«Подводные камни» молитвенного правила. Константин михайлович симонов живые и мертвые

А дети есть или нет? - прервал его мысли Шмаков.
Синцов, все время, весь этот месяц, при каждом воспоминании упорно убеждавший себя, что все в порядке, что дочь уже давно в Москве, коротко объяснил, что произошло с его семьей. На самом деле чем насильственней убеждал он себя, что все хорошо, тем слабее верил в это.
Шмаков посмотрел на его лицо и понял, что лучше было не задавать этого вопроса.
- Ладно, спите, - привал короткий, и первого сна доглядеть не успеете!
«Какой уж теперь сон!» - сердито подумал Синцов, но, с минуту посидев с открытыми глазами, клюнул носом в колени, вздрогнул, снова открыл глаза, хотел что-то сказать Шмакову и вместо этого, уронив голову на грудь, заснул мертвым сном.
Шмаков с завистью посмотрел на него и, сняв очки, стал тереть глаза большим и указательным пальцами: глаза болели от бессонницы, казалось, дневной свет колет их даже через зажмуренные веки, а сон не шел и не шел.
За последние трое суток Шмаков увидел столько мертвых ровесников своего убитого сына, что отцовская скорбь, силою воли загнанная в самые недра души, вышла из этих недр наружу и разрослась в чувство, которое относилось уже не только к сыну, а и к тем другим, погибшим на его глазах, и даже к тем, чьей гибели он не видел, а только знал о ней. Это чувство все росло и росло и наконец стало таким большим, что из скорби превратилось в гнев. И этот гнев душил сейчас Шмакова. Он сидел и думал о фашистах, которые повсюду, на всех дорогах войны, насмерть вытаптывали сейчас тысячи и тысячи таких же ровесников Октября, как его сын, - одного за другим, жизнь за жизнью. Сейчас он ненавидел этих немцев так, как когда-то ненавидел белых. Большей меры ненависти он не знал, и, наверное, ее и не было в природе.
Еще вчера ему нужно было усилие над собой, чтобы отдать приказ расстрелять немецкого летчика. Но сегодня, после душераздирающих сцен переправы, когда фашисты, как мясники, рубили из автоматов воду вокруг голов тонущих, израненных, но все еще не добитых людей, в его душе перевернулось что-то, до этой последней минуты все еще не желавшее окончательно переворачиваться, и он дал себе необдуманную клятву впредь не щадить этих убийц нигде, ни при каких обстоятельствах, ни на войне, ни после войны - никогда!
Должно быть, сейчас, когда он думал об этом, на его обычно спокойном лице доброго от природы, немолодого интеллигентного человека появилось выражение настолько необычное, что он вдруг услышал голос Серпилина:
- Сергей Николаевич! Что с тобой? Случилось что?
Серпилин лежал на траве и, широко открыв глаза, смотрел на него.
- Ровно ничего. - Шмаков надел очки, и лицо его приняло обычное выражение.
- А если ничего, тогда скажи, который час: не пора ли? А то лень зря конечностями шевелить, - усмехнулся Серпилин.
Шмаков посмотрел на часы и сказал, что до конца привала осталось семь минут.
- Тогда еще сплю. - Серпилин закрыл глаза.
После часового отдыха, который Серпилин, несмотря на усталость людей, не позволил затянуть ни на минуту, двинулись дальше, постепенно сворачивая на юго-восток.
До вечернего привала к отряду присоединилось еще три десятка бродивших по лесу людей. Из их дивизии больше никого не попалось. Все тридцать человек, встреченные после первого привала, были из соседней дивизии, стоявшей южней по левому берегу Днепра. Все это были люди из разных полков, батальонов и тыловых частей, и хотя среди них оказались три лейтенанта и один старший политрук, никто не имел представления ни где штаб дивизии, ни даже в каком направлении он отходил. Однако по отрывочным и часто противоречивым рассказам все-таки можно было представить общую картину катастрофы.
Судя по названию мест, из которых шли окруженцы, к моменту немецкого прорыва дивизия была растянута в цепочку почти на тридцать километров по фронту. Вдобавок она не успела или не сумела как следует укрепиться. Немцы бомбили ее двадцать часов подряд, а потом, выбросив в тылы дивизии несколько десантов и нарушив управление и связь, одновременно под прикрытием авиации сразу в трех местах начали переправу через Днепр. Части дивизии были смяты, местами побежали, местами ожесточенно дрались, но это уже не могло изменить общего хода дела.
Люди из этой дивизии шли небольшими группами, по двое и по трое. Одни были с оружием, другие без оружия. Серпилин, поговорив с ними, всех поставил в строй, перемешав с собственными бойцами. Невооруженных он поставил в строй без оружия, сказав, что придется самим добыть его в бою, оно для них не запасено.
Серпилин разговаривал с людьми круто, но не обидно. Только старшему политруку, оправдывавшемуся тем, что он шел хотя и без оружия, но в полном обмундировании и с партбилетом в кармане, Серпилин желчно возразил, что коммунисту на фронте надо хранить оружие наравне с партбилетом.
- Мы не на Голгофу идем, товарищ дорогой, - сказал Серпилин, - а воюем. Если вам легче, чтобы фашисты вас к стенке поставили, чем своей рукой комиссарские звезды срывать, - это значит, что у вас совесть есть. Но нам одного этого мало. Мы не встать к стенке хотим, а фашистов к стенке поставить. А без оружия этого не совершишь. Так-то вот! Идите в строй, и ожидаю, что вы будете первым, кто приобретет себе оружие в бою.
Когда смущенный старший политрук отошел на несколько шагов, Серпилин окликнул его и, отцепив одну из двух висевших у пояса гранат-лимонок, протянул на ладони.
- Для начала возьмите!
Синцов, в качестве адъютанта записывавший в блокнот фамилии, звания и номера частей, молча радовался тому запасу терпения и спокойствия, с которым Серпилин говорил с людьми.
Нельзя проникнуть в душу человека, но Синцову за эти дни не раз казалось, что сам Серпилин не испытывает страха смерти. Наверное, это было не так, но выглядело так.
В то же время Серпилин не делал виду, что не понимает, как это люди боятся, как это они могли побежать, растеряться, бросить оружие. Наоборот, он давал почувствовать им, что понимает это, но в то же время настойчиво вселял в них мысль, что испытанный ими страх и пережитое поражение - все это в прошлом. Что так было, но так больше не будет, что они потеряли оружие, но могут приобрести его вновь. Наверное, поэтому люди не отходили от Серпилина подавленными, даже когда он говорил с ними круто. Он справедливо не снимал с них вины, но и не переваливал всю вину только на их плечи. Люди чувствовали это и хотели доказать, что он прав.
Перед вечерним привалом произошла еще одна встреча, непохожая на все другие. Из двигавшегося по самой чащобе леса бокового дозора пришел сержант, приведя с собой двух вооруженных людей. Один из них был низкорослый красноармеец, в потертой кожаной куртке поверх гимнастерки и с винтовкой на плече. Другой - высокий, красивый человек лет сорока, с орлиным носом и видневшейся из-под пилотки благородной сединой, придававшей значительность его моложавому, чистому, без морщин лицу; на нем были хорошие галифе и хромовые сапоги, на плече висел новенький ППШ, с круглым диском, но пилотка на голове была грязная, засаленная, и такой же грязной и засаленной была нескладно сидевшая на нем красноармейская гимнастерка, не сходившаяся на шее и короткая в рукавах.
- Товарищ комбриг, - подходя к Серпилину вместе с этими двумя людьми, косясь на них и держа наготове винтовку, сказал сержант, - разрешите доложить? Привел задержанных. Задержал и привел под конвоем, потому что не объясняют себя, а также по их виду. Разоружать не стали, потому что отказались, а мы не хотели без необходимости открывать в лесу огонь.
- Заместитель начальника оперативного отдела штаба армии полковник Баранов, - отрывисто, бросив руку к пилотке и вытянувшись перед Серпилиным и стоявшим рядом с ним Шмаковым, сердито, с ноткой обиды сказал человек с автоматом.
- Извиняемся, - услышав это и, в свою очередь, прикладывая руку к пилотке, сказал приведший задержанных сержант.
- А чего вы извиняетесь? - повернулся к нему Серпилин. - Правильно сделали, что задержали, и правильно, что привели ко мне. Так действуйте и в дальнейшем. Можете идти. Попрошу ваши документы, - отпустив сержанта, повернулся он к задержанному, не называя его по званию.
