара русской бани, и заявил, что «он и не подумает это делать». Он был возмущен тем, что к нему осмеливаются обращаться с такими речами. И вот тут статс-дама Елизаветы изрекла самое главное, ради чего бедного Петра принуждали первый раз сделать то, чего он физически не переносил. Она спросила великого князя, «знает ли он, что императрица могла бы заключить его в С.-Петербургскую крепость за такие речи, за высказанное им ослушание его воле».

При этих словах Петр задрожал и спросил в свою очередь, «говорит ли она ему от своего имени или от имени императрицы». Чоглокова прямо не ответила на этот вопрос, но заявила, что «она его предупреждала о последствиях, которые могло бы иметь его безрассудное поведение, и что если он желает, императрица сама повторит ему то, что она, Чоглокова, только что ему сказала, ведь его величество не раз уже угрожало ему крепостью, имея на то, по-видимому, свои основания, а ему следовало помнить о том, что случилось с сыном Петра великого по причине его неповиновения».

Екатерина, была встревожена не меньше, чем его супруг. Она пришла к заключению: угроза Петропавловской крепостью исходила от Елизаветы. Дальнейшее размышление привело великую княгиню к важному выводу: разговор произошел в прямой связи с батуринским делом и что угрозы Петру «были с расчетом направлены на то, чтобы дать почувствовать великому князю все неразумие его поведения». Екатерина утверждала, что Петр этого, однако, не понял, так и продолжал считать, что ему угрожали Петропавловской крепостью и участью царевича Алексея из-за нежелания помыться в бане. Так этот эпизод изложен в редакции мемуаров начала 1770-х годов. В окончательной редакции «Записок», в рассказе об этом эпизоде, есть еще одна очень важная подробность. Из нее ясно видно, каковы были реальные последствия авантюры Батурина для великокняжеской четы.

«В конце концов она ушла и сказала, что передаст слово в слово этот разговор императрице. Не знаю, что она сделала, но она вернулась и разговор принял другой оборот, ибо она сказала, что императрица говорила и очень гневалась, что у нас еще нет детей, и что она хотела знать, кто из нас двоих в том виноват, что мне она пришлет акушерку, а ему доктора, она прибавила ко всему этому много других обидных и бессмысленных вещей....я не знала, - писала Екатерина, - как судила об этом императрица, но как бы то ни было, больше не поднимался вопрос о том, ни о другом предмете».

В тексте окончательной редакции мемуаров Екатерины это было первое упоминание о том, что в конфликтах Елизаветы Петровны с великокняжеской четой был поставлен вопрос о бездетности. В отличие от более ранней редакции, где Екатерина дает понять, что ее супруг просто был не способен зачать ребенка чисто физиологически до достижения 25-летнего возраста, мемуаристка на этот раз ни словом не обмолвилась об этом. Получалось, что вопрос о бездетности остро встал в связи с раскрытием батуринской авантюры. Правда, в этой последней редакции воспоминаний лукавая мемуаристка попыталась скрыть, что распря из-за бани и угрозы крепостью возникли в связи с делом Иосафа.

Впрочем, в ранней редакции Екатерина, описывая распрю из-за бани, ни словом не упомянула, что в ходе ее всплыл вопрос о бездетности. Но из этого текста ясно, что он был поставлен именно от того, что Петр Федорович был скомпрометирован делом Иосафа. Хотя Екатерина совсем не хочет, чтобы читатель понял, почему именно этот вопрос стал так волновать Елизавету, совершенно очевидно, авантюра Батурина сделала его очень актуальным.

Екатерина, верная своему правилу излагать события так, чтобы их истинный смысл оказался читателю недоступен, так описала этот прелюбопытный эпизод.

Речь идет о начале 1750 года, то есть когда Батурина пытали в Тайной канцелярии. Возмущенная тем, что у Екатерины появился новый красивый наряд, Елизавета прислала Чоглокову с приказанием больше не появляться в таком виде. «Кроме того, пишет мемуаристка, она гневалась на меня за то, что я, будучи замужем четыре года, не имела детей, что вина в этом была исключительно на ней, что, очевидно, у меня в телосложении был скрытый недостаток, о котором никто не знал, и что поэтому она пришлет мне повивальную бабку, чтобы меня осмотреть».

Екатерина ответила по поводу туалета, что она последует в точности приказаниям государыни, что же касается «второго пункта», великая княгиня и здесь проявила полную покорность. Поскольку Елизавета была хозяином положения, а она, Екатерина, находилась в ее власти, то безропотно подчиняется монаршей воле. Петр попытался защитить супругу. Он резко возразил Чоглоковой «по поводу детей и осмотра». В конце разговора Чоглокова заявила, что все передаст ее величеству.

Как бы то ни было, никакого медицинского освидетельствования Екатерины не производилось. Описав эту сцену, мемуаристка более чем «откровенно» давала понять читателю, что виноват в том, «что детей не было, только ее супруг, Петр Федорович». Но и этого Екатерине показалась недостаточным. Для того чтобы усилить впечатление (не дай бог у кого-нибудь из читателей может возникнуть сомнение: может быть сама великая княгиня не могла зачать ребенка), поместила в своих записках выразительный пассаж. П.Н. Владиславова, состоявшая при великой княгине, заступилась за нее, видя ее слезы, нашла поступок Елизаветы несправедливым и потому сказала своей подопечной: «Как же можете вы быть виноваты в том, что у вас нет детей, тогда как вы еще девица; императрица не может этого не знать, и Чоглокова большая дура, что передает вам такие разговоры; ее величество должна бы обвинять своего племянника и самое себя, женив его слишком молодым».

Граф И.И. Лесток
Граф И.И. Лесток
Итак, самое важное, Екатерина сказала устами Владиславовой и от себя добавила: «Между тем я долго спустя узнала, что граф Лесток (лейб-медик. - М. С.) советовал императрице только тогда женить великого князя, когда ему будет за 25 лет, но императрица не последовала его совету». Владиславова обещала великой княгине довести до сведения императрицы «об истинном положении вещей, как она его понимала».

Очевидно, Владиславова введена в рассказ только для того, чтобы произнести фразы, клеймящие Петра.

Указание на 25 летний возраст, когда великий князь может быть в состоянии зачать наследника, также крайне интересно. Петр родился в 1728 году. Двадцать пять лет ему исполнилось в 1753 году. То есть в то время, когда Екатерина зачала первого ребенка, но беременность закончилась выкидышем. Определенно, Екатерина хотела подчеркнуть, что ранее этого возраста ее супруг физически не мог стать отцом. Очень важно, что в этой редакции мемуаров, это был первый разговор о бездетности, и он якобы был вызван тем, что великая княгиня слишком увлекалась нарядами. Характерно и то, что здесь вся вина возложена на Петра. Поскольку же все неприятности и несчастья, которые обрушивались на великокняжескую чету, всегда под пером Екатерины выглядят так, как будто они вызваны только поведением ее мужа, то и при объяснении причин бездетности великокняжеской четы применен тот же прием. Во всем, как всегда, виноват Петр. При этом нет ни слова о том, что распря из-за бани произошла в связи с батуринским делом. И это очень существенно.

В «Хронологических заметках», которые Екатерина подготовила к свои запискам, выговор по поводу наряда она помещала в разные части своего сочинения. В первом хронологическом ряду «выговор на масленице по поводу наряда и по поводу других вещей, столь же важных, и между прочим...» помещен после распри из-за бани. А вот во втором ряду хронологических заметок эти события уже поменялись местами. Очевидно, мемуаристка не описывала то, что было в действительности, а искала, где можно более эффектно поместить этот пассаж. Впрочем, не так уж и важно, когда императрица выбранила великокняжескую чету по причине бездетности, до того, как произошла распря из-за бани, после этой распри или во время ее. Гораздо существенней то, что негодование императрицы на бездетность Петра и Екатерины явилось следствием авантюры Иосафа.

Батуринское дело заставило Елизавету остро поставить вопрос, если не о прямой замене наследника, то о создании ему противовеса, который бы самим фактом своего существования удерживал бы Петра и его супругу от какого-либо действа против Елизаветы. Таким противовесом мог бы стать младенец, который почему-то все никак не рождался у наследника.

Это стало особенно необходимо после батуринского дела еще и потому, что отношения Елизаветы и Екатерины ухудшались с каждым годом. Именно в ней императрица стала усматривать непосредственную угрозу своей власти. А между тем, невольно возникает вопрос, неужели же все семь лет, прошедших со дня свадьбы, Екатерину устраивало положение супруги-девушки. Почему она сама мирилась с таким противоестественным для замужней женщины положением. Ведь в ее «Записках» нет даже намека на то, что это более, чем странное положение хоть как-то ее беспокоило. Разве что такое положение дел ее вполне устраивало.

Что же было на самом деле?

Екатерина II
Екатерина II. 1763
Из мемуаров Екатерины нетрудно заключить, что после того, как батуринская история вскрыла тайные честолюбивые помыслы Петра, нападки на бездетность великокняжеской семьи усилились. «Все единогласно кричали о том, что после 6 лет замужества у меня не было еще детей», - писала Екатерина. Едва ли следует сомневаться в том, что тогда как надзор над Петром и Екатериной должен был стать еще более суров, начались необыкновенные послабления. Ведь очень трудно представить себе, чтобы за год до дела Иосафа Петру позволили бы интригу с вдовой художника, а Екатерину стали бы сводить с каким-нибудь камергером великокняжеского двора. Великокняжеской чете воспрещалось выходить из дворца без разрешения даже на прогулку.

Невозможно представить, чтобы супруги Чоглоковы, осуществлявшие надзор за малым двором, могли бы быть настолько слепы, или же так ненавидели друг друга, чтобы все это имело место, по каким-либо иным причинам, кроме желания Елизаветы, как можно быстрее получить внука, будущего наследника.

Каковы бы ни были действительно отношения Екатерины с Салтыковым, который, похоже, поспешил унести ноги, как только с точки зрения высочайшей власти нужды в нем больше не было, очевидно одно: именно батуринское дело явилось тем рубежом, после которого Екатерина уже не могла более откладывать рождение ребенка.

Когда Екатерина садилась за мемуары, она очень тщательно скрывала, как буквально с первого шага в русской столице начала бороться за престол. Конечно, она не могла исповедоваться и рассказать о том, как ее преднамеренная бездетность была очень важной частью этой борьбы. Однако надо было как-то объяснить столь долгое отсутствие ребенка. И она нашла прекрасное объяснение - причина тому полуинфантильность Петра. Мертвый Петр теперь возразить уже не мог. К тому же, выставив перед публикой мужа в столь неприглядном свете, она подводила читателя к мысли о том, что такой «урод» и не мог царствовать и потому был свергнут.

Таким именно образом «вожделенный пришел» - вот уж воистину «вожделенный», только не для Екатерины и Петра!

