(на фотографии -Женщины из охраны СС концлагеря Берген-Бельзен разгружают трупы узников для захоронения в братской могиле. На эти работы их привлекли союзники, освободившие лагерь. Вокруг рва - конвой из английских солдат. Бывшим охранницам в качестве наказания запрещено пользоваться перчатками, чтобы подвергнуть их риску заражения тифом.

«Надзор за заключёнными», «Работа, не требующая усилий» - так заманчиво звучали объявления в немецкой прессе. Предложения о работе для женщин, связанные с СС, соблазняли хорошими условиями труда, гарантировали проживание, одежду и высокую заработную плату. Требования к кандидатам были простыми: возраст 21-45 лет, хорошая физическая форма и отсутствие судимости. Курсы обучения ауфцейерок (от немецкого Aufseherin), иначе говоря, немецких надзирательниц и стражей, служащих в концлагерях, длились от 4-х недель до полугода. Их обучали жестокому обращению с заключёнными, фанатизму, невосприимчивости к страданию других. Им давались указания, какие наказания применять, как раскрывать саботаж; их предупреждали, какое их ждёт наказание за близкие контакты с узниками.
Поступить на хорошо оплачиваемую работу надзирательницы в концлагере решались парикмахерши, билетёрши, учительницы. Во время собеседования они должны были проявить свои знания идеологии нацизма. После вступительных экзаменов они подписывали контракт с СС в качестве помощниц (SS-Helferin). Их задачей было смотреть за заключёнными и их работой. Их одевали в специальную одежду, сшитую в воинском стиле. При них имелось служебное оружие, хлысты, кнуты, палки, им разрешалось иметь служебную собаку. По службе продвигались только те из них, кто сумел проявить особую жестокость.

Надзирательницы в концлагерях представляли собой лишь 10% всего персонала. Согласно официальной статистике от января 1945 года, среди около 37 тысяч сотрудников всех концлагерей, было 3,5 тысячи женщин, которые работали караульными.
У НЕЕ БЫЛО ЛИЦО АНГЕЛА

Ирма Грезе в период 3-х летней службы на посту надзирательницы получила прозвище «Прекрасное чудовище». 1 июня 1942 года, когда она начала обучение в лагере в Равенсбрюке, ей было всего 18 лет. «Это была одна из самых красивых женщин, каких я видела в своей жизни. У неё было чистое лицо ангела и голубые, такие блестящие и невинные глаза, какие только можно себе представить. При этом Ирма Грезе была самым жестоким и безнравственным существом, которое я видела на своём веку», - вспоминает доктор Гизелла Перл, бывшая узница, которая работала в концлагере врачом. Мрачная карьера Ирмы расцвела в Аушвице, куда попадали самые жестокие надзирательницы - её назначили на должность SS-Oberaufseherin, старшей надзирательницы.

Станислава Рахвалова, узница с номером 26281, в своих показаниях на процессе Рудольфа Гесса говорила: «Она была лесбиянкой. Прежде всего, ей нравились молодые, красивые девушки, особенно польки». «Когда она шла через лагерь, благоухала дорогими духами, - вспоминает другая заключённая, Ольга Ленгьел. - Все на неё пялились, заключённые шептались, какая она красивая».
Ирма Грезе отвечала за 30 бараков, в которых жили более 30 тысяч женщин. В Аушвице она с собакой контролировала работу заключённых женщин, по щиколотку в грязи укладывающих камни. Тех, кто работал слишком медленно, травили собаками, их избивали, убивали. Грезе стреляла и по заключённым-мужчинам. Она не носила мундира, только голубой жакет в обтяжку, который должен был подчёркивать цвет её глаз. Вместо кожаного хлыста - инкрустированный жемчугом, со стальными вставками. «Избивать заключённых было для неё рутиной. Она с радостью принимала участие в селекции узников, смотрела на нечеловеческие страдания рожениц, которым она связывала ноги. Может быть, как раз расположенность к жестокости сблизила её с лагерным любовником, которым был сам доктор Йозеф Менгеле», читаем на сайте www.schnell.blog.pl.

После войны её судили за геноцид и преступления против человечества. На вопрос английского журналиста: «Почему ты совершила все эти страшные поступки?» Ирма ответила: «Очистка Германии из антисоциалистических элементов была для меня новой задачей. Речь шла об обеспечении будущего нашему народу». В процессе, который шёл в суде в городе Люнебург в Нижней Саксонии, её приговорили к смертной казни. «Быстро», сказала она, когда палач надевал ей на голову белый капюшон. Она была самой молодой женщиной, повешенной британскими органами юстиции.
Большинство надзирательниц концлагерей избежали наказания, хотя, и это факт, многие из них убивали ради прихоти. Заключённые обращались к ним «Frau Aufseherin», так что часто их личности оставались неизвестными. Лишь каждая десятая предстала перед судом. Некоторые историки смотрят на надзирательниц не как на преступниц, но как на психологические жертвы войны. Это достаточно опасное оправдание.
Место захоронения Ирме Грезе, хоть это и безымянная общая могила, обросшая травой и деревьями, продолжают посещать неонацисты, которые до сих пор считают его святыней «королевы СС».

По словам немногих очевидцев, кому удалось выйти живым из концентрационных лагерей, где им «выпала честь» находиться под неусыпным контролем дьяволицы Ирмы, ее жестокость не знала границ. Эта женщина избивала заключенных дубинкой, кнутом, натравливала на них предварительно изморенных голодом собак, лично выбирала людей для смерти в газовых камерах, отстреливала заключенных из своего пистолета забавы ради. Известно, что этот «Светловолосый дьявол», как ее иногда называли узники, однажды сделала себе абажур из кожи трех заключенных. Но это еще не все достоинства Грезе. Кроме всего, она была отъявленной садисткой: часами наслаждалась зрелищем ужасающих медицинских экспериментов врачей СС над заключенными. Наибольший экстаз она получала, наблюдая операции по удалению груди. Неслучайно, Ирма Грезе занимает «почетное» третье место в десятке самых жестоких женщин мира.

Садизм Грезе носил и сексуальный характер. Известно, что она нередко отбирала жертв из числа заключенных обоих полов для своих сексуальных надругательств, за что и прослыла нимфоманкой. Но не только заключенные становились объектами ее вожделений. Охранники частенько составляли ей в этом компанию. Комендант Йозеф Крамер, врач Йозеф Менгеле («Доктор Смерть») также подозреваются в сексуальной связи с Грезе, хотя фактических подтверждений этому нет.
Ирма Грезе была взята в плен английскими войсками 17 апреля 1945 года. На Бельзенском процессе она была признана виновной и приговорена к повешению. За несколько часов до казни Грезе вместе со своими подельницами распевала нацистские песни, раскаяние так и не посетило ее женское сердце. «Быстрее, кончай с этим» - последнее, что сказала она палачу.

Кстати,Ирма мечтала стать актрисой
Инфу нашла здесь-

Газета «СМ», 1998, №№144, 146, 147, 148, 149, 151, 152 .

Из дневника Кирилла Мункевича, узника Рижской центральной тюрьмы

12.09.42 —10.11.43 гг.

Литературная запись Леонида КОВАЛЯ

Биографическая справка

Предлагаемые дневниковые записи — уникальный исторический документ. К сожалению, о времени гитлеровской оккупации Латвии на-писано, а тем более издано, непростительно мало. Непростительно, ес-ли учесть, что то кровавое время искажается, обеляется любителями выдавать черное за белое.

Кирилл Мункевич (1879—1950), известный рижский адвокат, родил-ся в Салдусе, в крестьянской семье. Отец — Георг Микелевич Мункевич, латыш, мать Мункевич Билла Екабовна, урожденная Зоммерфельд, немка. В семье было восемь детей. В живых осталось трое.

С восьми лет Кирилл совмещал учебу в народной школе с пастушеством. В 1899 году окончил Балтийскую учительскую семинарию. Преподавал в школе, в Берзауне. 1 января 1901 года переехал в Россию. Увлекся сельским хозяйством. Окончил в Горках под Могилевом сельскохозяйственное учебное заведение.

В 1907 году в Лиепае женился на Марии Николаевне Шперлинг, нем-ке. От этого брака родилось четверо детей. Дочери Александра (1908), Вера (1909), Евгения (1912) и сын Леонид (1918).

Кирилл Мункевич работал управляющим имениями у разных знаме-нитых в то время помещиков, затем вплоть до 1921 года — агрономом-педагогом. В 1921 году вернулся в Латвию. Работал старшим агрономом министерства земледелия и одновременно учился на юридичес-ком факультете Латвийского университета. Получил степень магистра права. С января 1928 года вплоть до своей смерти работал в адвокату-ре, был юрисконсультом министерства образования, откуда ушел в знак протеста против политики правительства в области образования, которая живо напоминает сегодняшнее направление дел в этой области. После войны стал членом оргбюро коллегии адвокатов, затем членом ее коллегии.

Посвящается памяти дорогой дочери моей — Неплюевой Веры Кирилловны , урожденной Мункевич, павшей от рук немецких фашистов на заре 5 января 1944 года, в лесу, в окрестностях Риги.

Я шел от знакомых, где ночевал, к себе домой. Шел со стороны ул. Бривибас, переименованной в Гитлерштрассе, завернул на ул. Лачплеша, по левой стороне, к своему дому №36, в котором моя семья занимала пятикомнатную квартиру. Я отпер дверь своим ключом, вошел в переднюю. Едва я успел закрыть дверь, как между мной и ею оказались два молодых человека в форме гестапо. Один из них обратился ко мне на латышском:

— Мы из полиции безопасности и дол-жны произвести в вашей квартире обыск. Вот ордер! — В ордере было сказано, что после обыска меня и мою жену Марию Ни-колаевну следует доставить в геотапо.

Вместе со мной в квартире проживали мой сын Леонид и дочь Вера с мужем Вла-димиром Неплюевым. Я в ходе обыска по-пытался пройти в комнату дочери, но меня туда не пустили. У двери комнаты дежурил гестаповец. «Вера там», — шепнула мне жена. Обыск длился с 8 до 11 часов.

После обыска, в ходе которого ничего компрометирующего меня не было найдено, мою жену, дочь и меня отвели в гестапо, бу-львар Райниса 6, на допрос. Да, чуть не за-был. Вместе с нами был препровожден в гестапо некто Николай Наглис, который на-кануне обыска был у моей дочери и в это ут-ро оказался в нашей квартире. В гестапо нас рассадили в одной большой проходной ком-нате, но так, чтобы мы не могли общаться друг с другом. Вскоре я заметил, что г-н Наглис чувствует себя здесь как дома. Он даже перекидывался кивками головы с проходившими мимо гестаповцами. А дочь вы-давала его мне за своего человека, друга своего мужа Владимира Неплюева, с кото-рым они распивали напитки, конечно креп-кие, которые в изобилии приносил этот «друг дома». Но посмотрим, что же будет дальше.

