“Униженные и оскорбленные” в романе “Преступление и наказание” Ф. М

Письмо матери его измучило. Но относительно главнейшего, капитального пункта сомнений в нем не было ни на минуту, даже в то еще время, как он читал письмо. Главнейшая суть дела была решена в его голове и решена окончательно: «Не бывать этому браку, пока я жив, и к черту господина Лужина!»

«Потому что это дело очевидное, - бормотал он про себя, ухмыляясь и злобно торжествуя заранее успех своего решения. - Нет, мамаша, нет, Дуня, не обмануть меня вам!.. И еще извиняются, что моего совета не попросили и без меня дело решили! Еще бы! Думают, что теперь уж и разорвать нельзя; а посмотрим, льзя или нельзя! Отговорка-то какая капитальная: „уж такой, дескать, деловой человек Петр Петрович, такой деловой человек, что и жениться-то иначе не может, как на почтовых, чуть не на железной дороге“. Нет, Дунечка, все вижу и знаю, о чем ты со мной много-то говорить собираешься; знаю и то, о чем ты всю ночь продумала, ходя по комнате, и о чем молилась перед Казанскою божией матерью, которая у мамаши в спальне стоит. На Голгофу-то тяжело всходить. Гм… Так, значит, решено уж окончательно: за делового и рационального человека изволите выходить, Авдотья Романовна, имеющего свой капитал (уже имеющего свой капитал, это солиднее, внушительнее), служащего в двух местах и разделяющего убеждения новейших наших поколений (как пишет мамаша) и, „кажется , доброго“, как замечает сама Дунечка. Это кажется всего великолепнее! И эта же Дунечка за это же кажется замуж идет!.. Великолепно! Великолепно!..

… А любопытно, однако ж, для чего мамаша о „новейших-то поколениях“ мне написала? Просто для характеристики лица или с дальнейшею целью: задобрить меня в пользу господина Лужина? О хитрые! Любопытно бы разъяснить еще одно обстоятельство: до какой степени они обе были откровенны друг с дружкой, в тот же день и в ту ночь, и во все последующее время? Все ли слова между ними были прямо произнесены, или обе поняли, что у той и у другой одно в сердце и в мыслях, так уж нечего вслух-то всего выговаривать да напрасно проговариваться. Вероятно, оно так отчасти и было; по письму видно: мамаше он показался резок, немножко , а наивная мамаша и полезла к Дуне с своими замечаниями. А та, разумеется, рассердилась и „отвечала с досадой“. Еще бы! Кого не взбесит, когда дело понятно и без наивных вопросов и когда решено, что уж нечего говорить. И что это она пишет мне: „Люби Дуню, Родя, а она тебя больше себя самой любит“; уж не угрызения ли совести ее самое втайне мучат за то, что дочерью сыну согласилась пожертвовать. „Ты наше упование, ты наше все!“ О мамаша!…» Злоба накипала в нем все сильнее и сильнее, и если бы теперь встретился с ним господин Лужин, он, кажется, убил бы его!

«Гм, это правда, - продолжал он, следуя за вихрем мыслей, крутившимся в его голове, - это правда, что к человеку надо „подходить постепенно и осторожно, чтобы разузнать его“; но господин Лужин ясен. Главное, „человек деловой и, кажется , добрый“: шутка ли, поклажу взял на себя, большой сундук на свой счет доставляет! Ну как же не добрый? А они-то обе, невеста и мать, мужичка подряжают, в телеге, рогожею крытой (я ведь так езжал)! Ничего! Только ведь девяносто верст, „а там преблагополучно прокатимся в третьем классе“, верст тысячу. И благоразумно: по одежке протягивай ножки; да вы-то, господин Лужин, чего же? Ведь это ваша невеста… И не могли же вы не знать, что мать под свой пенсион на дорогу вперед занимает? Конечно, тут у вас общий коммерческий оборот, предприятие на обоюдных выгодах и на равных паях, значит, и расходы пополам; хлеб-соль вместе, а табачок врозь, по пословице. Да и тут деловой человек их поднадул немножко: поклажа-то стоит дешевле ихнего проезда, а пожалуй, что и задаром пойдет. Что ж они обе не видят, что ль, этого аль нарочно не замечают? И ведь довольны, довольны! И как подумать, что это только цветочки, а настоящие фрукты впереди! Ведь тут что важно: тут не скупость, не скалдырничество важно, а тон всего этого. Ведь это будущий тон после брака, пророчество… Да и мамаша-то чего ж, однако, кутит? С чем она в Петербург-то явится? С тремя целковыми аль с двумя „билетиками“, как говорит та… старуха… гм! Чем же жить-то в Петербурге она надеется потом-то? Ведь она уже по каким-то причинам успела догадаться, что ей с Дуней нельзя будет вместе жить после брака, даже и в первое время? Милый-то человек, наверно, как-нибудь тут проговорился , дал себя знать, хотя мамаша и отмахивается обеими руками от этого: „Сама, дескать, откажусь“. Что ж она, на кого же надеется: на сто двадцать рублей пенсиона, с вычетом на долг Афанасию Ивановичу? Косыночки она там зимние вяжет, да нарукавнички вышивает, глаза свои старые портит. Да ведь косыночки всего только двадцать рублей в год прибавляют к ста двадцати-то рублям, это мне известно. Значит, все-таки на благородство чувств господина Лужина надеются: „Сам, дескать, предложит, упрашивать будет“. Держи карман! И так-то вот всегда у этих шиллеровских прекрасных душ бывает: до последнего момента рядят человека в павлиньи перья, до последнего момента на добро, а не на худо надеются; и хоть предчувствуют оборот медали, но ни за что себе заранее настоящего слова не выговорят; коробит их от одного помышления; обеими руками от правды отмахиваются, до тех самых пор, пока разукрашенный человек им собственноручно нос не налепит. А любопытно, есть ли у господина Лужина ордена; об заклад бьюсь, что Анна в петлице есть и что он ее на обеды у подрядчиков и у купцов надевает. Пожалуй, и на свадьбу свою наденет! А впрочем, черт с ним!..