М.М. Сафонов
Перечень статей
© Исторический журнал «Гатчина сквозь столетия»

Из дела камер-лакея Александра Турчанинова и его сообщников – прапорщика-преображенца Петра Квашнина и сержанта-измайловца Ивана Сновидова, арестованных в 1742 году, видно, что, действительно, налицо были преступные «скоп и заговор» с целью свержения и убийства императрицы Елизаветы. Сообщники обсуждали, как «собрать партию», причем Квашнин говорил Турчанинову, что он уже подговорил группу гвардейцев. Сновидов же «сказывал, что у него партии прибрано человек с шестьдесят». Был у них и конкретный план действий: «Собранных разделить надвое и ночным временем придти к дворцу и, захватя караул, войти в покои Ея и. в. и Его императорского высочества (Петра Федоровича.) умертвить, а другою половиною… заарестовать лейб-компанию, а кто из них будет противиться,– колоть до смерти». Ясно была выражена и конечная цель переворота: «Принца Ивана (свергнутого императора Ивана Антоновича.) возвратить и взвести на престол по-прежнему».

Иоанн Антонович

Считать эти разговоры обычной пьяной болтовней нельзя – среди десяти тысяч гвардейцев было немало недовольных как свержением 25 ноября 1741 года императора Ивана Антоновича и приходом к власти Елизаветы, так и тем, что лейб-компанцы – три сотни гвардейцев, совершивших этот переворот, получили за свой нетрудный «подвиг» невиданные привилегии. Турчанинов, служа лакеем во дворце, знал все входы и выходы из него и мог стать проводником к опочивальне императрицы. А это было весьма важно – ведь известно, что в ночь на 9 ноября 1740 года подполковник К. Г. Манштейн, вошедший по приказу Б. X. Миниха с солдатами во дворец, чтобы арестовать регента Бирона, едва не провалил все дело: в поисках опочивальни регента он заблудился в темных дворцовых переходах. Раскрыть заговор Турчанинова позволила только случайность.

Другой заговорщик – подпоручик Иоасаф Батурин – был человеком чрезвычайно активным, фанатичным и психически неуравновешенным. Он отличался также склонностью к авантюризму и умением увлекать за собой людей. Летом 1749 года Батурин составил план переворота, который предусматривал арест императрицы Елизаветы и убийство ее фаворита А. Г. Разумовского («на охоте изрубить или другим манером смерти его искать»). После этого Батурин намеревался вынудить высших церковных иерархов провести церемонию провозглашения великого князя Петра Федоровича императором Петром III.

Пётр Фёдорович

Планы Батурина не кажутся бреднями сумасшедшего одиночки. Он имел сообщников в гвардии и даже в лейб-компании. Следствие показало, что он договаривался и с работными людьми московских суконных фабрик, которые как раз в это время бунтовали против хозяев. Батурин и его сообщники надеялись получить от Петра Федоровича деньги, раздать их солдатам и работным, обещая им от имени великого князя выдать тотчас после переворота задержанное им жалованье. . Батурин предполагал во главе отряда солдат и работных «вдруг ночью нагрянуть на дворец и арестовать государыню со всем двором». Батурин сумел даже подстеречь на охоте великого князя и во время этой встречи, которая привела наследника престола в ужас, пытался убедить Петра Федоровича принять его предложения. Как писала в своих мемуарах Екатерина II, супруга Петра, замыслы Батурина были «вовсе не шуточны», тем более что Петр утаил от Елизаветы Петровны встречу с ним на охоте, чем невольно поощрил заговорщиков к активности – Батурин принял молчание великого князя за знак его согласия.

Но заговор не удался, в начале зимы 1754 года Батурина арестовали и посадили в Шлиссельбургскую крепость, откуда он в 1767 году, расположив к себе охрану, чуть было не совершил дерзкий побег. Но и на этот раз ему не повезло: заговор его разоблачили и Батурина сослали на Камчатку. Там в 1771 году, вместе со знаменитым Беньовским, он устроил-таки бунт. Мятежники захватили судно и бежали из пределов России, пересекли три океана, но Батурин умер у берегов Мадагаскара. Вся его история говорит о том, что такой авантюрист, как Батурин, мог бы при благоприятном стечении обстоятельств добиться своей цели – совершить государственный переворот.

«...Батурин был подпоручиком Ширванского полка. После разжалования и ссылки в Сибирь долго тянул солдатскую лямку, снова дослужился до подпоручика, теперь уже Шуваловского полка, размещенного под Москвой. И снова арест: «сумасшедший дворянин» пытался привлечь к участию в дворцовом перевороте мастеровых людей, за 25 лет до Пугачева поднимал народный бунт. Во время пребывания Елизаветы в Москве, летом 1749 года, Батурин, офицер полка, вызванного для усмирения рабочих людей суконной фабрики Болотина, задумал с помощью солдат и восьмисот бастующих мастеровых заточить Елизавету, убить Разумовского и возвести на престол Петра Федоровича - впоследствии Петра III. «Его высочество мог бы всякому бедному против сильных защищение иметь»,- говорил Батурин.

Екатерина II уже после смерти Иоасафа Андреевича писала: «Что касается до Батурина, то замыслы его дела вовсе не шуточны. Я не читала после и не видала его дела, но мне сказывали наверное, что он хотел лишить жизни императрицу, поджечь дворец и, воспользовавшись общим смущением и сумятицею, возвести на престол великого князя. После пытки он был осужден на вечное заключение в Шлиссельбурге, откуда, в мое царствование, пытался бежать и был сослан на Камчатку, а из Камчатки убежал вместе с Беньевским, по дороге ограбил Формозу и был убит в Тихом океане».

«Московский агитатор» - назвали Батурина в одном из русских журналов в конце XIX века. «Агитатор» после «крепкого содержания» в тюрьме еще 16 лет, с 1753 до 1769 года, просидел «безымянным колодником» в Шлиссельбурге. Ночами в тюремном окне искал Батурин звезду своего императора, чтобы поговорить с ней. В 1768 году Батурин написал письмо Екатерине и за это по старинному пути колодников, через Сибирь и Охотский порт, прибыл в Большерецк в 1770 году...- все это вы можете прочесть в книге «Облик далекой страны» А. Б. Дэвидсона и В. А. Макрушина.

Увы... Многое было в этой истории совсем не так. По крайней мере, материалы Центрального государственного архива древних актов, где хранится дело «О подпоручике Иоасафе Батурине, замыслявшем лишить престола императрицу Елизавету в пользу великого князя Петра Федоровича», говорят о другом.

Иоасаф Андреевич был сыном поручика Московской полицмейстерской канцелярии. В 1732 году он поступил в Шляхетский кадетский корпус, а в 1740-м - выпущен прапорщиком в Луцкий драгунский полк и прослужил здесь семь лет.

В феврале 1748 года случилось так, что десятая рота, в которой проходил службу Иоасаф, осталась без командира, и Батурин по собственной инициативе принял командование ротой, полагая, что он этого вполне достоин. Но не тут-то было - полковник Элнин уже назначил нового командира роты. Батурин принял того в штыки и заявил своему полковому командиру примерно следующее: «Напрасно-де, господин полковник, изволишь меня обижать. Я-де хороший командир и беспорядков у меня не видывали». И, к слову, добавил, что ежели его не назначат командиром, то он тогда будет вынужден просить у генерал-инспектора, когда тот прибудет в полк, аудиенции и покажет генерал-инспектору все непорядки в полку, а также расскажет все драгунские обиды. Полковник в бешенстве заорал: «Арестовать! Сковать! В «Тихомировку» его!» «Тихомировка» - полковая тюрьма, где, в нарушение устава, полковник Элнин уже однажды продержал прапорщика Тихомирова.

Я такого не заслужил, чтоб меня ковать и в тюрьму сажать,- резко ответил Батурин и отказался сдать свою шпагу полковнику.
Тогда его посадили, согласно военным «регулам», под домашний арест. Батурин поначалу было смирился, но на следующий день пришел в полковую канцелярию и в присутствии всех обер-офицеров обвинил полковника Элнина в государственной измене.

Как выяснило следствие, донос Батурина оказался ложным - единственный свидетель прапорщик Федор Козловский отказался подтвердить обвинение Батурина в том, что Элнин оскорбил «блаженныя памяти вечно достойныя» покойную императрицу Анну Иоанновну, которая, по известным причинам, не жалела ничего для герцога Курляндского.

Но... «за те его непорядочные поступки велено лиша его Батурина прапорщичья чина и патента послать в казенные работы на три года, а по прошествии попрежнему в полк до выслуги в драгуны». И вот тут-то произошла роковая заминка, вероятно, в ожидании утверждения приговора на высшем уровне - и Батурина даже освободили из-под стражи, отдав его на поруки. Тут ему пришел и чин подпоручика в соответствии с «регулом» за выслугу лет. И все это было как ковш холодной колодезной воды, которую выплеснули всю без остатка на раскаленные камни души подпоручика без чина, арестанта-казенника, честолюбца, каких только поискать еще в отечественной истории. Но пришел приказ снова взять Батурина под караул.

Этот арест имел для Иоасафа Андреевича роковое значение - тут же в тайную канцелярию явились прапорщик Выборгского полка Тимофей Ржевский и вахмистр Пермского драгунского полка Александр Урнежевский и донесли, что Батурин подбивал их, заручившись поддержкой и денежной помощью великого князя Петра Федоровича, поднять фабричный московский люд и «находящихся в Москве Преображенских батальонов лейб-компанию», а там, дескать, «заарестуем весь дворец - ...Алексея Григорьевича Разумовского где не найдем и его единомышленников - всех в мелкие части изрубим за то, что-де от него, Алексея Григорьевича, долго коронации нет его императорскому высочеству, а государыню-де императрицу до тех пор из дворца не выпускать, пока его высочество коронован не будет».

Что же имел против императрицы Елизаветы прапорщик Луцкого драгунского полка Батурин? Ничего. Он был согласен, чтоб «Ея императорское величество была при своей полной власти как ныне есть, а его бы высочество с повеления Ея императорского величества имел только одно государственное правление и содержал бы армию в лучшем порядке...». То есть Батурину нужен был на троне человек, который бы двинул вперед его, батуринскую, военную карьеру.

Весь гнев Батурина направлен был лишь против графа Разумовского. Что же его так раздражало? То, что Разумовский, сын простого казака, певчий императорского хора, оказался у кормила власти, любимцем императрицы? Допустим. Но что именно - зависть к успехам любовника-счастливчика или справедливое чувство гражданского негодования по поводу всех этих фаворитов-лизоблюдов, приближенных к трону, чувство, которое испытывали все истинные сыны Отечества, владело Батуриным? О России ли думал он, о застое, духовном и экономическом, который переживала страна?

А вот и ответ самого Батурина: «... хотел он, Батурин, показать его сиятельству свою услугу, но только он до его сиятельства не допущен и придворным лакеем из покоев его сиятельства выслан с нечестью и думал он, Батурин, что так его нечестиво выслать приказал его сиятельство».

Вот так, а приласкал бы, приголубил - и никаких тебе кровавых заговоров.

Четыре года сидел Батурин в подземелье тайной канцелярии под крепким караулом, ожидая конфирмации, но ее не последовало - видимо, Елизавета была согласна с приговором - и в 1753 году Иоасаф Андреевич переведен в Щлиссельбургскую крепость, в одиночную камеру, на вечное содержание...

Через 15 лет, проведенных в одиночке, он передал с молодым солдатом Федором Сорокиным письмо, которое «полковник» просил передать самолично царю или царице.