12.09.42. 12 часов пополудни. В гестапо

Минут через тридцать после нашего при-хода в гестапо меня вызвали и повели вниз, в подвал здания. Здесь меня принял чело-век, которого я раньше хорошо знал, — г-н Лагздыньш служил судебным исполнителем при Рижском окружном суде. Меня тщате-льно обыскали и положительно все отобра-ли — подтяжки, ножик, вязаный шелковый кисет на серебряных кольцах для мелкой металлической монеты, даже гребешок. Карманный кожаный портфель с 400 мар-ками немецких денег и паспортом у меня отобрал агент гестапо Вилциньш при обыс-ке на квартире. Лагздыньш высокомерно и торжествующе посмотрел на меня и, не за-давая вопросов, приказал караульному:

— В седьмую камеру!

Узким подвальным коридором меня по-вели в самую заднюю часть подземелья. По обеим сторонам коридора — двери, закры-вающие вход в бункера — каменные меш-ки для заключенных. В конце коридора дверь с цифрой 7. Значит — мой бункер - мешок. Караульный большим сквозным ключом открыл дверь и изысканно-вежли-во произнес:

— Пожалуйте!

Я вошел в бункер. Дверь захлопнулась. Бункер представлял помещение 7 футов длины, 5 футов ширины и 8 футов вышины. Пол цементный. Под самым потолком — небольшое продолговатое оконце с желез-ной решеткой. Кроме железной кровати в бункере имелась деревянная скамейка длиною в 2 метра. В бункере был тусклый полумрак. Холод и сырость очень скоро сковали мое тело — меня взяли из дому в одном пиджаке и в рубашке без жилета. За окном послышались шаги множества лю-дей. Я встал на скамейку и, стоя на цыпочках выглянул в окно. Среди заключенных, мужчин и женщин, выделялся мужчина с обезображенным от побоев лицом. Я присмотрелся и тут же узнал частого гостя Неплюевых фотографа Антона Яблонского. и он здесь? Я ничего не понимал...

Первая бессонная ночь в бункере нас-троила меня на весьма пессимистический лад. Я терялся в догадках. Почему я здесь? Почему вместе со мной взяли мою жену и дочь? Кто такой Наглис? Антон Яблонский здесь. Неизвестность повергла меня в уны-ние. А холод мучил беспощадно. В 13 часов подали обед. Граммов 100-150 хлеба и ка-кой-то баланды, холодной, с отвратительным запахом. Ложки не дали. Прихлебнул немного прямо из миски...

Весь день прошел в ожидании допроса... А от холода я просто изнемогал. Стал звать караульного. Он появился в камере, резко спросил: чего надо?

— Замерзаю. Позовите кого-нибудь из старших.

— Обойдетесь! Не на курорте!

У меня в кармане была непочатая пачка сигарет «Rīga». Я протянул ее караульному. Он без слов взял ее, буркнул: ладно, пере-дам начальству.

На дворе послышались шаги. Со всеми предосторожностями поднялся на скамей-ку, выглянул в окошко. По двору по кругу шли пять женщин двух из них я узнал — Викторию Яблонскую, жену фотографа Антона Яблонского, и Марию Москаленко, же-ну известного в Риге лошадника и наездни-ка ипподрома Москаленко, приятельницу моей дочери Веры. Я вздрогнул от страш-ной догадки, пронзившей мой мозг...

Вечером Лагздыньш сам принес мне в камеру одеяло.

На допрос меня так и не вызвали. Еду дали только раз, часов в 14, — миску супа и кусочек хлеба.

Всю ночь в коридоре слышались шаги... Кого-то тащили по полу, кто-то дико кри-чал, стонал, кто-то с кем-то боролся... Особенно поражал женский голос... Я закрыл уши руками, чтобы не слышать стона несчастной женщины... Спать я не мог. Под-нялся на скамейку и в предрассветных су-мерках увидел у глухой стены соседнего дома два столба с перекладиной, с которой свисала веревка. В груди что-то кольнуло, похолодело. Кого же здесь ночью вешали? Тревога овладела мною.

Между тем уже рассвело, и вдруг из-под кровати выбежала мышка. Боже, как я об-радовался этому живому существу.

Когда меня вели в уборную, я кашлянул у дверей бункера, в котором сидела моя дочь. Она мне ответила тем же. «Слава Бо-гу, она жива!»

Днем через окошко увидел во дворе свою жену на прогулке. Стало легче.

Рано утром во дворе послышался шум въезжающей машины. Поднялся на ска-мейку и увидел «Черную Берту» — крытую машину, которая вызывала ужас у рижан. В ней гестаповцы увозили людей на расстрел. Чаще всего — в лес Бикерниеки. За кем она пришла сегодня, это сводница смерти?

Часов в 12 караульный постучал в мою дверь и крикнул:

— Велели передать — вас допросят се-годня или завтра утром!

Снова шум во дворе. Я выглянул: семе-ро мужчин, возраст 18-25 лет. У двоих вспухшие от побоев лица, черные крово-подтеки. Поодаль я увидел Викторию Яб-лонскую и Марию Москаленко. Моей доче-ри на прогулке не было. Ей вообще запре-щено? Что же объединяет этих женщин с Верой?

— Вас требуют наверх к инспектору на допрос!

Поднялись с провожатым тремя лестницами и вошли в большую комнату. За тремя массивны-ми письменными столами сидело по одному гестаповцу. Меня подвели к среднему столу, за которым сидел инспектор латышского отделения гестапо, мужчина лет тридцати пяти, в очках. Я узнал в нем бывшего до оккупации члена Елгавкого окружного суда по уголовному отделению Миленбаха, переменившего свою фамилию на Силиса, следуя призыву Улманиса сменить нелатышские фамилии на латышские.

Миленбах-Силис приподнялся со своего места и, пытливо глядя на меня, произнес:

— Вот, видите ли, при каких обстоятельствах приходится теперь с вами встречаться!

— Да, всякое бывает, и разное случается в жизни, — ответил я инспектору, глядя на револьвер, который он как бы демонстративно положил на стол передо мной.

Инспектор взглянул на меня Юпитером:

— Ну, рассказывайте свои дела!

— Дел у меня нет никаких. Я жду от вас сведений: почему я арестован и нахожусь в заключении уже пятый день, — ответил я спокойно, глядя прямо в глаза гестаповцу.

В ответ на мои слова он разразился притворным хохотом, а затем ехидно произнес:

— Ну, ну, ну! Самый главный вожак и ничего не знает. Не играйте комедию! Предлагаю все чистосердечно рассказать — и для вас, и для ваших сообщников так будет лучше. Все ваши друзья во всем признались и подробно обо всем рассказали. Так что напрасно вы запираетесь!

— Не знаю, о каких сообщниках вы говорите. В моей адвокатской работе никаких сообщников нет и быть не может. Титул вожака, которым вы меня наградили, мне не подходит. У меня был обыск, после которого арестовали меня, мою жену и дочь. Я не знаю причин обыска и ареста.

— Что вы притворяетесь, господин бывший адвокат! — вскипел инспектор. — Вы в своей квартире прячете наших врагов, бежавших пленных красноармейцев, коммунистов, снабжаете их одеждой, продуктами и помогаете пеправить за линию фронта и в латгальские леса — к большевистским партизанам! Свой костюм, почти новый, вы дали бежавшему из плена офицеру Красной армии, который сколачивал ряды вооруженных бандитов! Чаи с ним распивали! О положении на фронте беседовали! Слушали советские радиопередачи! И после эго вы здесь врете, что ничего не знаете! Вы сами затягиваете петлю на своей шее!

— Повторяю, мне ничего не известно о бежавших из плена красноармейцах и их местонахождении. Никогда никого я не снабжал одеждой и продуктами, — твердо стоял я на своем.

— А вот ваша дочь Вера Неплюева чистосердечно во всем призналась и утверждает, что вы обо всем знали! Врет ваша дочь? Хотите очную ставку с дочерью? Можем устроить! - И он при-казал караульному: — Приведите Веру Неплюеву!

Минут через десять привели мою дочь. Она еле передвигалась. Ее лицо было покрыто сле-дами побоев, пыток. Веру посадили так, чтобы я не мог ее видеть, не поворачиваясь в ее сторо-ну.

— Вот, Неплюева! — начал инспектор. — Ваш отец отрицает все, что вы говорили следователю. Он даже не признает, что подарил костюм бежавшему офицеру. Кто же из вас врет?

Вера посмотрела на следователя (я это ощу-тил кожей) и, глядя ему в глаза, твердо ответи-ла:

— Отец ничего не знал.

— Отец ничего не знал, а бежавший преступ-ник разгуливает в его костюме! — Гестаповец подошел к Вере, я ощутил его прерывистое ды-хание и невольно повернулся. Миленбах-Силис налился кровью: — Ваша версия рассчитана на простаков, мадам Неплюева!

— У отца есть несколько костюмов, которые он не носит, — твердо настаивала на своем Ве-ра. — Мать обычно отдает эти костюмы бедным людям. Один из них я выбрала, лучший, и пере-дала для пленного. Я об этом уже говорила на допросе.

Гестаповец заглянул в бумаги и продолжал:

— Вы показывали, что отец заходил в вашу комнату и распивал чаи вместе с бежавшими преступниками. Вы не станете этого отрицать?

— Отец часто заходил в нашу с мужем комна-ту, когда у нас бывали гости. Мы пили чай и ве-ли обычные разговоры, которые не касались по-литики. Бежавшего пленного я представила отцу как шофера немецкого офицера из Даугавпилса. Я никогда не говорила отцу, что у нас могут по-явиться бежавшие пленные. Вместе с нами отец никогда не слушал по нашему приемнику мос-ковские радиопередачи. Отец знал, что я ношу продукты и собираю старую одежду для органи-зации, помогающей русским пленным, которая действовала при рижском православном Ка-федральном соборе и состояла из духовных и светских лиц. Организация действовала легаль-но, потом ее закрыли и запретили. После закры-тия организации мы с отцом никогда не вели разговоров о помощи пленным, — Вера говори-ла спокойным уверенным голосом.

Мы вышли из ворот гестапо вечером. Воору-женные провожатые, словно идя навстречу мое-му тайному желанию, повели нас мимо оперного театра — здесь я в течение девяти лет был юрисконсультом, мимо университета — моей альма-матер. Я мысленно прощался со своим прошлым, со всем, что мне было дорого в этом городе... На улице Кришьяна Барона мы сели в трамвай — часы на здании Даугавпилсского вокзала показывали 19.30. Пока трамвай N 3 вез нас к Матвеевскому рынку, я мысленно восста-навливал череду последних дней и событий. И первая мысль, ударившая меня как обухом: кто мог предать Веру? Перед моим мысленным взо-ром прошли все ее гости... Кто из них?

У Матвеевского рынка воо-руженные наши спутники приказали нам выйти, и мы пешком, через полотно железной дороги, Матвеевское кладбище прошли к Центральной тюрьме. Пропус-тили нас по словесному паролю конвоиров. У ворот я увидел группу людей, большинство женщины. При тусклом свете фонаря я издали узнал свою дочь, Марию Москаленко... А где же моя жена?

