Дорога на казнь становится для приговоренных смертельным номером. Фото ИТАР-ТАСС
	Ольга Егошина. . В «Табакерке» поставили «Рассказ о семи повешенных» (Новые известия, 28.11.2005 ). Роман Должанский. . "Рассказ о семи повешенных" Миндаугаса Карбаускиса (Коммерсант, 29.11.2005). Александр Соколянский. . «Рассказ о семи повешенных» на сцене Театра Олега Табакова (Время новостей, 29.11.2005 ). Глеб Ситковский. . "Рассказ о семи повешенных" в "Табакерке" стал одним из лучших спектаклей сезона (Газета, 29.11.2005 ). Олег Зинцов. . В Театре п/р О. Табакова рассказали о семи повешенных (Ведомости, 30.11.2005 ). Марина Давыдова. (Известия, 30.11.2005 ). Алена Карась. . Миндаугас Карбаускис инсценировал "Рассказ о семи повешенных" (РГ, 01.12.2005 ). Светлана Хохрякова. . "Рассказ о семи повешенных". Версия Миндаугаса Карбаускиса (Культура, 01.12.2005 ). Марина Зайонц. . "Рассказ о семи повешенных" в театре "Табакерка" (Итоги, 05.12.2005 ). Алла Шендерова. Миндаугас Карбаускис поставил свой самый страстный и жизнеутверждающий спектакль – «Рассказ о семи повешенных» (Дом актера, №1, 2006 ).

Рассказ о семи повешенных. Театр п/р О.Табакова. Пресса о спектакле

Новые известия , 28 ноября 2005 года

Ольга Егошина

Минуты настоящего

В «Табакерке» поставили «Рассказ о семи повешенных»

Известный режиссер Миндаугас Карбаускис поставил в «Табакерке» «Рассказ о семи повешенных» Леонида Андреева. Взяв самое мрачное произведение самого пугающего русского писателя, молодой режиссер создал умный и светлый спектакль о самом главном – об умении умирать .

О чем бы режиссер Миндаугас Карбаускис ни ставил спектакль, непременно получается, что режиссер «думает о смерти», иногда шутит с ней, иногда «дергает ее за усы». Его тревожит смерть не как физический процесс: последний хрип, спазмы, корчи. И не гамлетовское любопытство: какие сны в том смертном сне приснятся? Его волнует смерть как философское умозрение. Как нечто, рядом с чем люди существуют, редко отдавая себе отчет в ее присутствии. Смерть может обернуться кошечкой, позвавшей Пульхерию Ивановну в «Старосветских помещиках». Может стать гробом матери, который везут через всю страну ее муж и дети. У Леонида Андреева в «Рассказе о семи повешенных» подробно описаны виды и стадии взаимоотношений со смертью для семи различных типов людей, приговоренных к смертной казни. Карбаускис просто не мог пройти мимо этого произведения.

На сцене наклонный черный помост, исписанный белыми буквами, напоминающий раскрытый лист книги. Действующие лица возникают на нем как сгущение авторского текста. Звучат слова рассказа о министре, которому рассказали, что на него завтра готовится покушение, о пяти террористах-революционерах, выданных провокатором, о работнике, убившем хозяина и пойманном за попыткой поджога, о разбойнике и конокраде Цыганке. Унаследовав от своего учителя Петра Фоменко виртуозную легкость контакта с прозой, Карбаускис высекает из довольно рыхлого рассказа Андреева монолит спектакля.

Рассказав о персонаже, актеры легко переходят от третьего лица к своим героям, вдруг натягивая их на себя, как натягивает шапку веселый разбойник Цыганок. Играющий конокрада Цыганка Дмитрий Куличков – сейчас, пожалуй, одна из наиболее серьезных театральных надежд. Именно его исполнение становится камертоном постановки. Не опуская ни единого нюанса, он ведет линию роли легко, не сползая ни в пафос, ни в мелодраму. Одна из самых сильных и сделанных сцен этого сильного и сделанного спектакля: сцена, где Цыганка уговаривают стать палачом, обещая за это жизнь. Куличков точно играет этот соблазн души: соблазн красной рубахи, соблазн силы. И только где-то совсем в непредставимой глубине темной разбойничьей души какой-то мешающий стыд от самого слова «палач».

Режиссер точно и внятно выстраивает каждую подробность отношения людей к предстоящей казни. И тупое упрямство молчаливого убийцы Янсона (Александр Воробьев), убеждающего всех подряд: «Мейня не найдо вейшать!» И детский восторг террористки по прозвищу Муся (Яна Сексте), мечтающей о казни как о мученическом венце. И железную волю главного революционера Вернера (Алексей Комашко), который разыгрывает мысленную шахматную партию, отстраняя от себя ужас близящегося конца. И мычащий страх Василия Каширина (Алексея Усольцева). И борьбу с собственным телом Сергея Головина (Александр Скотников): он увлеченно делает гимнастику, чтобы с отчаянием осознать, что сейчас его мускулистому телу лучше ослабнуть, сойти на нет, а то слишком неестественно думать о смерти, когда играет каждая жилочка.

Присутствие близкой смерти меняет восприятие самых простых действий. Последнее свидание с родителями, последнее объятие приговоренных и ощущение братского сострадания к незнакомому головорезу. Близость смерти точно снимает все наносное, случайное в людях, в их жизни. И эти минуты настоящего, наверное, и есть то главное, что ищет Карбаускис, ради чего снова и снова вводит в свои постановки главным действующим лицом Смерть.

Коммерсант , 29 ноября 2005 года

Смерть как весело

"Рассказ о семи повешенных" Миндаугаса Карбаускиса

Театр под руководством Олега Табакова показал премьеру спектакля "Рассказ о семи повешенных" по одноименному произведению Леонида Андреева. Постановку осуществил Миндаугас Карбаускис. Неожиданно для себя РОМАН ДОЛЖАНСКИЙ на спектакле не только боялся, но и смеялся.

Принято считать, что режиссер Миндаугас Карбаускис в качестве главной темы своего творчества добровольно выбрал тему смерти. И то правда, лучшие спектакли режиссера, такие, как "Старосветские помещики" в МХТ, "Долгий рождественский обед" и "Когда я умирала" в Театре Олега Табакова, поставлены вроде бы о том, как смерть наступает на жизнь, не оставляя последней никаких шансов. Остряки уже прочат господину Карбаускису в ближайшем будущем постановки "Смерти Ивана Ильича", "Девушки и смерти" и других произведений, в которых слово из шести букв если и не вынесено в заголовок, то определяет ход событий и итог, к которому стремится действие.

Андреевский "Рассказ о семи повешенных" вроде бы прекрасно укладывается в этот список. На самом же деле поставленный в "Табакерке" спектакль позволяет уточнить и даже опровергнуть то, что принято писать о Миндаугасе Карбаускисе. К профессии переоценка не относится: лучшие стороны таланта ученика Петра Фоменко, работающего в театральном холдинге Олега Табакова, остались при нем. Это умение несколько суховато, но изобретательно и со вкусом выстраивать общий рисунок спектакля, вписывая в него запоминающиеся и отчетливые характеры. Это умение работать с якобы несценичной прозой – господин Карбаускис не стал кроить из Андреева пьесу, оставил спектакль именно рассказом, доверив персонажам не только прямую, но и косвенную речь и научив их очень естественно переходить от одной к другой.

Переосмысления требует сама главная тема. Миндаугас Карбаускис ставит спектакль вовсе не о смерти. Вслед за Леонидом Андреевым он мог бы повторить: "Если прежде я думал, что существует только смерть, то теперь начинаю догадываться, что существует только жизнь". Как и у автора, у Карбаускиса нет никаких виселиц и веревочных петель. Но и финальные слова о вытянутых шеях, синих языках и безумно вытаращенных глазах героев рассказа звучат не более чем литературой. Режиссер "уцепился" за близость к месту казни моря. У него получается так, будто семерых обреченных разлучает с земной жизнью не рука палача, но морская волна. Она звуком накатывается на выщербленный паркетный помост, поднятый художником Марией Митрофановой как волнолом или покатая скала. И исчезают висельники в стихии так, будто сами весело растворяются в волнах – чтобы в финале повторить сцену из пролога, в котором они, молодые и объединенные общим делом, вбегают в дом с мороза, обмениваясь возгласами и поцелуями.

Что за дело было у них, режиссеру дела нет. Он не ведет речь о террористах (кстати, Горький в свое время строго попенял автору за то, что его герои перед смертью не думают о своей борьбе) и не дискутирует о правомерности смертной казни. Одна из главных тем спектакля – взаимозаменяемость людей, то есть та большая игра жизни, в которой, конечно, и можно узнать руку смерти, но интереснее искать всеобщую театральную игру. Поэтому будущие смертники поначалу играют домашнюю прислугу того самого министра, которого террористам так и не удалось взорвать. Потом одни из них играют родителей других – в очень сильных сценах прощания смертников с семьями. А присоединенные к террористам хищно-жизнелюбивый разбойник Цыганок и медлительный эстонский крестьянин Янсон вообще попеременно превращаются в тюремщиков друг для друга.

Благодаря не слишком сложной игре режиссеру удается избежать, с одной стороны, нарочитой мрачности, которую можно было ожидать от некассового названия, а с другой стороны, той дешевой сентиментальности, которая сегодня в театре страшнее виселицы. Заданный режиссером умный баланс поддерживают актеры, большинство из которых совсем молоды. Особенно хорош острый, собранный Дмитрий Куличков в роли опасного и веселого Цыганка. Благодаря им уместным выглядит и юмор, заложенный в спектакль режиссером. Иногда "Рассказ о семи повешенных" вообще вызывает смех (Цыганок, глядя на убившего своего хозяина Янсона, удивляется: "И как таким позволяют людей резать?!"). Что вполне закономерно: играть, особенно в присутствии смерти, интереснее и веселее, чем просто умирать. Зал смеется сначала осторожно, с недоверием к себе и театру – а можно ли улыбаться, когда речь идет о смерти? Господа зрители, смейтесь на здоровье. В театре можно все, особенно когда сделано талантливо.

Время новостей, 29 ноября 2005 года

Александр Соколянский

Ужу, уму - равно ужасно умирать

«Рассказ о семи повешенных» на сцене Театра Олега Табакова

В режиссуре Миндаугаса Карбаускиса отправной и опорной мыслью всегда является мысль о человеческой смертности, переживаемая как потрясение. Зрители успели привыкнуть к этому, критики устали об этом писать, сам режиссер, похоже, не берет в голову то, что о нем говорят и пишут. Или, наоборот, ждет, когда до публики дойдет очевидное: разница между посылкой и итогами театрального высказывания. Спектакль, поставленный по прозе Леонида Андреева, облегчает зрительское существование: тут никак нельзя проигнорировать транспонировку исходной темы, отличие выводов от посылок. Режиссер никак не спорит с авторским видением, но принимает его недостаточность, его подслеповатость как условие собственной работы.

Андреев, спору нет, писатель второстепенный. Полюбить его трудно, и, может быть, именно этим он дорог мужественному режиссеру Карбаускису, которому всегда хочется заступиться за нелюбимых. Когда Андреев пишет в дневнике о своей «частичной гениальности» и о мучительном смятении чувств как почти непременном условии вдохновенной работы («Больной, ошалелый после пьянства, не думая, писал я «Семь повешенных» /.../ Один вечер я почти сплошь проплакал и написал три или четыре строки»), Карбаускис верит автору на слово. Там, где можно увидеть слабость, распущенность нервов, неприятное виляние словами, режиссер хочет видеть лишь незащищенность человека, ведомого интуицией и очень жалостливого по природе. То, что Андреев любит пожалеть себя самого, театральному человеку не претит, а, напротив, разъясняет качества прозы, которая, вопреки сознательным авторским установкам, была отчаянно сентиментальна и лишь поверхностно философична.