Губы у того дрогнули, и он растерянно улыбнулся. Синцову показалось, что этот человек, наверное, был знаком с Серпилиным, но только сейчас узнал его и поражен встречей.
Так оно и было. Человек, назвавший себя полковником Барановым и действительно носивший эту фамилию и звание и состоявший в той должности, которую он назвал, когда его подвели к Серпилину, был так далек от мысли, что перед ним здесь, в лесу, в военной форме, окруженный другими командирами, может оказаться именно Серпилин, что в первую минуту лишь отметил про себя, что высокий комбриг с немецким автоматом на плече очень напоминает ему кого-то.
- Серпилин! - воскликнул он, разведя руками, и трудно было понять, то ли это жест крайнего изумления, то ли он хочет обнять Серпилина.
- Да, я комбриг Серпилин, - неожиданно сухим, жестяным голосом сказал Серпилин, - командир вверенной мне дивизии, а вот кто вы, пока не вижу. Ваши документы!
- Серпилин, я Баранов, ты что, с ума сошел?
- В третий раз прошу вас предъявить документы, - сказал Серпилин все тем же жестяным голосом.
- У меня нет документов, - после долгой паузы сказал Баранов.
- Как так нет документов?
- Так вышло, я случайно потерял… Оставил в той гимнастерке, когда менял вот на эту… красноармейскую. - Баранов задвигал пальцами по своей засаленной, не по росту, тесной гимнастерке.
- Оставили документы в той гимнастерке? А полковничьи знаки различия у вас тоже на той гимнастерке?
- Да, - вздохнул Баранов.
- А почему же я должен вам верить, что вы заместитель начальника оперативного отдела армии полковник Баранов?
- Но ты же меня знаешь, мы же с тобой вместе в академии служили! - уже совсем потерянно пробормотал Баранов.
- Предположим, что так, - нисколько не смягчаясь, все с той же непривычной для Синцова жестяной жесткостью сказал Серпилин, - но если бы вы встретили не меня, кто бы мог подтвердить вашу личность, звание и должность?
- Вот он, - показал Баранов на стоявшего рядом с ним красноармейца в кожаной куртке. - Это мой водитель.
- А у вас есть документы, товарищ боец? - не глядя на Баранова, повернулся Серпилин к красноармейцу.
- Есть… - красноармеец на секунду запнулся, не сразу решив, как обратиться к Серпилину, - есть, товарищ генерал! - Он распахнул кожанку, вынул из кармана гимнастерки обернутую в тряпицу красноармейскую книжку и протянул ее.
- Так, - вслух прочел Серпилин. - «Красноармеец Золотарев Петр Ильич, воинская часть 2214». Ясно. - И он отдал красноармейцу книжку. - Скажите, товарищ Золотарев, вы можете подтвердить личность, звание и должность этого человека, вместе с которым вас задержали? - И он, по-прежнему не поворачиваясь к Баранову, показал на него пальцем.
- Так точно, товарищ генерал, это действительно полковник Баранов, я его водитель.
- Значит, вы удостоверяете, что это ваш командир?
- Так точно, товарищ генерал.
- Брось издеваться, Серпилин! - нервно крикнул Баранов.
Но Серпилин даже и глазом не повел в его сторону.
- Хорошо, что хоть вы можете удостоверить личность вашего командира, а то, не ровен час, могли бы и расстрелять его. Документов нет, знаков различия нет, гимнастерка с чужого плеча, сапоги и бриджи комсоставские… - Голос Серпилина с каждой фразой становился все жестче и жестче. - При каких обстоятельствах оказались здесь? - спросил он после паузы.
- Сейчас я тебе все расскажу… - начал было Баранов.
Но Серпилин, на этот раз полуобернувшись, прервал его:
- Пока я не вас спрашиваю. Говорите… - снова повернулся он к красноармейцу.
Красноармеец, сначала запинаясь, а потом все уверенней, стремясь ничего не забыть, начал рассказывать, как они три дня назад, приехав из армии, заночевали в штабе дивизии, как утром полковник ушел в штаб, а кругом сразу началась бомбежка, как вскоре один приехавший из тыла шофер сказал, что там высадился немецкий десант, и он, услышав это, на всякий случай вывел машину. А еще через час прибежал полковник, похвалил его, что машина стоит уже наготове, вскочил в нее и приказал скорей гнать назад, в Чаусы. Когда они выехали на шоссе, впереди была уже сильная стрельба и дым, они свернули на проселок, поехали по нему, но опять услышали стрельбу и увидели на перекрестке немецкие танки. Тогда они свернули на глухую лесную дорогу, с нее съехали прямо в лес, и полковник приказал остановить машину.
Рассказывая все это, красноармеец иногда искоса взглядывал на своего полковника, как бы ища у того подтверждения, а тот стоял молча, низко опустив голову. Для него начиналось самое тяжкое, и он понимал это.
- Приказал остановить машину, - повторил последние слова красноармейца Серпилин, - и что дальше?
- Потом товарищ полковник приказал мне вынуть из-под сиденья мою старую гимнастерку и пилотку, я как раз недавно получил новое обмундирование, а старую гимнастерку и пилотку при себе оставил - на всякий случай, если под машиной лежать. Товарищ полковник снял свою гимнастерку и фуражку и надел мою пилотку и гимнастерку, сказал, что придется теперь пешком выходить из окружения, и велел мне облить машину бензином и поджечь. Но только я, - шофер запнулся, - но только я, товарищ генерал, не знал, что товарищ полковник забыл там документы, в своей гимнастерке, я бы, конечно, напомнил, если б знал, а то так все вместе с машиной и зажег.
Он чувствовал себя виноватым.
- Вы слышите? - Серпилин повернулся к Баранову. - Ваш боец сожалеет, что не напомнил вам о ваших документах. - В голосе его прозвучала насмешка. - Интересно, что произошло бы, если б он вам о них напомнил? - Он снова повернулся к шоферу: - Что было дальше?
- Дальше шли два дня, прячась. Пока вас не встретили…
- Благодарю вас, товарищ Золотарев, - сказал Серпилин. - Занеси его в списки, Синцов. Догоняйте колонну и становитесь в строй. Довольствие получите на привале.
Шофер было двинулся, потом остановился и вопросительно посмотрел на своего полковника, но тот по-прежнему стоял, опустив глаза в землю.
- Идите! - повелительно сказал Серпилин. - Вы свободны.
Шофер ушел. Наступила тяжелая тишина.
- Зачем вам понадобилось при мне спрашивать его? Могли бы спросить меня, не компрометируя перед красноармейцем.
- А я спросил его потому, что больше доверяю рассказу бойца с красноармейской книжкой, чем рассказу переодетого полковника без знаков различия и документов, - сказал Серпилин. - Теперь мне, по крайней мере, ясна картина. Приехали в дивизию проследить за выполнением приказов командующего армией. Так или не так?
- Так, - упрямо глядя в землю, сказал Баранов.
- А вместо этого удрали при первой опасности! Все бросили и удрали. Так или не так?
- Не совсем.
- Не совсем? А как?
Но Баранов молчал. Как ни сильно чувствовал он себя оскорбленным, возражать было нечего.
- Скомпрометировал я его перед красноармейцем! Ты слышишь, Шмаков? - повернулся Серпилин к Шмакову. - Смеху подобно! Он струсил, снял с себя при красноармейце командирскую гимнастерку, бросил документы, а я его, оказывается, скомпрометировал. Не я вас скомпрометировал перед красноармейцем, а вы своим позорным поведением скомпрометировали перед красноармейцем командный состав армии. Если мне не изменяет память, вы были членом партии. Что, партийный билет тоже сожгли?
- Все сгорело, - развел руками Баранов.
- Вы говорите, что случайно забыли в гимнастерке все документы? - тихо спросил впервые вступивший в этот разговор Шмаков.
- Случайно.
- А по-моему, вы лжете. По-моему, если бы ваш водитель напомнил вам о них, вы бы все равно избавились от них при первом удобном случае.
- Для чего? - спросил Баранов.
- Это уж вам виднее.
- Но я же с оружием шел.
- Если вы документы сожгли, когда настоящей опасности и близко не было, то оружие бросили бы перед первым немцем.
- Он оружие себе оставил потому, что в лесу волков боялся, - сказал Серпилин.
- Я против немцев оставил оружие, против немцев! - нервно выкрикнул Баранов.
- Не верю, - сказал Серпилин. - У вас, у штабного командира, целая дивизия под руками была, так вы из нее удрали! Как же вам одному с немцами воевать?
- Федор Федорович, о чем долго говорить? Я не мальчик, все понимаю, - вдруг тихо сказал Баранов.
Но именно это внезапное смирение, словно человек, только что считавший нужным оправдываться изо всех сил, вдруг решил, что ему полезней заговорить по-другому, вызвало у Серпилина острый прилив недоверия.
- Что вы понимаете?
