Надсон семен яковлевич биография. Семен надсон - полное собрание стихотворений

Биография

Семён Яковлевич Надсон родился в Петербурге 14 (26 ) декабря года в семье надворного советника еврейского происхождения Якова Семёновича Надсона и Антонины Степановны Мамонтовой (Мамантовой), происходившей из русской дворянской семьи Мамонтовых . Год спустя семья переехала в Киев .

Отец Надсона, хороший музыкант, умер от психического расстройства, когда Надсону было 2 года. А. С. Мамонтова после смерти мужа осталась в Киеве, где жила экономкой и учительницей и содержала собственными трудами себя и двух своих детей (у Надсона была сестра Анна, младше его на полтора года). Когда Надсону было приблизительно лет семь, уехала в Петербург, где поселилась у своего брата Диодора Степановича Мамонтова. В Петербурге Надсон поступил в приготовительный класс 1-й классической гимназии .

Первое время пребывания в гимназии Надсон учился очень хорошо и был вторым учеником; но в последних классах он, по собственному признанию, стал ужаснейшим лентяем: целые дни сидел за стихами, а уроки готовил только для «больших оказий». «Жить одними гимназическими интересами - для меня немыслимо, они слишком вялы, скучны и однообразны, чтобы могли удовлетворить всем потребностям моей натуры», - записал Надсон в своём дневнике в 1877 году. Единственным ярким впечатлением в гимназический период жизни Надсона была его горячая любовь к Наталье Михайловне Дешевовой, сестре товарища по гимназии. Внезапная смерть Дешевовой в марте 1879 года стала ещё одним тяжким ударом для юноши. Память о Дешевовой Надсон сохранил до конца своей жизни, ей он посвятил многие свои стихотворения. «Да, это было всё», «Два горя», «За что?».

В гимназические годы проявился и литературный дар Надсона. В первом классе он уже мечтал о писательстве и писал прозой рассказы, героем которых был некий благородный Ваня. Стихи он начал писать во втором классе гимназии - в подражание стихам старшего двоюродного брата, Ф. Медникова. В пятом классе решился в первый раз показать своё стихотворение учителю. Рецензия учителя на «Сон Иоанна Грозного» юного поэта была таковой: «Язык образный, есть вымысел и мысль, только некоторые стихи неудобны в стилистическом отношении». В 1878 году Надсон отнёс своё стихотворение «На заре» в журнал Н. П. Вагнера «Свет», и оно было принято.

Пушкинская премия

Находясь в Ялте, Надсон получил радостное известие - его книга удостоилась Пушкинской премии Академии наук. Большинство рецензентов обратило внимание на то, что Надсон не всегда владеет формой стиха, но искупает этот недостаток страстной и глубокой искренностью. «В небольшом сборнике его стихотворений, затронувших много жгучих мыслей, волнующих современников, - писал А. И. Введенский , - отразились рельефно многие чаяния времени».

Творчество

Творчество Надсона относится к так называемой эпохе «безвременья» конца XIX века. Современники поэта, а также и позднейшие исследователи его творчества отмечали, что лирика Надсона испытала заметное влияние М. Ю. Лермонтова и Н. А. Некрасова . Этих поэтов сам Надсон очень ценил. «Что ни говорите, а лучше Лермонтова нет у нас поэта на Руси. Впрочем, я, может быть, думаю и говорю так оттого, что сам сочувствую ему всей душой, что сам переживаю то, что он пережил и великими стихами передал в своих творениях», - записал Надсон в своём дневнике в 1878 году. С Лермонтовым Надсона роднит мотив романтического страдания личности, которая пришлась не ко времени и чужда обществу. С Некрасовым - гражданское направление, лишённое, однако, признаков какой-либо конкретной доктрины и слишком отвлечённое. В своих стихах Надсон скорее оправдывал разочарованность и унылое бессилие современников. По словам В. В. Чуйко, «он просто „воспевал“ себя и своё поколение». Это отчетливо проявилось в стихотворениях «Не вини меня, друг мой, - я сын наших дней…» (1883), «С тех пор, как я прозрел, разбуженный грозою…» (1883), «Наше поколение юности не знает…» (1884), «В ответ» (1886). Некрасовские традиции, ощутимые уже в ранней лирике Надсона, особенно чувствуются в стихотворениях «Похороны» (1879), «Старая сказка» (1881), «Святитель» (1882), «Как каторжник влачит оковы за собой…» (1884) и др.

Характерной чертой поэзии Надсона была интонация личного, дружеского, приятельского обращения к современнику. Свои взаимоотношения с читателем поэт строил на полном доверии. Жизнь Надсона была известна из его же исповедальных и преимущественно автобиографических стихов. Реально-исторический читатель для Надсона был тесно связан с воображаемым читателем-другом. Уже в первых стихотворениях Н. обращается к тому, «в чьем сердце живы желанья лучших, светлых дней» («Во мгле», 1878). Не случайны частые обращения к читателю: «о, милый брат», «дорогие друзья», «братья», «милый друг» и т. п. В конце жизни поэт пишет строки (стихотворение осталось незавершенным), в которых очень четко выразил своё отношение к читателю: «Он мне не брат - он больше брата: / Всю силу, всю любовь мою. / Все, чем душа моя богата. / Ему я пылко отдаю». Критик К. К. Арсеньев подчеркивал, что в поэзии Надсона «чувствуется „тоска желаний“, многим знакомых, слышится крик душевной пытки, многими пережитой <…>. В одних он пробуждал полузабытые чувства, другие узнавали в нём самих себя, третьих он ставил лицом к лицу с вопросами, существование которых они до тех пор только смутно подозревали».

Первостепенной в творчестве Надсона является тема назначения поэта и поэзии. В стихотворениях «Не презирай толпы: пускай она порою…» (1881), «В толпе» (1881), «Певец» (1881), «Милый друг, я знаю, я глубоко знаю…» (1882), «Из дневника» (1882), «Грезы» (1883), «Певец, восстань!.. мы ждем тебя, восстань…» (1884), «Я рос тебе чужим, отверженный народ…» (1885) и ряде других выражена идея гражданского долга поэта перед отечеством и народом. Нередки в произведениях Надсона мотивы борьбы и протеста против существующего строя: «Ни звука в угрюмой тиши каземата…» (1882), «По смутным признакам, доступным для немногих…» (1885), «Не хотел он идти, затерявшись в толпе…» (1885), «На могиле А. И. Герцена» (1886) и др. Но одно из ключевых слов в поэтическом лексиконе Надсона, «борьба», находится в одном ряду с «сомнением», «тоской», «мглой», оно неизменно и красноречиво сопровождается определениями: «тяжкая», «напрасная», «трудная», «роковая», «жестокая», «неравная», «безумная», «непосильная», «долгая», «суровая». Борьба для Надсона тесно связана со страданием. «Мой стих я посвятил страданью и борьбе», - писал поэт («С тех пор как я прозрел, разбуженный грозою…»). Отсюда - мятежное, святое, чистое, прекрасное страданье; это и «страдальческий образ отчизны далекой», и мотив сострадания к ближнему.

Появившийся в печати в 1885 году сборник стихотворений, тираж которого составил 600 экземпляров, принёс Надсону огромный успех. При жизни поэта книга выдержала 5 изданий, а до 1917 года её успели переиздать 29 раз, последнее из которых имело огромный по тем временам тираж - 10 000 экз. После смерти Надсона его творчество получило ещё большую известность. О Надсоне появляется обильная критическая литература (Н. К. Михайловский, А. М. Скабичевский, Л. Е. Оболенский, М. А. Протопопов и др.), публикуются различные мемуарные свидетельства. Многие поэты посвящают его памяти стихотворения (Я. П. Полонский, Л. И. Пальмин, К. М. Фофанов). А с посмертной публикацией произведений Надсона слава его достигает своего апогея. Молодежь заучивала его стихотворения наизусть. Произведения Надсона постоянно включались в альбомы и рукописные журналы учащихся, долгие годы их часто декламировали со сцены, почётное место отводилось им в различных хрестоматиях и сборниках. Под влиянием Надсона начинался творческий путь Д. С. Мережковского и В. Я. Брюсова , но впоследствии именно поэты-символисты в наибольшей степени способствовали дискредитации Надсона как лирика.

В начале XX века отношение к творчеству Надсона стало неоднозначным. В Надсоне видели типичного «нытика». Критики всё более обращали внимание на мотивы «разочарования», на пессимистические настроения его поэзии. «Невыработанный и пёстрый язык, шаблонные эпитеты, скудный выбор образов, вялость и растянутость речи - вот характерные черты надсоновской поэзии, делающие её безнадёжно отжившей», - заявлял в 1908 г. Брюсов. Игорь Северянин в своей «Поэзе вне абонемента» писал:

Я сам себе боюсь признаться,
Что я живу в такой стране,
Где четверть века центрит Надсон,
А я и Мирра - в стороне.

У Маяковского можно найти такие строки:

Чересчур страна моя поэтами нища.
Между нами - вот беда - позатесался Надсон
Мы попросим, чтоб его куда-нибудь на Ща!

Здесь Маяковский сравнивает себя с Пушкиным (по алфавиту М-аяковский, Н-адсон, О, П-ушкин)

Свыше 100 стихотворений Надсона положено на музыку. И хотя шедевров вокальной лирики на слова Надсона не создано, примечательно, что к его произведениям обращались такие выдающиеся композиторы, как Ц. А. Кюи , Примечания