В авторскую логику «Рассказа о семи повешенных» Миндаугас Карбаускис вторгся лишь однажды, зато очень решительно. Персонажи Андреева четко делятся на смертников и всех прочих. Смертники - это те, кто живет в предощущении казни. Это пять террористов, покушавшихся на убийство министра; плюс-минус министр, на которого они покушались (его должны были взорвать в 13.00, он никак не может забыть об этом); плюс-минус лихой разбойник Цыганок, смерти почти не боящийся; плюс-минус полувменяемый батрак Янсон, сам не знающий, зачем он зарезал хозяина, и повторяющий «меня-не-нада-вешат"» как заклинание. Все прочие - судьи, охранники, родители и т.д., вплоть до безымянного палача (Цыганку эту работу предлагали, он почти было согласился) - живут, совсем не думая о своей обреченности и довольствуясь ее отвлеченностью: когда-нибудь, как-нибудь, ну и ничего, эпизод, конечно, неприятный, но все там будем. В спектакле Карбаускиса эпизодические роли играют те же актеры, которые играют восьмерку казнимых, и от смертного страха не защищен никто. Важно, что его постоянное присутствие, его угнетающая и душераздирающая неумолимость в итоге оборачиваются надеждой на бессмертие: поскольку так жить нельзя (а ведь и вправду нельзя), следует думать, что человеческое бытие устроено иным, совсем не бессмысленным образом.

В сюжете Леонида Андреева открывается возможность опротестовать небытие. «Может быть, для некоторых смерть и есть. Пока, а потом совсем не будет», - говорит Вернер, самый мудрый из террористов. В спектакле Карбаускиса эта возможность становится данностью. Точнее, могла бы стать, если бы страх и надежда отыгрывались с необходимой, не терпящей возражений силой, с твердым знанием о цели игры. Сказать, что этой силы не дано актерам - Александру Воробьеву (Янсон), Дмитрию Куличкову (Цыганок), Павлу Ильину (Министр), Яне Сексте (террористка Муся), - было бы жестоко и опрометчиво, но без упрека по их адресу не обойтись.

С актерской точки зрения «Рассказ о семи повешенных» очень лаком. Основную часть андреевского повествования составляют психологические портреты персонажей. Они написаны резко, эффектно и удобопонятно, они предлагают актеру массу подсказок, и соблазн потащить игру на себя становится непреодолимым. Центральной фигуры здесь нет, и каждый исполнитель чувствует за собой право на несколько минут оказаться главным, занять зрительское внимание своим показательным выступлением. Это приятно актерам и, скорее всего, полезно для внутритеатральной жизни (умный прагматизм входит в число режиссерских достоинств Карбаускиса), но показательные выступления могут быть терпимы лишь до тех пор, пока они не затемняют общий смысл спектакля. Любопытно заметить, что Карбаускис, режиссер вообще-то довольно жесткий и властный, пока что мирволит и не мешает актерам самовыражаться. Возможно, ему важно дождаться какой-то качественной перемены; возможно также, что его сострадание к персонажам Леонида Андреева и самому Андрееву распространилось на исполнителей - им тоже жить хочется, и кто он такой, чтобы строго заявить: живите не по-свойски, а сообразно общему смыслу.

Вообще-то, он режиссер, причем, может быть, самый серьезный и крепкий в своем поколении; умение сказать «делайте, как я велю» входит в его профессиональные обязанности. Но умение понять, что требовательность не очень своевременна, тоже входит.

Поэтому, может быть, в «Рассказе о семи повешенных» возникает чудесная, всех со всем примиряющая мизансцена. Накренившийся паркетный пол, придуманный Марией Митрофановой - блестящий и холодный, на протяжении всего спектакля воспринимавшийся как эмблема официоза, - оказывается подобием ледяной горки, и персонажи, один за другим, плюхаются на паркет животами, съезжают вниз, веселятся как дети, хотя и не совсем как дети. Скорее как причастники вечной жизни, которым все еще памятны краткосрочные детские радости. Как люди, которым повезло узнать страх смерти во всей его полноте и понять, что бояться-то в общем нечего.

Газета , 29 ноября 2005 года

Глеб Ситковский

Закончится вешалкой

"Рассказ о семи повешенных" в "Табакерке" стал одним из лучших спектаклей сезона

О том, что, поставив рассказ Леонида Андреева, режиссер Миндаугас Карбаускис встроил в череду своих спектаклей очередную работу на тему человеческой смерти, скажут все без исключения рецензенты - и будут правы. Прав и сам Карбаускис, сказавший несколько дней назад в интервью «Газете», что все его постановки не про смерть, а про жизнь. Став одним из самых бытийственных его спектаклей, «Рассказ о семи повешенных» говорит и о жизни, и смерти, а еще о той тонкой красной линии, что пролегла границей между ними.

Написанный в 1908 году рассказ Леонида Андреева был невероятно актуален в ту пору – немудрено догадаться, что легли в его основу газетные вырезки о прокатившихся по стране казнях революционеров. Достаточно сказать, что посвященная тем же вопросам статья Льва Толстого «Не могу молчать» писалась почти одновременно с андреевской новеллой. За столетие запах газетной краски выветрился из рассказа почти совершенно, хотя и не совсем: когда на сцене произносят слово «террорист» или рассказывают про пояса с взрывчаткой, нам есть о чем подумать. Но все это так, между прочим, не мешая главному. А главное здесь – ясно что: человек в ожидании смерти.

Именно человек - один, а не семеро. У Мартина Хайдеггера есть мысль о том, что чужой смерти нет ни для кого из живущих. Смерть – это всегда «моя смерть». Поэтому, когда пятерых революционеров и двух уголовников ведут всех вместе на казнь, - это не страшно. Посочувствовать висельникам, конечно, по-человечески можно, но не более того. Страшно – это когда каждый из нас, приговоренных к смерти, остается наедине с собой, готовясь к той самой минуте, ради которой появился на свет. «Смысл жизни, - рассуждала героиня прежнего спектакля Карбаускиса по роману Фолкнера «Когда я умирала», – приготовиться к тому, чтобы долго быть мертвым». В «Рассказе о семи повешенных» Карбаускиса эти приготовления продолжены: жестко отсекая все наносное и фальшивое, что есть в рассказе Леонида Андреева, режиссер свел свой спектакль только к этим, самым важным минутам.

Примерно по тем же тропам, что Карбаускис, ходит в нашем театре из спектакля в спектакль Кама Гинкас. «Рассказ о семи повешенных» дал немало поводов вспомнить о прежних работах Гинкаса – в первую очередь о «Казни декабристов», конечно, но не только. Подобно Гинкасу, Карбаускис не позволяет своим актерам (Александр Воробьев, Дмитрий Куличков, Александр Скотников, Яна Сексте – хоть всю программку переписывай: до того все они хороши, все точны) полностью слиться с персонажами рассказа, побуждая говорить о «смертниках» в третьем лице. Ведь они, молодые и красивые, не террористов играют – они старые страницы перелистывают, используя их как повод, чтоб пофантазировать о своей собственной смерти. Здесь все слилось: и детское «вот я умру, и вы все тогда увидите», и бездонная, подкатывающая к горлу жалость к себе, к своему молодому (или обрюзглому, не важно) телу, и еще что-то другое - непознаваемое, трансцендентное. Все время делается попытка выйти за пределы собственного тела и с любопытством оглядеться: а где же буду я, когда мое тело с опухшим синим языком обрушится с перекладины? Так же, как и персонажи спектаклей Гинкаса («К.И. из «Преступления», «Записки из подполья»), актеры Карбаускиса стараются достучаться до кого-то, колошматя ладошками в стену. По сюжету это вроде как тюремное перестукивание узников, помещенных в одиночные камеры, но куда больше оно смахивает на безнадежное усилие вырваться из одиночной камеры собственной плоти.

В финале спектакля, уже после того, как висельники – все семеро - получат по заслугам, актеры Миндаугаса Карбаускиса уйдут, чтобы вернуться. Придут с мороза, раскрасневшиеся, продрогшие и, скинув пальтишки, повесят их на вешалку. Пересчитают - пальтишек ровно семь. Вот о них-то, повешенных на вешалку, и рассказ. Скинуть свои тела как ненужную оболочку, защищавшую до поры до времени от зимней стужи, и пойти себе греться, – как хотите, а это здорово придумано. Видно, Карбаускис действительно ставит свои спектакли не о смерти.

Ведомости , 30 ноября 2005 года

Олег Зинцов

Персонаж с петлей на шее

В Театре п/р О. Табакова рассказали о семи повешенных

“Рассказ о семи повешенных”, сыгранный в подвале на улице Чаплыгина, соблазняет полезть в карман за дежурной остротой: ну вот, опять Миндаугас Карбаускис запряг любимого конька, умножив в своем послужном списке количество умертвий. Но, во-первых, шути не шути, а спектакли лучшего московского режиссера из поколения 30-летних всегда требуют разговора всерьез. А во-вторых, почему бы не запрячь, когда так славно едет?

Сказать, что новый спектакль - вещь жизнеутверждающая, было бы перебором, но совсем небольшим. И уж точно не ошибкой. Этой постановке не откажешь в спокойной и умной веселости; юмор ее - совершенно не висельный, и в ней нет места отчаянию.

Сюжет Леонида Андреева - ожидание казни: пять молодых террористов-революционеров, готовивших покушение на министра, разделят участь с двумя уголовниками, но и сам министр, узнавший, что ровно в 13.00 его должны были взорвать, накрепко привязан к мысли о собственной смерти.

Сюжет Миндаугаса Карбаускиса - привыкание к небытию, попытка угадать в нем смысл, уточняющий что-то в себе и в жизни. Умирать его персонажам очень страшно, но еще и любопытно. Мысль о том, что смерть есть продолжение жизни другими средствами, на бумаге выглядит чудовищным трюизмом, но в спектаклях Миндаугаса Карбаускиса она органична и как-то самоочевидна.

Писатель Леонид Андреев не в силах предложить постановщику многое, но Карбаускису много от него и не нужно: он знает пользу самоограничения и умеет найти свой театральный интерес в предложенных автором рамках.

Андреев использует нехитрую схему: каждый из его героев представляет определенный психологический тип, сущность которого раскрывается в пограничной ситуации - ожидании смерти. Миндаугас Карбаускис меняет правила игры самым простым театральным способом: его актеры легко переходят от первого лица к третьему и вдобавок примеряют разные роли - вот они слуги, комично семенящие с подносами вслед за министром, а вот уже террористы, ожидающие в одиночных камерах приведения приговора в исполнение. Смерть остается частным событием, уточняя характер каждого персонажа, придавая ему окончательную форму. Но при этом еще и делится на всех поровну: разница во времени ожидания становится несущественной - и это обобщение происходит естественно и деликатно.

