Экспертное мнение.
Революция 1917 года в России стала одним из самых масштабных исторических событий 20 века. Она привлекла и привлекает внимание ученых, мыслителей, художников и поэтов. Отношение к ней влияет на наше настоящее и будущее, созидая то символическое пространство смыслов в котором живет человек.
Для одних революция 1917 года стала результатом объективного развития исторического процесса. Для других - это лишь случайный результат заговора или просто трагическое стечение обстоятельств.
Невозможно сомневаться в революционности событий, начавшихся в феврале 1917 года. Вопрос заключается в том, насколько это были необходимые и закономерные явления. Не были ли они просто следствием человеческой трусости, недальновидности и предательства?
Если, совсем еще недавно, в отечественной историографии к Революции относились как к результату объективного исторического развития, то теперь чаще слышны высказывания о ней как о заговоре или просто перевороте.
Кажущаяся случайная цепь событий не исключает глубокой внутренней закономерности происходящего. Рукотворность не исключает вмешательства свыше, заговор не сможет обеспечить желаемый результат, если не будет надлежащей почвы.
Ответ на вопрос о том, была ли революция 1917 г. простой сменой власти, или она была вызвана необходимостью исторического развития России, будет еще долго разделять историков и мыслителей. Во многом он зависит от историософской позиции ответчика.
Романтизация и мифологизация революции, равно как и ее десакрализация не способствуют пониманию сути произошедшего. Осознание такого системного события должно быть максимально целостно, что для отдельного человека едва ли под силу.
Сто лет назад, хотя большинство населения России не думало о революции, было много чаявших грядущих изменений. Кто-то романтизировал революцию, кто-то был недоволен действительностью или стремился к власти. Была даже особая категория людей - профессиональные революционеры.
В наши дни недовольных своим материальным положением и несправедливостью тоже немало. Много и недругов у России, как и тогда желающих ее ослабления с помощью внутренних раздоров. Но романтиков революции встретить трудно. Многие хотят изменений, большинство же страшится перемен и боится заглядывать в будущее. Не проснутся ли они однажды неожиданно для себя в другом мире, построенном новой революцией?
Когда люди думают о войне, они представляют ее по образцу предшествующей великой войны. К прошедшей войне готовятся и полководцы. Лишь самые дальновидные понимают, что грядущая война будет совсем иной.
В жизнь вошли холодные, сетевые, информационные, гибридные войны. Многие из них давно ведутся в виртуальном пространстве. Впрочем, настоящая война, с гибелью людей, разрушением домов, кровью, реальным страданием тоже осталась. Эта война может быть где-то совсем рядом, в соседнем квартале. В одной части города идет мирная жизнь, а в другой, как это показывает опыт Донецка или Алеппо, рвутся мины. Может быть грядущая революция тоже где-то совсем рядом, но мы ее старается не замечать, боясь потерять комфортное ощущение настоящего мнимого благополучия.
Как системное явление, революцию нельзя рассматривать с какой-то одной стороны - экономической, социальной или идеологической. Она затрагивает все процессы общества. Смена власти насильственным путем еще не есть революция. Национализация, конфискация, перераспределение собственности - лишь внешние проявления революционных потрясений.
Что же меняется в результате революции? Экономический уклад, социальные отношения или религиозные воззрения? Меняется всё! Революция как целостное и системное явление меняет мир в котором живет человек. Это касается как материальной так и символической стороны. Разрушается, перестраивается или возводится заново тот символический дом культуры, в котором обитает человек ментально.
Отдельно экономические - идеологические или социальные преобразования не обязательно носят характер революции. Революция меняет как экономический и социальный уклад, так и базовое мировоззрение.
Происхождение многих революционных идей в европейской истории имеет библейские корни. Это не случайно. Природа революции религиозна.
Подлинная революция - это религиозное дело, это переформатирование общества согласно новой религиозной вере. Это низвержение старых и возведение новых божеств. Английская революция прошла под знаменем христианского сектантства. Французская революция пыталась создать новый культ. Русская революция была религиозна по своей сути и построила религиозное общество абсолютного монизма, хотя внешне это выглядело как борьба с религией.
Казнь монарха - символический акт, жертвоприношение, а не просто торжество толпы. Даже введение конституционной монархии требовала совершенно иных религиозных воззрений, чем самодержавие. Хотя в 1917 году это может быть и не все осознавали, но в 17 веке это было более очевидно для большинства.
Революция всегда двусоставна. В ней есть как разрушение так и созидание. Простое разрушение, бунт, смену власти не называют революцией. Революция предполагает диалектическую борьбу старого и нового. Единство разрушения и созидания составляют суть революционного процесса.
Утверждение нового или гибель старого не всегда может иметь однозначную этическую оценку, но борьба - это всегда трагедия.
Разрушение обращено к прошлому, новое борется со старым, его низвергая. Созидание обращено к будущему, прокладывая путь, по которому пойдет развитие общества. Хорош этот путь или нет, но он необходим, как разрешение внутреннего противоречия, которым поражено общество.
Именно внутреннее противоречие является обязательным условием революции. Революция преодолевает непреодолимую двойственность внутреннего раскола, зачастую ведущего к тупику и гибели. Преодоление трагического противоречия сродни творческому акту или чуду. Архетипом революции можно считать воплощение Христа, соединившего несоединимое - божественное и человеческое.
Неразрешимое противоречие в обществе - это преобладание дуализма, как системы мировосприятия и организации жизни. Дуализм всегда антагонистичен: верх - низ, хорошее - плохое, старое - новое, рабовладельцы - рабы. Дуализм - это состояние внутреннего раскола, это конфликт. Дуализм в обществе - это гражданская война. Она также может быть виртуальной или реальной, холодной или горячей.
Противоречие может носит не только социально экономический характер, но и идейный. Когда два непримиримых мировоззрения сталкиваются в одном пространстве - конфликт неизбежен. Примирить их может только нечто совершенно новое.
Общество, как целое, предполагает в своей структуре не только различие, но и тождество. Такое общество выстраивается по принципу триады. Единство, как целое - это всегда триединство. Поэтому, триада - наиболее древняя и устойчивая модель для создания общества, как целого, то есть общества, объединенного одной идеей, ценностями и общим делом. Будь то трехсословное или трехкастовое общество - термины в данном случае не важны.
В противном случае, это будет полицейское государство, соединенных вместе индивидов и социальных групп, не имеющих общих целей, общего смысла жизни.
Это не означает, конечно, что в обществе не может быть каких-то камерных групп, живущих в рамках своей идентичности. Речь идет об обществе в целом. Вопрос о том - есть ли оно как целое или нет.
Дойдя до разделения в себе общество либо самоуничтожается, либо подвергается внешнему порабощению.
Выход из внутреннего кризиса, противоречия, классового антагонизма возможен только через триаду, то есть через поиск третьей силы, уравновесившей бы антагонизм дуальности.
Назревание внутреннего раскола - ведет к тому, что называется революционной ситуацией, то есть не возможностью существование системы в прежнем виде. Тем или иным способом должна будет произойти революция, то есть обретение нового исторического пути.
Внутренняя болезнь может развиваться прогрессировать достаточно долго, пока не случится какой-нибудь внешний кризис. Так легкая простуда может повлечь осложнение и смерть, если есть к этому предпосылки. Поэтому внешние события способствующие прорыву кризиса - действительно словно случайны. Революция 1917 года была неожиданностью даже для ее главных исполнителей.
На наш взгляд, заговор военных и буржуазии, интриги придворных и западных спецслужб - все это внешняя канва революционных событий 1917 года. Если бы не было серьезного внутреннего конфликта в обществе - это бы не сломало ничего.
В чем же заключалось неразрешимое противоречие в русском обществе накануне 1917 года? Истоки его следует искать в истории.
Религиозный раскол 17 века нанес страшный удар целостности русского миросозерцания. Однако, несмотря на его массовость, он не стал определяющим фактором раздвоения общества. Староверы ушли на периферию общественной жизни, посчитав, что мир полностью подпал под власть антихриста. Отрицательным для внутренней жизни России был тот факт, что немалая часть ее населения, считала себя врагом и государства и Русской Православной Церкви.
Наиболее очевидным проявлением дуализма в русском обществе следует считать его разделение на два противостоящих друг другу класса - помещиков и крестьян. Противостояние это нарастало постепенно и началось задолго до Петра Первого. Одна часть населения несла податное тягло, другая нет. К экономическому разделению присоединялось и правовое. К примеру, одна часть населения подлежала биению кнутом, другая нет. До правления Екатерины Великой это противостояние отчасти уравновешивалось духовным сословием и обязанностью дворян служить государству.
Начиная с Петра Первого и особенно после реформ Екатерины Великой, когда Русскую Православную Церковь лишили экономической независимости, духовное сословие начинает терять свое значение в структуре общества. Оно стало терять качества полноценной жреческой касты, несущей свое служение - хранить и передавать истину следующим поколениям. Вместо того, чтобы быть третьей самостоятельной силой, духовенство стало занимать промежуточное положение между крестьянами и дворянами.
Но более серьезный удар духовному сословию был нанесен реформой высшего образования, в результате которых оно раскололось. Образование - это не просто система передачи знания, это система выполняющая функцию построения того символического космоса, в котором живет человек.
Попытка учредить в России высшие учебные заведения была предпринята еще до Петра Первого, так как эта проблема назрела давно. Славяно-Греко-Латинская академия, открывшаяся в 1687 г. было всесословным учебным заведением, в котором не было противопоставления светского и религиозного. Как и в европейских университетах, сохранявших средневековую традицию, среди прочих дисциплин там преподавалось богословие. Однако, этот путь образования не получил дальнейшего развития в России.
В отличии от западных университетов, в которых сохранялись еще традиции средневекового образования, Академический университет в Петербурге, основанный Петром Первым в 1724 году, равно как и Московский университет, основанный в 1755 году, не предполагали преподавание богословия. Для образования духовенства создавались иные учебные заведения и в Москве и в Санкт-Петербурге. Если в западных университетах будущий пастырь мог получить богословское образование, то в России он изучал его вне рамок университетской системы.
Таким образом, противопоставление сакрального и светского, вообще характерное для Нового времени, в России в сфере образования приобрело законченную и более радикальную форму, чем на Западе.
С одной стороны было священство и монашество, сфера деятельности которых была ограниченна священнослужением. Духовенство, в силу консерватизма, стало замыкаться в сословие, участие в котором передавалось по наследству.
Светское образование стало фактором создания нового сословия - образованных людей - разночинцев. В это сословие могли входить представители всех других сословий, прежде всего туда входили выходцы из семей церковнослужителей.
Возникла так называемая интеллигенция. Русская интеллигенция создала собственный миф. Интеллигенция наследовала мессианскую идею духовного сословия, его призвание быть духовным вожаком общества, возглавлять духовные процессы.
В результате, в духовном сословии возникло два центра притяжения соответствующих двум образовательным пространствам. Возникла конкуренция в рамках единого духовного сословия. Обе группы претендовали на мессианскую исключительность, однако разночинцы занимали более агрессивную позицию.
Дуализм духовного сословия усиливал идейную поляризацию общества в целом. Идейный центр интеллигенции стал тяготеть к крайней оппозиции - атеизму. В результате появления в одном символическом пространстве двух центров притяжения - конфликт стал неизбежен.
Количество людей получивших высшее образование в дореволюционной России все время возрастало. В последней трети 19 века и в начале 20 до 1917 г. количество образованных увеличилось в 10 раз.
Это означает, что проблема раздвоения общественного сознания должна уже было скоро достичь критического состояния. Ее необходимо было срочно решать. Любое решение было бы революционно, в силу консерватизма населения. Ломка устоявшихся стереотипов, даже если эти стереотипы насчитывают всего пару десятков лет - всегда воспринимается в штыки.
Еще одно, возможно важнейшее, противоречие духовной и материальной жизни России того времени было связано с расширяющимся школьным образованием. В 1907 году был составлен план закона о всеобщем начальном образовании. Хотя этот закон и не был принят в окончательном виде, тем не менее, в России делалось все в этом направлении. Количество школ возрастало ежегодно. Прошло бы еще лет десять-пятнадцать и все дети Российской империи получали бы школьное образование, значение и качество которого расширялось бы и в последующем.
Казалось бы отрадный факт. Однако, не следует забывать, что школа убивает традиционную культуру. Школа выполняет роль своеобразного фильтра, отрывающая человека от семьи и уклада, готовя его для нового социума.
Образ жизни крестьянина опирался на принципы, сложившиеся много веков назад. Этот жизненный уклад был воцерковлен, и вера в сакральность верховной власти была его частью. Школьное образование нарушала сложившиеся принципы передачи традиционного знания, давала человеку возможность иной инициации, вне рамок традиционного быта.
Православие привносило единство в общество, расколотое социально и культурно. Раскол в самом духовном сословии нес раздвоение в это единство. И в самом православии, как показали послереволюционные события, особенно появление обновленцев, было раздвоение. Общество не может существовать одновременно в двух параллельных символических мирах.
Это шизофреническое состояние либо могло продолжать ментальную гражданскую войну со все большим ожесточением, либо завершиться победой революции, привнесшей бы единство миросозерцания.
Большевики установили идейный и сакральный монизм в рамках своей идеологии. Был ли какой-то иной путь остается только гадать. Можно только утверждать абстрактно, что сверхзадачей общества было и сохранение и обновление традиции.
В последующие десятилетия должна была произойти настоящая культурная революция, вне зависимости от того пришли бы к власти большевики или нет. Это революция должна была решить проблему единства символического пространства России, а не просто наделить крестьян землей, а затем отобрать ее.
Эта революция должна была бы решить и проблемы социального равенства всех слоев общества. Демографический бум, который переживала Россия, и движение огромных масс населения, вызванные войной, сделали бы эти реформы неотвратимыми. Не следует забывать и нарастающую урбанизацию.
Этот серьезный вызов требовал творческого революционного решения. Можно лишь гадать, каким оно могло быть, если бы его проводили в жизнь не большевики, а другая сила.
В России революции проводятся всегда сверху, можно вспомнить и Петра Великого и Иоанна Грозного и других царей. в России главный революционер - сама верховная власть. «Снизу» бывает только бунт. Новым революционером-реформатором тоже мог быть царь. После победы в войне, к которой постепенно шла Россия, царь бы приобрел колоссальный авторитет, необходимый для серьезных государственных преобразований. Руководитель страны, мыслящий государственно и стратегически, понимал глубину проблемы. И Николай Александрович безусловно ее понимал.
Дворянство в России, военная каста, стремительно теряла свой авторитет. Чувствуя утрату своего влияния в обществе, двор был в оппозиции государю, опасаясь за свою власть в государстве. Попытка государя установить прямой контакт с крестьянством в лице Г. Распутина вызвал страх и ненависть.
Буржуазия также беспокоилась за свое место в обществе, так как война выявила необходимость дальнейшего усиления роли государства в экономике. Госкапитализм страшил частный капитал.
Духовенство также не было уверено в сохранении своего положения, о чем говорит предание о том, что у Николая Второго была мысль стать патриархом, передав бразды правления сыну.
Изменения в социальной, духовной и экономической жизни страны могли быть весьма значительными.
В 1917 году общество устало от длительной войны, но одного недовольства мало для тотального бунта. Заговор военных и буржуазии, который первоначально мыслился по сценарию дворцового переворота, возможно и не привел бы к последующему хаосу, если бы власть перешла к другому монарху.
Свержение монархии стало сакрально-символическим актом, смысл которого понимали тогда немногие. Это было начало религиозной революции, победа в которой, учитывая особое положение Росси в мировой истории, не могла просто перейти в случайные руки.
В России сложилась особая политическая система.
Верховная власть была единственным фактором, удерживающим общество от хаоса. Таким образом, верховая власть в России была главным сакральным символом. Царь олицетворял божественность закона и мироустройства. Свержение царя означало конец закона как такового .
Самодержавие - это тот краеугольный камень, который позволяет не только сдерживать противоречия в обществе, но и дает импульс для творческого развития самых разных сторон жизни. Вера в Белого царя позволяла интегрировать в единое пространство самые разные народы, культуры и религии.
Царь в России - это не просто верховный правитель. Царь - это олицетворение власти и закона, это сакральный символ, дарующий право любому начальнику или командиру руководить подчиненными. Когда он исчезает, исчезает и их право отдавать приказы. Общественная норма, закон теряет в общественном сознании, или лучше сказать подсознании, свою безусловность.
Поэтому, с падением царя целое, то есть Россия, перестала существовать мгновенно. Последующее быстрое разрушение государства стало неизбежно. В обществе не было силы способной удержать его .
Противоречия, таящиеся в глубинах общественного сознания, вышли наружу, погрузив страну в кровавый хаос гражданской войны. Эти противоречия и стали линиями фронтов для боевых столкновений, как интеллектуальных, так и кровавых.
Дуализм, лежащий в основе социального устройства, оформился в виде классовой ненависти, которая стала оправданием для любых действий то есть фактически новым законом .
Поэтому, деятельность большевиков была направлена не только на то, чтобы перераспределить собственность, а на то чтобы возродить сакральное в обществе, которое бы и удерживало его от распада.
Новым сакральным символом олицетворявшим целое при советской власти стало государство. Важную роль в сакрализации государства сыграло учение о возможности построить социализм в одной стране. Обособление от всего остального - необходимое условие сакрализации.
Распад «Единого могучего Советского Союза» - это символическое действо подобное свержению монархии. С его падением закончилось священное право любой силы на постсоветском пространстве представлять закон. Точнее только право силы и осталось. Эта вялотекущая смута и гражданская война, то вспыхивающая, то затухающая, будет продолжаться до тех пор, пока не произойдет новая революция, возвращающая сакральный символ целого в общество.