… Ну да уж пусть мамаша, уж бог с ней, она уж такая, но Дуня-то что? Дунечка, милая, ведь я знаю вас! Ведь вам уже двадцатый год был тогда, как последний-то раз мы виделись: характер-то ваш я уже понял. Мамаша вон пишет, что „Дунечка многое может снести“. Это я знал-с. Это я два с половиной года назад уже знал и с тех пор два с половиной года об этом думал, об этом именно, что „Дунечка многое может снести“. Уж когда господина Свидригайлова, со всеми последствиями, может снести, значит, действительно, многое может снести. А теперь вот вообразили, вместе с мамашей, что и господина Лужина можно снести, излагающего теорию о преимуществе жен, взятых из нищеты и облагодетельствованных мужьями, да еще излагающего чуть не при первом свидании. Ну да положим, он „проговорился“, хоть и рациональный человек (так что, может быть, и вовсе не проговорился, а именно в виду имел поскорее разъяснить), но Дуня-то, Дуня? Ведь ей человек-то ясен, а ведь жить-то с человеком. Ведь она хлеб черный один будет есть да водой запивать, а уж душу не продаст, а уж нравственную свободу свою не отдаст за комфорт; за весь Шлезвиг-Гольштейн не отдаст, не то что за господина Лужина. Нет, Дуня не та была, сколько я знал, и… ну да уж, конечно, не изменилась и теперь!.. Что говорить! Тяжелы Свидригайловы! Тяжело за двести рублей всю жизнь в гувернантках по губерниям шляться, но я все-таки знаю, что сестра моя скорее в негры пойдет к плантатору или в латыши к остзейскому немцу, чем оподлит дух свой и нравственное чувство свое связью с человеком, которого не уважает и с которым ей нечего делать, - навеки, из одной своей личной выгоды! И будь даже господин Лужин весь из одного чистейшего золота или из цельного бриллианта, и тогда не согласится стать законною наложницей господина Лужина! Почему же теперь соглашается? В чем же штука-то? В чем же разгадка-то? Дело ясное: для себя, для комфорта своего, даже для спасения себя от смерти, себя не продаст, а для другого вот и продает! Для милого, для обожаемого человека продаст! Вот в чем вся штука-то и состоит: за брата, за мать продаст! Все продаст! О, тут мы, при случае, и нравственное чувство наше придавим; свободу, спокойствие, даже совесть, все, все на толкучий рынок снесем. Пропадай жизнь! Только бы эти возлюбленные существа наши были счастливы. Мало того, свою собственную казуистику выдумаем, у иезуитов научимся и на время, пожалуй, и себя самих успокоим, убедим себя, что так надо, действительно надо для доброй цели. Таковы-то мы и есть, и все ясно как день. Ясно, что тут не кто иной, как Родион Романович Раскольников в ходу и на первом плане стоит. Ну как же-с, счастье его может устроить, в университете содержать, компаньоном сделать в конторе, всю судьбу его обеспечить; пожалуй, богачом впоследствии будет, почетным, уважаемым, а может быть, даже славным человеком окончит жизнь! А мать? Да ведь тут Родя, бесценный Родя, первенец! Ну как для такого первенца хотя бы и такою дочерью не пожертвовать! О милые и несправедливые сердца! Да чего: тут мы и от Сонечкина жребия, пожалуй что, не откажемся! Сонечка, Сонечка Мармеладова, вечная Сонечка, пока мир стоит! Жертвуто, жертву-то обе вы измерили ли вполне? Так ли? Под силу ли? В пользу ли? Разумно ли? Знаете ли вы, Дунечка, что Сонечкин жребий ничем не сквернее жребия с господином Лужиным? „Любви тут не может быть“, - пишет мамаша. А что, если, кроме любви-то, и уважения не может быть, а напротив, уже есть отвращение, презрение, омерзение, что же тогда? А и выходит тогда, что опять, стало быть, „чистоту наблюдать“ придется. Не так, что ли? Понимаете ли, понимаете ли вы, что значит сия чистота? Понимаете ли вы, что лужинская чистота все равно, что и Сонечкина чистота, а может быть, даже и хуже, гаже, подлее, потому что у вас, Дунечка, все-таки на излишек комфорта расчет, а там просто-запросто о голодной смерти дело идет! „Дорого, дорого стоит, Дунечка, сия чистота!“ Ну, если потом не под силу станет, раскаетесь? Скорби-то сколько, грусти, проклятий, слез-то, скрываемых ото всех, сколько, потому что не Марфа же вы Петровна? А с матерью что тогда будет? Ведь она уж и теперь неспокойна, мучается; а тогда, когда все ясно увидит? А со мной?.. Да что же вы в самом деле обо мне-то подумали? Не хочу я вашей жертвы, Дунечка, не хочу, мамаша! Не бывать тому, пока я жив, не бывать, не бывать! Не принимаю!»

Он вдруг очнулся и остановился.

«Не бывать? А что же ты сделаешь, чтоб этому не бывать? Запретишь? А право какое имеешь? Что ты им можешь обещать в свою очередь, чтобы право такое иметь? Всю судьбу свою, всю будущность им посвятить, когда кончишь курс и место достанешь? Слышали мы это, да ведь это буки , а теперь? Ведь тут надо теперь же что-нибудь сделать, понимаешь ты это? А ты что теперь делаешь? Обираешь их же. Ведь деньги-то им под сторублевый пенсион да под господ Свидригайловых под заклад достаются! От Свидригайловых-то, от Афанасия-то Ивановича Вахрушина чем ты их убережешь, миллионер будущий, Зевес, их судьбою располагающий? Через десять-то лет? Да в десять-то лет мать успеет ослепнуть от косынок, а пожалуй что и от слез; от поста исчахнет; а сестра? Ну, придумай-ка, что может быть с сестрой через десять лет али в эти десять лет? Догадался?»

Так мучил он себя и поддразнивал этими вопросами, даже с каким-то наслаждением. Впрочем, все эти вопросы были не новые, не внезапные, а старые, наболевшие, давнишние. Давно уже как они начали его терзать и истерзали ему сердце. Давным-давно как зародилась в нем вся эта теперешняя тоска, нарастала, накоплялась и в последнее время созрела и концентрировалась, приняв форму ужасного, дикого и фантастического вопроса, который замучил его сердце и ум, неотразимо требуя разрешения. Теперь же письмо матери вдруг как громом в него ударило. Ясно, что теперь надо было не тосковать, не страдать пассивно, одними рассуждениями о том, что вопросы неразрешимы, а непременно что-нибудь сделать, и сейчас же, и поскорее. Во что бы то ни стало надо решиться, хоть на что-нибудь, или…

«Или отказаться от жизни совсем! - вскричал он вдруг в исступлении, - послушно принять судьбу, как она есть, раз навсегда, и задушить в себе все, отказавшись от всякого права действовать, жить и любить!»