Это было в 1768 году, когда уже правила Екатерина II.

Прочитав письмо Батурина, императрица очень разгневалась. Как посмели ей напомнить о том, кто столько лет приходился ей мужем и с кем было покончено раз и навсегда, чьи кости уже давно сгнили, как должна была сгнить и сама память, но ползут и ползут чьи-то лживые слухи о том, что он жив и - на тебе! - явится на суд божий...

17 мая 1769 года обер-прокурор Вяземский, исполняя монаршью волю, положил перед Екатериной указ о судьбе Батурина, где предписывалось «послать его в Большерецкий острог вечно и пропитание же ему тамо иметь работою своею, а притом накрепко за ним смотреть, чтоб он оттуда уйтить не мог; однако же и тамо никаким его доносам, а не меньше и разглашениям никому не верить».

«Быть по сему»,- начертала Екатерина, но точку в скитаниях Батурина судьба поставит еще не скоро.

Из Охотска на Камчатку Батурина отправили отдельно от всех на галиоте «Святая Екатерина», так что, вероятнее всего, он ничего не знал о намерениях Беньевского, Винбланда, Степанова и Панова захватить галиот «Святой Петр» и бежать на нем за границу.

Но в большерецком бунте Батурин принял самое активное участие, за что и получил в конце концов столь желанный и долгожданный чин полковника, в коем и числился по реестру экипажа мятежного галиота, вторым по списку после своего предводителя.

И еще одна неточность в записках Екатерины Великой - не был Батурин убит в Тихом океане при
ограблении Формозы, а умер 23 февраля 1772 года при переходе из Кантона во Францию.

Анисимов "Русская пытка"

(Кроковский Александр; ок. 1648 - 1.07.1718, Тверь), митр. Киевский, Галицкий и всея Малыя России. Место и точная дата рождения И. неизвестны. Дата 1648 г. приведена прот. Ф. И. Титовым , к-рый называет И. сверстником гр. Б. П. Шереметева и считает их возможными соучениками. До 1670 г. Кроковский окончил Киево-Могилянскую коллегию, затем учился в Риме в коллегии св. Афанасия (курс философии и богословия). Перешел в униатство, но в 1683 г., по прибытии на родину, вернулся в Православие.

Под влиянием архим. Варлаама (Ясинского ; впосл. митрополит Киевский) принял монашество в Киево-Печерской лавре . С 1683 г. в Киево-Могилянской коллегии преподавал поэтику и риторику, в 1685-1689 гг. занимал должности профессора философии и префекта. 25 июля 1687 г. подписал Коломацкие статьи, данные при избрании гетмана И. С. Мазепы . В 1689-1690 гг. И. исполнял обязанности ректора Киево-Могилянской коллегии. Грамотой Киевского митр. Варлаама от 20 янв. 1692 г. был назначен ректором. Открыл класс богословия, первым прочитал полный 4-годичный богословский курс (1693-1697). Возобновил студенческую конгрегацию (собрание), к-рая действовала во времена Киевского митр. Петра (Могилы) . Уделял внимание экономическому положению коллегии. 11 янв. 1694 г. цари Петр I и Иоанн V в ответ на представление И. (при поддержке Мазепы) подтвердили статус коллегии как высшего учебного заведения. Ей были даны права внутреннего самоуправления и собственного суда, военные и гражданские власти не должны были вмешиваться в управление. Эти права были вновь подтверждены 26 сент. 1701 г. К нач. ХVIII в. количество учащихся достигло рекордного числа - 2 тыс. чел. В 1713 г. И. пригласил на философские диспуты в Киево-Могилянскую академию Шереметева. 1 авг. 1719 г. было закончено сооружение студенческого общежития (бурсы), к-рое строилось полностью на средства И. Кроме того, он передал в б-ку учебного заведения значительное количество своих книг.

Одновременно со службой в коллегии в дек. 1688 г. И. был избран игуменом киевского Пустынно-Николаевского мон-ря (универсал от Мазепы был выдан 10 янв. 1689). По прошению игумена 23 февр. 1692 г. Мазепа выдал обители универсал на владение с. Тростянец. С 1693 г. И. одновременно управлял киевским Братским в честь Богоявления монастырем . По инициативе И. на средства Мазепы в обеих обителях были построены каменные храмы: в Николаевском мон-ре - свт. Николая Чудотворца, а в Братском - Богоявленский. 17 мая 1693 г. И. инициировал составление представителями киевской ратуши описи монастырских имений с четким определением их границ. 15 июня того же года Мазепа своим универсалом подтвердил все владения Братского мон-ря (11 янв. 1694 И. получил в Москве царскую грамоту с аналогичным подтверждением), 16 июня - права Николаевского мон-ря на села Максимовка и Городище. Универсалом гетмана от 30 июля 1694 г. был завершен давний конфликт между Братским монастырем и Межигорским в честь Преображения Господня монастырем за владение мельницами на р. Котурке. В 1702 г. И. уже в должности архимандрита Киево-Печерской лавры был вынужден разбирать новый конфликт между этими обителями, претендовавшими на земли в районе Вышгорода.

В нояб. 1690 г. И. был одним из кандидатов на пост архимандрита Киево-Печерской лавры, но избран был Мелетий (Вуяхевич). Позже И. оказался претендентом на служение в епископском сане в Переяславской епархии, проект создания которой был разработан митр. Варлаамом и Мазепой. Последний упоминал об И. как о будущем епископе в письме от 9 марта 1695 г. к патриарху Московскому и всея Руси Адриану . В 1697 г. И. был избран настоятелем Киево-Печерской лавры, 29 июня того же года в Москве патриархом Адрианом возведен в сан архимандрита. На новой должности И. много внимания уделял строительству и благоукрашению храмов. При нем в 1698 г. было завершено возведение на средства Мазепы храма во имя Всех святых. В 1700 г. на Ближних пещерах на средства полтавского полковника П. Герцика была построена ц. в честь Воздвижения Честного Креста (освящена 14 сент. того же года митр. Варлаамом). В 1701 г. завершилось начатое в 1698 г. на средства Мазепы строительство вокруг лавры крепостной стены протяженностью 1190 м, толщиной ок. 3 м и высотой ок. 7 м с 4 башнями и 3 воротами. Распоряжением Петра I от 8 окт. 1706 г. вокруг лавры началось сооружение еще одного крепостного вала. По прошению И. 30 нояб. 1702 г. к лавре был приписан Преображенский змиёвский, а 2 янв. 1703 г.- Покровский Сеннянский мон-ри (оба в пределах Белгородской епархии).

Значительное внимание И. уделял организации работы Киево-Печерской типографии. Специально для нее было построено новое каменное помещение и закуплено оборудование. При непосредственной поддержке И. здесь было издано ок. 40 книг, среди к-рых «Книга житий святых» митр. Ростовского Димитрия (Савича (Туптало)) (1689-1705), Киево-Печерский патерик (1702), напрестольное Евангелие (1707) и др. Кроме того, здесь печатались и светские издания, напр. «Артикул воинский» (1705). И. написал предисловие к «Киево-Печерскому патерику», в котором восхвалял деятельность царя Петра I и тем самым оказывал поддержку проводимым в стране политическим преобразованиям.

19 окт. 1707 г. в Киеве состоялся собор духовенства митрополии, на к-ром И. был избран Киевским митрополитом. Хиротония состоялась в Успенском соборе Московского Кремля 15 авг. 1708 г. при участии местоблюстителя патриаршего престола Рязанского митр. Стефана (Яворского) . 14 сент. 1708 г. И. была выдана настольная грамота от Петра I. В 1711 г. И. возглавил хиротонию во епископа Луцкого игум. Кирилла (Шумлянского) . По его распоряжению 9 апр. 1714 г. был основан Онуфриевский Моровский скит. И. продолжил строительство киевского Софийского мон-ря, сильно пострадавшего при пожаре 1697 г. Активно защищал киевские монастыри в их спорах с городским магистратом, о чем свидетельствует письмо гетмана И. Скоропадского от 2 июня 1712 г.

12 нояб. 1708 г. в Троицком соборе г. Глухова по требованию Петра I митрополит возглавил богослужение, на к-ром была провозглашена анафема Мазепе. При этом И. не стал сам произносить проповедь с осуждением Мазепы, поручив это прот. Афанасию Заруцкому , и не подписал акт избрания нового гетмана Скоропадского. Кончину И. ускорило «дело» царевича Алексея Петровича . Последний на допросе оговорил митрополита, заявив, что он участвовал в заговоре. По распоряжению Петра I И. был вызван для дачи показаний в С.-Петербург, но по пути следования, в Твери, умер. Похоронен 24 авг. в Преображенском соборе Твери. Д. Н. Бантыш-Каменский придерживался версии об отравлении И., но никаких доказательств не привел. После смерти И. вплоть до 1722 г. на Киевскую кафедру никто не назначался.

На развитие философских взглядов И. повлияло творчество Могилёвского еп. Иосифа (Кононовича-Горбацкого) . И. принадлежал к т. н. аристотелевско-рационалистическому направлению (представителями его считаются архим. Иннокентий (Гизель) , Новгородский архиеп. Феофан (Прокопович) , Могилёвский архиеп. Георгий (Конисский) и др.). В рукописях сохранились записи на латыни курсов лекций И. по риторике (1683), философии (1686) и теологии (1693-1697). Курс риторики носит светский характер, в качестве примеров используются тексты самого И., Киевских митрополитов Петра (Могилы) и Сильвестра (Косова) , архим. Иннокентия (Гизеля) и др. В философском курсе заметны отход от аристотелевской философии и тенденция к отделению философии от теологии. И. критиковал томизм и др. течения западной христ. мысли, выступал против идеи первенства разума над волей. Кроме того, он известен сочинениями по истории, в качестве источников для к-рых были использованы древнерус. летописи, хроника М. Стрыйковского , «Синопсис» архим. Иннокентия, «Хроника» игум. Феодосия (Сафоновича) и др. И. составил летописец с описанием событий всемирной и российской истории, в изложении событий ХVII в. использовал собственные воспоминания. В 1698 г., переработав «Повесть о преславных чудах...» игум. Феодосия, И. издал акафист вмц. Варваре.

Арх.: НБУВ ИР. Ф. 2. № 260/152С; Диспути з логiки / Пер. з лат.: I. В. Паславський // ЛНБ. В. р.; ЦГИАК. Ф. 57. Оп. 1. Д. 40; Ф. 128. Оп. 1 грам. Д. 60; Оп. 1а вот. Д. 28; Ф. 220. Оп. 1. Д. 210, 219; Ф. КМФ-7. Оп. 2. Д. 3.