- Свою вину. Я смою ее кровью. Дайте мне роту, наконец, взвод, я же все-таки не к немцам шел, а к своим, в это можете поверить?
- Не знаю, - сказал Серпилин. - По-моему, ни к кому вы не шли. Просто шли в зависимости от обстоятельств, как обернется…
- Я проклинаю тот час, когда сжег документы… - снова начал Баранов, но Серпилин перебил его:
- Что сейчас жалеете - верю. Жалеете, что поторопились, потому что к своим попали, а если бы вышло иначе - не знаю, жалели бы. Как, комиссар, - обратился он к Шмакову, - дадим этому бывшему полковнику под команду роту?
- Нет, - сказал Шмаков.
- Взвод?
- Нет.
- По-моему, тоже. После всего, что вышло, я скорей доверю вашему водителю командовать вами, чем вам им! - сказал Серпилин и впервые на полтона мягче всего сказанного до этого обратился к Баранову: - Пойдите и станьте в строй с этим вашим новеньким автоматом и попробуйте, как вы говорите, смыть свою вину кровью… немцев, - после паузы добавил он. - А понадобится - и своей. Данной нам здесь с комиссаром властью вы разжалованы в рядовые до тех пор, пока не выйдем к своим. А там вы объясните свои поступки, а мы - свое самоуправство.
- Все? Больше вам нечего мне сказать? - подняв на Серпилина злые глаза, спросил Баранов.
Что-то дрогнуло в лице Серпилина при этих словах; он даже на секунду закрыл глаза, чтобы спрятать их выражение.
- Скажите спасибо, что за трусость не расстреляли, - вместо Серпилина отрезал Шмаков.
- Синцов, - сказал Серпилин, открывая глаза, - занесите в списки части бойца Баранова. Пойдите с ним, - он кивнул в сторону Баранова, - к лейтенанту Хорышеву и скажите ему, что боец Баранов поступает в его распоряжение.
- Твоя власть, Федор Федорович, все выполню, но не жди, что я тебе это забуду.
Серпилин заложил за спину руки, хрустнул ими в запястьях и промолчал.
- Пойдемте со мной, - сказал Баранову Синцов, и они стали догонять ушедшую вперед колонну.
Шмаков пристально посмотрел на Серпилина. Сам взволнованный происшедшим, он чувствовал, что Серпилин потрясен еще больше. Видимо, комбриг тяжело переживал позорное поведение старого сослуживца, о котором, наверно, раньше был совсем другого, высокого мнения.
- Федор Федорович!
- Что? - словно спросонок, даже вздрогнув, отозвался Серпилин: он погрузился в свои мысли и забыл, что Шмаков идет рядом с ним, плечо в плечо.
- Чего расстроился? Долго вместе служили? Хорошо его знали?
Серпилин посмотрел на Шмакова рассеянным взглядом и ответил с непохожей на себя, удивившей комиссара уклончивостью:
- А мало ли кто кого знал! Давайте лучше до привала шагу прибавим!
Шмаков, не любивший навязываться, замолчал, и они оба, прибавив шагу, до самого привала шли рядом, не говоря ни слова, каждый занятый своими мыслями.
Шмаков не угадал. Хотя Баранов действительно служил с Серпилиным в академии, Серпилин не только был о нем не высокого мнения, а, наоборот, был самого дурного. Он считал Баранова не лишенным способностей карьеристом, интересовавшимся не пользой армии, а лишь собственным продвижением по службе. Преподавая в академии, Баранов готов был сегодня поддерживать одну доктрину, а завтра другую, называть белое черным и черное белым. Ловко применяясь к тому, что, как ему казалось, могло понравиться «наверху», он не брезговал поддерживать даже прямые заблуждения, основанные на незнании фактов, которые сам он прекрасно знал.
Его коньком были доклады и сообщения об армиях предполагаемых противников; выискивая действительные и мнимые слабости, он угодливо замалчивал все сильные и опасные стороны будущего врага. Серпилин, несмотря на всю тогдашнюю сложность разговоров на такие темы, дважды обругал за это Баранова с глазу на глаз, а в третий раз публично.
Ему потом пришлось вспомнить об этом при совершенно неожиданных обстоятельствах; и один бог знает, какого труда стоило ему сейчас, во время разговора с Барановым, не выразить всего того, что вдруг всколыхнулось в его душе.
Он не знал, прав он или не прав, думая о Баранове то, что он о нем думал, но зато он твердо знал, что сейчас не время и не место для воспоминаний, хороших или плохих - безразлично!
Самым трудным в их разговоре было мгновение, когда Баранов вдруг вопросительно и зло глянул ему прямо в глаза. Но, кажется, он выдержал и этот взгляд, и Баранов ушел успокоенный, по крайней мере судя по его прощальной наглой фразе.
Что ж, пусть так! Он, Серпилин, не желает и не может иметь никаких личных счетов с находящимся у него в подчинении бойцом Барановым. Если тот будет храбро драться, Серпилин поблагодарит его перед строем; если тот честно сложит голову, Серпилин доложит об этом; если тот струсит и побежит, Серпилин прикажет расстрелять его, так же как приказал бы расстрелять всякого другого. Все правильно. Но как тяжело на душе!
Привал сделали около людского жилья, впервые за день попавшегося в лесу. На краю распаханной под огород пустоши стояла старая изба лесника. Тут же, неподалеку, был и колодец, обрадовавший истомленных жарой людей.
Синцов, отведя Баранова к Хорышеву, зашел в избу. Она состояла из двух комнат; дверь во вторую была закрыта; оттуда слышался протяжный, ноющий женский плач. Первая комната была оклеена по бревнам старыми газетами. В правом углу висела божница с бедными, без риз, иконами. На широкой лавке рядом с двумя командирами, зашедшими в избу раньше Синцова, неподвижно и безмолвно сидел строгий восьмидесятилетний старик, одетый во все чистое - белую рубаху и белые порты. Все лицо его было изрезано морщинами, глубокими, как трещины, а на худой шее на истертой медной цепочке висел нательный крест.
Маленькая юркая бабка, наверное, ровесница старика по годам, но казавшаяся гораздо моложе его из-за своих быстрых движений, встретила Синцова поклоном, сняла с завешенной рушником стенной полки еще один граненый стакан и поставила его перед Синцовым на стол, где уже стояли два стакана и бадейка. До прихода Синцова бабка угощала молоком зашедших в избу командиров.
Синцов спросил у нее, нельзя ли чего-нибудь собрать покушать для командира и комиссара дивизии, добавив, что хлеб у них есть свой.
- Чем же угостить теперь, молочком только. - Бабка сокрушенно развела руками. - Разве что печь разжечь, картошки сварить, коли время есть.
Синцов не знал, хватит ли времени, но сварить картошки на всякий случай попросил.
- Старая картошка осталась еще, прошлогодняя… - сказала бабка и стала хлопотать у печки.
Синцов выпил стакан молока; ему хотелось выпить еще, но, заглянув в бадейку, в которой осталось меньше половины, он постеснялся. Оба командира, которым тоже, наверное, хотелось выпить еще по стакану, простились и вышли. Синцов остался с бабкой и стариком. Посуетившись у печки и подложив под дрова лучину, бабка пошла в соседнюю комнату и через минуту вернулась со спичками. Оба раза, когда она открывала и закрывала дверь, громкий ноющий плач всплесками вырывался оттуда.
- Что это у вас, кто плачет? - спросил Синцов.
- Дунька голосит, внучка моя. У ней парня убило. Он сухорукой, его на войну не взяли. Погнали из Нелидова колхозное стадо, он со стадом пошел, и, как шоссе переходили, по ним бомбы сбросили и убили. Второй день воет, - вздохнула бабка.
Она разожгла лучину, поставила на огонь чугунок с уже заранее, наверное для себя, помытой картошкой, потом села рядом со своим стариком на лавке и, облокотясь на стол, пригорюнилась.
- Все у нас на войне. Сыны на войне, внуки на войне. А скоро ли немец сюда придет, а?
- Не знаю.
- А то приходили из Нелидова, говорили, что немец уже в Чаусах был.
- Не знаю. - Синцов и в самом деле не знал, что ответить.
- Должно, скоро, - сказала бабка. - Стада уже пять ден, как гонют, зря бы не стали. И мы вот, - показала она сухонькой рукой на бадейку, - последнее молочко пьем. Тоже корову отдали. Пусть гонют, даст бог, когда и обратно пригонют. Соседка говорила, в Нелидове народу мало осталось, все уходют…
Она говорила все это, а старик сидел и молчал; за все время, что Синцов был в избе, он так и не сказал ни одного слова. Он был очень стар и, казалось, хотел умереть теперь же, не дожидаясь, когда вслед за этими людьми в красноармейской форме в его избу зайдут немцы. И такая грусть охватывала при взгляде на него, такая тоска слышалась в ноющем женском рыдании за стеной, что Синцов не выдержал и вышел, сказав, что сейчас вернется.