Деликатно исполнен и другой отчетливо проступающий в рисунке спектакля мотив: будьте как дети, и войдете если не в Царствие Небесное, то уж точно туда, где будет спокойно, легко и совсем не больно. В финале смерть слизнет семерых казненных морским прибоем, шумящим на фонограмме, а до этого все действие будет ровно и мягко прострочено эпизодами ребяческих игр: персонажи то кидаются друг в друга подушками, то скатываются на животе по наклонному помосту, который в начале и в конце спектакля оказывается огромными страницами раскрытой книги. Привычно для Карбаускиса закольцованы и мизансцены пролога и эпилога, в которых герои, похожие на гимназистов, где-то на дальнем плане заходят в комнату с мороза, греют руки, снимают пальто и пристраивают их на вешалку - а то куда же?

Хороший, кстати, штрих к режиссерскому портрету Миндаугаса Карбаускиса, который умеет замечательно примирить метафизику с ремеслом, т. е. одновременно помнить о том, чем кончается жизнь и с чего начинается театр.

Известия , 30 ноября 2005 года

Марина Давыдова

Смертельный номер не пройдет

Надежда русской сцены Миндаугас Карбаускис поставил в "Табакерке" "Рассказ о семи повешенных" Леонида Андреева. Социальный памфлет знаменитого писателя о террористах и казни он превратил в философский спектакль о людях и жизни.

Леонид Андреев был в начале века популярнее Антона Чехова. Он был властителем дум. Он слыл за своего и у символистов и у реалистов, впитал в себя все веяния времени, откликнулся на все животрепещущие социальные вопросы. Один из этих вопросов до боли напоминает проклятый вопрос наших дней. В России рубежа веков повально увлеклись бомбометанием. Пятеро из семи повешенных в рассказе Андреева - террористы. И поскольку прогрессивному писателю в начале века полагалось сочувствовать борцам за народное счастье, все пятеро овеяны тут романтическим флером и снабжены мученическим ореолом. Каждый из них переживает минуту слабости. У каждого есть свой Гефсиманский сад и свой крестный путь. Но все спокойно и безропотно принимают казнь. Пятерых спасителей (с маленькой, разумеется, буквы) обрамляют в рассказе два разбойника - безмозглый Янсон (Александр Воробьев) и лихой Цыганок (Дмитрий Куличков), переживающий перед смертью некое пробуждение души. Отблеск жертвенной гибели пятерых конечно же падает и на этих далеких от каких бы то ни было идеалов жертв государственной машины. Приговор режиму вынесен у Андреева решительно и бесповоротно, симпатия к неудачливым бомбометателям не вызывает сомнения.

Карбаускис, уже не раз явивший на сцене смерть в ее самых разных обличьях ("Старосветские помещики", "Когда она умирала"), решительно устранил из прозы Андреева не только социальную составляющую. Он убирал из нее и христианские реминисценции. Он поставил спектакль не о героях, не об убийцах, не о репрессиях и даже не о смерти, как следовало ожидать. Он поставил спектакль о преодолении страха перед ней...

Покатый черный помост, на котором разворачивается действие, густо испещрен белыми строчками. Герои нового театрального сочинения рождаются из густой прозы Андреева, как космос из первоначального хаоса. Артисты проговаривают рассказ, превращая текст от автора в текст персонажа, переходя от третьего лица к первому, очерчивая характеры скупыми, но выразительными штрихами. Последнее, что важно в этих характеристиках, - террористическое прошлое героев. Неслучайно в начале спектакля горе-революционеры ходят стайкой по дому министра (Павел Ильин), на которого готовят покушение, подавая ему на подносе рюмашку и поправляя подушку. Вот они челядь, а вот уже и подсудимые. Вот он начальник, а вот уже и снедаемый страхом простой смертный.

Все мы приговорены. Все без исключения. Знание точного времени лишь дополнительное условие приговора. Но так же как близость любимого заставляет трепетать любящего, близость смерти приводит в трепет живущего...

Карбаускис вообще любит перевертыши и игру в амбивалентность. В «Рассказе о семи повешенных» эта игра определяет существо дела.

У Андреева героев вешают на берегу моря. У Карбаускиса они уходят в смерть, как в море. И это совершенно удивительный образ, ибо море, волнующееся, дышащее, обычно ведь символизирует жизнь. Но в спектакле "Табакерки" граница между ними размыта. И вот убиенные вдруг выныривают из небытия и с радостным визгом скатываются по помосту, как дети по снежной горке. Им, стоически принявшим смерть, противопоставлена режиссером не безличная государственная машина, а именно что личность - тот самый министр, на которого покушались осужденные. В рассказе он, уже знающий, что покушение предотвращено, продолжает с трепетом ждать рокового часа. Мысль о возможной гибели напрочь лишает его воли. Андреев мастерски описывает этот страх, но о носителе страха быстро забывает. А вот Карбаускис не забывает. В финале высокий чин, обмякнув, сядет у изголовья, ему закроют глаза и накроют грубым одеялом. И этот неожиданный и умный ход ставит все по своим местам.

Преодолевшие страх смерти будут жить. Убоявшийся ее - погибнет. Знающие радость жизни смерти не имут. Не знающие - умрут смертью вечной.

Этот спектакль о казни - удивительный гимн бытию, позволяющий понять простую и важную вещь. Нынешние террористы, черные шахиды и шахидки тоже не боятся смерти. Но не боятся лишь потому, что любят ее больше жизни. Герои Карбаускиса любят жизнь. И они ее обретают.

РГ , 1 декабря 2005 года

Алена Карась

Детские игры со смертью

Миндаугас Карбаускис инсценировал "Рассказ о семи повешенных"

Молодой и очень успешный ученик Петра Фоменко, "назначенный" Олегом Табаковым на роли самого серьезного наследника мхатовских традиций, Миндаугас Карбаускис с некоторых пор специализируется исключительно на темах и образах смерти. Так про него было написано и сказано не единожды, благо были поводы: "Старосветские помещики", "Долгий рождественский обед", "Когда я умирала" так или иначе вокруг этих сюжетов строились.

Разумеется, смерть - вещь, обременительная для сознания чувствительного человека и вполне достойная осмысления. Только вовсе не ее исследует Карбаускис. Он заворожен тем, что находится на ее границах, его преследует тайна переходов, проникновений, в конце концов - тайна примирения. Холодная, несколько суховатая, прозрачная ясность его сочинений создает странное мерцание, взаимное проникновение двух миров. Эта зона пересечений пульсирует у него отнюдь не абстрактным философствованием, а чувственной, почти интимной радостью узнавания. "Здешнее" перевернуто и отражено в "тамошнем".

Разумеется, столь отчаянная преданность одному сюжету вызывает кроме почтения легкий смешок всегда готового к иронии критика. И вот - дивный кульбит: Карбаускис, как будто прямо в расчете на этот смешок, устраивает очередной аттракцион со смертью. Семь будущих повешенных, семь приговоренных к смерти, резвясь, точно дети, на пузиках скатываются с горки - прямо в сугроб, в море, в смерть. Шум волны и горячий музыкальный всплеск Гиедрюса Пускинигиса подхватывают их молодые тела, и снова - спуск, и снова - радостный всплеск волны.

Горка - это гладкий, ровный планшет сцены, скошенный к рампе под сильным углом (художник Мария Митрофанова). Углом к нему прилепилась большая кровать с одеялами и подушками, из которых мальчики и девочки - террористы будут готовить себе смертные одежды. Василий Каширин (Алексей Усольцев), надев одеяло, точно огромный меховой воротник, себе на шею, двигается к виселице, защищая шею от веревки и себя - от смертного холода. А юная Таня Ковальчук (Наталья Костенева) кутает ладони в подушку как в муфточку. Каждый из них в ночь накануне смерти прячет в этой кровати свои страхи, свой ужас. Постепенно в ней скапливаются сразу несколько тел, еще полных жизни, но почему-то кажется, что это уже братская могила, засыпанная снегом.

Вообще режиссура Карбаускиса полна такими сильнейшими визуальными решениями, образами, которые потом долго не оставляют сознание.

По традиции школы, урокам Фоменко и Женовача Карбаускис знает, как работать с прозой. В его "Семи повешенных" каждая душа наперечет, каждый из "повешенных" - подробная, редко дающаяся современному театру история человека. И стоит в глазах маленькая Муся (Яна Сексте), знающая, что смерти нет, и идущая умирать с веселым и отчаянным Цыганком (Дмитрий Куличков), мудрый и знающий, что такое смерть в самой жизни, и потому примиренный с ней Вернер (Алексей Комашко), нежно взятый им "в пару" на дороге к виселице убийца Янсен (Александр. Воробьев), спортивный, бодрый Сергей Головин (Александр Скотников), оплаканный своими родителями с невероятной, почти трагической силой.

Вот и вышло у Карбаускиса, что Леонид Андреев, столь мрачный и пугающий, оказался совсем нежным, почти сентиментальным. И хочешь, не хочешь - забьется сердце от сострадания. Но не сентиментальной силой движется рассказ Карбаускиса. Он держится на глубоком и тонком постижении самой жизни, насквозь пронизанной смертными тенями.

Дети, весело, отчаянно и беззаботно скатывающиеся с горки на пузиках прямо в смерть, - вот конечный и главный образ спектакля. Талантливый и прекрасный.

Культура , 1 декабря 2005 года

Светлана Хохрякова

Он пугает, а нам не страшно

"Рассказ о семи повешенных". Версия Миндаугаса Карбаускиса

В Театре под руководством Олега Табакова состоялась премьера спектакля по "Рассказу о семи повешенных" Леонида Андреева. Одноименная сценическая версия в час с небольшим принадлежит Миндаугасу Карбаускису. Выбор, что и говорить, неожиданный. Хотя театры на просторах нашей необъятной страны нет-нет да и обращаются к дивной, но такой сложной для сцены андреевской прозе.

Рассказ, как известно, написан в 1908 году, когда слово "терроризм" было знакомо России не понаслышке. И посвящен он Льву Толстому, который высказался об Андрееве так: он пугает, а мне не страшно. М.Карбаускис нарочно или случайно, по наитию и творческому вдохновению мысль эту не то что развивает, но возводит в абсолют, хотя пугать никого не собирается.

Ставить Андреева напролом, наверное, глупо, вот режиссер и повел свой небольшой творческий коллектив, состоящий из восьми актеров - Александра Воробьева, Дмитрия Куличкова, Александра Скотникова, Алексея Комашко, Алексея Усольцева, Яны Сексте, Дарьи Калмыковой и Павла Ильина, условно говоря, по пути учебного театра, когда постановочных возможностей немного, зато много фантазии и жажды игры. Повешенные вроде бы и не настоящие повешенные, они словно играют в заданную игру. Не изображают потенциальных висельников, а со стороны присматриваются к ним. Никакого натурализма, надрыва и правды чувств. Сплошная игровая структура, но совсем не та, что была у Кирилла Серебренникова, поставившего "Терроризм" на сцене тогда еще МХАТа. Тут ничего на грани, скорее нежно и прозрачно. Герои меняют театральные маски, превращаются из молоденьких барышень и юношей в их родителей, легко переходя на возрастные роли. Делают это забавно и по-юношески трогательно, кто-то просто талантливо. Ну не рыдать же в самом деле, навещая сценического сына, которому завтра предстоит смерть. Тем более что и первоисточник к тому совсем не располагает.

Декорация - поднятый дыбом планшет, на него спроецированы буквы, складывающиеся в строки, которые невозможно прочесть; висящие на заднем плане пальто и шинели на вешалке в ряд. На наших глазах они находят место на чьих-то плечах, а потом возвращаются на прежнее место. Сооружение, становящееся перегородками камеры и возможной виселицей, - все это лаконичное и весьма функциональное пространство, хорошо задействованное в игровой структуре благодаря художнику-постановщику Марии Митрофановой.

