Персоналии.

Среди книг, которые уже давно приобрели безоговорочный статус бесценных любовных фолиантов, роман графини Евдокии Ростопчиной «Счастливая женщина», написанный в 1853 году, по праву признан шедевром любовной прозы. Эта история любви накалом безумных страстей и изяществом стиля оставляет читателей в состоянии легкого транса и считается лучшей книгой в копилке мировой романтической литературы. Каждый пишет собственную историю любви – так было в XIX веке, так происходит и сейчас…

Из серии: Изящный век

* * *

Приведённый ознакомительный фрагмент книги Счастливая женщина (Е. П. Ростопчина, 1853) предоставлен нашим книжным партнёром - компанией ЛитРес .

© ООО «Издательство АСТ», 2016

Евдокия Петровна Ростопчина

Евдокия Петровна Ростопчина – русская писательница, графиня, одна из самых известных русских поэтесс второй четверти ХIХ века. Современники считали ее умницей и красавицей, отмечали живость характера и доброту, общительность. Ей посвящали свои стихи Лермонтов и Тютчев, Мей и Огарев. В конце тридцатых годов девятнадцатого века ее имя ставили даже рядом с именем Пушкина.

Она родилась 23 декабря 1811 года в Москве, на Чистых Прудах, в приходе Успения Богородицы, что на Покровке, в доме деда с материнской стороны Ивана Александровича Пашкова.

Ее отец Петр Васильевич Сушков (впоследствии действительный статский советник), находился в то время на службе в Москве и был чиновником VIII класса и коммисариатским коммисионером. Он женился на Дарье Ивановне Пашковой, дочери отставного подполковника, и Евдокия Петровна была их первым ребенком.

В 1812 году, по случаю приближения французов к Москве, семейство Пашковых и с ними Дарья Ивановна Сушкова с новорожденной дочерью отправились в Симбирскую губернию, в принадлежащую деду И.А. Пашкову деревню Талызино, где прожили до отступления Наполеона из Москвы, после чего возвратились в Белокаменную, куда еще ранее прибыл, по должности своей, Петр Васильевич Сушков, на которого, как значится в его формулярном списке, возложено было в 1812 и 1813 годах «заготовление вещей для резервной армии», что он и исполнил в разоренной Москве, «не возвышая цен ни на какие вещи, несмотря на сожженные в Москве фабрики и заводы».

В январе 1816 года Дарья Ивановна родила сына Сергея, в марте 1817 года – Дмитрия и, ровно через два месяца, 13 мая того же года скончалась от чахотки, имея всего лишь 27 лет от роду. Вскоре П.В. Сушков, по просьбе своего тестя, отправился на принадлежащие тому Белорецкие железные заводы в Оренбургской губернии, где пробыл довольно долго, а оттуда переехал на жительство в Петербург, куда он был переведен на службу. Трое сирот остались в Москве, в доме деда, где жили на собственный счет, пользуясь только даровой квартирой и столом. В этом доме Евдокия Петровна пробыла вплоть до своего замужества, а ее братья только до 1826 года, когда их отец, будучи назначен начальником Оренбургского таможенного округа, увез мальчиков с собою в Оренбург.

Дмитрий Петрович Сушков, брат Ростопчиной, так писал о своей сестре в биографической справке князю П.А. Вяземскому: «…Между тем воспитание Евдокии Петровны шло своим чередом: одна гувернантка сменялась другою и несколько учителей приходили давать ей уроки; но, говоря правду, воспитание это, хотя и стоило немало денег отцу нашему, было довольно безалаберное, так как, в сущности, никто не наблюдал за его правильностию. По счастию, ребенок был одарен от природы живым, острым умом, хорошею памятью и пылким воображением, с помощью которых Евдокия Петровна легко научилась всему тому, что составляло тогда, да и теперь составляет еще, альфу и омегу домашнего воспитания наших великосветских барышень.

Из учителей ее по разным предметам стоит упомянуть о Гаврилове и Раиче, развивших в ней врожденную любовь к поэзии вообще и к отечественной в особенности. Не будь их, русская словесность считала бы, может быть, в среде своей одним дарованием меньше, так как в доме Пашковых никто литературою не занимался и даже подобное занятие со стороны молодой девушки сочтено было бы за неприличный поступок.