В последние годы опять постепенно сакрализуется образ верховного правителя. Этот процесс опирается на главный архетип российского, даже шире - евразийского сознания, веру в сакральный источник верховной власти. Правда современное состояние умов далеко от того, чтобы прямо признать это. Кроме того, сакрализация всегда требует символического оформления и актуализации.
Тем не менее, распад целого легко спровоцировать опять через десакрализацию верховного правителя. Борьба идет на уровне символов и образов. Языковой барьер препятствует прямому попаданию в России тотальной пропаганды очернения. Кажется, что уровень доверия к верховной власти в современной России высок как никогда и ничто не может поколебать ее. Но так ли это? Не проснемся ли мы однажды опять в другом государстве, сотворенном неизвестными нам людьми?
Предвоенный 1913 год стал временем наивысшего торжества династии Романовых и российской монархии. Празднования 300-летия династии Романовых продолжались целый год. Все народы, населявшие Россию, все сословия приветствовали своего царя. Служили благодарственные молебны, давались торжественные приёмы, устраивались гуляния. Никто не мог себе представить, что через несколько лет исчезнет династия, самодержавие, а вместе с ним и сама Россия.
В 1917 году общество устало от длительной войны, но Россия знала много и более трудных испытаний. Бывали и народные выступления. Всего этого для начала революционных потрясений было недостаточно. Детонатором последующего самоуничтожения стал заговор элит.
От дворцового переворота или заговора элиты никто не застрахован и в наши дни. Даже репрессии не всегда спасают сильных лидеров. Часто сильным лидерам наследуют слабые. Любая, даже законная смена власти, ослабляет верховную власть на какое-то время. Если организм здоров, он быстро опять обретет целостность.
Одна болезнь может спровоцировать более глубинную. Простуда может пробудить глубинное заболевание внутренних органов и привести к летальному исходу. Если общество расколото столкнуть его в хаос в результате ослабления верховной власти легко.
Какая же внутренняя болезнь гложет Россию изнутри сейчас?
Россия рассечена на две неравные части. Сквозь сердцевину страны проложили границу - экономическое неравенство. Курс восстановления капитализма в России принес и приносит свои плоды. Бесконечная вереница заборов, охранников, бордюров, турникетов, контроллеров - строго наблюдает, чтобы никто не прошел через эту границу без надлежащей оплаты.
Раскол общества не просто усиливается, он принимает катастрофические формы. Возникло две России. Одна борется за существование, деградирует и вымирает. Другая на дорогих иномарках устремляется на отдых, работу или учебу за границу. Одни едут на отдых по платным дорогам, другие на электричках к себе на дачу. Одни отдают своих детей на обучение в Европу, другие вообще лишены возможности дать высшее образование своим детям. Экономический раскол грозит перерасти в идеологический и стать источником для формирования взаимной неприязни и классовой ненависти.
Поляризацию усугубляет и начавшийся культурный раскол и разброд . Лишенные общей идентичности, которую может дать только единый сакральный символ общий для всех, люди пытаются обрести свое сверх Я, обрести себя в субкультурах или в глобальном виртуальном пространстве.
Однако, если 100 лет назад наблюдался демографический подъем, сопровождавший многие революции, сейчас происходит демографический спад. Население деградирует и вымирает. Вымирание населения - это не только последствие урбанизации, разрушения традиций и тотального обнищания, это и вариант классовой борьбы и порабощения одной части населения другой. Одна часть населения подавлена, ради необходимости установления капиталистических отношений. Горькая правда заключается в том, что одной части населения выгодно тотальное обнищание и деградация другой части.
Одним из способов формирования дуалистичного общества стал разгром советской интеллигенции, носителей ценностей общества.
С одной стороны, ученые, преподаватели и т.п. представители сословия образованных людей, были отодвинуты за границы экономического выживания. С другой, была предпринята попытка сделать из учителей торговцев.
Идея о том, что образование это услуга, разрушает целостность и единство общества, так как разрушает механизм сохранения этой целостности.
Ученые как добытчики знания, а учителя как торговцы этой добычей - становятся просто наемниками у буржуазии. При этом, внедрение западных стандартов и ценностей делает из образованных людей космополитов - наемников западной цивилизации.
Установка на то, что образование это услуга, разрушает саму основу духовного сословия. Самостоятельный статус образованных людей как носителей идеи и традиции полностью исчезает. Учитель, как продавец услуг, становится наемником. Он теряет полностью свою сакрально символическую суть. Наемники готовят не членов общества, носителей определенных ценностей, а таких же наемников, смысл жизни которых заключается в поиске высокой оплаты.
Все вышесказанное можно с полным правом отнести как к медицине, так и к науке, культуре и искусству.
Возвращение в качестве ценностей религии в 90-е гг. вернуло к жизни и старый раскол внутри духовного сословия. С одной стороны - Церковь, с другой интеллигенция. Однако, экуменизм ослабил мессианский пафос, а интеллигенция вообще утратила свою мессианскую идею. Поэтому конфликты внутри современного духовного сословия, точнее того, что от него осталось, носят не глобальный, а хозяйственный характер. Но это до определенного времени.
Образованное сословие должно хранить высшую идею общества и передавать ее последующим поколениям. Если этого нет, то общество распадается на множество индивидов, лишенных связи с Родиной. Эта космополитическая толпа отдельных людей автоматически становится частью глобальной цивилизации, которые рассматривают свое пребывание в России как временное и не считают его судьбоносным.
Таким образом, мы подходим к одному из важнейших противоречий современной России, грозящим перерасти в настоящую революцию, полностью меняющую сознание. Это противоречие между глобальным миром и Россией .
Противоречие, способное привести к революции, не обязательно должно носить экономический или классовый характер. Идеология - вот основа революционного конфликта. Именно она и является источником взаимной ненависти. Идеология оформляет в сознании границу, которая затем служит местом противостояния, вооруженного или словесного.
Шаги России в сторону самоидентичности пока носят просто консервативный и контрреволюционный характер. Но и они уже привели к гражданской войне на территории Украины, которая может стать моделью гражданской войны в России.
Детонатором послужила национальная вражда Львова и Донецка. За национальным конфликтом проступает конфликт мировоззренческий и цивилизационный, победа или поражение в котором ведет к культурной революции.
Символически это представляется как изгнание красного из триады цветов, и господство желто-голубогой дулизма. Через присутствие символов действие сакрализуется.
В России более актуальны не национальные, анационально-религиозные противоречия, ставшие основными линиями противостояния после распада СССР.
Если в СССР господствовал монизм, то сейчас в России преобладает стремление утвердить плюрализм. Эти два варианта восприятия мира не возможно примирить не только с точки зрения цельного религиозного сознания, но и с позиции либерального миросозерцания. Базовые ценности любого, даже либерального государства, это догматы, не подлежащие сомнению.
Потенциально сама идея возрождения целостности государства предполагает монизм. Поэтому, уже на государственном уровне стал возникать конфликт плюрализма и монизма. Эта проблема становится еще острее, когда речь идет о возрождении религиозного общества и государства. Возрождение религиозных идей в качестве мессианских неизбежно ведет к обострению этого противоречия. Это касается любой религии и прежде всего авраамической.
В наши дни это противоречие стало обостряться на юго-востоке, где оно стало оформляться и как линия фронта. Архаическая идея религиозного справедливого общества (Халифат) сталкивается с европейским плюрализмом постмодернизма.
Здесь мы видим ту же картину, что и в борьбе Атеизма с Религией. Фактически это не борьба с религией, а борьба за то, какая религия будет доминировать. Обе требуют веры и безусловного послушания.
Победа или поражение в этой войне и будет настоящей революцией, предполагающей воздвижение и низвержение божеств.
Россия также выступает по отношению к этому движению, как внешняя контрреволюционная сила. Но противоречие между религиозными ценностями и светскими характерно и для самой России. Поэтому линия фронта может при определенном раскладе событий перейти внутрь.
Это война не за территории и не против террористов. Это война идеологическая, разделяющая два непримиримых сознания. В этой войне Россия либо будет бороться за собственные ценности либо за Западные.
Как уже было отмечено, Россия идет по пути усиления внутреннего раскола общества. Экономический и социальный дуализм не может не привести общество к кризису и краху. Поскольку в России все заняты выживанием или переделом собственности и мало кто задумывается о революции, она придет из вне.
Выход из кризиса - это системное решение. Любое системное решение комплексно. С какой бы стороны мы не начали его описывать, это не значит, что задачи выстраиваются иерархически. Они действуют одновременно. Порядок слов на бумаге - лишь условность.
Есть различные теории и пути того, как преодолеть гибельный для общества дуализм. Можно подходить к этой проблеме как с экономической так и с идейной стороны. Если рассматривать общество как целое, как структуру, это выглядит либо как создание прокладки между двумя классами, либо как создание триады, триумвирата трех сословий.
В наше время в силу преобладания в обществе материализма самый распространенный подход к этой проблеме - экономический. Этот подход предлагает создать или укрепить так называемый средний класс, который будет буфером, смягчающим оппозицию двуклассового общества.
Некое подобие среднего класса в крестьянстве предполагал создать Столыпин в результате своих реформ. Не известно, каков был бы результат его преобразований, будь у него, как он желал, 20 лет для их реализации. Смог бы он в таком случае остановить революцию? В любом случае, обширный мелкобуржуазный класс не мог бы преодолеть идейного духовного раскола общества.
Идея необходимости среднего класса для создания стабильного общества достаточно популярна на Западе. И именно там, в последнее время, все чаще раздаются обеспокоенные возгласы об исчезновении среднего класса.
Это не удивительно. Средний класс не обладает полной экономической самостоятельностью. Это не структурный элемент общества. Мелкие лавочки не выдерживают конкуренции с крупными торговыми сетями. Большая часть среднего класса - это высокооплачиваемые наемники. Любого наемника легко можно уволить или заменить машиной. Средний класс в таком понимании - это приказчики и распорядители имущества буржуазии. Его основная роль сводится к обслуживанию движения капитала. Их функция посредническая в движении денег и товаров. Подобный средний класс не преодолевает дуализма общества, смысл существования которого - увеличение мирового капитала.
Средний класс становится действительно заметной силой в обществе тогда, когда он становится носителем определенной идеологии. В этом случае он занимает пустующую вакансию духовного сословия. В таком качестве он получает новое название - креативный класс.
Рождение новой идеологии и класса ее носителей - это движущая сила современной культурной революции. В основе новой идеологии современного среднего класса на Западе ложится новое учение о человеке, новое понимание человека, новая антропология.
Культурная революция, отрывающая западное общество от наследия христианства, прошла несколько этапов, среди которых переломным была сексуальная революция конца 60-х.
К началу 21 века представления о человеке, сложившиеся в результате этой культурной революции, вышли на принципиально новый уровень. В каком-то смысле, в новой антропологии человек лишился пола. Человек лишился той двойственности, которая определяла его бытие на протяжении многих тысячелетий. Человек теперь сам выбирает - мужчина он или женщина, или просто андрогин.
Это попытка достичь божественного, абсолютного простым земным способом, преодолев врожденную двойственность, которую, казалось бы и преодолеть нельзя
Если раньше человек мыслился как двуполое существо, то теперь он становится фактически однополым. Это новое ОНО преодолевает непреодолимый дуализм мужского и женского в себе. Кроме того, таким образом западное глобальное сознание пытается преодолеть разделение подсознания и сознания.
Забегая вперед, нетрудно заметить, что следующим этапом этой революции будет скрещивание человека с машиной. Человек, как ОНО, уже готов для этого. Киборг станет пределом развития идеи человекобожия, уходящей корнями в глубь веков. Революция преодолевает неразрешимое противоречие, в данном случае двойственность человеческой природы, порождая нового человека .
Идея человекобожия, уходящая корнями в глубь веков, в новой антропологии достигает новой вершины. Эта новая идеология ляжет в основу идеологии нового среднего класса глобального общества, именуемого также креативным классом.
Глобальный мир - это прежде всего единое информационное и интеллектуальное поле. Информационно-интеллектуальное пространство - это не просто средство передачи информации, но и отражение определенной картины мира, базирующейся на определенных ценностях и идеях.
Новая антропология рождает новые ценности и ее носителей. Это становится стандартом, как мера веса. Когда метр заменил аршин - это тоже была революция. (В данном случае, например, к привычным на дверях туалета М и Ж, добавляется Г).
Российский средний класс, или некое подобие его, также постепенно становится частью этого единого целого. В России этот класс ощущает свою «ненужность» в силу того, что его ценности сформировались в глобальном информационном поле. Поэтому легко уезжает на свою идеологическую Родину. Кроме того, в России для образованного сословия и нет надлежащей ниши.
В России нет четко выраженного духовно-интеллектуального центра, способного создать свою идентичность. Вместо единого преобладает множественность. Вместо целостности культуры, мы видим множество субкультур. И субкультурная идентичность доминирует над национальной идентичностью .
Технологическая, интеллектуальная, культурная и идейная зависимость России от глобальной западной цивилизации очевидна. Провинция может бороться за свою независимость. Но это не уровень России, как великой державы, как третьего Рима и второго Иерусалима. Задача России - не в том, чтобы создать свою делянку на Западном поле, а построить свое символическое информационное поле.
Расширяющееся проникновение на Русь носителей глобального мировоззрения рано или поздно приведет к гражданской войне в данной ментальной плоскости. Но противостоять ей могут только носители своей мессианской идеи, в которой ясно звучал иной образ человека. Идеями консерватизма и утверждением толерантности противостоять им невозможно. Культурной революции можно противопоставить только другую культурную революцию, но никак не контрреволюцию. Поэтому на идейном глобальном мессианском уровне западной идее сверхчеловека и сверхобщества противостоит только халифат.
Итак, на наш взгляд, в современной России наблюдаются три глобальных противоречия - социально-экономическое, характерное для внутреннего строения общества, и два противоречия не только внутренних, но и внешних, идеологических. Все они могут привести к революции, то есть к коренному изменению мировоззрения, к полной трансформации образа человека, изменению базовых ценностей, образа жизни и т.п.
От хаоса и анархии Россию удерживает верховная власть. Однако если в российском обществе внутренние и внешние противоречия перерастут в настоящий дуализм, то и она не сможет удержать общество в целом. Вооруженные конфликты и деградация населения говорят о постепенном приближении этого момента.
Начавшиеся военные действия за границей - это признак обострения общей ситуации. Это обострение будет только нарастать. Внутреннее противоречие не переходит в огненное соприкосновение, пока есть ресурс доверия к верховной власти. Но этот ресурс не безграничен.
Главный союзник России - это ее армия. Но одной опоры мало для устойчивости. Как минимум, необходима еще одна. Только особое новое духовное образовательное сословие сможет изменить дуальную структуру общества, укрепить целостность и единство страны. России необходимо преодолеть дуальность экономического противостояния создав трехчастную структуру общества, в которой бы был заложен принцип общего дела.
Силовики уже стали оформляться в какую-то особую социальную группу, чей общественный вес, в отличии от 90-х возрастает. Этому способствует и своя замкнутая система образования. Но этого недостаточно.
И силовое и духовное сословия должны получить экономическую независимость от капиталистических отношений. Это возможно только при значительном усилении роли государства в экономике.
В решении военных проблем государство опирается на силовиков. А на кого оно будет опираться в решении идеологических проблем? Единственная организованная сила - это духовенство. Но без участия учителей и интеллигенции государство не решит проблему идейной монолитности общества. И полицейскими методами ее тоже не решить.
Все представители образованного духовного сословия должны составлять единую социальную группу, внутри которой возможны различные служения - священники, врачи, ученые. Их должна объединять базовая идея и ценности.
Система образования должна строиться не просто как способ передачи знаний, а как форма символического самовоспроизведения общества. От начальной ступени к высшей. Передача знаний и ценностей идет рука об руку, как это происходит и в светских государствах.
Для формирования этого нового сословия необходимо создавать свое символическое пространство, в основе которого лежала бы своя мессианская идея. Не трудно понять, что подобная идея не обязательно что-то абсолютно новое. Нет. Но это идея должна быть об абсолютном, о едином и целом. И такая идея уже давно есть.
Абсолютной ценностью православной мысли является учение о триединстве. Высшей ценностью и достижением философии является диалектика. В их лице и философия и богословие протягивают друг другу руку. Преодолеть разрыв противоречие богословия и философии можно лишь возродив диалектику как способ познания абсолютного единства. Только творческое осмысление триединства может породить новую философию. Философия необходима богословию, точнее сказать любая философия о первопринципах есть богословие.
Современная тенденция к сегментации науки создает иллюзию профессионализма, но при этом совершенно теряется образ целого. Целостная картина мира не может быть построена на фрагментах научного знания, полученного с помощью микроскопа.
Главный мессианский смысл новой философии должен заключаться в преодолении границы сакрального и профанного. Они не могут смешаться, но между ними необходима символическая связь. Как на индивидуальном личном плана, так и на уровне общественном.
В России на подсознательном уровне сакральное сохраняет свою силу. В отличии от Запада здесь еще может собраться многотысячная толпа, для встречи той или иной святыни. Но это частные случаи.
К символам стали относиться достаточно формально. Следует возродить их сакральную силу. На общегосударственном уровне должна быть объединяющая всех святыня. Даже пусть это будет обычный знак или символ или знамя. Но это может быть и правитель, закон, государство, откровение.
Сакральное должно быть символически принесено в жертву, то есть выведено за границы профанного, чтобы оно смогло явиться в целостности, в новом качестве. Возрождение древнего сакрального символа единства народа и будет таким символическим актом.
В древности приносили реальные кровавые жертвы, сейчас мы далеки от этого, но это не значит, что жертва не должна приноситься хотя бы символически. Возвращение сакрального предполагает и возвращение понятия святотатство.
Мессианская идея должна нести новый образ человека будущего, человека явленного в его первозданной красоте Богочеловека. Открытие в человеке божественного - это не только заложенная в нем возможность быть выше мужского и женского. Творчество - вот истинное предназначение человека. Культ человека-творца должен возвысится над культом человека-купца. Таким человек сможет быть, если вспомнит свою символическую роль - отражать весь космос.