Часть 1.

Откуда взялись утренние или вечерние молитвы? Можно ли вместо них использовать что-то другое? Обязательно ли молиться два раза в день? Можно ли молиться по правилу св.Серафима Саровского?

О молитвенном правиле мы разговариваем с протоиереем Максимом Козловым , настоятелем храма святой мученицы Татианы при МГУ.

– Отец Максим, откуда взялось существующее молитвенное правило – утренние и вечерние молитвы?

– В том виде, в каком молитвенное правило печатается сейчас в наших молитвословах, его не знают другие Поместные Церкви, кроме тех славянских Церквей, которые в свое время стали ориентироваться на церковную печать Российской империи и де-факто заимствовали наши богослужебные книги и соответствующие печатные тексты. В греко-говорящих Православных Церквях мы подобного не увидим. Там в качестве утренних и вечерних молитв для мирян рекомендуется такая схема: вечером – сокращение повечерия и некоторых элементов вечерни, а в качестве утренних молитв – неизменяемые части, заимствованные из полунощницы и утрени.

Если мы посмотрим на традицию, зафиксированную по историческим меркам сравнительно недавно – например, откроем «Домострой» протопопа Сильвестра – то мы увидим почти до фантастичности идеальную русскую семью. Задача была дать некий образец для подражания. Такая семья, будучи грамотной по представлению Сильвестра, вычитывает последование вечерни и утрени дома, ставши перед иконами вместе с домочадцами и слугами.