Здесь будет уместно перечислить главнейших гувернанток и учителей Евдокии Петровны, насколько я их помню.

Одною из первых ее гувернанток была г-жа Морино, французская эмигрантка из хорошей фамилии, бывшая до революции в интимных отношениях с графом Прованским, впоследствии королем Людовиком XVIII. Само собою разумеется, что, за исключением природного своего языка и современной ей французской литературы, сведения ее по всем другим предметам были чрезвычайно ограничены, так что, в сущности, она ничему другому обучать не могла.

Непосредственно за нею следовала Н.Г. Боголюбова, бывшая смолянка. Это была девица умная, добрая, благовоспитанная и действительно много знающая, от которой воспитанница ее позаимствовала много хорошего и могла бы позаимствовать еще более, но, к сожалению, она почему-то вскоре перешла на другое место.

Преемницей ее была г-жа Пудре, толстая, глупая, грубая и ровно ничего не знающая швейцарка, которой, по-настоящему, следовало бы занимать не должность гувернантки, а разве поломойки. Эта подлая женщина обращалась со своей воспитанницей чрезвычайно грубо и даже тиранила ее. Притом же она была и нравственности весьма двусмысленной и, в присутствии Евдокии Петровны и нас, братьев ее, мальчиков семи-восьми лет, обращалась весьма вольно, чтобы не сказать более, с гувернером нашим, г-ном Фроссаром, своим соотечественником, таким же грубым и таким же невеждою, как она сама, а также и с нашим общим учителем рисования, французом Газом. Впоследствии Пудре содержала в Москве девичий пансион.

За Пудре последовала – и это была последняя гувернантка Евдокии Петровны – г-жа Дювернуа, офранцуженная полячка, женщина добрая, но не имевшая никаких познаний, вследствие чего она и не обучала ничему и была в сущности не гувернанткою, а чем-то в роде компанионки для прогулки и выездов запросто к родным и более близким знакомым».

К счастью, Евдокию Петровну не испортило это бездушное воспитание: в ребенке жила чуткая и нежная душа. Хорошая память, любознательность и влечение к литературе, поддерживавшееся в окружавшей ее среде, которая увлекалась литературными интересами, в связи с поэтическим настроением девушки и врожденной каждой талантливой натуре страстью к творчеству сделали ее писательницей уже в раннем возрасте.

Ростопчина рано пристрастилась к чтению и быстро овладела несколькими иностранными языками, в том числе французским, немецким, английским и итальянским. Скрываясь от родных, с двенадцати лет она стала писать стихи. А читать их давала своим знакомым: студенту Московского университета поэту и революционеру Николаю Огареву и ученику Благородного пансиона Михаилу Лермонтову.

Увлечение поэзией не удалось долго сохранять в тайне: первая публикация ее стихов – в альманахе «Северные цветы на 1831 год» за подписью «Д…а» – произошла, когда девушке не исполнилось и восемнадцати лет.

Евдокия Петровна была очень хороша собою; когда она стала выезжать в свет, ее свежая девическая красота и окружавший ее юную головку ореол зарождавшейся поэтической славы доставили ей ряд головокружительных триумфов. Ее сразу заметили – и несколько лет веселой светской жизни пронеслись пред ней быстрым, волшебным видением.

Евдокия Петровна в 22 года, чтобы избавиться от домашнего гнета, вышла замуж за молодого и богатого графа Андрея Федоровича Ростопчина, сына московского градоначальника. Свадьба состоялась в мае 1833 года, и молодые зажили весело и открыто в своем доме на Лубянке, принимая всю Москву.

Муж писательницы оказался человеком очень недалеким, его интересы ограничивались кутежами, картами и лошадьми, и Евдокия, чувствуя себя очень несчастливой в семье, полностью отдалась светской жизни, стала искать развлечений в свете, посещая и устраивая балы. Ростопчина была предметом многих сплетен и злословия. Ее постоянно окружала толпа пылких поклонников, к которым она относилась далеко не жестоко. По словам современников, Ростопчина «была небольшого роста, изящно сложена, имела неправильные, но выразительные и красивые черты лица. Большие, темные и крайне близорукие её глаза “горели огнём”. Речь Евдокии Петровны, страстная и увлекательная, лилась быстро и плавно». Будучи человеком необычайной доброты, она много помогала бедным.