«Понимаете ли, понимаете ли вы, милостивый государь, что значит, когда уже некуда больше идти? - вдруг припомнился ему вчерашний вопрос Мармеладова, - ибо надо, чтобы всякому человеку хоть куда-нибудь можно было пойти…»

Вдруг он вздрогнул: одна, тоже вчерашняя, мысль опять пронеслась в его голове. Но вздрогнул он не оттого, что пронеслась эта мысль. Он ведь знал, он предчувствовал , что она непременно «пронесется», и уже ждал ее; да и мысль эта была совсем не вчерашняя. Но разница была в том, что месяц назад, и даже вчера еще, она была только мечтой, а теперь… теперь явилась вдруг не мечтой, а в каком-то новом, грозном и совсем незнакомом ему виде, и он вдруг сам сознал это… Ему стукнуло в голову, и потемнело в глазах.

Он поспешно огляделся, он искал чего-то. Ему хотелось сесть, и он искал скамейку; проходил же он тогда по Кму бульвару. Скамейка виднелась впереди, шагах во ста. Он пошел сколько мог поскорее; но на пути случилось с ним одно маленькое приключение, которое на несколько минут привлекло к себе все его внимание.

Выглядывая скамейку, он заметил впереди себя, шагах в двадцати, идущую женщину, но сначала не остановил на ней никакого внимания, как и на всех мелькавших до сих пор перед ним предметах. Ему уже много раз случалось проходить, например, домой и совершенно не помнить дороги, по которой он шел, и он уже привык так ходить. Но в идущей женщине было что-то такое странное и, с первого же взгляда, бросающееся в глаза, что мало-помалу внимание его начало к ней приковываться - сначала нехотя и как бы с досадой, а потом все крепче и крепче. Ему вдруг захотелось понять, что именно в этой женщине такого странного? Во-первых, она, должно быть, девушка очень молоденькая, шла по такому зною простоволосая, без зонтика и без перчаток, как-то смешно размахивая руками. На ней было шелковое, из легкой материи («матерчатое») платьице, но тоже как-то очень чудно надетое, едва застегнутое и сзади у талии, в самом начале юбки, разорванное; целый клок отставал и висел болтаясь. Маленькая косыночка была накинута на обнаженную шею, но торчала как-то криво и боком. К довершению, девушка шла нетвердо, спотыкаясь и даже шатаясь во все стороны. Эта встреча возбудила, наконец, все внимание Раскольникова. Он сошелся с девушкой у самой скамейки, но, дойдя до скамьи, она так и повалилась на нее, в угол, закинула на спинку скамейки голову и закрыла глаза, по-видимому от чрезвычайного утомления. Вглядевшись в нее, он тотчас же догадался, что она совсем была пьяна. Странно и дико было смотреть на такое явление. Он даже подумал, не ошибается ли он. Пред ним было чрезвычайно молоденькое личико, лет шестнадцати, даже, может быть, только пятнадцати, - маленькое, белокуренькое, хорошенькое, но все разгоревшееся и как будто припухшее. Девушка, кажется, очень мало уж понимала; одну ногу заложила за другую, причем выставила ее гораздо больше, чем следовало, и, по всем признакам, очень плохо сознавала, что она на улице.

Раскольников не сел и уйти не хотел, а стоял перед нею в недоумении. Этот бульвар и всегда стоит пустынный, теперь же, во втором часу и в такой зной, никого почти не было. И однако ж в стороне, шагах в пятнадцати, на краю бульвара, остановился один господин, которому, по всему видно было, очень бы хотелось тоже подойти к девочке с какими-то целями. Он тоже, вероятно, увидел ее издали и догонял, но ему помешал Раскольников. Он бросал на него злобные взгляды, стараясь, впрочем, чтобы тот их не заметил, и нетерпеливо ожидал своей очереди, когда досадный оборванец уйдет. Дело было понятное. Господин этот был лет тридцати, плотный, жирный, кровь с молоком, с розовыми губами и с усиками, и очень щеголевато одетый. Раскольников ужасно разозлился; ему вдруг захотелось как-нибудь оскорбить этого жирного франта. Он на минуту оставил девочку и подошел к господину.

Эй вы, Свидригайлов! Вам чего тут надо? - крикнул он, сжимая кулаки и смеясь своими запенившимися от злобы губами.

Это что значит? - строго спросил господин, нахмурив брови и свысока удивившись.

Убирайтесь, вот что!

Как ты смеешь, каналья!..

И он взмахнул хлыстом. Раскольников бросился на него с кулаками, не рассчитав даже и того, что плотный господин мог управиться и с двумя такими, как он. Но в эту минуту кто-то крепко схватил его сзади, между ними стал городовой.

Полно, господа, не извольте драться в публичных местах. Вам чего надо? Кто таков? - строго обратился он к Раскольникову, разглядев его лохмотья. Раскольников посмотрел на него внимательно. Это было бравое солдатское лицо с седыми усиками и с толковым взглядом.

Вас-то мне и надо, - крикнул он, хватая его за руку. - Я бывший студент, Раскольников… Это и вам можно узнать, - обратился он к господину, - а вы пойдемте-ка, я вам что-то покажу…

И, схватив городового за руку, он потащил его к скамейке.

Вот, смотрите, совсем пьяная, сейчас шла по бульвару: кто ее знает, из каких, а не похоже, чтоб по ремеслу. Вернее же всего где-нибудь напоили и обманули… в первый раз… понимаете? да так и пустили на улицу. Посмотрите, как разорвано платье, посмотрите, как оно надето: ведь ее одевали, а не сама она одевалась, да и одевали-то неумелые руки, мужские. Это видно. А вот теперь смотрите сюда: этот франт, с которым я сейчас драться хотел, мне незнаком, первый раз вижу; но он ее тоже отметил дорогой, сейчас, пьяную-то, себя-то не помнящую, и ему ужасно теперь хочется подойти и перехватить ее, - так как она в таком состоянии, - завезти куда-нибудь… И уж это наверно так; уж поверьте, что я не ошибаюсь. Я сам видел, как он за нею наблюдал и следил, только я ему помешал, и он теперь все ждет, когда я уйду. Вон он теперь отошел маленько, стоит, будто папироску свертывает… Как бы нам ему не дать? Как бы нам ее домой отправить, - подумайте-ка!