Тема терроризма ныне - особая и даже привлекательная. К.Шахназаров не так давно сделал фильм "Всадник по имени Смерть", впечатлившись не только нынешним днем, но и сочинениями террориста Б.Савинкова, - получились фантасмагорические пиры с канканом, терроризм в театральных масках. Представляя, что такое М.Карбаускис по его спектаклям и высказываниям, смею предположить, что его меньше всего сподвигла к выбору темы злоба дня. Карбаускис мыслит глобальнее. Предположу даже, что пляски смерти были ему куда интереснее реальной угрозы терроризма. Человек перед выбором, на пороге ли смерти или чего-то другого, очень важного, - тема, способная осветить не одну только сиюминутность дня. Хотя западают в сознание произнесенные со сцены андреевские фразы о том, что, наверное, бессмысленно пить кофе, надевать шубу, когда через несколько мгновений все это - и шуба, и тело, и кофе - будет уничтожено взрывом.

Итоги , 5 декабря 2005 года

Марина Зайонц

Помни о смерти

"Рассказ о семи повешенных" в театре "Табакерка"

Все уже давным-давно написали, что тема смерти для режиссера Миндаугаса Карбаускиса - одна из главных. Так оно и есть, и спорить тут не о чем. Достаточно вспомнить его "Старосветских помещиков" в МХТ им. Чехова, "Долгий рождественский обед" и "Когда я умирала" в "Табакерке". А все-таки кажется, что фатальное, повторяющееся приближение смерти к персонажам всякий раз нужно режиссеру, чтобы говорить о жизни. И мрачный, избыточно-пафосный рассказ Леонида Андреева ему понадобился именно для этого. Спектакль "Рассказ о семи повешенных" не о том, как пять террористов и двое уголовников ожидают смертной казни, он далек от прямой актуальности, хотя слова о поясе со взрывчаткой, который молодые заговорщики примеривали на себя, чтобы взорвать неугодного им министра (Павел Ильин), естественно, вызывают скорую реакцию в зале. Карбаускис поставил, может быть, самый крупный и значительный свой спектакль о том, как беспечно живут на земле люди (молодые революционеры, уголовники, министры, охранка и в сущности каждый из нас), не умеющие ценить то, что им отпущено свыше.

В их сознании жизни цена - три копейки, не нравится министр, сделал он что-то не то, а мы его раз, и взорвем. Да, сами погибнем, ну так что ж, примем геройскую смерть, радостно восклицает молоденькая девочка-террористка по прозвищу Муся (Яна Сексте). Или вот медлительный эстонский крестьянин Янсон (Александр Воробьев) хозяина своего убил не пойми зачем, как-то само случилось. И так до тех пор, пока она (смерть то есть) не встанет рядом с тобой, вот когда становится вдруг страшно. Как страшно стало спасенному министру: проснувшись живым и здоровым, он ясно себе представил, как вышел из дома в назначенное заговорщиками время, как взорвалась бомба, и все на этом закончилось навсегда. Что уж говорить о других, к казни приговоренных, тут даже задиристый разбойник и убийца Цыганок (Дмитрий Куличков) что-то почувствует, прежде чем прыгнет вместе со всеми в черную бездну. Карбаускис сосредоточил наше внимание на этих пронзающих человека мгновениях, а потом вдруг резко переключает тьму на яркий свет, чтобы всем было видно, как чудесно и весело в морозный солнечный день скатиться с горки и как это здорово, когда молодые люди смеются от избытка сил и дурачатся. С покатого, вздыбленного помоста (сценограф Мария Митрофанова) животом вниз скатываются, хохоча и вскрикивая, молоденькие ребята, оставившие на вешалке в глубине сцены семь своих шинелей, висящих рядком.

Карбаускис, как оказалось, недаром сторонится модной тусовки, бирюком держится, сам по себе гуляет. Он и работает не с наскока, серьезно профессией овладевает - результат, как говорится, налицо. И с актерами, как никто из шумно раскрученных новых режиссеров, умело и точно работает. По большей части совсем молодые, телевидением не захватанные актеры "Табакерки" играют здесь с редкостной сегодня сосредоточенностью и силой - Дмитрий Куличков, Александр Скотников (Сергей Головин), Алексей Комашко (Вернер), Дарья Калмыкова (Таня Ковальчук), да и все остальные. Вот на таких спектаклях и понимаешь, что нет, граждане, не все еще кончено для русского психологического театра. Его обновление только начинается, можно сказать, на наших глазах.

Дом актера, №1, 2006 год

Алла Шендерова

Милость к падшим

Миндаугас Карбаускис, ученик Петра Фоменко, невозмутимый литовец, от постановки к постановке размышляющий о жизни после смерти, поставил свой самый страстный и жизнеутверждающий спектакль – «Рассказ о семи повешенных» в Театре-студии под руководством Олега Табакова.

Леонид Андреев посвятил свой рассказ Льву Николаевичу Толстому. «Семь смертных приговоров: два в Таганроге, один в Москве, два в Пензе, два в Риге… О казнях, повешениях, убийствах, бомбах пишут и говорят теперь, как прежде говорили о погоде» – статья Толстого «Не могу молчать» написана в мае 1908 года, за несколько месяцев до «Рассказа о семи повешенных».

Карбаускис поставил его так, будто «Не могу молчать» написано сегодня. Он смело ступил на вытоптанное и выжженное советским театром поле публицистики, однако ни прямых обращений в зал, ни открытых призывов в спектакле нет.

Вся правая половина маленькой сцены «Табакерки» вздыбилась, словно пятеро террористов – герои рассказа – все-таки успели взорвать свою бомбу. Когда-то, в 60-е, на похожем скошенном помосте играли «Пугачева» в Театре на Таганке. Помост предрекал финал бунта – заканчивался плахой с топорами. Здесь же, в декорациях Марии Митрофановой, он запросто становится ледяной горкой, с которой весело съезжают те, кому потом предстоит идти на виселицу. А до начала действия на темном помосте высвечивается текст рассказа Андреева. Когда в зале гаснет свет, покатый помост кажется выпуклым земным шаром, испещренным светящимися точками.

Однако с первых секунд спектакля пафос намеренно снижается. Повествование начинается буднично и не без юмора. В глубине, за помостом стоит обычная вешалка. С мороза вбегают молодые люди, весело раздеваются и уходят. На вешалке остается семь пальто.

Рассказ Андреева режиссер не стал превращать в пьесу. Актеры с виртуозной легкостью переходят от прямой речи к косвенной, мгновенно меняются ролями. Удивляешься их мастерству, а потом понимаешь: от героя до рассказчика, от палача до жертвы – один шаг.

Рассказ Андреева начинается с того, что полиция предотвращает убийство министра и арестовывает заговорщиков. Счастливо избегший смерти, министр томится бессонницей и созывает прислугу. У Карбаускиса в качестве безмолвных и покорных слуг появляются те же, кого потом приговорят к виселице. И это не очередное жонглирование ролями, а почти дословное воплощение фразы Толстого: вы вешаете тех, кто вам служит.

Нисколько не травестируя ситуацию, Карбаускис подмечает в безысходном трагизме комизм, нелепость. Абсурдна ведь сама ситуации: молодые, здоровые, полные жизни люди томятся в ожидании смерти. Самый нестерпимый момент рассказа – последнее свидание террористов с родственниками – воспроизведен почти дословно. К Сергею Головину приходят мать и отец – отставной полковник, всю ночь думавший о том, как не отягчить последние минуты сына. Помимо достоинства и достоверности этой сцены (при этом родителей играют те же Дарья Калмыкова и Алексей Комашко, что через мгновение предстанут в ролях террористов), открывается ее страшный комизм: чтобы лишний раз коснуться сына, мать придумывает бесконечную череду знакомых, якобы велевших его обнять. И снова и снова бросается ему на шею.

Условность, при которой актеры говорят о своих героях в третьем лице, сочетается с абсолютной психологической достоверностью игры. Террорист Сергей Головин (Александр Скотников) в ожидании казни занимается зарядкой. Скинув рубашку, актер делает упражнение и произносит текст от автора, а мы замираем, представляя, как этот обнаженный торс будет дергаться в последних конвульсиях… Непоседливая девочка с нелепыми косичками, именуемая в спектакле не иначе, как «террористка Муся» (Яна Сексте), вдруг превращается в тупую бабу – мать террориста Василия Каширина. И нестерпимо наблюдать, как до ее темного сознания доходит смысл последней фразы сына: «Меня вешать будут»…

Искра абсурда, неожиданности высекается при каждом столкновении жизни и смерти. В рассказе помимо пятерых молодых террористов вешают двух грабителей. Тупой эстонский крестьянин, зарезавший хозяина (Александр Воробьев), считает смертный приговор шуткой тюремщика и начинает заливисто хохотать, а лихой душегуб Цыганок (Дмитрий Куличков) вдруг проявляет благородство и отвергает жизнь, предложенную в обмен на должность палача.

Режиссер никого не судит, но никого и не оправдывает. Вслед за Андреевым и Толстым он говорит о преступной нелепости института смертной казни. И о достоинстве – единственном, что противостоит смерти.

Когда отзвучит текст Андреева, описывающего мертвые тела удавленных, режиссер покажет нам свой финал. Семеро осужденных поднимутся на верхний край помоста и спрыгнут куда-то вниз под шум балтийских волн – уйдут не в смерть, а в вечность. Министру же, спасенному ценой их жизней, и почти все действие безмолвно смотревшему в зал, закроют глаза. По-настоящему умирает тот, кто послал на смерть других, пусть даже и преступников.

Как ни странно, но спектакль вышел жизнеутверждающий. Не только потому, что после паузы министр откроет глаза, а семеро повешенных вновь выскочат в роли его покорных слуг – жизнь вернется на круги своя. Самим фактом своего существования этот почти безукоризненно сделанный спектакль убеждает: сегодня снова, без травестирования, пародирования и чего-то там еще, можно ставить Андреева, разделять мысли Толстого и проявлять пушкинскую «милость к падшим». Значит, ничего не кончилось?! Поживем еще.

Вопрос жизни и смерти занимал очень многих русских писателей. Особенно ярко он выражен в произведениях Ф. М. Достоевского и Л. Н. Толстого, позднее будет волновать Булгакова. У Достоевского мне запомнился рассказ князя Мышкина о состоянии человека перед казнью. (Толстой посвятил целый рассказ описанию жизни накануне смерти. Его герой смертельно больной человек и знает о грядущей кончине.)

Леонид Андреев, писатель более позднего времени, вдохновленный произведениями предшественников, создает свое, новое произведение “Рассказ о семи повешенных”, где отражаются его собственные взгляды на жизнь и смерть, посвящает он его Л. Н. Толстому.

В “Рассказе о семи повешенных” Леонид Андреев раскрывает всех своих героев прежде всего с человеческой точки зрения в ситуации жизни и смерти. В первой главе описывается министр, на которого готовится покушение. Прежде всего перед нами больной человек, которого мы жалеем. Писатель очень подробно описывает его, чтобы читатель увидел в нем такого же человека, как и он сам. Мы узнаем, что у министра “было что-то с почками”, и при каждом сильном волнении наливались водою и опухали его лицо, ноги и руки...”, что “с тоскою больного человека он чувствовал свое опухшее, словно чужое лицо и неотвязно думал о той жестокой судьбе, которую готовили ему люди”, и нам уже искренне жаль его. Час дня, который так зловеще навис над министром, представляется и нам как нечто страшное, противоречащее законам природы. Несмотря на то что бедный этот человек убежден в том, что смерть предотвращена уже одним упоминанием точного часа, понимая, что в указанное время этого точно не произойдет, ведь никому не дано “знать дня и часа своей смерти”, все же терзаться и мучиться он будет до тех пор, пока не пройдет этот роковой час дня.