Г. Бялый

С. Я. Надсон

Библиотека поэта. Большая серия. Второе издание С. Я. Надсон. Полное собрание стихотворений Подготовка текста и примечания Ф. И. Шушковской М.-Л., "Советский писатель", 1962 Семен Яковлевич Надсон жил очень недолго, всего 24 года. В памяти читателей сохранился образ поэта, безвременно погибшего от злой чахотки на заре своей деятельности, начавшейся шумным успехом. В стихотворениях Надсона часто шла речь о тяжком недуге, о тоске увядания, о близкой гибели. Разумеется, все понимали, что это не узкобиографические мотивы, что Надсон говорит не только о своей личной судьбе, но и о "болезнях" целого поколения. Признания и жалобы больного поэта приобрели широкий смысл, но они сохранили при этом личные ноты, задушевность и лиризм. Жизнь Надсона сложилась неудачно, и беды преследовали его едва ли не с самого рождения. Родился он 14 декабря 1862 года в Петербурге, в небогатой чиновничьей семье. Вскоре после рождения сына вся семья переехала в Киев. В двухлетнем возрасте Надсон потерял отца. Мать Надсона Антонина Степановна служила экономкой и учительницей в семействе некоего Фурсова и своими трудами содержала сына и младшую дочь. Детство Надсона было тяжелое. Недаром в своей автобиографии он сообщал: "История моего детства -- история грустная и темная". {Автобиография, дневники, письма и статьи С. Я. Надсона цитируются по изданию: С. Я. Надсон. Полное собрание сочинений, т. 2. Пг., 1917.} Когда Надсону было семь лет, мать его, рассорившись с хозяевами, переехала в Петербург и поселилась в семье своего брата Д. С. Мамонтова. В Петербурге Надсон поступил в приготовительный класс гимназии. Вскоре мать его вторично вышла замуж, за киевского чиновника Н. Г. Фомина, вновь переехала с мужем в Киев, и Надрон продолжал учение в одной из киевских гимназий. Но несчастья на этом не закончились. Отчим Надсона был болен тяжелой психической болезнью. Он измучил жену семейными сценами и, наконец, в припадке помешательства покончил жизнь самоубийством. Семья Надсона осталась без всяких средств к существованию и жила на скудные подачки "добрых людей" -- знакомых и родственников. Другой брат матери Надсона, И. С. Мамонтов, сжалившись над вторично осиротевшей семьей, вызвал Антонину Степановну с детьми в Петербург и определил Надсона пансионером в военную гимназию. Это было в 1872 году, а год спустя Антонина Степановна умерла. Надсон остался у дяди, И. С. Мамонтова, сестра его перешла жить к Д. С. Мамонтову. Таким образом, Надсон оказался в полном одиночестве, на попечении людей, которые не любили его и нередко оскорбляли жестоко и грубо. Единственным светлым пятном в гимназический период жизни Надсона была его горячая любовь к Н. М. Дешевовой, сестре товарища по гимназии. В марте 1879 года Н. М. Дешевова внезапно умерла. Память о ней Надсон сохранил до конца своей жизни, ей посвятил он впоследствии сборники своих стихотворений. В 1879 году Надсон окончил гимназию и поступил в Павловское военное училище. Надсон был болезненным и слабым подростком. Из-за болезни он должен был выехать на Кавказ, где провел зиму и лето 1880 года. В 1882 году он окончил училище и вышел подпоручиком в Каспийский полк, расквартированный в Кронштадте. Военная служба не привлекала Надсона нисколько. В училище он был определен против своей воли. Ему страстно хотелось поступить в университет или в консерваторию: он недурно играл на скрипке и на рояле и горячо любил музыку. В 1880 году он записал в дневнике: "Общественная жизнь идет вперед! С каждым днем выступают новые труженики мысли и искусства, а я должен тратить время на военные науки, ломать и мучить себя во имя дисциплины и иметь в перспективе положение военного!" "Труженики мысли и искусства" -- среди них хотелось быть Надсону, а не в душной среде дворянского семейства Мамонтовых и не в кругу воспитанников военного училища. Надсон увлекался литературой, в детстве он поразительно много читал, читал без разбора, что попадалось под руку. "Тайны" разных дворов, Загоскин, Гончаров, Решетников, Лесков, Шиллер, Гофман, Ауэрбах -- таков пестрый перечень авторов, о которых он упоминает в своем, не юношеском даже, а детском дневнике. Дневник он начал вести очень рано, лет одиннадцати-двенадцати, и с недетской серьезностью заносил на его страницы жизненные впечатления, слегка беллетризованные, юношеские стихи и размышления о жизни, чаще всего печальные, не без оттенка литературности, в духе Лермонтова, а иногда и прямо со ссылками на него. "Жизнь ведь, "как посмотришь с холодным вниманьем вокруг, -- такая пустая и глупая шутка", как сказал Лермонтов, а мое мнение, что и обидная вдобавок", -- записал Надсон 10 февраля 1878 года, а двумя днями раньше, процитировав из "Демона" И вновь остался он надменный, Один, как прежде, во вселенной Без упованья и любви, Надсон воскликнул: "Что ни говорите, а лучше Лермонтова нет у нас поэта на Руси. Впрочем, я, может быть, думаю и говорю так оттого, что сам сочувствую ему всей душой, что сам переживаю то, что он пережил и великими стихами передал в своих творениях". Надсон начал писать стихи очень рано, еще в детском возрасте. В 1878 году он решился отнести свое стихотворение "На заре" в журнал Н. П. Вагнера "Свет", и оно было принято. Надсон с нетерпением ждал появления номера журнала. В дневнике появилась такая патетическая запись: "Я вступил теперь на дорогу, назад поздно, да и незачем: даль являет такой заманчивый призрак Славы, невидимый голос шепчет: "Иди вперед, вперед", и я пойду вперед". Судьба Надсона, таким образом, определилась: он стал профессиональным литератором, поэтом. Его стихи начали появляться в толстых журналах: "Свет", "Мысль", "Слово", "Русская речь", "Дело" и в других. Но самым важным событием в литературной судьбе Надсона было его сотрудничество в лучшем демократическом журнале его времени -- в "Отечественных записках". В 1882 году его пригласил в этот журнал известный поэт А. Н. Плещеев, сочувственно отнесшийся к первым опытам Надсона. Плещеев помог молодому поэту своим участием, расположением и литературными советами. "Его я считаю своим литературным крестным отцом и бесконечно обязан его теплоте, вкусу и образованию, воспитавшим мою музу", -- писал Надсон в своей автобиографии. В 1884 году Надсон вышел в отставку и целиком отдался литературной работе. В 1885 году появился сборник его стихотворений, выдержавший при жизни поэта пять изданий. Критика заметила Надсона, читатели узнали и полюбили его, Академия наук удостоила его Пушкинской премии. "Заманчивый призрак Славы" перестал быть призраком и превратился в реальность. Но дни Надсона были уже сочтены. В своей автобиографии он написал: "В 1884 году начал умирать. Затем, -- честь имею кланяться". Не помогло Надсону и лечение за границей -- в Германии, Швейцарии, на юге Франции. В последние месяцы своей жизни поэт стал предметом издевательских нападок со стороны реакционного критика В. П. Буренина, сотрудника газеты "Новое время". Буренин мстил Надсону за то, что тот задел его в одном из критических фельетонов в киевской газете "Заря", где Надсон в 1886 году выступал в качестве литературного обозревателя. "Предсмертные часы этого талантливого, чуткого, рано угасшего поэта были отравлены отвратительной, низкой, подлой травлей газеты "Новое время"", -- писала большевистская "Звезда" в 1912 году (No 4), выступая против попыток некоторых буржуазных журналистов обелить Буренина. 19 января 1887 года Надсон скончался в Ялте. Тело его было перевезено в Петербург. Молодежь несла гроб Надсона на руках до Волкова кладбища. Популярность поэта после его смерти не только не ослабела, но, напротив, еще более усилилась. Надсон вошел в литературу в трудную, сказать кризисную, для русской поэзии пору. После смерти Некрасова достойного преемника ему не нашлось. К тому же под сенью политической реакции в восьмидесятых годах оживилась деятельность поэтов школы "чистого искусства". Большое влияние приобрел в ту пору патриарх "чистой" поэзии А. А. Фет, с 1883 года печатавший выпуск за выпуском свои поздние стихи, в которых еще более декларативно, чем раньше, провозглашались принципы "чистой поэзии". В это же время А. Н. Апухтин, также сторонник "чистого искусства", возобновил свою деятельность произведениями интимно-лирического характера. Вернулся в литературу и другой представитель этой же школы, К. К. Случевский, уже давно, казалось, бы, замолкший. Появились и новые приверженцы "чистого искусства"; среди них -- даровитый К. М. Фофанов, поэзия которого стоит уже в преддверии символизма, и несколько других, менее талантливых поэтов, как например А. А. Голенищев-Кутузов и С. А. Андреевский, чья. лирика вращалась в кругу узко личных мотивов с налетом- модного. пессимизма. Характерно, что к сборнику своих стихотворений Андреевский избрал такой эпиграф из Эдгара По: "Красота есть единственная законная область поэзии; меланхолия есть законнейший поэтический тон". Иной раз "чистая" лирика соединялась у этих поэтов с антидемократическими декларациями. Так, А. А. Голенищев-Кутузов в одном из стихотворений призывал, не верить тем, кто говорит: "свобода не обман". Нет, други, -- нет и нет! То лести звук пустой, То праздных слов игра, то призрак лишь свободы! Обманутые им волнуются народы, Мятутся вкруг него с надеждой и тоской... О том же с пафосом писал другой сторонник "чистого искусства", Д. Н. Цертелев: Спешат безумные вожди, Впотьмах гоняются за призраком свободы, Сулят блаженство впереди И лишь на рабство злейшее ведут народы. Правда, поэты, подобные Голенищеву-Кутузову и Цертелеву, не делали литературной погоды: это были незначительные величины. Но и гражданская поэзия восьмидесятых годов также не была представлена сколько-нибудь крупными именами. Н. М. Минский, популярный в те годы поэт, близкий к народническим кругам и по духу своей поэзии созвучный Надсону, поддавшись реакционным веяниям времени, в 1884 году декларативно заявил об отказе от старых демократических традиций. В восьмидесятые же годы началась деятельность поэта-народовольца П. Ф. Якубовича, певца борьбы и жертвенного страдания, но, едва начавшись, была прервана на долгие годы арестом и каторгой. В этих условиях поэзия Надсона должна была привлечь к себе, пристальное внимание. В его стихах звучали мотивы, отражавшие; гнет и давление общественных условий того трудного времени, когда он жил и писал, а печальная судьба и безвременная гибель молодого поэта, сошедшего в могилу под свист и улюлюканье реакционной газеты, приобрела как бы символическое значение. Вскоре после смерти Надсона В. Г. Короленко в одном из писем своих так определил смысл и характер его популярности: "Я уверен, что большая часть стихотворений Надсона, будучи напечатано каждое отдельно и под другим именем, не произвели бы того обаяния, какое эти стихотворения производили в действительности на читателей покойного поэта. И это совершенно понятно. В нескольких выдающихся стихах Надсон заинтересовал читателя особенностями своей поэтической личности. Читатель его узнал, в его индивидуальности, и полюбил, полюбил известное лицо. С этих пор уже все, до этого лица относящееся, встречает симпатию и отклик, хотя бы это был элементарнейший лирический порыв, каких печатается бесчисленное множество... Тут немедленно к тому, что стоит на печатной странице в виде ряда букв и строчек, присоединяются живые черты уже известной нам прежде личности. Общий мотив облекается живою плотью". {В. Г. Короленко. Избранные письма, т. 3. М., 1936, стр. 17.} "Живую плоть" поэзии Надсона составил образ "лишнего человека" семидесятых-восьмидесятых годов, вырисовывавшийся в его стихотворениях. Сомнения и жалобы на судьбу, негодование при виде господствующего зла и сознание собственного бессилия, жажда борьбы и неумение бороться, личные неудачи и чувство обреченности целого поколения -- все эти давно знакомые черты сознания "лишних людей" в своеобразном историческом перевоплощении возникли в поэзии Надсона и выступили как характерная особенность новой эпохи. В этом была своя историческая логика. Трагические неудачи народнического поколения, вступившего в борьбу с пореформенным застоем и изнемогшего в этой борьбе, вновь вызвали к жизни, казалось бы, отошедший в далекое прошлое, развенчанный и осмеянный образ "лишнего человека". В народническом движении были свои борцы и мученики, люди бесстрашные и мужественные, не знавшие колебаний и раздвоенности, но если взять целое поколение, большую среду, окружавшую передовых борцов, то люди этого поколения и этой среды тяжело и горестно переживали крах своих надежд и ожиданий, колебались и мучились, от героических порывов переходили к унынию и жестоко страдали от своей раздвоенности. По своему психическому облику они во многом напоминали "лишних людей" сороковых годов. Все это превосходно почувствовал и понял Тургенев, поставивший в центре романа о народническом движении "лишнего человека". новой формации. В самом деле, герой "Нови" Нежданов, олицетворяющий собою то демократическое поколение, которое выступило сразу вслед за Базаровым, оказался, однако, по основным чертам своего социально-психологического облика ближе к Рудину, чем к Базарову. С тургеневской "Новью" полемизировал А. Осипович-Новодворский в "Эпизодах из жизни ни павы, ни вороны", но под пером этого типичного семидесятника, разночинца и демократа опять-таки возникла фигура "лишнего человека", необычная и оригинальная, но все же недаром названная автором "ни павой, ни вороной" и прямо примкнувшая к галерее давно, казалось бы, исчерпанных > типов. Этот же образ создавал и В. М. Гаршин в своих рассказах о благородных неудачниках, возмутившихся против "мирового зла", но потерявших душевное равновесие и обессилевших в бесплодной, а иной раз даже иллюзорной борьбе. Надсон в своей поэзии разрабатывал тот же тип, близко соприкасаясь по основным темам, мотивам и настроениям со своими демократическими современниками. Его герой ненавидит насилие и произвол, грубое "царство Ваала", ему претит "бесстыдное невежество" "наглой красоты" и "пошлый рай" мещанского благополучия ("Цветы"). Он мечтает о коренном изменении мира, о приходе блаженной и счастливой поры, когда...не будет на свете ни слез, ни вражды, Ни бескрестных могил, ни рабов, Ни нужды, беспросветной, мертвящей нужды, Ни меча, ни позорных столбов! ("Друг мой, брат мой, усталый, страдающий брат...") В дали веков он видит "праздник возрожденья", время, когда "радостно вздохнут усталые рабы, И заменит гимн любви и примиренья Звуки слез и горя, мести и борьбы" ("Весенняя сказка"). Это та же мечта, которая вдохновляла и героя гаршинского "Красного цветка", предвидевшего такое время, когда "распадутся железные решетки, все... заточенные выйдут отсюда и помчатся во все концы земли, и весь мир содрогнется, сбросит с себя ветхую оболочку и явится в новой, чудной красоте". {В. М. Гаршин. Сочинения. М., 1955, стр. 193.} Это была та же мечта, которая владела не литературными героями, а многими реальными людьми семидесятых-восьмидесятых годов. В. Г. Короленко в "Истории моего современника" говорит о том, что у него, в пору его молодости, как и у других мечтателей его поколения и круга, была одна великая мысль. "Господствующей основной мыслью, -- пишет он, -- своего рода фоном, на котором я воспринимал и видел явления, стала мысль о грядущем перевороте, которому надо уготовить путь". {В. Г. Короленко. Собрание сочинений, т. 6. М, 1954, стр. 200.} Ему думалось, что придет время, когда станет "новое небо и новая земля". Это была мечта j гармоническом строе общества и человеческих отношений, мечта заманчивая и пленительная, но туманная и неясная. Неясны были конкретные очертания нового строя, нового мира, неясны были средства ее осуществления, и больше того -- неясно было даже, осуществима ли эта мечта вообще. Зло казалось крепким и вечным, и Надсон в своих мечтах выражал чувство растерянности и бессильного недоумения Пред льющейся века страдальческою кровью, Пред вечным злом людским и вечною враждой... ("Я не щадил себя: мучительным сомненьям...") Вот почему герой Надсона не только мечтатель, но и человек мучительных сомнений. Одно из лучших стихотворений Надсона начинается словами: Не вини меня, друг мой, -- я сын наших дней, - Сын раздумья, тревог и сомнений... И в самом деле, герой Надсона подвергает сомнению все: светлые надежды юности, веру в братство, в борьбу, свое право на любовь и самое чувство любви. Уже в самых ранних стихотворениях Надсона появляется образ человека, сломленного жизнью, уставшего, отказавшегося от "дерзких мечтаний", от былых надежд. Забыли мы свои желанья: Они прошли для нас, как сны, И наши прошлые мечтанья Нам стали странны и смешны, -- пишет Надсон в стихотворении "Во мгле" (1878). Наивно было бы видеть в таких стихах только автобиографические признания. Совершенно очевидно, что поэт претендует здесь не столько на личную исповедь, сколько на создание образа героя своего времени. Этот герой с детства узнал "яд тайных дум и злых сомнений ("В альбом", 1879), он, пережил крах каких-то юных надежд, он потерял прежнюю веру "в правду и людей", он стыдится своей "былой наивности и остро чувствует горечь разочарования. И за то, чем ярче были упованья, Чем наивней был я в прежние года, Тем сильней за эти детские мечтанья Я теперь томлюсь от боли и стыда... ("Муза, погибаю! Глупо и безбожно...", 1881) Такое душевное состояние становится характерным признаком надсоновского героя не только в ранних, но и в зрелых стихотворениях. Ты встретила меня озлобленным бойцом, Усталым путником под жизненной грозою, -- говорит герой Надсона своей возлюбленной в одном из стихотворений 1883 года ("Из песен любви"). А я, -- я труп давно... Я, рано жизнь узнал, Я начал сердцем жить едва не с колыбели, Я дерзко рвался ввысь, где светит идеал, -- И я устал... устал... и крылья одряхлели, -- сетует он там же. Это не мимолетное настроение, это -- постоянный мотив, устойчивая психологическая черта. В одном из последних стихотворений слышны те же самые ноты, которые звучали в ранних опытах: Изжита жизнь до дна! Назад не воротить Заносчивых надежд и дерзких упований! ...Довольно!.. Догорай неслышно, день за днем, Надломленная жизнь! Тяжелою ценою Достался опыт мне. и т. д. ("Весной", 1886) Герой Надсона сомневается даже в идеале будущего счастливого строя, который, как мы увидим ниже, отстаивал сам, сомневается потому, что для его осуществления понадобятся бесчисленные жертвы: Столько праведной крови погибших бойцов, Столько светлых созданий искусства, Столько подвигов мысли, и мук, и трудов, -- И итог этих трудных, рабочих веков -- Пир животного, сытого чувства! ("Нет, я больше не верую в ваш идеал...") Но не только "праведная кровь погибших бойцов" смущает поэта, он думает и о себе, о своих "слезах" и мучениях: в новом мире ему станет жаль этих мучений, к которым он привык, в которых видит свою миссию, свое назначение: Ведь сердце твое -- это сердце больное -- Заглохнет без горя, как нива без гроз: Оно не отдаст за блаженство покоя Креста благодатных страданий и слез. ("Томясь и страдая во мраке ненастья..." ) Больше того, герой Надсона иной раз упивается страданиями, видя в них свое превосходство над довольною и сытою толпой: Пусть из груди порой невольно рвется крик, Пусть от тяжелых мук порой я задыхаюсь, -- Как новый Прометей, к страданьям я привык, Как новый мученик, я ими упиваюсь!.. ("Как долго длился день!.. Как долго я не мог...") Надсон предвидит, наконец, и такую возможность: ценою жертв, крови и страданий осуществлен "заветный идеал", но человека мучит "пронзающий вопрос": Для чего и жертвы и страданья?.. Для чего так поздно понял я, Что в борьбе и смуте мирозданья Цель одна -- покой небытия? Этим вопросом кончается стихотворение с характерным названием "Грядущее", а начинается оно утверждением: Будут дни великого смятенья: Утомясь бесцельностью пути, Человек поймет, что нет спасенья И что дальше некуда идти... Недоверие к будущему, разумеется, лишало надсоновского героя сил для жизненной борьбы -- тем более, что в настоящем он постоянно сталкивался с безысходным противоречием между личными стремлениями и объективными законами жизни. Это противоречие было источником пессимистических настроений людей народнического поколения, оно же лежало в основе "субъективной социологии", утверждавшей возможность жить и действовать, не считаясь с законами объективной необходимости. В. Г. Короленко, вместе с другими людьми своего поколения воспитавшийся в атмосфере народнического волюнтаризма, писал в своей восточной сказке "Необходимость" о том, что божество необходимости "признает своими законами все то, что решит наш выбор. Необходимость -- не хозяин, а только бездушный счетчик наших движений. Счетчик отмечает лишь то, что было. А то, что еще должно быть -- будет только через нашу волю... Значит, -- предоставим Необходимости заботиться о своих расчетах, как она знает". {В. Г. Короленко. Собрание сочинений, т. 2. М., 1954, стр. 388.} Внешне все это звучало более чем оптимистично, по существу же такое решение вопроса не могло устранить тревожных и печальных размышлений над фатальным несоответствием стремлений благородных мечтателей с ходом истории, не оправдывавшей их ожиданий и надежд. В стихотворении "Червяк, раздавленный судьбою..." (1884) Надсон с горечью и болью говорит о трагедии людей, "в бессильном озлобленьи" стремящихся повернуть к лучшему жизнь "толпы", которая идет своим путем, "как шла доныне". "И гаснет крик мой без следа, Крик вопиющего в пустыне!" К этому прибавлялась еще трагическая тема бездушной природы, которая чарует человека своей красотой и одновременно подавляет его своей холодностью и безразличием. Есть что-то горькое для чувства и сознанья В холодной красоте и блеске мирозданья... ("Не знаю отчего, но на груди природы... ") И эта горечь заставляет больную мысль современного человека биться "над неразгаданным вопросом бытия": Зачем ты призван в мир? К чему твои страданья, Любовь и ненависть, сомненья и мечты В безгрешно-правильной машине мирозданья И в подавляющей огромности толпы? ("Случалось ли тебе бессонными ночами...") К тому же в сердце человеческом живёт "всем врожденная способность примиренья", а...жизнь еще вокруг так чудно хороша, И в ней так много благ и кроме гордой воли!.. Эта особенность человеческой души и есть самый страшный враг свободы, "страшней насилия, страданья и гоненья" ("Есть у свободы враг опаснее цепей..."). Герою Надсона кажется иной раз, что борьба за свободу, за социальные преобразования, за счастье мира противоречит коренным свойствам человеческой природы. И если над его душой властно "мирящее искусство" и "красота" ему "внятна и нечужда", -- ему не в чем упрекать себя ("Не упрекай себя за то, что ты порою..."). Сетования на современность, мысль о тщете социальных стремлений, о подавляющем бездушии природы и "подавляющей огромности толпы", мотивы пессимизма социального и космического -- все это звучало порою как исповедь отступника. И все же это только кажется так на первый взгляд, потому что сомневающийся во всем герой Надсона сомневается и в своем праве на такого рода сомнение, то есть в своем праве на безверие. Быть может, их мечты -- безумный, смутный бред И пыл их -- пыл детей, не знающих сомнений, Но в наши дни молчи, неверящий поэт, И не осмеивай их чистых заблуждений; Молчи иль даже лги: созрев, их мысль найдет И сквозь ошибки путь к сияющей святыне, Как путь найдет ручей с оттаявших высот К цветущей, солнечной, полуденной долине. В стихотворении "Из дневника" ("Сегодня всю ночь голубые зарницы...") Надсон показывает своего героя в состоянии страстного стремления к личному счастью, которое в этот миг важнее для него, чем все прежде владевшие им мечты о благе людей. Но "демон тоски и сомненья" укоряет его в забвении прежних обетов: герой Надсона кается в своем малодушии и надеется сладить со своей слабостью, с "жаждой забвенья" и покоя. "Грезы былого", оказывается, по-прежнему сохраняют свою власть над ним, и "демон сомненья" не смеет касаться их своим "язвительным смехом". Так сомнение переходит у Надсона в свою противоположность, в утверждение жизненных ценностей и в жажду веры. Один из любимых героев древности для Надсона -- Герострат, понятый им, в отличие от общепринятого взгляда, как человек "безжалостного сомненья", Сжигаемый своей мучительною думой, Страдающий своей непонятой тоской. "Геростратовское" начало дорого Надсону прежде всего потому, что оно разрушает младенческие иллюзии, наивные верования, надежды на "пошлый рай" мещанского благополучия. Это -- противоядие против косности, застоя, обывательского нерассуждающего прекраснодушия. В стихотворении "Я не щадил себя: мучительным сомненьям..." Надсон развертывает целую схему психологического развития своего героя. Его путь начинается с разрушения наивных младенческих мечтаний. Это первый этап, отправная точка эволюции. Затем герой стихотворения собирает "обломки от крушенья", "созидает и творит" в новый мир, воздвигает "новый храм" и стремится вперед, прозрев "истинного бога". И наконец; третий этап -- это опять новые сомнения и тревоги, вызванные ощущением собственного бессилия перед прочностью - и неизменностью мирового зла. Аналогичную идейную биографию, духовную драму поколения рисует Надсон в стихотворении "С тех пор как я прозрел, разбуженный грозою...". Сперва "детские грезы", развеянные жизнью, очень рано показавшей свою "позорную наготу", свою "жалкую дряхлость", потом жизнь, посвященная "страданью и борьбе" и в то же время полная сомнения, "сомненья в будущем, и в братьях и в себе...". Я говорил себе: "Не обольщайся снами; Что дашь ты родине, что в силах ты ей дать? Твоей ли песнею, твоими ли слезами Рассеять ночь над ней и скорбь ее унять?.." А между тем "молчать в бездействии позорном" человек, смущаемый такими сомнениями, не может и не хочет. Мысль его не в состоянии прояснить "мучительный хаос", зато непосредственное чувство влечет его к деятельному стремлению "рассеять ночь" над родиной и "скорбь ее унять".. В другом стихотворении, которое так же, как и предшествующее, носит характер психологической новеллы, перед нами сходный сюжет: герой долго ждал счастья, оно пришло, развеяло сумерки его души, но теперь ему "жаль умчавшихся страданий", он вспоминает "отголоски гроз недавнего ненастья", и голос совести твердит ему: "Есть дни, когда так пошл венок любви и счастья И так Прекрасен терн страданий за людей!.." ("Из дневника", 1883). Эти колебания чувств, вибрация настроений, переходы от одного душевного состояния к другому образуют у Надсона некое психологическое единство. В его поэзии "сомнения" не противостоят ни вере, ни борьбе за счастье мира. Это постоянные спутники, это явления одного порядка. Так устроен современный человек; в его сознания уживаются в противоречивом единстве жажда покоя и стремление к борьбе, вера и безверие, погружение в себя и желание прийти на помощь "страдающим братьям". В этой раздвоенности есть нечто ущербное, болезненное и слабое, но, по мысли Надсона, не мелкое, не примитивно эгоистическое, не узко личное. Все это естественно и законно, так как порождено крепостью неправды и потому при всей болезненности своей оправдано, оправдано объективными историческими (Обстоятельствами. Человек, больной такой болезнью и одержимый такими сомнениями, осуждения не заслуживает. Выше, в другой связи, приводились уже характерные надсоновские слова: "Не вини меня, друг мой, -- я сын наших дней". В слабостях и недугах надсоновского героя виновато поколение, история, жизненные обстоятельства, против которых человек бессилен. Наше поколенье юности не знает, Юность стала сказкой миновавших лет; Рано в наши годы дума отравляет Первых сил размах и первых чувств рассвет... -- ("Наше поколенье юности не знает...") вот характерное самообвинение и в то же время самооправдание "лишнего человека" семидесятых-восьмидесятых годов, который понимает свои слабости и пороки, но винит за них исторические обстоятельства ("наши дни", "наши годы"). В том же стихотворении читаем: "О, проклятье сну, убившему в нас силы!..". То же и в другом стихотворении: Путь слишком был тяжел... Сомненья и тревоги На части рвали грудь... Усталый пилигрим Не вынес всех преград мучительной дороги И гибнет, поражен недугом роковым... ("Нет, муза, не зови!. . Не увлекай мечтами...") То же или подобное встречаем мы во многих и многих стихотворениях Надсона. Задолго до Надсона один из тургеневских героев сказал о себе и о людях своего типа: "Обстоятельства нас определяют; они наталкивают нас на ту или другую дорогу, и потом они же нас казнят" ("Переписка"). {И. С. Тургенев. Собрание сочинений, т. 6. М., 1955, стр. 93.} Таково же положение и самочувствие героя поэзии Надсона. Как и его далекий предшественник, он одновременно и осуждает и оправдывает себя, он видит свои слабости и свое бессилие и в то же время отказывается судить за это себя и себе подобных. Такие мотивы поэзии Надсона, как свидетельствует один из мемуаристов, вызвали суровое осуждение Н. Г. Чернышевского: "Нытье, не спорю, искреннее, -- сказал он, -- но оно вас не поднимает". Он видел у Надсона "обычные плещеевские мотивы с собственными вариациями", {Из воспоминаний Н. А. Панова. -- "Литературное наследство", No 49--50. М., 1946, стр. 602.} а в поэзии Плещеева сороковых-пятидесятых годов, как позднее у Надсона, вырисовывались контуры той самой "теории заедающей среды", с которой всегда полемизировали революционные демократы. Добролюбов, например, видел в этой теории характерную черту мировоззрения "лишних людей"; он писал об этом в статье "Благонамеренность и деятельность" по поводу повестей того же Плещеева, которого отнес к писателям тургеневской школы с ее постоянным мотивом: "среда заедает человека". Герои писателей этой школы, считал Добролюбов, и в самом деле находятся в полной и совершенной зависимости от окружающей среды. Сетуя на ее губительную силу, они пассивно подчиняются ей и не доходят до мысли о том, что если эта среда столь губительна для людей, то они должны были бы избавить себя от нее и решительно изменить ее характер. "Среда заедает людей", -- считал Добролюбов, но, "заедая одних", она в то же время по этой же самой причине влечет других людей к противодействию я тем самым закаляет их. Что же касается "лишних людей", то они -- пассивные жертвы этой среды, и только. Правда, они не сливаются с окружающим большинством, они искренне стремятся к тому, чтобы "людям было получше жить на свете, чтобы уничтожилось все, что мешает общему благу", но они "постоянно отличаются самым ребяческим, самым полным отсутствием сознания того, к чему они идут и как следует идти. Все, что в них есть хорошего, -- это желание, чтобы кто-нибудь пришел, вытащил их из болота, в котором они вязнут, взвалил себе на плечи и потащил в место чистое и светлое". {Н. А. Добролюбов. Полное собрание сочинений, т. 2. М., 1935, стр. 244.} Нечто подобное было и с "лишними людьми" восьмидесятых годов. Ожидание сильного человека, вождя, учителя, пророка приобрело у Надсона патетический характер. Такой человек избавит от мук бессильного сомнения, он научит жить и бороться, он поведет за собой, -- и тогда не страшны никакие страдания, не страшна даже сама смерть. В стихотворении "Беспокойной душевною жаждой томим..." перед нами вырисовывается облик человека беспокойного, ненавидящего "будничный, мелкий удел"; он проводит свои дни То за грудами книг, то в разгаре страстей... Под удары врагов и под клики друзей... Но в его сердце живет "глухая тоска", в груди -- безнадежность, в очах -- "зной недуга". Он-то и мечтает о вожде и пророке, приход которого избавит его от душевных терзаний. Где ж ты, вождь и пророк?.. О, приди И стряхни эту тяжесть удушья и сна! Дай мне жгучие муки принять, Брось меня на страданье, на смерть, на позор, Только б полною грудью дышать, Только б вспыхнул отвагою взор!.. Чему будет учить этот "пророк", во имя чего бросит он надсоновского героя "на страданье, на смерть, на позор", это не имеет решающего значения: для того чтобы вести за собой людей, нужна не истина, а фанатическая убежденность: О, мне не истина в речах твоих нужна -- Огонь мне нужен в них, горячка исступленья, Призыв фанатика, безумная волна Больного, дерзкого, слепого вдохновенья... ("Изнемогает грудь в бесплодном ожиданьи...") "Неверующий гений" и "пророк погибели, грозящей впереди" народу не нужен в те дни, когда у людей гаснет надежда, когда "ночь вокруг свой сумрак надвигает". Пускай иной пророк, -- пророк, быть может, лживый, Но только верящий, нам песнями гремит, Пускай его обман, нарядный и красивый, Хотя на краткий миг нам сердце оживит... ("В больные наши дни, в дни скорби и сомнений...") Измученный сомнениями, герой Надсона готов принять любой крест, "лишь бы" стихла боль сомненья рокового". Он восклицает: "На что б ни бросить жизнь, мне всё равно". И если "ничтожная среда не в силах выдвинуть пророка и безумца", то в этом беда и печаль современности: Напрасно я ищу могучего пророка, Чтоб он увлек меня -- куда-нибудь увлек, Как опененный вал гремучего потока, Крутясь, уносит вдаль подмытый им цветок... ("Напрасно я ищу могучего пророка...") Конечно, все эти возгласы о том, что человеку безразлично, куда и за кем идти, что истина не важна, что все дело в увлеченности и фанатизме, не следует понимать слишком буквально. Это не голос хладнокровного рассуждения, а голос скорби, эти возгласы характерны для такого душевного состояния, когда слова не взвешиваются на аптекарских весах. В общем строе лирики Надсона они означают жажду веры, определенного мировоззрения, крепкой убежденности. Надсоновекий "пророк" сродни тем "безумцам", о которых писал Беранже в стихотворении того же названия; это стихотворение, благодаря переводу Курочкина, было у всех на устах, а там были такие патетические возгласы: Господа! Если к правде святой Мир дороги найти не умеет -- Честь безумцу, который навеет Человечеству сон золотой! ...Если б завтра земли нашей путь Осветить наше солнце забыло -- Завтра ж целый бы мир осветила Мысль безумца какого-нибудь! Поэт называет имена таких безумцев; ими оказываются корифеи утопического социализма Сен-Симон, Фурье, Анфантэн, а в дали времен -- тот безумец, который дал Новый завет, "ибо этот безумец был богом". {Поэты "Искры", т. 1. Л., "Библиотека поэта", Большая серия, 1955, стр. 527--528.} Строки о Новом завете Надсон вряд ли знал, так как они были вычеркнуты цензурой, но дело не в этом. Речь идет не о подражании, не о влиянии даже, а о том контексте, в котором воспринимались надсоновские настроения, мечты и призывы. Взывал ли поэт к "пророкам", прославлял ли он "безумцев" -- было ясно, что речь идет о носителях и проповедниках освободительных идей. В этом же духе воспринимались и образы христианской мифологии, нередкие у Надсона, как и у многих других людей его круга я поколения. Здесь уже действовала традиция, сложившаяся в демократической поэзии. Плещеев, поэт-петрашевец, искал и находил в евангельской легенде мотивы подвига и гибели за правду. {См., например, его стихотворение "Он шел безропотно тернистою дорогой..." (1858).} Некрасов писал в 1874 году о Чернышевском: Его еще покамест не распяли, Но час придет -- он будет на кресте; Его послал бог гнева и печали Царям земли напомнить о Христе. У многих народнических революционеров их демократические идеи расцвечивались евангельскими красками. Отчасти это было продиктовано стремлением найти общий язык с религиозно настроенным крестьянством, отчасти в этом сказывалась идейная слабость народнического мировоззрения, но в любом случае евангельские образы И мотивы Наполнялись вполне, конкретным политическим смыслом и настроениями социального протеста. Нечто подобное было и у Надсона. Разрабатывая евангельские темы, он всегда стремился подчеркнуть, что в его трактовке они имеют очень мало общего с официальным церковным учением. В евангельской легенде его привлекали прежде всего мотивы жертвенности, гибели за правду, во имя любви к людям. Его влекло к себе "обаянье не власти царственной, но пытки и креста". Он писал: "Мой бог -- бог страждущих, бог, обагренный кровью" ("Я не тому молюсь, кого едва дерзает..."). Такие образы не случайно возникали в конце семидесятых и в восьмидесятых годах, когда жестокие преследования демократических деятелей придавали обаяние теме подвижнической готовности идти "на пытку и крест" за свои заветные убеждения. В самом начале своей деятельности, в 1878 году, шестнадцатилетний Надсон написал поэму "Христианка", в которой передал "глубокой древности сказанье" о том, как знатный римлянин Альбин, движимый любовью к молодой христианке, понял ее убеждения, перешел в лагерь гонимых и разделил с ними их страшную участь. Простой народ тепло и свято Сумел в преданьи сохранить, Как люди в старину, когда-то, Умели верить и любить!.. -- так кончается эта поэма, и в ней речь идет именно о том, что больше всего манило Надсона, -- о способности "верить и любить", о готовности жертвовать собой ради выстраданной правды. Времена первых христиан не у одного Надсона вызывали сближения с современностью. Когда в 1877 году была в Петербурге выставлена картина известного художника Г. И. Семирадского "Светочи христианства", на которой изображено было сожжение Нероном христиан как врагов государства, то на эту картину откликнулись многие писатели и критики, в том числе В. М. Гаршин и Н. К- Михайловский. Гаршин, рассказывая содержание картины, говорил о невинно осужденных страдальцах таким тоном, как если бы речь шла о его современниках. Он обратил, между прочим, внимание на фигуру смуглого юноши, приехавшего, очевидно, из дальних стран, чтобы подивиться владычествующему над миром человеку и городу-царю. "И вот перед ним привязанные к позорным столбам люди, которых сейчас будут жечь... Может быть, одно слово отречения освободит их, но они не отрекаются. Что же это такое?" {В. М. Гаршин. Сочинения. М., 1935, стр. 325.} Н. К. Михайловский спрашивал: "Что такое эти засмоленные люди на картине Семирадского? Первые христиане, рабы, обездоленные, забитые, из которых самые видные были "рыбари", чуть что не бурлаки, да еще римские кающиеся дворяне, отрекшиеся от старого мира". {Сочинения Н. К. Михайловского, т. 4, СПб., 1897, стр. 345.} Критик упрекнул художника, почему в его картине нет этих римских "кающихся дворян". "На деле, -- писал он, -- нередки были переходы... из рядов гонителей в ряды гонимых". {Там же, стр. 347.} Никому не ведомый тогда молодой поэт как бы восполнил пробел, который Н. К. Михайловский усмотрел в картине известного художника: в его юношеской поэме воспет подвиг такого "кающегося дворянина" давно минувших "седых времен", который- нашел в себе нравственную стойкость н силу убеждения для того, чтобы отречься от старого мира без колебаний и сомнений, В себе и людях, себе подобных, Надсон ни тогда, ни позже не видел такой силы, и в этом был один из главных источников его трагизма. Такие настроения были как нельзя более характерны для народнического поколения, многие представители которого, в особенности из числа рядовых, жестоко страдали от постоянных разочарований, вызванных неразделенной любовью к народу и безысходным противоречием между романтическими мечтаниями и реальным ходом жизни. "Хождение в народ" закончилось тяжкой неудачей, народовольческая борьба без народа завершилась катастрофой 1 марта 1881 года, катастрофой вдвойне трагической, потому что по видимости это была полная победа, а по существу -- полное поражение. Что делать -- было неясно, во что верить -- еще более неясно. В этих условиях и возникал как характерная психологическая черта времени своеобразный комплекс противоречивых настроений: безверие и стремление избавиться от него во что бы то ни стало, любой ценой. Еще тургеневский Нежданов, герой "Нови", уже упоминавшийся выше, за несколько лет до Надсона рассуждал и чувствовал совсем почти по-надсоновски: "Нужно верить в то, что говоришь, а говори, как хочешь! Мне раз пришлось слышать нечто вроде проповеди одного раскольничьего пророка. Черт знает, что он молол... Зато глаза горят, голос глухой и твердый, кулаки сжаты -- и весь он как железный! Слушатели не понимают -- а благоговеют! И идут за ним. А я начну говорить -- точно виноватый, все прощения прошу". {И. С. Тургенев. Собрание сочинений, т. 4. М., 1954, стр. 405--406.