Если мы обратим внимание на монашеское, священническое правило, известное мирянам по подготовке к принятию Святых Христовых Таин, то мы увидим те же три канона, что вычитываются на малом повечерии.

Собрание молитв под числами возникло достаточно поздно. Первый известный нам текст – это «Подорожная книжица» Франциска Скорины, и на сегодня у литургистов нет однозначного мнения, когда и почему такое собрание было сделано. Мое предположение (его нельзя считать окончательным утверждением) таково: эти тексты впервые у нас появились на юго-западной Руси, в волостях, где было очень сильное униатское влияние и контакты с униатами. Скорее всего, имеет место если не прямое заимствование от униатов, то определенного рода заимствование богослужебной и аскетической логики, свойственной на тот момент католической церкви, отчетливо делившей свой состав на две категории: церковь учащих и церковь учащихся. Для мирян предлагались тексты, которые должны были быть отличными от текстов, вычитываемых духовенством, учитывая иной образовательный уровень и внутрицерковный статус мирянина.

Кстати, в некоторых молитвословах ХVIII-XIX столетия мы видим еще рецидив того сознания (сейчас это не перепечатывается, а в дореволюционных книгах можно найти): скажем, молитвы, которые христианин может читать на литургии во время первого антифона; молитвы и чувствования, которые христианин должен прочитать и пережить во время малого входа… Что это как не некий аналог для мирянина тех тайных молитв, которые священник прочитывает во время соответствующих частей литургии, но только отнесенные уже не к священнослужителю, а к мирянину? Я думаю, что плодом того периода истории нашей Церкви и явилось возникновение сегодняшнего .

Ну а повсеместное распространение в том виде, в каком оно есть сейчас, молитвенное правило получило уже в синодальную эпоху в XVIII-XIX столетии и постепенно утвердилось как общепринятая норма для мирян. Трудно сказать, в какой именно год, в какое десятилетие это случилось. Если мы почитаем поучение о молитве наших авторитетных учителей и отцов XIX столетия, то никаких разборов, рассуждений об утреннем-вечернем правиле ни у святителя Феофана, ни у святителя Филарета, ни у святителя Игнатия мы не найдем.

Так что с одной стороны признавая существующее молитвенное правило вот уже несколько веков употребляемым в пределах Русской Церкви и в этом смысле ставшим отчасти неписаной, отчасти писаной нормой нашей духовно-аскетической и духовно-молитвенной жизни, мы не должны и слишком завышать статус сегодняшних молитвословов и даваемых в них молитвенных текстов как единственной возможной нормы устроения молитвенной жизни.

– Можно ли изменять молитвенное правило? Сейчас установился такой подход среди мирян: можно дополнять, но нельзя заменять и сокращать. Что вы думаете на этот счет?

– В том виде, в каком они есть, утренние и вечерние молитвы находятся в некотором несоответствии принципу построения православного богослужения, в котором соединяются, как все мы хорошо знаем, изменяемая и неизменяемая часть. При этом среди изменяемых частей есть повторяемые – ежедневно, еженедельно, раз в год – круги богослужения: суточный, седмичный и годичный. Этот принцип соединения твердого неизменного костяка, скелета, на который все наращивается, и варьируемых, изменяемых частей очень мудро устроен и соответствует самому принципу человеческой психологии: ей, с одной стороны, необходима норма, устав, а с другой – вариативность, чтобы устав не превратился в формальное вычитывание, повторение текстов, не вызывающих уже никакого внутреннего отклика. И тут как раз есть проблемы с молитвенным правилом, где одни и те же тексты утром и вечером.

При подготовке к Причастию у мирян имеют место три одних и тех же канона. Даже в священническом приготовлении каноны различны по седмицам. Если открыть служебник, то там сказано, что в каждый день недели вычитываются свои каноны. А у мирян правило неизменно. И что, всю жизнь читать только его? Понятно, что будут возникать определенного рода проблемы.

Святитель Феофан дает совет, которому в свое время я очень порадовался. Я сам и другие известные мне люди нашли для себя в этом совете много духовной пользы. Он советует при чтении молитвенного правила для борьбы с холодностью и сухостью сколько-то раз в неделю, заметив стандартный хронологический промежуток, уходящий на чтение обычного правила, попытаться в те же пятнадцать-двадцать минут, полчаса не ставить себе задачу непременно все прочитать, но многократно возвращаясь к тому месту, с которого мы отвлеклись или ушли мыслью в сторону, добиваться предельного сосредоточения на словах и смысле молитвы. Хоть бы в те же двадцать минут мы прочитали только начальные молитвы, но зато учились бы делать это по-настоящему. При этом святитель не говорит, что вообще нужно перейти на такой подход. А говорит, что нужно соединять: в какие-то дни целиком читать правило, а в какие-то – таким образом молиться.

Если взять за основу церковно-богослужебный принцип построения молитвенной жизни, разумно было бы или соединять, или частично заменять те или иные составляющие утреннего и вечернего правила на, предположим, каноны, которые есть в каноннике – там их явно больше, чем в молитвослове. Есть совершенно дивные, удивительные, прекрасные, восходящие в значительной части к преподобному Иоанну Дамаскину молитвословия Октоиха. Готовясь к Причастию в воскресный день, почему бы не прочитать тот Богородичный канон или тот воскресный канон к Кресту Христову или Воскресения, которое есть в Октоихе? Или взять, скажем, канон Ангелу Хранителю соответствующего гласа из Октоиха, чем один и тот же, который предлагается на протяжении многих лет читать человеку.

Для многих из нас в день принятия святых Христовых Таин, особенно для мирян, независимо от частоты причащения, душа, а не леность пододвигает человека скорее искать благодарение Богу в тот день, чем вновь повторить вечером слова, что «согреших, беззаконновах» и так далее. Когда все в нас еще полно благодарности Богу за принятие Святых Христовых Таин, ну что бы, к примеру, не взять то или иное акафистное пение или, скажем, акафист Иисусу Сладчайшему, или какое-то другое молитвословие и не сделать его центром своего молитвенного правила на этот день?

Вообще-то к молитве, скажу такое страшное словосочетание, нужно относиться творчески. Нельзя ее засушивать до уровня формально исполняемой схемы: иметь, с одной стороны, тяготу от того, что эту схему приходится день за днем, год за годом исполнять, а с другой стороны – какое-то периодическое внутреннее удовлетворение от того, что я должное исполняю, и чего вы там на небе от меня еще хотите, я же и так сделал, не без труда, то, что полагается. Молитву нельзя превращать в вычитывание и исполнение только обязанности, и считать – вот у меня нет дара молитвы, я человек маленький, святые отцы, аскеты, мистики молились, ну а мы уж так побредем по молитвослову – и спроса-то никакого нет.

– Кто должен решать, какое молитвенное правило должно быть – это сам человек должен решать или все-таки надо идти к духовнику, к священнику?