Лит.: ИРИ. Т. 1. Ч. 1. С. 163; История Русов или Малой России. М., 1846. С. 225; Филарет (Гумилевский). Обзор. Кн. 1. С. 299; Закревский Н. В. Описание Киева. М., 1868. Т. 2. С. 535, 541; Чистович И. А. Феофан Прокопович и его время. СПб., 1868. С. 21, 107; Строев. Списки иерархов. Стб. 7, 13, 18, 21; Востоков А. Из прошлого г. Киева // Киевская старина. 1889. Т. 27. № 10. С. 185-190; Стороженко Н. В. Из фамильных преданий и архивов // Там же. 1892. Т. 36. № 2. С. 347-348; Мухин Н. Ф. Киево-Братский училищный монастырь. К., 1893. С. 104, 113-129; [Лазаревский А.] Ист. мелочи // Киевская старина. 1894. Т. 45. № 5. С. 357-360; Jab ł onowski A. Akademia Kijowsko-Mohilańska. Kraków, 1899/1900. S. 153, 157, 162-164, 167, 172-173, 175, 177-179, 181, 191-193, 197, 208, 211, 215, 217-218, 230, 243; Голубев С. Т. Киевская академия в кон. ХVII и нач. ХVIII ст. К., 1901. С. 54-55. Примеч.; Письмо царицы Екатерины к Киевскому митр. Иосафу Кроковскому // Киевская старина. 1902. Т. 77. № 5. Отд. 2. С. 86; Письмо гетмана Скоропадского к митр. Иосафу Кроковскому 1712 г. // Там же. 1904. Т. 87. № 11. Отд. 2. С. 51-52; Иоасаф Кроковский, митр. Киевский, Галицкий и Малыя России (1708-1718 гг.) // Киевские ЕВ. 1905. № 51. Ч. неофиц. С. 1296-1304; Титов Ф. И., прот. РПЦ в польско-литовском гос-ве в ХVII-ХVIII вв. К., 1905. Т. 1. С. 275-288; Т. 2. С. 456-470; он же. Имп. КДА в ее трехвековой жизни и деятельности (1615-1915 гг.): Ист. записка. К., 20032. С. 102, 105, 125, 134, 136, 145, 174-175, 178, 211, 213, 215-216, 218, 220, 223, 244, 478-479; Денисов. С. 295, 299; Лотоцький О. Автокефалiя. Варшава, 1938. Т. 2. С. 443, 444; Паславський I. В. Проблема унiверсалiй в «Логiцi» Йоасафа Кроковського // Фiлософська думка. 1973. № 5. С. 60-65; он же. Критика метафiзики томiзму в натурфiлософiï Йоасафа Кроковського // Там же. 1976. № 5. С. 94-108; Мыцык Ю. А. Укр. краткие летописцы кон. ХVII - нач. ХVIII в. // Нек-рые проблемы отечественной историографии и источниковедения: Сб. науч. трудов. Днепропетровск, 1978. С. 34-41; Запаско Я., Iсаєвич Я. Каталог стародрукiв, виданих на Украïнi, 1765-1800. Львiв, 1981. Кн. 1. № 716, 729, 744; Стратий Я. М., Литвинов В. Д., Андрушко В. А. Описание курсов философии и риторики профессоров Киево-Могилянской академии. К., 1982. С. 14; Захара И. С. О предмете и задачах логики в Киево-Могилянской академии // Отечественная обществ. мысль эпохи средневековья: Ист.-филос. очерки. К., 1988. С. 300-309; Описи Киïвського намiсництва 70-80-х рр. ХVIII ст. К., 1989. С. 34-35, 39, 187, 190, 198, 290, 321, 325; Власовський I. Нарис iсторiï УПЦ. Н.-Й.; К., 1990. Т. 3. С. 18; Берлинський М. Ф. Iсторiя мiста Києва. К., 1991. С. 134, 138, 146, 177, 188, 190, 192, 242; Бiднов В. Церковна анатема на гетьмана Iвана Мазепу // Старожитностi. 1992. № 15. С. 10-11; № 16/17. С. 9; 1993. № 2. С. 28-30; Бантыш-Каменский Д. Н. История Малой России. К., 1993. С. 488-489; Крижанiвський О. П., Плохiй С. М. Iсторiя Церкви та релiгiйноï думки в Украïнi. К., 1994. Кн. 3. С. 104; Болховiтiнов Є. Вибранi працi з iсторiï Києва. К., 1995. С. 62, 68, 73, 188, 203, 205, 227, 251, 258, 296, 318, 331, 348, 363-365; Блажейовський Д. Iєрархiя Киïвськоï церкви (861-1996). Львiв, 1996. С. 371; Кривцов Д. Ю. Предисловие Иоасафа Кроковского к изданию «Киевопечерского патерика» 1702 г.: Лит. особенности и идейные тенденции // Пробл. происхождения и бытования памятников древнерус. письменности и лит-ры: Сб. науч. тр. Н. Новг., 1997. С. 72-106; Верьовка Л. С. Кроковський Олександр, Йоасаф // Києво-Могилянська академiя в iменах, ХVII-ХVIII ст. К., 2001. С. 297-299; Степовик Д. Iсторiя Києво-Печеорськоï лаври. К., 2001. С. 183-185; Кагамлик С. Р. Дiяч мазепинськоï доби: (Митр. Йоасаф Кроковський) // Украïнський церк.-iст. календар, 2003. К., 2003. С. 104-106; она же. Києво-Печерська лавра: Свiт правосл. духовностi i культури (ХVII-ХVIII ст.). К., 2005. С. 285-287; Хижняк З. I., Манькiвський В. К. Iсторiя Києво-Могилянськоï академiï. К., 2003. С. 57, 59, 77, 83, 87-88, 97, 103, 111, 126, 129-131; Павленко С. О. Оточення гетьмана Мазепи: Соратники та прибiчники. К., 2004. С. 260-261; он же. Iван Мазепа як будiвничий укр. культури. К., 2005. С. 95-96; Прокоп"юк О. Б. Духовна консисторiя в системi єпархiального управлiння (1721-1786 рр.). К., 2008. С. 55.

В. В. Ластовский

Иконография

Большой парадный портрет И. 1-й четв. XVIII в. (после 1718) находился в митрополичьем доме при Софийском соборе Киева (в 1909 передан в ЦАМ КДА, с 20-х гг. XX в. находится в собрании НКПИКЗ). И. изображен в полном архиерейском богослужебном облачении (саккос, омофор, митра, палица), с высоким жезлом без сулока в правой руке и с небольшим крестом в левой, на груди - крест и панагия в виде двуглавого орла. Детали облачения богато декорированы растительным орнаментом с использованием мотивов народного искусства. Фигуру на темно-зеленом орнаментированном фоне обрамляет темно-красный драпированный занавес, справа - аналой со стоящим распятием (на нем четки), слева - раскладной стул. У И. узкое лицо, высокий лоб, редкие волосы до плеч и прямая седая борода до середины груди. Под изображением в центре - герб И. с инициалами имени и титула, по сторонам в 4 столбца написана рифмованная эпитафия с прославлением мудрости и заслуг иерарха (текст почти утрачен, опубл.: Петров. 1910. С. 536-538; Украïнський портрет. 2004. С. 171-173).

В Успенской (Великой) ц. Киево-Печерской лавры среди образов лаврских настоятелей находился портрет И. 1-й пол. XVIII в. (НКПИКЗ). Митрополит показан в небольшом повороте вправо, его рука с четками опирается на стол с распятием и Евангелием. Он облачен в архиерейскую мантию и белый клобук с черной оторочкой, на груди - крест и панагия с образом свт. Николая Чудотворца, в правой руке - жезл; герб архиерея размещен в правом верхнем углу. Узнаваемы черты лица И.- удлиненный ровный нос, негустая седая борода и усы, небольшие глаза под темными бровями. Известны поясные варианты данного портрета 2-й пол. ХХ в. (НКПИКЗ), один из к-рых находился в конгрегационном зале КДА (упом. см.: Ровинский. Словарь гравированных портретов. Т. 4. Стб. 293).

Лит.: Для посетителей портретной залы при КДА: [Кат.]. К., 1874. С. 9. № 25; Лебединцев П. Г., прот. Киево-Печерская лавра в ее прошлом и нынешнем состоянии. К., 1886. С. 62; Петров Н. И. Коллекция старых портретов и др. вещей, переданная в 1909 г. в ЦАМ при КДА из Киевского митрополитского дома // ТКДА. 1910. № 7/8. С. 536-538. № 36; Жолтовський П. М. Украïнський живопис XVII-XVIII ст. К., 1978. С. 193, 195; Белецкий П. А. Украинская портретная живопись XVII-XVIII вв. Л., 1981. С. 119, 121; Каталог збережених пам"яток Киïвського Церковно-археологiчного музею 1872-1922 рр. / НКПИКЗ. К., 2002. С. 44, 155. № 95; Украïнський портрет ХVI-XVIII ст.: Кат.-альбом / Авт.-укл.: Г. Бєлiкова, Л. Членова. К., 2004. С. 171-173. № 153; Свт. Димитрий, митр. Ростовский: Исслед. и мат-лы. Ростов, 2008. С. 76.

Е. В. Лопухина

тот приказывает поджечь дом казака Черных, единственного во всем Боль-шерецке выступившего с оружием в руках против бунтовщиков, а затем Панов защищает купца Казарицова - тот находился в доме Черных и чуть не был убит озлобленными промышленниками и ссыльными.

Василий Панов был одним из тех, с кем разговаривал Степанов «... о том, каким образом освободить жителей Камчатки от грабительства и жестокости местного начальства».

Но судьба распорядилась так, что он сам был убит как пират и похоронен на чужбине.

МАКСИМ ЧУРИН

Если бы даже не было этого знаменитого плавания на «Петре» из Боль-шерецка в Макао, имя штурмана Максима Чурина осталось бы в истории.

Он появился в Охотеке в 1761 году - был направлен Адмиралтейств-коллегией в распоряжение Сибирского приказа,- и принял командование галиотом «Святая Екатерина», который должен был выполнять грузопассажирские рейсы по маршруту Охотск - Болыперецк.

В августе 1768 года «Святая Екатерина», на борту которой находился руководитель секретной правительственной экспедиции капитан Петр Кузьмич Креницын, стояла уже в Иса-ноцком проливе у берегов Аляски. Рядом покачивался на волнах гукор «Святой Павел», на борту которого находился лейтенант М. Левашев.

11 августа 1768 года суда эти разлучились. Экипаж «Екатерины» зимовал на острове Унимак, а «Святой Павел» отправился к Уналашке. Зимовка «Екатерины» была тяжелой - за несколько лет до этого на Лисьих островах - Умнак, Унимак, Уналаш-ка - восставшие алеуты убили русских зверобоев с четырех промысловых ботов, и потому отношения с коренным населением Унимака складывались у Креницына самые напряженные. Не было свежей пищи - ели солонину. Тридцать шесть могил появилось в ту зиму на Унимаке рядом с русским лагерем.

6 июня 1769 года на Унимак пришел галиот «Святой Павел». 23 июня оба судна вышли в море и взяли курс на Камчатку. В конце июля экипажи обоих судов отдыхали уже в Нижне-камчатске, а в августе следующего года вернулись в Охотск.

Здесь Чурин получил под свою команду новый галиот «Святой Петр», построенный в Охотске и спущенный на воду в 1768 году.