} В то время, когда писал Надсон, воззвания к "вождю и пророку", который должен прийти и увлечь людей за собой, находили идейную опору в народнической теории "героев и толпы", сформулированной с особенной резкостью Н. К. Михайловским в статье "Героя и толпа" (1882). В этой статье он писал о том, что при современном общественном строе люди подавлены однородностью и, скудостью впечатлений. В этих условиях сознание и воля тускнеют, люди впадают в состояние почти гипнотической пассивности, и тут человек инициативы, бурного порыва или сильной воли может увлечь за собой людей на любое дело, доброе или злое, на подвиг или преступление. Как известно, эта теория легла в основу практических действий народников и привела их к многим политическим ошибкам. У некоторой части демократической интеллигенции взгляды и настроения, родственные идеям Михайловского, породили то страстное ожидание "вождя" я- "пророка" и то чувство пассивной жертвенности, которое мы видим в поэзии Надсона. Однако в этом комплексе идей и чувств, которые с глубокой искренностью выражал в своей поэзии Надсон, была и другая сторона. Остро чувствуя свое бессилие и ожидая помощи со стороны, от других людей, более сильных и глубоко верующих в свое дело, Надсон завидовал мужественным борцам против "царства Ваала", людям революционного темперамента, преклонялся перед ними и сам хотел бы стать таким же, как они. В одном из стихотворений 1885 года ("По смутным признакам, доступным для немногих...") у Надсона возникает образ девушки подвижнического, революционного типа, с вдумчивым взглядом. Она резко выделяется из обывательской толпы. "Иная скорбь тебя над нею возвышала, Иная даль звала, иная жгла вражда...". Поэт горько сожалеет о ней, он знает, что ее ожидает тяжелая участь, а в последнем итоге, быть может, самое страшное -- "поруганная жизнь и жалкое ничто". Но, обращаясь к ней, он восклицает: И всё-таки иди -- и всё-таки смелее Иди на тяжкий крест, иди на подвиг твой, И пусть бесплоден он, но жить другим светлее, Молясь пред чистою, возвышенной душой! Это уже нечто вроде надсоновского гимна "безумству храбрых", а девушка, воспетая здесь, похожа на героиню тургеневского "Порога" или на одну из тех русских женщин, которые вдохновили Тургенева на создание его знаменитого стихотворения в прозе. В другом стихотворении того же года Надсон создает образ человека, который с детских лет почувствовал, что родился на свет "могучим орлом" и не может бесполезно и слепо влачить свою жизнь день за днем. Пусть же рано паду я, подломлен грозой, Но навеки оставлю я след за собой. Над людьми и землей, как стрела, я взовьюсь, Как вином, я простором и светом упьюсь, И вдали я обещанный рай разгляжу И дорогу к блаженству толпе укажу!.. ("Не хотел он идти, затерявшись в толпе...") В сущности, здесь та же тема, что и в предшествующем стихотворении, то же настроение и родственный образ: это человек борьбы и сурового мужества, один из тех людей, которые влекут к себе поэта, вызывая его восхищение и зависть. И больно мне, что жизнь бесцельно догорит, Что посреди бойцов -- я не боец суровый, А только стонущий, усталый инвалид, Смотрящий с завистью на их венец терновый... ("Как каторжник влачит оковы за собой...") Эти слова многое объясняют в поэтическом мировоззрении Надсона и в психологическом облике его героя. "Стонущий инвалид", он склоняется к всеобщей любви и примирению ("Я божеством избрал любовь и всепрощенье..."), он хочет разнять борющихся людей, "говоря им о правде и боге" ("По следам Диогена"), он колеблется и рефлектирует, погружается порой в стихию пассивного созерцания, мечтает о будничном труде и малых делах едва ли не в духе пресловутой "Недели", в которой, кстати сказать, Надсон сотрудничал в 1884 году: Пускай венки побед других к себе влекут, Тех, кто еще кипит отвагою орлиной, А мне хватило б сил на мой заветный труд, На незаметный труд, упорный, муравьиный!.. ("Весной") И в то же самое время, как человек, сочувствующий "борцам суровым" и с завистью смотрящий на их "терновый венец", он понимает поэзию грозы и бури и хочет быть ее выразителем. В стихотворении "Я плакал тяжкими слезами..." он отказывается от кротких мечтаний и надежд, от слез "грусти и любви": И свет блеснул передо мною И лучезарен и могуч, Но не надеждой, а борьбою Горел его кровавый луч. То не был кроткий отблеск рая -- Нет, в душном сумраке ночном Зажглась зарница роковая Грозы, собравшейся кругом!.. Так, казалось бы, неожиданно для Надсона, в его поэзии начинают звучать энергичные ноты и слышатся грозовые звуки; появляется у него, тоже, казалось бы, неожиданно, символический мотив буревестника: Чу, кричит буревестник!.. Крепи паруса! И дальше -- сильная картина бури, завершающаяся патетическим возгласом, резко контрастным по отношению к обычным надсоновским сетованиям на болезнь и бессилие: Как прекрасен и грозен немой ее лик! Как сильны ее черные крылья! В таком психологическом состоянии герой Надсона стремится к (народной массе, к "толпе" и призывает других слиться с ней: Приди же слиться с ней: не упускай мгновенья, Когда болезненно-отзывчива она, Когда от пошлых дел и пошлого забвенья Утратой тягостной она пробуждена. ("В толпе") Перенося эти настроения в повседневную жизнь современной ему литературы, поэт находит гневные слова против "мелких вожаков" пестрых журнальных партий с их мелкими распрями, против героев "лживых фраз, надуто-либеральных" и зовет к прямой и непреклонной борьбе словом и делом: Не гонись за шумом быстрого успеха, Не меняй на лавр сурового креста, И пускай тебя язвят отравой смеха И клеймят враждой нечистые уста!.. ("Сколько лживых фраз, надуто-либеральных...") В другом стихотворении, начинающемся характерным призывом: "Певец, восстань! Мы ждем тебя -- восстань!..", речь уже прямо идет о народном гневе, который растет во время предгрозовой тишины, растет, "как буря в океане", н о врагах, которые пока еще беспечны и сильны, но чей пир -- "безумцев пир на пышущем вулкане". Страна "готовится к решительному бою", и поэт должен звать к борьбе: Пускай же песнь твоя, как отдаленный гром, Грядущую грозу свободно возвещает, Звучит пророчеством и с гордым торжеством Врага язвит и поражает!.. "Грядущая гроза", "народный гнев", "решительный бой", "тишина перед грозою" -- это уже лексика и образность политической, революционной поэзии, и это не случайные настроения, не мимолетные порывы, а органическая составная часть поэтического мировоззрения Надсона. "Усталый пилигрим" тяготился своей усталостью и стремился избавиться от нее. Поэт, пришедший в жизнь "с светлым гимном любви всепрощающей", сожалел о том, что он миролюбив и безоружен, что в его руке нет меча, а в душе "злобы карающей" ("С каждым шагом вперед всё черней и грозней..."). Он стремился обрести этот поэтический меч и воспитать в себе эту благородную злобу. В духовном облике героя поэзии Надсона есть черты внутреннего родства с передовыми людьми как сороковых годов, так и шестидесятых. Подобно своим предшественникам -- Огареву, Плещееву или Некрасову, -- он понимает личное счастье только в связи с общественным благом. Он не хочет знать самодовлеющей красоты, независимой от человеческого благополучия. Любовь он воспринимает не как стихийную силу, порабощающую человека, а как идейное содружество и братство. Любовная поэзия Надсона вся пронизана этой идеей. В любовную лирику Надсон вносит раздумья и нравственные тревоги, характерные для разночинца и демократа его времени. Для влюбленных в поэзии Надсона Жизнь -- не праздник, не цепь наслаждений, А работа, в которой таится подчас Много скорби и много сомнений... ("Позабытые шумным их кругом -- вдвоем ...*) Герой любовной лирики Надсона часто бывает подавлен Социальными контрастами большого города, и эта печаль, эта нервозность накладывает свой тревожный отпечаток на его любовное чувство. В стихотворении "Цветы" герой Надсона осенним вечером идет к своей возлюбленной, идет измученный трудным днем, "с усталостью на сердце и во взоре", чтобы отдохнуть в теплом уголке, где его ждут "тетради нот и свечи на рояли, и ясный взгляд...". Но внезапно он видит залитое светом окно, в котором выставлена драгоценная оранжерея прекрасных цветов, и мечты об отдыхе вдвоем мгновенно теряют свое обаяние; радость предстоящей встречи безнадежно омрачена. В любовных монологах надсоновского героя звучат иной раз слова разуверения: он боится связать свою судьбу, трудную судьбу человека, который "начал сердцем жить едва не с колыбели", с жизнью неопытного существа с едва проснувшейся душой. Не торопись же мне любовь свою отдать, Не наряжай меня в цветы твоих мечтаний, -- Подумай, в силах ли ты без конца прощать, Не испугаешься ль грядущих испытаний? ("Из песен любви") В другом стихотворении он предупреждает свою возлюбленную: Не принесет, дитя, покоя и забвенья Моя любовь душе проснувшейся твоей: Тяжелый труд, нужда и горькие лишенья -- Вот что нас ждет в дали грядущих наших дней! Это своеобразное испытание любви, нечто вроде того испытания, какому подверг Инсаров в "Накануне" свою невесту: "Ты знаешь, что я беден, почти нищий?.. Ты знаешь также, что я посвятил себя делу трудному, неблагодарному, что мне... что нам придется подвергаться не одним опасностям, но и лишениям, унижению, быть может?" {И. С. Тургенев. Собрание сочинений, т. 3. М., 1954, стр. 92.} Подобно Инсарову, герой Надсона зовет свою возлюбленную "из теплого гнезда, от близких и любимых", зовет ее "для мук и жертв невыносимых, В ряды истерзанных, озлобленных бойцов". И так же, как в "Накануне", испытание кончается победой любви и долга, отзывчивости, верности "заветам совести и родине своей" ("Не принесет, дитя, покоя и забвенья..."). Во времена Надсона, для его современников это была не просто литературная тема. Это была сама жизнь, не раз ставившая люден перед неизбежностью подобных испытаний. Вспомним страницы из дневника молодого Чернышевского, в котором записаны его разговоры с невестой. Эти любовные диалоги также полны разуверений, отрезвляющих слов, суровых предупреждений, в них также звучит мотив серьезного, решающего любовного испытания: "Итак, я должен ехать в Петербург. ...Я не буду иметь ничего по приезде туда; как же я могу явиться туда женатым? С моей стороны было бы низостью, подлостью связывать с своей жизнью еще чью-нибудь и потому, что Я не уверен в том, долго ли я буду пользоваться жизнью и свободой". {Н. Г. Чернышевский. Полное собрание сочинений, т. 1. М., 1939, стр. 418.} И рассказ об этих разуверениях носит характерное название: "Дневник моих отношений с той, которая составляет теперь мое счастье". Такова была любовь людей шестидесятых годов; поэзия и психология такой любви сохранилась надолго, и, как мы видим, все эти настроения ясно дали себя знать в любовной лирике Надсона. Важно также и то, что герой Надсона -- не праздный ленивец, не воспитанник барской усадьбы, которого "наследье богатых отцов освободило от малых трудов", а разночинец, бедняк, природный горожанин, человек труда. Столица чутко спит... В полуночной тени Встают домов ее стоокие громады; Кой-где дрожат еще последние огня, -- Рабочей лампы свет или огонь лампады... ("Ночь медленно плывет... Пора б и отдохнуть...") При свете рабочей лампы в какой-нибудь Каморке трудится литературный поденщик или студент, один из тех, от лица которых говорит в своих стихах Надсон. И все же, при всей своей близости к передовым предшественникам, герой поэзии Надсона -- не борец и не деятель, не человек порыва и страсти; он человек "головной", привыкший к рефлексии и анализу. В стихах Надсона больше размышлений, чем исповедей. Я не знаю в груди беззаветных страстей, Безотчетных и смутных волнений. Как хирург, доверяющий только ножу, Я лишь мысли одной доверяю... ("Не вини меня, друг мой, -- я сын наших дней...") Таковы характерные автопризнания Надсона. В самом деле, в поэзии Надсона нет ничего "безотчетного и смутного", в ней господствует логика. Стихотворения Надсона часто строятся по логической схеме. Выше говорилось уже в другой связи о стихотворении "Я не щадил себя...", построенном по принципу логической триады. Длинное стихотворение "Грезы" также построено по логическому принципу. Оно делится на две части, обозначенные цифрами. Под цифрой 1 рассказывается о юношеских мечтаниях поэта и под цифрой 2 -- о том, как перевоплотились эти мечты в реальной жизни. Стихотворение "Поэт" распадается на две части, так же четко, графически разграниченные. В одной части речь идет о поэте гражданского направления, в другой -- о поэте "чистого искусства"; каждая часть имеет одинаковое окончание, точно итог, очень ясно отделенный от остального текста; начальные строки каждой части строго симметричны идейно и лексически. Одна часть начинается так: "Пусть песнь кипит огнем негодованья", вторая оформлена по строгому принципу контраста: "Пусть песнь твоя звучит, как тихое журчанье". В стихотворении "Осень, поздняя осень!.. Над хмурой землею..." три части: сперва картина осени и соответствующее ей осеннее настроение: грустные думы, тоскливые грезы, призраки смерти; затем -- весенний пейзаж и весенние настроения, стремление "в ясную даль", вера "в далекое счастье" и, наконец, в итоге -- размышление о ничтожности человеческого сердца, послушно подчиняющегося мертвой природе. Иной раз у Надсона эта схема усложняется, как например в стихотворении "Мелодии", где каждая часть (их всего три) заключает в себе контрастные элементы, своеобразные тезис и антитезис. В первом отрывке -- антитеза дня и ночи, причем дневная жизнь полна "дум, страданья и сомненья", зато ночью веет "дух немой, тихий гений примиренья". Во втором отрывке -- картина грозы, тут же сменяющейся тишиной и прохладой; при этом автору так важна четкая антитетичность построения, что его не удовлетворяет даже временная последовательность контрастных явлений, он их дает рядом: на одной половине неба -- уходящая гроза, на другой -- "В сияющей звездной лазури Душистая полночь плывет". В третьем отрывке все построения второго переносятся в область душевных явлений, и порывы мученья вместе с минувшей грозой сменяются счастьем, покоем и миром "упованья". Таким образом третий отрывок на иной основе возвращает нас к первому, а второй приобретает характер аллегории. И так во многих стихотворениях: логическое чередование частей, стремление к симметрии, к четким антитезам, к логически ясным аллегориям. Надсон ничего не оставляет на долю догадок и не доверяет интуиции читателя. Он стремится все назвать, обозначить и сформулировать. Он часто заключает свои стихотворения итоговой концовкой, выводом, поучением. Возьмем его стихотворение "Неужели сейчас только бархатный луг...". Это один из лучших стихотворных пейзажей Надсона, с настроением, с выразительными образами, как такой, например: Неуклюжая туча ползет, как паук, И ползет -- и плетет паутину теней!.. Эта туча, возникшая среди ясного знойного дня, наделает много бед: Облетят лепестки недоцветших цветов... Сколько будет незримых, неслышных смертей, Сколько всходов помятых и сломанных роз!.. Пейзаж превращается в аллегорию, и логическое начало, таким образом, торжествует полную победу. Но Надсону недостаточно этого. Он заканчивает стихотворение поучительной концовкой, формулирующей его логический смысл, и без того ясный: А не будь миновавшие знойные дни Так безоблачно тихи, светлы и ясны, Не родили б и черную тучу они -- Эту черную думу на лике весны!.. Надсон любит афоризмы и сентенции и нередко помещает их на "ударные" места своих стихотворений: в начало или в конец. Вот несколько примеров: "Только утро любви хорошо..." -- это начало одного стихотворения Надсона. Твоя любовь казалась мне слепой, Моя любовь -- преступной мне казалась!.. -- это финал другого его стихотворения ("Цветы"). Она -- из мрамора немая Галатея, А я -- страдающий, любя, Пигмалион -- это концовка стихотворения "Не знаю отчего, но на груди природы. ..", где речь идет о соотношении человека и природы. Жизнь -- это серафим и пьяная вакханка, Жизнь -- это океан и тесная тюрьма! -- этим эффектным афоризмом заканчивается стихотворение "Жизнь". Облетели цветы, догорели огни, Непроглядная ночь, как могила, темна!.. -- так кончаются первая и последняя строфы стихотворения "Умерла моя муза!..". Наконец, знаменитое надсоновское четверостишие "Не говорите мне "он умер". Он живет!.." -- это цепь афоризмов, построенных как рассуждение -- с тезисом в начале и тремя аргументами, следующими за ним. Каждый "аргумент" представляет собой поэтическую антитезу смерти и бессмертия. Логическая конструкция всего произведения еще более подчеркивается синтаксическим строением каждого "аргументирующего" стиха, начинающегося с уступительного союза "пусть". Пусть жертвенник разбит -- огонь еще пылает, Пусть роза сорвана -- она еще цветет, Пусть арфа сломана -- аккорд еще рыдает!.. Любопытно, что это маленькое стихотворение Надсона построено по всем правилам ораторской речи: положение, доказательства, поэтические уподобления, одинаковое начало каждого "доказательства", четкое отделение одной части целого от другой. По такому же принципу построено стихотворение ""За что?" -- с безмолвною тоскою...". Первые пять стихов формулируют самый вопрос "за что?" -- вопрос, который светится во взоре женщины, ставшей жертвой постыдной клеветы. Остальные восемь стихов -- это ответ на вопрос, поставленный в первой части, причем каждое Двустишие имеет одинаковое начало: "За то..." За то, что жизни их оковы С себя ты сбросила, кляня; За то, за что не любят совы Сиянья радостного дня; За то, что ты с душою чистой Живешь меж мертвых и слепцов; За то, что ты цветок душистый В венке искусственных цветов!.. Итак, две части: одна -- вопрос ("за что?"), другая -- ответ ("за то") или, точнее, цепь однотипных ответов, причем каждый ответ укладывается в два стиха, не больше и не меньше, а каждое двустишие заключает в себе противопоставление героини обществу, и ничего сверх этого. Все стихотворение построено словно по геометрическому чертежу, притом с явной установкой на ораторский принцип нагнетания логических элементов речи -- доказательств, примеров, тезисов. Даже прямое обращение поэта к героине стихотворения, оскорбленной женщине с "кротким взором", не спасает от ощущения, что перед нами не столько любовное объяснение, сколько тщательно подготовленная и логически отточенная речь адвоката, оспаривающего в судебном заседании "врагов, суровый приговор". И это характерно не только для данного стихотворения, но для тенденций надсоновской поэзии вообще. Его стихи-- не размышления поэта наедине с собой, а рассуждения вслух, обращенные к большой аудитории, иной раз рассчитанные на чтение с эстрады. Недаром Надсон имел большой успех как исполнитель своих стихов на публичных вечерах, а после смерти поэта его стихотворения на долгие годы стали излюбленным декламационным материалом. С афористичностью поэзии Надсона как нельзя более гармонирует и его тяготение к аллегориям и абстракциям, которыми насыщен его поэтический словарь: идеал и царство Ваала, свет и мрак, любовь и вражда, лавр и терн, меч и крест, сомнение и вера, раб и пророк -- таковы аллегорические абстракции-антитезы, к которым сводит Надсон все многообразие житейских коллизий и психологических драм своего времени. Нечего и говорить о том, что пристрастие к абстракциям и аллегориям обедняло Поэзию Надсона и упрощало жизнь в его изображении. Но в это же время эти аллегории и абстракции помогали Надсону сводить частные вопросы эпохи к наиболее общим проблемам современного ему добра и зла, они придавали его поэзии особую декламационную действенность и усиливали ее ораторский пафос. В свои ораторские монологи Надсон любил вставлять эффектные аллегорические образы и легенды. При всей глубокой искренности своей, он ценил красивое слово и облекал свой трагизм в нарядные одежды. Некрасов писал в свое время: Нет в тебе поэзии свободной, Мой суровый, неуклюжий стих. В этом же духе не раз высказывались и прозаики, воспитавшиеся в принципах шестидесятых годов. Глеб Успенский считал свою деятельность только черновой работой литературы, необходимой для того, чтобы подготовить новое общество, в котором искусство "будет служить оправой" для моментов радости, "как бы бриллиантов, и тогда они будут издали ярко сверкать как в книгах, так и в жизни". {Г. И. Успенский. Полное собрание сочинений, т. 12. М.--Л., 1953, стр. 488.} В. Г. Короленко говорил о писателях восьмидесятых годов: "Наши песни, наши художественные работы -- это взволнованное чирикание воробьев во время затмения, и если бы некоторое оживление в этом чирикании могло предвещать скорое наступление света, то большего честолюбия у нас -- "молодых художников" -- и быть не может". {В. Г. Короленко. Избранные письма, т. 3. М., 1936, стр. 15.} Им вторил и Надсон: Это не песни -- это намеки: Песни невмочь мне сложить; Некогда мне эти беглые строки В радугу красок рядить... Но у него это было только декларацией. Он-то именно и стремился рядить в радугу красок все, о чем писал, и в этом стремлении своем нередко сближался с поэтами школы "чистого искусства". Изображая в некоторых стихах "нарядную красоту" южных пейзажей, он с полной искренностью говорит о своей любви к суровой природе родной страны ("Снова лунная ночь...", "Я пригляделся к ней, к нарядной красоте..."). Характерно, однако, что звуки и краски он находит именно для изображения этой "нарядной красоты": залив у него "облит серебром", и "жемчужная пена" серебрит камни, и кремнистый берег спускается к морю "сверкающим скатом". Мы видим в его стихах "...и длинный ряд синеющих холмов, И Пальм развесистых зубчатые короны, И мрамор пышных вилл, и пятна парусов, И вкруг руин -- плюща узоры н фестоны". В стихотворении "Олаф и Эстрильда" Льют хрустальные люстры потоки лучей, Шелк, алмазы и бархат блистают кругом... В первоначальной редакции стихотворения "Мечты королевы": Эта страстная ночь и зовет и томит, Эта знойная ночь, как вакханка, пьяна, Сад и спит и не спит, -- и над садом стоит В полном блеске лучей золотая луна. ...И сверкают узорные цепи огней, И фонтаны по мрамору нежно журчат... И эта "нарядная красота" возникает не только в разработке экзотических сюжетов. В стихотворении "Весной" поэта "зовет с неотразимой властью Нарядная весна в заманчивую даль, К безвестным берегам, к неведомому счастью". В другом стихотворении герою Надсона снится вечернее небо И крупные звезды на нем, И бледно-зеленые ивы Над бледно-лазурным прудом... Героиня этого поэтического сна плачет, и...Светлые слезы Катились из светлых очей, И плакали гордые розы, И плакал в кустах соловей. ("Грезы") Но не только о природе и любви пинает Надсон так нарядно. Он вносит порою "радугу красок" даже в описание самых мрачных своих настроений и самых тяжелых раздумий. Так, в известном стихотворении "Умерла моя муза!..", где речь идет о "скорби и ранах", о "бессильных слезах", мотив духовного крушения поэта выражен в нарядных афористических уподоблениях: "Облетели цветы, догорели огни", "Он растоптан и смят, мой душистый венок...". В том же стихотворении Надсон так характеризует свои поэтические возможности: Захочу -- и сверкающий купол небес Надо мной развернется в потоках лучей, И раскинется даль серебристых озер, И блеснут колоннады роскошных дворцов, И подымут в лазурь свой зубчатый узор Снеговые вершины гранитных хребтов!.. И он часто хотел этого. В стихотворении "На мгновенье" Надсон создает такую поэтическую аллегорию: люди томятся в темнице, но, "заглушив в себе стоны проклятий", они не желают видеть своей темницы: Пусть нас давят угрюмые стены тюрьмы, -- Мы сумеем их скрыть за цветами, Пусть в них царство мышей, паутины и тьмы, -- Мы спугнем это царство огнями... Для поэзии Надсона характерно, однако, что в этом же стихотворении возникает иная тема, иной образ: поэт предвидит появление человека, вовсе не склонного уходить в мир вымыслов, цветов и огней, появление того, Кто, осмелившись сесть между нами, Станет видеть упрямо всё ту же тюрьму За сплетенными сетью цветами; Кто за полным бокалом нам крикнуть дерзнет, К нам в слезах простирая объятья: "Братья, жадное время не терпит, не ждет! Утро близко!.. Опомнитесь, братья!" Очевидно, в своей поэзии Надсон и хотел быть таким человеком. Можно даже сказать, что он и был им. Он никогда не отворачивался от страданий и бед своего времени и своего поколения, но свои страдания, вполне искренние, свою скорбь, жалобы, сетования и гражданские призывы он украшал "цветами" и "огнями", афоризмами и сентенциями, красивыми словами и музыкальной напевностью стиха. Вот почему Надсон не отвергал культ красоты в творчестве поэтов "чистого искусства", хотя и отдавал явное предпочтение поэтам гражданского направления. Он видел назначение поэзии в том, чтобы в эпоху безвременья и безверия поднимать угасшую веру, разгонять "сомнения", помогать отзывчивым словом "всем, кто ищет и просит участья, Всем, кто гибнет в борьбе, кто подавлен нуждой, Кто устал от грозы и ненастья" ("Если душно тебе, если нет у тебя..."). В годы разочарования в народе он призывал поэтов не презирать толпу, помнить о тех мгновениях, о тех периодах, "когда перед тобою Не жалкая раба с продажною душою,-- А божество-толпа, титан-толпа!..". Он произносил слова сурового осуждения тем, кто уединяется от массы, кто любит ее Издали, а "чувствует один". Истинный поэт в его глазах -- это "певец и сын" толпы ("В толпе"). Даже если "толпа" бездушна, поэт все равно органически не может отвернуться от нее: он навсегда связан с ней тяжкими цепями, цепями сочувствия, любви и долга: "И будешь ты страдать и биться до могилы, Отдав им мысль твою, и песнь твою, и кровь..." ("Напрасные мечты!.. Тяжелыми цепями..."). Истинный поэт у Надсона не поддается "словам искушенья", он умеет побороть соблазн "полдороги". Он идет к людям, ...чтоб пропеть о голодной нужде, О суровой борьбе и суровом труде, О подавленных, гибнущих силах, О горячих, беспомощных детских слезах, О бессонных ночах и безрадостных днях, О тюрьме и бескрестных могилах... ("Певец") Он декларативно отказывается от поэзии "молитв", цветов и соловьиных песен. Такая поэзия умерла "для черствых наших дней": "Поэзия теперь -- поэзия скорбей, Поэзия борьбы, и мысли, и свободы" ("Поэзия"). Поэт, по Надсону, не тешит людей сладостными обманами, он видит и показывает изнанку явлений и вещей, их скрытую суть. "Встречая ясный май", поэт не обольщается его цветущей красотой. Он знает, ...что весной и змеи оживают И из своих подземных нор В залитый солнцем сад погреться выползают На мягкий воздух и простор... ("Весна, весна идет!.. Как ожила с весною...") Надсон сетует на то, что современные художники и поэты, вызывающие восторг и поклонение толпы, в сущности, недостойны этого поклонения. Они на беду свою личную и на беду людей, им верящих, вовсе не герои, а обыкновенные люди из образованного меньшинства, люди с больной душой, изъеденной рефлексией и себялюбием. Только "в печальные дни" современного разброда могут они вызывать хвалу, исторгать слезы и смех ("Видишь -- вот он! Он гордо проходит толпой..."). В незаконченном стихотворении "Музе" у Надсона звучат суровые интонации, восходящие к некрасовским поэтическим декларациям: Долой с чела венец лавровый, -- Сорви и брось его к ногам: Терн обагренный, терн суровый Один идет к твоим чертам... Однако для Надсона в высшей степени характерно, что, отстаивая суровую поэзию "обагренных тернов", он в то же время в своих стихах о поэзии не раз признавался в зависти к поэтическим счастливцам минувших эпох, к тем поэтам, в чьих "гимнах" "струилось дыханье эдемских садов" и звучали песни любви, дошедшие до нас "невредимо и свято" "сквозь бессильную давность годов" ("В мире были счастливцы, -- их гимны звучали..."). Невозможная в наше печальное и трудное время, "чистая поэзия" представляется ему возможной в принципе и уж во всяком случае вполне законной в те далекие времена, когда она только "сошла в наш мир". У Надсона получается так, что чистая поэзия -- это как бы первооснова искусства, его колыбель, его потерянный рай, который, быть может, вернется в будущем: "покуда всюду ночь немая", поэзия должна звать "туда, где льется кровь", но, "когда... повсюду мысль и чувство, Как дивный свет, блеснут кругом, Тогда искусство для искусства Мы все оценим и поймем" (первоначальная редакция стихотворения "Призыв"). В раннем стихотворении "Поэт" (1879), о котором шла речь в другой связи, Надсон шел еще дальше: он признавал законность обеих враждующих поэтических школ и в наше время. Он провозглашал истинным поэтом и того, кто "ведет нас в бой с неправдою и тьмою, В суровый, грозный бой за истину и свет", и того, кто зовет "В тот чудный мир, где нет ни жгучих слез, ни муки, Где красота, любовь" забвенье и покой". Обоим он говорил слова признанья: "И скажем мы тебе с восторгом: "Ты -- поэт!.."". В сохранившихся набросках окончания автор отказывает в звании поэта лишь тем, кто слагает стихи "в угоду сильным мира", либо тем, кто поет "ничтожные страданья". Рептильная, лакейская поэзия и поэзия мелких тем -- равно вне искусства, все остальное -- поэзия борьбы и гражданских призывов, и поэзия, похожая на "тихое журчанье ручья, звенящего серебряной струей", -- принадлежит, по Надсону, к области подлинного искусства, достойного благодарного признания современников. В "Заметках по теории поэзии" Надсон попытался теоретически сформулировать свое понимание соотношения "чистой" и гражданской поэзии. Убежденный сторонник тенденциозной поэзии, он, однако, и здесь не увидел непримиримого противоречия между борющимися школами. Он писал: "Итак, поэты, проповедующие искусство для искусства, напрасно думают, что школа их противоположна другой, тенденциозной школе; она является просто одною из ее составных частей, служа только чувству красоты, тогда как вторая служит и чувствам справедливости, добра и истины. Нетрудно видеть, которой из этих двух групп принадлежит будущность. Тенденциозность есть последнее мирное завоевание, сделанное искусством, есть пока последнее его слово. А искусство, сделав такой шаг, не отступает назад, если только оно не противоречит его естественному закону. Очевидно, что недалеко время, когда поэзия тенденциозная поглотит поэзию чистую, как целое свою часть, как океан поглощает разбившуюся об утес свою же волну". Непримиримости и суровой непреклонности у Надсона не было. Это сказалось и в его отношении к литературной традиции. Так, он продолжал многие темы и принципы поэзии Лермонтова, он воспринял его ораторский пафос, его афористичность. Некоторые поэтические строки Надсона точно возникли из лермонтовских стихов: Так храм оставленный -- всё храм, Кумир поверженный -- всё бог. Лермонтовская "Дума" нашла в поэзии Надсона свое продолжение. Как и Лермонтова, Надсона влекли героические образы прошлого; как Лермонтов, он противопоставлял их жалкому настоящему. В ранней поэме "Христианка" (1878) Надсон напоминает современникам, "Как люди в старину, когда-то, Умели верить и любить". В незаконченной поэме "Томас Мюнцер" он прославляет давно минувшую борьбу. В стихотворении "О, неужели будет миг...", воскрешая времена "древности железной", давшей миру Яна Гуса и Вильгельма Телля, Надсон восклицал: Нет, не зови ты нас вперед... Назад!.. Там жизнь полней кипела, Там роковых сомнений гнет Не отравлял святого дела! ...Там страсть была, -- не эта мгла Унынья, страха и печали; Там даже темные дела Своим величьем поражали... И наконец, в одном из последних стихотворений он в лермонтовских тонах рисует образ Герцена, писателя-борца, который "в минувшие годы Так долго, так гордо страдал". Лермонтовский образ поэта, чей голос звучал некогда "как колокол на башне вечевой во дни торжеств и бед народных", Надсон, вслед за Огаревым, {См. его стихотворное предисловие к "Колоколу" (1857).} как бы переносил на издателя "Колокола": Как колокол правды, добра и свободы, С чужбины твой голос звучал. ("На могиле А. И. Герцена") Но лермонтовские темы и мотивы смягчались под пером Надсона и теряли суровость и силу. Лермонтов обличал "наше поколенье" за бездействие и безверие. Надсон в разочарованности и бессилии своего поколения хотел найти оправдание своим современникам. Лермонтов обвинял, Надсон оправдывался. Лермонтов говорил: "Печально я гляжу на наше поколенье", Надсон как бы отвечал ему: "Не вини меня, друг мой, -- я сын наших дней". Исследователи правильно отмечали в поэзии Надсона и некрасовские традиции. В самом деле, он был сторонником гражданской поэзии Некрасова, он видел в ней служение "чувствам справедливости, добра и истины". Но, как говорилось выше, он стремился соединить боевую тенденциозность Некрасова с культом красоты в поэзии "чистого искусства". Вслед за Некрасовым Надсон разрабатывал образ человека, потрясенного будничными драмами современности, но, в отличие от Некрасова, самые эти драмы у Надсона оставались в тени, и на первом плане оказывался образ тоскующего поэта, который заслонял собою реальную жизнь и заполнял всю сцену. Нашли у Надсона свое продолжение и покаянные мотивы поэзии Некрасова. В частности, близок ему был некрасовский образ матери, воспоминание о которой поддерживает падающий дух поэта. Но у Некрасова поэт, обращаясь к любимой тени, молит вывести его на путь борьбы: От ликующих, праздно болтающих, Обагряющих руки в крови, Уведи меня в стан погибающих За великое дело любви. В поэзии Надсона голос матери "звенит" ему совсем о другом: ...В долгой, в горькой жизни Много встретит спящих твой усталый взгляд, Не клейми ж их словом едкой укоризны, Полюби их, милый, полюби, как брат!.. ("Сказка") Современная Надсону жизнь требовала борьбы, решительной и непреклонной, но суровые формы этой борьбы, ее неизбежная жестокость, ее кровавые жертвы, иной раз, быть может, и невинные, -- все это смущало Надсона и тревожило его совесть. Есть у Надсона любопытное стихотворение "Шествие" с подзаголовком "Сон" и с пометой в одном из вариантов: "Из Джакометти", -- верный знак того, что автор имел основания опасаться цензурных репрессий. Стихотворение не закончено, но замысел его тем не менее вполне ясен. Это своеобразная философия истории в стихах, причем этапы истории даны в обратной последовательности. В фантастическом "шествии народов и племен" сначала возникает видение счастливого человечества, достигшего наконец своих заветных целей. Здесь у людей ясны взгляды, поступь смела, и "безбоязненны их речи и сужденья". Они зовут к себе поэта, и он восклицает с патетическим воодушевлением: Благословен ваш путь, счастливые народы, Вас озарил уже познанья кроткий свет, Для вас настал рассвет божественной свободы! Вслед за этим возникает другой образ -- иной "толпы", иных настроений. Люди идут, сгибаясь под ярмом; слышны слова негодования -- "зерно грядущих гроз", и эти грозы готовы разразиться: Вулкан готовится извергнуть на врагов Свой гнев, накопленный позорными веками, И скоро цепь спадет с воскреснувших рабов... Но сколько будет слез, и крови, и крестов, И сколько жертв падет безвинно с палачами! Шествие завершается самой тягостной картиной: проходит толпа, безмолвная, покорная, как бы погруженная в сон, здесь не слышно даже слов, и лишь "не многие дерзают Тайком роптать на гнет мучительных оков И, падая в борьбе, безмолвно погибают". Очевидно, по замыслу Надсона, это и есть его современность; она тяготит и угнетает его, лишает покоя и убивает силы, но в то же время необходимость пройти через период кровавой борьбы для того, чтобы достигнуть полной свободы и всеобщего счастья, -- эта суровая неизбежность страшит и мучит поэта, порождая расслабленные призывы "к любви, к беззаветной любви". В стремлении своем к всеобщей любви и примирению противоречий Надсон не был одинок. В пору поисков, растерянности и недоумения, порожденных неудачами революционной борьбы семидесятых годов, это стремление в разных формах давало себя знать у многих больших и малых современников Надсона. В этом была их бесспорная слабость, но это была слабость демократического сознания восьмидесятых годов. К "непротивлению" звал Лев Толстой, и это соединялось у него с непосредственным демократическим негодованием против насилия и угнетения. Как известно, идеи, близкие к толстовским, возникли независимо от Толстого и даже раньше, чем у него, в народнических кругах (Чайковский, Маликов). В. М. Гаршин, с болезненной остротой выступавший против мирового зла, против "красного цветка", вобравшего в себя "всю невинно пролитую кровь, все слезы, всю желчь человечества", отдал дань "доктрине совести и всеобщей любви". Знаменательно, что даже П. Ф. Якубович, поэт-народоволец, активный революционер, поплатившийся за свою деятельность долгими годами каторги, отразил в своей лирике настроения, близкие и родственные надсоновским. Он писал о "больной душе", о том, что его стихи "создавались из слез и из крови сердечной" ("Эти песни гирляндою роз...", 1883), о противоречии между героическими стремлениями и потребностью личного счастья ("В час веселья и шумной забавы...", 1880), он признавался в том, что его душа "черной злобой устала дышать" ("Успокоение", 1880). В одном из самых задушевных своих стихотворений "Забытый друг" (1886), имеющем ярко выраженный автобиографический характер, он рассказывает о "холодных и горьких сомнениях", пережитых им за стенами тюрьмы. Муза спасает тоскующего поэта, дает ему пережить "блаженную ночь воскресенья" и более уже никогда не покидает его. Психологическая драма заканчивается, и финал ее близко напоминает коллизии надсоновской лирики: С тех пор я уж не был покинут и сир. И часто мы громы с небес призывали! Но чаще... любовь призывали и мир, И чаще врагов мы прощали... {*} {* П. Ф. Якубович. Стихотворения. Л., "Библиотека поэта", Большая серия, 1960, стр. 61, 62, 85, 129--131.} Другой современник Надсона, В. Г. Короленко, отправляясь в ссылку за отказ от присяги Александру III, заносил в свою записную книжку овладевшую его воображением фантастическую картину, в которой хотел представить Желябова и Александра II "понявшими и примиренными". "...Есть где-то примирение", -- думал он, и ему чудилось, что "оба -- жертва и убийца -- ищут этого примирения, обозревая свою темную родину". {В. Г. Короленко. Собрание сочинений, т. 7. М., 1955, стр. 281.} Впоследствии Короленко преодолел эти настроения, но возникли они, разумеется, не случайно -- для него самого и для людей его круга. Не случайно возникли они и у Надсона, вступив в противоречивое, но органическое соединение с противоположным строем чувств и настроений -- стремлением преодолеть бессилие, жаждой борьбы и жертвенного подвига, восхищением мужеством и стойкостью передовых людей времени. Это противоречие и составило главное содержание тех патетических монологов, в которых раскрывалась личность Надсона и его главного героя. Для многих современников Надсона, склонных, как и он, к публичным "исповедям", к самораскрытию личности и самоанализу, в то же время характерно было стремление преодолеть субъективность творчества и выйти за пределы своего "я" на широкий простор объективного, эпического искусства. В восьмидесятых годах Н. К. Михайловский убеждал Г. И. Успенского перейти от очерков, проникнутых своеобразным лиризмом "больной совести", к большому жанру романа. В. М. Гаршин, близкий Надсону по духу, писал в 1885 году: "Я чувствую, что мне надо переучиваться сначала. Для меня прошло время страшных, отрывочных воплей, каких-то "стихов в прозе", какими я до сих пор занимался: материалу у меня довольно, и надо изображать не свое я, а большой внешний мир". {В. М. Гаршин. Полное собрание сочинений, т. 3. М.--Л., 1934, стр. 356 (письмо к В. М. Латкину).} Такая же потребность была, очевидно, и у Надсона. Он также пробовал свои силы в другой манере творчества и написал несколько стихотворений и поэм, в которых пытался изобразить не свое я, а внешний мир, хотя бы даже и небольшой. Сюда относятся его поэмы "Боярин Брянский", незаконченная поэма в народном духе "Святитель", действие которой должно было развертываться вскоре после войны 1812 года, незавершенная драматическая сцена "В деревне", разрабатывающая тему отцов и детей в новом повороте, характерном для восьмидесятых годов; это едва намеченный, но ясный по замыслу диалог разочарованного, тоскующего юноши и его отца, безуспешно пытающегося пробудить в нем утраченную любовь к красоте мира. К этим наброскам относится и начало стихотворного рассказа -- от лица пожилой женщины -- о некоем молодом человеке, больном, угрюмом и бледном, приехавшем в деревню, чтобы отойти душой от бед и тяжестей столичной жизни ("Он к нам переехал прошедшей весною..."). Характерно, однако, что это все наброски, отрывки, пробы пера, по-видимому не удовлетворявшие автора и потому брошенные им. Из стихотворных опытов этого рода при жизни автора увидело свет только одно произведение -- "Страничка прошлого (Из одного письма)", выделяющееся на общем фоне лирики Надсона полной объективностью тона, даже с оттенком мягкого юмора. Речь идет здесь о воспоминаниях отрочества, о ранней любви, стыдливой и неразделенной. Возникает образ студента, чья судьба -- "нужда да тяжкий крест лишений", образ, также нарисованный объективно, без патетики, без риторики и декламации. Но любопытно, что в другом стихотворении, написанном в то же время (1885) и на близкую тему ("Не принесет, дитя, покоя и забвенья..."), у Надсона появляется обычный для него монолог с патетическими фразами и трагическими словами, произносимыми как будто тем же студентом, чей образ в "Страничке прошлого" был подан объективно. В 1885 году Надсон публикует и такие необычные для него стихотворения, как "Жалко стройных кипарисов..." и "Закралась в угол мой тайком...", стихотворения легкие и изящные, без рефлектирования, без пессимистических тирад, без "скорби" и "слез". В первом из них изображено море -- не грозная, негодующая стихия, как обычно у Надсона, -- а мирное, смеющееся в блеске солнца, С белым парусом в тумане, С белой чайкой, в даль летящей, С белой пеною, каймою Вдоль по берегу лежащей. В стихотворении "Закралась в угол мой тайком..." появляются столь редкие у Надсона бытовые черты; здесь нет условных символов и аллегорий. Не без психологической тонкости передано здесь настроение возникающей любви; герой стихотворения -- поэт, но это не "пророк" и не "певец", а просто литератор, его комната не называется "кельей", как в иных стихотворениях Надсона; обстановка вполне бытовая ("Открыты двери на балкон, Газетный лист к кровати свеян" и т. д.). Героиня не имеет ничего общего с теми условно возвышенными женскими образами, которые обычно рисовал Надсон в своих любовных стихотворениях. Это просто шаловливая девушка, затеявшая веселую любовную игру: Закралась в угол мой тайком, Мои бумаги раскидала, Тут росчерк сделала пером, Там чей-то профиль набросала... Достаточно сравнить эту лирическую миниатюру с широко известным, хотя, впрочем, далеко не лучшим стихотворением Надсона "Только утро любви хорошо...", чтобы увидеть, насколько плодотворны были его новые поиски. Там эффектные, но безжизненные аллегории, декламация, стандартная образность, безвкусная лексика: "светлый храм", "сладострастный гарем", "греховно пылающий жрец", "праздник чувства" и многое иное в том же стиле. Здесь реальные черты быта, живые образы, житейские настроения, чувство меры и такта. И все-таки подобные произведения у Надсона единичны, и не они прославили его имя. Поиски новой манеры, как бы симптоматичны они ни были, не получили своего завершения. Имя Надсона и его поэтический облик в сознании его современников и последующих поколений связались с теми стихотворениями, в которых звучали жалобы, возгласы и призывы, отражавшие недовольство настоящим и стремление к всеобщему счастью. Все ценное и живое, что было в этих настроениях и надеждах, иной раз смутных и неясных, но всегда искренних, сохранило свое значение надолго и обеспечило поэзии Надсона широкую популярность на много десятилетий.