Целостная идея не только создаст вокруг себя символическое пространство, но и создаст свой стиль в искусстве. Монументальное искусство, например кино и архитектура, не могут существовать без глобальной национальной идеи.
Абстрактная толерантность не может противостоять толерантности же и глобальному мессианству. Для этого необходим подобный же глобальный мессианский революционный пафос.
Новая русская революция должна быть такой, какой она могла бы быть сто лет назад. Она должна реализовать то стремление к царству правды, которое перехватили большевики. Чтобы она свершилась необходима консолидация ее сторонников. Но осуществить ее может только верховная власть.
Утверждение или возрождение идеи - это всегда революция. Революция в сознании предшествует революции в материальной жизни. Хотя для кого-то и наоборот. Когда-то в эпоху Возрождения появились идеи, перевернувшие мир. У них два корня - христианство и античность. Новое всегда начинается с возрождения старого. Малое зерно - идея, способна, как оказалось, перевернуть все человечество.
Русская идея - это идея всемирного братства и любви. Только подобная мессианская идея может бросить вызов религиозной революции, несомой западным глобализмом, бесполой массы полу-роботов полу-людей, или халифатом, где человечество сливается единую массу лишенный индивидуальности верных, противостоящих неверным. Идея братства и любви всех народов пред лицом Единого Бога, величайшая идея Библии, - вот истинное призвание России .
Зверев Александр Сергеевич , искусствовед, культуролог, фотограф
Окончил в 1996 г. отделение истории искусств МГУ им. М.В. Ломоносова. Специализировался в области искусства Византии у О.С. Поповой. В 1990-е гг. Работал в археологических экспедициях под руководством Н.А. Макарова. В 1993-2003 гг. работал Музеях Московского Кремля (научный сотрудник отдела «Музеи Соборы»). В 2000-2014 гг. преподавал на кафедре мировой культуры в МГЛУ (читал курсы по истории мировой и русской культуре, культуре и искусству стран ближнего Востока). В 2011-2016 гг. работал в Православной энциклопедии. Автор книги - «Прасимвол».
С. Л. Франк активно участвовал в процессе нового социокультурного самоопределения России, но не был в нем фигурой первой величины. Его имя традиционно последним прибавляется к именам Николая Бердяева, Сергея Булгакова, Петра Струве. Вместе с тем, Франк интересен своим спокойно-уравновешенным подходом, который составляет и суть его философии, и основную черту его социально-политической мысли.
В период с 1917 по 1922 гг., пытаясь понять Великую Русскую революцию, он пишет серию религиозно-философских и политических статей.
Франка привлекала идея преобразования России в общество, основанное на принципах права и демократических выборов. В апреле 1917 г. он писал: «Для всякого сколько-нибудь образованного, мыслящего и добросовестного социалиста – сколь бы радикальных воззрений он ни держался – совершенно очевидно, что в условиях свободной политической мысли, при полной, абсолютной обеспеченности свободы слова, собраний, профессиональных и политических союзов, при демократическом избирательном праве, все интересы рабочего класса могут быть защищены и осуществляемы мирным, правовым путем» .
Вместе с тем, Франк с большой тревогой наблюдал за развитием революционных событий. Свое беспокойство он выразил в статье «Демократия на распутье», опубликованной в первом номере журнала «Русская свобода», который начал издавать П. Струве в марте-апреле 1917 г.
Франк рассуждает о том, что произошла замечательная революция, объединившая в одно движение столь разные группы, как националисты и эсеры. Однако теперь Россия оказалась перед выбором между двумя нравственными путями, двумя совершенно разными видами демократии: «Демократия… как бескорыстное, самоотверженное, ответственное служение высшей правде, каким должна быть всякая власть…и…. демократия - лишь средство, чтобы сделать народ хозяином материальных благ страны и тем дать ему сполна насладиться жизнью. Власть есть здесь для народа лишь его право и могущество, а не обязанность и служение. Это есть путь ненависти и произвола, путь разнуздания темных, низменных инстинктов…» .
Суть «двух демократий» у Франка становится яснее в его следующей статье «Нравственный водораздел в русской революции», появившейся во втором номере «Русской свободы» 26 апреля. Уже в этой статье Франк рассматривал Ленина и его последователей как главных представителей беззаконной формы демократии: «Сколько бы нам не кричали о борьбе между «буржуазией» и «пролетариатом», как бы ни пытались гипнотизировать нас старыми, трафаретными словами, ни один здравомыслящий человек не может не сознавать, что – несмотря на бесспорную наличность разногласия в классовых интересах – это деление не имеет существенного политического значения… Керенский и Плеханов почти только говорят иными словами, чем Милюков и Гучков, но делают одно и то же; и с другой стороны, социалисты Керенский и Плеханов в реальных своих устремлениях не имеют ничего общего с социалистами «большевиками» и Лениным, и борьба между этими двумя направлениями в социализме есть в настоящий момент, может быть, самая важная и глубоко захватывающая политическая борьба» .
25 апреля Франк закончил новую статью для «Русской свободы» – «О благородстве и низости в политике», - в которой выразил глубокую озабоченность по поводу «урагана классовой ненависти» и «нравственного яда насилия», «вошедшего вовнутрь народного организма». После приезда Ленина, заявлял Франк, принесшего с собой атмосферу крайнего сектантства («хлыстовские радения»), страна погрузилась в пучину вечной подозрительности, везде видя контрреволюционеров. В статье он отмечал: «Страшно подумать, но кажется, что мы неудержимо катимся в пропасть» .
События октября 1917 г. С.Франк сравнивал «с грозными, полными библейского ужаса мировыми событиями внезапного разрушения великих древних царств» . Такое ощущение философ передает в одной из важнейших своих статей «De profundis», вошедшей в сборник публицистики «Из глубины», который, по сути, представлял собой продолжение знаменитых «Вех» и создавался по инициативе П.Б. Струве как выражение оппозиции большевизму.
Авторы сборника подвели итоги произошедшей пролетарской революции и предрекли катастрофу гражданской войны. В целом статьи носили различный характер, но через всю книгу красной нитью проходили религиозная и национальная темы, а также скорбь о судьбе, постигшей Россию. Это была реакция на то, что Франк назвал «самоубийством великого народа» .
Основная мысль политической статьи Франка заключалась в том, что Россия скатилась в духовную пропасть и нуждается в воскрешении. Интеллектуальная концепция: революция – следствие секуляризации европейского общества. Однако Франк считал, что у России, в отличие от Запада, нет глубоких духовных традиций, которые служат корнями западных реформ и придают им стабильность.
Франк полагал, что политический мир – не главная сила в истории; политические партии, правительство и народы не являются целью жизни. Скорее, они – продукт жизни, основанной на истинных началах. По Франку, либералы и консерваторы имели один и тот же духовный фундамент, несмотря на то, что их партии выражали различные взгляды.
Политика, писал Франк, зависит от двух вещей: вдохновенного меньшинства, берущего на себя руководство, и нравственного, интеллектуального, культурного состояния масс: «Общий политический итог всегда, следовательно, определен взаимодействием между содержанием и уровнем общественного сознания масс и направлением идей руководящего меньшинства» .
Таким пониманием природы политической власти проникнута его статья «Из размышлений о Русской революции», которую С. Франк написал уже в Германии. В ней главным образом говориться о необходимости обращения к духовным основам народа: «Только тот сможет победить революцию и свергнуть установленную ею власть, кто сможет овладеть ее внутренними силами и направить их на рациональный путь. Только тот, кто сможет – как в свое время большевики – найти отправную точку для собственных устремлений…только тот сможет победоносно утвердить собственные политические идеалы» .
В этом смысле Франк видел силу большевиков в их великом умении овладевать общественным сознанием страны и использовать его. Сущность революции, писал он, - «преодоление одной веры другою» , и, добившись этого, большевики сумели завладеть умами населения и захватить власть. Много лет спустя Франк говорил, что оппозиционному движению, чтобы спасти Россию от большевизма, нужно было бы точно так же уметь эксплуатировать народные претензии: «Единственная возможность спасения России в первые годы большевизма лежала бы в некоем антибольшевистском крестьянском движении под лозунгом «земля и свобода», движении, руководимом каким-либо гениальным политиком – демагогом» .
Литература
2. Франк С.Л. О благородстве и низости в политике // Русская свобода. 1917. № 2. С. 26-31.
3. Франк С.Л. Нравственный водораздел в Русской революции // Русская свобода. 1917. № 2. С. 34-39.
4. Франк С.Л. Из размышлений о Русской революции //Русская мысль. 1923. № 6-8. С. 238-270.
6. Франк С.Л. De Profundis // Из глубины. Сборник статей о русской революции. М.: «Новости», 1991. С. 299-322.
7. Франк С.Л. Биография П.Б. Струве. Нью-Йорк: Изд-во Чехова, 1956. - 238 с.
Русская революция. Книга 3. Россия под большевиками 1918 - 1924 Пайпс Ричард Эдгар
ЗАКЛЮЧЕНИЕ РАЗМЫШЛЕНИЯ О РУССКОЙ РЕВОЛЮЦИИ
ЗАКЛЮЧЕНИЕ
РАЗМЫШЛЕНИЯ О РУССКОЙ РЕВОЛЮЦИИ
Русская революция 1917 года была не событием и даже не процессом, а последовательностью разрушительных и насильственных действий, совершавшихся более или менее одновременно, но вовлекавших исполнителей с различными и даже противоположными целями. Она началась как проявление открытого недовольства наиболее консервативных элементов русского общества, возмущенных близостью Распутина к царской фамилии и бестолковым ведением военных действий. От консерваторов возмущение передалось либералам, которые выступили против монархии из опасения, что существующий режим не справится с надвигающейся революцией. Поначалу вызов самодержавию был брошен вовсе не из-за усталости от войны, как принято считать, но, наоборот, из желания вести ее более эффективно, то есть не во имя революции, а в стремлении избежать ее. В феврале 1917 года, когда Петроградский гарнизон отказался стрелять в народ, генералы в согласии с думскими политиками, чтобы предотвратить распространение мятежа на фронт, убедили царя оставить престол. Отречение во имя победы в войне опрокинуло все здание Российского государства.
Хотя поначалу ни социальное недовольство, ни агитация радикальной интеллигенции не играли существенной роли в этих событиях, но, едва лишь пала самодержавная власть, эти факторы немедленно вышли на первое место. Весной и летом 1917 г. крестьяне стали захватывать и распределять между собой необщинные земли. Затем волнение перекинулось на фронтовые части, откуда потоком потянулись дезертиры, чтобы не упустить своей доли при дележе; на рабочих, заявлявших свои права на предприятия, на которых они трудились; на национальные меньшинства, добивавшиеся автономии. Каждая из этих групп преследовала свои цели, но совокупный эффект их выступления против социальной и экономической структуры государства привел Россию осенью 1917 года в состояние анархии.
События 1917 года показали, что, при всей необъятности территорий и звонких речах об имперской мощи, Российское государство было слабым, искусственным образованием, целостность которого обеспечивали не естественные связи правителя с его подданными, но механические скрепы, накладываемые чиновничеством, полицией и армией. Стопятидесятимиллионное население России не объединяли ни общие экономические интересы, ни сознание национального единства. Века авторитарного правления в стране с преимущественно натуральным хозяйством не дали возможности установиться прочным горизонтальным связям: императорская Россия напоминала ткань без основы. Это обстоятельство было отмечено одним из ведущих русских историков и политических деятелей Павлом Милюковым:
«Чтобы уяснить особый характер Русской революции, следует обратить внимание на особые черты, усвоенные всем ходом российской истории. Как мне кажется, все эти черты сводятся к одной. Фундаментальное отличие российской социальной структуры от структур других цивилизованных стран может быть охарактеризовано как слабость или отсутствие прочных связей или скреп между элементами, образующими социальный состав. Это отсутствие консолидации в русском социальном агрегате наблюдается во всех аспектах цивилизованной жизни: политическом, социальном, ментальном и национальном.
С политической точки зрения, российским государственным институтам не хватало связи и единения с массами, которыми они управляли… В результате их запоздалого появления государственные институты Западной Европы неизбежно принимали определенные формы, отличные от восточных. Государство на Востоке не имело времени для организации изнутри, в процессе органической эволюции. Оно было привнесено на Восток извне» 1 .
Если принять во внимание эти факторы, станет очевидным, что марксистский постулат, гласящий, будто революция есть всегда результат социальных («классовых») противоречий, в данном случае не срабатывает. Разумеется, такие противоречия имели место в императорской России, как и в любой другой стране, но решающие и непосредственные факторы падения режима и последовавшей наступившей анархии были в первую очередь политического свойства.
Была ли революция неизбежна? Можно, конечно, думать, что, если нечто произошло, тому и суждено было произойти. Есть историки, которые обосновывают такую примитивную веру в историческую неизбежность псевдонаучными аргументами. Если бы им удавалось столь же безошибочно предсказывать будущее, как они «предсказывают» прошлое, их доводы, не исключено, и звучали бы убедительно. Перефразируя известную юридическую максиму, можно сказать, что в психологическом смысле всякое событие на 9/10 исторически оправданно. Эдмунда Берка в свое время сочли чуть ли не сумасшедшим за критику Французской революции, и семьдесят лет спустя, по словам Мэттью Арнольда, его идеи все еще считались «устарелыми и испытывавшими влияние событий» - так укоренилась вера в рациональность и, следовательно, в неизбежность исторических событий. И чем крупнее они и чем тяжелее их последствия, тем более закономерным звеном они представляются в естественном порядке вещей, ставить который под сомнение - глупое донкихотство.
Мы вправе говорить лишь о том, что было множество причин, делавших степень вероятности революции в России очень высокой. Из них, по-видимому, самой существенной явилось падение престижа царской фамилии в глазах населения, привыкшего, чтобы им управляла неколебимая, безупречная во всех отношениях власть - видя в ее неколебимости залог правомочности. После полуторавекового периода военных побед и завоеваний с середины XIX столетия до 1917 года Россия претерпевала от иноземцев одно унижение за другим: поражение в Крымской войне на собственной территории, утрата плодов военной победы над турками на Берлинском конгрессе, разгром в Японии и неудачи в мировой войне 2 . Такая череда провалов могла бы подорвать репутацию любого правительства - для России же она оказалась роковой. Позор царизма сопровождался подъемом революционного движения, которое режим не смог усмирить, несмотря на суровые репрессивные меры. Вынужденная уступка доли власти обществу в 1905 году не прибавила царизму ни популярности в глазах оппозиции, ни уважения со стороны населения, которое не могло понять, как самодержавный правитель может позволить помыкать собой какому-то собранию государственного учреждения. Конфуцианский принцип «мандата небес», который в своем первоначальном смысле устанавливал зависимость власти правителя от праведности поведения, в России ассоциировался с силой: слабый, «терпящий поражение» правитель лишался «мандата». Крупнейшая ошибка - оценивать верховную власть в России с позиций морали или по ее популярности, важно было лишь то, чтобы государь внушал страх врагам и друзьям, чтобы он, как Иван IV, заслуживал прозвания «Грозный». Николай II лишился трона не потому, что его ненавидели, а потому, что его стали презирать.
Еще одним фактором революционности была ментальность русского крестьянства - класса, никогда не интегрировавшегося в политическую структуру. Крестьянство составляло около 80 % населения России, и хотя оно не принимало никакого существенного участия в государственных делах, однако в силу его консерватизма, нежелания никаких перемен и одновременно готовности сокрушить существующий порядок с ним нельзя было не считаться. Принято думать, что при старом режиме русский крестьянин был «порабощен», но совершенно непонятно, в чем же, собственно, заключалась его порабощенность. Накануне революции он обладал всеми гражданскими и юридическими правами, в его владении - собственном или общинном - находилось 9/10 всех сельскохозяйственных угодий и скота. Не слишком преуспевающий по американским или европейским стандартам, он жил все же много лучше, чем его отец, и свободнее, чем его дед, который, всего вероятнее, был крепостным. На своем земельном участке, выделенном крестьянской общиной, он должен был чувствовать себя много уверенней фермеров-арендаторов где-нибудь в Ирландии, Испании или Италии.
Проблема русского крестьянства состояла не в его порабощении, а в отстраненности. Крестьяне были изолированы от политической, экономической и культурной жизни страны, и поэтому их почти не затронули перемены, которые происходили в России со времен, когда Петр Великий наставил ее на путь европеизации. Многие наблюдатели отмечали, что крестьянство словно задержалось в прошлом, в культурном пласте Московской Руси: в этом отношении они имели не больше общего с правящей элитой или интеллигенцией, чем коренные жители африканских колоний Великобритании с викторианской Англией. Большинство крестьян происходили из разряда частных или государственных крепостных, которых нельзя было даже считать полноценными подданными, поскольку правительство отдавало их на произвол владельцев и чиновников. В результате и после отмены крепостного права государство, с точки зрения сельского населения, оставалось чем-то чужим и враждебным, собирающим налоги и забривающим рекрутов и ничего не дающим взамен. Крестьянин соблюдал верность только своему двору и общине. Он не испытывал патриотических чувств или привязанности к правительству, разве что абстрактное преклонение перед недосягаемым царем, из рук которого надеялся получить вожделенную землю. Анархист по инстинктам, он никогда не участвовал в жизни нации и ощущал себя одинаково далеким как от консервативной верхушки, так и от радикальной оппозиции. Он презирал города и безбородых горожан: маркиз де Кюстин еще в 1839 году слышал высказывание, что когда-нибудь Россию ждет бунт бородатых против безбородых 3 . И эта чуждая и взрывоопасная масса крестьянства сковывала действия правительства, которое полагало, что управлять им можно только наводя страх, а всякая политическая уступка будет воспринята как послабление и сигнал к бунту.