У входной двери в первый корпус стоял молодой человек в одежде латышских айзсаргов, но без наплечников. Нас пропустили, и мы оказались в длин-ном коридоре, довольно ярко освещенном. Здесь нас с Блицаном разделили — впоследствии я узнал, что этот молодой человек был частым гостем у Яблонских. Конвоир приказал мне стать лицом к стенке. Я успел заметить, что у противоположной стенки выстроены в шеренгу человек пятнадцать — евреев. Вдоль стенки прогуливался молодой охранник и вполго-лоса отдавал команды:

— Присесть! Встать! Присесть! Встать!

Некоторые из узников в изнеможении упали на пол, но это не остановило охранника, он продолжал с нескрываемым наслаждением отдавать свои команды, подбадривая падающих пинками сапога.

Меня ввели в затемненную комнату. Тщательно обыскали, сняли отпечатки пальцев, сфотографировали во всех ракурсах. Затем меня провели в дру-гое помещение, приказали догола раздеться и взвесили... Когда я оделся, меня снова по-вели по коридору. Мы остановились у камеры N 30.

Камера N 30 — камера-распределитель. Отсюда наутро меня перевели в камеру N 22. Следует заметить, что в камере N 30 большинство заключенных составляли русские — русский язык преобладал в разговоре. И там, и в новой камере на меня люди буквально набросились с вопросами — как там, на воле? что на фронте? По настроению людей я понял, что они не принимают новую власть, верят в победу Красной армии:

— Скоро ли задавят эту проклятую фашистскую гидру?

Этот вопрос люди ставили скорее с восклицательным, чем с вопросительным знаком.

В камере люди знакомятся сразу. И вскоре я знал, кто мои сокамерники: бухгалтер одного рижского кооператива Абикукс, учитель Рижской польской школы Шкершкан Франц, знавший меня в то время, когда я работал в министерстве народного просвещения, еще один бухгал-тер, из Лиепаи, по фамилии Пизик. С этими людьми я быстро нашел общий язык. Когда утром меня обстригли под нулевку, нас уже трудно было отличить друг от друга.

Кормили нас так, чтобы душа держалась в теле: на завтрак эрзац-кофе и кусочек хлеба, на обед тарелка жидкого картофе-льного постного супа, на ужин еще пол-литра супа непонятно-го происхождения. Деревянные нары опускались только на ночь. Едва я оказался на нарах, мой сосед вполголоса спросил меня:

— Надеешься выйти живым?

— И, не дожидаясь ответа, сам себе ответил: — Отсюда это почти никому не удается. Надо быть твердым как камень.

Среди сокамерников выде-лялся своей наружностью и по-ведением ученик Рижской средней русской школы, грек по национальности, фамилию ко-торого я, к сожалению, никак не могу вспомнить. Он переходил от одной группы людей к другой, бродил, погруженный в себя, прислушивался к чему-то, мо-жет быть, к биению своего сер-дца. Этот юноша был советским партизаном, схваченным нем-цами у железной дороги между Ерсикой и Даугавпилсом при попытке взорвать путь перед проходом немецкого военного эшелона... Вскоре этот юноша был уведен на расстрел.

В 12 часов пополудни в ка-меру был помещен новый узник, эстонец, по фамилии Ломм или Ламм. Он говорил только по-эстонски. Одет был в одни лох-мотья, без обуви, ноги были обмотаны тряпками. Это был муж-чина лет 35-40, крепкого телос-ложения, обросший густой рыжей бородой. Общими усилиями удалось выяснить, что он парти-зан, схваченный в Лубанских лесах. Мы накормили этого че-ловека, употребив все свои за-пасы. Забегая вперед, скажу, что этот мужик ночью шарил по чужим сумкам — голод терзал его. Сокамерники, правда, при-мерно наказали ночного вора.

После обеда меня вызвали на допрос. Он проходил прямо в коридоре. Вели допрос два айзсарга. Когда подошел к столу тот, что постарше, Зевсом взглянул на меня, иронически улыбнулся и стал записывать мои данные. Узнав, что я зани-маюсь адвокатурой с 18 января 1928 года, он сделал удивлен-ное лицо: за что же вас аресто-вали?

— Это пока неизвестно и мне самому, — ответил я.

— Без причины никого не арестовывают, в тюрьму не са-жают! Что же вы делали при бо-льшевиках?

— Был адвокатом, как и до них.

Этого достаточно! Вы служили большевикам! Довольно!

Я вернулся в камеру. Этот краткий допрос встревожил меня и лишил сна. Я лежал на го-лом деревянном топчане и слу-шал саму ночь. Во дворе то и дело раздавались выстрелы.

Что самое страшное в тюрь-ме? Ожидание судьбы? Приго-вора? Вызова на допрос? Я вскоре убедился, что самое страшное — это текущие один за другим дни полного безде-лья. Ты не знаешь, куда себя девать, тебя одолевают апатия и безысходность. Из нашей ка-меры одному Абикуксу повезло: знакомый надзиратель устроил его на работу. Говорили, что ра-боту можно получить за взятку...

23 сентября, к вечеру, меня вызвали, как было приказано, со всеми вещами. Я всполо-шился, не на шутку заволновал-ся. Что это значит — со всеми вещами... В коридоре уже стоя-ло человек восемь, тоже с ве-щами. Караульный выстроил нас в одну шеренгу и стал каж-дого тщательно обыскивать. Тут появились два старших надзи-рателя, и в одном из них я узнал своего клиента по одному юри-дическому делу — Залитиса. «Куда это нас?» — успел спро-сить у него, когда мы тронулись с места. «Не волнуйтесь, вас переводят в рабочий корпус, там вам будет лучше», — отве-тил он. Я понял, что уйду отсю-да не скоро, если вообще когда- нибудь выйду на свободу.

Семь человек отправили в верхний этаж рабочего корпуса. Мне было приказано остаться внизу и занять нижнюю нару N 7. Моим соседом оказался Янис Индрикович Вейде, риж-ский торговец фруктами, мы с ним потом очень подружились, у меня есть записи его тюремной эпопеи.

Мне выдали залатанную по-лосатую одежду, лапти и пор-тянки. Я стал постоянным оби-тателем рабочего корпуса Цен-тральной тюрьмы.

В двух отделениях-этажах рабочего корпуса томилось до 600 человек. Скученность — невыносимая... Бесчинствовали надзиратели. Они в отсутствие заключенных устраивали шмоны-обыски. После них помеще-ние имело вид страшной разру-хи — как будто здесь побывали грабители. Исчезали личные вещи — носовые платки, носки, перчатки, полотенца...

Особенно бесчинствовал старший надзиратель Михельсон. Это было грубое и жестокое животное, безжалостное и... глупое. Его любимое изречение было «Не дуй в п...у пепел!» Он употреблял его по всякому слу-чаю. сам дико над ним смеялся и не щадил никого, кто попадался на его пути.

Середина октября 1942 года. Кое-что проясняется

К середине октября в рабочий корпус были переведены фотограф Антон Яблонский и сапожник Федор Губко. Яблонского поместили в нашу нижнюю ка-меру. Антона и его жену Виктоию я часто видел в гостях у моей дочери. Федора Губко я увиел впервые здесь, в тюрьме. Гестапо проявило себя не с самой мудрой стороны, дав нам возможность встречаться! То, то я узнал от моих новых сокамерников, повергло меня не то то в уныние, а в состояние, казалось бы, безвыходное. Я понял, что надо мной занесен дамоклов меч и должно произойти чудо, чтобы он не сработал.

Но обо всем по порядку. Все началось с ареста бежавшего пленного, того самого, которого дочь выдавала за шофера из Даугавпилса. Назову его инициалы — И. Р. Сначала он скрывался на квартире Москаленко, затем был переправлен к Яблонским, на Бривибас 26. Здесь И.Р. заболел воспалением легких. Квартира находилась в доме, принадлежавшем присяжному поверенному Гаману. Дворничиха дома (Козловская) активно включилась в тайную борьбу с оккупантами: доставала лекарства, приносила продукты... Теперь и она, и ее муж тоже содержатся в первом корпусе тюрьмы.

После выздоровления И.Р. моя дочь Вера перевела его в нашу квартиру, где, как я уже сказал, по отдельному ордеру проживала семья дочери: она иеё муж - ресторанный певец Владимир Владимирович Неплюев. И.Р. занял комнатку, предназначенную для домработницы, оказавшуюся свобод-ой, так как прислугу мы не дер-жали.

— Мой земляк, он часто ездит из Даугавпилса в Ригу, возит высокое начальство, пусть погостит, — представил мне своего друга Владимир.

Было это в марте 1942 года. 4 преля, подозревая предстоящий налет гестапо, Вера перев-ела И.Р. к Москаленко, а затем к Губко, проживавшему в Мосовском форштадте. Здесь он в июле 1942 года был схвачен гестаповцами. Не выдержав пыток, И.Р., как мне сказали Яблонский и Губко, назвал все свои явки и всех участников организации.

Но кто же выдал И.Р.?

На этот вопрос ответа не было.

Между тем из рассказов моих друзей по несчастью стало ясно, что гестапо уже вычислило главного руководителя органи-зации. Теперь оно, гестапо, искало доказательств и свидетельств, которые могли бы утвердить бесспорность выдвинутой версии.

Открою карты: в гестапо были уверены в своей версии — главным руководящим лицом в «накрытой» организации был ваш покорный слуга, т. е. я, Ки-рилл Мункевич, не последний в Риге адвокат.

Гестаповцы стали собирать материал для подтверждения своей версии. И пока шел сбор материалов, меня на допросы не вызывали фактически с 17 сентября. Зато сбор материалов, которые должны были меня изобличить, велся присущими гестапо методами — пытками, шантажом, истязаниями заключенных. Мне стало известно, что мою дочь, Яблонских, Москаленко, Губко, Козловских непрерывно допрашивали... Я был свидетелем того, каким возвращался с допросов Яблонский: тяжело избитый, с опухшим от побоев лицом, с висящими, как палки, руками... Придя в себя, он рассказывал, как ему выкручи-вали руки, что причиняло невы-носимую боль, он терял созна-ние... Его обливали водой и сно-ва пытали, пытали... После оче-редного допроса Антон букваль-но вполз в камеру на четверень-ках, даже стоять он был не в си-лах. Его словно парализовало, разговаривать не мог, подошвы ног были багрово-синие, зубы выбиты... И другие люди, арес-тованные по этому делу, остава-лись людьми, несмотря на пытки и истязания... Этим мужествен-ным людям, мученикам гестапо, я обязан жизнью.