Но когда Максим Чурин встретился с Беньевским, Винбландом, Степановым и Пановым, которых ему приказано было доставить на Камчатку, все повернулось иначе. Вот что пишет С. В. Максимов в книге «Сибирь и каторга»: «Согласие Турина (Чурина на бегство.- С. В.) безоговорочно и надежно в том отношении, что другого выхода ему не представлялось; ид

ти в Охотск он не мог, без стыда и опасности, по случаю неоплатных долгов своих; согласие же свое он дал под впечатлением недовольства своего на начальство, предавшее его суду за неповиновение и развратное поведение». Однако кое-что здесь вызывает сомнения. Например, откуда такие долги, если с 1765 года Чурин в постоянных плаваниях то с Синд том, то с Креницыным? В последнее Чурин уходит вместе с женой Ульяной Захаровной...

И все же без штурмана Чурина не было бы ни побега, ни долгих скитаний на чужбине галиота «Святой Петр». Дело в том, что этот опытный моряк оставался единственным человеком во всем русском флоте, кто проделал к тому времени три похода от Камчатки до Америки и Китая. Именно он, штурман Максим Чурин, провел галиот не проторенной еще морской дорогой и нанес ее вместе с помощником своим, штурманским учеником Дмитрием Бочаровым, на карту, которая и по сей день еще, может быть, и не изученная никем, лежит в московском архиве, куда повелела Екатерина спрятать все упоминания о камчатских бунтарях...

Но Чурин не дожил до этого дня - сломленный, как и многие, предательством Бейпоска, он умер в Макао 16 октября 1771 года.

ИОАСАФ БАТУРИН

Рассказ о нем лучше всего начать со слов императрицы Екатерины II уже после смерти Иоасафа Андреевича: «Что касается до Батурина, то замыслы его дела вовсе не шуточны. Я не читала после и не видала его дела, но мне сказывали наверное, что он хотел лишить жизни императрицу, поджечь дворец и, воспользовавшись общим смущением и сумятицею, возвести на престол великого князя. После пытки он был осужден на вечное заключение в Шлиссельбурге, откуда, в мое царствование, пытался бежать и был сослан на Камчатку, а из Камчатки убежал вместе с Беньевским, по дороге ограбил Формозу и был убит в Тихом океане».

Странно, что в книге С. В. Максимова «Сибирь и каторга» о Батурине всего лишь несколько строчек: «В 1749 году поручик Бутырского полка Иоасаф Батурин послан был в Камчатку за то, что предложил свои услуги великому князю Петру Федоровичу возвести его на престол при жизни тетки». Очень неполно, да и неточно.

Но вот некоторые подробности из современного уже источника: «...Батурин был подпоручиком Ширванс-кого полка. После разжалования и ссылки в Сибирь долго тянул солдатскую лямку, снова дослужился до подпоручика, теперь уже Шуваловского полка, размещенного под Москвой. И снова арест: «сумасшедший дворянин» пытался привлечь к участию в дворцовом перевороте мастеровых

людей, за 25 лет до Пугачева поднимал народный бунт. Во время пребывания Елизаветы в Москве, летом 1749 года, Батурин, офицер полка, вызванного для усмирения рабочих людей суконной фабрики Болотина, задумал с помощью солдат и восьмисот бастующих мастеровых заточить Елизавету, убить Разумовского и возвести на престол Петра Федоровича - впоследствии Петра III. «Его высочество мог бы всякому бедному против сильных защшцение иметь»,- говорил Батурин.

«Московский агитатор» - назвали Батурина в одном из русских журналов в конце XIX века. «Агитатор» после «крепкого содержания» в тюрьме еще 16 лет, с 1753 до 1769 года, просидел «безымянным колодником» в Шлиссельбурге. Ночами в тюремном окне искал Батурин звезду своего императора, чтобы поговорить с ней. В 1768 году Батурин написал письмо Екатерине и за это по старинному пути колодников, через Сибирь и Охотский порт, прибыл в Болыперецк в 1770 году...- все это вы можете прочесть в книге «Облик далекой страны» А. Б. Давидсона и В. А. Макру-шина.

Увы... Многое было в этой истории совсем не так. По крайней мере, материалы Центрального государственного архива древних актов, где хранится дело «О подпоручике Иоаса-фе Батурине, замыслявшем лишить престола императрицу Елизавету в пользу великого князя Петра Федоровича», говорят о другом.

Иоасаф Андреевич был сыном поручика Московской полицмейстерской канцелярии. В 1732 году он поступил в Шляхетский кадетский корпус, а в 1740-м - выпущен прапорщиком в Луцкий драгунский полк и прослужил здесь семь лет.

В феврале 1748 года случилось так, что десятая рота, в которой проходил службу Иоасаф, осталась без командира, и Батурин по собственной инициативе принял командование ротой, полагая, что он этого вполне достоин. Но не тут-то было - полковник Эл-нин уже назначил нового командира роты. Батурин принял того в штыки и заявил своему полковому командиру примерно следующее: «Напрасно-де, господин полковник, изволишь меня обижать. Я-де хороший командир и беспорядков у меня не видывали». И, к слову, добавил, что ежели его не назначат командиром, то он тогда будет вынужден просить у генерал-инспектора, когда тот прибудет в полк, аудиенции и покажет генерал-инспектору все непорядки в полку, а также расскажет все драгунские обиды. Полковник в бешенстве заорал: «Арестовать! Сковать! В «Тихомиров-ку» его!» «Тихомировка» - полковая тюрьма, где, в нарушение устава, полковник Элнин уже однажды продержал прапорщика Тихомирова.

Я такого не заслужил, чтоб меня ковать и в тюрьму сажать,- резко ответил Батурин и отказался сдать свою шпагу полковнику.

Василий Алексеевич Панов, поручик гвардии, и Ипполит Семенович Степанов были сосланы на Камчатку по одному именному указу — за сопротивление наказу Екатерины по составлению Уложения законов Российской империи и резкое столкновение с графом Григорием Орловым.

Больше нам о Панове почти ничего не известно, кроме того, что он был активным участником заговора — еще с Охотска, когда, спасая Беньевского, он нанес смертельную рану командиру Камчатки Григорию Нилову, а на Формозе, принятый за морского пирата, убит стрелой туземца.

Василий Николаевич Берх, первый русский исследователь большерецкого бунта, встречаясь с очевидцами тех событий, писал о Панове: «... был... очень хорошей фамилии, с большими талантами и особенной пылкостью ума, но, увлеченный порывами необузданных страстей, послан он был за первое не очень важное преступление в Камчатку».

Эта фраза ввела в заблуждение многих авторов. Образ Василия Алексеевича в исторической литературе носит некий оттенок злодейства — ведь убил же он Нилова! Убил. Но через несколько часов после этого Панов останавливает Винбланда, когда тот приказывает поджечь дом казака Черных, единственного во всем Большерецке выступившего с оружием в руках против бунтовщиков, а затем Панов защищает купца Казаринова — тот находился в доме Черных и чуть не был убит озлобленными промышленниками и ссыльными.

Василий Панов был одним из тех, с кем разговаривал Степанов «... о том, каким образом освободить жителей Камчатки от грабительства и жестокости местного начальства».

Но судьба распорядилась так, что он сам был убит как пират и похоронен на чужбине.

Максим Чурин

Если бы даже не было этого знаменитого плавания на «Петре» из Большерецка в Макао, имя штурмана Максима Чурина осталось бы в истории.

Он появился в Охотске в 1761 году — был направлен Адмиралтейств-коллегией в распоряжение Сибирского приказа,— и принял командование галиотом «Святая Екатерина», который должен был выполнять грузопассажирские рейсы по маршруту Охотск — Большерецк.

В августе 1768 года «Святая Екатерина», на борту которой находился руководитель секретной правительственной экспедиции капитан Петр Кузьмич Креницын, стояла уже в Исаноцком проливе у берегов Аляски. Рядом покачивался на волнах гукор «Святой Павел», на борту которого находился лейтенант М. Левашев.

11 августа 1768 года суда эти разлучились. Экипаж «Екатерины» зимовал на острове Унимак, а «Святой Павел» отправился к Уналашке. Зимовка «Екатерины» была тяжелой — за несколько лет до этого на Лисьих островах — Умнак, Унимак, Уналашка — восставшие алеуты убили русских зверобоев с четырех промысловых ботов, и потому отношения с коренным населением Унимака складывались у Креницына самые напряженные. Не было свежей пищи — ели солонину. Тридцать шесть могил появилось в ту зиму на Унимаке рядом с русским лагерем.

6 июня 1769 года на Унимак пришел галиот «Святой Павел». 23 июня оба судна вышли в море и взяли курс на Камчатку. В конце июля экипажи обоих судов отдыхали уже в Нижнекамчатске, а в августе следующего года вернулись в Охотск.

Здесь Чурин получил под свою команду новый галиот «Святой Петр», построенный в Охотске и спущенный на воду в 1768 году.

Но когда Максим Чурин встретился с Беньевским, Винбландом, Степановым и Пановым, которых ему приказано было доставить на Камчатку, все повернулось иначе. Вот что пишет С. В. Максимов в книге «Сибирь и каторга»: «Согласие Турина (Чурина на бегство.— С. В.) безоговорочно и надежно в том отношении, что другого выхода ему не представлялось; идти в Охотск он не мог, без стыда и опасности, по случаю неоплатных долгов своих; согласие же свое он дал под впечатлением недовольства своего на начальство, предавшее его суду за неповиновение и развратное поведение». Однако кое-что здесь вызывает сомнения. Например, откуда такие долги, если с 1765 года Чурин в постоянных плаваниях то с Синдтом, то с Креницыным? В последнее Чурин уходит вместе с женой Ульяной Захаровной...

И все же без штурмана Чурина не было бы ни побега, ни долгих скитаний на чужбине галиота «Святой Петр». Дело в том, что этот опытный моряк оставался единственным человеком во всем русском флоте, кто проделал к тому времени три похода от Камчатки до Америки и Китая. Именно он, штурман Максим Чурин, провел галиот не проторенной еще морской дорогой и нанес ее вместе с помощником своим, штурманским учеником Дмитрием Бочаровым, на карту, которая и по сей день еще, может быть, и не изученная никем, лежит в московском архиве, куда повелела Екатерина спрятать все упоминания о камчатских бунтарях...

Но Чурин не дожил до этого дня — сломленный, как и многие, предательством Бейпоска, он умер в Макао 16 октября 1771 года.

Иоасаф Батурин

Рассказ о нем лучше всего начать со слов императрицы Екатерины II уже после смерти Иоасафа Андреевича: «Что касается до Батурина, то замыслы его дела вовсе не шуточны. Я не читала после и не видала его дела, но мне сказывали наверное, что он хотел лишить жизни императрицу, поджечь дворец и, воспользовавшись общим смущением и сумятицею, возвести на престол великого князя. После пытки он был осужден на вечное заключение в Шлиссельбурге, откуда, в мое царствование, пытался бежать и был сослан на Камчатку, а из Камчатки убежал вместе с Беньевским, по дороге ограбил Формозу и был убит в Тихом океане».

Странно, что в книге С. В. Максимова «Сибирь и каторга» о Батурине всего лишь несколько строчек: «В 1749 году поручик Бутырского полка Иоасаф Батурин послан был в Камчатку за то, что предложил свои услуги великому князю Петру Федоровичу возвести его на престол при жизни тетки». Очень неполно, да и неточно.