– Если у христианина есть духовник, с которым он определяет константы своего внутреннего духовного строя, то абсурдно было бы обойтись в данном случае без него, и самому, только своей головой решить, что делать. Мы изначально предполагаем, что духовник – это человек как минимум не менее опытный в духовной жизни, чем тот, кто к нему обращается, а в большинстве случаев несколько более опытный. И вообще – одна голова хорошо, а две лучше. Со стороны виднее то, что человек, даже разумный во многих отношениях, может не заметить. Поэтому благоразумно при определении чего-то, что мы стремимся сделать постоянным, посоветоваться с духовником.

Но на всякое движение души не насоветуешься. И если сегодня захотелось открыть Псалтырь – не в плане регулярного чтения, а просто открыть и добавить к своему обычному молитвенному деланию псалмы царя Давида – не звонить же батюшке? Другое дело, если хочешь начать читать кафизмы вместе с молитвенным правилом. Тогда нужно посоветоваться и брать на это благословение, а священник, исходя из того, готов ли ты, поможет тебе советом. Ну а на просто естественные движения души – тут уж как-то самому нужно решать.

– Я думаю, что как раз начальные молитвы лучше не опускать без нужды, потому что в них есть может быть самый концентрированный опыт Церкви – «Царю Небесный», «Пресвятая Троице», кто научил нас молитве «Отче наш» мы и так знаем, «Достойно есть» или «Богородице Дево радуйся» – их так немного, и они настолько очевидно избраны молитвенным опытом Церкви. Устав нам и так иной раз предлагает от них воздержаться. «Царю Небесный» – мы ждем 50 дней до праздника Пятидесятницы, на Светлой Седмице у нас вообще особенное молитвенное правило. Не понимаю логики этого отказа.

– Почему молиться надо именно два раза в день – утром и вечером? Одна наша читательница пишет: когда я занимаюсь с детьми, готовлю или убираюсь, мне так легко молиться, но как только я встаю перед иконами – все, как отрубает.

– Тут возникает сразу несколько тем. Никто не призывает нас ограничиться только утренним или вечерним правилом. Апостол Павел прямо говорит – непрестанно молитесь. Задача доброго устроения молитвенной жизни подразумевает, что христианин стремится в течение дня о Боге не забывать, в том числе и не забывать молитвенно. В нашей жизни есть много ситуаций, когда молитву можно в себе развивать отчетливым образом. Но с нежеланием встать и помолиться именно тогда, когда это предполагается долгом, нужно бороться, потому что, как мы знаем, враг рода человеческого там особенно противится, когда нет нашего самохотения. То легко делается, что делается, когда я хочу. Но то становится подвигом, что я должен делать вне зависимости от того, хочу или не хочу. Поэтому я бы советовал не отказываться от усилий поставлять себя на утренние и вечерние молитвы. Размер ее – другое дело, особенно у матери с детьми. Но она должна быть, как некая постоянная величина молитвенного устроения.

В отношении же молитв в течение дня: мешаешь кашку, молодая мама, – ну напевай про себя молитву, или если как-то больше можешь сосредоточиться – молитву Иисусову про себя читай.

Сейчас для большинства из нас есть великолепная школа молитвы – это дорога. Каждый из нас ездит на учебу, на работу в общественном транспорте, в автомобиле во всем нам известных московских пробках. Молись! Не трать время впустую, не включай ненужное радио. Не узнаешь новости – переживешь без них несколько дней. Не думай, что в метро ты так устал, что тебе хочется забыться и заснуть. Ну хорошо, не можешь читать по молитвослову в метро – читай «Господи, помилуй» про себя. И это будет школой молитвы.

– А если за рулем едешь и диск ставишь с молитвами?

– Я когда-то относился к этому очень жестко, думал – ну что эти диски, халтура какая-то, а потом на опыте разных священнослужителей и мирян увидел, что это может быть подспорьем в молитвенном правиле.

Единственное, что я бы сказал – не нужно всю молитвенную жизнь сводить к дисковому прослушиванию. Абсурдно было бы, придя вечером домой и становясь на вечернее правило, вместо самого себя включить диск, и какой-нибудь благоговейный лаврский хор и опытный иеродиакон привычным гласом начнет тебя убаюкивать. Все в меру должно быть.

– Как можно относиться к правилу, которое дал великий святой? Как к правилу, которое дал великий святой. Я просто хочу напомнить, при каких обстоятельствах он его дал: он дал его тем инокиням и послушницам, которые находились на тяжелых труднических послушаниях по 14-16 часов в сутки. Дал им для того, чтобы они начинали и кончали им день, не имея возможности для исполнения регулярных монашеских правил, и напоминал о том, что соединять это правило нужно с внутренним молитвенным деланием во время тех трудов, которые они несут в течение дня.

Конечно, если человек в горячем цеху или в не менее утомительном офисном труде приезжает домой таким, что съесть ужин, сделанный любимой женой на скорую руку и прочитать молитвы – это все, на что у него силы остаются, пусть читает правило преподобного Серафима. Но если у тебя остались силы не спеша посидеть за столом, сделать несколько не самых необходимых звонков по телефону, посмотреть фильм или новости по телевизору, почитать френдленту в Интернете, а потом – ах, завтра же вставать на работу и остается время только несколько минут – то тут, пожалуй, не самым правильным путем будет ограничить себя Серафимовым правилом.

Продолжение следует…

До: Б.С. Ямпольский- русский советский писатель, прозаик и журналист. Прочитав его рассказ, понимаешь, что он был написан настоящим мастером слова, который задумывался над серьезными и важными вещами.
В предложенном для анализа тексте автор заставляет задуматься над действительно важной проблемой взаимоотношения между природой и человеком. Несмотря на то, что Ямпольский жил и писал в 20 веке, проблема, поднятая в тексте, является очень актуальной и наболевшей и в наши дни, так как многие люди порой не понимают, как важна природа.

После: Война – самое страшное событие, которое может произойти в жизни каждого, но, если человеку приходится с ней столкнуться, он должен победить страх и сражаться до последнего, защищая свою Родину. Однако иногда люди не способны сделать это из-за боязни, которая отрицательно влияет как на человека, так и на исход войны. Не зря в тексте, предложенном для анализа, поднимается очень важная проблема проявления трусости в военные годы.

• 2) Комментарий:

До: Отсутствует.

После: Повествование начинается с интересного вступления автора, где идёт речь о том, что перед привалом произошла встреча, не похожая на другие. Далее идёт описание двух людей, одним из которых оказывается полковник Баранов. Он замечает комбрига Серпилина и зовёт его к себе. Между мужчинами начинается диалог. Выясняется, что у Баранова нет документов, но его водитель подтверждает личность и звание полковника. Важным для автора является то, что у Золотарёва, водителя, документ есть. Именно поэтому его занят в списки и отправляют в колонну, а внимание читателей возвращается к разговору Баранова и Серпилина. Полковник обвиняет Серпилина в том, что тот компрометирует его. Автор эмоционально описывает реакцию комбрига на такое заявление. Серпилин считает, что Баранов сам выставил себя в плохом свете, так как снял гимнастёрку и бросил документы из чувства трусости. Далее в разговор вступает комиссар Шмаков, который соглашается с тем, что Баранов не заслуживает звания командира и должен быть разжалован.