Кто же те люди, которые, как позже скажет Булгаков, были готовы “перерезать волосок”, который они не подвешивали, люди, которые по существу ради какой-то цели были готовы убить. Своим поступком они как бы отделили себя от остального мира и начали существовать вне закона. Им доведется пережить минуты, которые не должен переживать ни один человек. Своим бесчеловечием они сами подписали себе приговор.

Но и их, как ни странно, Андреев описывает опять же также с человеческой точки зрения. Во-первых, они интересны писателю как люди, которые решились вершить высший суд своими руками, а во-вторых, как люди, сами оказавшиеся на краю пропасти.

Но до того как рассмотреть эту ситуацию, мне бы хотелось обратиться к двум другим героям рассказа, оказавшимся в таком же положении.

Правда, одного из них героем никак нельзя назвать. Его даже трудно назвать человеком. Подобно животному, он живет по инстинкту, не задумываясь о чем бы то ни было. Преступление, за которое его приговорили к смертной казни, чудовищно. Но при описании убийства человека, попытки изнасилования женщины я, как ни странно, почувствовала лишь презрение и даже долю жалости к преступнику. Мне лично Янсон напомнил затравленного зверька. Своей постоянной фразой “меня не надо вешать” он действительно внушает жалость. Он не верит в то, что его могут казнить. Размеренность жизни в тюрьме он воспринимает как признак то ли помилования, то ли забвения. Он даже впервые смеется, правда, смех его опять же таки нечеловеческий. Поэтому естествен и ужас, с которым узнает он о казни. От всех чувств остается лишь страх. Правда, разнообразия чувств никогда и не было. Ему не знакомы страсть и раскаяние. Недаром в его описании подчеркивается постоянная сонность. Создается впечатление, что он даже и не отдал себе отчета в совершенном им преступлении: “О своем преступлении он давно забыл и только иногда жалел, что не удалось изнасиловать хозяйку. А скоро забыл и об этом”.

Лишь страх и смятение остаются в его душе накануне казни. “Его слабая мысль не могла связать двух представлений, так чудовищно противоречащих одно другому: обычно светлого дня, запаха и вкуса капусты - и того, что через два дня он должен умереть. Он ни о чем не думал, он даже не считал часов, а просто стоял в немом ужасе перед этим противоречием, разорвавшим его мозг на две части”.

Несколько по-иному ведет себя другой заключенный, приговоренный к казни вместе с Янсоном. Мишка Цыганок считает себя лихим разбойником, напоминает ребенка, играющего в казаки-разбойники или войну. “Какой-то вечный неугомон сидел в нем и то скручивал его, как жгут, то разбрасывал его широким снопом извивающихся искр”. Так, на суде Цыганок свистит по-разбойничьи, тем самым повергая всех в изумление, смешанное с ужасом. Его развитие, как мне кажется, остановилось на мальчишеском уровне. Убийства и ограбления он воспринимает как геройства, как некую интересную, захватывающую игру, не задумываясь, что геройства эти отнимают у кого-то средства существования, у кого-то жизнь. Натура его также раскрывается в реакции на предложение стать палачом. Опять же таки он не задумывается о существе этой профессии, он лишь представляет себя в красной рубахе, любуется собой, и в его мечтах даже “тот, кому он сейчас будет рубить голову, улыбается”.

Но чем ближе день казни, тем ближе подбирается к нему страх. Под конец он уже бормочет: “Голубчики, миленькие, пожалейте!..” Но все же хоть и ноги немеют, он старается оставаться верным себе: просит на удавочку мыла не жалеть, а выйдя на двор, кричит: “Карету графа Бенгальского!”

Возвращаясь к террористам, хотелось бы отметить, что, в отличие от Янсона и Цыганка, это люди с убеждениями, с желанием изменить мир к лучшему, которое натолкнуло их на мысль об убийстве министра. Они наивно (а наивность, как мне кажется, зачастую переплетается с жестокостью) полагали, что убийство одного человека (правда, для них он был не человеком, а министром) сможет изменить положение. Итак, кто же эти люди и как ведут себя они накануне смерти?

Один из них - Сергей Головин. “Это был совсем еще молодой, белокурый, широкоплечий юноша, такой здоровый, что ни тюрьма, ни ожидание неминуемой смерти не могли стереть краски с его щек и выражение молодой, счастливой наивности с его глаз”. Он в постоянной борьбе - борьбе со страхом: то начинает, то бросает занятия гимнастикой, то мучает себя вопросами, на которые никто никогда не ответит. Но все же этот человек преодолевает свой страх, возможно, ему помогает благословение отца, который хотел, чтобы его сын умер храбро, как офицер. Поэтому когда всех везли в последний путь, Сергей вначале был несколько бледен, но скоро оправился и стал такой, как всегда.

Мужественно встречают смерть и женщины, участвовавшие в заговоре. Муся была счастлива, потому что страдала за свои убеждения. Романтические ее представления о женственности помогают ей в этой тяжелой ситуации. Ей даже стыдно за то, что погибать она будет как люди, которым она поклонялась и сравнить себя с которыми просто не смела.

Ее подруга Таня Ковальчук смерти тоже не боялась. “Смерть она представляла себе постольку, поскольку предстоит она, как нечто мучительное, для Сережи Головина, для Муси, для других, - ее же самой она как бы не касалась совсем”. Вообще странно, как могла эта женщина принять участие в подобном заговоре. Очевидно, что она просто не отдавала себе отчет (как скорее всего и многие другие террористы) в том, что идет на убийство человека. Для Тани и всех остальных это был лишь министр - воплощение и источник всех зол.

Одним из тех, о ком так заботилась Таня Кавальчук, был Василий Каширин. “В ужасе и тоске” оканчивал он свою жизнь. В нем наиболее ярко представилось такое естественное чувство для каждого человека, как боязнь смерти. Он наиболее явственно чувствует разницу между жизнью прежней и жизнью настоящей, последнюю правильнее было бы назвать преддверием смерти. “И вдруг сразу резкая, дикая, ошеломляющая перемена. Он уже не идет куда хочет, а его везут, - куда хотят... Он уже не может выбрать свободно: жизнь или смерть, как все люди, и его непременно и неизбежно умертвят”. Каширин не верит, что его мир настоящий реален, поэтому все вокруг и он сам представляется ему игрушечным. Лишь на суде он пришел в себя, но уже на свидании с матерью он опять потерял душевное равновесие.

Совсем другим был Вернер. Он, в отличие от всех остальных, шел на убийство не в первый раз. Этому человеку совсем не знакомо было чувство страха. Он, пожалуй, наиболее подходит под всеобщее представление о революционерах. Но и эту уже сложившуюся личность меняет ожидание смерти - меняет к лучшему. Только в последние свои дни он понимает, как дорого ему всё и все. Этот закрытый, неразговорчивый человек в последние дни становится заботливым, и сердце его наполняется любовью. В этом он походит на толстовского Ивана Ильича, который тоже умирает, исполненный любви. Осознание смерти переменило Вернера, он увидел “и жизнь и смерть и поразился великолепием невиданного зрелища. Словно шел по узкому, как лезвие ножа, высочайшему горному хребту, и на одну сторону видел жизнь, а на другую видел смерть, как два сверкающих, глубоких, прекрасных моря, сливающихся на горизонте в один безграничный широкий простор... И новою предстала жизнь”. Никогда бы прежний Вернер не понял страданий Васи Каширина, никогда бы не посочувствовал Янсону. Новый же Вернер заботится и искренне жалеет самого немощного и слабого, в последний путь он идет именно с Янсоном. Вернер радуется, что может доставить хоть минимум удовольствия своему спутнику, дав ему папиросу. Не только Вернер, но и “все с любовью смотрели, как пальцы Янсона брали папиросу, как горела спичка и изо рта Янсона вышел синий дымок”.

Самое главное для Андреева - это то, что все эти люди умирают с любовью, наполнившей их сердца.

Писатель открыто не призывает к избежанию насилия, как это делали многие другие. Но сам дух рассказа настраивает читателя на неприемлемость насилия. И тем значительней звучит последняя фраза произведения: “Так люди встречали восходящее солнце”. В одной этой фразе заключено все противоречие жизни и смерти, вся несуразица, творимого людьми. Насилие нельзя оправдать ничем, оно противоречит жизни - законам природы.

Похожие рефераты:

Работавший над циклом “Темные аллеи” в течение многих лет, И. А. Бунин уже на закате своего творческого пути признался, что считает этот цикл “самым совершенным по мастерству”.

Ранние рассказы Горького наполнены романтизмом, и образ человека в них тоже несколько романтичен. Для него превыше всего свободолюбие и гордость.

Ф.М Достоевского называют великим писателем - гуманистом. Изучая творчество Достоевского, все кажется, что мы еще не подступились к этой громадине мысли, слова, правды и страсти.

Леонид Николаевич Андреев. Иуда и Иисус: описание спора, характеристика героев произведения.

Произведение проникнуто раздумьями о жизни и смерти, о человеческом долге и гуманизме, которые несовместимы с любым проявлением эгоизма.

Писатель большого таланта, оригинальный художник со своим романтико-трагическим видением мира, Леонид Андреев в яркой и своеобразной форме запечатлел некоторые из существенных черт переломной исторической эпохи глубокого кризиса капитализма.

Л. Андреев - один из самых пессимистичных писателей в литературе начала XX века. Он носитель катастрофического сознания и идеи бесприютности человека в мире. Его творчество - реакция на неспокойное, “смутное” время, “страшные годы” России.

1937 год. Страшная страница нашей истории. Вспоминаются имена: О. Мандельштам, В. Шаламов, А. Солженицын... Десятки, тысячи имен. А за ними искалеченные судьбы, безысходное горе, страх, отчаяние, забвение.

Конфликт между человеком и жизнью, скоротечностью человеческого бытия - получает одно из возможных своих разрешений в этом рассказе.

Главам, посвященным Иешуа и Понтию Пилату, в романе М. А. Булгакова “Мастер и Маргарита” отводится незначительное место по сравнению с остальной книгой. Это четыре главы, но они являются той осью, вокруг которой вращается все остальное повествование.

Так как министр был человек очень тучный, склонный к апоплексии, то со всякими предосторожностями, избегая вызвать опасного волнения, его предупредили, что на него готовится очень серьезное покушение. Видя, что министр встретил известие спокойно и даже с улыбкой, сообщили и подробности: покушение должно состояться на следующий день, утром, когда он выедет с докладом; несколько человек террористов, уже выданных провокатором и теперь находящихся под неусыпным наблюдением сыщиков, должны с бомбами и револьверами собраться в час дня у подъезда и ждать его выхода. Здесь их и схватят.

– Постойте, – удивился министр, – откуда же они знают, что я поеду в час дня с докладом, когда я сам узнал об этом только третьего дня?

Начальник охраны неопределенно развел руками:

– Именно в час дня, ваше превосходительство.

Не то удивляясь, не то одобряя действия полиции, которая устроила все так хорошо, министр покачал головою и хмуро улыбнулся толстыми темными губами; и с тою же улыбкой, покорно, не желая и в дальнейшем мешать полиции, быстро собрался и уехал ночевать в чей-то чужой гостеприимный дворец. Также увезены были из опасного дома, около которого соберутся завтра бомбометатели, его жена и двое детей.