Крепостные традиции и социальные институты русской деревни - совместное ведение хозяйства разветвленными семьями, объединявшими несколько поколений, почти повсеместное общинное землепользование - не позволили крестьянству выработать качества, необходимые современному гражданину. Хотя крепостничество не было рабством в полном смысле, но имело с ним общее свойство: лишало крепостных юридических прав, а значит, и самих представлений о праве. Михаил Ростовцев, ведущий русский историк классической античности и свидетель событий 1917 года, пришел к выводу, что, быть может, крепостничество еще хуже рабства, потому что крепостной никогда не знал свободы, и это мешает ему обрести качества настоящего гражданина - в этом заключается основная причина возникновения большевизма 4 . Для крепостных власть по самой своей природе была неоспорима, и, чтобы защитить себя от нее, они не взывали к нормам закона или морали, а прибегали к лукавым лакейским уловкам. Они не признавали правления, основанного на определенных принципах, - жизнь для них была «войной всех против всех», по определению Гоббса. Это мироощущение укрепляло деспотизм: ибо в отсутствие внутренней дисциплины и уважения к закону порядок должен устанавливаться извне. Когда деспотизм теряет жизнеспособность, его место занимает анархия, а вслед за анархией неизбежно приходит новый деспотизм.
Крестьянство было революционно только в одном отношении: оно не признавало частной собственности на землю. Хотя накануне революции оно владело, как уже сказано, 9/10 всей пахотной земли, оно мечтало об остальных 10 %, принадлежащих помещикам, купцам и крестьянам-единоличникам. Никакие экономические или юридические аргументы не могли поколебать их взглядов - им казалось, что они имеют самим Богом данное право на эту землю и в один прекрасный день она будет их, то есть общинной, распределенной среди ее членов по справедливости. Превалирование общинного землевладения в Европейской части России вместе с наследием крепостничества явилось основополагающим фактором российской социальной истории. Это означало, что вместе со слабо развитым представлением о законе крестьянин не испытывал особого уважения и к частной собственности. Обе тенденции использовались и раздувались радикальной интеллигенцией в своих целях, настраивая крестьянство против существующего порядка. [Вера Засулич, революционная карьера которой началась в 70-х годах прошлого столетия и которой довелось быть свидетельницей ленинской диктатуры, в 1918 году признавала, что на социалистах лежит доля ответственности за большевизм, поскольку они подстрекали рабочих - и можно добавить, крестьян - захватывать имущество, но ничего не говорили им о гражданских обязанностях (Наш век. 1918. № 74/98. 16 апр. С. 3)].
Промышленные рабочие в России представляли собой легковоспламенимый, дестабилизирующий элемент не потому, что они усвоили революционную идеологию - таковых было очень немного, да и тех отстранили от ведущих позиций в революционных партиях. Дело, скорее, было в том, что в большинстве своем, лишь поверхностно урбанизировавшись, они сами, или от силы их отцы, были в прошлом крестьянами, они принесли с собой в город деревенскую психологию, лишь отчасти приспособленную к новым условиям. Они были не социалистами, а синдикалистами, верящими, что подобно тому, как их родственникам в деревнях принадлежит по праву вся земля, так и они имеют право на владение предприятиями, на которых работают. Политика интересовала их не больше, чем крестьян: в этом смысле они тоже пребывали во власти примитивного, неидеологизированного анархизма. Более того, промышленные рабочие в России составляли слишком малочисленную группу, чтобы играть заметную роль в революции - их насчитывалось самое большее 3 миллиона (из которых заметная часть была сезонных рабочих), то есть 2 % населения. В Советском Союзе и на Западе, в особенности в Соединенных Штатах, полчища студентов-историков, с благословения своих профессоров, кропотливо прочесывали источники в надежде найти свидетельства рабочего радикализма в дореволюционной России. Результатом явились увесистые тома с описанием ничего не значащих событий и статистических данных, доказывавших только то, что если сама история никогда не бывает скучна, то книги по истории могут быть удивительно пустыми и унылыми.
Главным и, быть может, решающим революционным фактором была интеллигенция, которая в России пользовалось большим влиянием, чем где бы то ни было. Строго ранжированная система царской гражданской службы не допускала в администрацию посторонних, отстраняя наиболее образованных и отдавая их во власть самых фантастических схем социальных реформ, зародившихся в Западной Европе, но никогда там не воплощавшихся. Отсутствие, вплоть до 1906 года, института народного представительства и свободной прессы, вместе с широким распространением образования, дало возможность культурной элите говорить от имени немотствующего народа. Нет свидетельств, что интеллигенция действительно отражала мнение «масс», - напротив, все говорит о том, что и до, и после революции крестьяне и рабочие испытывали глубинное недоверие к людям образованным. В 1917 и в последующие годы это стало очевидно всем. Но поскольку истинная воля народа не имела путей и способов выражения - по крайней мере до установления в 1906 году недолго просуществовавшего конституционного порядка, - интеллигенция могла более или менее успешно играть роль ее выразителя.
Как и в других странах, где она не имела законных путей политического влияния, интеллигенция в России образовала из себя касту, и, поскольку суть ее и основу общности составляли идеи, в ней выработалась крайняя интеллектуальная нетерпимость. Восприняв просвещенческий взгляд, согласно которому человек не более чем материальная субстанция, формирующаяся под воздействием окружающих явлений, интеллигенция сделала естественный вывод: изменение окружения неизбежно должно изменить человеческую природу. Поэтому интеллигенция видела в «революции» не замену одного строя другим, но нечто несравненно более значительное: полную трансформацию человеческого окружения ради создания новой породы людей - в первую очередь, конечно, в России, но отнюдь на этом не останавливаясь. Упор на несправедливость существующего положения был не более чем способом приобретения широкой поддержки: никакое устранение этих несправедливостей не заставило бы радикальную интеллигенцию забыть о своих революционных притязаниях. Эти убеждения объединяли членов различных левых партий: анархистов, социалистов-революционеров, меньшевиков и большевиков. При всех их апелляциях к науке, они были невосприимчивы к аргументам противника и тем самым более походили на религиозных фанатиков.
Интеллигенция, которую мы определяли как интеллектуалов, жаждущих власти, находилась в крайней и бескомпромиссной вражде к существующему порядку: ничто в действиях царского режима, разве что его самоубийство, не могло бы удовлетворить их. Они были революционерами не ради улучшения условий жизни народа, но ради обретения господства над людьми и переделки их по собственному образу и подобию. Царскому режиму они бросали вызов, от которого тот, еще не зная методов, изобретенных впоследствии Лениным, уклониться не мог. Реформы - как 60-х годов прошлого века, так и 1905–1906 гг. - только разожгли аппетиты радикалов и подтолкнули на еще более дерзкие шаги.
Под напором крестьянских требований и наскоков радикальной интеллигенции монархии оставался только один путь предотвращения краха - расширить основу своей власти, разделив ее с консервативными элементами общества. Исторические прецеденты показывают, что ныне благополучные демократии на первых порах допускали к власти только высшие круги и лишь постепенно, под давлением других слоев населения, их привилегии превращались во всеобщие гражданские права. Привлечение консервативных кругов, которые были гораздо многочисленнее радикальных, в решающие и административные структуры должно было создать некое подобие органической связи правительства и общества, обеспечивая трону поддержку в случае бунта и в то же самое время изолируя радикалов. Такой курс подсказывали монархии некоторые дальновидные чиновники, да и просто здравомыслящие люди. Он должен был быть принят в 1860-е годы, в период Великих реформ, однако этого не произошло. Когда в конце концов под напором развернувшегося по всей стране восстания в 1905 году монархия пошла на учреждение выборного органа, у нее уже не оставалось этой возможности, ибо соединенная либеральная и радикальная оппозиция настаивала на проведении выборов на самых демократических основах. В результате в Думе голоса консерваторов заглушили воинствующая интеллигенция и крестьянские анархисты.
Первая мировая война потребовала от всех воюющих стран крайнего напряжения сил, которое можно было преодолеть только при тесном сотрудничестве правительства и граждан во имя патриотической идеи. В России такое сотрудничество не наладилось. Как только поражения на фронте пригасили первоначальный патриотический порыв и стало ясно, что стране предстоит вести войну на истощение, царский режим оказался неспособен мобилизовать силы общества. Даже горячие сторонники монархии признавали, что к моменту своего падения она не имела никаких опор.
В чем причина столь упорного нежелания царского режима делить политическую власть со своими сторонниками, что в конечном счете, принужденный к тому, он пошел на этот шаг крайне неохотно и не без лукавства? Объясняется это сложным комплексом причин. Придворные, чиновничество и профессиональные военные во глубине души считали Россию, как встарь, личной вотчиной царя. Пережиток вотчинного сознания, несмотря на то что весь уклад Московской Руси в XVIII и XIX веках был разрушен, сохранился не только в официальных кругах - крестьянство тоже сохраняло вотчинный дух, веря в сильную, неделимую власть царя и считая всю землю государевым владением. Николай II верил, что должен охранять самодержавие во имя своего наследника: неограниченная власть была для него эквивалентом имущественного права, которое было ему вверено и распылять которое не дозволено. Его никогда не покидало чувство вины за то, что ради спасения трона он в 1905 году согласился делить свое имущественное право с избранными народными представителями.
Царь и его советники боялись также, что разделение власти даже с ограниченной группой общества дезорганизует бюрократический механизм и даст повод требовать еще большего участия населения во властных структурах. В таком случае выиграет главным образом интеллигенция, в государственные способности которой верилось слабо. Кроме того, возникало опасение, что крестьянство может неверно истолковать такую уступку власти и взбунтоваться. И наконец, существовала оппозиция реформам со стороны чиновничества, которое, ответственное только перед самодержцем, управляло государством по своему разумению, извлекая из такого уклада разнообразные и многочисленные выгоды.
Указанные обстоятельства могут прояснить, но не оправдать нежелание монархии предоставить консерваторам право голоса в правительстве, тем более что разнообразные и путаные мероприятия, с этим сопряженные, все равно лишали чиновничество наиболее эффективных рычагов власти. С появлением во второй половине XIX века капиталистических институтов контроль над большей частью ресурсов страны перешел в частные руки, опрокидывая последнюю опору вотчинного уклада.
Словом, если падение режима было вовсе не неизбежным, оно стало весьма вероятным из-за глубоких культурных и политических разломов, помешавших царизму направить в нужное русло экономическое и культурное развитие страны и оказавшихся фатальными для режима в тяжких испытаниях, преподнесенных Первой мировой войной. И если у царизма еще оставалась возможность навести порядок в стране, то она была задушена стараниями воинствующей интеллигенции, которая стремилась свергнуть правительство и использовать Россию как трамплин для мировой революции. Именно обстоятельства культурного и политического свойства, а вовсе не «угнетенность» или «нищета» привели к падению царизма. Речь идет о национальной трагедии, причины которой уходят глубоко в прошлое страны. А экономические и социальные трудности не столь существенно приблизили угрозу революции, нависшую над Россией перед 1917 годом. Какие бы обиды - реальные или воображаемые - ни питали «народные массы», не о революции они мечтали и не революция им была нужна: единственная группа, которая была заинтересована в ней, - интеллигенция. А постановка во главу угла народного недовольства и классовых противоречий определялась не столько реальной обстановкой, сколько идеологическими предпосылками, а именно ложной идеей, что политические события всегда и везде вызываются социо-экономическими конфликтами, что они лишь «пена» на поверхности течений, в действительности определяющих судьбы человечества.
Пристальный разбор событий февраля 1917 года дает представление о том, какую сравнительно малую роль сыграли социальные и экономические факторы в русской революции. Февраль не был «рабочей» революцией: рабочие сыграли в нем роль хора, подхватывающего и усиливающего действия главных исполнителей - армии. Мятеж Петроградского гарнизона стимулировал беспорядки среди гражданского населения, недовольного инфляцией и дефицитом продуктов. С волнениями можно было справиться, если бы Николай II пошел на крутые меры, какие Ленин и Троцкий, не колеблясь, применили четырьмя годами позже для подавления непокорного Кронштадта и охвативших страну крестьянских бунтов. Но единственной заботой большевистских лидеров было удержать власть, тогда как Николай II думал о благе России. Когда генералы и думские политики убедили его в том, что ради спасения армии и во избежание позорной капитуляции в войне ему следует оставить трон, он согласился. Если бы сохранение власти было его основной целью, он мог был легко заключить мир с Германией и повернуть армию против мятежников. Исторические свидетельства не оставляют сомнения в том, что расхожее представление, будто царя к отречению вынудили восставшие рабочие и крестьяне, не более чем миф. Царь уступил не восставшему населению, но генералам и политикам, сознавая это как свой патриотический долг.
Социальная революция воспоследовала, а не предшествовала акту отречения. Солдаты Петроградского гарнизона, крестьяне, рабочие и национальные меньшинства, каждая группа, преследуя собственные интересы, превратила страну в нечто неуправляемое. Настойчивые заявления интеллигенции, возглавившей советы, что именно они, а не Временное правительство есть истинно законная власть, не оставляли ни единого шанса восстановить порядок. Беспомощные интриги Керенского и его убеждение, что демократия не имеет врагов слева, ускорили падение Временного правительства. Вся страна со всеми ее политическими органами и ресурсами стала предметом дележа банды грабителей, остановить которую на ее разбойничьем пути никто был не в состоянии.
Ленин пришел к власти на волне этой анархии, к созданию которой он приложил немало усилий. Он обещал каждой недовольной группе населения то, чего она более всего чаяла. Он присвоил эсеровскую программу «социализации земли», чтобы переманить на свою сторону крестьянство. Среди рабочих поощрял синдикалистские идеи «рабочего контроля» над предприятиями. Военным сулил мир. Нацменьшийствам предлагал самоопределение. В действительности все эти обещания шли вразрез с его программой и тотчас были забыты, едва была отыграна их роль в подрыве стараний Временного правительства стабилизировать ситуацию в стране.
Сходный обман был пущен в ход, чтобы лишить Временное правительство власти. Ленин и Троцкий прикрывали свое стремление к однопартийной диктатуре лозунгами о передаче власти советам и Учредительному собранию и формализовали их обманно созванным съездом Советов. Никто, кроме горстки ведущих фигур большевистской партии, не знал, что стоит за этими обещаниями и лозунгами, - и поэтому немногие могли понять, что же в действительности произошло в ночь на 25 октября 1917 года. Так называемая «Октябрьская революция» была классическим государственным переворотом. Подготовка к ней велась столь скрытно, что, когда Каменев за неделю до назначенного срока обмолвился в газетном интервью, что партия собирается взять власть в свои руки, Ленин объявил его предателем и требовал исключения из ее рядов 5 .
Легкость, с какой большевикам удалось свергнуть Временное правительство - по словам Ленина, словно «поднять пушинку», - убедила многих историков в том, что октябрьский переворот был неизбежен. Но таковым он может казаться только в ретроспекции. Ленин сам считал это предприятие весьма рискованным. В посланиях Центральному Комитету в сентябре и октябре 1917 года из своего укрытия он настаивал на том, что успех зависит исключительно от внезапности и решительности вооруженного восстания: «Промедление в восстании смерти подобно, - писал он 24 октября, - теперь все висит на волоске» 6 . Едва ли это чувства человека, полагающегося на неотвратимость действия движущих сил истории. Троцкий впоследствии признавал - и трудно найти человека более осведомленного, - что, «если б в Петербурге не было ни Ленина, ни меня, не было бы и Окт[ябрьской] революции» 7 . О какой неизбежности исторического события может идти речь, если свершение его зависит от присутствия в каком бы то ни было месте двух людей?
И если этих свидетельств недостаточно, то можно пристальнее взглянуть на события октября 1917 года в Петрограде, когда «народные массы» оказались на положении зрителей, не откликнувшись на призывы большевиков штурмовать Зимний дворец, где заседали, кутаясь в пальто, растерянные министры Временного правительства, вручившие свою безопасность кадетам, женскому батальону и инвалидному взводу. Сам Троцкий уверял, что Октябрьскую «революцию» совершили «вряд ли более 25–30 тысяч» человек 8 - и это в стране со стопятидесятимиллионным населением и в столице с 400 тысячами рабочих и гарнизоном в более 200 тысяч солдат.
Как только Ленин захватил власть, он стал выкорчевывать все существующие институты, чтобы очистить место режиму, позднее получившему определение «тоталитарного». Этот термин не пользовался успехом у западных социологов и политологов, старавшихся избегать языка холодной войны. Нелишне, однако, отметить, как скоро он стал популярен в самом Советском Союзе, едва лишь были сняты цензорские запреты. Режим такого рода, неизвестный ранее истории, устанавливал над государством власть одной всесильной «партии», заявляющей свои права на всякую без исключения форму организованной жизни в стране и утверждающей свою волю неограниченным террором.
Сегодня можно сказать, что выдающееся место в истории обеспечили Ленину не его весьма скромные достижения на поприще государственного деятеля, а его военные заслуги. Он оказался одним из самых великих завоевателей в истории, несмотря на то что страна, которую он захватил, была его собственной. [Клаузевиц еще в начале XIX столетия подметил, что стало «невозможно захватить великую страну с европейской цивилизацией иначе, как внутренним расколом» (von Clausevitz С. The Campaign of 1812 in Russia. London, 1943. P. 184).]. Истинным его изобретением, обеспечившим его успех, следует признать милитаризацию политики. Он был первым главой государства, который воспринимал политику, и внешнюю, и внутреннюю, как войну в самом буквальном смысле слова, целью которой было не подчинение себе противника, а уничтожение его. Такой подход давал Ленину большое преимущество перед его оппонентами, для которых война была противоположностью политики, а политические цели достигались иными средствами. Милитаризация политики и, как следствие, политизация войны дали ему возможность сначала захватить власть, а затем удержать ее. Это, однако, не помогло ему в создании жизнеспособного общества и политического порядка. Он так привык атаковать по всем «фронтам», что и после установления непререкаемой власти в Советской России и ее колониях стал выдумывать себе новых врагов, с которыми можно сразиться и уничтожить: будь то церковь, или эсеры, или интеллигенция вообще. Такая воинственность стала неотъемлемой чертой коммунистического режима, получившей высочайшее воплощение в известной «теории» Сталина о том, что чем ближе к победе коммунизма, тем острее классовая борьба, - теории, оправдывавшей невиданную по жестокости кровавую бойню. Это заставило Советский Союз через шестьдесят лет после смерти Ленина ввязываться в совершенно ненужные ему конфликты у себя и за рубежом, выпотрошившие страну физически и духовно.