Но вот некоторые подробности из современного уже источника: «...Батурин был подпоручиком Ширванского полка. После разжалования и ссылки в Сибирь долго тянул солдатскую лямку, снова дослужился до подпоручика, теперь уже Шуваловского полка, размещенного под Москвой. И снова арест: «сумасшедший дворянин» пытался привлечь к участию в дворцовом перевороте мастеровых людей, за 25 лет до Пугачева поднимал народный бунт. Во время пребывания Елизаветы в Москве, летом 1749 года, Батурин, офицер полка, вызванного для усмирения рабочих людей суконной фабрики Болотина, задумал с помощью солдат и восьмисот бастующих мастеровых заточить Елизавету, убить Разумовского и возвести на престол Петра Федоровича — впоследствии Петра III. «Его высочество мог бы всякому бедному против сильных защищение иметь»,— говорил Батурин.

«Московский агитатор» — назвали Батурина в одном из русских журналов в конце XIX века. «Агитатор» после «крепкого содержания» в тюрьме еще 16 лет, с 1753 до 1769 года, просидел «безымянным колодником» в Шлиссельбурге. Ночами в тюремном окне искал Батурин звезду своего императора, чтобы поговорить с ней. В 1768 году Батурин написал письмо Екатерине и за это по старинному пути колодников, через Сибирь и Охотский порт, прибыл в Большерецк в 1770 году...— все это вы можете прочесть в книге «Облик далекой страны» А. Б. Дэвидсона и В. А. Макрушина.

Увы... Многое было в этой истории совсем не так. По крайней мере, материалы Центрального государственного архива древних актов, где хранится дело «О подпоручике Иоасафе Батурине, замыслявшем лишить престола императрицу Елизавету в пользу великого князя Петра Федоровича», говорят о другом.

Иоасаф Андреевич был сыном поручика Московской полицмейстерской канцелярии. В 1732 году он поступил в Шляхетский кадетский корпус, а в 1740-м — выпущен прапорщиком в Луцкий драгунский полк и прослужил здесь семь лет.

В феврале 1748 года случилось так, что десятая рота, в которой проходил службу Иоасаф, осталась без командира, и Батурин по собственной инициативе принял командование ротой, полагая, что он этого вполне достоин. Но не тут-то было — полковник Элнин уже назначил нового командира роты. Батурин принял того в штыки и заявил своему полковому командиру примерно следующее: «Напрасно-де, господин полковник, изволишь меня обижать. Я-де хороший командир и беспорядков у меня не видывали». И, к слову, добавил, что ежели его не назначат командиром, то он тогда будет вынужден просить у генерал-инспектора, когда тот прибудет в полк, аудиенции и покажет генерал-инспектору все непорядки в полку, а также расскажет все драгунские обиды. Полковник в бешенстве заорал: «Арестовать! Сковать! В «Тихомировку» его!» «Тихомировка» — полковая тюрьма, где, в нарушение устава, полковник Элнин уже однажды продержал прапорщика Тихомирова.

— Я такого не заслужил, чтоб меня ковать и в тюрьму сажать,— резко ответил Батурин и отказался сдать свою шпагу полковнику.
Тогда его посадили, согласно военным «регулам», под домашний арест. Батурин поначалу было смирился, но на следующий день пришел в полковую канцелярию и в присутствии всех обер-офицеров обвинил полковника Элнина в государственной измене.

Как выяснило следствие, донос Батурина оказался ложным — единственный свидетель прапорщик Федор Козловский отказался подтвердить обвинение Батурина в том, что Элнин оскорбил «блаженныя памяти вечно достойныя» покойную императрицу Анну Иоанновну, которая, по известным причинам, не жалела ничего для герцога Курляндского.

Но... «за те его непорядочные поступки велено лиша его Батурина прапорщичья чина и патента послать в казенные работы на три года, а по прошествии попрежнему в полк до выслуги в драгуны». И вот тут-то произошла роковая заминка, вероятно, в ожидании утверждения приговора на высшем уровне — и Батурина даже освободили из-под стражи, отдав его на поруки. Тут ему пришел и чин подпоручика в соответствии с «регулом» за выслугу лет. И все это было как ковш холодной колодезной воды, которую выплеснули всю без остатка на раскаленные камни души подпоручика без чина, арестанта-казенника, честолюбца, каких только поискать еще в отечественной истории. Но пришел приказ снова взять Батурина под караул.

Этот арест имел для Иоасафа Андреевича роковое значение — тут же в тайную канцелярию явились прапорщик Выборгского полка Тимофей Ржевский и вахмистр Пермского драгунского полка Александр Урнежевский и донесли, что Батурин подбивал их, заручившись поддержкой и денежной помощью великого князя Петра Федоровича, поднять фабричный московский люд и «находящихся в Москве Преображенских батальонов лейб-компанию», а там, дескать, «заарестуем весь дворец — ...Алексея Григорьевича Разумовского где не найдем и его единомышленников — всех в мелкие части изрубим за то, что-де от него, Алексея Григорьевича, долго коронации нет его императорскому высочеству, а государыню-де императрицу до тех пор из дворца не выпускать, пока его высочество коронован не будет».

Что же имел против императрицы Елизаветы прапорщик Луцкого драгунского полка Батурин? Ничего. Он был согласен, чтоб «Ея императорское величество была при своей полной власти как ныне есть, а его бы высочество с повеления Ея императорского величества имел только одно государственное правление и содержал бы армию в лучшем порядке...». То есть Батурину нужен был на троне человек, который бы двинул вперед его, батуринскую, военную карьеру.

Весь гнев Батурина направлен был лишь против графа Разумовского. Что же его так раздражало? То, что Разумовский, сын простого казака, певчий императорского хора, оказался у кормила власти, любимцем императрицы? Допустим. Но что именно — зависть к успехам любовника-счастливчика или справедливое чувство гражданского негодования по поводу всех этих фаворитов-лизоблюдов, приближенных к трону, чувство, которое испытывали все истинные сыны Отечества, владело Батуриным? О России ли думал он, о застое, духовном и экономическом, который переживала страна?

А вот и ответ самого Батурина: «... хотел он, Батурин, показать его сиятельству свою услугу, но только он до его сиятельства не допущен и придворным лакеем из покоев его сиятельства выслан с нечестью и думал он, Батурин, что так его нечестиво выслать приказал его сиятельство».

Вот так, а приласкал бы, приголубил — и никаких тебе кровавых заговоров.

Четыре года сидел Батурин в подземелье тайной канцелярии под крепким караулом, ожидая конфирмации, но ее не последовало — видимо, Елизавета была согласна с приговором — и в 1753 году Иоасаф Андреевич переведен в Щлиссельбургскую крепость, в одиночную камеру, на вечное содержание...

Через 15 лет, проведенных в одиночке, он передал с молодым солдатом Федором Сорокиным письмо, которое «полковник» просил передать самолично царю или царице.

Это было в 1768 году, когда уже правила Екатерина II.

Прочитав письмо Батурина, императрица очень разгневалась. Как посмели ей напомнить о том, кто столько лет приходился ей мужем и с кем было покончено раз и навсегда, чьи кости уже давно сгнили, как должна была сгнить и сама память, но ползут и ползут чьи-то лживые слухи о том, что он жив и — на тебе! — явится на суд божий...

17 мая 1769 года обер-прокурор Вяземский, исполняя монаршью волю, положил перед Екатериной указ о судьбе Батурина, где предписывалось «послать его в Большерецкий острог вечно и пропитание же ему тамо иметь работою своею, а притом накрепко за ним смотреть, чтоб он оттуда уйтить не мог; однако же и тамо никаким его доносам, а не меньше и разглашениям никому не верить».

«Быть по сему»,— начертала Екатерина, но точку в скитаниях Батурина судьба поставит еще не скоро.

Из Охотска на Камчатку Батурина отправили отдельно от всех на галиоте «Святая Екатерина», так что, вероятнее всего, он ничего не знал о намерениях Беньевского, Винбланда, Степанова и Панова захватить галиот «Святой Петр» и бежать на нем за границу.

Но в большерецком бунте Батурин принял самое активное участие, за что и получил в конце концов столь желанный и долгожданный чин полковника, в коем и числился по реестру экипажа мятежного галиота, вторым по списку после своего предводителя.

И еще одна неточность в записках Екатерины Великой — не был Батурин убит в Тихом океане при ограблении Формозы, а умер 23 февраля 1772 года при переходе из Кантона во Францию.

Александр Турчанинов

Камчатка была местом политической ссылки многих государственных преступников. Во время царствования Елизаветы на Камчатку отправились прапорщик лейб-гвардии Преображенского полка Петр Ивашкин, принадлежавший к знатному роду, крестник Петра Великого и баловень Анны Иоанновны; сержант лейб-гвардии Измайловского полка Иван Сновидов и камер-лакей правительницы Анны Леопольдовны, матери малолетнего Иоанна VI Александр Дмитриевич Турчанинов.

Последний осмелился даже сказать вслух, что Елизавета Петровна не имеет наследственного права на российский престол, потому что они с сестрой Анной — внебрачные дети Петра от Марты Скавронской. А Иоанн VI — законный правнук царя Иоанна V Алексеевича и его завещала короновать императрица Анна Иоанновна...

За эти «произносимыя им великоважныя, непристойныя слова» велено было вырвать Турчанинову язык, а всем троим — учинить жестокое публичное наказание на Красной площади, вырвать ноздри и сослать куда подальше.
Александр Турчанинов на первых порах оказался в Охотске, Ивашкин в Якутске, Сновидов на Камчатке.

Но скоро от командира Охотского порта пришла бумага о том, «что Турчанинов, находясь в остроге, проел все свои деньги, которые у него были, теперь помирает с голоду, а кормовых ему не положено, пустить же его ходить по миру он боится, чтобы колодник не рассказал в народе тех слов, за что он был сослан».

Подивились в московском Сибирском приказе логике охотского командира — боится пустить по миру человека, у которого вырвали язык... И пожалели Турчанинова — поняли, что ретивый сей начальник заморит-таки несчастного колодника до смерти, и составили проект нового указа, по которому местом ссылки и Турчанинова, и Ивашкина определялась Камчатка. Каждый из них устраивал свою личную жизнь как мог. Сновидов примкнул к миссионерам и с их помощью завел в устье реки Камчатки солеваренный завод. Так он вышел в люди. Ивашкин сблизился с командиром Камчатки Василием Чередовым и стал в этот период фактическим правителем Камчатки. Потом, как это водилось, Чередов был отдан под суд, и Ивашкин остался без своего высокого покровителя.

Наступил и звездный час Александра Дмитриевича Турчанинова. На Камчатку прибыл, назначенный Сенатом, новый командир капитан-лейтенант И. С. Извеков. Такого изверга Камчатка не знала ни до, ни после: дело доходило до того, что личный секретарь Извекова боялся входить для доклада в покои командира, не имея за поясом заряженного пистолета или обнаженной сабли — действия и поступки Извекова были самые неожиданные, так что ни один человек в Большерецке не мог предполагать, чем может закончиться для него встреча с командиром.