— Мункевич, на допрос! — неожиданно услышал я голос надзирателя. Меня повели длин-ным коридором, поставили ли-цом к стенке у дверей одного из кабинетов. Стоял я так довольно долго — около часа. Из дверей вышла моя дочь, она шла, шата-ясь и ничего не замечая вокруг. Тотчас позвали в кабинет меня. На столе перед следователем лежала объемистая папка. Я успел прочесть имя следователя — Роберт Райт. Он вдруг встал и сказал, что отлучится на пять минут... Прошло пять, десять, пятнадцать, двадцать минут — следователь не возвращался... Я понял, что меня испытывают и следят за моим поведением. Я сидел свечой... Дверь внезапно распахнулась, и быстрыми ша-гами вошел следователь. Он уг-лубился в чтение бумаг. Каза-лось, он был чем-то недоволен, даже расстроен, потом стал за-давать мне самые банальные вопросы: фамилия, имя, отчес-тво, год и место рождения, ад-рес, профессия и т. п. Все это уже имелось в деле... Почему же он ведет себя так, словно ему не о чем со мной говорить? Ему, дескать, и так ясно, кто перед ним. Он может вынести свой приговор? Отправить на висели-цу. В Бикерниекский лес. Мы встретились взглядами. Глаза следователя безучастно скольз-нули по мне: дескать, о чем с то-бой говорить...

— Пожалуй, на сегодня хва-тит, — вдруг сказал он и нажал на кнопку звонка, не внося ни одного слова в протокол допро-са. Мне стало не по себе...

Конец января 1943 года. Слухи о смерти жены

В конце января 1943 года до меня дошел слух, что моя жена, Мария Николаевна Мункевич, после одного из допросов умер-ла, не приходя в сознание... Че-рез день то же самое передали мне о дочери Вере... Я изнемо-гал от неизвестности. Но мир не без добрых людей, и в тюрьме тоже.

Помощник старшего надзирателя Александр Свикис, видя мои мучения, сжалился надо мной и пообещал всё узнать. Он мне и сообщил, что жена моя жива, а вот дочь моя находится в бессознательном состоянии после допроса и вот уже пятый день лежит в подвальной камере третьего больничного корпуса. С помощью того же Свикиса и надзирательницы прачечной, где Вера работала, и при содей-ствии бывшего частного пове-ренного, а ныне — дворника больничного корпуса заключен-ного Карла Дзениса мне удалось передать Вере собранные моими сокамерниками продукты... По-могла поставить ее на ноги са-нитарка больничного корпуса — русская женщина, фамилию ко-торой я, к великому моему со-жалению, никак не могу вспом-нить.

Ночью мне пришла в голову мысль записать даты расстрелов, которые состоялись за время мо-его пребывания в тюрьме. Это были расстрелы без суда, по во-ле гестаповских чинов разного ранга. Человека вызывали на допрос и по распоряжению сле-дователя увозили на расстрел...

Итак, сколько же их, расст-релов, на моей памяти?

Первый такой ночной вывоз обреченных в Бикерниеки про-изошел в ночь с 22 на 23 октяб-ря 1942 года. От надзирателей мы утром узнали: увезли из тю-рьмы 90 человек — мужчин и женщин. Вторая акция прои-зошла в ночь с 21 на 22 ноября — увезли 85 обреченных. В следующий раз, в ночь с 14 на 15 декабря, было расстреляно 35 человек. После этого насту-пило некоторое затишье.

Никогда не забудется мне ночь с 4 на 5 мая 1943 года. В два приема из рабочего корпу-са вывели 40 человек, а из всей тюрьмы — 238 мужчин и жен-щин. Из нашей нижней камеры забрали старшего лейтенанта Яунзема, инспектора народных школ Яниса Лагздыньша, директора Рижской русской шко-лы Макарова, трудового крес-тьянина Покулиса, работника НКВД Якубовича и других... Мужественно шли на смерть Яунзем, Лагздыньш, Якубо-вич... Они не выказывали ника-кого страха, ободряли других... Они вышли из камеры твердой поступью, гордо подняв голову, отпуская едкие слова-проклятья в адрес палачей... Лаг-здыньш перед самым выходом из камеры вдруг громко произ-нес: «Подождите, ребята, я сперва свой бутерброд съем, не оставлять же его этим пала-чам!..» Мы прощались молча... Каждый из нас в этот момент думал о том, что и он может оказаться у порога смерти... Директор школы Макаров пе-ред выходом из камеры упал в обморок... Надзиратели вынес-ли его на руках...

На следующий день, 5 мая, к вечеру по тюрьме разнесся слух, что в лесу приговоренные вступили в схватку с палача-ми...

Иногда приговоренных к расстрелу собирали всех вмес-те в подвальном помещении с наглухо закрытыми дверями и окнами. Помещение не осве-щалось... Люди томились в темноте стоя, тесно прижатые друг к другу...

Групповые расстрелы про-водились не только в окресностях Риги, в лесах — Бикерниекском, Саласпилсском, Катлаалнском - и в восьми километрах по шоссе в сторону Елгавы. Расстрелы в одиночку производились на месте, во дворе тюрьмы - во время прогулок мы видели в глухой стене следы от пуль на высоте человеческого роста. Выводили на расстрел не только из тюрьмы, но и прямо из гестапо и полицейских участков.

После ночной экзекуции в ночь с 4 на 5 мая я заболел общим потрясением нервной системы и слег. Через тюремного фельдшера Брейкша добился осмотра врачом Петкевичем... Он долго советовался с начальством. Очевидно, я был еще нужен живым, и меня перевели в больницу.

10 мая я был переведен из рабочего корпуса в больницу. Состояние мое было тяжелым, не мог передвигаться. Меня одолевали ночные кошмары. Надо отдать должное врачу Петкевичу: он многих спас, много сделал для того, чтобы сохранить мне жизнь... Постепенно я стал вникать в жизнь больницы, ее тайны, познакомился с ее контингентом... В одной из подвальных комнат томились 30 женщин-евреек из Рижского гетто. Среди них была одна из моих бывших клиенток Вера Вульфсон. Ее муж, оптик по профессии, был расстрелян в январе 43-го года... Еврейки содержались на ликвидационном режиме. Они получали одну треть и без того голодного пайка узника... Медицинскую помощь им оказывать было запрещено...

В камерах-палатах содержа-лись вместе и политические, и уголовники. Последние чувство-вали себя хозяевами, отличались безудержным бахвальством, гру-бостью, жестокостью... Ох, с ка-ким наслаждением и в каких вы-ражениях они передавали свои отвратительные похождения! В нашей камере среди 21 заклю-ченного было шесть уголовников, доставленных из Рижской сроч-ной тюрьмы. Все они были мес-тные, молодые, лет 19-25, неко-торые из них прошли службу в латышском легионе или поли-цейских частях.

Некто Б., фельдфебель, весь-ма нахально-колоритно хвастал тем, как он в столице Белорус-сии, Минске, был очевидцем и прямым участником расстрелов советских офицеров, попавших в плен к немцам... Бравый фе-льдфебель рассказывал, как он в открытой грузовой машине отвозил в концлагерь жен и де-тей офицеров и на глазах детей насиловал их мам...

Другой уголовник, некто М. из Мадонского района, сын владельца мельницы, в разных местностях Белоруссии и здесь, в Латвии, непосредственно участвовал в расстрелах евре-ев.

— Мы, — говорил он — при-бывали на места расстрелов заранее. Перед выездом из-рядно выпивали, и на месте до пригона или доставки на маши-нах (были такие голубые авто-бусы у Виктора Арайса) тоже причащались. Напитки давали даром и вдоволь — разных сортов, от простой водки до до-вольно дорогих коньяков и ро-мов. Закуски тоже были вкус-ные... Старший наблюдал, зор-ко наблюдал, чтобы мы не пе-репились еще до ликвидации жидов... После ликвидации можно было пить и закусывать тут же, на месте, вволю, пока заполняли ров с расстрелянны-ми жидами и засыпали зем-лей... Старший, руководитель расстрелов, хвалил нас за то, что метко, ловко и хорошо ра-ботаем. Евреев доставляли на места расстрелов уже раздеты-ми или заставляли раздеться на месте. По команде. Еврейки, знаете, были молодые, хоро-шенькие... Я бы их раньше того-с, и потом уже конец... Старший по команде ставил всех лицами к выкопанному рву, и по знаку старшего мы все — бах, бах — и нету их, жидов... Тех, которые корчились на краю рва, приходи-лось спихивать ногой в яму, иног-да потратив еще одну пулю. Де-тей кончали наперед... Ой, как жидовки-матери выли, сопротивлялись, не отдавали демей и проклинали нас... Плач, крик детей. Жутко всё же было... Если бы не водка, не выдержали бы нер-вы... Теперь еще так и мерещат-ся перед глазами эти картины расстрелов... Ночью совершенно спать не могу. Нервы сдают... Вот почему я и пью этот отвратитель-ный денатурат... Только в опья-нении кое-как нахожу покой...

Вторая половина июня 1943 года. Легионеры-дезертиры и неверные жены

В тюремные камеры постоян-но проникали вести о событиях в городе. Чаще всего их приносили новые заключенные. С лета резко возросло количес-тво дезертиров из рядов легионеров, несших службу при не-мецкой армии. С июня такого рода дезертиров доставляли целыми группами. Немцы почему-то не считали уклонение этих людей от службы за насто-ящее дезертирство и не приме-няли к ним крайние меры нака-зания. Таких беглых воинов в тюрьме было около пятисот — для них отвели целый четвер-тый корпус. Отбыв краткое время в тюрьме, легионеры снова возвращались в воинские части, откуда их отправляли на фронт. Были легионеры, кото-рые по нескольку раз подряд проходили через тюремное заключение.

Легионеры, проходившие через тюремное заклю-чение, и поставляли для сокамерников не очень приятные вести о поведении женщин — жен, подруг, невест, а также тетушек и бабушек заключенных. Легионеры даже составили список этих женщин, продавшихся немцам за пару чулок или флакон дешевых духов... Оскорбленные мужья уже подумывали над тем, чтобы опубликовать этот список (он содержал более 1500 имен) в прессе. В нем были работницы театров, Рижской оперы, другие дамы, нередко из известных семей...

На площади возле Оперы была стоянка-ночевка немецких военных грузовых машин. Под вечер офицеры начинали кутежи в ресторанах — в Римской гостинице, Римском погребе, в здании напротив Оперы. Кутили немцы, разумеется, в обществе своих дам...

После кутежей парочки расходились по домам, кото-рые снимали новые хозяева жизни. Шоферы же и нижние чины, которые также обзавелись дамами, приглашали их на ночь в кузова своих грузовиков... Один из легионеров принес в камеру фотографии «ночных бабочек» со своими кавалерами... По словам легионеров, большая часть этих женщин домой не возвращались, а попадали прямо в публичные дома. Публичный дом для офицеров находился в гостинице «Балта», на ул. Паласта, 5. Для немецких солдат та-кой дом терпимости был на Парковой. 4.