Пока горели огни в чужом дворце и приветливые знакомые лица кланялись, улыбались и негодовали, сановник испытывал чувство приятной возбужденности – как будто ему уже дали или сейчас дадут большую и неожиданную награду. Но люди разъехались, огни погасли, и сквозь зеркальные стекла на потолок и стены лег кружевной и призрачный свет электрических фонарей; посторонний дому, с его картинами, статуями и тишиной, входившей с улицы, сам тихий и неопределенный, он будил тревожную мысль о тщете запоров, охраны и стен. И тогда ночью, в тишине и одиночестве чужой спальни, сановнику стало невыносимо страшно.

У него было что-то с почками, и при каждом сильном волнении наливались водою и опухали его лицо, ноги и руки, и от этого он становился как будто еще крупнее, еще толще и массивнее. И теперь, горою вздутого мяса возвышаясь над придавленными пружинами кровати, он с тоскою больного человека чувствовал свое опухшее, словно чужое лицо и неотвязно думал о той жестокой судьбе, какую готовили ему люди. Он вспомнил, один за другим, все недавние ужасные случаи, когда в людей его сановного и даже еще более высокого положения бросали бомбы, и бомбы рвали на клочки тело, разбрызгивали мозг по грязным кирпичным стенам, вышибали зубы из гнезд. И от этих воспоминаний собственное тучное больное тело, раскинувшееся на кровати, казалось уже чужим, уже испытывающим огненную силу взрыва; и чудилось, будто руки в плече отделяются от туловища, зубы выпадают, мозг разделяется на частицы, ноги немеют и лежат покорно, пальцами вверх, как у покойника. Он усиленно шевелился, дышал громко, кашлял, чтобы ничем не походить на покойника, окружал себя живым шумом звенящих пружин, шелестящего одеяла; и чтобы показать, что он совершенно жив, ни капельки не умер и далек от смерти, как всякий другой человек, – громко и отрывисто басил в тишине и одиночестве спальни:

– Молодцы! Молодцы! Молодцы!

Это он хвалил сыщиков, полицию и солдат, всех тех, кто охраняет его жизнь и так своевременно, так ловко предупредили убийство. Но шевелясь, но хваля, но усмехаясь насильственной кривой улыбкой, чтобы выразить свою насмешку над глупыми террористами-неудачниками, он все еще не верил в свое спасение, в то, что жизнь вдруг, сразу, не уйдет от него. Смерть, которую замыслили для него люди и которая была только в их мыслях, в их намерениях, как будто уже стояла тут, и будет стоять, и не уйдет, пока тех не схватят, не отнимут у них бомб и не посадят их в крепкую тюрьму. Вон в том углу она стоит и не уходит – не может уйти, как послушный солдат, чьей-то волею и приказом поставленный на караул.

– В час дня, ваше превосходительство! – звучала сказанная фраза, переливалась на все голоса: то весело-насмешливая, то сердитая, то упрямая и тупая. Словно поставили в спальню сотню заведенных граммофонов, и все они, один за другим, с идиотской старательностью машины выкрикивали приказанные им слова:

– В час дня, ваше превосходительство.

И этот «завтрашний час дня», который еще так недавно ничем не отличался от других, был только спокойным движением стрелки по циферблату золотых часов, вдруг приобрел зловещую убедительность, выскочил из циферблата, стал жить отдельно, вытянулся, как огромный черный столб, всю жизнь разрезающий надвое. Как будто ни до него, ни после него не существовало никаких других часов, а он только один, наглый и самомнительный, имел право на какое-то особенное существование.

– Ну? Чего тебе надо? – сквозь зубы, сердито спросил министр.

Орали граммофоны:

– В час дня, ваше превосходительство! – И черный столб ухмылялся и кланялся.

Скрипнув зубами, министр приподнялся на постели и сел, опершись лицом на ладони, – положительно он не мог заснуть в эту отвратительную ночь.

И с ужасающей яркостью, зажимая лицо пухлыми надушенными ладонями, он представил себе, как завтра утром он вставал бы, ничего не зная, потом пил бы кофе, ничего не зная, потом одевался бы в прихожей. И ни он, ни швейцар, подававший шубу, ни лакей, приносивший кофе, не знали бы, что совершенно бессмысленно пить кофе, надевать шубу, когда через несколько мгновений все это: и шуба, и его тело, и кофе, которое в нем, будет уничтожено взрывом, взято смертью. Вот швейцар открывает стеклянную дверь… И это он, милый, добрый, ласковый швейцар, у которого голубые солдатские глаза и ордена во всю грудь, сам, своими руками открывает страшную дверь, – открывает, потому что не знает ничего. Все улыбаются, потому что ничего не знают.

– Ого! – вдруг громко сказал он и медленно отвел от лица ладони.

И, глядя в темноту, далеко перед собою, остановившимся, напряженным взглядом, так же медленно протянул руку, нащупал рожок и зажег свет. Потом встал и, не надевая туфель, босыми ногами по ковру обошел чужую незнакомую спальню, нашел еще рожок от стенной лампы и зажег. Стало светло и приятно, и только взбудораженная постель со свалившимся на пол одеялом говорила о каком-то не совсем еще прошедшем ужасе.

В ночном белье, с взлохматившейся от беспокойных движений бородою, с сердитыми глазами, сановник был похож на всякого другого сердитого старика, у которого бессонница и тяжелая одышка. Точно оголила его смерть, которую готовили для него люди, оторвала от пышности и внушительного великолепия, которые его окружали, – и трудно было поверить, что это у него так много власти, что это его тело, такое обыкновенное, простое человеческое тело, должно было погибнуть страшно, в огне и грохоте чудовищного взрыва. Не одеваясь и не чувствуя холода, он сел в первое попавшееся кресло, подпер рукою взлохмаченную бороду и сосредоточенно, в глубокой и спокойной задумчивости, уставился глазами в лепной незнакомый потолок.

Так вот в чем дело! Так вот почему он так струсил и так взволновался! Так вот почему она стоит в углу и не уходит и не может уйти!

– Дураки! – сказал он презрительно и веско.

– Дураки! – повторил он громче и слегка повернул голову к двери, чтобы слышали те, к кому это относится. А относилось это к тем, кого недавно он называл молодцами и кто в излишке усердия подробно рассказал ему о готовящемся покушении.

«Ну, конечно, – думал он глубоко, внезапно окрепшею и плавною мыслью, – ведь это теперь, когда мне рассказали, я знаю и мне страшно, а ведь тогда бы я ничего не знал и спокойно пил бы кофе. Ну, а потом, конечно, эта смерть, – но разве я так боюсь смерти? Вот у меня болят почки, и умру же я когда-нибудь, а мне не страшно, потому что ничего не знаю. А эти дураки сказали: в час дня, ваше превосходительство. И думали, дураки, что я буду радоваться, а вместо того она стала в углу и не уходит. Не уходит, потому что это моя мысль. И не смерть страшна, а знание ее; и было бы совсем невозможно жить, если бы человек мог вполне точно и определенно знать день и час, когда умрет. А эти дураки предупреждают: “В час дня, ваше превосходительство!”»

Стало так легко и приятно, словно кто-то сказал ему, что он совсем бессмертен и не умрет никогда. И, снова чувствуя себя сильным и умным среди этого стада дураков, что так бессмысленно и нагло врываются в тайну грядущего, он задумался о блаженстве неведения тяжелыми мыслями старого, больного, много испытавшего человека. Ничему живому, ни человеку, ни зверю, не дано знать дня и часа своей смерти. Вот он был болен недавно, и врачи сказали ему, что умрет, что нужно сделать последние распоряжения, – а он не поверил им и действительно остался жив. А в молодости было так: запутался он в жизни и решил покончить с собой; и револьвер приготовил, и письма написал, и даже назначил час дня самоубийства, – а перед самым концом вдруг передумал. И всегда, в самое последнее мгновение может что-нибудь измениться, может явиться неожиданная случайность, и оттого никто не может про себя сказать, когда он умрет.

«В час дня, ваше превосходительство», – сказали ему эти любезные ослы, и, хотя сказали только потому, что смерть предотвращена, одно уже знание ее возможного часа наполнило его ужасом. Вполне допустимо, что когда-нибудь его и убьют, но завтра этого не будет – завтра этого не будет, – и он может спать спокойно, как бессмертный. Дураки, они не знали, какой великий закон они свернули с места, какую дыру открыли, когда сказали с этой своею идиотской любезностью: «В час дня, ваше превосходительство».

– Нет, не в час дня, ваше превосходительство, а неизвестно когда. Неизвестно когда. Что?

– Ничего, – ответила тишина. – Ничего.

– Нет, ты говоришь что-то.

– Ничего, пустяки. Я говорю: завтра, в час дня.

И с внезапной острой тоскою в сердце он понял, что не будет ему ни сна, ни покоя, ни радости, пока не пройдет этот проклятый, черный, выхваченный из циферблата час. Только тень знания о том, о чем не должно знать ни одно живое существо, стояла там в углу, и ее было достаточно, чтобы затмить свет и нагнать на человека непроглядную тьму ужаса. Потревоженный однажды страх смерти расплывался по телу, внедрялся в кости, тянул бледную голову из каждой поры тела.

Уже не завтрашних убийц боялся он, – они исчезли, забылись, смешались с толпою враждебных лиц и явлений, окружающих его человеческую жизнь, – а чего-то внезапного и неизбежного: апоплексического удара, разрыва сердца, какой-то тоненькой глупой аорты, которая вдруг не выдержит напора крови и лопнет, как туго натянутая перчатка на пухлых пальцах.

И страшною казалась короткая, толстая шея, и невыносимо было смотреть на заплывшие короткие пальцы, чувствовать, как они коротки, как они полны смертельною влагой. И если раньше, в темноте, он должен был шевелиться, чтобы не походить на мертвеца, то теперь, в этом ярком, холодно-враждебном, страшном свете, казалось ужасным, невозможным пошевелиться, чтобы достать папиросу – позвонить кого-нибудь. Нервы напрягались. И каждый нерв казался похожим на вздыбившуюся выгнутую проволоку, на вершине которой маленькая головка с безумно вытаращенными от ужаса глазами, судорожно разинутым, задохнувшимся, безмолвным ртом. Нечем дышать.

И вдруг в темноте, среди пыли и паутины, где-то под потолком ожил электрический звонок. Маленький металлический язычок судорожно, в ужасе, бился о край звенящей чашки, замолкал – и снова трепетал в непрерывном ужасе и звоне. Это звонил из своей комнаты его превосходительство.

Забегали люди. Там и здесь, в люстрах и по стене, вспыхнули отдельные лампочки, – их мало было для света, но достаточно для того, чтобы появились тени. Всюду появились они: встали в углах, протянулись по потолку; трепетно цепляясь за каждое возвышение, прилегли к стенам; и трудно было понять, где находились раньше все эти бесчисленные уродливые, молчаливые тени, безгласные души безгласных вещей.

2. К смертной казни через повешение

Вышло так, как загадала полиция. Четверых террористов, трех мужчин и одну женщину, вооруженных бомбами, адскими машинами и револьверами, схватили у самого подъезда, пятую – нашли и арестовали на конспиративной квартире, хозяйкою которой она состояла. Захватили при этом много динамиту, полуснаряженных бомб и оружия. Все арестованные были очень молоды: старшему из мужчин было двадцать восемь лет, младшей из женщин всего девятнадцать. Судили их в той же крепости, куда заключили после ареста, судили быстро и глухо, как делалось в то беспощадное время.