Каждый день в большерецкой канцелярии шла попойка — пили особо приближенные. Во главе стола восседал лучший друг Извекова — безъязыкий Александр Турчанинов. За пять лет владычества Извекова на водку и закуску ушло около семидесяти тысяч рублей.

К вечеру одуревшие от выпитого собутыльники выходили проветриться на единственную в Большерецке улицу, густо заросшую луговой ромашкой... Никто в этот час не смел даже выглянуть во двор — никому не хотелось быть избитым или искалеченным. Извекову все равно было, кто оказывался перед ним — ребенок или женщина, солдат или казак, он сразу начинал отыскивать, к чему бы ему придраться. И обязательно находил — и жертву по его приказу и на его глазах пороли, как на корабле, линьками.

Но мог командир и сам схватиться за оружие, чтобы расправиться тут же на месте — одному казаку Извеков перерубил нос своим офицерским кортиком, другому саблей разбил голову. Не было управы на зверюгу-командира — Охотску, как все прежние командиры, он не подчинялся, а Сенат не намерен был изменять свой указ.

В 1768 году на полуостров была завезена черная оспа. Она унесла тысячи жизней, а Извеков пил и палец о палец не ударил, чтобы сделать хоть что-то для спасения людей. Он только рассылал по камчатским селениям свои циркуляры о том, что нужно держать больных в теплых избах, кормить свежей рыбой и не поить холодной водой... Но некому было ловить свежую рыбу, топить в избах печи, подавать больным теплую воду — обезлюдели многие селения и в холодных избах лежали неубранные трупы, а оставшиеся в живых бежали куда глаза глядят.

Вот тогда-то и переполнилась в камчатской столице Большерецке чаша народного терпения, и 2 мая 1769 года казаки и солдаты, камчадалы и промышленники, чиновники большерецкой канцелярии и моряки с зимующего в Чекавке галиота «Святой Павел» подняли бунт против Извекова. Командир Камчатки безропотно сдал власть, но 19 мая в пять часов утра вместе со своими вооруженными компаньонами-собутыльниками захватил большерецкую канцелярию, выпустил из казенки арестантов и, заняв круговую оборону — выставив все имеющиеся в Большерецке пушки,— закатил пир на весь мир.

Жители Большерецка пошли на приступ и, выломав двери, ворвались в канцелярию, готовые к смертному бою с ненавистным Извековым и иже с ним. Но они увидели, что Извеков и все остальные защитники были вдрызг пьяны.

В тот же день на галиоте «Святой Павел» Извекова в кандалах отправили в Охотск, где он предстал перед судом и был разжалован в матросы.

Лишившись покровителя, немой Турчанинов вынужден был в унижении добывать пропитание, чтобы не умереть с голоду в остроге, где его все без исключения ненавидели за дружбу с бывшим командиром и за все те издевательства над людьми, где он был не только немым свидетелем, но и добровольным участником, а то и инициатором. И потому как утопающий за соломинку ухватился Турчанинов за возможность послужить своему предводителю и бежать с ним хоть на край света. Так он оказался среди членов экипажа «Святого Петра» и дошел вместе со всеми до Макао, где и умер 10 ноября 1771 года.

Петр Хрущов

Загадочной фигурой был этот Петр Алексеевич Хрущев в стане большерецких заговорщиков. Единственный не принявший присяги на верность царевичу Павлу, не подписавший «Объявления». В пику социал-утопическим настроениям многих из заговорщиков повез с собой в Европу рабов — камчадалов Паранчиных. Странно, но ему все прощалось. Более того, на галиоте он исполнял обязанности аудитора — военного следователя, судьи и прокурора. То есть ему было доверено вершить суд над членами экипажа галиота на основании тех законов, которые он не признавал и презирал, не скрывая этого от всех. Почему? Да потому что эти самые законы не признавал и презирал и лучший друг Петра Хрущева Август Мориц Беньевский.

«Человек отличного ума... с большими познаниями»,— характеризовал Хрущева Василий Берх, а ему об этом говорили те, кто помнил еще ссыльного Хрущова. Многие историки даже считают, что инициатива заговора и побега исходила именно от Петра Алексеевича. Думаю, что Беньевского и Хрущова не стоит разобщать — жили они вместе, думали, искали возможности захвата власти в Большерецке и бегства с Камчатки.

Хрущов был циником. Когда у бунтарей отрезали все пути назад, он продемонстрировал полное презрение ко всему, что еще вчера воодушевляло заговорщиков. Слыл он и честолюбцем. За что впервые поплатился в 1762 году, будучи поручиком лейб-гвардии Измайловского полка, когда решил, не считая себя хуже братьев Орловых, организовать новый дворцовый переворот. Кого же наметил он в русские цари? Петр III был убит Алексеем Орловым. Может быть, Павла? Но тогда почему Хрущов отказывается ему присягать? Значит, кого-то еще? Кого? Все того же бедного Иоанна Антоновича, из-за которого лишился языка и ноздрей Александр Турчанинов еще в 1742 году.

Заговор составили братья Гурьевы — Семен, Иван, Петр и братья Хрущевы — Петр и Алексей. Они хотели воспользоваться тем, что в рядах гвардии не было единого мнения о законности восшествия на русский престол немецкой принцессы Софьи Августы Ангальт-Цербстской... Но ведь Иоанн Антонович, принц Брауншвейг-Люнебургский, сын герцога Брауншвейгского, внук герцога Мекленбургского и только лишь правнук царя Ивана V — какая там русская кровь...

Тем не менее Хрущевы и Гурьевы вознамерились посадить на трон Иоанна как наиболее достойного, даже не подозревая, что Иоанн VI за двадцать лет одиночного заключения в секретной камере Шлиссельбургской крепости превратился в идиота.

Любопытно, что в следственном деле Гурьевых—Хрущевых очень много сходного с делом Иоасафа Батурина. И здесь и там очевидна попытка выдать желаемое за действительное: увеличить число заговорщиков с пяти человек до нескольких тысяч, намекнуть на то, что среди заговорщиков и князь Никита Трубецкой, Иван Федорович Голицын, кое-кто из сановных Гурьевых и даже Иван Иванович Шувалов, а всего 70 «больших людей».

Цель была проста — запутать как можно большее число людей, втянуть их в заговор, совершить переворот и получить от нового императора все, что льстило воспаленному честолюбию. Но только в Большерецке Хрущов насладился вволю плодами нового заговора и получил наивысшее в его понимании удовлетворение, откровенно противопоставив себя толпе бунтарей и заняв особое, привилегированное место при особе предводителя.

В Большерецке вместе с Хрущевым отбывал ссылку и Семен Гурьев. Сначала и он примкнул к заговору — как-никак восемь лет провел уже в камчатской ссылке,— но в бунте участвовать отказался категорически. К тому времени он был уже женат на дочери ссыльного Ивана Кузьмича Секирина и стал отцом. Когда-то именно Семен Селиверстович Гурьев организовывал дворцовый заговор. Петр Хрущов же был лишь на вторых ролях. Вторую роль, если не вообще второстепенную, играл он и в Большерецком заговоре. Все это задевало болезненное самолюбие Хрущова, но в главари он так и не вышел.

Во Франции он поступил на службу капитаном корпуса волонтеров и отправился с Беньевским на Мадагаскар. Но в 1774 году вернулся в Россию, дождавшись прощения Екатерины II.

Иван Рюмин

Это единственный из камчатских казаков, кто принял участие в бунте. Хотя был он вовсе и не казак, а разжалованный канцелярист, «бывший за копеиста», «шельмованный казак», как говорится о нем в документах.

Что привлекло в нем Беньевского? Видимо, то, что Иван Рюмин служил в большерецкой канцелярии и имел доступ к морским картам. Ключик же к Рюмину подобрать было нетрудно: шельмованный — это все равно, что обиженный. Оставалось только выяснить — кем. Но и это было не так уж сложно — все теми же Креницыным и Левашевым, которые подтолкнули к бегству с Камчатки командира галиотов «Святая Екатерина» и «Святой Павел».

Чем же не угодил им Иван Рюмин? А случилось так, что на следствии в 1766 году следователи секретной правительственной экспедиции пытались узнать у Рюмина все, что тому приходилось записывать со слов мореходов Савина Пономарева, Степана Глотова, Ивана Соловьева о Лисьих островах — Умнаке, Уналашке, Унимаке. Рюмин же ни с того ни с сего заявил, что ему ничего не известно об этих «новооткрытых» землях. Обман раскрылся, когда сами мореходы Глотов и Соловьев уличили Рюмина в том, что он писал под их диктовку в 1764 году рапорт о «новооткрытых островах». Естественно, что все это не могло пройти Рюмину даром, и он был ошельмован — публично бит кнутом — и разжалован из канцеляристов в казаки.

Что-то не заладилось у Ивана и в отношениях с Беньевским — уже после того, как был оснащен галиот и готов в путь, штурман Чурин решает догрузить судно мукой, и Беньевский посылает в Большерецк за мукой Рюмина «с приказанием о немедленной доставке... под опасением жестокого наказания за ослушание». Поэтому мне не совсем ясно, по доброй воле или по принуждению отправился в то плавание Иван Рюмин вместе со своей женой, корячкой Любовью Саввичной.

На галиоте Рюмин исполнял роль вице-секретаря. Вместе с корабельным секретарем Спиридоном Судейкиным вели они путевой журнал, который стал фактически единственно правдивым документом о плавании «Святого Петра» в Охотском, Японском и Восточно-Китайском морях. Впервые «Записки канцеляриста Рюмкаа», которые можно было бы назвать «Путешествие за три океана», увидели свет в журнале «Северный архив» в 1822 году.

Супругам Рюминым выпала счастливая доля благополучно перенести все тяготы того путешествия и в 1773 году вернуться в Россию. Они вместе с Судейкиным поселились в Тобольске и, видимо, пошли по гражданской службе.

Яков Кузнецов

Среди промышленников, примкнувших к заговору, было и несколько камчадалов. Чем же их-то смог привлечь Беньевский? Землей Штеллера? Едва ли камчадалы шли на промыслы по воле своих старшин-тойонов да камчатского начальства, которое получало в казну ясак за каждого камчадала-промышленника на несколько лет вперед от купцов-нанимателей. Да еще сверх ясака в собственный карман изрядный куш, а камчадалы потом отрабатывали за все купцу, получая половину заработанного, которая полностью уходила на пропитание, лопотинку-одежонку, обувку и долги семьи, которые накопились за годы отсутствия кормильца. Так что вряд ли смогли бы привлечь камчадалов сказки о Земле Штеллера. Но они могли поверить в другое — во что верили Степанов и Панов — в существование островов, где люди живут свободно и счастливо, не ведая наказания и страха, нищеты и голода.

Почему я так уверен в этом? Да потому, что среди камчадалов-заговорщиков был один, кому кое-что могло быть известно о возможности существования таких островов. Это Яков Кузнецов, камчадал из Камаковского острожка на реке Камчатке. Когда-то этот острожек звали Пеучев или Шванолом, но позже его прозвали Камаков по имени вождя Камака, примкнувшего к антихристианскому восстанию ительменов и коряков, которое подняли в 1746 году братья-камчадалы Алексей и Иван Лазуковы. После крещения Камак получил новое имя — теперь его все звали Степан Кузнецов.