Известный поэт. Родился в Санкт-Петербурге 14 (26) декабря 1862 года; по отцу еврейского происхождения, мать - из русской дворянской семьи Мамонтовых. Отец - чиновник, человек даровитый и очень музыкальный, умер от психического расстройства, когда Надсону было 2 года. Оставшаяся без всяких средств с двумя детьми вдова его сначала жила экономкой и гувернанткой в Киеве, потом вышла вторично замуж. Этот брак был крайне несчастлив. В памяти поэта осталось неизгладимое впечатление от тяжелых семейных сцен, закончившихся самоубийством отчима, после чего мать Надсона, вместе с детьми, поселилась в Санкт-Петербурге у брата, но вскоре умерла. Оставшийся на попечении дяди, с которым мало ладил, Надсон в 1872 году был отдан пансионером во 2-ю военную гимназию (теперь 2-й кадетский корпус), где окончил курс в 1879 году. Поступив в Павловское военное училище, он простудился на учении. Врачи констатировали начало чахотки, и его за казенный счет отправили в Тифлис, где он провел год. В 1882 году Надсон выпущен подпоручиком в Каспийский полк, расположенный в Кронштадте. Это был лучший период его жизни, когда он впервые почувствовал некоторое довольство и отразил свое светлое настроение в одном из немногих, не отравленных тяжелым раздумьем, стихотворений:

Сбылося все, о чем за школьными стенами Мечтал я юношей, в грядущее смотря. Быстро растущая литературная известность, живой нрав, остроумный разговор, доброе сердце - все это располагало товарищей и знакомых к Надсону; его баловали и окружали всякого рода заботами и попечениями. Военная служба, тем не менее, очень тяготила Надсона, и он при первой возможности вышел в отставку (1884). Несколько месяцев он был секретарем редакции "Недели", но вскоре болезнь груди приняла такой печальный оборот, что друзья поэта при помощи литературного фонда, отправили его сначала в Висбаден, а потом в Ниццу. Ни теплый климат, ни две мучительные операции туберкулезной фистулы ноги, которые ему сделали в Берне, не привели ни к чему, и летом 1885 года друзья решили отвезти его назад в Россию. Медленно угасая, прожил Надсон еще около полутора лет сначала в Подольской губернии, затем под Киевом и, наконец, в Ялте, где умер 19 (31) января 1887 года. Много видел он хорошего за это время: популярность его все росла, вышедшее в 1885 году собрание стихотворений быстро разошлось, потребовалось второе и третье, Академия наук присудила ему Пушкинскую премию, иллюстрированные издания помещали его портреты, он получал множество сочувственных писем. Когда он в Киеве устроил вечер в пользу литературного фонда, его встретили бурной овацией, а после чтения вынесли на руках. Живя под Киевом и ища заработка, чтобы не нуждаться в помощи друзей и литературного фонда, Надсон стал писать литературные фельетоны в киевской газете "Заря". Это вовлекло его в полемику с критиком "Нового Времени" В. П. Бурениным, который в прозрачных намеках обвинил Надсона в том, что болезнь его притворная и служит для него только предлогом вымаливать пособия. Умирающий поэт, глубоко пораженный тяжким, незаслуженным обвинением, собирался ехать в Санкт-Петербург и устроить суд чести, но не был допущен к тому друзьями. Через некоторое время нападки возобновились с новой силой; последний, направленный против Надсона фельетон "Нового Времени", пришел в Ялту уже после его смерти. Его тело было перевезено в Санкт-Петербург и похоронено на Волковом кладбище. Через несколько лет, на собранные по подписке деньги, над могилой Надсона поставлен памятник. Надсон начал писать очень рано; уже в 1878 году одно его стихотворение было напечатано в "Свете" Н. П. Вагнера; затем он помещал стихи в "Слове", "Устоях", "Мысли". В 1882 году с ним пожелал познакомиться А. Н. Плещеев. Надсон считал его своим литературным крестным отцом - и, действительно, Плещеев чрезвычайно тепло отнесся к дебютанту и открыл ему дорогу в "Отечественные Записки". Помещенные здесь три стихотворения Надсона сразу обратили на него всеобщее внимание и возбудили большие надежды. С тех пор успех его стихотворений в публике все возрастал и интерес к ним не ослабевает до сих пор. В течение 10 лет собрание стихотворений Надсона выдержало 14 изданий и разошлось в количестве свыше 50 тысяч экземпляров. Право собственности на них, по завещанию Надсона, принадлежит литературному фонду, которому он, таким образом, сторицей заплатил за поддержку. Образованный путем продажи стихотворений Надсона "надсоновский капитал" фонда составляет в настоящее время около 50 000 рублей. Небывалый успех Надсона, равного которому нет в истории русской поэзии (в таком количестве до истечения срока литературной собственности не расходились ни Пушкин, ни Лермонтов, ни Кольцов, ни Некрасов), многие приписывали сначала сочувствию к несчастной судьбе безвременно погибшего поэта и как бы протесту против клеветы, отравившей ему последние дни жизни. Прошел, однако, ряд лет, невзгоды забыты, а успех стихотворений Надсона остается прежним. Нужно, значит, искать его объяснение в самих стихах Надсона, тем более, что авторитетная критика мало занималась ими, относясь к Надсону, большей частью, как к поэту второстепенному. В Надсоне отразилось то переходное настроение, которым характеризуется и деятельность лучшего представителя литературного поколения конца 1870-х и начала 1880-х годов - Гаршина. Семен Надсон - олицетворение Рябинина в известном рассказе Гаршина "Художники". Подобно Рябинину, он восклицает: "Но молчать, когда вокруг звучат рыданья и когда так жадно рвешься их унять, под грозой борьбы и пред лицом страданья... Брат, я не хочу, я не могу молчать". Было время, когда "поэзия несла с собой неведомые чувства, гармонию небес и преданность мечте, и был закон ее - искусство для искусства и был завет ее - служенье красоте". Но "с первых же шагов с чела ее сорвали и растоптали в прах роскошные цветы - и темным облаком сомнений и печали покрылись девственно-прекрасные черты". Однако, отказавшись от поэзии наслаждения и безмятежного созерцания, Надсон, подобно тому же гаршинскому Рябинину, не нашел своего назначения и в борьбе со злом. Он сам очень хорошо это сознает: "И посреди бойцов я не боец суровый, а только стонущий, усталый инвалид, смотрящий с завистью на их венец терновый". Поэтому далеко не соответствует ансамблю поэтической деятельности Надсона представление о нем как о поэте "гражданском" по преимуществу. "Гражданское" настроение Надсона, как и все вообще его настроения, было глубоко искренно, но оно только часть его творческих порывов и является как бы долгом совести, исполнением того, что он считал нравственной обязанностью каждого любящего родину человека и гражданина. По чисто литературным качествам своего таланта он тяготел к лирическим порывам, чуждым тенденции. Это видно и из многих мест его критических заметок и из преобладающего характера стихотворений, которые он оставлял в своем портфеле и которые напечатаны только после его смерти, и из того, что особенно хороши в художественном отношении те стихотворения, в которых он больше поэт, чем гражданин: "На кладбище", "В глуши", прелестный "Отрывок из письма к М. В. Ватсон", грациозная пьеска "Закралась в угол мой тайком", "Сбылося все", "Снова лунная ночь", "Я пригляделся к ней", "Нет, муза, не зови", "Весной", "Умерла моя муза" (последнее стихотворение - одна из трогательнейших пьес русской поэзии, достойная стать рядом со стихотворением Никитина "Вырыта заступом яма глубокая"). Уже в одном из ранних своих стихотворений "Поэт", Надсон одновременно поклоняется двум идеалам поэзии - гражданскому и чисто художественному. В позднейших стихотворениях, рядом с призывом к борьбе, в его душе идет "мучительный спор" с сомнением в необходимости борьбы ("Чуть останусь один"); рядом с верой в конечное торжество добра ("Друг мой, брат мой", "Весенняя сказка") слагается горький вывод, "что в борьбе и смуте мирозданья цель одна - покой небытия" ("Грядущее"), царит "мгла безнадежности в измученной груди" ("Завеса сброшена") и крепнет сознание ничтожества усилий "пред льющейся века страдальческою кровью, пред вечным злом людским и вечною враждой" ("Я не щадил себя"). Наконец, иногда в душе поэта возникает коллизия с стремлением к личному счастью. В одном из популярнейших своих стихотворений Надсон с удивительной искренностью рассказал, как он "вчера еще рад был отречься от счастья" - но "сегодня весна, вся в цветах, и в его заглянула окно" и "безумно, мучительно хочется счастья, женской ласки, и слез, и любви без конца". Однако в этом отсутствии у Надсона прямолинейности нет ничего общего с неустойчивостью; его колебания, как и у Гаршина, объединены общим гуманным настроением, не холодным и надуманным, а глубоко органическим. Идеал Надсона - Христос: "Мой Бог - Бог страждущих, Бог, обагренный кровью, Бог-человек и брат с небесною душой, и пред страданием и чистою любовью склоняюсь я с моей горячею мольбою". Определение своей поэзии сам Надсон дал в стихотворении "Грезы": "Я плачу с плачущим, со страждущим страдаю и утомленному я руку подаю". В этих словах заключается и определение места, занимаемого Надсоном в истории русской поэзии. Родная дочь музы Некрасова, муза Надсона, имеет свои индивидуальные черты, которые и дороги нервному, надломленному поколению последних лет. Она более склонна к жалобам, чем к протесту, но зато и менее сурова. Не принадлежа к сильным и ярким художникам, Надсон обладает, тем не менее, серьезными поэтическими достоинствами. У него очень музыкальный, иногда образный стих, замечательно задушевный тон, а главное - он владеет большой сжатостью. Любимым изречением его было правило: "Чтобы словам было тесно, мыслям просторно". Ему удалось создать несколько очень метких поэтических формул, врезавшихся в память. Стихи - "Как мало прожито, как много пережито", "Пусть арфа сломана - аккорд еще рыдает", "Облетели цветы, догорели огни" - стали крылатыми и вошли в обиход речи. К сильным сторонам Надсона следует также причислить полное отсутствие искусственной приподнятости и риторичности. Поэзия Надсона ясна и доступна каждому среднему читателю - и может быть в этом даже главная тайна ее успеха. Критические опыты Надсона, собранные в книжке "Литературные очерки" (СПб., 1888), не представляют ничего выдающегося.
С. Венгеров.
Брокгауз Ф. А., Ефрон И. А. "Энциклопедический словарь"

Стихотворения поэта

Отец Надсона, хороший музыкант, умер от психического расстройства, когда Надсону было 2 года. А. С. Мамонтова после смерти мужа осталась в Киеве, где жила экономкой и учительницей и содержала собственными трудами себя и двух своих детей (у Надсона была сестра Анна, младше его на полтора года). Когда Надсону было приблизительно лет семь, уехала в Петербург, где поселилась у своего брата Диодора Степановича Мамонтова. В Петербурге Надсон поступил в приготовительный класс 1-й классической гимназии .