• 3) Позиция автора:

До: Позиция автора ярко выражена в тексте, ее можно сразу понять. Б.С. Ямпольский считает, что природа является другом человека. Она помогает преодолеть одиночество и трудности, учит мудрости и обогащает человека духовно. На примере тополя, который стал для главного героя другом, неотъемлемой частью жизни, можно судить о благотворном влиянии природы на человека: «…какие были бесконечные закаты, и светлые ночи, и легкие сны!»

После: Позиция автора выражена через реакцию Серпилина на поступок Баранова. К.М. Симаков считает, что нет ничего хуже, чем проявление трусости на войне. По мнению автора, люди, способные на такое, сами себя выставляют в неприглядном свете и позорно себя ведут. Они не заслуживают доверия и уважения.

• 4) Логический аргумент учащегося:

До: Я полностью поддерживаю мнение автора и считаю, с ним нельзя не согласиться. Ведь природа действительно играет огромную роль не только в жизни отдельного человека, но и всего человечества. Не стоит относится к ней, как к чему-либо обычному, повседневному, ибо она улучшает жизни. Правильность суждений Б.С. Ямпольского можно подтвердить на примерах из русской классической литературы.

После: Я поддерживаю мнение Симакова и согласна с ним в том, что трусость в военные годы не является допустимой. Человеку нужно всегда бороться со своим страхом, потому что трусы не способны на великие поступки и не могут постоять за себя и других, что необходимо для победы на войне.

• 5) 1-й пример из литературы.

До: Вспомним стихотворение выдающегося писателя, поэта М.Ю Лермонтова «Когда волнуется желтеющая нива..». В нем Лермонтов повествует о силе природы, о том, что она сможет спасти человека и принести ему радость:
«И счастье я могу постигнуть на земле,

И в небесах я вижу Бога...”

После: Подтверждение авторской позиции можно найти в художественной литературе. Первым примером является рассказ М. Шолохова «Судьба человека». В нём повествуется история о мужчине по имени Андрей Соколов, который в военные годы попадает в плен к немцам. По дороге в концлагерь группа пленных ночует в церкви. Выясняется, что утром фашисты будут расстреливать евреев, командиров и комиссаров. Один боец говорит, что выдаст своего взводного. Сделать он это собирается потому, что боится смерти, а, выдав товарища, хочет сохранить себе жизнь. Конечно, такое решение – не выход из ситуации. Жертвовать другими ради себя – настоящее проявление трусости. Соколов поражается намерению этого бойца. Герой решает, что «ползучего гада» необходимо убить, так как только это спасёт жизнь взводного. Андрей Соколов душит предателя. Таким образом, Шолохов показывает, что трусость недопустима, а люди, способные предать другого ради собственного спасения, не заслуживают права на жизнь.

• 6) 2-й пример из литературы.

До: Другой пример- рассказ «Сбрось мешок», написанный публицистом и прозаиком В.Н. Куприным. Главная героиня, Варвара, увидев красоту природы, переосмыслила жизнь: «…так слепой бы всю жизнь и прожила, ничего не понимая», ей стало лучше: «Поглядела я и будто умылась, дышать легче стало».

После: Второй пример можно найти в произведении «Повесть о настоящем человеке» Б. Полевого. В нём читатель знакомится с историей лётчика Алексея Мересьева. На одном из заданий самолёт героя сбивают немцы, и лётчик оказывается в глухом лесу без продовольствия, а ноги его подбиты, но Мересьев проявляет храбрость и решает идти сквозь лес, чтобы найти своих. На пути ему встречаются мальчики, которые, убедившись в том, что Мересьев – русский, зовут подмогу. Герой оказывается в землянке, где о нём заботятся. Там же Алексей узнаёт страшную судьбу жителей деревни Плавни. На неё напали фашисты и хотели угнать людей на постоянные работы в Германию. Никто не явился в срок, поэтому немцы начали убивать жителей, сказав, что всё ещё ждут, но люди не могли просто так сдаться, потому что это было трусостью, на которую не способен хороший человек. Жители собрались ночью и ушли в лес, где выкопали землянки, тогда деревня была сожжена немцами. Безусловно, жители совершили настоящий подвиг. На примере Мересьева и храбрецов из Плавни Полевой показывает, что только с помощью победы над страхом можно чего-нибудь достигнуть. Если бы трусость взяла верх, то герои могли погибнуть, а так они продолжают защищать Родину.

• 7) Заключение

До: Опираясь на вышеприведенные примеры, можно заключить, что к природе нельзя относится, как к обычному «фону», так как она приносит в жизни пользу. Хочется призвать людей относиться бережнее к ней, заботиться и жить в гармонии!

После: Исходя из примеров, приведённых выше, можно заключить, что на войне нет места трусости. Если бы люди не боролись с ней, то нашему народу никогда бы не удалось одержать победу в Великой Отечественной войне и освободить мир от фашизма!

Послушание просфорниц в скиту монастыря несут три сестры. Зайдя в небольшой домик, отведенный под просфорню, как будто сразу попадаешь в иной мир. Тихо, тепло и очень чисто. В светлой комнате у божницы теплится лампада. Слышен негромкий голос – это одна из сестер читает Иисусову молитву. От пекущихся просфор исходит такое благоухание, которое невозможно сравнить ни с чем! Наверное, это оттого, что листы, на которых пекутся просфоры, смазывают натуральным пчелиным воском. При этом сладкий, медовый запах воска смешивается с тонким ароматом только что испеченного хлеба.

В просфорне
Для того чтобы приготовить тесто, просфорницам приходится вставать раньше других, в четыре часа утра, и ставить опару (жидкое тесто на дрожжах). Придя после ранней литургии, сестры становятся на молитву. Молятся ко Господу, Богородице и святым угодникам Божиим Спиридону и Никодиму Печерским просфорникам, испрашивая помощи в своем ответственном послушании. После молитвы с благоговением приступают к выпечке просфор – того святого хлеба, без которого невозможно совершить самого величайшего христианского таинства, святой Евхаристии.

Служебные просфоры
Тесто для просфор делают из лучшей пшеничной муки, замешанной на чистой воде с добавлением соли, святой воды и закваски из дрожжей. Просфора должна быть круглой и состоять из двух частей во образ двух естеств Господа нашего Иисуса Христа – Божеского и человеческого. На верхней части просфоры изображается крест и начальные буквы имени Христа Спасителя: IC. ХС. и греческого слова: NIКА, что означает: Иисус Христос побеждает. Существуют также печати с изображением иконы Богородицы и святых угодников Божиих, например, преподобных Сергия Радонежского, Серафима Саровского. У нас на просфорах изображается почитаемая в обители Тихвинская икона Божией Матери и наш уральский святой – праведный Симеон Верхотурский, чудотворец.