Из окна коридора я стал замечать, что моя дочь Вера почти ежедневно в сопровождении надзирате-льницы разносит пачки чистого белья для больницы и тюремной администрации. Всякий раз она бросала пристальный взгляд на окна моей палаты. Я понял, что ей известно место моего пребывания. Как же ус-троить, чтобы хотя бы на короткое время встретиться с дочерью?

Дворником третьего корпуса числился заключен-ный, бывший частный поверенный Дзенис, с которым мы были хорошо знакомы. Ему удалось вытребовать меня на несколько дней в свои помощники... И настал день, когда мне удалось минут пять поговорить с до-черью. Прежде всего она мне сообщила, что гестапо все еще не оставило надежду привлечь меня к делу в качестве главного обвиняемого. Но пока у них ничего не склеивается... Почти все обвиняемые держатся стойко, мужественно переносят страшные пытки, но мое имя не называют... Что до нее самой, то ее судь-ба практически решена... Муж Веры, Владимир, не выдержал пыток... Его безжалостно истязали... Мясо на спине висело клочьями... Виднелись ребра... Он оговорил жену... (Владимир был освобожден, но вско-ре умер. — Л. К.). В конце июля 1943 года во время последней встречи Вера сказала мне, что в лучшем случае ее ждет концлагерь...

Вторая половина июля 1943 года. Семья Рекшан и другие

В больничном корпусе содержались разные люди. Некоторые из них были мне знакомы ранее: присяж-ный поверенный Янис Рекшан с женой, торнякалнский пастор Земитис, частный поверенный Карл Дзе-нис, инженер Фельдман и другие. Судьба большинст-ва из них сложилась трагически.

Рекшан сообщил мне, что вся его семья - он, жена и его единственная дочь - попала сюда потому, что дочь прятала в своем доме в Асари советского парашютиста. Она была расстреляна в ночь с 4 на 5 мая 1943 года. Яниса с женой в июле перевели в Саласпипсский концлагерь, оттуда — на принудительные работы в Германию, где, по дошедшим до меня све-дениям, они погибли...

Инженер Фельдман был расстрелян в связи с де-лом о взрыве на каменоломне при Саласпилсском концлагере. По этому делу было расстреляно 50 че-ловек. Их обвиняли в изготовлении ручных гранат. Инженер Фельдман был руководителем работ на ка-меноломне.

Однажды мне и другим сокамерникам пришлось стать свидетелями казни через повешение тут же, во дворе тюрьмы, студента университета Пакална, сына крестьянина из Мадонского района. По тюрьме рас-пространился слух, что палачом Пакална был «чер-ный ангел» тюрьмы, старший надзиратель Озолс.

Лето 1943 года. Узники-евреи

В тюрьме томились узники-евреи. После уничто-жения Рижского гетто, когда в лесах Румбулы и Бикерниеков нашли смерть десятки тысяч женщин, де-тей, стариков — евреев, жителей Латвии, в Ригу стали привозить эшелоны с евреями из многих европейских стран: их ждала здесь та же трагическая участь. Мне неизвестно, по какой причине власти держали в тюрь-ме несколько сот евреев — женщин и мужчин. Нельзя словами выразить мучения, которым подвергались эти несчастные люди.

Представьте себе движущиеся скелеты-тени... Мне однажды пришлось побывать в подвальной ка-мере третьего больничного корпуса, где томились об-реченные на смерть узники-евреи. Волосы у меня на голове шевелились от ужаса... В другой раз я увидел колонну этих людей, движущихся по тюремному дво-ру... Эти люди не шли, а скорее ползли, более моло-дые поддерживали тех, кто постарше... Лица бледно-серо-желтые, со впалыми глазами, с выдающимися скулами и подбородками... Расстояние от калитки, ве-дущей во двор второго корпуса, — метров сто — ко-лонны евреев проползли минут за 30... Надзиратели, улыбаясь, наблюдали за этой картиной, а иногда «по-могали» падающим пинками...

Мы с Дзенисом — я одно время работал у него, дворника, помощником — ухитрялись передать не-счастным кое-что из еды, что было категорически запрещено и грозило карой.

Однажды мне удалось связаться с бывшей моей клиенткой Верой Вульфсон. Она передала мне запис-ку, в которой просила меня после выхода из тюрьмы разыскать двух ее двоюродных сестер, если они жи-вы, и попросить их связаться с другом ее расстрелян-ного мужа — доктором Идельсоном, которого как опытного хирурга немцы пока держали на работе в немецкой больнице на Мирной улице, — чтобы тот по возможности попытался ей, Вере, помочь...

В одной из камер, рядом с той, где томились жен-щины-еврейки, одиноко содержалась молодая лат-галка с грудным ребенком. Она была осуждена к двум годам тюремного заключения за то, что, вопреки зап-рету оккупантов, продала на сторону два килограмма коровьего масла. Женщина все время громко плака-ла, взывая о помощи, но ее плач и мольбы были гла-сом вопиющего в пустыне.

Сентябрь 1943 года. Надежды и крушения

Время — друг, время — враг. Мое положение в тюрьме вынуж-дает меня постоянно ощущать тревогу. Мою дочь и ее друзей истязали до потери сознания, уродовали, безжалостно избивали... Меня не трогали... Почему? Этот вопрос не давал мне покоя. И на допросы меня не вызывали. Обо мне словно забыли...

Я уже работал переплетчиком в рабочем корпусе. Сюда доходи-ли вести с фронтов. Мы узнавали о них по настроению и поведению надзирателей. После победы Красной армии под Сталингра-дом, пленения немецкого генера-ла и его армии, других побед на-ших охранников словно подмени-ли... Более того, вся администра-ция тюрьмы сразу стала как-то мягче, чаще улыбалась заклю-ченным, старалась заговорить, выказать свою готовность по-мочь. Даже старший надзиратель Михельсон, истый хам и людоед, и тот съежился, ушел в себя, при-тих... Рабы всегда кнута боятся. Кажется, Горький говорил, что рабов следует бояться, их власть самая страшная, у них нет прин-ципов, они продажны, и продажна власть, которую они представля-ют. Так было и в тюрьме. Вдруг новая вспышка гнева, кровь, ви-селица, расстрелы, зверства...

В октябре заключенные стали чувствовать себя, как на вулкане. Началась отправка на каторжные работы в Германию и одновре-менно участились экзекуционные акции — вывоз в лес на расстрел без суда и даже следствия. 22 октября около 16-17 часов пос-лышался какой-то шум и движе-ние в коридоре, рядом с переп-летной мастерской. Люди спеш-но выходили во двор и выстраи-вались в одну колонну. Что бы это могло значить? Вдруг силь-ной рукой приоткрылась дверь мастерской и учитель Константин Портнов, пробегая мимо, крикнул: «Прощайте, товарищи, нас ведут на расстрел!»

Мы молча взглянули друг на друга и опустили головы. И у всех родилась одна и та же мысль: кто следующий? Мы знали: людей увозят вечером для расстрела на заре... В то раннее утро был рас-стрелян среди других заключен-ных артист Рижской русской дра-мы Борис Кузьмич Перов.

10 ноября 1943 года в 11 часов утра меня вызвали с работы в переплетной мастерской — «со всеми вещами». В камере я быс-тро переоделся в свою одежду, сдал дежурному тюремную поло-сатую робу, лапти, деревянные ходули, алюминиевую миску и ложку. Меня провели через кан-целярию в отдельный кабинет, где за столом сидели два немца. Надо отметить, что латышский отдел гестапо Риги имел право самостоятельно и по своей ини-циативе проводить обыски, арес-ты, назначать и производить рас-следование, помещать в тюрьмы на время расследования, но для исполнения расстрела и осво-бождения из тюрьмы необходима была санкция или участие не-мецкого гестапо.

Немцы долго изучали мое дело, записей не делали, только вертели в руках мой паспорт... Наконец мне было сказано, что я должен направиться сейчас же в немецкое отделение гестапо, бу-львар Райниса 6, в комнату N 51, где я получу документы о своем освобождении... Тюремные во-рота открылись, и я вышел на во-лю.

Неужели я выпущен в качес-тве приманки для новых залож-ников, связанных с делом моей дочери?

Рано утром 5 января 1944 го-да ко мне на квартиру явилась взволнованная Эрна Страз-диньш, заведующая тюремной прачечной, где работала кон-торщицей моя дочь Вера Неп-люева.

— Господин Мункевич, — сказала Эрна, — случилось нес-частье: ночью Веру и еще 67 заключенных вывезли из тюрь-мы...

Я оставил бьющуюся в исте-рике жену, бросился в гестапо... Через два часа добился приема у какого-то гестаповского чина. Он выслушал меня и угрюмо отве-тил:

— Поздно, все уже ликвиди-рованы!

Все кончено. Нет больше мо-ей доченьки. Моей Верочки.

Редакция благодарит Евгению Строганову — внучку Кирилла Мункевича — за предоставленную возможность познакомить наших читателей с фрагментами из дневниковых записей челове-ка, ставшего заложником геста-по.

**************************************

Рассказ содержит сцены пытки, насилья, секса. Если это оскорбляет вашу нежную душу - не читайте, а идите на х... отсюда!

**************************************

Сюжет происходит во время Великой Отечественной войны. На оккупированной фашистами территории действует партизанский отряд. Фашисты знают, что среди партизан много женщин, вот только как вычислить их. Наконец им удалось поймать девушку Катю, когда она пыталась зарисовать схему расположения немецких огневых точек...

Пленную девушку ввели в небольшую комнату в школе, где сейчас располагалось отделение гестапо. Допрашивал Катю молодой офицер. Кроме него в комнате было несколько полицаев и две вульгарного вида женщины. Катя знала их, они прислуживали немцам. Вот только не до конца знала как.

Офицер дал указание охранникам, держащим девушку отпустить ее, что они и сделали. Жестом он велел ей сесть. Девушка села. Офицер велел одной из девиц принести чай. Но Катя отказалась. Офицер отпил глоток, потом закурил. Предложил Кате, но она отказалась. Офицер начал разговор, причем он неплохо говорил по-русски.

Как вас зовут?

Катерина.

Я нам известно, что вы занимались разведкой в пользу коммунистов. Это правда?

Но вы такая молодая, такая красивая. Вы наверняка попали на службу к ним случайно?

Нет! Я комсомолка и хочу стать коммунисткой, как мой отец, Герой Советского Союза, который погиб на фронте.

Я сожалею, что такая молодая красивая девушка попалась на удочку красножопых. В свое время, мой отец служил в Русской армии в первую мировую войну. Он командовал ротой. На его счету много славных побед и наград. Но когда к власти пришли коммунисты - за все заслуги перед родиной его обвинили врагом народа и расстреляли. Нас с матерью ждала голодная смерть, как детей врагов народа, но один из немцев (который был в плену, и которого отец не разрешил расстреливать) помог нам бежать в Германию и даже поступить на службу. Я всегда хотел быть героем как мой отец. И теперь я прибыл спасать родину от коммунистов.

Ты фашистская сука, захватчик, убийца ни в чем неповинных людей...