Пушкинская премия

Находясь в Ялте, Надсон получил радостное известие - его книга удостоилась Пушкинской премии Академии наук. Большинство рецензентов обратило внимание на то, что Надсон не всегда владеет формой стиха, но искупает этот недостаток страстной и глубокой искренностью. «В небольшом сборнике его стихотворений, затронувших много жгучих мыслей, волнующих современников, - писал А. И. Введенский , - отразились рельефно многие чаяния времени».

Творчество

Творчество Надсона относится к так называемой эпохе «безвременья» конца XIX века. Современники поэта, а также и позднейшие исследователи его творчества отмечали, что лирика Надсона испытала заметное влияние М. Ю. Лермонтова и Н. А. Некрасова . Этих поэтов сам Надсон очень ценил. «Что ни говорите, а лучше Лермонтова нет у нас поэта на Руси. Впрочем, я, может быть, думаю и говорю так оттого, что сам сочувствую ему всей душой, что сам переживаю то, что он пережил и великими стихами передал в своих творениях», - записал Надсон в своём дневнике в 1878 году. С Лермонтовым Надсона роднит мотив романтического страдания личности, которая пришлась не ко времени и чужда обществу. С Некрасовым - гражданское направление, лишённое, однако, признаков какой-либо конкретной доктрины и слишком отвлечённое. В своих стихах Надсон скорее оправдывал разочарованность и унылое бессилие современников. По словам В. В. Чуйко, «он просто „воспевал“ себя и своё поколение». Это отчетливо проявилось в стихотворениях «Не вини меня, друг мой, - я сын наших дней…» (1883), «С тех пор, как я прозрел, разбуженный грозою…» (1883), «Наше поколение юности не знает…» (1884), «В ответ» (1886). Некрасовские традиции, ощутимые уже в ранней лирике Н., особенно чувствуются в стихотворениях «Похороны» (1879), «Старая сказка» (1881), «Святитель» (1882), «Как каторжник влачит оковы за собой…» (1884) и др.

Характерной чертой поэзии Надсона была интонация личного, дружеского, приятельского обращения к современнику. Свои взаимоотношения с читателем поэт строил на полном доверии. Жизнь Надсона была известна из его же исповедальных и преимущественно автобиографических стихов. Реально-исторический читатель для Надсона был тесно связан с воображаемым читателем-другом. Уже в первых стихотворениях Н. обращается к тому, «в чьем сердце живы желанья лучших, светлых дней» («Во мгле», 1878). Не случайны частые обращения к читателю: «о, милый брат», «дорогие друзья», «братья», «милый друг» и т. п. В конце жизни поэт пишет строки (стихотворение осталось незавершенным), в которых очень четко выразил своё отношение к читателю: «Он мне не брат - он больше брата: / Всю силу, всю любовь мою. / Все, чем душа моя богата. / Ему я пылко отдаю». Критик К. К. Арсеньев подчеркивал, что в поэзии Надсона «чувствуется „тоска желаний“, многим знакомых, слышится крик душевной пытки, многими пережитой <…>. В одних он пробуждал полузабытые чувства, другие узнавали в нём самих себя, третьих он ставил лицом к лицу с вопросами, существование которых они до тех пор только смутно подозревали».

Первостепенной в творчестве Надсона является тема назначения поэта и поэзии. В стихотворениях «Не презирай толпы: пускай она порою…» (1881), «В толпе» (1881), «Певец» (1881), «Милый друг, я знаю, я глубоко знаю…» (1882), «Из дневника» (1882), «Грезы» (1883), «Певец, восстань!.. мы ждем тебя, восстань…» (1884), «Я рос тебе чужим, отверженный народ…» (1885) и ряде других выражена идея гражданского долга поэта перед отечеством и народом. Нередки в произведениях Надсона мотивы борьбы и протеста против существующего строя: «Ни звука в угрюмой тиши каземата…» (1882), «По смутным признакам, доступным для немногих…» (1885), «Не хотел он идти, затерявшись в толпе…» (1885), «На могиле А. И. Герцена» (1886) и др. Но одно из ключевых слов в поэтическом лексиконе Надсона, «борьба», находится в одном ряду с «сомнением», «тоской», «мглой», оно неизменно и красноречиво сопровождается определениями: «тяжкая», «напрасная», «трудная», «роковая», «жестокая», «неравная», «безумная», «непосильная», «долгая», «суровая». Борьба для Надсона тесно связана со страданием. «Мой стих я посвятил страданью и борьбе», - писал поэт («С тех пор как я прозрел, разбуженный грозою…»). Отсюда - мятежное, святое, чистое, прекрасное страданье; это и «страдальческий образ отчизны далекой», и мотив сострадания к ближнему.

Появившийся в печати в 1885 году сборник стихотворений, тираж которого составил 600 экземпляров, принёс Надсону огромный успех. При жизни поэта книга выдержала 5 изданий, а до 1917 года её успели переиздать 29 раз, последнее из которых имело огромный по тем временам тираж - 10 000 экз. После смерти Надсона его творчество получило ещё большую известность. О Надсоне появляется обильная критическая литература (Н. К. Михайловский, А. М. Скабичевский, Л. Е. Оболенский, М. А. Протопопов и др.), публикуются различные мемуарные свидетельства. Многие поэты посвящают его памяти стихотворения (Я. П. Полонский, Л. И. Пальмин, К. М. Фофанов). А с публикацией посмертных произведений Надсона слава его достигает своего апогея. Молодежь заучивала его стихотворения наизусть. Произведения Надсона постоянно включались в альбомы и рукописные журналы учащихся, долгие годы их часто декламировали со сцены, почётное место отводилось им в различных хрестоматиях и сборниках. Под влиянием Н. начинался творческий путь Д. С. Мережковского и В. Я. Брюсова , но впоследствии именно поэты-символисты в наибольшей степени способствовали дискредитации Надсона как лирика.

В начале XX века отношение к творчеству Надсона стало неоднозначным. В Надсоне видели типичного «нытика». Критики всё более обращали внимание на мотивы «разочарования», на пессимистические настроения его поэзии. «Невыработанный и пёстрый язык, шаблонные эпитеты, скудный выбор образов, вялость и растянутость речи - вот характерные черты надсоновской поэзии, делающие её безнадёжно отжившей», - заявлял в 1908 г. Брюсов. Игорь Северянин в своей «Поэзе вне абонемента» писал:

Я сам себе боюсь признаться,
Что я живу в такой стране,
Где четверть века центрит Надсон,
А я и Мирра - в стороне.

Издания

• Надсон С. Я. Полное собрание стихотворений / Вступ. ст. Г. Бялого. - Л.: Сов. писатель, 1962. - 505 с. Тираж 30 000 экз. (Библиотека поэта. Большая серия. Второе издание.)
• Надсон С. Я. Стихотворения / Сост., вступит. ст. и примеч. Е. В. Ивановой. - М., Сов. Россия , 1987. - 336 с., 1 л. портр. - (Поэтическая Россия). Тираж 100 000 экз.

Увековечение памяти

В честь Надсона названа улица Надсоновская в городе Пушкино (интересно, что название этой улицы произносится с ударением на второй слог).

В честь поэта под Киевом (в пгт Боярка в долине леса установлен памятный гранитный камень) и это место носит название "долина Надсона".

Напишите отзыв о статье "Надсон, Семён Яковлевич"

Примечания

Ссылки

• в
• . На сайте «Хронос » .
• Алтаев А. - Петроград: Жизнь и знание, 1915.

	в Викитеке

Отрывок, характеризующий Надсон, Семён Яковлевич

– Bon, je vous laisse dans votre petit coin. Je vois, que vous y etes tres bien, [Хорошо, я вас оставлю в вашем уголке. Я вижу, вам там хорошо,] – сказал голос Анны Павловны.
И Пьер, со страхом вспоминая, не сделал ли он чего нибудь предосудительного, краснея, оглянулся вокруг себя. Ему казалось, что все знают, так же как и он, про то, что с ним случилось.
Через несколько времени, когда он подошел к большому кружку, Анна Павловна сказала ему:
– On dit que vous embellissez votre maison de Petersbourg. [Говорят, вы отделываете свой петербургский дом.]
(Это была правда: архитектор сказал, что это нужно ему, и Пьер, сам не зная, зачем, отделывал свой огромный дом в Петербурге.)
– C"est bien, mais ne demenagez pas de chez le prince Ваsile. Il est bon d"avoir un ami comme le prince, – сказала она, улыбаясь князю Василию. – J"en sais quelque chose. N"est ce pas? [Это хорошо, но не переезжайте от князя Василия. Хорошо иметь такого друга. Я кое что об этом знаю. Не правда ли?] А вы еще так молоды. Вам нужны советы. Вы не сердитесь на меня, что я пользуюсь правами старух. – Она замолчала, как молчат всегда женщины, чего то ожидая после того, как скажут про свои года. – Если вы женитесь, то другое дело. – И она соединила их в один взгляд. Пьер не смотрел на Элен, и она на него. Но она была всё так же страшно близка ему. Он промычал что то и покраснел.
Вернувшись домой, Пьер долго не мог заснуть, думая о том, что с ним случилось. Что же случилось с ним? Ничего. Он только понял, что женщина, которую он знал ребенком, про которую он рассеянно говорил: «да, хороша», когда ему говорили, что Элен красавица, он понял, что эта женщина может принадлежать ему.
«Но она глупа, я сам говорил, что она глупа, – думал он. – Что то гадкое есть в том чувстве, которое она возбудила во мне, что то запрещенное. Мне говорили, что ее брат Анатоль был влюблен в нее, и она влюблена в него, что была целая история, и что от этого услали Анатоля. Брат ее – Ипполит… Отец ее – князь Василий… Это нехорошо», думал он; и в то же время как он рассуждал так (еще рассуждения эти оставались неоконченными), он заставал себя улыбающимся и сознавал, что другой ряд рассуждений всплывал из за первых, что он в одно и то же время думал о ее ничтожестве и мечтал о том, как она будет его женой, как она может полюбить его, как она может быть совсем другою, и как всё то, что он об ней думал и слышал, может быть неправдою. И он опять видел ее не какою то дочерью князя Василья, а видел всё ее тело, только прикрытое серым платьем. «Но нет, отчего же прежде не приходила мне в голову эта мысль?» И опять он говорил себе, что это невозможно; что что то гадкое, противоестественное, как ему казалось, нечестное было бы в этом браке. Он вспоминал ее прежние слова, взгляды, и слова и взгляды тех, кто их видал вместе. Он вспомнил слова и взгляды Анны Павловны, когда она говорила ему о доме, вспомнил тысячи таких намеков со стороны князя Василья и других, и на него нашел ужас, не связал ли он уж себя чем нибудь в исполнении такого дела, которое, очевидно, нехорошо и которое он не должен делать. Но в то же время, как он сам себе выражал это решение, с другой стороны души всплывал ее образ со всею своею женственной красотою.