Поражение коммунизма, которое с 1991 года стало уже бесспорным фактом, признаваемым даже лидерами бывшего Советского Союза, часто объясняют тем, что люди не оправдали его якобы высоких идеалов. Даже если опыт не удался, утверждают его защитники, цели были поставлены благородные и попытка стоила того: в подтверждение своих слов они могли бы процитировать слова древнеримского поэта Секста Пропорция: «In magnis et voluisse sat est», то есть «в великом начинании уже одного желания достаточно». Но сколь великим должно быть начинание, чтобы, ни во грош не ставя интересы людей, в достижении его прибегать к столь бесчеловечным средствам?
Коммунистический эксперимент часто называют утопическим. Так, недавно появившийся вполне критический труд по истории Советского Союза носит название «Утопия власти». Термин этот, однако, применим в том ограниченном смысле, в котором Энгельс использовал его для критики социалистов, которые не принимали его и Маркса «ученые» доктрины, закрывая глаза на исторические и социальные реалии. Ленин и сам в конце жизни вынужден был признать, что большевики тоже повинны в том, что не учитывали культурных особенностей России и ее неготовности к вводимому ими экономическому и социальному порядку. Большевики перестали быть утопистами, когда, поскольку стало очевидным, что идеалы недостижимы, они не отказались от своих попыток, прибегая к неограниченному насилию. Утопические общины всегда прокламировали соревнование членов в созидании «кооперативного содружества». Большевики, наоборот, не только никогда не заботились о таком соревновании, но и объявляли контрреволюционными любые групповые или личные инициативы. Они не знали иного способа отношения с мнениями, отличными от их собственных, кроме как запрет и подавление. Большевиков следует рассматривать вовсе не как утопистов, а как фанатиков: ибо они отказывались признать поражение даже тогда, когда оно било в глаза, они прекрасно удовлетворяют сантаяновскому определению фанатизма как удвоения усилий в забвении цели.
Марксизм и его отпрыск большевизм были продуктами одержимой насилием эпохи в европейской интеллектуальной жизни. Дарвинова теория естественного отбора была скоро распространена на социальную философию, в которой непримиримый конфликт занимал центральное место. «Не переварив массивный пласт литературы периода 1870–1914 гг., - писал Жак Барзун, - невозможно вообразить, что это был за слитный и протяжный кровожадный вопль и какое разнообразие партий, классов, наций и рас, чьей крови жаждали вместе и в отдельности, оспаривая друг у друга, просвещенные граждане древней европейской цивилизации» 9 . Никто не впитал эту философию с большим энтузиазмом, чем большевики: «беспощадное» насилие, жаждущее уничтожения всех действительных и возможных противников, было для Ленина не только самым эффективным, но и единственным путем решения проблем. И даже если некоторых из его товарищей коробило от такой бесчеловечности, они не могли избавиться от пагубного влияния вождя.
Русские националисты описывали коммунизм как нечто чуждое русской культуре и традициям - вроде чумы, занесенной с Запада. Представление о вирусе коммунизма не выдерживает ни малейшей критики, поскольку, хотя это явление было интернациональным, оно впервые проявилось в России и в русской среде. Партия большевиков и до, и после революции была преимущественно русской по составу, пустившей первые корни в Европейской части России и среди русского населения в пограничных областях. Теории, легшие в основу большевизма, а именно учение Карла Маркса, были, бесспорно, западного происхождения. Но столь же несомненно, что практика большевиков была вполне самобытной, ибо нигде на Западе марксизм не привел к тоталитарным проявлениям ленинизма-сталинизма. В России, и впоследствии в странах Третьего мира со сходными традициями, зерна марксизма попали на благодатную почву: отсутствие традиций самоуправления, уважения к закону и частной собственности. Причина, приводящая к различным последствиям при различных обстоятельствах, едва ли может служить достаточным объяснением. Марксизм имеет как либеральные, так и авторитарные черты, и какие из них возобладают, зависит от политической культуры общества. В России получили развитие те элементы марксистского учения, которые отвечали унаследованной из Московской Руси вотчинной психологии. Согласно русской политической традиции, сложившейся в Средние века, правительство - или, точнее говоря, правитель - субъект, а «земля» - объект. Это представление легко подменялось марксистской концепцией о «диктатуре пролетариата», при которой правящая партия заявляет свою безраздельную власть над населением страны и ее ресурсами. Марксистское определение «диктатуры пролетариата» было достаточно расплывчатым, чтобы наполнять его тем содержанием, которое было наиболее близко местным традициям, каковыми в России было историческое наследие вотчинного уклада. Именно прививка марксистской идеологии к неувядающему древу вотчинной ментальности принесла тоталитарные плоды. Тоталитаризм нельзя объяснить исключительно ссылками на марксистское учение или российскую историю - это было плодом их тесного союза.
Как бы значительна ни была роль идеологии в формировании коммунистической России, преувеличивать ее не следует. Говоря отвлеченно, если личность или группа исповедуют определенные убеждения и ссылаются на них для объяснения своих поступков, можно сказать, что они действуют под влиянием идей. Однако, когда идеи не служат руководством, а используются для оправдания господства одних над другими убеждением или принуждением, все значительно сложнее, ибо невозможно определить, служат ли эти убеждения или принуждение идеям или, наоборот, идеи служат сохранению или узаконению такого господства. В случае большевиков есть все основания подозревать справедливость последнего предположения, ибо большевики перекраивали марксизм вдоль и поперек по своему усмотрению, сначала для достижения политической власти, а затем для удержания ее. Если в марксизме и есть какой-либо смысл, то он сводится к следующим двум положениям: капиталистическое общество по мере своего роста обречено на смерть («революцию») от внутренних противоречий, и могильщиками капитализма выступят промышленные рабочие («пролетариат»). Режим, опирающийся на марксистскую теорию, должен придерживаться по крайней мере этих двух принципов. Что мы видим в Советской России? «Социалистическая революция» совершилась в экономически недоразвитой стране, где капитализм находился еще в младенческом возрасте, и власть захватила партия, придерживающаяся взгляда, что рабочий класс, предоставленный самому себе, нереволюционен. В дальнейшем на каждом этапе своего развития коммунистический режим в России не останавливался ни перед чем, чтобы одержать верх над своими противниками, нисколько не сообразуясь с марксистским учением, хотя и прикрывался марксистскими лозунгами. Ленин преуспел именно благодаря тому, что был свободен от марксистских предрассудков, присущих меньшевикам. Очевидно, что идеологию можно рассматривать лишь как вспомогательный фактор - быть может, источник вдохновения и образ мыслей нового правящего класса, - но никак не свод принципов, определяющих его поведение или объясняющих его потомкам. Как правило, стремление приписывать марксистским идеям главенствующую роль обратно пропорционально знаниям о реальном ходе русской революции. [Спор о роли идей в истории присущ вовсе не одной только русской историографии. И в Великобритании, и в Соединенных Штатах велись по этому поводу жаркие баталии. Приверженцы идеологической школы потерпели сокрушительное поражение, в особенности от Луи Намьера, который показал, что в Англии в XVIII веке идеи, как правило, служили для объяснения действий, инспирированных личными или групповыми интересами.].
При всех расхождениях современные русские националисты и многие либералы сходились в отрицании связей между Россией царской и Россией коммунистической. Первые потому, что признание такой связи возлагало бы на Россию ответственность за собственные несчастья, которые они предпочитали относить на счет инородцев, в первую голову евреев. В этом они весьма напоминают консервативные круги в Германии, которые представляют нацизм как феномен общеевропейский, тем самым отрицая его очевидные корни в немецкой истории и особую ответственность своей страны. Такой подход легко находит сторонников, ибо перекладывает вину за все последствия на других.
Либеральная и радикальная интеллигенция не столько в России, сколько за рубежом тоже отрицает родственные черты царизма и коммунизма, потому что это превратило бы всю русскую революцию в бессмысленное и слишком дорого оплаченное предприятие. Они предпочитают сосредоточивать внимание на заявленных коммунистами целях и сравнивают их с реальностями царизма. Такой метод дает разительный контраст. Картина естественным образом сглаживается, если сравнивать оба режима в их действительности.
Сходство нового, ленинского, и старого режимов отмечали многие современники, среди которых были историк Павел Милюков, философ Николай Бердяев, один из старейших социалистов Павел Аксельрод 10 и писатель Борис Пильняк. По словам Милюкова, большевизм имеет два аспекта:
«Один интернациональный; другой исконно русский. Интернациональный аспект большевизма обязан своим происхождением весьма прогрессивной европейской теории. Чисто русский аспект связан главным образом с практикой, глубоко укоренившейся в русской действительности, и, вовсе не порывая со "старым режимом", утверждает прошлое России в настоящем. Как геологические сдвиги выносят на поверхность глубинные слои земли как свидетельства ранних эпох нашей планеты, так же и русский большевизм, разрушив тонкий верхний социальный слой, обнажил бескультурный и неорганизованный субстрат русской исторической жизни»".
Бердяев, смотревший на русскую революцию прежде всего в духовном аспекте, отрицал, что в России вообще произошла революция: «Все прошлое повторяется, только выступает под новой личиной» 12 .
Даже ничего не зная о России, трудно представить себе, что в один прекрасный день, 25 октября 1917 года, в результате военного переворота ход тысячелетней истории огромного государства претерпел полную трансформацию. Те же люди, живущие на той же территории, говорящие на том же языке, наследники общего прошлого, едва ли могли превратиться в других существ исключительно благодаря смене правительства. Нужно питать поистине фанатичную веру в сверхъестественную силу декретов, пусть даже насильно проводимых, чтобы допускать возможность столь радикальных и невиданных ранее перемен в человеческой природе. Подобную нелепость можно предположить, лишь видя в человеке не более чем безвольный материал, формируемый под воздействием внешних обстоятельств.
Чтобы проанализировать сущность обеих систем, нам придется обратиться к концепции вотчинного уклада, лежащего в основе образа правления Московской Руси и во многих отношениях сохранившегося в государственных институтах и политической культуре России накануне падения старого режима 13 . При царизме вотчинный уклад покоился на четырех столпах: во-первых, самодержавие, то есть единоличное правление, не ограниченное ни конституцией, ни представительными органами; во-вторых, самовластное владение всеми ресурсами страны, то есть, по сути, отсутствие частной собственности; в-третьих, абсолютное право требовать от своих подданных исполнения любой службы, лишающее их каких бы то ни было коллективных или личных прав; и в-четвертых, государственный контроль над информацией. Сравнение царского режима в его зените с коммунистическим режимом, в том виде, в каком он предстает к моменту смерти Ленина, обнажает их сходство.
Начнем с самодержавия. Традиционно русский монарх концентрировал в своих руках всю законодательную и исполнительную власть, реализуемую без участия каких-либо внешних органов. Он управлял страной с помощью служилого дворянства и чиновничества, преданного не столько интересам государства или нации, сколько ему лично. С первых же дней своего правления Ленин применил эту же модель. Правда, уступая принципам демократии, он дал стране конституцию и представительный орган, но они исполняли исключительно церемониальные функции, ибо конституция не была законом для Коммунистической партии, истинного правителя страны, а народные представители были не избраны народом, а подобраны той же партией. Исполняя свои обязанности, Ленин действовал на манер самодержавнейших из царей - Петра Великого и Николая I, - лично вникая в мельчайшие подробности государственных дел, словно страна была его вотчиной.
Как и его предшественники в Московской Руси, советский правитель заявлял свои права на все богатства и доходы страны. Начав с декретов о национализации земли и промышленности, правительство подчинило себе всю собственность, кроме предметов личного пользования. Поскольку же правительство находилось в руках одной партии, а партия, в свою очередь, подчинялась воле своего вождя, Ленин был де-факто владельцем всех материальных ресурсов страны. (Де-юре имущество принадлежало «народу», выступающему синонимом Коммунистической партии.) Предприятиями руководили назначенные государством начальники. Промышленной и, вплоть до марта 1921 года, сельскохозяйственной продукцией Кремль распоряжался словно своей собственной. Городская недвижимость была национализирована. Частная торговля запрещена (вплоть до 1921 года и снова после 1928-го), и советский режим контролировал всю законную розничную и оптовую торговлю. Конечно, эти меры не вписываются в практику Московской Руси, но вполне отвечают принципу, согласно которому русский правитель не только управляет страной, но и владеет ею.
Люди тоже были его имуществом. Большевики восстановили обязательную государственную службу, одну из отличительных черт московского абсолютизма. В Московской Руси подданные царя, за малым исключением, должны были служить ему не только непосредственно, на военной службе или по чиновной части, но и косвенно, обрабатывая землю, принадлежащую царю, или пожалованную им своим вельможам. Тем самым все население было подчинено трону. Процесс освобождения начался в 1762 году, когда дворянству было даровано право уйти с государевой службы, и завершился 99 лет спустя с отменой крепостного права. Большевистский режим тотчас внедрил присущую Московской Руси и неизвестную ни в одной другой стране обязательную для всех граждан практику казенных работ: так называемая «всеобщая трудовая повинность», объявленная в январе 1918 года и подкрепленная, по настоянию Ленина, угрозой наказания, была бы вполне уместна в России XVII века. А в отношении крестьянства большевики по сути возродили тягло, автора Пайпс Ричард Эдгар
Размышления о русской революции 1 Miliukov P. Russia To-day and To-morrow. New York, 1922. P. 8–9.2 Об этом см.: Fuller W.C. Strategy and Power in Russia. 1600–1914. New York, 1992.3 Custine Marquis Russia. London, 1854. P. 455.4 Ростовцев M. // Наш век. 1918. № 109(133). 5 июля. С. 2.5 Пайпс Р. Русская революция. Ч. 2. С. 158–159.6 Ленин В.И. Полн. собр. соч. Т. 34. С.
Из книги Воспоминания автора Махно Нестор ИвановичПриложение 1 Гуляйполе в русской революции Село Гуляйполе – одно из самых больших и, пожалуй, одно из популярнейших среди трудящихся сел на весь Александровский уезд Екатеринославской губернии. Село это имеет свою особую историческую известность. В нем трудовое
автора Пайпс Ричард ЭдгарЗАКЛЮЧЕНИЕ. РАЗМЫШЛЕНИЯ О РУССКОЙ РЕВОЛЮЦИИ Русская революция 1917 года была не событием и даже не процессом, а последовательностью разрушительных и насильственных действий, совершавшихся более или менее одновременно, но вовлекавших исполнителей с различными и даже
Из книги Русская революция. Россия под большевиками. 1918-1924 автора Пайпс Ричард ЭдгарРазмышления о русской революции 1 Miliukov P. Russia To-day and To-morrow. New York, 1922. P. 8-9.2 Об этом см.: Fuller W.C. Strategy and Power in Russia. 1600-1914. New York, 1992.3 Custine Marquis Russia. London, 1854. P. 455.4 Ростовцев M. // Наш век. 1918. № 109(133). 5 июля. С. 2.5 Пайпс Р. Русская революция. Ч. 2. С. 158-159.6 Ленин В.И. Полн. собр. соч. Т. 34. С.