На суде все пятеро были спокойны, но очень серьезны и очень задумчивы: так велико было их презрение к судьям, что никому не хотелось лишней улыбкой или притворным выражением веселья подчеркнуть свою смелость. Ровно настолько были они спокойны, сколько нужно для того, чтобы оградить свою душу и великий предсмертный мрак ее от чужого, злого и враждебного взгляда. Иногда отказывались отвечать на вопросы, иногда отвечали – коротко, просто и точно, словно не судьям, а статистикам отвечали они для заполнения каких-то особенных таблиц. Трое, одна женщина и двое мужчин, назвали свои настоящие имена, двое отказались назвать их и так и остались для судей неизвестными. И ко всему, происходившему на суде, обнаруживали они то смягченное, сквозь дымку, любопытство, которое свойственно людям или очень тяжело больным, или же захваченным одною огромною, всепоглощающей мыслью. Быстро взглядывали, ловили на лету какое-нибудь слово, более интересное, чем другие, – и снова продолжали думать, с того же места, на каком остановилась мысли.

Первым от судей помещался один из назвавших себя – Сергей Головин, сын отставного полковника, сам бывший офицер. Это был совсем еще молодой, белокурый, широкоплечий юноша, такой здоровый, что ни тюрьма, ни ожидание неминуемой смерти не могли стереть краски с его щек и выражения молодой, счастливой наивности с его голубых глаз. Все время он энергично пощипывал лохматую светлую бородку, к которой еще не привык, и неотступно, щурясь и мигая, глядел в окно.

Это происходило в конце зимы, когда среди снежных бурь и тусклых морозных дней недалекая весна посылала, как предтечу, ясный, теплый солнечный день или даже один только час, но такой весенний, такой жадно молодой и сверкающий, что воробьи на улице сходили с ума от радости и точно пьянели люди. И теперь, в верхнее запыленное, с прошлого лета не протиравшееся окно было видно очень странное и красивое небо: на первый взгляд оно казалось молочно-серым, дымчатым, а когда смотреть дольше – в нем начинала проступать синева, оно начинало голубеть все глубже, все ярче, все беспредельнее. И то, что оно не открывалось все сразу, а целомудренно таилось в дымке прозрачных облаков, делало его милым, как девушку, которую любишь; и Сергей Головин глядел в небо, пощипывал бородку, щурил то один, то другой глаз с длинными пушистыми ресницами и что-то усиленно соображал. Один раз он даже быстро зашевелил пальцами и наивно сморщился от какой-то радости, – но взглянул кругом и погас, как искра, на которую наступили ногою. И почти мгновенно сквозь краску щек, почти без перехода в бледность, проступила землистая, мертвенная синева; и пушистый волос, с болью выдираясь из гнезда, сжался, как в тисках, в побелевших на кончике пальцах. Но радость жизни и весны была сильнее – и через несколько минут прежнее, молодое, наивное лицо тянулось к весеннему небу.

Туда же, в небо, смотрела молодая бледная девушка, неизвестная, по прозвищу Муся. Она была моложе Головина, но казалась старше в своей строгости, в черноте своих прямых и гордых глаз. Только очень тонкая, нежная шея да такие же тонкие девичьи руки говорили о ее возрасте, да еще то неуловимое, что есть сама молодость и что звучало так ясно в ее голосе, чистом, гармоничном, настроенном безупречно, как дорогой инструмент, в каждом простом слове, восклицании, открывающем его музыкальное содержание. Была она очень бледна, но не мертвенной бледностью, а той особенной горячей белизной, когда внутри человека как бы зажжен огромный, сильный огонь, и тело прозрачно светится, как тонкий севрский фарфор. Сидела она почти не шевелясь и только изредка незаметным движением пальцев ощупывала углубленную полоску на среднем пальце правой руки, след какого-то недавно снятого кольца. И на небо она смотрела без ласки и радостных воспоминаний, только потому, что во всей грязной казенной зале этот голубой кусочек неба был самым красивым, чистым и правдивым – ничего не выпытывал у ее глаз.

Сергея Головина судьи жалели, ее же ненавидели.

Также не шевелясь, в несколько чопорной позе, сложив руки между колен, сидел сосед ее, неизвестный, по прозвищу Вернер. Если лицо можно замкнуть, как глухую дверь, то свое лицо неизвестный замкнул, как дверь железную, и замок на ней повесил железный. Смотрел он неподвижно вниз на дощатый грязный пол, и нельзя было понять: спокоен он или волнуется бесконечно, думает о чем-нибудь или слушает, что показывают перед судом сыщики. Роста он был невысокого; черты лица имел тонкие и благородные. Нежный и красивый настолько, что напоминал лунную ночь где-нибудь на юге, на берегу моря, где кипарисы и черные тени от них, он в то же время будил чувство огромной спокойной силы, непреоборимой твердости, холодного и дерзкого мужества. Самая вежливость, с какою давал он короткие и точные ответы, казалась опасною в его устах, в его полупоклоне; и если на всех других арестантский халат казался нелепым шутовством, то на нем его не было видно совсем, – так чуждо было платье человеку. И хотя у других террористов были найдены бомбы и адские машины, а у Вернера только черный револьвер, судьи считали почему-то главным его и обращались к нему с некоторой почтительностью, так же кратко и деловито.

Следующий за ним, Василий Каширин, весь состоял из одного сплошного, невыносимого ужаса смерти и такого же отчаянного желания сдержать этот ужас и не показать его судьям. С самого утра, как только повели их на суд, он начал задыхаться от учащенного биения сердца; на лбу все время капельками выступал пот, так же потны и холодны были руки, и липла к телу, связывая его движения, холодная потная рубаха. Сверхъестественным усилием воли он заставлял пальцы свои не дрожать, голос быть твердым и отчетливым, глаза спокойными. Вокруг себя он ничего не видел, голоса приносились к нему как из тумана, и в этот же туман посылал он свои отчаянные усилия – отвечать твердо, отвечать громко. Но, ответив, он тотчас забывал как и вопрос, так и ответ свой, и снова молчаливо и страшно боролся. И так явственно выступала в нем смерть, что судьи избегали смотреть на него, и трудно было определить его возраст, как у трупа, который уже начал разлагаться. По паспорту же ему было всего двадцать три года. Раз или два Вернер тихо прикасался рукою к его колену, и каждый раз он отвечал одним словом:

– Ничего.

Самое страшное было для него, когда являлось вдруг нестерпимое желание кричать – без слов, животным отчаянным криком. Тогда он тихо прикасался к Вернеру, и тот, не поднимая глаз, отвечал ему тихо:

– Ничего, Вася. Скоро кончится.

И, всех обнимая материнским заботливым оком, изнывала в тревоге пятая террористка, Таня Ковальчук. У нее никогда не было детей, она была еще очень молода и краснощека, как Сергей Головин, но казалась матерью всем этим людям: так заботливы, так бесконечно любовны были ее взгляды, улыбка, страхи. На суд она не обращала никакого внимания, как на нечто совсем постороннее, и только слушала, как отвечают другие: не дрожит ли голос, не боится ли, не дать ли воды.

На Васю она не могла смотреть от тоски и только тихонько ломала свои пухлые пальцы; на Мусю и Вернера смотрела с гордостью и почтением и лицо делала серьезное и сосредоточенное, а Сергею Головину все старалась передать свою улыбку.

«Милый, на небо смотрит. Посмотри, посмотри, голубчик – думала она про Головина. – А Вася? Что же это, боже мой, боже мой… Что же мне с ним делать? Сказать что-нибудь – еще хуже сделаешь: вдруг заплачет?»

И, как тихий пруд на заре, отражающий каждое бегущее облако, отражала она на пухлом, милом, добром лице своем всякое быстрое чувство, всякую мысль тех четверых. О том, что ее также судят и также повесят, она не думала совсем – была глубоко равнодушна. Это у нее на квартире открыли склад бомб и динамита; и, как ни странно, – это она встретила полицию выстрелами и ранила одного сыщика в голову.

Суд кончился часов в восемь, когда уже стемнело. Постепенно гасло перед глазами Муси и Сергея Головина синеющее небо, но не порозовело оно, не улыбнулось тихо, как в летние вечера, а замутилось, посерело, вдруг стало холодным и зимним. Головин вздохнул, потянулся, еще раза два взглянул в окно, но там стояла уже холодная ночная тьма; и, продолжая пощипывать бородку, он начал с детским любопытством разглядывать судей, солдат с ружьями, улыбнулся Тане Ковальчук. Муся же, когда небо погасло, спокойно, не опуская глаз на землю, перевела их в угол, где тихо колыхалась паутинка под незаметным напором духового отопления; и так оставалась до объявления приговора.

После приговора, простившись с защитниками во фраках и избегая их беспомощно растерянных, жалобных и виноватых глаз, обвиненные столкнулись на минуту в дверях и обменялись короткими фразами.

– Ничего, Вася. Кончится скоро все, – сказал Вернер.

– Да я, брат, ничего, – громко, спокойно и даже как будто весело ответил Каширин.

И действительно, лицо его слегка порозовело и уже не казалось лицом разлагающегося трупа.

– Чтобы черт их побрал, ведь повесили-таки, – наивно обругался Головин.

– Так и нужно было ожидать, – ответил Вернер спокойно.

– Завтра будет объявлен приговор в окончательной форме, и нас посадят вместе, – сказала Ковальчук, утешая. – До самой казни вместе будем сидеть.

Муся молчала. Потом решительно двинулась вперед.

Впервые – в «Литературно-художественном альманахе» издательства «Шиповник», кн. 5 (СПб.: 1908), с посвящением Л. Н. Толстому. В 1909 г. рассказ вошел в шестой том Собрания сочинений Л. Андреева, выпускавшегося издательством «Шиповник», и тогда же выпущен отдельным изданием И. П. Ладыжниковым в Берлине.

«Рассказ о семи повешенных»

В «Рассказе о семи повешенных» Л.Н. Андреев исследует психологическое состояние героев, приговоренных к казни. Каждый персонаж произведения переживает близость смертного часа по-своему. Сперва Л.Н. Андреев рассказывает о муках тучного министра, спасающегося от покушения террористов, о котором ему доложили. Сначала, пока вокруг него были люди, он испытывает чувство приятной возбужденности. Оставшись в одиночестве, министр погружается в атмосферу животного страха. Он вспоминает недавние случаи покушений на высокопоставленных лиц и буквально отождествляет свое тело с теми клочками человеческого мяса, которые когда-то видел на местах преступлений.

Л.Н. Андреев не жалеет художественных деталей для изображения натуралистических подробностей: «...От этих воспоминаний собственное тучное больное тело, раскинувшееся на кровати, казалось уже чужим, уже испытывающим огненную силу взрыва». Анализируя собственное психологическое состояние, министр понимает, что спокойно пил бы свой кофе. В произведении возникает мысль о том, что страшна не сама смерть, а ее знание, особенно если обозначен день и час твоего конца. Министр понимает, что не будет ему покоя, пока он не переживет этот час, на который назначено предполагаемое покушение. Напряжение всего организма достигает такой силы, что он думает, что не выдержит аорта и что он физически может не справиться с нарастающим волнением.