Городовой мигом все понял и сообразил. Толстый господин был, конечно, понятен, оставалась девочка. Служивый нагнулся над нею разглядеть поближе, и искреннее сострадание изобразилось в его чертах.

Ах, жаль-то как! - сказал он, качая головой, - совсем еще как ребенок. Обманули, это как раз. Послушайте, сударыня, - начал он звать ее, - где изволите проживать? - Девушка открыла усталые и посоловелые глаза, тупо посмотрела на допрашивающих и отмахнулась рукой.

Послушайте, - сказал Раскольников, - вот (он пошарил в кармане и вытащил двадцать копеек; нашлись), вот, возьмите извозчика и велите ему доставить по адресу. Только бы адрес-то нам узнать!

Барышня, а барышня? - начал опять городовой, приняв деньги, - я сейчас извозчика вам возьму и сам вас препровожу. Куда прикажете? а? Где изволите квартировать?

Пшла!.. пристают!.. - пробормотала девочка и опять отмахнулась рукой.

Ах, ах как нехорошо! Ах, стыдно-то как, барышня, стыд-то какой! - Он опять закачал головой, стыдя, сожалея и негодуя. - Ведь вот задача! - обратился он к Раскольникову и тут же, мельком, опять оглядел его с ног до головы. Странен, верно, и он ему показался: в таких лохмотьях, а сам деньги выдает!

Вы далеко ль отсюда их нашли? - спросил он его.

Говорю вам: впереди меня шла, шатаясь, тут же на бульваре. Как до скамейки дошла, так и повалилась.

Ах, стыд-то какой теперь завелся на свете, господи! Этакая немудреная, и уж пьяная! Обманули, это как есть! Вон и платьице ихнее разорвано… Ах как разврат-то ноне пошел!.. А пожалуй, что из благородных будет, из бедных каких… Ноне много таких пошло. По виду-то как бы из нежных, словно ведь барышня, - и он опять нагнулся над ней.

Может, и у него росли такие же дочки - «словно как барышни и из нежных», с замашками благовоспитанных и со всяким перенятым уже модничаньем…

Главное, - хлопотал Раскольников, - вот этому подлецу как бы не дать! Ну что ж он еще над ней надругается! Наизусть видно, чего ему хочется; ишь подлец, не отходит!

Раскольников говорил громко и указывал на него прямо рукой. Тот услышал и хотел было опять рассердиться, но одумался и ограничился одним презрительным взглядом. Затем медленно отошел еще шагов на десять и опять остановился. - Не дать-то им это можно-с, - отвечал унтер-офицер в раздумье. - Вот кабы они сказали, куда их предоставить, а то… Барышня, а барышня! - нагнулся он снова.

Та вдруг совсем открыла глаза, посмотрела внимательно, как будто поняла что-то такое, встала со скамейки и пошла обратно в ту сторону, откуда пришла. - Фу, бесстыдники, пристают! - проговорила она, еще раз отмахнувшись. Пошла она скоро, но по-прежнему сильно шатаясь. Франт пошел за нею, но по другой аллее, не спуская с нее глаз. - Не беспокойтесь, не дам-с, - решительно сказал усач и отправился вслед за ними. - Эх, разврат-то как ноне пошел! - повторил он вслух, вздыхая.

В эту минуту как будто что-то ужалило Раскольникова; в один миг его как будто перевернуло. - Послушайте, эй! - закричал он вслед усачу.

Тот оборотился.

Оставьте! Чего вам? Бросьте! Пусть его позабавится (он указал на франта). Вам-то чего?

Городовой не понимал и смотрел во все глаза. Раскольников засмеялся.

Э-эх! - проговорил служивый, махнув рукой, и пошел вслед за франтом и за девочкой, вероятно приняв Раскольникова иль за помешанного, или за что-нибудь еще хуже.

«Двадцать копеек мои унес, - злобно проговорил Раскольников, оставшись один. - Ну пусть и с того тоже возьмет да и отпустит с ним девочку, тем и кончится… И чего я ввязался тут помогать! Ну мне ль помогать? Имею ль я право помогать? Да пусть их переглотают друг друга живьем - мне-то чего? И как я смел отдать эти двадцать копеек. Разве они мои?»

Несмотря на эти странные слова, ему стало очень тяжело. Он присел на оставленную скамью. Мысли его были рассеянны… Да и вообще тяжело ему было думать в эту минуту о чем бы то ни было. Он бы хотел совсем забыться, все забыть, потом проснуться и начать совсем сызнова… - Бедная девочка!.. - сказал он, посмотрев в опустевший угол, скамьи. - Очнется, поплачет, потом мать узнает… Сначала прибьет, а потом высечет, больно и с позором, пожалуй, и сгонит… А не сгонит, так все-таки пронюхают Дарьи Францевны, и начнет шмыгать моя девочка, туда да сюда… Потом тотчас больница (и это всегда у тех, которые у матерей живут очень честных и тихонько от них пошаливают), ну а там… а там опять больница… вино… кабаки… и еще больница… года через два-три - калека, итого житья ее девятнадцать аль восемнадцать лет от роду всего-с… Разве я таких не видал? А как они делались? Да вот все так и делались… Тьфу! А пусть! Это, говорят, так и следует. Такой процент, говорят, должен уходить каждый год… куда-то… к черту, должно быть, чтоб остальных освежать и им не мешать. Процент! Славные, право, у них эти словечки: они такие успокоительные, научные. Сказано: процент, стало быть, и тревожиться нечего. Вот если бы другое слово, ну тогда… было бы, может быть, беспокойнее… А что, коль и Дунечка как-нибудь в процент попадет!.. Не в тот, так в другой?..

«А куда ж я иду? - подумал он вдруг. - Странно. Ведь я зачем-то пошел. Как письмо прочел, так и пошел… На Васильевский остров, к Разумихину я пошел, вот куда, теперь… помню. Да зачем, однако же? И каким образом мысль идти к Разумихину залетела мне именно теперь в голову? Это замечательно».