автора Язов Дмитрий ТимофеевичРазмышления и воспоминания История кубинской революции 3 августа 1492 года экспедиция Христофора Колумба, снаряженная королевским двором Испании, на трех кораблях «Санта-Мария», «Пинта» и «Нинья» отправилась в далекое странствие на поиски западного морского пути в
Из книги Карибский кризис. 50 лет спустя автора Язов Дмитрий ТимофеевичРазмышления и воспоминания В авангарде мировой революции Мне за годы моей службы приходилось много общаться с кубинскими военными – солдатами, офицерами и генералами. Прямо могу сказать, что лучших солдат нужно поискать. К 70-м годам XX века вооруженные силы Кубы
автора Никольский АлексейII. Смысл русской революции Прежде чем перейти к фигуре следующего героя русской революции, попробуем порассуждать немного о смысле русской революции вообще.Понятно, что имело место «удачное» сочетание объективных и субъективных обстоятельств, обеспечивших победу
Из книги Герои и антигерои русской революции автора Никольский АлексейX. Главный антигерой русской революции Несмотря на вопиющий случай А. И. Гучкова, попавшегося на удочку самолюбования и невольно отдавшего свой немалый политический вес и талант на службу революции в самый критический для неё момент, вовсе не его следует считать главным
Из книги Герои и антигерои русской революции автора Никольский АлексейXVI. Символ русской революции Ну что ж, вот и пришла пора обратиться к одной из самых потрясающих фигур в русской истории, промелькнувшей в ней насколько ярко, настолько и быстро, но сумевшей тем не менее оставить в ней ярчайший след.Сей замечательный персонаж по праву
Из книги Миссия России. Национальная доктрина автора Вальцев Сергей ВитальевичПричины русской революции Если господствующий класс не способен или не хочет разрешать проблемы, поставленные жизнью перед обществом, то в обществе может созреть новая элита, адекватная данному этапу развития общества. Так произошло в Западной Европе, так впоследствии
Из книги Империя и воля. Догнать самих себя автора Аверьянов Виталий ВладимировичО причинах русской «революции» Каждой цивилизации подобает писать особое обществоведение. Глобализация как процесс, как бы мы к нему ни относились, в этом смысле ничего не меняет. Если даже где-то когда-то все человеческие культурные потоки сольются воедино, это не
автора Ленин Владимир ИльичО «природе» русской революции Гони природу в дверь, она влетит в окно, – восклицает кадетская «Речь» в одной своей недавней передовице{6}. Это ценное признание официального органа наших контрреволюционных либералов необходимо особенно подчеркнуть, ибо дело идет о
Из книги Полное собрание сочинений. Том 17. Март 1908 - июнь 1909 автора Ленин Владимир ИльичК оценке русской революции{38} Никто не станет думать уже теперь в России о том, чтобы делать революцию по Марксу. Так, или приблизительно так, провозгласила недавно одна либеральная, – даже почти демократическая, – даже почти социал-демократическая, – (меньшевистская)
Из книги Полное собрание сочинений. Том 14. Сентябрь 1906 - февраль 1907 автора Ленин Владимир ИльичПролетариат и его союзник в русской революции Так озаглавил К. Каутский последнюю главу своей статьи в только что вышедших номерах «Neue Zeit»{106}: «Движущие силы и перспективы русской революции». Как и другие работы Каутского, эта статья выйдет, несомненно, вскоре в русском
Из книги Нестор Махно, анархист и вождь в воспоминаниях и документах автора Андреев Александр РадьевичГуляй-поле в русской революции Село Гуляй-Поле - одно из самых больших и, пожалуй, одно из популярнейших, среди трудящихся, сел на весь Александровский уезд Екатеринославской губ. Село это имеет свою особую историческую известность. В нем трудовое крестьянское население
История человечества знает множество социальных революций. Обращаясь к этой теме, Бердяев отмечает, что долгий исторический путь ведет к революциям, и в них открываются национальные особенности даже тогда, когда они наносят тяжелый удар национальной мощи и национальному достоинству. Каждый народ имеет и свой стиль революционный, и консервативный. Каждый народ делает революцию с тем духовным багажом, который накопил в своем прошлом, он вносит в революцию свои грехи и пороки, но также и свою способность к жертве и энтузиазму. Русская революция антинациональна по своему характеру, она превратила Россию в бездыханный труп.
"Революции, происходящие на поверхности жизни, - пишет философ, - ничего существенного никогда не открывают, они лишь обнаруживают болезни, таившиеся внутри народного организма...
С Россией произошла катастрофа. Она ниспала в темную бездну. И многим начинает казаться, что единая и великая Россия была лишь призраком, что не было в ней подлинной реальности. Не легко улавливается связь нашего настоящего с нашим прошлым. Слишком изменилось выражение лиц русских людей, за несколько месяцев оно сделалось неузнаваемым" .
80 Бердяев Н.А. Духи русской революции // Uriyna в СССР. 1991. № 1. С. 41
В работе "Новое Средневековье" (1924), объединяющей три этюда о судьбах России и Европы, Бердяев размышляет о русской революции, ее характере и последствиях: "Можно открыть неисчислимое количество причин русской революции, - страш-
295
ная война, которой духовно и материально не мог выдержать русский народ, слабое правосознание русского народа и отсутствие в нем настоящей культуры, земельная неустроенность русского крестьянства, зараженность русской интеллигенции ложными идеями - все это, бесспорно, причины русской революции" .
Однако основной смысл и причины русской революции мыслитель связывает с религиозными и культурными особенностями русского народа. Согласно Бердяеву, русская культура была по преимуществу дворянской. Русский же народ никогда не мог не только социально, но и религиозно принять русский культурный слой и русское барство. В России всегда существовал раскол между верхними и нижними слоями общества. Народ не принял войны, не принял последовавшего за ней демократического правления. И революция прежде всего была предопределена этим духовным неприятием народа. Монархический принцип правления поддерживался религиозными верованиями народа. Однако это правление проклинали и способствовали разложению в течение столетия. "Когда религиозные верования разлагаются, авторитет власти колеблется и падает, - пишет Бердяев. - Это и случилось в России. Религиозные верования народа изменились. В народ начало проникать полупросвещение, которое в России всегда принимает форму нигилизма... Когда рушатся духовные основы войны, она превращается в кровавую анархию, в войну всех против всех. И тогда оказывается возможной лишь грубая и кровавая диктатура. Рухнули все начала, охранявшие культурный слой в России. Этот культурный слой, эта тонкая культура возможны были лишь благодаря монархии, которая не допускала буйного разлития народной тьмы" .
81 Бердяев Н.А. Новое Средневековье. Берлин, 1924. С. 84.
82 Там же. С. 73.
С падением царской власти, полагает философ, была разбита вся социальная структура русского общества, уничтожен тонкий культурный слой, не имевший прочных социальных корней. В этих условиях на смену крепкой монархической власти должна была прийти столь же крепкая власть, каковой и предстала советская власть. Произошло страшное огрубление жизни, все-
296
го быта, воцарился солдатско-народный стиль. Большевики не столько создали эту грубую жизнь, жесткое властвование, сколько отразили и выразили совершавшееся огрубление народной жизни. Власть, которая пожелала бы быть более культурной, не могла бы существовать, не соответствовала бы состоянию народа.
Оценивая трагическую ситуацию в российском обществе, Бердяев признает, что как и всякая настоящая революция, революция в России при всех ее особенностях и предпосылках - это факт неизбежный, более того, факт свершившийся. С одной стороны, русская революция как событие социальное вполне логично вплетается в общий ход обострения европейского социально-культурного кризиса, с другой - это национальное событие. Революция произошла в России, когда либеральная демократия уже изжила себя, когда подошел к своему концу гуманизм новой европейской истории. Русская революция, считает Бердяев, продемонстрировала торжество крайне антигуманистического социализма. "Русский народ, - полагает философ, - согласно особенностям своего духа, отдал себя в жертву небывалого исторического эксперимента. Он показал предельные результаты известных идей. Русский народ, как народ апокалиптический, не может осуществлять серединного гуманистического царства, он может осуществлять или братство во Христе, или товарищество в антихристе. Если нет братства во Христе, то пусть будет товарищество в антихристе. Эту дилемму с необычайной остротой поставил русский народ перед всем миром" .
83 Там же. С. 141 - 142.
Бердяев полагает, что русскую революцию нужно пережить духовно и углубленно. Должен наступить катарсис, внутреннее очищение. Духовное и углубленное переживание революции проясняет серьезность социального кризиса, русского и мирового. Нельзя продолжать делать вид, что ничего особенного не случилось. Нет ничего более жалкого, как самоутешение людей, выбитых из первых рядов жизни, выражающееся в отрицании самого факта революции, в желании назвать ее смутой и бунтом. "Я думаю, - пишет Бердяев, - что не только произошла революция в России, но происходит и мировая революция. Про-
297
исходит мировой кризис, подобный падению античного мира. И желать возвращения к тому состоянию мира, которое было до катастрофы мировой войны, значит совершенно не отдавать себе отчета в том, что происходит, не иметь исторической перспективы. Изжиты основы целой исторической эпохи. Все основы жизни потрясены, обнаружилась ложь и гнилость тех основ, на которых покоилось цивилизационное общество XIX и XX веков. И эти основы, которые в гниении своем породили страшные войны и революции, хотят реставрировать... И в России и в Европе нет возврата к довоенной и дореволюционной жизни и не должно быть" .
Итак, революция не создает новой, лучшей жизни, она лишь окончательно завершает разрушение того, что уже практически разрушено и погибает. Духовно пережитый опыт войны и революции должен привести к новой жизни. И каждому человеку нужно найти в себе возможности духовного переживания этой ситуации и обретения новой, лучшей жизни, поскольку, считает Бердяев, лучшая жизнь - это прежде всего духовная жизнь. И революция подводит человека к этому переживанию и пониманию переоценки, переосмысления жизни.
Бердяев видит, что в России прерывается культурная традиция, понижается уровень культуры, качество культуры. На передний план выходит класс цивилизованного крестьянства. Новая русская буржуазия не будет нуждаться в высшей культуре, а прежде всего предъявит спрос на техническую цивилизацию. Россию ждет неотвратимая "варваризация". Бердяев считает этот процесс общим и для Европы в целом. Революция ускорила конец существования такого социального феномена, как русская интеллигенция. "Интеллигенция столетие мечтала о революции и готовила ее, - пишет Бердяев, - но революция стала ее гибелью, собственным концом. Одна часть интеллигенции стала властью, другая ее часть выброшена за борт жизни... Должна народиться новая интеллигенция, но она будет очень понижена в своем культурном уровне, ей не свойственны будут высшие запросы духа" .
84 Бердяев Н.А. Новое Средневековье. С. 90-91.
85 Там же. С. 96.
Русская революция, как всякое крупное историческое событие, есть явление чрезвычайно сложное, многостороннее. Поскольку вообще можно говорить о причинах или факторах исторических явлений, она имеет множество разнородных причин. Правильнее, однако, не пользоваться в познании исторических процессов этим понятием причины, которое в нем, в отличие от естествознания, туманно и многосмысленно, не адекватно спонтанно-внутренней природе истории; лучше говорить о движущих силах и определяющих тенденциях исторического процесса.
В этом смысле можно сказать, что русская революция, как и всякое историческое явление или как всякое обнаружение духовно-жизненных сил и устремлений, имеет множество разных сторон, как бы разных измерений или слоев; и соответственно этому ее можно рассматривать с разных точек зрения. Общераспро-страненным - потому что наиболее отвечающим политическим страстям - является рассмотрение ее в плане текущей политики, исследование ближайших политических событий и фактов, которые дали непосредственный толчок революционному движению, или индивидуальных и партийных мнений, стремлений и действий, из скрещения которых сложился конкретный ход событий революции. Есть люди, которые убеждены, что это есть, собственно, единственно правильный и вполне конкретный способ объяснения революции; он вместе с тем и популярен, потому что дает возможность возложить ответственность за революцию на отдельных лиц или отдельные группы и этим доставляет моральное удовлетворение и импульс к деятельности, которая сводится тогда к борьбе с отдельными людьми и их группировками.
Но хотя совершенно бесспорно, что непосредственно революция слагалась из скрещения множества единичных и случайных фактов - в конце концов, из всей совокупности стремлений и поступков отдельных лиц, в ней участвовавших, начиная от партийных вождей и кончая последним корыстным грабителем и бесчинствующим хулиганом, - тем не менее, такое объяснение отнюдь не полно и потому не конкретно; оно есть скорее лишь абстракция, в которой, пользуясь некоторыми, всегда более или менее произвольно выбранными единичными фактами, мы стараемся в упрощенной схеме изобразить внешний процесс обнаружения революционных сил. Настоящее историческое объяснение должно учитывать, наряду с этим поверхностным слоем скрещения отдельных событий и стремлений, более глубокий слой исторического бытия: общие исторические условия, создавшие то или иное расслоение народа на классы, сословия, политические партии, а также внутреннюю природу тех общих духовно-общественных сил, которые выразились в революции. Но можно идти и далее или, вернее, глубже: историческая судьба народа, как и судьба индивидуальной личности, - каково бы ни было влияние в ней среды, воспитания, условий жизни, а также случайных встреч и столкновений с единичными внеш
ними ей элементами - в последнем счете в каком-то смысле предопределена основным характером и призванием народа или личности, основной тенденцией его спонтанно-внутреннего развития. А так как такое спонтанно-внутреннее развитие индивидуальной и коллективной личности есть выражение неких первичных духовных ее сил, общего своеобразия ее религиозно-метафизического взгляда на жизнь и отношения к жизни, действие в ее душе глубочайших, то есть религиозных оценок, - то наибольшей конкретной глубины достигает объяснение, которое в историческом явлении, - в нашем случае, в русской революции - усматривает обнаружение некоторых первичных духовных сил и религиозной направленности.Далее, русская революция - опять-таки, как всякое крупное историческое событие, - имеет сторону, в силу которой она есть явление чисто национальное, определяемое своеобразием национальной истории и национального характера и мировоззрения, и вместе с тем имеет и другую сторону, в силу которой она есть явление мирового и общечеловеческого порядка, событие, занимающее определенное место и имеющее значение в единой для человечества всемирной истории.
В нижеследующих строках мы хотели бы выразить, в чем состоит, по нашему разумению, смысл русской революции, как факта или события в мировой истории человеческого духа.
Национальное своеобразие русской революции, обусловленное своеобразием всей русской истории, шедшей по совсем иным путям, чем история западного мира, и исключительное своеобразие русского национального характера, умонастроения и склада верований, которое делает русского человека и Россию чем-то загадочным, непонятным и таинственным не только для западно-европейца, но и для русского, воспитавшегося на западных понятиях - это своеобразие есть, конечно, бесспорный факт. Русская революция так, как она произошла, могла произойти только в России; русский социализм не есть социализм западный, а скорее, как определил его один из вождей германской социал-демократии, - социализм азиатский; русское революционное буйство и бесчинство, как оно изображено, например, в поэме «Двенадцать» Блока, имеет свою специфическую духовную природу, непостижимую и чуждую для европейца; «демократия» в России есть нечто совсем иное, чем демократия западная; методы управления, созданные революцией, носили также специфически-русскую природу.
И за всем тем русская революция странным образом легко и непринужденно укладывается в общечеловеческую историческую эволюцию, имеет в ней точное определенное место, есть в известном смысле ее логическое завершение. Весь идейный ее материал, который, правда, она перерабатывает по своему, заимствован с Запада; социализм и республиканизм, атеизм и нигилизм - все эти мотивы, которые, по мнению мыслителей, прежде утверждавших своеобразие России, казались абсолютно чуждыми русскому народу, заимствованы с Запада. Русский мужик и рабочий, по образцу своих английских и французских предшественников, бесчеловечно казнил своего монарха, который еще так недавно, под именем «Царя-Батюшки», был своеобразной и, казалось, незыблемой национально-религиозной основой всего его государственного сознания; в Москве воздвигаются памятники Марксу и Лассалю, и Спасская башня древнего Кремля, устоявшая перед нашествием Наполеона, вместо «Коль славен» играет теперь «интернационал». Русский народ глумится над своей церковью, бреет себе бороду, надевает иностранный «френч» и занимается всяческими «электрофикациями» и «организациями». Конечно, легко сказать - как говорят и думают многие близорукие люди, - что все это делает совсем не русский народ, а кучка его насильников, не русского, преимущественно еврейского происхождения.
Это объяснение не только неверно фактически - ибо во всех этих деяниях принимает непосредственное и вольное участие и коренной русский человек, - но оно, прежде всего, упрощает вопрос своей поверхностностью. Ибо самая власть и влиятельность инородцев на русскую судьбу есть загадка, требующая объяснения; и кто умеет беспристрастно видеть, тот должен признать, что эта власть есть в основе своей некое духовное обаяние, некий соблазн, которому легко поддается русская душа, по собственному своему побуждению; здесь обнаруживается странное и, с точки зрения обычного национального чувства, оскорбительное сродство исконного русского духа с духом нерусским. Так, нужно засвидетельствовать просто, как факт, что характернейшая революционная мятежность еврейского ума нашла какой-то странный, но глубокий отголосок в мятежности столь чуждого ему в других отношениях русского духа, и только потому им и овладела. Теория Маркса о классовой борьбе и восстании пролетариата, его призыв к низвержению старого европейского государства и буржуазного общества, ответили какой-то давно назревшей, затаенной мечте безграмотного русского мужика.
И как это ни странно сказать, но через воцарившийся в России «азиатский социализм», с одной стороны, совершается какой-то внутренний стихийный процесс европеизации России, ее приобщение если не к европейским порядкам жизни, то к внешнему европейскому обличию, и, с другой стороны, обнаруживается великая притягательная сила России для Западной Европы, какая-то провиденциальная роль ее в судьбе Европы. Русская революция во всем ее неповторимо-национальном своеобразии выразила или осуществила нечто, все равно, положительное или отрицательное, что имеет какое-то кардинальное значение в судьбе общеевропейского человечества и - в национальном преломлении - выявила нынешнее состояние его духа, в известном смысле объяснило ему его путь. Русская смута есть смута общеевропейская, и мы русские, пережившие и осмыслившие ее, в известной степени чувствуем себя теперь экспертами и признанными диагностами болезни Европы. Глубокий духовный кризис, переживаемый теперь русским народом, есть завершение и вместе с тем поворотный пункт пути, по которому идет все человечество. Возьмите цепь великих духовных процессов и исторических событий, начиная с зарождения т. н. «нового века»: в XV веке - духовный мятеж ренессанса, в XVI - религиозная буря реформации, в XVII - английская революция, в XVIII - гордыня просветительства, завершающаяся великой французской революцией, XIX - утверждение демократии и одновременно нарождение революционного социализма. Не есть ли русская социалистическая революция начала XX века имманентное, логическое завершение всего этого процесса? Духовный исторический процесс, текущий сплошным потоком, имеет как бы свой всплеск огромных волн, которые в тот или иной момент вздымаются и с разрушительной силой опрокидываются в разных странах, но все вместе определены силой и направлением всего потока.