В ноябре месяце 1805 года князь Василий должен был ехать на ревизию в четыре губернии. Он устроил для себя это назначение с тем, чтобы побывать заодно в своих расстроенных имениях, и захватив с собой (в месте расположения его полка) сына Анатоля, с ним вместе заехать к князю Николаю Андреевичу Болконскому с тем, чтоб женить сына на дочери этого богатого старика. Но прежде отъезда и этих новых дел, князю Василью нужно было решить дела с Пьером, который, правда, последнее время проводил целые дни дома, т. е. у князя Василья, у которого он жил, был смешон, взволнован и глуп (как должен быть влюбленный) в присутствии Элен, но всё еще не делал предложения.
«Tout ca est bel et bon, mais il faut que ca finisse», [Всё это хорошо, но надо это кончить,] – сказал себе раз утром князь Василий со вздохом грусти, сознавая, что Пьер, стольким обязанный ему (ну, да Христос с ним!), не совсем хорошо поступает в этом деле. «Молодость… легкомыслие… ну, да Бог с ним, – подумал князь Василий, с удовольствием чувствуя свою доброту: – mais il faut, que ca finisse. После завтра Лёлины именины, я позову кое кого, и ежели он не поймет, что он должен сделать, то уже это будет мое дело. Да, мое дело. Я – отец!»
Пьер полтора месяца после вечера Анны Павловны и последовавшей за ним бессонной, взволнованной ночи, в которую он решил, что женитьба на Элен была бы несчастие, и что ему нужно избегать ее и уехать, Пьер после этого решения не переезжал от князя Василья и с ужасом чувствовал, что каждый день он больше и больше в глазах людей связывается с нею, что он не может никак возвратиться к своему прежнему взгляду на нее, что он не может и оторваться от нее, что это будет ужасно, но что он должен будет связать с нею свою судьбу. Может быть, он и мог бы воздержаться, но не проходило дня, чтобы у князя Василья (у которого редко бывал прием) не было бы вечера, на котором должен был быть Пьер, ежели он не хотел расстроить общее удовольствие и обмануть ожидания всех. Князь Василий в те редкие минуты, когда бывал дома, проходя мимо Пьера, дергал его за руку вниз, рассеянно подставлял ему для поцелуя выбритую, морщинистую щеку и говорил или «до завтра», или «к обеду, а то я тебя не увижу», или «я для тебя остаюсь» и т. п. Но несмотря на то, что, когда князь Василий оставался для Пьера (как он это говорил), он не говорил с ним двух слов, Пьер не чувствовал себя в силах обмануть его ожидания. Он каждый день говорил себе всё одно и одно: «Надо же, наконец, понять ее и дать себе отчет: кто она? Ошибался ли я прежде или теперь ошибаюсь? Нет, она не глупа; нет, она прекрасная девушка! – говорил он сам себе иногда. – Никогда ни в чем она не ошибается, никогда она ничего не сказала глупого. Она мало говорит, но то, что она скажет, всегда просто и ясно. Так она не глупа. Никогда она не смущалась и не смущается. Так она не дурная женщина!» Часто ему случалось с нею начинать рассуждать, думать вслух, и всякий раз она отвечала ему на это либо коротким, но кстати сказанным замечанием, показывавшим, что ее это не интересует, либо молчаливой улыбкой и взглядом, которые ощутительнее всего показывали Пьеру ее превосходство. Она была права, признавая все рассуждения вздором в сравнении с этой улыбкой.
Она обращалась к нему всегда с радостной, доверчивой, к нему одному относившейся улыбкой, в которой было что то значительней того, что было в общей улыбке, украшавшей всегда ее лицо. Пьер знал, что все ждут только того, чтобы он, наконец, сказал одно слово, переступил через известную черту, и он знал, что он рано или поздно переступит через нее; но какой то непонятный ужас охватывал его при одной мысли об этом страшном шаге. Тысячу раз в продолжение этого полутора месяца, во время которого он чувствовал себя всё дальше и дальше втягиваемым в ту страшившую его пропасть, Пьер говорил себе: «Да что ж это? Нужна решимость! Разве нет у меня ее?»
Он хотел решиться, но с ужасом чувствовал, что не было у него в этом случае той решимости, которую он знал в себе и которая действительно была в нем. Пьер принадлежал к числу тех людей, которые сильны только тогда, когда они чувствуют себя вполне чистыми. А с того дня, как им владело то чувство желания, которое он испытал над табакеркой у Анны Павловны, несознанное чувство виноватости этого стремления парализировало его решимость.
В день именин Элен у князя Василья ужинало маленькое общество людей самых близких, как говорила княгиня, родные и друзья. Всем этим родным и друзьям дано было чувствовать, что в этот день должна решиться участь именинницы.
Гости сидели за ужином. Княгиня Курагина, массивная, когда то красивая, представительная женщина сидела на хозяйском месте. По обеим сторонам ее сидели почетнейшие гости – старый генерал, его жена, Анна Павловна Шерер; в конце стола сидели менее пожилые и почетные гости, и там же сидели домашние, Пьер и Элен, – рядом. Князь Василий не ужинал: он похаживал вокруг стола, в веселом расположении духа, подсаживаясь то к тому, то к другому из гостей. Каждому он говорил небрежное и приятное слово, исключая Пьера и Элен, которых присутствия он не замечал, казалось. Князь Василий оживлял всех. Ярко горели восковые свечи, блестели серебро и хрусталь посуды, наряды дам и золото и серебро эполет; вокруг стола сновали слуги в красных кафтанах; слышались звуки ножей, стаканов, тарелок и звуки оживленного говора нескольких разговоров вокруг этого стола. Слышно было, как старый камергер в одном конце уверял старушку баронессу в своей пламенной любви к ней и ее смех; с другой – рассказ о неуспехе какой то Марьи Викторовны. У середины стола князь Василий сосредоточил вокруг себя слушателей. Он рассказывал дамам, с шутливой улыбкой на губах, последнее – в среду – заседание государственного совета, на котором был получен и читался Сергеем Кузьмичем Вязмитиновым, новым петербургским военным генерал губернатором, знаменитый тогда рескрипт государя Александра Павловича из армии, в котором государь, обращаясь к Сергею Кузьмичу, говорил, что со всех сторон получает он заявления о преданности народа, и что заявление Петербурга особенно приятно ему, что он гордится честью быть главою такой нации и постарается быть ее достойным. Рескрипт этот начинался словами: Сергей Кузьмич! Со всех сторон доходят до меня слухи и т. д.
– Так таки и не пошло дальше, чем «Сергей Кузьмич»? – спрашивала одна дама.
– Да, да, ни на волос, – отвечал смеясь князь Василий. – Сергей Кузьмич… со всех сторон. Со всех сторон, Сергей Кузьмич… Бедный Вязмитинов никак не мог пойти далее. Несколько раз он принимался снова за письмо, но только что скажет Сергей … всхлипывания… Ку…зьми…ч – слезы… и со всех сторон заглушаются рыданиями, и дальше он не мог. И опять платок, и опять «Сергей Кузьмич, со всех сторон», и слезы… так что уже попросили прочесть другого.
– Кузьмич… со всех сторон… и слезы… – повторил кто то смеясь.
– Не будьте злы, – погрозив пальцем, с другого конца стола, проговорила Анна Павловна, – c"est un si brave et excellent homme notre bon Viasmitinoff… [Это такой прекрасный человек, наш добрый Вязмитинов…]
Все очень смеялись. На верхнем почетном конце стола все были, казалось, веселы и под влиянием самых различных оживленных настроений; только Пьер и Элен молча сидели рядом почти на нижнем конце стола; на лицах обоих сдерживалась сияющая улыбка, не зависящая от Сергея Кузьмича, – улыбка стыдливости перед своими чувствами. Что бы ни говорили и как бы ни смеялись и шутили другие, как бы аппетитно ни кушали и рейнвейн, и соте, и мороженое, как бы ни избегали взглядом эту чету, как бы ни казались равнодушны, невнимательны к ней, чувствовалось почему то, по изредка бросаемым на них взглядам, что и анекдот о Сергее Кузьмиче, и смех, и кушанье – всё было притворно, а все силы внимания всего этого общества были обращены только на эту пару – Пьера и Элен. Князь Василий представлял всхлипыванья Сергея Кузьмича и в это время обегал взглядом дочь; и в то время как он смеялся, выражение его лица говорило: «Так, так, всё хорошо идет; нынче всё решится». Анна Павловна грозила ему за notre bon Viasmitinoff, а в глазах ее, которые мельком блеснули в этот момент на Пьера, князь Василий читал поздравление с будущим зятем и счастием дочери. Старая княгиня, предлагая с грустным вздохом вина своей соседке и сердито взглянув на дочь, этим вздохом как будто говорила: «да, теперь нам с вами ничего больше не осталось, как пить сладкое вино, моя милая; теперь время этой молодежи быть так дерзко вызывающе счастливой». «И что за глупость всё то, что я рассказываю, как будто это меня интересует, – думал дипломат, взглядывая на счастливые лица любовников – вот это счастие!»
Среди тех ничтожно мелких, искусственных интересов, которые связывали это общество, попало простое чувство стремления красивых и здоровых молодых мужчины и женщины друг к другу. И это человеческое чувство подавило всё и парило над всем их искусственным лепетом. Шутки были невеселы, новости неинтересны, оживление – очевидно поддельно. Не только они, но лакеи, служившие за столом, казалось, чувствовали то же и забывали порядки службы, заглядываясь на красавицу Элен с ее сияющим лицом и на красное, толстое, счастливое и беспокойное лицо Пьера. Казалось, и огни свечей сосредоточены были только на этих двух счастливых лицах.
Пьер чувствовал, что он был центром всего, и это положение и радовало и стесняло его. Он находился в состоянии человека, углубленного в какое нибудь занятие. Он ничего ясно не видел, не понимал и не слыхал. Только изредка, неожиданно, мелькали в его душе отрывочные мысли и впечатления из действительности.
«Так уж всё кончено! – думал он. – И как это всё сделалось? Так быстро! Теперь я знаю, что не для нее одной, не для себя одного, но и для всех это должно неизбежно свершиться. Они все так ждут этого, так уверены, что это будет, что я не могу, не могу обмануть их. Но как это будет? Не знаю; а будет, непременно будет!» думал Пьер, взглядывая на эти плечи, блестевшие подле самых глаз его.
То вдруг ему становилось стыдно чего то. Ему неловко было, что он один занимает внимание всех, что он счастливец в глазах других, что он с своим некрасивым лицом какой то Парис, обладающий Еленой. «Но, верно, это всегда так бывает и так надо, – утешал он себя. – И, впрочем, что же я сделал для этого? Когда это началось? Из Москвы я поехал вместе с князем Васильем. Тут еще ничего не было. Потом, отчего же мне было у него не остановиться? Потом я играл с ней в карты и поднял ее ридикюль, ездил с ней кататься. Когда же это началось, когда это всё сделалось? И вот он сидит подле нее женихом; слышит, видит, чувствует ее близость, ее дыхание, ее движения, ее красоту. То вдруг ему кажется, что это не она, а он сам так необыкновенно красив, что оттого то и смотрят так на него, и он, счастливый общим удивлением, выпрямляет грудь, поднимает голову и радуется своему счастью. Вдруг какой то голос, чей то знакомый голос, слышится и говорит ему что то другой раз. Но Пьер так занят, что не понимает того, что говорят ему. – Я спрашиваю у тебя, когда ты получил письмо от Болконского, – повторяет третий раз князь Василий. – Как ты рассеян, мой милый.
Князь Василий улыбается, и Пьер видит, что все, все улыбаются на него и на Элен. «Ну, что ж, коли вы все знаете», говорил сам себе Пьер. «Ну, что ж? это правда», и он сам улыбался своей кроткой, детской улыбкой, и Элен улыбается.
– Когда же ты получил? Из Ольмюца? – повторяет князь Василий, которому будто нужно это знать для решения спора.
«И можно ли говорить и думать о таких пустяках?» думает Пьер.
– Да, из Ольмюца, – отвечает он со вздохом.
От ужина Пьер повел свою даму за другими в гостиную. Гости стали разъезжаться и некоторые уезжали, не простившись с Элен. Как будто не желая отрывать ее от ее серьезного занятия, некоторые подходили на минуту и скорее отходили, запрещая ей провожать себя. Дипломат грустно молчал, выходя из гостиной. Ему представлялась вся тщета его дипломатической карьеры в сравнении с счастьем Пьера. Старый генерал сердито проворчал на свою жену, когда она спросила его о состоянии его ноги. «Эка, старая дура, – подумал он. – Вот Елена Васильевна так та и в 50 лет красавица будет».
– Кажется, что я могу вас поздравить, – прошептала Анна Павловна княгине и крепко поцеловала ее. – Ежели бы не мигрень, я бы осталась.
Княгиня ничего не отвечала; ее мучила зависть к счастью своей дочери.
Пьер во время проводов гостей долго оставался один с Элен в маленькой гостиной, где они сели. Он часто и прежде, в последние полтора месяца, оставался один с Элен, но никогда не говорил ей о любви. Теперь он чувствовал, что это было необходимо, но он никак не мог решиться на этот последний шаг. Ему было стыдно; ему казалось, что тут, подле Элен, он занимает чье то чужое место. Не для тебя это счастье, – говорил ему какой то внутренний голос. – Это счастье для тех, у кого нет того, что есть у тебя. Но надо было сказать что нибудь, и он заговорил. Он спросил у нее, довольна ли она нынешним вечером? Она, как и всегда, с простотой своей отвечала, что нынешние именины были для нее одними из самых приятных.
Кое кто из ближайших родных еще оставались. Они сидели в большой гостиной. Князь Василий ленивыми шагами подошел к Пьеру. Пьер встал и сказал, что уже поздно. Князь Василий строго вопросительно посмотрел на него, как будто то, что он сказал, было так странно, что нельзя было и расслышать. Но вслед за тем выражение строгости изменилось, и князь Василий дернул Пьера вниз за руку, посадил его и ласково улыбнулся.
– Ну, что, Леля? – обратился он тотчас же к дочери с тем небрежным тоном привычной нежности, который усвоивается родителями, с детства ласкающими своих детей, но который князем Василием был только угадан посредством подражания другим родителям.
И он опять обратился к Пьеру.
– Сергей Кузьмич, со всех сторон, – проговорил он, расстегивая верхнюю пуговицу жилета.
Пьер улыбнулся, но по его улыбке видно было, что он понимал, что не анекдот Сергея Кузьмича интересовал в это время князя Василия; и князь Василий понял, что Пьер понимал это. Князь Василий вдруг пробурлил что то и вышел. Пьеру показалось, что даже князь Василий был смущен. Вид смущенья этого старого светского человека тронул Пьера; он оглянулся на Элен – и она, казалось, была смущена и взглядом говорила: «что ж, вы сами виноваты».
«Надо неизбежно перешагнуть, но не могу, я не могу», думал Пьер, и заговорил опять о постороннем, о Сергее Кузьмиче, спрашивая, в чем состоял этот анекдот, так как он его не расслышал. Элен с улыбкой отвечала, что она тоже не знает.
Когда князь Василий вошел в гостиную, княгиня тихо говорила с пожилой дамой о Пьере.
– Конечно, c"est un parti tres brillant, mais le bonheur, ma chere… – Les Marieiages se font dans les cieux, [Конечно, это очень блестящая партия, но счастье, моя милая… – Браки совершаются на небесах,] – отвечала пожилая дама.
Князь Василий, как бы не слушая дам, прошел в дальний угол и сел на диван. Он закрыл глаза и как будто дремал. Голова его было упала, и он очнулся.
– Aline, – сказал он жене, – allez voir ce qu"ils font. [Алина, посмотри, что они делают.]
Княгиня подошла к двери, прошлась мимо нее с значительным, равнодушным видом и заглянула в гостиную. Пьер и Элен так же сидели и разговаривали.
– Всё то же, – отвечала она мужу.
Князь Василий нахмурился, сморщил рот на сторону, щеки его запрыгали с свойственным ему неприятным, грубым выражением; он, встряхнувшись, встал, закинул назад голову и решительными шагами, мимо дам, прошел в маленькую гостиную. Он скорыми шагами, радостно подошел к Пьеру. Лицо князя было так необыкновенно торжественно, что Пьер испуганно встал, увидав его.
– Слава Богу! – сказал он. – Жена мне всё сказала! – Он обнял одной рукой Пьера, другой – дочь. – Друг мой Леля! Я очень, очень рад. – Голос его задрожал. – Я любил твоего отца… и она будет тебе хорошая жена… Бог да благословит вас!…
Он обнял дочь, потом опять Пьера и поцеловал его дурно пахучим ртом. Слезы, действительно, омочили его щеки.
– Княгиня, иди же сюда, – прокричал он.
Княгиня вышла и заплакала тоже. Пожилая дама тоже утиралась платком. Пьера целовали, и он несколько раз целовал руку прекрасной Элен. Через несколько времени их опять оставили одних.
«Всё это так должно было быть и не могло быть иначе, – думал Пьер, – поэтому нечего спрашивать, хорошо ли это или дурно? Хорошо, потому что определенно, и нет прежнего мучительного сомнения». Пьер молча держал руку своей невесты и смотрел на ее поднимающуюся и опускающуюся прекрасную грудь.
– Элен! – сказал он вслух и остановился.
«Что то такое особенное говорят в этих случаях», думал он, но никак не мог вспомнить, что такое именно говорят в этих случаях. Он взглянул в ее лицо. Она придвинулась к нему ближе. Лицо ее зарумянилось.
– Ах, снимите эти… как эти… – она указывала на очки.
Пьер снял очки, и глаза его сверх той общей странности глаз людей, снявших очки, глаза его смотрели испуганно вопросительно. Он хотел нагнуться над ее рукой и поцеловать ее; но она быстрым и грубым движеньем головы пeрехватила его губы и свела их с своими. Лицо ее поразило Пьера своим изменившимся, неприятно растерянным выражением.
«Теперь уж поздно, всё кончено; да и я люблю ее», подумал Пьер.
– Je vous aime! [Я вас люблю!] – сказал он, вспомнив то, что нужно было говорить в этих случаях; но слова эти прозвучали так бедно, что ему стало стыдно за себя.
Через полтора месяца он был обвенчан и поселился, как говорили, счастливым обладателем красавицы жены и миллионов, в большом петербургском заново отделанном доме графов Безухих.

Старый князь Николай Андреич Болконский в декабре 1805 года получил письмо от князя Василия, извещавшего его о своем приезде вместе с сыном. («Я еду на ревизию, и, разумеется, мне 100 верст не крюк, чтобы посетить вас, многоуважаемый благодетель, – писал он, – и Анатоль мой провожает меня и едет в армию; и я надеюсь, что вы позволите ему лично выразить вам то глубокое уважение, которое он, подражая отцу, питает к вам».)
– Вот Мари и вывозить не нужно: женихи сами к нам едут, – неосторожно сказала маленькая княгиня, услыхав про это.
Князь Николай Андреич поморщился и ничего не сказал.
Через две недели после получения письма, вечером, приехали вперед люди князя Василья, а на другой день приехал и он сам с сыном.
Старик Болконский всегда был невысокого мнения о характере князя Василья, и тем более в последнее время, когда князь Василий в новые царствования при Павле и Александре далеко пошел в чинах и почестях. Теперь же, по намекам письма и маленькой княгини, он понял, в чем дело, и невысокое мнение о князе Василье перешло в душе князя Николая Андреича в чувство недоброжелательного презрения. Он постоянно фыркал, говоря про него. В тот день, как приехать князю Василью, князь Николай Андреич был особенно недоволен и не в духе. Оттого ли он был не в духе, что приезжал князь Василий, или оттого он был особенно недоволен приездом князя Василья, что был не в духе; но он был не в духе, и Тихон еще утром отсоветывал архитектору входить с докладом к князю.
– Слышите, как ходит, – сказал Тихон, обращая внимание архитектора на звуки шагов князя. – На всю пятку ступает – уж мы знаем…
Однако, как обыкновенно, в 9 м часу князь вышел гулять в своей бархатной шубке с собольим воротником и такой же шапке. Накануне выпал снег. Дорожка, по которой хаживал князь Николай Андреич к оранжерее, была расчищена, следы метлы виднелись на разметанном снегу, и лопата была воткнута в рыхлую насыпь снега, шедшую с обеих сторон дорожки. Князь прошел по оранжереям, по дворне и постройкам, нахмуренный и молчаливый.
– А проехать в санях можно? – спросил он провожавшего его до дома почтенного, похожего лицом и манерами на хозяина, управляющего.
– Глубок снег, ваше сиятельство. Я уже по прешпекту разметать велел.
Князь наклонил голову и подошел к крыльцу. «Слава тебе, Господи, – подумал управляющий, – пронеслась туча!»
– Проехать трудно было, ваше сиятельство, – прибавил управляющий. – Как слышно было, ваше сиятельство, что министр пожалует к вашему сиятельству?
Князь повернулся к управляющему и нахмуренными глазами уставился на него.



Надсон, Семен Яковлевич

Поэт. Родился 14 декабря 1862 г. и со стороны отца был еврейского происхождения; отец его, как говорят, не был лишен дарований и, между прочим, обладал музыкальными способностями; он умер в молодых годах от психического расстройства, оставив двух детей - сына и дочь. Первоначально будущий поэт был помещен в С.-Петербургскую 1-ю классическую гимназию, а затем во 2-ю военную гимназию (ныне 2-й кадетский корпус). Учился в гимназии Надсон недурно, но, кажется, более, чем науками, занимался чтением, музыкой (он порядочно играл на скрипке и на друг. инструментах); еще более ревностно отдавался он в стенах гимназии литературным упражнениям. Писать стихи Надсон начал с девятилетнего возраста; первое стихотворение его, появившееся в печати: "На заре" (в журн. "Свет") относится к 1878 г., когда автору минуло всего 15 лет, а через год молодой поэт прочел публично на гимназическом концерте одно из больших своих произведений - поэму "Иуда".

По окончании курса в гимназии Надсон, мечтавший поступить в университет, поступил, по желанию опекуна, в Павловское училище. Вскоре простудившись на ученье, он заболел и, пролежав довольно долго в лазарете, был отправлен для излечения катара легких в Тифлис, где прожил около года у своих родственников. Кое-как оправившись, он вернулся осенью 1880 г. в Петербург и вновь поступил, лишь в силу необходимости, в Павловское училище, где провел два года. За это время он успел написать и напечатать немало стихотворений, сделавших имя его более или менее известным.

Осенью 1881 г. Надсон познакомился через одного из своих товарищей - сына поэта Плещеева - с А. Н. Плещеевым, принявшим близкое и теплое участие в судьбе молодого поэта; по крайней мере, Надсон в своей автобиографии говорит, что он "бесконечно обязан теплоте, вкусу и образованию А. Н. Плещеева, воспитавшего его музу". При содействии Плещеева стихи Надсона, печатавшиеся до того времени в "Мысли", "Слове", "Устоях", "Русской Речи", стали появляться и в "Отеч. Зап.".

В сентябре 1882 г. Надсон был произведен в офицеры 148-го Каспийского полка, стоявшего в Кронштадте. К военной службе он, по-видимому, не питал расположения, хотя в Кронштадте на первых порах ему жилось недурно. "Кронштадт производит на меня, - писал Надсон, - благоприятное впечатление. В полном смысле слова сбываются мои мечты"... Тогда же написано им и стихотворение "Сбылося все, о чем за школьными стенами мечтал я юношей, в грядущее смотря". В Кронштадте же он собрал около себя кружок начинающих поэтов, "любителей драматического и всяких других искусств", принимал деятельное участие в устройстве спектаклей и концертов, нередко выступая в них в качестве исполнителя. Но чувство одиночества, угнетавшее Надсона в годы сиротливого детства, не оставляло его и теперь, в обстановке более или менее благоприятной. "Я продолжаю тешиться - писал он, - ухаживаю за барышнями, устраиваю спектакли и литературно-музыкальные вечера; но скелет жизни уже начинает сквозить сквозь цветы, которыми я его убираю. Ночи не сплю, тоска иногда нападает страшная".

Летом 1883 г. у Надсона открылась на ноге туберкулезная фистула, и он все лето пролежал больным в Петербурге. Зиму он провел в Кронштадте, в хлопотах об освобождении от военной службы. Решив сделаться народным учителем, он подготовился к экзамену и сдал его, но вскоре по предложению П. А. Гайдебурова занял место секретаря редакции "Недели". Отдохнув половину лета 1884 г. на даче, в семье Плещеевых, Надсон в июле начал занятия в редакции, но уже в октябре того же года по настоянию врачей был вынужден уехать для лечения за границу на средства, предоставленные ему литературным фондом и частными благотворителями. Поэт побывал в Висбадене, Ментоне, Ницце, Берне; но ни теплый климат, ни ряд операций не принесли облегчений. Отсутствие средств и тоска по родине заставили его вернуться в Петербург, куда он прибыл осенью 1885 г. Доктора решительно запретили ему оставаться надолго в столице, и он, пробыв здесь несколько недель, принял предложение одного знакомого семейства провести зиму в Подольской губ. Впрочем, деревня, по собственному признанию поэта, ему "скоро надоела": он мечтал поселиться в Киеве, Москве, или даже в Петербурге, лишь бы иметь "постоянную литературную работу". В апреле 1886 г. он ненадолго съездил в Киев, где убедился в том, что болезнь его прогрессирует: "одним словом", - писал он, - "я иду в гору и погибаю от чахотки". С этих пор мысль о близкой смерти уже не покидала Надсона. Чтобы сколько-нибудь обойтись без материальной помощи благотворителей, он взялся вести литературные фельетоны в киевской газете "Заря". Между тем, врачи настаивали на отъезде Надсона за границу, а за отказом последовать их совету рекомендовали ему поселиться в Ялте, куда он и переехал осенью 1886 г. совершенно изнеможенным. Через три месяца -19 января 1887 г. - он скончался. Тело его было перевезено из Ялты в Петербург и 4 февраля торжественно погребено на Волковском кладбище.

Надсон сошел в могилу, только что увенчанный Академией Наук, присудившей ему Пушкинскую премию (1886 г.); собрание его сочинений, завещанных покойным Литературному Фонду, переиздавалось чуть не ежегодно и в настоящее время вышло уже 22-м изданием (СПб., 1906). Однако, вопрос о значении Надсона в русской литературе остается открытым, и в оценке творчества поэта критики не приходили и не пришли ни до, ни после смерти его, к решению, не возбуждающему споров. Соразмерно ли с чисто внешним успехом было дарование Надсона, и в чем заключается причина этого успеха, вот главные вопросы, на которых в особенности останавливались критики Надсона. Любопытно, что в то самое время, когда даже наиболее ярые противники поэта не отрицали в нем несомненного дарования, - самые горячие почитатели Надсона не без оговорок решались называть его крупным талантом, имевшим вполне заслуженный успех. Очевидно было нечто, что одних останавливало от положительного осуждения, других - от рискованных похвал: первых останавливала несомненная гармония стиха, искренность поэта, других удерживало сознание, что как бы ни было крупно дарование Надсона, ему, однако, не суждено было стать настолько значительной литературной величиной, вокруг которой сгруппировались бы последователи, - Надсон не создал школы, несмотря на размеры внешнего успеха. Не сошлись критики и в объяснении причин необычайного успеха произведений Надсона: одни, не отрицая художественных красот его поэзии, значительную долю успеха его произведений приписывают участию общества к трагической судьбе рано умершего поэта, а равно и его обаятельной личности, художественно отразившейся в его стихах, этих - по выражению одного критика - "нежных слезах его женственного лиризма". Другие видят причину успеха поэзии Надсона в его искреннем идеализме, гуманности, глубине мысли, наконец, в высоких гражданских чувствах, присущих поэту, а главное в том, что он был "блестящим выразителем чувств и мыслей своего поколения", того, так наз., "переходного настроения", которым характеризуется и деятельность некоторых лучших представителей нашей литературы конца 1870 и начала 1880-х гг. Не замечается единодушия и в оценке произведений Надсона как с внешней, так и с внутренней стороны. Одни находили, что в Надсоне гармонично соединялись "глубоко развитой вкус изящного, тонкое понимание такта и меры, нежная и кипучая душа, страстная любовь к природе, уменье мыслить яркими и красивыми образами, распоряжаться всеми звуками и красками богатого русского языка, наконец, широко образованный ум" и т. д.; а напр., проф. Царевский, отведя Надсону место "в ряду новейших наших поэтов, как доблестному члену славной пушкинской семьи", приблизил его по "чистоте стиля", "красоте стиха", "мощности" и пр., к Лермонтову и поставил выше Некрасова... Однако, были критики, которые отметили в произведениях Надсона и немало весьма существенных недостатков, в большинстве случаев объясняемых молодостью, недостаточным образованием, а также и неполнотой дарования поэта. Так, напр., рецензент Академии Наук путем детального рассмотрения произведений Надсона, пришел к следующему заключению: "Надсон владеет, как говорится, стихом, но еще весьма далек от того совершенства, от той законченности внешней поэтической формы, образцы которых нам даны нашими поэтами 30-х, 40-х и 50-х годов, с Пушкиным во главе". Переходя затем к содержанию поэзии Надсона, рецензент затрудняется сделать "определение внутренних свойств его дарования", находя, что "творчество Надсона положительно находится еще в периоде первоначального развития"; в общем, он считает Надсона еще не вышедшим из "туманной области юношеского разочарования и гражданской скорби". Другой исследователь поэзии Надсона (г-н Меньшиков) замечает: "страдать во времена Надсона было некоторою модой", причем критик приводит примеры увлечения этой "модой" и со стороны Надсона, в произведениях которого он вообще видит много юношеского незнания жизни и не находит буквально ни одной мысли, "которой нельзя было бы опровергнуть его же словами"; вся поэзия Надсона, по его мнению, "не более как хоть и чарующий, но смутный сон"... По мнению А. Н. Веселовского, "правильнее всего характеризовать Надсона, как поэта беспрестанно чередовавшихся восторженных надежд и мечтаний и холодного раздумья, разъедающего разочарования".