Изображение св.Симеона
По чинопоследованию литургии просфоры освящаются во время совершения проскомидии – первой части литургии.

Для проскомидии употребляется пять просфор в воспоминание чудесного насыщения Господом пятью хлебами более пяти тысяч человек. Собственно для причащения необходима одна просфора, по слову апостола: «Один хлеб, и мы многие – одно тело; ибо все причащаемся от одного хлеба» (1 Кор. 10, 17). Из этой просфоры священнослужителем вырезается св. Агнец – средняя четвероугольная часть. При этом произносятся слова из пророчества ветхозаветного пророка Исаии: «Яко овча на заколение ведеся и яко агнец непорочен, прямо стригущего Его безгласен, тако не отверзает уст своих; во смирении суд Его взятся; род же Его кто исповесть; яко вземлется от земли живот Его» (Ис. 53, 7-8)

Верхняя часть просфоры перед проставлением печати
Вторая просфора называется Богородичною, из нее вынимается одна частица в честь Божией Матери. Третья просфора – девятичинная, в честь всех святых, лики коих состоят из девяти чинов в образ девяти чинов Ангельских. Из нее вынимается девять частиц в честь Иоанна Крестителя, пророков, апостолов, святителей, мучеников, преподобных, бессребреников, Богоотец Иоакима и Анны и того святителя, имени которого совершается литургия. Из четвертой просфоры вынимаются частицы за живых, из пятой – за усопших.

Существуют также малые просфоры. В первохристианское время просфоры служили даром прихожан в церковь, просфора (η προσφορα) – переводится с греческого как "приношение". Выпекались они благочестивыми женщинами у себя в домах. Принося просфоры, верующие просили помянуть своих живых и усопших родственников.

Во время проскомидии из всех просфор вынимаются частицы, которые в конце Божественной литургии опускаются священнослужителем во святую Чашу со словами: «Отмый, Господи, грехи всех поминавшихся зде Кровию Твоею честною, молитвами святых Твоих».

Девятичинная просфора
Оставшаяся часть той просфоры, из которой был взят св. Агнец, именуется антидором. Греческое слово антидор происходит от слов анти – вместо и ди орон – дар, то есть точный перевод этого слова – вместодарие. «Антидор, - говорит святой Симеон Солунский, - есть священный хлеб, который был принесен в предложение, и которого середина была вынута и употреблена для священнодействия; этот хлеб, как запечатленный копием, преподается вместо страшных Даров, то есть Таин, тем, которые не причащались».

Перед выпечкой
Есть еще один вид освященного хлеба – это артос. Освящается артос в первый день Святой Пасхи на литургии, причем читается особая молитва, в которой верующие просят, чтобы Господь всем вкушающим от сего хлеба даровал здравие и небесному благословению причастники быти сотворил. Сей хлеб поставляется перед царскими вратами на всю Светлую седмицу после Пасхи. Он имеет форму кулича, на верхней части его изображаются буквы ХВ, крест или икона Воскресения Христова. В конце Светлой седмицы, в субботу, по совершении крестного хода и прочтении особой молитвы, артос раздробляется и раздается верующим.

Перед выпечкой
Перед вечерним правилом сестры-просфорницы заканчивают свой день молитвою, как и начинали его. Свежие просфоры, уложенные в ряды на столе, «отдыхают» под большим чистым полотенцем. Уже завтра эти простые пока хлебы станут святыней! Сестры благодарят Божию Матерь за еще один прошедший в благодатном труде день, и, испросив друг у друга прощения, с миром идут на молитвенное правило.

Просфора с вынутой частицей за живых

Ново-Тихвинский женский монастырь, г. Екатеринбург.

«Une recontre», в российском прокате «Одна встреча», фильм, который оставил у меня приятное воспоминание.

Этот фильм показывает тему супружеской неверности с непривычного ракурса. Главным героям уже далеко за сорок, у каждого есть семья, успешная карьера, выработанные годами принципы… Основная загвоздка в том, что Он женат и по-своему счастлив, Она одинока, сама воспитывает твоих детей и, как любая женщина, ищет того, с кем можно разделить свою жизнь. Героиня Софи Марсо, Эльза, — творческая личность, писательница без серьезных отношений, принципиально не встречающаяся с женатыми. Герой Франсуа Клюзе, Пьер, — примерный семьянин, именно ради своей жены он в корне изменил стиль жизни и оставил в прошлом любовные похождения.

Оба пересекаются в непринужденной обстановке, завязывают приятную беседу и мило проводят время. Однако, именно это знакомство разжигает взаимный интерес, оба ждут возможности увидеться еще раз. Это действительно происходит; только во второй раз они уже не скрывают своей симпатии.

Чего мы ожидаем? Скорее всего, захватывающей истории, доказывающей, что любви все возрасты покорны. Что ж, и да и нет. Режиссер намеренно позволяет нам на протяжении всей картины оценивать новоиспеченных любовников, осуждать их поступки, одобрять, сопереживать, надеяться… По моему скромному мнению, она осознанно не углубляется в описание образов главных героев и их повседневной жизни, создавая тем самым шаблон, в котором мы можем увидеть самих себя. На протяжении всего фильма задается один и тот же вопрос: «А что будет, если?..», на который в одиночку пытается ответить герой Пьера. Почему в одиночку? Скорее всего потому, что Эльзу связывают меньшие обязательства и она готова практически здесь и сейчас впустить в свою жизнь нового мужчину, новую любовь. Пьер, наоборот, взвешивает каждый свой шаг и оценивает каждый возможный сценарий развития событий, пытаясь сохранить семью и, одновременно, почувствовать себя молодым и любимым. И тут он поступает как большинство мужчин: не связывает себя обещаниями, старается не выдать свой секрет дома, дразнит Эльзу откровенными признаниями, которые ни к чему не приводят. Пьер кладет на одну чашу весов все то, чего он успел добиться в жизни, на другую — свои новые мечты и просчитывает, как много он потеряет и что обретет взамен.

Стоит ли его осуждать? Как ни странно, у меня ни на секунду не родилось желание укорить его в нерешительности и трусости. Возможно это правда, и любви все возрасты покорны, только в каждом ли возрасте есть возможность на переворот? Каждый ли может уйти от семьи ради новой страсти? Тем более, что Пьер по-своему счастлив со своей женой и она совсем не заслуживает быть несчастной, любовь — это не консервы со сроком годности на упаковке. Можно ли пожертвовать всем ради мимолетного счастья, или скорее, своих желаний и фантазий? Будет ли оно долговечно? Воплотятся ли наши фантазии или окажутся бесплодными?

Пьер находит достаточно неоднозначное решение, отвечая на все вопросы одним лишь: «Чтобы история никогда не заканчивалась, ее лучше не начинать»…

Прекрасное французское кино, приправленное отличным саунтреком и запоминающимися диалогами. Желаю приятного просмотра!