То, что отдельная такая волна нарастает в данный момент именно среди определенного народа, и то, что она принимает данную определенную форму, обусловленно и рядом частных причин и, прежде всего, национально-историческими и духовными условиями данного народа. Английская пуританская революция могла совершиться только в Англии и была бы немыслима во Франции; французская якобинская революция есть, как мы это знаем из Токвиля и Тэна, отражение национально-исторических условий французской жизни; и точно так же русская социалистическая революция немыслима нигде, кроме как в России. И, несмотря на это, все эти революции суть последовательные и, несмотря на все их различия, в основе своей родственные взрывы одних и тех же разрушительных сил, выношенных в духовном развитии европейского человечества. И даже своеобразие каждой из них укладывается в некий общий порядок, дает в совместном сочетании определенный единый ритм исторического развития. Мы видим в них определенное ослабление внутренней интенсивности духовного напряжения и идейного богатства и одновременно с этим последовательное усиление экстенсивной силы, радикализма и широты захвата. Чтоб убедиться в том, стоит только сравнить, с одной стороны, Кромвеля с Лениным, или Мильтона хотя бы с Блоком, и с другой стороны, религиозно-политическую буржуазную английскую революцию с радикализмом якобинской французской и, наконец, с положительно всеобъемлющей русской социалистической революцией. С каждой новой волной глубокая идейная ее сила ослабевает и бледнеет, разрушительная же мощь и внешний объем возрастают. И быть может, не будет ошибочным предположение, что с русской революцией цикл великих разрушительных волн этого потока исчерпался.
Если мы вглядимся теперь в духовное или идейное существо русской революции, то мы должны будем, прежде всего, признать, что - вопреки видимости - это существо не исчерпывается и не выражается адекватно социализмом. Это очевидно даже для внешнего политического наблюдения, ибо русская революция произведена, в конечном счете, крестьянами; крестьянин же нигде, - в том числе и в России, - не бывает социалистом. Этим мы отнюдь не хотим повторить распространенного среди эмиграции поверхностного мнения, что русская революция только прикрывала лживой видимостью идей и идеалов наготу безъидейного цинического буйства и корыстного грабежа. Революция всегда осуществляется верой в ее идеалы активного меньшинства народа, образующего ядро ее участников, и всегда разнуздывает темный вихрь порока, бесчинства и корысти. Так было и в России. Сколько бы бессмысленного разрушения и чисто эгоистических корыстных действий не привходило в революцию, ее подлинной силой была некая бескорыстная вера, порыв к какой-то объективной правде, и ее успех был определен стойкостью и бескорыстным самоотвержением фанатических служителей этой веры. Лишь в силу такой своей идейной природы, реальность которой мы считаем и социологически бесспорной и фактически удостоверенной беспристрастным наблюдением, русская революция становится вообще историческим явлением и, тем самым, явлением духовного порядка.
Но в чем, собственно заключалось содержание этой веры? Определить это очень трудно, потому что положительное содержание ее чрезвычайно туманно и бесформенно и потому почти неуловимо; существо ее едва ее не исчерпывается в отрицании, и только с этой стороны можно пытаться ее определить. Русская революция в смысле отрицания - самая радикальная из всех доселе бывших: она отрицала не только определенную политическую форму правления или господство классов или сословий, она отрицала собственность, религию, государство, даже национальность; началом ее был неслыханный в истории факт - отрицание национальной самозащиты, национальное самоубийство во время войны, как бы восстание против элементарного инстинкта национального самосохранения. В ее дальнейшем течении она явила не только фактическое попрание (что случается во всех революциях), но и принципиальное отвержение всех бесспорных в европейском обществе морально-правовых устоев. Во имя чего? Этот положительный идеал можно определить разве только так: во имя безграничной самочинности рационального устроения жизни.
Жажда самочинности и вера в безграничную мощь устрояющей самочинной воли есть характерная черта русской революционной психологии. Быть может возразят, что это есть влечение к свободе, образующее в своей крайней форме существо анархизма, русская же революция развила жесточайший, неслыханный деспотизм, довела до крайних пределов вмешательство государства в человеческую жизнь и не обнаружила ни малейшей любви к свободе. Но такие возражения основаны на недоразумении. Прежде всего, этот исход есть типическая роковая судьба всякого разнуздания самочинной воли: через анархию оно всегда ведет к деспотизму. Но затем, и это гораздо важнее, стремление к идеалу свободы предполагает веру в личность, ее абсолютное достоинство и ее неотъемлемые права; но такой веры в русской революции совсем не было. Напротив, идеал самочинности сочетался в ней с отрицанием также начала самодовлеющей ценности личности.
Он вылился, поэтому в форму веры в самочинную народную волю, веры, которая дала оправдание и идейную силу коммунистическому деспотизму. И если в этом участвовала вера в какое-либо положительное начало, то это была вера в разум, в чисто рационалистическом смысле этого слова; русская революция жила убеждением, что, сбросив с себя все стеснения, разрушив все традиционные общественные устои и освободившись от всяких правовых ограничений, народная воля сможет разумно, то есть подлинно целесообразно устроить народную жизнь и утвердить общественную правду. Отсюда столь характерная для русской революции - не только в лице ее вождей интеллигентов, но в лице ее чисто народных представителей, - наивная вера во всемогущество науки, в возможность, при помощи науки, технически организовать жизнь, так что будет достигнуто высшее, последнее ее совершенство (причем ответственность за неудачи в этом отношении доселе возлагается на умышленное противодействие специалистов и ученых, стоящих на стороне врагов народа).
Замечательно, что русская революция, обнаружив неслыханную вражду ко всякой духовной культуре, - к религии, к праву, даже к внеутилитарному научному знанию (кокетничание с искусством не имеет серьезного значения и не идет в счет, и за ним нетрудно разглядеть грубый нигилизм и в этой области) - проявила наивную и страстную веру в техническую цивилизацию и истинно идолопоклоннический культ всякой рациональной - технической и социальной - организации. Русской революции, конечно, совершенно чужд «культ разума» в смысле просветительства французской революции - «Разума» с большой буквы, как высшего абсолютного начала, как объекта, хотя туманной и убогой, но все же религиозной, веры. Напротив, русская революционная вера в разум есть до последнего предела довершенный нигилизм, отрицание всяческих высших, сверхчеловеческих начал, признание человеческого самочинного разума, как утвержденной лишь в самой себе и не ведающей никаких высших норм инстанции человеческого самоустроения.
Если можно в краткую формулу свети русскую революционную веру, то ее можно выразить, как ниги листический рационализм, - сочетание неверия и отрицания всех объективных начал, связующих человеческую волю, с верой в человеческую самочинность, которая, руководясь прирожденным влечением к счастью и благополучию, сумеет легко достигнуть его одной лишь технически-рациональной организацией человеческой деятельности. Социализм есть лишь выражение этого нигилистического рационализма в области социально-экономической: то, о чем лишь робко мечтали западноевропейские массы и их вожди и что в их собственном сознании наталкивалось на непреодолимые духовные преграды в лице всей укорененной системы прав и культуры - попытка подчинить всю жизнь, в том числе ее глубочайшую, так сказать, физиологическую основу в лице хозяйственного кровообращения рациональной общественной регулировке - это было без малейших сомнений испробовано в России, ибо здесь было для этого и достаточное неверие в сверхрациональные основы культуры, в том числе и в личность, даже как хозяйственного субъекта, и достаточная вера в простой человеческий разум, который с помощью кулака и плетки для неразумных и порочных легко и просто устроит человеческую жизнь.
Русская революция есть последнее действенное и всенародное проявление нигилизма - этого исконно русского умонастроения, вместе с тем тесно связанного с общечеловеческим развитием нового времени. Если мы теперь, наученные опытом русской революции, оглядываемся назад на наше духовное прошлое XIX века, то мы видим медленное, постепенное накопление грозовой атмосферы, которая разразилась в этой чудовищной буре. И пророчески предугаданные «бесы» Достоевского, и тургеневский Базаров, отрицающий всякие «принципы», ненавидящий барскую эстетическую, неутилитарную культуру и вместе с тем уверенный, что в анатомировании лягушек может быть достигнуто все знание, нужное человеку для жизни («резать лягушек и ругаться»), и реальный Бакунин, с легким сердцем подставляющий в Дрездене Мадонну Рафаэля под солдатские пули, верующий в разрушение, как в единственное творчество, но также и традиционные русские администраторы, презирающие всякую гуманность и либерализм и твердо верящие в кулак и плетку, как достаточные средства расправы и немудрящей жизненной правды, и Лев Толстой, отрекшийся от искусства, культуры, государства, исторической религии и твердивший, что «достаточно человеку одуматься, понять и разумно устроить жизнь», чтоб достигнуть совершенства, - все это разнородные проявления одной стихии нигилистического рационализма, того типического русского бунтарства, которое привело к катастрофе русской революции.
Но где же лежат исторические корни этого нигилизма? И здесь мы снова должны отметить сплетение национального с сверхнациональным. Замечательно, что Тургенев, введший этот термин для характеристики образовавшегося в 50-х годах XIX века нового русского умственного типа, заимствовал его из немецкой литературы: этот термин был пущен в ход, для критики рационализма, немецкой философией чувства начала XIX века (если не ошибаемся - Якоби). Исторические истоки русского нигилизма восходят к вольнодумному кружку вельмож Екатерины II, то есть к французскому просветительству XVIII века. Ведь именно это вольнодумное «вольтерианство» дворянства посеяло первые семена нигилизма в России, и корни от них постепенно проходили во все более глубокие слои русской почвы, захватив во второй половине XIX века слой «разночинцев» - единственный в России промежуточный слой между дворянством и народом, - породив в нем нигилизм 60-х годов и революционный нигилизм 70-х годов и к началу XX века достигнув последних глубин народных масс. Но в известном смысле этот нигилизм имеет еще более отдаленного предшественника в России. Век Екатерины невозможен был без духа Петра Великого и его реформ. Гениальный государственный реформатор России в каком-то смысле был, бесспорно, первым русским нигилистом: недаром большевики еще при последнем ограблении церквей с удовлетворением ссылались на его пример.
Сочетание бесшабашной удали, непостижимого для европейца дерзания святотатства и кощунства, смелого радикализма в ломке традиционных устоев с глубокой и наивной верой в цивилизацию и в рационально-государственное устроение жизни бесспорно роднит, несмотря на все различия, - достаточно очевидные, чтобы о них стоило упоминать, - Петра Великого с современным русским большевизмом. Но Петр Великий есть русское отражение западного рационализма XVII века, века Декарта и Гуго Гроция, восстания Нидерландов и английской пуританской революции. И снова мы чувствуем: в нынешней русской революции подведен какой-то итог общеевропейского духовного развития последних веков.
Мне кажется, что если вдуматься достаточно глубоко и окинуть широким взором общеевропейское (в том числе и русское) историческое прошлое, то мы увидим, что русская революция есть последнее завершение и заключительный итог того грандиозного восстания человечества, которое началось в эпоху ренессанса и заполняет собой всю так называемую «новую историю». В самых разнородных формах через ряд ступеней или эпох, из которых каждая отрицает предшествующую, стоит к ней в отношении диалектической противоположности, и вместе с тем восполняет и завершает ее, развивается одна историческая тема: эта тема есть свобода, основанная на самочинности человеческого духа. Религиозно-общественной идеей средневековья была идея теократии: идеал утверждения царства Божия, установления правды на земле, через подчинение человека власти, авторитет которой имеет неземное, божественное происхождение и руководится высшей религиозной правдой.
Эта идея имеет своим источником христианское сознание подчиненности земного небесному, зависимости всяческой земной правды от устремленности к Царствию Небесному, религиозной иерархичности мирового бытия. Но эта система была основана также на забвении одной кардинальной истины христианского сознания - истины о личной свободе, как основном условии религиозно осмысленной жизни. Это гениально постигнуто и выражено Достоевским в «Легенде о Великом Инквизиторе»: «Ты возжелал, - говорит Великий Инквизитор Христу, выясняя противоположность между теократией и первичным замыслом христианства, - свободной любви человека, чтобы человек пошел за Тобой, плененный и прельщенный Тобой». Великий принцип Богосыновства человека нашел свое выражение в авторитете власти Отца и исходящей из него иерархии, но не в свободной любви сына. Истина была явлена и открыта, и осталось только, казалось, сверху, с высоты церковного авторитета, обладающего ею, осуществлять ее и подчинять ей человеческую жизнь. Было забыто, что в христианстве истина совпадает с «путем и жизнью», что она живет в глубочайших недрах жизни и осуществляется лишь в пути, который человек, повинуясь ее зову, вольно сам избирает. Было забыто, что истина есть любовь, а любовь есть свобода.
Из этого несовершенства, из этого внутреннего противоречия теократии, в которой завет любви осуществлялся силой принуждения, и человечество было направлено к вольному богосыновству через рабское подчинение святыне власти, - родилась основная тема новой истории. Эта тема есть свобода, свободное творчество человека, верховные права творческого человеческого духа, добывание истины и строительство жизни из имманентного, внутреннего источника человеческой личности. Первое и высшее свое выражение этот новый дух находит в ренессансе, в упоении художественного творчества, в требовании простора для творческих сил человека, в открытии природных основ человека, гармонии между природой и человеком, в жажде овладения природой и слияния с ней, в безмерном влечении вдаль и вширь, словом - в фаустовском духе. Это есть первый и открытый мятеж против христианства, и вместе с тем попытка христианскую идею личности и ее свободу, - ибо античность этой идеи не имела - осуществить средствами языческого миросозерцания. Разрушительный характер этого мятежа долго не давал себя чувствовать и, напротив, связанное с ним освобождение творчества принесло такое богатство новых духовных плодов - только потому, что в средневековом христианском воспитании человечество накопило огромный запас потенциальных творческих сил. Из этого источника родилась новая свободная, рациональная наука: от Леонардо да-Винчи и Джордано Бруно идет прямой путь к Декарту и Галилею, к эпохе рационалистического естествознания XVII века.
Реформация есть восстание в области самой христианской религиозности. Ее тема есть восстановление и утверждение имманентной человеческому духу внутренней религиозности. Эта необходимая, объективно оправданная задача утверждения внутренней религиозности, поклонения Богу в духе и истине, осуществляется ею, однако, также в мятежной форме религиозного индивидуализма, отвержения исторического предания церкви, восстания свободной религиозной личности против сверхличного духа соборной святыни человечества. Свобода утверждается в отъединении, а не в любовном слиянии душ; личность, упоенная своим собственным вольным общением с Богом, не раскрывается через это общение, а напротив^ перестает ощущать свои сверхличные онтологические корни, питаться живыми соками религиозной жизни, циркулирующими лишь во вселенском духе христианского человечества, и потому обречена на засыхание и религиозное увядание.
Этот роковой процесс также не сразу дал себя чувствовать, потому что первый, творческий период реформации целиком жил за счет безмерной религиозной энергии духа, накопленной в средневековье. Но не только иссыхание и обеднение религиозной жизни в позднейшем протестантизме, вплоть до либерального, уже ни во что не верующего протестантизма нашего времени, а, главным образом, общественно-политические плоды протестантизма свидетельствуют, что в его одностороннем индивидуализме религиозная свобода куплена слишком дорогой ценой потери самого источника религиозного питания. Ибо уже с самого начала, уже с XVI века и в особенности в XVII веке религиозный мятеж протестантизма привел к мятежу политическому, суровый религиозно-страстный пуританский дух завершился безрелигиозным пафосом «прав человека и гражданина» и привел к полной секуляризации государственно-общественной жизни.
Светское национальное государство, зародившееся в XVII веке, есть продукт одновременно и ренессанса и реформации. Идущая из духа ренессанса жажда мощи и овладения миром концентрируется в мощи национальных монархий и исходящей из них мировой колонизации, тогда как реформация содействует укреплению светской государственной власти своим религиозным индивидуализмом, перенесением всей силы религиозной жизни во внутрь отъединенной личности, ослаблением творческой силы церковной идеи.
Но едва только успело образоваться светское национальное государство - или вернее, оно еще не успело образоваться - как те же мистические силы, которые его создали, начали его разрушать. Идея самочинной свободы человеческой личности, еще в религиозно-пуританском облачении произведшая революционные потрясения XVII века, вскоре сливается с рационализмом, этим духовным плодом ренессанса. От Декарта и Гуго Гроция прямой путь ведет к Локку, к скептическому неверию Юма, к поверхностному и фривольному французскому просветительству XVII века, из которого в свою очередь родилась политическая свобода и демократия XIX века. Либерализм и демократия есть порождение духа самочинности, уже Совершенно отрешенного от религиозного питания, оторвавшегося от онтологических корней и внутренне опустошенного.
И протестантская вера в религиозное достоинство человеческого духа, и стихийное ренессанское ощущение творческой мощи человека, и даже вера рационализма - в основе своей все еще религиозная - во «внутренний свет истины», открывающийся в человеческом разуме, заменяется пустой, лишенной конкретного духовного содержания гуманистической верой в человека вообще и его моральную благость, верой в «человечность» и ее прогрессивное развитие. Но уже катастрофа великой французской революции, порожденная гуманистическим просветительством XVIII века, и через ряд исторических шатаний доведшая человечество до эпохи демократии, должна была существенно подорвать эту плоскую веру. В начале XIX века, в эпоху реакции и романтики, мы имеем какой-то краткий момент глубокого раздумья европейского человека о правильности пути, по которому он шел - достаточно упомянуть здесь Жозефа де-Местра и его единомышленников, немецкий романтизм и немецкую идеалистическую философию, в особенности Гегеля. Социально-политическая история пошла, однако, дальше по старому пути. XIX век есть век демократии. Но подобно тому, как нарождение светской государственности совершается с назреванием демократического бунта против него, так и одновременно с утверждением демократии начинается восстание против нее в лице социализма.
Социализм есть сразу и завершение, и низвержение либеральной демократии. Он руководится тем же основным мотивом, что и она, общим мотивом всего нового времени: сделать человека и человечество истинным хозяином его жизни, предоставить ему возможность самочинно устроить свою судьбу. Но он усматривает пустоту, бессодержательность и внутреннее противоречие той формальной свободы, которую дает либеральная демократия: человек, формально свободный, предоставленный самому себе, ничего не может сделать и гибнет жертвой социальных случайностей, оказывается игрушкой хозяйственных конюнктур, рабом хозяйственно сильных слоев. Чтобы сделать его истинно свободным, надо пожертвовать его формальной свободой личности, объединить его в коллективное целое и предоставить человечеству, сосредоточив в его руках все земные средства, самочинно и рационально строить жизнь ценою даже рабства индивида.