Он дивился себе. Разумихин был один из его прежних товарищей по университету. Замечательно, что Раскольников, быв в университете, почти не имел товарищей, всех чуждался, ни к кому не ходил и у себя принимал тяжело. Впрочем, и от него скоро все отвернулись. Ни в общих сходках, ни в разговорах, ни в забавах, ни в чем он как-то не принимал участия. Занимался он усиленно, не жалея себя, и за это его уважали, но никто не любил. Был он очень беден и как-то надменно горд и несообщителен; как будто что-то таил про себя. Иным товарищам его казалось, что он смотрит на них на всех, как на детей, свысока, как будто он всех их опередил и развитием, и знанием, и убеждениями, и что на их убеждения и интересы он смотрит как на что-то низшее.

С Разумихиным же он почему-то сошелся, то есть не то что сошелся, а был с ним сообщительнее, откровеннее. Впрочем, с Разумихиным невозможно было и быть в других отношениях. Это был необыкновенно веселый и сообщительный парень, добрый до простоты. Впрочем, под этою простотой таилась и глубина, и достоинство. Лучшие из его товарищей понимали это, все любили его. Был он очень неглуп, хотя и действительно иногда простоват. Наружность его была выразительная - высокий, худой, всегда худо выбрит, черноволосый. Иногда он буянил и слыл за силача. Однажды ночью, в компании, он одним ударом ссадил одного блюстителя вершков двенадцати росту. Пить он мог до бесконечности, но мог и совсем не пить; иногда проказил даже непозволительно, но мог и совсем не проказить. Разумихин был еще тем замечателен, что никакие неудачи его никогда не смущали и никакие дурные обстоятельства, казалось, не могли придавить его. Он мог квартировать хоть на крыше, терпеть адский голод и необыкновенный холод. Был он очень беден и решительно сам, один, содержал себя, добывая кой-какими работами деньги. Он знал бездну источников, где мог почерпнуть, разумеется заработком. Однажды он целую зиму совсем не топил своей комнаты и утверждал, что это даже приятнее, потому что в холоде лучше спится. В настоящее время он тоже принужден был выйти из университета, но ненадолго, и из всех сил спешил поправить обстоятельства, чтобы можно было продолжать. Раскольников не был у него уже месяца четыре, а Разумихин и не знал даже его квартиры. Раз как-то, месяца два тому назад, они было встретились на улице, но Раскольников отвернулся и даже перешел на другую сторону, чтобы тот его не заметил. А Разумихин хоть и заметил, но прошел мимо, не желая тревожить приятеля .

Что мы знаем о Санкт-Петербурге? Это город, сотворенный руками талантливейших архитекторов, символ расцвета и величия послепетровской России. Город пышных балов и поражающий и сегодня своим великолепием. Но был и другой, неизвестный нам, далекий Петербург. Город, где люди прозябают в «клетушках», в грязных желтых домах с темными лестницами, а свободное время проводят в смердящих трактирах и кабаках. Город, где жизнь безотрадна, страшна и призрачна. Именно такой образ Петербурга в романе «Преступление и наказание» рисует Достоевский.

Игра контрастов

Есть такое выражение: «Петербург Достоевского». Оно отражает восприятие города писателем. Федор Михайлович видел его больным, сырым, мрачным и все-таки прекрасным. Он, как и герой его романа Раскольников, любил Петербург мучительной и горькой любовью, воспринимал его исключительно по-особому. И Пушкин, и Некрасов, и Гоголь в своих произведениях воссоздавали контрастный образ Петербурга. Достоевского от них отличает особый характер мировосприятия, что объясняется обострением контрастов тогдашней столицы России во время пребывания в ней писателя (в шестидесятые-семидесятые годы девятнадцатого века). В ту пору стремительно развивался капитализм, за счет банкирских контор, рабочих предместий, доходных домов и заводов город стремительно разрастался. Но вернемся к произведению.

Роман Ф. М. Достоевского «Преступление и наказание». Образ Петербурга

Стоит лето, на улице жарко, но сумрачен и нерадостен Мы смотрим на летний город глазами голодного бедняка. Всюду толкотня, духота, пыль, всюду известка, кирпич, леса, всюду особенная вонь, знакомая каждому петербуржцу, не имевшему возможности уехать летом на дачу.

Образ Петербурга в романе Достоевского не всегда предстает таким. Встречаются описания картин природы и великолепных видов столицы, но они выступают лишь контрастом к безотрадному изображению. Среди разряженных женщин, богатых особняков голодный юноша ощущает себя отверженным. На мосту, с которого взору открывается невская величественная панорама, Раскольников чуть было не попадает под богатую коляску, и на потеху прохожим кучер хлещет его кнутом. Юноше больше по сердцу Да, она нищая, но здесь он находит своеобразную красоту и чувствует себя своим.

На улицах города

Образ Петербурга в романе «Преступление и наказание» воссоздается так ярко, потому что все события большей частью происходят на улице. Щегольская коляска где-то в переулке возле Сенной давит несчастного Мармеладова. Уже на следующий день на улице его полубезумная и чахоточная вдова истекает кровью. На набережной стреляется Свидригайлов. На улице Раскольников всенародно пытается принести покаяние. Все эти нарисованные крупным планам сцены дополняются беглыми эпизодами. Из них создается фон, на котором разворачиваются трагические судьбы Раскольникова.

В домах героев

С грязных шумных улиц Достоевский уводит нас в типичные для капиталистического Петербурга дома, где проживают его герои. Мы попадаем в зловонные дворы, поднимаемся по мрачным узким лестницам. Комнаты рисуются в полумраке, они слабо освещаются тусклым или косыми лучами заходящего летнего солнца. Образ Петербурга в романе «Преступление и наказание» представляется жутким, и такой же жуткой видится жизнь, жалко протекающая на его замусоренных улицах и в нищенских трущобах. Реально происходящие события - убийство старухи-процентщицы, возникновение «из-под земли» человека, называющего Раскольникова «убивцем», отчаянные уличные вопли - похожи на кошмарные видения безумного. В то же время бредовые грезы Раскольникова так напоминают реальную действительность...

Мир нищеты

Мрачный серый город, в котором распивочные, призывающие бедняков залить свои горести, расположены на каждом углу... на улицах пьяный народ и проститутки, везде царят нищета, болезни и бесправие - таков образ Петербурга, созданный Достоевским. Здесь можно задохнуться от смрада, появляется желание скорее убежать, набрать свежего воздуха в легкие, избавиться от испарений безнравственности и подлости. Такой он, страшный мир невыносимых страданий, мир нищеты, мир, в котором зарождаются полубезумные помыслы Раскольникова. Среди героев, населяющих страницы романа, часто встречаются дети. Достоевского неотступно преследуют мысли об их судьбах, сердце писателя остро ранят их мучения.