Мы ни когда не убиваем невиновных. Наоборот, мы возвращаем им то, что у них отняли красножопые. Да, мы недавно повесили двух женщин, которые поджигали дома, где временно селились наши солдаты. Но солдаты успевали выбежать, а хозяева теряли последнее, что не отняла у них война.

Они воевали против...

Своего народа!

Неправда!

Хорошо, пусть мы захватчики. От вас сейчас требуется ответить на несколько вопросов. После этого мы определим вам меру наказания.

Я не буду отвечать на ваши вопросы!

Хорошо, тогда назови с кем вместе вы организовываете теракты против немецких солдат.

Не правда. Мы наблюдали за вами.

Тогда зачем мне отвечать?

Чтобы не пострадали невинные.

Я ни кого вам не назову...

Тогда я предложу мальчикам развязать твой упрямый язычок.

У вас ни чего не выйдет!

А это мы еще посмотрим. Пока не было ни одного случая из 15 и чтобы у нас ни чего не вышло... За работу мальчики!

№ 5

Справка по делу № 18 о немецко-фашистских злодеяниях по истреблению мирных советских граждан в Рижской Центральной и Срочной тюрьмах, гестапо, префектуре и др. фашистских застенках г. Риги

Рижская Центральная тюрьма, находящаяся по адресу: г. Рига, Матвеевская ул., которая в период немецко-фашистской оккупации Латвии являлась «фабрикой смерти», где немецко-фашистские захватчики и их пособники в лице латышских фашистов путем массовых расстрелов, голода, избиений и нечеловеческого обращения систематически методически уничтожали десятки тысяч мирных советских граждан и советских военнопленных.

Только за 1941–1942 гг. в Центральной тюрьме погибло от голода, эпидемических заболеваний и массовых расстрелов свыше 50 000 человек мирных советских граждан.

Рижская Центральная тюрьма, состоящая из 4 корпусов, рассчитана на содержание не более 2000 чел. арестованных. В период же немецко-фашистской оккупации в среднем в тюрьме постоянно содержалось до 7000 чел.

По далеко не полным данным за время немецко-фашистской оккупации г. Риги, с июля мес. 1941 г. по октябрь 1944 г., через Центральную тюрьму прошло свыше 160 тыс. человек мирных граждан и советских военнопленных, из которых 60 тыс. чел. немцами расстреляно, 30 тыс. чел. погибло от голода и эпидемических заболеваний, избиений и пыток на допросах. Значительное количество советских людей угнано немцами на каторгу в Германию и выслано в разные лагеря /в основном в Саласпилский/, где также в основной своей массе разными методами уничтожено немецко-фашистскими захватчиками. Кроме того, уничтожено не поддающееся подсчету значительное количество советских граждан в Срочной тюрьме и застенках гестапо и префектуре.

Суточный рацион питания заключенных состоял из 150200 граммов хлеба наполовину из опилок и 0,5 литра супа из разных отбросов и трав.

Допросы заключенных проводились немецкими и латышскими следователями прямо в тюрьме во втором корпусе внизу и в канцелярии первого корпуса тюрьмы. При допросах систематически били и истязали заключенных. Применялись всевозможные пытки и истязания, как то: били по лицу хлыстом, жгли огнем руки, ноги; засовывали иголки под ногти, пытали на электрических стульях, выбивали зубы, выкалывали глаза, и другие методы вандализма.

«В Центральную тюрьму я прибыл 18 августа 1941 г., там был страшный голод, заключенному давали 200 граммов хлеба в день, а по воскресеньям – 150 гр. и один литр баланды, сваренной из разной травы без жиров и мяса.

От голода ежедневно умирало в среднем 35 чел. Это продолжалось до апреля мес.1942 г. Кроме этого, от тифа очень много умирало. Допросы заключенных проводились прямо в тюрьме. Во втором корпусе внизу и в канцелярии первого корпуса тюрьмы. На допрос выстраивали по очереди в коридоре по 200 чел., ставили лицом к стенке. Допрашивали и били заключенных день и ночь. От избиений и истязаний неслись сплошные вопли, стоны и крики.

Пытки были многочисленные: клали голого на скамейку, на них, заключенных, в сапогах танцевали полицейские. Мне лично в рот совали дуло револьвера, приказывали стиснуть зубы, а потом вырывали с силой дуло револьвера изо рта вместе с зубами. Клали голого на скамейку, двое становились на плечи и ноги, а третий избивал. Жгли огнем ногти рук. Били по лицу хлыстом. Женщин раздевали догола, заставляли танцевать и петь, кололи иголками и даже во влагалище засовывали резиновые палки.

Следователи применяли и такие издевательства: приглашали заключенного садиться, предлагали из портсигара взять папироску, и когда заключенный протягивал руку за папироской, следователь моментально захлопывал портсигар с таким расчетом, что у заключенного, бравшего папиросу, с руки срезались кожа и ногти.

Видимо, в крышке портсигара для этого было специальное приспособление. Избиения и издевательства были многочисленные. Делали и так, что надзиратели врывались в камеры и спрашивали заключенных: «На что жалуетесь?» Когда отвечали «холодно», то после этого по 9 чел. вызывали в коридор из камеры, избивали резиновыми палками, а потом спрашивали: «теперь тепло, ну до свидания». Меня лично допрашивали 11 раз, из них семь раз избивали до крови, отчего у меня выбили зубы, я потерял свое здоровье».

/Из показаний б. заключенного Рижской Центральной тюрьмы Трифонова Я.Я. от 16/XI-44 г. л. д. № 129/

«В Рижской тюрьме нас держали в битком набитых камерах. Заключенные стояли на ногах, так, в четвертом корпусе в камере № 6, где я находился, вместо 20 чел. положенных содержалось 86 чел. заключенных. Такое же положение было и в других камерах. Хлеба в тюрьме давали 190 граммов и 1/2 литра супа в день, а евреям давали только половину этой порции.

В тюрьме при допросах следователи-немцы и их приспешники латыши очень избивали заключенных; били резиновыми плетками, скамейками, револьверами, всовывали дуло револьвера в рот, били скамейкой по голове. От этих побоев многие, возвратившись в камеры, умирали, а многих убивали на месте допроса.

Особенно зверствовали немецкие следователи».

/Из показаний свидет. б. заключенного Лаукса Р.Я. от 21/Х-44 г. л. д. № 11 об.-12/

«Находясь арестованным в Рижской Центральной тюрьме со 2 июня 1943 по 16 августа 1943 г. в первом корпусе, я был живым свидетелем, как, вызывая на допрос, следователи политических заключенных избивали резиновыми дубинками, и когда избиваемый на допросе падал, теряя сознание, его отливали водой и продолжали допрос, а после этого умирающего уносили в другое место, где он умирал, а трупы вывозили из тюрьмы. Избиение заключенных на допросах было зверское.

/Из показаний б. заключенного Зарайкина С.Е. от 22/Х-44 г. л. д. № 15–16/

«Во время моего нахождения в Центральной тюрьме г. Риги с 1 октября 1941 г. по 18 мая 1942 г. держали меня и других заключенных на голодном пайке. Хлеба давали 180 граммов в день, перемешанного с разными суррогатами, горького вкуса. Кроме этого, давали 1/2 литра супа в день, сваренного без мяса и жиров вместе с разной травой. Надзиратели также ежедневно беспощадно избивали. Приходили в камеру пьяные надзиратели, избивали резиновыми дубинками, так что после этого человек не мог три дня подняться. При допросах следователи в тюрьме страшно избивали, выбивали зубы. Особенно зверски расправлялись с женщинами. Так, например, одну гр. г. Риги Янсон Анну в 1942 г. вызвал на допрос немецкий следователь. Положил ее на диван, сели ей на голову и на ноги, а резиновой палкой сперва избили, а потом совали во влагалище и ее всю окровавленную принесли в камеру, а потом через несколько дней расстреляли».

/Из показаний б. заключенного Лаугалайтиса К.А. от 2/XI-44 г. л. д. № 25, 26/

Характерные показания о режиме в Центральной Рижской тюрьме дает адвокат Мункевич К.Г., который просидел в тюрьме 14 месяцев, т. е. с 12/IX-42 г. по 10/XI-43 г

Мункевич показал:

«В Центральной тюрьме арестованным в распределительных камерах приходилось спать на голых досках без ничего. После распределения по камерам каждому дали по мешку с какой-то неимоверно пыльной трухой и нечто похожее на бывшее одеяло и больше ничего. Иметь свою подушку, простыню и прочее запрещалось. Помещения арестованного – камеры не отапливались, пол асфальтовый холодный, окна с разбитыми стеклами без вторых рам. Зимой страдания от сырости и холода. Нары полны клопов, а мешки и одеяла богато населены вшами. В уборную оправиться выпускали

2 раза в день – утром и после обеда на 15 минут. В уборных по 2 только сиденья, заключенные не могут в 15 минут отправить свои естественные надобности. Для этого приходилось пользоваться только парашей.

В Центральной тюрьме пищу отпускали заключенным

3 раза в день – утром, обедом, вечером. Давали по 300 граммов хлеба в день, утром теплую бурую жидкость – будто кофе поллитра на человека без сахару, на обед литр «супа» – тоже жидкое «варево» со следами крупы, картофеля и еще чего-то другого. 2 раза в неделю суп был из силоса, который дают скоту. В этом «супе» попадались всякие отбросы и предметы, часто подошвы от сапог, сапожные подковки /немецкие/, куски дерева и прочее. Есть этот суп рискнули лишь те, которые не имеют совершенно приношений от родных и с голоду ели без разбору, что ни давали. Это были русские, не рижане и заключенные пленные. На тюремном пайке жить было нельзя. Рано или поздно, смотря по крепости организма, смерть от истощения /голода/ неизбежна. Одежда тюремная – брюки, пиджак старые, изорванные, шерстяные, полушерстяные и полотняные, белье – рубахи и нижние штаны – полотняные, почти немытые. Ввиду этого вши и другие насекомые и заболевания от заражения бельем от больных.

Заключенные, не имеющие приношения от родных, ели всякие отбросы, даже из сорных ям тюрьмы, как то: кости, сгнивший картофель, картофельную шелуху, заплесневевший хлеб.

Были случаи, когда голодный пленный проглотил на дорожке валявшуюся задавленную мышь. Бывали случаи, что голодные рвали траву на дворе на прогулке и ели.

При допросах заключенных в широком масштабе применяли так называемую палочную систему и другие «культурные» немецкие приемы. Общую массу заключенных, особенно русских, подозреваемых в коммунизме или в сочувствии к коммунизму, избивали и истязали приемами и способами, какими вообще можно человека истязать и мучить. Вызванным на допрос, значит быть избитым, высеченным, с выбитыми зубами и поломанными челюстями.