Духовное опустошение, как результат всего исторического мятежа нового времени, отрыва человеческой личности от сверхличных онтологических ее корней обнаруживается здесь уже во всей своей страшной силе: человек в социализме уже не есть самобытное духовное начало, а есть просто природное существо, и единственная цель его самочинного устроения - материальная власть и материальное благополучие. Единственный сохранившийся «священный принцип» есть принцип самого человеческого дерзновения, бунта природного существа против тяжких условий, в которые ставит его и природа, и стихия его собственной общественной жизни. И этот принцип дерзновения, мечта к построению вавилонской башни «своею собственной рукой», как это поется в гимне «интернационала», осуществляется путем отрицания всех духовных корней и основ человеческого бытия. Социализм есть последний итог великого восстания человечества и вместе с тем результат его совершенного истощения - полного духовного обнищания блудного сына за долгие века блуждания вдали от отчего дома и его богатства.
Но Россия? Какое она имеет отношение ко всему этому пути, и почему именно она должна была осуществить социализм, выразить то предельное состояние, к которому приводит этот путь европейского человечества?
Россия никогда не видала ни ренессанса, ни реформации, - ни даже рационализма и просветительства в том глубоком и спонтанном смысле, какой носили эти движения на Западе; в России не было и господства либерально-буржуазной демократии, завершением которой и вместе с тем протестом против которой является социализм. Но и Россия не осталась чужда тому духовному процессу, который образует содержание новой истории; только в ней до последнего момента он действовал слабее, затрагивая лишь более поверхностные слои ее бытия, и оставил в ней не растраченный запас свежих духовных сил. Но именно потому, что в Россию все же был заброшен фермент того же процесса брожения, что вместе с тем русский духовный организм не приобрел того иммунитета, который выработался на Западе за долгие века болезненного его переживания - последний кризис, к которому он приводит, должен был со страшной силой и с исключительной показательностью разразиться именно в России.
Россия не знала также теократии, в западноевропейском смысле слова. В религиозном развитии Запада и Востока есть одно коренное различие, источник которого заложен в последних глубинах своеобразия религиозно-творческого духа Запада и Востока. В то время, как на Западе религиозное творчество с самого начала вложилось в дело внешнего жизненного строительства и восприятие христианства означало для западных народов вступление в суровую теократическую школу морального, государственного и гражданско-правового воспитания - в России великая духовная энергия, почерпаемая из безмерной сокровищницы православной веры, шла едва ли не целиком в глубь религиозного развития духа, почти не определяя эмпирическую периферию жизни; во всяком случае, она не определила собой общественно-правового уклада русской жизни, не воспитала веры в какие-либо, освященные ею, принципы гражданских и государственных отношений. Поэтому, с одной стороны, в духовной глубине, скрытой от изменчивости и колыханий исторических волн, дольше могла сохраниться чистота церковной веры, и не было той жизненной потребности в борьбе с ней, в разрывании ее уз, которую испытал западный мир; с другой стороны, остались неразвитыми и неукрепленными те промежуточные между религиозным духом и жизненной эмпирией сферы права и морали, которые на Западе так прочно привиты теократическим воспитанием. Этим своеобразием определена религиозно-историческая судьба России.
Из всех достижений западноевропейской культуры Россия издавна обрела только одно: сильную государственную власть, которая первоначально выросла в ней не из процесса секуляризации и не в борьбе с теократией, а из самых недр православной веры: «Царь-Батюшка», Помазанник Божий был в народном сознании единственным носителем и верховной инстанцией эмпирически-общественного осуществления религиозной правды, единственным звеном, соединяющим религиозную веру с историческим строительством. Это придало монархии огромную, безграничную силу, с которой в государственно-исторической сфере не конкурировала никакая иная власть, даже и сила Православной Церкви. Поэтому, когда для России пробил час вступления на путь западноевропейской новой истории, когда в нее проник дух секуляризации и самочинного строительства жизни, этот дух стал творить свое дело совсем иными путями, чем на Западе. На Западе этот процесс должен был начаться с могущественного движения - с ренессанса и реформации; он должен был действовать изнутри, потрясти сначала церковное сознание и жизненно-философское миросозерцание.
Секуляризованная культура и национальная государственность есть там зрелый и постепенно нараставший плод этого духовного развития. У нас в этом не было надобности. У нас дело началось сразу как бы с периферии - с секуляризации государственной и связанных с нею внешних, гражданских, юридических форм культуры. Когда эти, идущие от периферии культуры и зародившиеся лишь на пороге XVIII века тенденции начали проникать в глубины личного духа, на Западе первый творческий период этого процесса был уже изжит, и уже явно проступали симптомы вырождения и разрушения, как последние его результаты. А когда в России, лишь во второй половине XIX века, то же движение раскрепощения и секуляризации начало проникать из культурных кругов в низший слой народа и когда оно, в начале XX века, охватило народные массы, - Запад уже изжил все потенции «освободительного» духа и дошел до идеи, в которой выразилась агония и саморазложение этого духа - до социализма.
Вот почему в том духовном процессе, который был у нас как бы запоздавшим суррогатом ренессанса и реформации, нам пришлось питаться уже не богатыми сочными первыми плодами западного духа, а лишь последними черствеющими крохами и разлагающимися объедками с его пиршественного стола.
Но что важнее всего: именно они более всего пришлись нам по вкусу, ответили какой-то своеобразной потребности нашего русского «освободительного» духа. Понять это не трудно. Все промежуточные творения нового западного духа выражают ту стадию его развития, когда он сбросил с себя церковную опеку, но в глубине своего, как будто свободно творящего духа, сохранил глубокие, неизгладимо запечатленные следы пройденной им теократической школы. Секуляризованная, основанная на личной свободе, культура новой западной истории создала ряд нерелигиозных и вместе с тем «священных начал», на которых она твердо покоится и которые сами коренятся в непосредственной вере в них.
Национальность, собственность, семья, государственная власть, «права человека и гражданина», «личное достоинство», - все это светские следы и отражения давнишнего теократического воспитания. Разложение духовно-онтологических, по существу религиозных основ бытия шло на Западе в течение всей новой истории постепенно, путем их преобразования, придания им обмирщенной формы, сквозь которую еще доселе просвечивает их исконное существо. Поэтому процесс не мог носить подлинно-разрушительного характера, или последний начал сказываться лишь очень поздно. Поэтому не раз за это время доведенная до края бездны, впадая в ужас анархии, Европа спасалась из нее своим консерватизмом, своей верой в священные принципы.
Совершенно иначе у нас. Между чистой, глубокой и полной верой, между цельным погружением духа в недра церковно-религиозного бытия и его совершенной отрешенностью и пустотой у нас нет ничего промежуточного. Поэтому у нас религиозно-психологически невозможны промежуточные тенденции, на которых уже давно зиждется западноевропейская жизнь, - ни реформация, ни либерализм, ни гуманитаризм, ни безрелигиозный национализм, ни демократизм. Русский человек либо имеет в своей душе истинный «страх Божий», подлинную религиозную просветленность, и тогда являет черты благости и величия, изумляющие мир, либо же есть чистый нигилист, который уже не только теоретически, но и практически ни во что не верит и которому все позволено. Нигилизм - неверие в духовные начала и силы, в духовную первооснову общественной и частной жизни - есть, рядом и одновременно с глубокой, нетронуто-цельной религиозной верой, коренное, исконное свойство русского человека.
Поэтому именно Россия была, как бы изначала предназначена сказать последнее слово в этом духовном движении самоотрицания культуры, которое с неизбежностью выросло из замысла дать самочинное, самодовлеющее, отрешенное ее утверждение. Чисто конкретно-исторически, ярость и разрушительность русской революции родилась из глубокой, не только экономически классовой, но именно духовно-культурной отчужденности между русскими народными массами и образованными слоями русского общества, пытавшимися насадить в России европейскую культуру и сами ею отчасти уже пропитавшимися. С того момента, как рухнула монархия, эта единственная опора в народном сознании всего государственно-правового и культурного уклада жизни - а она рухнула в силу крушения в народном сознании религиозной веры в «Царя-Батюшку» - должны были рухнуть в России все начала государственной и общественной жизни, ибо они не имели в ней самостоятельных основ, не были сами укоренены в духовной почве.
Русский народ потерял исконную цельность религиозной веры, он оторвался от старого и почувствовал, как Илья Муромец, тридцать три года пролежавший на печи, потребность расправить свои силы, пожить самочинно, стать самому хозяином своей жизни; но он не обрел и не мог обрести никакой новой положительной веры и потому обречен был впасть в чистый нигилизм - отречься от родины, от религии, от начала собственности и труда. Русский нигилистический коммунизм - этот «азиатский» социализм - и есть выражение этого отречения и универсального отрицания; все его положительное содержание и упование ограничивается русским «авось» - наивной верой, что «трудовой народ», все разрушив, как-нибудь все самочинно наладит и с помощью сильного кулака принудит всех соучаствовать в неведомой новой гармонии на опустошенной земле.
Конечно, как это бывает во всех революциях, возникших из слепого потрясения власти, ее официальные лозунги и сознательные принципы действия далеко не адекватны стихийному духовному существу сил, ее породивших. Можно сказать, что при всем своем безумии она чрезмерно рациональна и в этом смысле европеизована по сравнению с духом, ее породившим; и это есть отчасти результат существенного соучастия в ней инородческого элемента. Но все же в основном своем существе русская революция есть адекватное выражение нигилистического рационализма той предельной, лишенной всякого духовного содержания и духовного корня, самочинности устрояющего свою жизнь человеческого разума, которая есть последний результат развития нового западного духа, но которая на Западе, в силу всего его прошлого, не могла доселе действенно и сполна осуществить себя, зато нашла своего выразителя в русском народе в тот момент, когда эта западная идея запала в его цельную, наивную и неискушенную душу.
Каков же, в итоге, религиозно-исторический смысл русской революции?
Как указано, волей исторических судеб, основное направление которых мы пытались выше схематически наметить, в русской революции подведен итог более чем четырех-вековому духовно-историческому движению западного человека. Этот итог, конечно, подведен не только в русской революции: он достаточно явственен и в самой западной Европе. Многовековое развитие гуманистической культуры и гражданственности, приведшее к мировой войне - этому самоубийству Европы, - полное всеобщее разочарование в демократии, в «правах человека и гражданина», социалистическая мечта, отчасти бесплодно и бессильно потонувшая и растворившаяся в болоте демократического мещанства, отчасти с отчаянием последней надежды, в колебаниях неверия и веры, взирающая, как на недосягаемый для себя образец, на русский коммунизм, глубокое разочарование всех лучших умов Европы во всем, что составляло движущую силу ее развития за последние века в просветительстве, в демократии и либерализме, во всяческом рационализме, в самом «европеизме» - страстная, хотя доселе еще не осуществленная мечта о новом религиозном возрождении, характерное искание новых духовных начал на Востоке - вот некоторые характерные статьи этого итога.
В России, однако, тот же итог подведен катастрофически, продемонстрирован воочию с потрясающей силой; и потому из России, по-видимому, этому итогу суждено действенно повлиять на дальнейшее развитие человечества.
Этот итог, который ближайшим образом означает экспериментальную проверку и, в результате ее, самоупразднение социализма, имеет в действительности гораздо более глубокое значение и универсальное содержание. Социализм сам по себе есть лишь последний этап всего духовного развития нового времени; его разрушительная - в отношении существующего культурно-общественного уклада - тенденция, есть вместе с тем завершение, доведение до последнего конца всех заветных стремлений нового времени. Правда, целая духовная бездна как будто отделяет материалистический и нигилистический социализм - это самое крайнее выражение духовного обеднения человечества - от роскошных, много обещающих, блещущих духовным богатством и избытком сил первых форм этого движения.
И все же между ними есть глубочайшее внутреннее сродство - такое же сродство, какое есть между идеализирующим, одухотворенным портретом и грубой, но меткой карикатурой одного и того же лица. «Героическая ярость» мятежного пантеизма Джордано Бруно живет в вульгарной ярости социалистической революции, вдохновенная мечта Леонардо да-Винчи об овладении тайнами природы, о власти человеческого разума над ней, в старческой выродившейся форме звучит в глупых речах об «электрификации», как источнике спасения человечества; юношеская утопия неистового Кампанеллы о «солнечном государстве», о вселенском царстве, управляемом единой властью, которая рационально строит его хозяйственную и социальную жизнь - эта утопия продолжает жить в мечте об интернационале. Последний отголосок роскошного, упоенного мирской красотой, буйства людей ренессанса еще звучит в безобразном и хаотическом буйстве русского мужика, опрокинувшего все преграды старого мира; и мрачный огонь угрюмого религиозного фанатизма Кальвина и английских пуритан разгорелся в адское пламя революционного фанатизма, творящего оргии человеческого жертвоприношения в подвалах русских «чрезвычаек».
Русская революция есть историческое reductio ad absurdum , экспериментальное изобличение неправды идеала самочинного устроения жизни, руководившего человечеством за все последние века. В ее лице совершается крушение вавилонской башни, которая строилась человечеством в течение четырех веков. Путь, на который человечество вступило с эпохи ренессанса и реформации, пройден до последнего конца; «новая история» кончается на наших глазах. И начинается какая-то подлинно «новейшая история», какая-то совершенно иная эпоха.
Отрицательное определение смысла этой новой эпохи совсем не трудно: она будет основана именно на отрицании идеала нового времени, на разочаровании в идее самочинного бунтарского человеческого самоустроения. Гораздо труднее провидеть ее положительное содержание.
Те, кто еще не до конца уразумел великий исторический смысл переживаемого нами катастрофического времени, усматривают в таких мыслях болезненную и слишком крайнюю реакцию, бессмысленную, неосуществимую и вредную мечту о восстановлении средневековья, нелепую попытку вычеркнуть из истории всю великую страницу новой истории со всеми ее духовными достижениями. Но это основано на недоразумении. Всякое отречение от прошлого, всякое огульное отрицание его есть зло и заблуждение. История никогда не поворачивает назад, не восстанавливает прошлого - она всегда идет неизменно вперед; и если бы даже прошлое могло быть возрождено, оно уже не было бы старым прошлым, именно потому, что было бы прошлым возрожденным, что между ним и подлинным прошлым лежал бы незабываемый, неистребимый и поучительный опыт эпохи, низвергшей это прошлое. Но история не идет и прямолинейно, не есть сплошное и непрерывное «прогрессивное движение» по одному прямому пути; она движется зигзагами или, быть может, спиралью: пройдя круг развития в одном направлении, она вынуждена с новой отправной точки и на новом уровне некоторое время снова идти почти параллельно пути, который она уже раз проходила. История движется диалектически, одновременно преодолевая каждую предыдущую свою эпоху и тем сближаясь снова с предшествовавшей ей, но и обогащаясь уже пройденным. Как и в биологическом развитии, новое поколение, неся в себе кровь отцов, возрождает к новой жизни действенно-формирующую энтелехию своих дедов.
Если заполнить конкретным духовным содержанием эту методологическую схему исторического развития и применить ее к обсуждаемому нами кризису, то, я думаю, мы должны будем выразить телеологически необходимый - хотя отнюдь тем самым еще не предопределенный - исход из него следующим образом: не может быть и речи о простом возврате к преодоленному прошлому средневековья, о сплошном и коренном отрицании глубочайшей движущей духовной силы нового времени. Человечество стоит снова на перекрестке путей, и оно изберет правильный и исторически необходимый путь, если новым путем пойдет к прежней цели. Ведь мечта средневековой теократии так же до конца изобличена, как и мечта самочинного человеческого самоустроения. И в отношении этой ложности теократического идеала самый замысел новой истории был правомерен и исторически обоснован. Это был замысел осуществления духовной свободы, насаждения правды на земле не извне и сверху, а из глубины, из самых первооснов творческого человеческого духа; в этом замысле содержалось исправление односторонности теократического начала, попытка подлинного осуществления христианского начала богочеловечества, коренного соучастия свободного человеческого духа в Божьем творчестве. Основное заблуждение нового времени состояло лишь в том, что свобода была отождествлена с бунтом; творческие глубины человеческого духа пытались утвердить отрешением их от божественной почвы, в которой они укоренены и через которую они только и могут питаться. Человечество думало достигнуть неба, оторвавшись от своих корней и свободно паря в воздухе; оно хотело как будто овладеть небом и подчинить его себе.
На самом же деле дорасти до неба можно, только будучи с самого начала, через глубины духовно-исторической почвы, укорененным в нем самом. Бунтарское человекобожество нового времени должно уступить место органическому, истинно творческому богочеловечеству, творческая сила которого заключена именно в его религиозном смирении. Наступает или должна наступить эпоха подлинной зрелости человеческого духа, одинаково чуждой и суровой трансцендентной духовной дисциплине его детства в лице средневековья, и бунтарского блуждания его юношеского периода. В зрелости идеалы и верования детства снова воскресают в нашей душе, но мы уже не наивно подчиняемся в их лице внешней духовной силе, воспитывающей нас, а истинно свободно воспринимаем их личным свободным духом, который, исходя из последних собственных глубин, через них укоренен в наивысшем сверхиндивидуальном и сверхчеловеческом начале. Эпоха, все творчество которой было основано на отрицании высших духовных сил, питающих человеческий дух, должна смениться эпохой, свободное творчество которой всецело укреплено укорененностью человеческого духа в высшем духовном начале.
Сквозь хаос, опустошение и тьму сегодняшнего дня предвидится эпоха сознательного стремления человечества не к свободе блудного сына, а к свободному богосыновству.
Наступит ли она, и когда и как наступит, - это, с одной стороны, зависит от силы религиозной воли, воли к подвигу каждого из нас и, с другой стороны, - от неисповедимой воли Провидения, ведущего человечество историческими путями, ведомыми лишь Ему Одному.