Другой образ Петербурга

В романе «Преступление и наказание» город представлен не только оскорбленными и униженными людьми, но и деятельными, промышляющими, кто чем может. Вот мошенник Кох скупает просроченные вещи у старухи-процентщицы. Вот держатель распивочной Душкин прячет краденое. Вот купец Юшкин берет плату за дешевые номера. Вот Дарья Францевна и Луиза Ивановна в прямом смысле торгуют женщинами. Отчетливо на фоне этих персонажей вырисовываются две фигуры: делец-промышленник Лужин и шулер Свидригайлов. Первый - негодяй, способный на любые злодеяния, второй - посетитель петербургских кабаков, еще во времена крепостного права истязавший крепостных. Все эти люди создают образ Санкт-Петербурга. Однако он не сводится к описанию уродливого быта героев, а несет философско-символическое значение.

Город как олицетворение окружающей действительности

Достоевский считал, что Петербург создан не для людей, а для славы государя. Петр Первый не чувствовал стремлений своего народа, пытался привить русским европейские вкусы и мышление. Вот и город у него получился «нерусским», «сочиненным». Раскольникова здесь все раздражает: и отвратительный запах, и нестерпимая жара, и желтый цвет. Он гуляет по переулкам вокруг Сенной, но не замечает красивых зданий, не видит Юсупова Сада, проходит мимо Вознесенской церкви. Его внимание обращено лишь на пивные с грязными мужиками, нищих прохожих, доведенных до крайнего отчаяния самоубийц, мелких торговцев… Петербург - это символ несправедливого, неустроенного общества, безжалостного и невосприимчивого к простым людям. И все же здесь живут русские люди, сохранившие духовную цельность и православную веру. Они страдают по-русски, верят по-русски, спасаются по-русски. Город - это действующее лицо, выступающее даже не свидетелем, а соучастником дикого преступления Раскольникова и его раскаяния, покаяния и возвращения в мир людей.

В заключение

Федор Михайлович Достоевский - гениальнейший писатель, рассматривающий разные стороны современного для него общества и рисующий без прикрас реальные картины жизни русского народа. Образы людей, созданные им в романе «Преступление и наказание», пронизаны духом протеста против унижения человека, социальной несправедливости. Мировоззрение писателя основывается на фундаментальных истинах: любви к человеку и признанию его духовной индивидуальности. Все искания Достоевского направлены на создание для людей достойных условий жизни. Городские пейзажи в этом несут огромную смысловую нагрузку. В образе Петербурга воплощается чувство безысходности, которое испытывают герои произведения. Город давит, душит, внушает сумасшедшие идеи, навевает кошмарные видения. В этой обстановке и рождается безумная

Существует выражение «Петербург Достоевского». Это мрачный, больной, сырой и все-таки прекрасный город. Контрасты Петербурга, столицы тогдашней России, рисовали и Пушкин, и Гоголь, и Некрасов. У Достоевского контрасты эти особенно обострены, что объясняется не только характером его мировосприятия, но и обострением этих контрастов в самой жизни города в 60-70-е годы XIX века, в пору стремительного развития российского капитализма, когда Петербург быстро разрастался за счет доходных домов, банкирских контор, заводов и рабочих предместий. Безотраден, сумрачен городской пейзаж в романе, хотя время действия - лето и погода стоит жаркая. Голодный юноша чувствует себя отверженным среди богатых особняков, разряженных женщин. На мосту, с которого открывается величественная невская панорама, Раскольников чуть не попал под богатую коляску, и кучер хлестнул его кнутом на потеху прохожим... Оттого-то ему больше по сердцу нищая Сенная площадь. В этой части Петербурга он чувствует себя своим и находит в ней своеобразную красоту.

Действие романа происходит большей частью на улице. Где-то в переулке у Сенной щегольская коляска раздавила несчастного Мармеладова, а на другой день его чахоточная и полубезумная вдова на улице истекает кровью; на улице застрелился Свидригайлов; на Сенной площади Раскольников пытается всенародно принести покаяние. Эти уличные сцены, нарисованные крупным планом, дополняются мимолетными эпизодами. Они создают фон, на котором развертывается трагичная жизнь Мармеладова, Сонечки, Раскольникова...

Покидая шумные, грязные улицы, писатель ведет нас в дома, где живут его герои. Обычно это - доходные дома, столь типичные для капиталистического Петербурга. Мы входим в грязные и вонючие дворы, поднимаемся по темным лестницам. Вот одна из них «узенькая, крутая и вся в помоях. Все кухни всех квартир во всех четырех этажах отворялись на эту лестницу и стояли так почти целый день. Оттого была страшная духота».

А комнаты? Они рисуются обычно в полутьме, слабо освещенные косыми лучами заходящего солнца или тускло мерцающим огарком свечи...

Среди персонажей, населяющих страницы романа, мы часто встречаем детей. Писателя неотступно преследует мысль об их судьбах, его сердце особенно остро ранят их страдания.

Однако Петербург в романе Достоевского - это не только город униженных и оскорбленных, но и город людей «деловых», «положительных», промышляющих кто чем может. Образцы этих людей постоянно появляется на страницах «Преступления и наказания»: мошенник Кох, скупающий у старухи процентщицы просроченные вещи; содержатель распивочной Душкин (он «закладчик и краденое прячет») купец Юшин, который содержит дешевые номера - «грязь, вонь, да и подозрительное место»; Луиза Ивановна, Дарья Францевна, торгующие женщинами.

Образ Петербурга в романе символичен. С одной стороны, он является фоном, на котором разворачиваются события, а с другой - это тоже действующее лицо, соучастник страшного поступка Раскольникова, а также и его раскаяния, возвращения в мир людей.

Морщась от ужасного запаха распивочной, Раскольников поглядывал на схожего по виду с чиновником незнакомца, а тот – на него. Это был человек лет уже за пятьдесят, с отекшим от постоянного пьянства лицом и с припухшими веками, из-за которых сияли крошечные, как щелочки, но одушевленные глазки. Одет он был в оборванный фрак, на котором осталась лишь одна пуговица.