Осенью 1836 года Ростопчина с мужем приехала в Петербург и поселилась в доме на Дворцовой набережной. Ростопчины были приняты в высшем столичном обществе и литературных салонах города – у Одоевского, Жуковского, в семье Карамзиных. Начитанная, остроумная, интересная собеседница, Евдокия сразу же завела литературный салон и у себя в доме, где стал собираться весь цвет петербургских литераторов. Частыми гостями ее были Гоголь, Пушкин, Жуковский, Соллогуб, Вяземский, Плетнев, Григорович, Дружинин, Мятлев и многие-многие другие. Одоевский и Лермонтов вели с ней активную личную переписку, тот же Владимир Федорович Одоевский посвятил ей свою «Космораму». Еще до замужества Ростопчина познакомилась с Пушкиным. С ним она встретилась в 1829 или 1830 году на бале у московского генерал-губернатора князя Д.В. Голицына и произвела на него прекрасное впечатление. Он очень благосклонно отзывался о ее творчестве.

В салоне Евдокии Ростопчиной читались новые произведения, обсуждались литературные события, устраивались музыкальные вечера с участием Виардо, Глинки, Листа, Тамбурини, Рубини. Рассеянная светская жизнь, прерываемая частыми и продолжительными путешествиями по России и за границу, не мешала графине с увлечением предаваться литературным занятиям.

К этому времени относится и начало романа Ростопчиной с Андреем Николаевичем Карамзиным, одним из сыновей историка Н.М. Карамзина, гусарским полковником. А.Н. Карамзин был женат на баронессе Еве Авроре Шарлотте Шернваль – светской львице из шведского рода, фрейлине и статс-даме русского императорского двора, крупной благотворительнице. В 1853 году Андрей Карамзин отправился добровольцем на балканский театр военных действий Крымской войны и вскоре погиб в бою во время крайне непрофессионально проведённой кавалерийской атаки, которую сам же организовал и возглавил. В 1854 году, узнав о его гибели, Евдокия Петровна писала: «…цель, для которой писалось, мечталось, думалось и жилось, – эта цель больше не существует; некому теперь разгадывать мои стихи и мою прозу…» Но все это будет позже, а пока она не только одна из самых модных дам Петербурга, но и признанная всеми поэтесса.

Однако Ростопчина чувствует, что жизнь ее, при внешнем блеске, «лишена первого счастия – домашней теплоты», а сердце «вовсе не создано к той жизни, какую принуждена вести теперь», – и оттого любит повторять стих пушкинской Татьяны: «…отдать бы рада всю эту ветошь маскарада…» Стремление разглядеть за холодными, светскими полумасками истинную сущность человека объединяет Растопчину с Лермонтовым, который в 1841 году записал в ее альбоме: «Я верю: под одной звездою // Мы с вами были рождены, // Мы шли дорогою одною, // Нас обманули те же сны».

В декабре 1849 года Ростопчины переезжают на постоянное жительство в Москву. Зажили они роскошно, богато, хоть и не особенно открыто. Граф по-прежнему увлекался цыганами, тройками, балетом, посещал Английский клуб, графиня жила отдельно от него и на своей половине проводила время по-своему, принимала гостей, изредка выезжала. Писала она теперь уже не мелкие лирические пьесы, а вещи более крупные, а также произведения в прозе, такие как ее самый известный роман о пронзительной, обжигающей смертельной любви «Счастливая женщина». Писала она и небольшие пьесы для театра; последние были легкими, милыми пустячками, приготовленными обыкновенно для чьего-нибудь бенефиса.

От брака с Андреем Фёдоровичем Ростопчиным у Евдокии Петровны было две дочери и сын. Первая дочь Ольга была замужем за дипломатом и итальянским посланником в Румынии графом Иосифом Торниелли-Брузатти-ди-Вергано. Вторая дочь Лидия – писательница, жила на скромную пенсию, получаемую от императора, последние годы провела в Париже. Сын Виктор – полковник, был женат на Марии Григорьевне фон Рейтлингер, имел двух сыновей – Бориса и Виктора.