Более единодушия замечается в критических отзывах о Надсоне, как о лирике по преимуществу; а также о некоторых характерных особенностях его музы, напр. пессимизме, источниках последнего, уменье чувствовать и передавать красоты природы и т. п.

Кроме стихотворений, Надсон писал и критические отзывы, сначала в "Отеч. Зап.", а в 1886 году в киевской газете "Заря", где он состоял (с мая по сентябрь) журнальным обозревателем; по смерти автора его критические опыты вышли особой книжкой, в и здании общества для пособия нуждающимся литераторам и ученым (СПб., 1888 г.). Чего-либо выдающегося эти опыты Надсона не составляют и ничем не отличаются от заурядных рецензий и критических заметок его времени; но они могут служить хорошим материалом для более близкого знакомства с литературными вкусами и взглядами поэта.

Произведения Надсона, не вошедшие в собрание "Стихотворений" его, в том числе и начало трагедии "Царевна Софья", были изданы, по смерти поэта, Обществом для пособия нуждающимся литераторам и ученым особой книжкой, озаглавленной: "Недопетые песни" (Из посмертных бумаг). СПб., 1902.

Многие стихотворения Надсона положены на музыку.

Наиболее подробные биографические сведения о Надсоне находятся и очерке, приложенном к собранию стихотворений поэта в издании Общества пособия нуждающимся литераторам и ученым (в 1905 г. вышло 21-е изд.); кроме того, см. "Сборник журнальных и газетных статей, посвященных памяти Надсона", СПб., 1887 (здесь собраны некрологич. очерки, воспоминания, характеристики и стихотворения, посвященные поэту); Д. Д. Языков, "Обзор жизни и трудов покойных русских писателей", вв. 7 и 9; Н. Жерве, "Кадетские, юнкерские и офицерские годы С. Я. Надсона.", СІІб., 1907; Отчет о 3-м присуждении Пушкинских премий, СПб., 1880 (отзывы акад. Я. K. Грота и гр. А. А. Голенищева-Кутузова); Проф. А. А. Царевский, "С. Я. Надссон и его поэзия, мысли и печали", Казань, 1895; В. В. Теплов, "Надсон - критический опыт", Киев, 1887; В. Малинин, "Надсон как поэт" (в "Киевск. Сборнике в помощь пострадавшим от неурожая"); П. Иртеньев, "Несовременные рассказы, заметки и впечатления", Либава, 1903; "Из неизд. стихотв. Надсона", Орел, 1893; М. М., "Поэзия Надсона", СПб., 1897; А. М. Скабичевский, "История новейшей русской литературы", СПб., 1897; Н. Энгельгардт, "История русской литературы XIX ст.", т. II, СПб., 1902; "Кн. Недели", 1887, № 17; 1891, № 11; 1897, февр.; Гриневич, "Певец больного поколенья" (в "Русском Богатстве", 1897, № 5); Арс. Введенский, "Поэт переходного времени" (в "Деле", 1886, № 5, см. также его Критич. этюды, т. II); Ор. Миллер, "Надсон" (в "Рус. Стар.", 1887, № 11). М. О. Меньшиков, "Крит. очерки", СПб., 1899; А. Алтаев, "Юноша-поэт", СПб., 1899: "Рус. Богатство", 1900, кн. 10; "Север", 1903, № 1-3.

{Половцов}

Надсон, Семен Яковлевич

Известный поэт; род. в СПб. 14 декабря 1862 г.; по отцу еврейского происхождения, мать - из русской дворянской семьи Мамонтовых. Отец - чиновник, человек даровитый и очень музыкальный, ум. от психического расстройства, когда Н. было 2 года. Оставшаяся без всяких средств с двумя детьми вдова его сначала жила экономкой и гувернанткой в Киеве, потом вышла вторично замуж. Этот брак был крайне несчастлив. В памяти поэта осталось неизгладимое впечатление от тяжелых семейных сцен, закончившихся самоубийством отчима, после чего мать Н., вместе с детьми, поселилась в СПб. у брата, но вскоре умерла. Оставшийся на попечении дяди, с которым мало ладил, Н. в 1872 г. был отдан пансионером во 2-ю военную гимназию (теперь 2 кадетский корп.), где окончил курс в 1879 г. Поступив в Павловское военное училище, он простудился на ученье. Врачи констатировали начало чахотки, и его на казенный счет отправили в Тифлис, где он провел год. В 1882 г. Н. выпущен подпоручиком в Каспийский полк, расположенный в Кронштадте. Это был лучший период его жизни, когда он впервые почувствовал некоторое довольство и отразил свое светлое настроение в одном из немногих, не отравленных тяжелым раздумьем стихотворений:

Сбылося все, о чем за школьными стенами

Мечтал я юношей, в грядущее смотря.

Быстро растущая литературная известность, живой нрав, остроумный разговор, доброе сердце - все это располагало товарищей и знакомых к Н.; его баловали и окружали всякого рода заботами и попечениями. Военная служба, тем не менее, очень тяготила Н. и он при первой возможности вышел в отставку (1884). Несколько месяцев он был секретарем редакции "Недели", но вскоре болезнь груди приняла такой печальный оборот, что друзья поэта, при помощи литературного фонда, отправили его сначала в Висбаден, а потом в Ниццу. Ни теплый климат, ни две мучительные операции туберкулезной фистулы ноги, которые ему сделали в Берне, не привели ни к чему, и летом 1885 г. друзья решили отвезти его назад в Россию. Медленно угасая, прожил Н. еще около 11/2 лет, сначала в Подольской губ., затем под Киевом и, наконец, в Ялте, где умер 19 января 1887 г. Много видел он хорошего за это время: популярность его все росла, вышедшее в 1885 г. собрание стихотворений быстро разошлось, потребовалось второе и третье, Акад. наук присудила ему Пушкинскую премию, иллюстрированные издания помещали его портреты, он получал множество сочувственных писем. Когда он в Киеве устроил вечер в пользу литературного фонда, его встретили бурной овацией, а после чтения вынесли на руках. Живя под Киевом и ища заработка, чтобы не нуждаться в помощи друзей и литературного фонда, Н. стал писать литературные фельетоны в киевской газете "Заря". Это вовлекло его в полемику с критиком "Нового Времени", В. П. Бурениным, который в прозрачных намеках взвел на Н. обвинение в том, что болезнь его притворная и служит для него только предлогом вымаливать пособия. Умирающий поэт, глубоко пораженный тяжким, незаслуженным обвинением, собирался ехать в СПб. и устроить суд чести, но не был допущен к тому друзьями. Через несколько времени нападки возобновились с новой силой; последний направленный против Н. фельетон "Нового Времени" пришел в Ялту уже после его смерти. Его тело было перевезено в СПб. и похоронено на Волковом кладбище. Через несколько лет, на собранные по подписке деньги, над могилой Н. поставлен памятник. Н. начал писать очень рано; уже в 1878 г. одно его стихотворение было напечатано в "Свете" Н. П. Вагнера; затем он помещал стихи в "Слове"; "Устоях", "Мысли". В 1882 г. с ним пожелал познакомиться А. Н. Плещеев. Н. считал его своим литературным крестным отцом - и действительно, Плещеев чрезвычайно тепло отнесся к дебютанту и открыл ему дорогу в "Отеч. Зап.". Помещенные здесь три стихотворения Н. сразу обратили на него всеобщее внимание и возбудили большие надежды. С тех пор успех его стихотворений в публике все возрастал, и интерес к ним не ослабевает до сих пор. В течение 10 лет собрание стихотворений Н. выдержало 14 изд. и разошлось в количестве свыше 50 тыс. экземпляров. Право собственности на них, по завещанию Н., принадлежит литературному фонду, которому он, таким образом, сторицей заплатил за поддержку. Образованный путем продажи стихотворений Н. "надсоновский капитал" фонда составляет в настоящее время около 50000 р. Небывалый успех Н., равного которому нет в истории русской поэзии (в таком количестве до истечения срока литературной собственности не расходились ни Пушкин, ни Лермонтов, ни Кольцов, ни Некрасов), многие приписывали сначала сочувствию к несчастной судьбе безвременно погибшего поэта и как бы протесту против клеветы, отравившей ему последние дни жизни. Прошел, однако, ряд лет, невзгоды забыты, а успех стихотворений Н. остается прежний. Нужно, значит, искать его объяснения в самых стихах Н., тем более, что авторитетная критика мало занималась ими, относясь к Н., большей частью, как к поэту второстепенному. В Н. отразилось то переходное настроение, которым характеризуется и деятельность лучшего представителя литературного поколения конца 70-х и начала 80-х годов - Гаршина. Н. - олицетворение Рябинина в известном рассказе Гаршина: "Художники". Подобно Рябинину, он восклицает: "Но молчать, когда вокруг звучат рыданья и когда так жадно рвешься их унять, под грозой борьбы и пред лицом страданья... Брат, я не хочу, я не могу молчать". Было время, когда "поэзия несла с собой неведомые чувства, гармонию небес и преданность мечте, и был закон ее - искусство для искусства и был завет ее - служенье красоте". Но "с первых же шагов с чела ее сорвали и растоптали в прах роскошные цветы - и темным облаком сомнений и печали покрылись девственно прекрасные черты". Однако, отказавшись от поэзии наслаждения и безмятежного созерцания, Н., подобно тому же гаршинскому Рябинину, не нашел своего назначения и в борьбе со злом. Он сам очень хорошо это сознает: "И посреди бойцов я не боец суровый, а только стонущий, усталый инвалид, смотрящий с завистью на их венец терновый". Далеко не соответствует, поэтому, ансамблю поэтической деятельности Н. представление о нем как о поэте "гражданском" по преимуществу. "Гражданское" настроение Н., как и все вообще его настроения, было глубоко искренно, но оно только часть его творческих порывов и является как бы долгом совести, исполнением того, что он считал нравственной обязанностью каждого любящего родину человека и гражданина. По чисто литературным качествам своего таланта он тяготел к лирическим порывам, чуждым тенденции. Это видно и из многих мест его критических заметок, и из преобладающего характера стихотворений, которые он оставлял в своем портфеле и которые напечатаны только после его смерти, и из того, что особенно хороши в художественном отношении те стихотворения, в которых он больше поэт, чем гражданин: "На кладбище", "В глуши", прелестный "Отрывок из письма к М. В. Ватсон", грациозная пьеска "Закралась в угол мой тайком", "Сбылось все", "Снова лунная ночь", "Я пригляделся к ней", "Нет, муза, не зови", "Весной", "Умерла моя муза" (последнее стихотворение - одна из трогательнейших пьес русской поэзии, достойная стать рядом со стихотворением Никитина: "Вырыта заступом яма глубокая"). Уже в одном из ранних своих стихотворений, "Поэт", Н. одновременно поклоняется двум идеалам поэзии - гражданскому и чисто художественному. В позднейших стихотворениях, рядом с призывом к борьбе, в его душе идет "мучительный спор" с сомнением в необходимости борьбы ("Чуть останусь один"); рядом с верой в конечное торжество добра ("Друг мой, брат мой", "Весенняя сказка") слагается горький вывод, "что в борьбе и смуте мирозданья цель одна - покой небытия" ("Грядущее"), царит "мгла безнадежности в измученной груди" ("Завеса сброшена") и крепнет сознание ничтожества усилий "пред льющейся века страдальческою кровью, пред вечным злом людским и вечною враждой" ("Я не щадил себя"). Наконец, иногда в душе поэта возникает коллизия со стремлением к личному счастью. В одном из популярнейших своих стихотворений Н. с удивительной искренностью рассказал, как он "вчера еще рад был отречься от счастья" - но "сегодня весна, вся в цветах, и в его заглянула окно", и "безумно, мучительно хочется счастья, женской ласки, и слез, и любви без конца". Однако, в этом отсутствии у Н. прямолинейности нет ничего общего с неустойчивостью; его колебания, как и у Гаршина, объединены общим гуманным настроением, не холодным и надуманным, а глубоко органическим. Идеал Н. - Христос: "Мой Бог - Бог страждущих, Бог, обагренный кровью, Бог-человек и брат с небесною душой, и пред страданием и чистой любовью склоняюсь я с моей горячею мольбою". Определение своей поэзии сам Н. дал в стихотворении "Грезы": "Я плачу с плачущим, со страждущим страдаю и утомленному я руку подаю". В этих словах заключается и определение места, занимаемого Н. в истории русской поэзия. Родная дочь музы Некрасова, муза Н. имеет свои индивидуальные черты, которые и дороги нервному, надломленному поколению последних лет. Она более склонна к жалобам, чем к протесту, но зато и менее сурова. Не принадлежа к сильным и ярким художникам, Н. обладает, тем не менее, серьезными поэтическими достоинствами. У него очень музыкальный, иногда образный стих, замечательно задушевный тон, а главное - он владеет большой сжатостью. Любимым изречением его было правило: "Чтобы словам было тесно, мыслям просторно". Ему удалось создать несколько очень метких поэтических формул, врезавшихся в память. Стихи: "Как мало прожито, как много пережито", "Пусть арфа сломана - аккорд еще рыдает", "Облетели цветы, догорели огни" - стали крылатыми и вошли в обиход речи. К сильным сторонам Н. следует также причислить полное отсутствие искусственной приподнятости и риторичности. Поэзия Н. ясна и доступна каждому среднему читателю - и, может быть, в этом даже главная тайна ее успеха. Критические опыты Н., собранные в книжке "Литерат. Очерки" (СПб., 1888), не представляют ничего выдающегося.

Ср. биографию Н. при стихотворениях (составлена М. В. Ватсон); Арсеньев, "Критические этюды"; ст. Н. К. Михайловского в "Северном Вестнике" (1887), Op. Миллера, в "Русской Старине" (1888); "Сборник статей, посвященных памяти Н." (СПб., 1887); брошюру Н. А. Котляревского (М., 1890); книжку проф. Царевского (Казань, 1890).

С. Венгеров.

{Брокгауз}

Надсон, Семен Яковлевич

Известный русский поэт (1862-1887). Его отец, родившийся православным, происходил из еврейской семьи, и это обстоятельство давало повод родным Н. оскорблять сироту. В своих автобиографических заметках, написанных в 1880 г., Н. пишет о своем пребывании в доме дяди (по матери): "Когда во мне, ребенке, страдало оскорбленное чувство справедливости, и я, один, беззащитный, в чужой семье, горько и беспомощно плакал, мне говорили - опять начинается жидовская комедия , с нечеловеческой жестокостью оскорбляя во мне память отца". Одно свое стихотворение Н. посвятил еврейскому народу. Оно начинается словами: "Я рос тебе чужим, отверженный народ, и не тебе я пел в минуты вдохновенья"; если бы еврейский народ был счастлив, поэт, "иным стремлением согрет и увлечен", не пришел бы к нему с приветом; но в дни, "когда одно название еврей в устах толпы звучит как символ отвержения", поэт приходит к страдающему народу и говорит: "Дай скромно стать и мне в ряды твоих бойцов, народ, обиженный судьбою!" Стихотворение появилось впервые в сборнике "Помощь евреям, пострадавшим от неурожая" (СПб., 1901 г.) с отметкой, что, выписанное из подлинной тетради Н., оно относится, по-видимому, к 1886 г. В сборнике же "Недопетые песни" (из посмертных бумаг Н.; СПб., 1902 г.), стихотворение помещено под 1885 г. Здесь же напечатаны упомянутые автобиографические заметки.

{Евр. энц.}

Надсон, Семен Яковлевич

{Половцов}

Надсон, Семен Яковлевич

Поэт. Род. в семье чиновника. Рано потеряв отца, познакомился в детстве с нуждой, учился в классических гимназиях в Петербурге и Киеве, затем в военной гимназии и Павловском военном училище. В 1882 был произведен в офицеры; прослужив два года в Кронштадте, вышел в отставку и стал секретарем редакции журнала "Неделя". Последние годы жизни Н. были медленным умиранием от туберкулеза, от которого не спасло лечение в Крыму и на Ривьере. Первое стихотворение Н. появилось в печати в мае 1878 в журн "Свет". Вскоре после этого он начинает сотрудничать в "Отечественных записках".

Первые стихи Н. окрашены в народнические тона и продолжают традиции некрасовской школы. Надсон напоминает о "меньшем брате" и призывает "на грозный бой с глубокой мглою". "Гражданские" мотивы встречаются иногда в дальнейшем творчестве Н. В поэме "Грезы" Н. провозглашает разрыв с романтическими фантазиями детства и заявляет: "Я стал в ряды бойцов поруганной свободы,/ Я стал певцом труда, познанья и скорбей!". Патетикой этого рода проникнуто и стихотворение "На могиле А. И. Герцена". Но уже для первых народнических стихов Н. характерен настойчивый мотив сомнений, разъедающих революционные идеалы. Поэт убежден в бесплодности борьбы: "Для чего и жертвы и страданья/ Для чего так поздно понял я,/ Что в борьбе и смуте мирозданья/ Цель одна - покой небытия?" Н. кажется, что сама природа осуждает жертвы борьбы и оправдывает эгоистическое довольство сытых ("Позабытые шумным их кругом"). И самый социализм рисуется Надсону скучным и плоским, царством покоя, не удовлетворяющим свыкшегося с "чистой скорбью" поэта ("Томясь и страдая во мраке ненастья"). Под конец своей жизни Н. начал склоняться к принципам "искусства для искусства". Противоречивый и зигзагообразный путь Н. пролегал от гражданских традиций Некрасова через многообразные сомнения и колебания к индивидуализму, импрессионизму, подготовлявшим будущих символистов. В стихотворении "Мгновение" Н. вплотную подходит к столь характерной для Брюсова и Бальмонта проповеди наслаждения мигом ("Нам прожить остается одну эту ночь,/ Но зато - это ночь наслаждения.../ И в объятьях любви беззаботно уснем,/ Чтоб проснуться для смертных объятий").

Н. - выразитель переломного момента в истории разночинной интеллигенции, разуверившейся в революционных идеалах народничества, ставшей перед жизнью в недоумении, как перед сфинксом, и начавшей приспособляться к капиталистическому укладу. Эта противоречивость, двойственность, содействовали чрезвычайному успеху его поэзии среди широких кругов интеллигенции 80-х гг., переживавших ту же эволюцию. За 12 лет книга стихотворений Н. выдержала 14 изданий.

Стиль Надсона эклектичен. С одной стороны, это - эпигон гражданской поэзии, заштамповавший и автоматизировавший ее стилевые принципы, С другой - это предшественник импрессионистического стиля символистов. Бедность живописных образов, банальность эпитетов, обилие "лишних" слов - все эти "недостатки" стиля II. обусловлены как эпигонской автоматизацией некрасовских традиций, так в особенности переходом от ораторского говорного стиха народников, с его акцентированной семантикой, к музыкальному стилю символистов. Стилевой эклектизм Н. отвечал однако вкусам стоявшей на социальном распутье мелкобуржуазной интеллигенции, пришедшей от увлечений народничеством к буржуазному либерализму.

Библиография: I. Стихотворения, 27-е изд. Литературного фонда, СПб, 1914; Проза. Дневники. Письма, изд. то же, 2-е, СПб, 1913 (здесь же библиография, составленная H. К. Пиксановым); Полное собр. сочин. с биографич. очерком М. Ватсон (прилож. к "Ниве" за 1917).

II. Михайловский Н. К., Заметки о поэзии и поэтах, Сочин., т. VI; Гpиневич П. Ф. (П. Ф. Якубович), Певец тревоги юных сил, "Очерки русской поэзии", Петербург, 1911; Войтоловский Л. Н., С. Надсон, "Очерки истории русской литературы XIX и XX вв.", ч. 2, Гиз, М. - Л., 1928; Дивильковский А., С. Я. Надсон, "История русской литературы XIX в.", под ред. Д. Н. Овсянико-Куликовского, т. IV, М., 1911; Неведом с кий М., Зачинатели и продолжатели, П., 1919; Шулятиков В., Восстановление разрушенной эстетики. Этапы новейшей лирики, "Избранные литературно-критические статьи", "ЗиФ", М., 1929.