Пьяница подсел к Раскольникову:

– А осмелюсь ли, милостивый государь, обратиться к вам с разговором приличным? Ибо опытность моя отличает в вас человека образованного и к напитку непривычного. Я – Мармеладов , титулярный советник.

Узнав, что Раскольников – бывший студент, он продолжал:

– Бедность не порок, милостивый государь. Но нищета – порок-с. За нищету метлой выметают из компании человеческой. И отсюда питейное! Я вот, уже пятую ночь ночую на Неве, на сенных барках, средь нищих и бродяг!

Преступление и наказание. Художественный фильм 1969 г. 1 серия

Все в распивочной с усмешками прислушивались к витиеватому разговору Мармеладова.

– Осмелитесь ли вы, взирая на меня, сказать утвердительно, что я не свинья? Но Катерина Ивановна, супруга моя, – особа образованная, штаб-офицерская дочь. И когда она вихры мои дерет, то дерет их не иначе как от жалости сердца! Знаете ли вы, государь мой, что я даже чулки ее пропил, а живем мы в холодном угле, и она в эту зиму простудилась и кашлять пошла, уже кровью. Детей же маленьких у нас трое, и Катерина Ивановна с утра до ночи скребет и моет. Она в благородном губернском дворянском институте воспитывалась, золотую медаль и похвальный лист получила. Медаль-то продали уж давно, а похвальный лист до сих пор у ней в сундуке лежит. Дама горячая, гордая и непреклонная. Пол сама моет и на черном хлебе сидит, а неуважения к себе не допустит. Вдовой уже взял я ее, с троими детьми, мал мала меньше. Осталась она после первого мужа в уезде далеком и зверском, в нищете безнадежной. Взяв её, я целый год вина не касался, но коснулся, когда должность потерял. Тем временем возросла и дочка моя, Соня , от первого брака. А тут ребятишки голодные… А тут Катерина Ивановна, руки ломая, по комнате ходит, да красные пятна у ней от болезни на щеках выступают. И укоряет она Соню: «Живешь, дескать, ты, дармоедка, у нас, ешь и пьешь», а детишки по три дня корки не видят! А тут и сутенёрша Дарья Францевна уже три раза наведывалась. И вот раз слышу я, лежачи пьяным, сказала Соня: «Что ж, Катерина Ивановна, неужели же мне на проституцию пойти?» А та отвечает: «А чего беречь? Эко сокровище!» Но не вините, милостивый государь! Не в здравом рассудке сие сказано было, а при взволнованных чувствах, в болезни и при плаче детей не евших. И вижу я, как часу в шестом Сонечка встала и с квартиры отправилась, а в девятом часу назад пришла. Катерине Ивановне на стол тридцать целковых молча выложила, взяла наш большой драдедамовый зеленый платок, накрыла им голову и лицо и легла лицом к стенке, только плечики да тело всё вздрагивают… А Катерина Ивановна подошла к Сонечкиной постельке и весь вечер в ногах у ней на коленках простояла, ноги ей целовала, а потом так обе и заснули вместе, обнявшись… С тех пор дочь моя, Софья Семеновна, желтый билет принуждена была получить и от нас съехать. Поселилась на квартире у портного Капернаумова.

Мармеладов рассказал дальше, как после этого случая отправился к «его превосходительству Ивану Афанасьевичу» и уговорил, чтобы его снова приняли на службу. Катерина Ивановна и Соня кое-как сколотились ему на обмундировку, одиннадцать рублей пятьдесят копеек. Стал он ходить на службу и шесть дней назад первое жалованье – двадцать три рубля сорок копеек – Катерине Ивановне сполна принес. Но ещё через день «хитрым обманом, как тать в нощи» похитил ключ от семейного сундука, вынул что осталось из жалованья – и запил опять! Дома у жены с тех пор пока не бывал, купленный вицмундир теперь в распивочной у Египетского моста лежит! А сегодня ходил просить на похмелье у Сони, и она последние свои тридцать копеек ему вынесла!

Рассказ Мармеладова сопровождался смехом и издёвками слушателей из распивочной.

– Меня распять надо на кресте, – возопил Мармеладов. – Но распни, судия, распни и, распяв, пожалей его! И пожалеет нас Христос, когда приидет и спросит: «А где дщерь, что мачехе злой и чахоточной, что детям чужим и малолетним себя предала? Где дщерь, что отца своего земного, пьяницу непотребного, не ужасаясь зверства его, пожалела?» И скажет: «Прииди! Я простил тебя». И простит мою Соню. Возглаголет и нам: «Выходите, скажет, и вы пьяненькие, выходите соромники!» И мы выйдем все и станем. И скажет: «Свиньи вы! образа звериного, но приидите и вы!»

Мармеладов опустился на лавку, обессиленный. Смех вокруг не утихал.

Раскольников пошёл провожать Мармеладова домой, куда он всё же решил вернуться. Придя по нужному адресу, они поднялись по грязной лестнице к закоптелой двери. Раскольников увидел бедную проходную комнату, ободранную мебель и худую Катерину Ивановну, с красными пятнами на щеках, которая раздевала ко сну плачущих детей. Из соседних помещений доносились брань, гогот и звуки карточной игры.

Мармеладов, не входя в комнату, стал в дверях на колени. Увидев его, Катерина Ивановна воскликнула: «Колодник! Изверг! Где деньги? Всё пропил! Двенадцать целковых!» – и начала таскать супруга за волосы. Мармеладов не противился, говоря, что такое наказание ему «не в боль, а в наслаждение».

На шум сбежались жильцы из соседних комнат, потешаясь происходящей сценой. Раскольников, уходя, просунул руку в карман, загреб сколько пришлось медных денег, оставшихся с разменянного в распивочной рубля, и неприметно положил на окошко. Потом уже на лестнице он одумался, но не стал возвращаться, а лишь подумал с горьким раздражением: «Ай да Соня! Какой колодезь сумели выкопать – и пользуются! Поплакали, и привыкли. Ко всему-то подлец-человек привыкает!»