Утверждают, что от внебрачной связи с Андреем Карамзиным Евдокия Ростопчина имела еще двух дочерей. Они носили фамилию Андреевские и воспитывались в Швейцарии. Кроме того, у Ростопчиной был внебрачный сын Ипполит от Петра Павловича Альбединского, генерал-адъютанта, не обладавшего ни высшим военным образованием, ни особыми военными достоинствами. Альбединский своей военной карьерой был обязан главным образом красивой внешности и большим связям при дворе.

Последние два года жизни графиня Евдокия Ростопчина часто и сильно болела. В последний раз она взялась за перо в конце августа 1858 года, чтобы написать для Александра Дюма, бывшего тогда в России, свои краткие воспоминания о Лермонтове. Письмо ее Дюма получил на Кавказе, в декабре, когда Ростопчиной уже не было в живых: третьего декабря (пятнадцатого по старому стилю) 1858 года она скончалась в Москве, где и погребена на Пятницком кладбище в усыпальнице Ростопчиных.

У Евдокии Ростопчиной сложилась удивительная судьба. В ее жизнь и творчество по-дружески и просто вошли самые признанные гении русской культуры XIX века. А ее собственный голос в искусстве зазвучал тогда, когда все должно было умолкнуть, - ведь писал Пушкин! И все же лучшие произведения Ростопчиной не померкли на фоне яркой плеяды окружавших имен и стали одним из истоков женской лирики в России.

Благовест

Евдокия Ростопчина родилась в 1811 году. Домочадцы называли ее Додо, Додо Сушкова. Своей матери девочка почти не помнила - ей было около 6 лет, когда та умерла от чахотки. Отец находился в постоянных служебных разъездах, и Додо жила в семье родственников Пашковых. Ее любили, баловали, не жалели денег на учителей и воспитателей, но свое сиротство девочка чувствовала. Впечатлительная и чуткая ко всему окружающему, она была спокойной и счастливой лишь в большом заросшем саду старой усадьбы Пашковых на Чистых прудах. Заросли сирени и лунные пятна на дорожках стали тем зачарованным царством, в тиши которого явились первые рифмы. «В прозаически житейском семействе Пашковых, где она воспитывалась, никто не занимался литературой. Евдокия Петровна начала писать стихи скрытно от старших родных», - вспоминал ее брат С.П. Сушков.

Тогда Додо было лет 11–12. Потребность сочинять, изливать свои чувства возникала и под наплывом детской жалости к себе, «мечтательному и хилому ребенку», и под впечатлением московских пейзажей XIX века. Как острейшее впечатление детства Ростопчина вспоминала грандиозную музыку колокольного звона - благовеста, когда все сорок сороков заводили разговор небесного с земным.

Девочку охватывала дрожь. Именно в эти моменты какой-то инстинкт толкал ее к карандашу и бумаге, и она изливала свой восторг.

Встречи навсегда

На детских праздниках, куда Додо вывозили, чтобы развлечь ее, она выбрала себе в друзья не сверстницу в локонах, а неуклюжего и неразговорчивого мальчика с сумрачными глазами. Он тоже приезжал с бабушкой. Его звали Мишель Лермонтов.

И вот Додо 16 лет. Она в светлом невесомом платье на первом балу в доме у Голицыных. Все танцуют и веселятся, а робкая дебютантка в задумчивости стоит в стороне: с ней только что беседовал взрослый и очень интересный человек. Его звали Александр Сергеевич Пушкин.

Потом по прошествии времени Додо вывернула свою память, чтобы вспомнить каждое пушкинское слово. «Он дум моих тайну разведать желал», - возвращаясь мыслями к этой встрече, напишет она. Может быть, тогда она призналась, что тоже пишет стихи, а потом думала над тем, как прозвучало это «тоже». О своем отношении к Пушкину Евдокия Петровна однажды сказала кратко: «боготворила - всегда».

Увлеченность девушки стихами нарастала. У дяди Додо, поэта и драматурга Николая Васильевича Сушкова, был литературный салон. Тот скромный дом в Старопименовском переулке, где она читала свои стихи его постоянным посетителям, до сих пор сохранился.