Обычным приемом допрашивающего было предложить заключенному папироску, и лишь тот вытягивал руку за папироской, получал сильный улар кулаком в лицо, куда попадало, в глаз, по носу, по скулам и челюстям, затем следовали особые специальные приемы истязания, как то:

1. Одновременно ударами в челюсть и в затылок оглушали допрашиваемого. Заставляли нагибаться, связывали руки на спину, брали голову заключенного между ног и резиновым стеком били по мягким задним частям истязуемого.

2. Заставляли заключенного раздеть догола ноги и затем резиновым стеком били по подошвам ног лежащего арестованного. Видел заключенных с избитыми черными подошвами ног, спиной, задней мягкой частью, грудью, руками выше кисти до плеча.

3. Заставляли заключенного вытянуть вперед обе руки и медленно приседать почти до пяток, и так медленно приподниматься несметное число раз до изнеможения. Изнемогающего и ослабевшего заключенного поощряли ударами резинового стека, кулаком в затылок, в лицо и т. д.

4. Некоторые молодые следователи в истязаниях доходили до садизма, топтали свою беззащитную жертву ногами по животу до тех пор, пока у несчастного выделялся кал и прочие выделения, заставляли мучимого съедать. Поджигали зажженной папиросой кожу на шее и на лице, особенно у женщин.

5. Нередко были случаи изнасилования женщин следователями во время допросов и «охранителями» одиночных камер.

6. По рассказам заключенного Покулиса /расстрелянного 5/V-1943 г./, практиковался и такой прием – подвешивали заключенного ногами вверх, что, говорят, очень мучительно, и держали жертву в таком положении до тех пор, пока не подпишет требуемое признание. Если жертва теряла сознание, то ее спускали с подвески, пока не очнется, затем прием повторяли. Упорно не сознающихся в требуемых от него признаниях подвешивали и избивали резиновым стеком по всем частям тела до тех пор, пока или не даст признание, или не превратится в полутруп.

7. Прибегали и к массовым избиениям заключенных в камерах – для этого напаивали низшую стражу, надзирателей, которые затем врывались в камеры и резиновым стеком стегали заключенных без разбору, как кому попало, и не дай бог запротестовать или сопротивляться, тогда вряд ли быть более живу. Сейчас пришьют дело по сопротивлению тюремному начальству, что в свою очередь влекло за собой расстрелы.

8. Более выносливых и упорных делали «послушными» при помощи специального карцера-мешка на сквозняке при хлебе и воде на разные сроки. Заключенного, легко одетого, а иногда только в нижнем белье, помещали в такой карцер-мешок, где можно только стоять, на нестерпимом сквозняке, заключенного Антона Яблонского, сидевшего по одному со мною делу и расстрелянного 5 мая 1944 г., продержали в таком карцере 2 недели, чтобы вырвать у него признание. Яблонский после 2-недельного пребывания в карцере был доставлен в рабочий корпус в мою палату еле-еле влачащим ноги. Расстрелянный в октябре 1943 г. актер Рижской русской драмы Борис Кузьмич Перов после одного допроса более чем на месяц потерял способность владеть ногами, и мы его носили в уборную на руках».

/Показания свидетеля Мункевича К.Г. от 10/XI-44 г. л. д. № 91–98/

О нечеловеческом режиме в Центральной Рижской тюрьме и истязаниях и пытках заключенных советских граждан надзирателями и следователями при допросах подтверждают следующие допрошенные бывшие заключенные Рижской Центральной тюрьмы: Якобсон М.Я. л. д. № 20–21, Виба Э.Я. л. д. № 86, Рагозин Н.А. л. д. № 116, Энгелис И. л. д. № 118, Кузьмин Ф.В. л. д. № 121, Буковский Д.В. л. д. № 152–156, Боршан О.Ф. л. д. № 159–161, Озолин Екабс л. д. № 166, Целиньш Л.И. л. д. № 168, Якобсон Ю.Я. л. д. № 171, Марков К.Р. л. д. № 143–174, Пуриньш Ф. л. д. № 175, Олиньш Э. л. д. № 179–180, Зегелис Ф. л. д. № 185–186, Вальфрид П. л. д. № 192, Озолин Е. л. д. № 214а-215.

Аналогичные показания о режиме в Центральной Рижской тюрьме и пытках и истязаниях заключенных со стороны немецко-фашистских извергов дают допрошенные лица из числа бывш. при немецкой оккупации надзирателей Центральной Рижской тюрьмы и других служащих этой тюрьмы.

Так, бывший надзиратель Рижской Центральной тюрьмы Лиукрастиньш на допросе 5/XI-44 г. показал:

«Все камеры были переполнены. В больших камерах, где можно водворить самое большее до 32 чел., сажали 100 и больше. Таким образом заключенным негде было лежать, воздух был нестерпим.

Нельзя назвать питанием то, чем кормили заключенных. Суп, если так можно его назвать, состоял из воды с какими-то листьями.

Немцы допрашивали в 2 кабинетах в 1-м корпусе на 1-м этаже.

При допросах арестованных заставляли до 100 раз садиться и вставать. Кроме того, они, окончательно заморившись, подвергались избиениям собачьими палками и боксерными рукавицами».

/Л. д. № 72/

Допрошенный в качестве свидетеля бывший надзиратель Рижской Центральной тюрьмы Усанс Д.С. показал:

«В нормальных условиях в одной большой камере можно содержать до 25 чел., а тогда было от 100 до 150 чел. Я был надзирателем во 2-м корпусе, на втором этаже. Заключенных на допрос вели на первый этаж, где они ожидали свою очередь к следователям. Для допросов использовались 14 камер. Следователи при допросах были обычно пьяные, подвергали избиению резиновыми дубинками. Когда следователи избивали, они собирались по пять-шесть. Стоны и крики заключенных были слышны по всему коридору, даже на третьем этаже. Немцы, допрашивавшие в отдельной камере около административного дома, где на дверях было написано „Не тревожить!“, заключенных избивали кожаными плетками с тонким концом и рукавицами боксеров. Заставляли по 100–150 раз приседать и вставать. В камерах, где производились допросы на стенах были следы ударов и кровь. Особенно зверски избивал заключенных некий Радзиньш, который находился на службе в СД».

/Показания Усанса Д.С. от 5/XI-44 г. л. д. № 65/

Вышеизложенные показания подтверждают такие следующие допрошенные бывшие служащие Рижской Центральной тюрьмы: б. надзиратели Каиров А.Ф. л. д. № 5758, Упритис Я.Ю. л. д. № 68–69, б. тюремный фельдшер Янковский Р. Б. л. д. № 76–80, машин. тюрьмы Шентер В.П. л. д. № 197–198, б. расчетчик по ценностям заключен. Берг В.Ф. л. д. № 200.

Значительное количество мирных советских граждан, арестованных в период немецко-фашистской оккупации г. Рига, перед заключением в Рижскую Центральную тюрьму «обрабатывалось» в помещении Гестапо или в префектурах гор. Риги. Здесь, т. е. в Гестапо и префектурах, немцы и их пособники латышские фашисты также изощрялись во всевозможных пытках и истязаниях над арестованными.

Побывавшие в застенках и подвалах Гестапо и префектур мирные советские граждане показывают:

«2 января 1942 г. меня больную с постели арестовали трое агентов латышской политической полиции. Одного звали Скубиш. Ночью меня отправили в префектуру и поместили в общей камере. Там на голом, ужасно грязном полу лежали около 25 арестованных. Один раз в день нас кормили супом из гнилых внутренностей /кишками, легкими/, который страшно вонял. Хлеба выдавали по ломтику в сутки около 150 граммов. Все мужчины были обросшие бородой. Вши, блохи, клопы нас кусали днем и ночью.

Эта камера считалась собирательной. Из нее брали по десять – пятнадцать человек в тюрьму и в лагерь Саласпилс на расстрел. Так как тюрьма и лагери были переполнены, мы в этой собирательной комнате жили кто два, кто пять месяцев. Я провела там пять с половиной недель без куска мыла, без того чтобы ночью раздеться. Воздух был ужасный.

Активистка Александра Жилвинская там сидела уже с июля месяца. Она при аресте была беременна. Ее на допросах так били и топтали ногами, что у нее открылись преждевременные роды. Она без помощи врача теряла кровь еще в январе мес.

В это время травили и расстреливали совершенно для немцев безопасных людей. Например, я познакомилась с 16-летним мальчиком – пионервожатым, которого привезли из деревни в январе мес. и он оставался в тюрьме еще до июля. Этого мальчика так избивали, что он не мог ни стоять /били по пяткам/, ни сидеть, ни лежать. Вся его спина была в крови, из чулок сочилась кровь. Он мог держаться только стоя на коленях или лежа на животе, но лежать днем не позволялось».

/Сообщение журналистки Веры Ванаг от 29/Х-44 г. л. д. № 33–34/

«Меня арестовали и держали в заключении за то, что я состояла членом МОПРа и дома был портрет тов. Сталина, и за то, что я усомнилась в правильности немецко-фашистской пропаганды, когда немцы в газетах публиковали снимки якобы замученных Красной Армией граждан с обрезанными носами, оторванными ногтями и тому подобными зверствами. Я заявила, что этими делами Красная Армия не занимается. Я просидела в Гестапо на бульваре Райниса 7 дней, в Центральной Рижской тюрьме, камера № 6, первый корпус, с 10 октября 1943 г. в Саласпилском лагере.

Про нахождение в Гестапо могу сказать, что там немцы при допросе безжалостно уродовали советских людей, так, например: со мной вместе в камере № 1 сидела Фирсова Мелания 20 лет, русская. Ее обвиняли в том, что она помогала пленным. Когда ее взяли на допрос в период с 8 до 12 сентября 1943 г., в один из дней с допроса она вернулась вся избитая, вся голова была в крови, из носа текла кровь, губы были распухшие. В этой камере на стенах я прочитала следующие надписи: «Когда этим скотам будет конец, меня били до бессознания. Аня», «Мне смертный приговор, а мне только 18 лет. Дзидра». Эти надписи были и на досках, где лежали заключенные».

/Сообщение Виба Э.Я. л. д. № 86/

«Я лично был арестован в конце июля 1944 г. двумя латышскими служащими политической полиции, которые старались обставить арест наибольшими издевательствами. Хотели сначала вести меня в трусиках, и большого труда стоило уговорить их разрешить мне одеть брюки.