Об Алексее Лазукове, предводителе восстания, ходили потом нехорошие слухи. Он с корякскими вождями Умьевушкой и Ивашкой перебили ясашных сборщиков в острожке Юмтином, который потом, после расправы над бунтарями, станет называться Дранкой. Собирался он напасть и на Нижнекамчатский острог, где располагалась партия миссионеров архимандрита Иоасафа Хотунцевского, насильно крестивших камчадалов и коряков. Вожди сговорились выступить в один день двумя отрядами — один по морскому берегу, другой по долине — и, объединившись, взять приступом острог. Но в самый последний момент случилось непредвиденное — Алексей и Иван Лазуковы пришли в Нижнекамчатск и добровольно сдались властям. Их расстреляли. Но о предательстве Лазукова долго еще говорили русские, камчадалы и коряки. Слишком уж хорошо все они знали Алексея — человека необыкновенного мужества, честного и справедливого.

А всему виной были эти самые острова. В 1741 году Алексей Лазуков пошел в море на казенном пакетботе «Святой Петр», побывал у берегов Америки, высаживался на Шумагинских островах и пытался разговаривать — он был толмачом на судне — с аборигенами-американцами, которые признали его за своего и даже не хотели отпускать. В декабре экипаж пакетбота высадился на необитаемый остров. Чтобы выжить, каждый из экипажа, будь то офицер или простой толмач, должны были отказаться от всего того, что разделяло их в обычной жизни — от чинов, привилегий, чувств национального превосходства и сословных прав... И они выжили. Скроили из остатков пакетбота гукор и вернулись назад на Камчатку... Месяцы, проведенные на Командорском острове, Лазуков, должно быть, вспоминал очень часто. Эту счастливую историю передавали из уст в уста. Пережитое на островах чувство братства осчастливило и погубило Алексея Лазукова — не смог он повернуть оружие против тех, кто открыл ему новое понимание жизни, потому и предпочел он сдаться, зная, что не будет прощен ни палачом Хотунцевским, ни братьями своими по оружию и крови, которых он предал ради других своих братьев — по духу...

Такая вот история. И ее должен был знать Яков Кузнецов. Может быть, потому он и отправился в дальние края, чтобы найти такой же остров и устроить на нем такую же счастливую жизнь, какая явилась Лазукову...

Свой остров Яков Кузнецов найдет у африканских берегов — больного камчадала оставят в госпитале на Маврикии. С ним останутся такие же больные камчадал Сидор Красильников и промышленники Козьма Облупин, Андрей Оборин и Михаил Чулошников. До Франции доберется потом только Облупин. Что стало с остальными — неизвестно. Но если заглянуть в справочники и узнать, насколько счастливой была жизнь в те времена на Маврикии, то выяснится, что 10 процентов населения острова составляли белые господа, 6 процентов — свободные люди разных национальностей, а остальные проценты приходились на долю рабов-африканцев. Не было, оказывается, ни в одном из двух пройденных ими океанов той земли, на которой можно было бы счастливо жить, не страдая и не печалясь...

Не отыскалось такого острова и в третьем — Атлантическом океане. На кладбище Лурианского госпиталя остался навсегда камчадал Ефрем Трапезников. А Прокопий Попов, добравшись наконец до Европы, пошел пешком в Париж, чтобы добиться разрешения вернуться на родину...

Дмитрий Бочаров

Многие историки написали в своих исследованиях, что штурманский ученик Дмитрий Бочаров был вывезен с Камчатки насильно. Нет, насильно были вывезены только штурманские ученики Герасим Измайлов и Филипп Зябликов, а Бочаров добровольно примкнул к заговорщикам. Он был командиром галиота «Святая Екатерина». В недавнем прошлом — помощник Максима Чурина, зимовал вместе со штурманом на Унимаке, где, вероятно, поддерживал своего командира в его спорах с Петром Кузьмичом Креницыным. Затем Чурин принял «Святого Петра», и на зимовку «Святой Петр» и «Святая Екатерина» пришли в Чекавинскую гавань.

Известно, что Дмитрий Бочаров был в числе тех, кто решал вопрос о бегстве с Камчатки на казенном галиоте. И он бежал на нем вместе с женой Прасковьей Михайловной и потерял ее в Макао, как и командира своего, Максима Чурина.

С ним бежали и матросы с галиота «Святая Екатерина» — Василий Потолов, Петр Софронов, Герасим Береснев, Тимофей Семяченков. Только Василий Потолов — матрос из «присыльных арестантов» последовал с Беньевским, остальные остались со своим командиром — Дмитрием Бочаровым. По возвращении в Россию Бочаров просил, чтобы его оставили на морской службе в Охотске, но получил отставку, и местожительством ему определили Иркутск. Однако без моря Бочаров жить не мог и охотно дал свое согласие камчатским купцам-компанейщикам Луке Алину и Петру Сидорову повести на восток к богатым пушным зверьем островам промысловый бот «Петр и Павел». В числе компанейщиков Алина и Сидорова впервые пробовал свое счастье и молодой рыльский купец Григорий Шелихов — он тогда только примерялся еще, куда повыгодней пристроить капиталы своей жены, вдовы богатого иркутского купца,— как ему посоветовал дед жены Никифор Трапезников. В 1783 году Григорий Иванович приглашает Бочарова к себе и назначает его командиром галиота «Святой Михаил», который в тот же год в составе экспедиции пошел на Кадьяк основывать первое поселение будущей Русской Америки. На флагмане — галиоте «Три святителя» — шел вместе с Шелиховым командир судна штурман Герасим Измайлов, которого в конце мая 1771 года Беньевский оставил на необитаемом курильском острове Симушир. И в дальнейшем мореходные судьбы Измайлова и Бочарова будут неотрывны друг от друга.

Герасим Измайлов

Он был единственным в Большерецком остроге, кто пытался противодействовать бунтарям. Вечером 26 апреля 1771 года, совершенно случайно, Измайлов и Зябликов узнали, что Беньевский с ссыльными и промышленниками собираются убить командира Камчатки Нилова и бежать из Большерецка. Они тут же пошли в канцелярию, но к Нилову их не пустили. Когда штурманские ученики попытались рассказать обо всем караульному, тот не поверил, решив, что Измайлов с Зябликовым пьяны. Через час-другой они снова пришли, но караульный их опять не пустил. И вдруг на дворе кто-то испуганно закричал «караул!», в запертую дверь сильно ударили и потребовали отворить.

Зябликов с Измайловым спрятались в казенку за дверью. В тот же миг упала выломанная бунтарями дверь в сенях. Оттолкнув караульного, заговорщики прошли в спальню к Нилову. Вскоре оттуда донеслись шум, сдавленный крик, матерщина, удары... Потом Беньевский, Винбланд, Чурин, Панов — Измайлов узнал их по голосам — ушли.

Измайлов и Зябликов попытались незаметно ускользнуть, но караульные промышленники схватили Филиппа Зябликова, а Измайлову удалось незаметно выбраться из канцелярии, однако возле дома сотника Черных, где шла перестрелка, его обстреляли.

Вернувшись к себе на квартиру, Измайлов тотчас собрал людей, чтобы пойти с ними против бунтовщиков, но они настроены были нерешительно. Тогда обратились к секретарю Нилова Спиридону Судейкину. Тот в испуге замахал руками — только без крови! Его поддержали остальные. Пока рядили, спорили да переговаривались, пришли в дом к Судейкину Винбланд с Хрущевым и промышленниками, забрали все ружья, пороховое зелье, пули и приказали Измайлову быть тотчас на площади у большерецкой канцелярии, где Бейпоск собирал всю команду галиота «Святая Екатерина», на котором Герасим был помощником у Дмитрия Бочарова.

На площади присягали царевичу Павлу. Измайлов и Зябликов отказались от присяги, и их обоих посадили в башню большерецкой канцелярии, а потом вместе с другими арестантами — в числе которых был и Спиридон Судейкин — вывезли в Чекавинскую гавань и держали в трюме галиота «Святая Екатерина» под караулом, пока готовили к отплытию «Святой Петр».

Нужно сказать, что Беньевскому удалось все же сломить того и другого — под «Объявлением» стоят подписи обоих. Может быть, для отвода глаз — оба собирались бежать с галиота на байдаре матроса Львова, которого обещали отпустить перед самым выходом «Петра» в море, но ничего не получилось. Львов ушел один, и бросаться за ним вплавь было слишком рискованно — по реке шла шуга.

Зябликов ушел с Беньевским и умер в Макао, а Измайлов остался на необитаемом острове вместе с Паранчиными. Это случилось 29 мая 1771 года.

Им было оставлено три сумы провианта, ружье «винтовантое», у которого была сломана ложа; пороха и свинца фунта с полтора; топор, фунтов десять прядева, четыре флага, пять рубашек (одна холщовая, три дабяных), два полотенца, одеяло, собачья парка, камлея, фуфайка со штанами...

2 августа на трех байдарах пришли на Симушир промышленники во главе с купцом Никоновым. Измайлов потребовал, чтобы его немедленно доставили в Большерецк. Вместо этого Никонов забрал Паранчиных и отправился с ними и своими людьми дальше — на восемнадцатый остров Уруп — промышлять морского зверя.

«Питаясь морскими ракушками, капустою и прочим», обменяв с никоновскими зверобоями всю теплую одежду, которую оставил ему Беньевский, на продукты, остался Измайлов на острове один-одинешенек, как Робинзон Крузо. Потом, правда, прибыли на остров промышленники купца Протодьяконова — с ними и прожил Измайлов тот год, а в июле 1772 года Никонов доставил его на Камчатку. В Большерецке Измайлова и Паранчина арестовали и отправили под караулом в Иркутск.

Дмитрий Бочаров, обогнув Азию и Европу, прожив больше года во Франции, отправлен был из Петербурга на место своего нового жительства — в Иркутск 5 октября 1773 года.

Герасим Измайлов в награду за свое радение перед матушкой-царицей получил высочайшее повеление о своем освобождении из-под стражи 31 марта 1774 года. А еще через два года он, как и Бочаров, поведет на Алеутские острова промысловый бот Ивана Саввича Лапина и на Уналашке в 1778 году встретится с Джеймсом Куком, который с большой симпатией отзовется потом об этом русском мореходе в своем путевом дневнике.

В 1781 году Герасим Алексеевич вернется в Охотск, и здесь он будет приглашен на службу к Григорию Ивановичу Шелихову и поведет на Кадьяк галиот «Три святителя». С 30 апреля по 15 июля 1788 года Герасим Алексеевич Измайлов и Дмитрий Иванович Бочаров опишут на нем побережье Русской Америки от Кенайского полуострова до бухты Льтуа, открыв при этом заливы Якутаг и Нучек. Там, где побывали русские землепроходцы и мореходы, они «зарывали в землю медные доски с российскими гербами и надписью: «Земля Российского владения»...

На этом я хочу закончить свой рассказ о членах экипажа галиота «Святой Петр». Известно о них не так уж и много. Но и в этих неполных заметках видны их нелегкие и вместе с тем созвучные веку судьбы незаметных людей, усилиями которых вершилась история Российской империи.