"Преступление и наказание" иногда называют "петербургским романом". Достоевский, как и герой романа, любил этот город горькой и мучительной любовью и по-своему воспринимал его. Существует выражение "Петербург Достоевского". Это мрачный, больной, сырой и все-таки прекрасный город. Контрасты Петербурга, столицы тогдашней России, рисовали и Пушкин, и Гоголь, и Некрасов. У Достоевского контрасты эти особенно обострены, что объясняется не только характером его мировосприятия, но и обострением этих контрастов в самой жизни города в 60-70-е годы XIX века, в пору стремительного развития российского капитализма, когда Петербург быстро разрастался за счет доходных домов, банкирских контор, заводов и рабочих предместий.
Безотраден, сумрачен городской пейзаж в романе, хотя время действия - лето и погода стоит жаркая. Глазами голодного бедняка мы смотрим на летний Петербург: "На улице жара стояла страшная, к тому ж духота, толкотня, всюду известка, леса, кирпич, пыль и та особенная летняя вонь, столь известная каждому петербуржцу, не имеющему возможности нанять дачу, - все это разом неприятно потрясло и без того уже расстроенные нервы юноши".
Картины природы или описания великолепных видов столицы встречаются в романе лишь как контраст к такому безотрадному изображению. Голодный юноша чувствует себя отверженным среди богатых особняков, разряженных женщин. На мосту, с которого открывается величественная невская панорама, Раскольников чуть не попал под богатую коляску, и кучер хлестнул его кнутом на потеху прохожим... От того-то ему больше по сердцу нищая Сенная площадь. В этой части Петербурга он чувствует себя своим и находит в ней своеобразную красоту.
Действие романа происходит большей частью на улице. Где-то в переулке у Сенной щегольская коляска раздавила несчастного Мармеладова, а на другой день его чахоточная и полубезумная вдова на улице истекает кровью; на улице застрелился Свидригайлов; на Сенной площади Раскольников пытается всенародно принести покаяние. Эти уличные сцены, нарисованные крупным планом, дополняются мимолетными эпизодами. Они создают фон, на котором развертывается трагичная жизнь Мармеладова, Сонечки, Раскольникова...
Покидая шумные, грязные улицы, писатель ведет нас в дома, где живут его герои. Обычно это - доходные дома, столь типичные для капиталистического Петербурга. Мы входим в грязные и вонючие дворы, поднимаемся по темным лестницам. Вот одна из них - "узенькая, крутая и вся в помоях. Все кухни всех квартир во всех четырех этажах отворялись на эту лестницу и стояли так почти целый день. Оттого была страшная духота".
А комнаты? Они рисуются обычно в полутьме, слабо освещенные косыми лучами заходящего солнца или тускло мерцающим огарком свечи...
Страшной, призрачной представляется нам жизнь, протекающая на-этих петербургских улицах, в этих петербургских трущобах. Картины реальной жизни - убийство старухи процентщицы, появление "человека из-под земли", называющего Раскольникова "убивцем", "страшные, отчаянные вопли с улицы" - похожи на кошмарные грезы безумного. А бредовые видения Раскольникова похожи на реальную действительность.
Среди персонажей, населяющих страницы романа, мы часто встречаем детей. Писателя неотступно преследует мысль об их судьбах, его сердце особенно остро ранят их страдания.
Таков страшный мир нищеты, невыносимых страданий, мир, в котором рождаются полубезумные замыслы Раскольникова.
Однако Петербург в романе Достоевского - это не только город униженных и оскорбленных, но и город людей "деловых", "положительных", промышляющих кто чем может. Образцы этих людей постоянно появляются на страницах "Преступления и наказания": мошенник Кох, скупающий у старухи процентщицы просроченные вещи; содержатель распивочной Душкин (он "закладчик и краденое прячет") купец Юшин, который содержит дешевые номера - "грязь, вонь, да и подозрительное место"; Луиза Ивановна, Дарья Францевна, торгующие женщинами.
На фоне подобных персонажей вырисовываются более отчетливо две фигуры: Свидригайлов и Лужин. Образ Свидригайлова воплощает черты нравственного разложения крепостнической среды. Это темная личность, шулер, посетитель петербургских клоак. Еще при крепостном праве, живя в поместье жены, он истязал крепостных. Один из его слуг удавился, не вынеся издевательств господина Свидригайлова.
Тип дельца-промышленника воплощен в образе Лужина. Мы видим немолодого господина, "чопорного, осанистого, с осторожною и брезгливою физиономией", который "состоял на линии жениха". Перед нами Чичиков эпохи 60-х годов, но Чичиков, способный на любое злодеяние. Он разбогател и "пуще всего боялся... вот уже несколько лет, обличения". Лужин пытается заискивать у "молодых поколений", так как наслышан о каких-то "прогрессистах, нигилистах, обличителях".
Достоевский вложил в уста дельца и негодяя Лужина теорию "разумного эгоизма", но до того опошленную и искаженную, что она превратилась в теорию приобретательства. Как истинный буржуазный делец, Лужин, в зависимости от своих приобретательских интересов, то заигрывает с "прогрессистами", то готов предать их и грозит судом этим "отъявленным безбожникам, возмутителям и вольнодумцам".
Чувство страха и отвращения вызывает Алена Ивановна, старуха процентщица, убийство которой замыслил Раскольников. Образ ее постоянно присутствует в больных грезах Раскольникова. Но на страницах романа она появляется всего дважды. Оба раза она возникает из мрака: "...только виднелись ее сверкавшие из темноты глазки". В зловещем образе старухи переплетаются черты реальные, обыденные с полуфантастическими (как в пушкинской "Пиковой даме"): "Это была крошечная сухая старушонка, лет шестидесяти, с вострыми и злыми глазками, с маленьким вострым носом и простоволосая... На ее тонкой и длинной шее, похожей на куриную ногу, было наверчено какое-то фланелевое тряпье... Старушонка поминутно кашляла и кряхтела". Чем-то напоминает она Бабу-Ягу или злую ведьму из народных сказок, есть в ней что-то нечистоплотное, мерзкое, словно это не человек, а вошь.
Из рассказа, случайно услышанного Раскольниковым, он узнает, что старуха очень богата. Дряхлая ростовщица скаредна и безжалостна. И Раскольников приходит к убеждению, что "на общих весах жизнь этой чахоточной, глупой и злой старушонки" значит "не более как жизнь вши".
Образ Петербурга в романе символичен. С одной стороны, он является фоном, на котором разворачиваются события, а с другой - это тоже действующее лицо, соучастник страшного поступка Раскольникова, а также и его раскаяния, возвращения в мир людей.