Далее в рассказе Л.Н. Андреев исследует судьбу семерых заключенных, приговоренных к казни через повешение. Пятеро из них являются как раз теми самыми террористами, которых поймали при неудачном покушении. Писатель дает их развернутые портреты, в которых уже во время сцены суда видны признаки приближения к гибели: на лбу арестантов выступает пот, пальцы дрожат, возникает желание кричать, ломать пальцы.

Для заключенных особой пыткой также становится не столько сама казнь, в ходе которой они держатся мужественно и достойно, поддерживают друг друга, а длительное ожидание.

Л.Н. Андреев последовательно представляет читателю целую гаперею образов террористов. Это Таня Ковальчук, Муся, Вернер, Сергей Головин и Василий Каширин. Самым тяжелым испытанием перед смертью для героев оказывается свидание с родителями. «Самая казнь во всей ее чудовищной необычности, в поражающем мозг безумии ее, представлялась воображению легче и казалась не такою страшною, как эти несколько минут, коротких и непонятных, стоящих как бы вне времени, как бы вне самой жизни», - так передает чувства Сергея Головина перед казнью Л.Н. Андреев. Возбужденное состояние героя перед свиданием писатель передает через жест: Сергей бешено" шагает по камере", щиплет бородку, морщится. Однако родители стараются вести себя мужественно и поддержать Сергея. Отец находится в состоянии вымученной отчаянной твердости. Даже мать только поцеловала и молча села, не заплакала, а странно улыбалась. Лишь в конце свидания, когда родители ревностно целуют Сергея, в их глазах появляются слезы. Однако в последнюю минуту отец вновь поддерживает сына и благословляет его на смерть. В этой выразительной в художественном отношении сцене писатель прославляет силу родительской любви, самого бескорыстного и самоотверженного чувства на свете.

К Василию Каширину на свидание приходит только мать. Будто бы вскользь мы узнаем, что отец его - богатый торговец. Родители не понимают поступка сына и осуждают его. Однако мать все-таки пришла проститься. Во время свидания она словно не понимает сложившейся ситуации, спрашивает, почему сыну холодно, упрекает его в последние минуты свидания.

Символично, что они плачут в разных углах комнаты, даже перед лицом смерти говоря о чем-то пустом и ненужном. Лишь после того, как мать выходит из здания тюрьмы, она отчетливо понимает, что сына завтра будут вешать. Л.Н. Андреев подчеркивает, что муки матери, быть может, во сто крат сильнее переживаний самого обреченного на казнь. Старуха падает, ползает по ледяному насту, и ей мерещится, что она пирует на свадьбе, а ей все льют и льют вино. В этой сцене, где горе граничит с безумным видением, передается вся сила отчаяния героини, которая так никогда и не побывает на свадьбе сына, не увидит его счастливым.

Таня Ковальчук переживает прежде всего за своих товарищей. Муся счастлива умереть как героиня и мученица: «Нет ни сомнений, ни колебаний, она принята в лоно, она правомерно вступает в ряды тех светлых, что извека через костер, пытки и казни идут к высокому небу». Купаясь в своих романтических мечтах, она уже мысленно шагнула в бессмертие. Муся готова была на безумство ради торжества моральной победы, ради эйфории от безумства своего «подвига». «Мне бы даже так хотелось: выйти одной перед целым полком солдат и начать стрелять в них из браунинга. Пусть я одна, а их тысячи, и я никого не убью. Это-то и важно, что их тысячи. Когда тысячи убивают одного, то, значит, победил этот один», - рассуждает девушка.

Сергею Головину жалко своей молодой жизни. Особенно остро подступал к нему страх после физических упражнений. В то время как на воле он ощущал в эти минуты особый подъем жизнерадостности. В последние часы герой чувствует, что его как будто оголили: «Смерти еще нет, но нет уже и жизни, а есть что-то новое, поразительно непонятное, и не то совсем лишенное смысла, не то имеющее смысл, но такой глубокий, таинственный и нечеловеческий, что открыть его невозможно». Всякая мысль и всякое движение перед лицом смерти кажется герою безумием. Время для него словно останавливается, и в этот момент ему сразу становятся видны и жизнь, и смерть одновременно. Однако Сергей усилием воли все-таки заставляет себя сделать гимнастику.

Василий Каширин мечется по камере, страдая, как от зубной боли. Примечательно, что он лучше других держался, когда шла подготовка к террористическому акту, так как его вдохновляло чувство утверждения «своей дерзкой и бесстрашной воли».

В тюрьме же его подавляет собственное бессилие. Таким образом, Л.Н. Андреев показывает, как ситуация, с которой герой подходит к смерти, влияет на само восприятие человеком этого события.

Наиболее интеллектуальный член террористической группы - Вернер, знающий несколько языков, обладающий прекрасной памятью и твердой волей. Он решил отнестись к смерти философски, так как не знал, что такое страх. На суде Вернер думает не о смерти и даже не о жизни, а разыгрывает трудную шахматную партию. При этом его совершенно не останавливает то, что партию он может и не закончить. Однако перед казнью он все-таки оплакивает своих товарищей.

Вместе с террористами к казни приговорили еще двух убийц: Ивана Янсона, работника, отправившего на тот свет своего хозяина, и разбойника Мишку Цыганка. Янсон перед смертью замыкается в себе и все время твердит одну и ту же фразу: «Меня не надо вешать». Цыганку предлагают самому стать палачом и этим купить себе жизнь, но он медлит. Детализировано изображает Л.Н. Андреев муки героя, который то представляет себя палачом, то ужасается этим мыслям: «...Становилось темно и душно, и куском нетающего льда делалось сердце, посылая мелкую сухую дрожь». Однажды в минуту крайней душевной слабости Цыганок воет дрожащим волчьим воем. И этот звериный вой поражает ужасом и скорбью, царящими в душе Цыганка. Если Янсон постоянно находится в одном и том же отрешенном состоянии, то Цыганка наоборот преследуют контрасты: он то умоляет о пощаде, то ругается, то бодрится, то им обуревает дикая лукавость. «Его человеческий мозг, поставленный на чудовищно острую грань между жизнью и смертью, распадался на части, как комок сухой и выветрившейся глины»,

Пишет Л.Н. Андреев, подчеркнув тем самым мысль о том, что личность приговоренного к смерти человека начинает распадаться еще при жизни. Символична в рассказе повторяющаяся деталь: «Янсон постоянно поправляет на шее грязно-красный шарф. Таня Ковальчук предлагает мерзнущему Василию Каширину повязать на шею теплый платок, а Мусе натирает шею шерстяной воротник».

Основная идея рассказа состоит в том, что каждый из нас должен задуматься перед лицом смерти о главном, о том, что даже последние минуты человеческого бытия имеют особый смысл, быть может, самый важный в жизни, раскрывающий суть нашей личности. «Рассказ о семи повешенных» написан в русле настроений эпохи начала XX века, когда тема судьбы, рока, противостояния жизни и смерти выходит на главное место в литературе. Рубежность, катастрофичность, утрата социальных опор - все эти особенности обусловили актуальность проблематики рассказа.

Повесть Л.Андреева «Рассказ о семи повешенных» является очень глубоким, психологическим произведением. В нем рассказывается о семи заключенных, которых приговорили к казни через повешение. Все они настоящие преступники, один из которых был вором и насильником, второй – разбойником, а пятеро являлись политическими заключенными и террористами.

Главная задача автора – показать всю сложность и трагизм «пути» от суда и до казни, проанализировать экзистенциальные переживания этих людей, таких разных, но при этом объединенных общей драмой. Писателя интересуют не их поступки во внешнем мире, для него важно другое – их внутренняя жизнь, осознание ими того, что конец близок. Таким образом, повесть превращается в, своего рода, философское размышление Л.Андреева о смерти как таковой, ее проявлениях и сущности, о том, насколько глубокой является ее связь с жизнью.

Одним из главных героев рассказа был террорист Сергей Головин, человек молодой, сильный и жизнерадостный. Он любил жизнь всем сердцем во всем ее разнообразии. Он умел радоваться каждому мгновению, каждому новому дню. Его грела мысль о том, что впереди у него еще столько всего нового и интересного, долгая жизнь, полная радости и счастья, которую он собирался посвятить большому и важному делу, совершить нечто великое и значимое для себя и других людей.

Как ни странно, но человек, посвятивший себя борьбе с царским режимом, был сыном полковника в отставке, а сам он также занимал положение, непосредственно связанное с государственной службой, поскольку был офицером и давал присягу на верность императору. Учитывая романтический нрав Головина и его стремление совершить что-то возвышенное и достойное, можно объяснить его приверженность идеям терроризма. Но теперь он вынужден жестоко расплачиваться за совершенные им деяния, должен пойти на смерть.

Пока шел суд, Головин сохранял удивительное спокойствие, находясь в каком-то отрешенном от реальности состоянии. Он задумчиво смотрел в окно, подолгу задерживая взгляд на весеннем солнце и облаках, медленно плывущих по синему небосводу. Он старался не слышать и не замечать того, что происходит в зале суда. Однако в отдельные мгновения он все же утрачивал контроль над собой и возвращался к ужасной реальности. И в тот же миг в его душе с новой силой пробуждалась любовь к жизни, и взгляд Головина вновь наполнялся радостью.

Ближе к концу героя начинает охватывать страх смерти, как бы старательно он не пытался его заглушить. И в те моменты он начинал думать о великой ценности жизни. Перед самой казнью Головин ощутил странное состояние, когда человек еще не умер, но жизнь уже покинула его. Это было состояние пустоты и отстраненности. Было ощущение, что тело героя вовсе не принадлежит ему. После Головин достиг нового состояния – некого прозрения, он словно прикоснулся к чему-то непостижимо высокому и недосягаемому до сей поры. И тогда он почувствовал успокоение, к нему вернулась радость жизни. Так до самой казни Головин сохранял спокойствие, чистоту души и любовь к жизни.

Финал истории ужасен и прекрасен одновременно. Жизнь вокруг продолжала идти своим чередом. Наступал рассвет, над морем поднималось солнце, и в тот же момент трупы повешенных арестантов увозили с места казни. Жизнь продолжалась, но герои уже никогда не смогут насладиться ее прелестью.

Несколько интересных сочинений

• Сочинение Пословицы и поговорки - зерна народной мудрости рассуждение

  Как часто слышим мы от окружающих, да и сами нередко употребляем в речи, множество поговорок и пословиц. Не зря их называют зернами мудрости народа. Ведь и правда: высказывания коротенькие – зерна тоже небольшие, а из зерна вырастает плод

• Александр 1 в романе Война и мир характеристика образ

  В начале романа Александру 28 лет. Он еще молод, но уже давно не юн и незрел. Внешность государя описывается приятной наружностью, пышущей молодостью и императорским величием. По характеру он – благородный рыцарь

• Деревенская проза Астафьева сочинение

  Активная гражданская позиция писателя отражена в цикле деревенской прозы. Это желание автора поведать всему миру о проблемах села, нравственности, природы. Это стремление показать красоту патриархальной русской деревни.

• Сочинение описание картины После побоища Игоря Святославича с половцами Васнецова

  Идея написания картины «После побоища Игоря Святославича с половцами» возникла у В.М.Васнецова, будучи в Петербурге, во время его увлечения жанром народных преданий. Сюжет монументального полотна взят из подлинных событий.

• Анализ рассказа Чехова Каштанка сочинение

  Рассказ «Каштанка» Антон Павлович Чехов написал в 1887 году. Опубликовали его в газете «Новое время». Главная героиня произведения – собачонка Каштанка. Милое существо – помесь таксы и дворняжки, с лисьей мордочкой