Пешком мы направились в помещение префектуры, где в 3-м этаже помещалась латышская политическая полиция. Я был помещен в общую камеру, набитую до такой степени людьми, что лежать могли только особенно привилегированные, почти же все остальные и сидеть могли, только скрючившись. Жара и духота стояла невыносимая, и большинство сидело в одних штанах, сняв даже рубашки, чтобы хоть слегка облегчить себя. Кормили нас куском хлеба в день и водой. Заключенные время от времени вызывались наверх на допрос и большей частью возвращались избитые. Один юноша, обвиняемый в том, что был комсомольцем, имел под глазами опухоль, после избиения, с яблоко величиной. При вызове на допрос вызываемый обычно спешно хватал и одевал куртку или что-либо подобное, чтобы ослабить боль от ударов резиновой дубинкой, обычным орудием допроса как немцев, так и латышских помощников. Били не только по спине, но и по животу. Евреев и евреек раздевали догола. Пьяные следователи поливали из брандспойтов, заставляли совокупляться, а когда один из евреев уверял, что он это физически не в состоянии сделать, его заставляли лизать половые органы женщины. В одной камере со мной находились оперный певец Приедниек-Кавара, балетмейстер Леопайтис /был бит при допросе/, клоун Коно, известный хирург Иозеф. За несколько дней до моего ареста его избили в камере, куда явились пьяные немцы и потребовали, чтобы им указали коммунистов и евреев. Арестанты отговаривались, что коммунисты уже все расстреляны, а единственного еврея скрыть не могли. Немцы велели ему /Иозефу/ стать к стене и стали целить в него из револьверов, то опуская их, то снова поднимая. Эта моральная пытка была прекращена одним находчивым арестантом, взмолившимся, чтобы при расстреле не замазали кровью его вещи. Немцы тогда прекратили «расстрел», стали избивать Иозефа, повалив его на пол. Били ногами в живот».

/Из сообщения доцента юридического факультета Латвийского Госуниверситета Буковского Д.В. от 17/XI-44 г. л. д. № 2–3/

«Перед помещением меня в тюрьму меня [отвели] в Гестапо, бульвар Райниса, № 6, избили до бессознания, били кулаками по голове сразу 2 человека, так избили, что у меня вся голова синяя, потом, когда я упала, топтали меня ногами. За тот период, когда меня арестовали немецкие фашисты, все мое имущество из квартиры разграбили, и я сейчас осталась без всякого имущества».

/Из сообщения б. заключенной Рижской Центральной тюрьмы гр. Целиньш Л.И. от 21/XI-44 г. л. д. № 168/

О пытках и издевательствах над арестованными советскими гражданами со стороны немецких фашистов в Гестапо и Префектурах показывают при допросе еще ряд пострадавших и свидетелей, как то: Юст Д.С. л. д. № 85, Мункевич К.Г. л. д. № 87–90, Абрамцев И.В. л. д. № 117, Озолин Екабе л. д. № 166, Олиньш Э. л. д. № 179, Зегелис Ф. л. д. № 185, Вальфрид Приеда л. д. № 192.

Из опроса бывших заключенных Рижской Центральной тюрьмы, б. надзирателей и других служащих этой тюрьмы и очевидцев установлено, что за период с июля мес. 1941 г. по сентябрь мес. 1944 г. немецко-фашистские захватчики мирных граждан и советских военнопленных только из Рижской Центральной тюрьмы расстреляли более 60 000 чел.

В то же время из заявления самих работников гестапо видно, что ими с июля мес. 1941 г. по 1 октября 1943 г. из всех Рижских тюрем и застенков расстреляно 88 000 человек мирных советских граждан, в том числе 1300 чел. студентов Латвийского Госуниверситета /без евреев/.

Учитывая, что подавляющее большинство расстрелянных прошло через Рижскую Центральную тюрьму, поэтому цифру в 60 000 чел. расстрелянных нужно считать заниженной, так как, по всей вероятности, расстреляно значительно больше, чем установлено по показаниям свидетелей.

По этому вопросу допрошенный в качестве свидетеля гр. Биелис Э.Я. показал:

«С начала оккупации г. Рига немцы сразу начали проводить массовые репрессии против жителей г. Риги. Арестовывались и расстреливались через застенки Гестапо и рижские тюрьмы большие массы жителей: латышей, поляков, русских, евреев. В ноябре мес. 1943 г. я был в парикмахерской по ул. Красноармейской, д. № 41, и там зашел разговор о том, что якобы советские газеты пишут, что в Риге немцы расстреляли около 300 тысяч населения. Опровергая это, один из сидевших там работников Гестапо заявил, что на 1 октября 1943 г. расстреляно в г. Риге через все места заключений не 300 тыс., а только 88 000 человек: латышей, русских, поляков. Но в этот счет не входят евреи, потому что им как нации, которая подлежит истреблению, ведется особый счет. Сколько евреев расстреляно, он не сказал».

/Показания Биелиса Э.Я. от 7/XII-44 г. л. д. № 220/об./

Наиболее массовые акции расстрелов заключенных из Рижской Центральной тюрьмы следующие:

«В течение июля мес. 1941 г. ежедневно вывозили из Центральной тюрьмы на расстрел в Бикиернекский лес по 400–500 чел.

Таким образом, в течение июля мес. 1941 г. расстреляно 12–15 тыс. человек мирных советских граждан, среди которых было до 10 тысяч евреев».

/Показания бывшего фельдшера Рижской Центральной тюрьмы Янковского Р.Б. от 6/XI-44 г. л. д. № 76 об./

«За период с 18 августа 1941 г. по 25 сентября 1942 г. было вывезено из Центральной Рижской тюрьмы на расстрел в Бикиернекский, Румбульский, Саласпилский леса не менее 20 000 человек, из них следующие большие акции расстрелов: в середине марта мес. 1942 г. – 263 чел.; апрель мес. 1942 г. – 260 чел.; 5 мая 1942 г. – 180 чел.; 13 июля 1942 г. – 150 чел.; в сентябре мес. 1942 г. – 136 чел.»

/Показания бывшего заключенного Рижской Центральной тюрьмы Трифонова Я.Я. от 17/XI-44 г. л. д. № 130 об./

С августа мес. 1942 г. по май мес. 1943 г. в среднем вывозили из Центральной Рижской тюрьмы на расстрел не менее 100 чел. Таким образом, за этот период расстреляно не менее 25–30 тыс.

Наиболее крупные акции расстрелов в этот период: 2/IX-42 г. – 232 человека; 1/VII-43 г. – 152 человека.

На протяжении 1943 года вывозили на расстрел из Центральной тюрьмы в среднем по 80 человек 2 раза в месяц. Таким образом за вышеуказанное время расстреляно не менее 2000 человек.

В августе – сентябре мес. 1944 г. вывезено на расстрел из Центральной тюрьмы 3000 чел.

Основная масса заключенных мирных советских граждан вывозилась из Рижской Центральной тюрьмы на расстрел в Бикиернекский лес. Часть расстреливали в Дрейлинском, Румбульском, Саласпилском лесах.

Расстрелы практиковались немецко-фашистскими захватчиками непосредственно на территории Рижской Центральной тюрьмы у 4-го корпуса. Так, осенью 1941 г. там было расстреляно 9 чел. в день, зимой 1941 г. – 13 чел. в день.

Кроме расстрелов на территории тюрьмы в 5-м корпусе немцы организовали повешение заключенных.

Так, за период с 18/VIII-41 г по 25/IX-42 г повешено в 5-м корпусе Центральной тюрьмы свыше 200 человек заключенных советских граждан.

О массовых расстрелах мирных граждан в Рижской Центральной тюрьме немецко-фашистскими захватчиками и количестве расстрелянных показывают следующие допрошенные свидетели и заявители: Лаукс Р.Я. л. д. № 11–12; Зарайкин С.Е. л. д. № 15 об.; Якобсон М.Я. л. д. № 21; Каиров А.Ф. л. д. № 58, Усанс Д.С. л. д. № 60–61; Циритис Я.Ю. л. д. № 65; Лиукрастиньш Е.В. л. д. № 68; Янковский Р.Б. л. д. № 103, Абрамцев И.В. л. д. № 117; Трифонов Я.Я. л. д. № 129–131; Буковский Д.В. л. д. № 158; Целиньш Л.И. л. д. № 168, Марков К.А. л. д. № 173, Зегелис Ф. л. д. № 186, Биелис Э.Я. л. д. № 220, Милтерс Р.П. л. д. № 223.

Исключительно большая смертность заключенных мирных граждан в Рижской Центральной тюрьме была от голода, эпидемических заболеваний, в основном тифом, и истязаний немецко-фашистских палачей при допросах.

В среднем умирало от голода 30–35 человек в день, от тифа 20–30 чел. и десятки людей после истязаний при допросах. Таким образом, за период оккупации г Риги немецко-фашистскими захватчиками уничтожено 20–30 тыс. человек.

Так, за период с июня мес. по август мес.1943 г. немецко-фашистскими палачами только по одной камере забито до смерти при допросах 50 человек.

Допрошенные б. заключенные и служащие Центральной Рижской показывают:

«Зимой 1942 г. в тюрьме был тиф. Умирало по 20–30 чел. в день».

«В тюрьме при допросах следователи немцы и латыши очень избивали заключенных. От этих побоев многие возвращались в камеры и умирали, а многих убивали на месте допроса».

/Показания Лаукса Р.Я. от 20/X-44 г. л. д. № 11 об.-12/

«Избиение заключенных при допросах было зверское. В той камере, где я находился, т. е. из 100 чел. за период моего нахождения в тюрьме, за 2 месяца с половиной с допросов не вернулось более 50. Все они погибли на допросах».

/Показания Зарайкина С.Е. от 22/X-44 г. л. д. № 15 об./

«От голода ежедневно умирало в среднем 35 чел. Это продолжалось до апреля мес. 1942 г. Кроме того, от тифа также очень много умирало».

/Показания Трифонова Я.Я. от 16/XI-44 г. л. д. № 129/

«Примерно в декабре мес. 1941 г. распространился тиф и дизентерия. В камере нас было 48 чел., из которых здоровых только двое. Фельдшер Янковский ежедневно был пьян. К врачу не направлял. Если спрашивали лекарства, отвечал, что не нужно было связываться с коммунистами. Во время болезни нас кормили гнилой капустой, где мы находили гвозди, спички, окурки, песок. Ежедневно умирало 25–30 чел. В декабре и январе 1941/42 г. умерло примерно 4500 чел.»

Захоронены расстрелянные заключенные советские граждане из Рижской Центральной тюрьмы по месту расстрела, т. е. тех, которых вывозили на расстрел в Бикиернекский лес, Румбульский, Саласпилский лес /около концлагеря/ и др. местах.

Там же захоронены, а затем летом 1944 г. были сожжены. Расстрелянных же на территории Рижской Центральной тюрьмы и умерших от голода, эпидемий и истязаний хоронили на Матвеевском кладбище около тюрьмы, где имеются могилы площадью 500 м дл. 100 м ширины.

Наиболее физически здоровых из числа заключенных немецко-фашистские захватчики отправляли на каторгу в Германию. Какое количество заключенных угнано из рижских тюрьм, не установлено. Известно, что в начале мая

1942 г. из Центральной тюрьмы было отправлено 400 чел. на каторгу в Германию.

По делу опрошено 44 человека свидетелей.

УПОЛНОМОЧЕННЫЙ НКВД ЛССР и ЧРК

(подпись)

Нач. Отд. НКГБ ЛССР капитан г/б

/подпись/

ГА РФ. Ф. 7021. Оп. 93. Д.17. Л. 244–248. Подлинник. Машинопись.