Молва о талантливой девушке распространялась, как и ее литературные опыты, в списках ходившие по рукам. Стихи нравились - ясность, музыкальность и искренность строк пленяли сердца. Один из свидетелей выступления Додо в какой-то из гостиных записал: «Маленькая м-ль Сушкова читала пьесу в стихах собственного сочинения. Я не жалею, что должен был слушать ее».

Но не все в ее стихотворном деле предназначалось для чужих ушей. М-ль Сушкова - это поэтического вида создание, какой ее знали в московских особняках, бралась за темы, о которых следовало молчать. Все героическое, возвышенное находило в душе девушки горячее сочувствие. Декабристы. Пусть под грозным окриком Николая I общество примолкло - ее муза на стороне тех, кто поменял мундиры с золотыми эполетами на каторжанскую робу, не желая изменить своим убеждениям. Само название стихотворения «К страдальцам - изгнанникам» красноречиво говорило об отношении автора к сибирским узникам:

Хоть вам не удалось исполнить подвиг мести
И рабства иго снять с России молодой,
Но вы страдаете для родины и чести,
И мы признания вам платим долг святой.

Эти строки юная поэтесса читала тем, кому доверяла, ближайшим друзьям - ученику Благородного пансиона Михаилу Лермонтову и студенту Московского университета Николаю Огареву. Оба они стали не только поклонниками поэтического дарования и доверенными сокровенных мыслей Додо, но и ценителями ее необыкновенного очарования: Огарев томился безответной любовью, а Лермонтов написал ей свое первое посвящение «Умеешь ты сердца тревожить...»

Однажды добрый знакомый Сушковых Петр Андреевич Вяземский - допустим, что случайно - заглянул в заветную тетрадь Додо. Первое же попавшееся на глаза стихотворение он, удивленный и восторженный, тайно переписал и послал в Петербург Антону Антоновичу Дельвигу, редактору альманаха «Северные цветы». У того по прочтении не было никакого сомнения относительно публикации «Талисмана». Авторство не указывалось: стихосложение отнюдь не считалось похвальным занятием для барышни-дворянки. Но главное произошло: в 1831 году на страницах российской печати состоялся многообещающий поэтический дебют.

«Талисман» - стихотворение-загадка, отзвук глубоких сердечных переживаний восемнадцатилетней поэтессы, которые переплелись в счастливо-мучительный «узел бытия». Первая любовь? «Не отгадать вам тайны роковой», - роняет она. Но гадай - не гадай, ясно одно: странное замужество Додо, случившееся как-то враз, словно бросок в прорубь, не имело ни малейшего отношения к чувствам, вызвавшим к жизни «Талисман».

Другая жизнь

Весть о том, что Додо Сушкова выходит за графа Андрея Ростопчина, сына отличившегося в 1812 году градоначальника, удивила всю Москву. Никаких привязанностей между молодыми людьми не замечали. К тому же все знали, что совсем недавно молодой граф собирался жениться на другой девушке, но свадьбе воспротивилась его мать, Екатерина Петровна.

Графиня Ростопчина, будущая свекровь Додо, всем хорошо известна по знаменитому портрету Ореста Кипренского: его гениальная кисть очень четко направляет внимание зрителей на внутреннее состояние модели. В глазах Ростопчиной, словно завороженной некой сверхъестественной силой, прочитывается глубокий душевный надлом. Она как будто смотрит в бездну, ужасается и все-таки тянется к ней.

Кипренский обнажил трагедию знаменитого и несчастного семейства. Графиня-мать тайно перешла в католичество. Когда все открылось, ее муж, бывший градоначальник, тяжело переживал беду, несомненно, приблизившую его кончину. Дом Ростопчиных, по воспоминаниям современников, производил гнетущее впечатление: всюду, как летучие мыши, шныряли ксендзы в черных сутанах. Они буквально свили здесь себе гнездо. Под влиянием хозяйки дома, теперь уже рьяной католички, оказались и некоторые домочадцы. Андрей же Ростопчин, хоть и старался держаться вдали от фанатичной матушки, имел также немало странностей. Он напоминал окружающим своего отца, которого императрица Екатерина II называла «бешеным Федькой».

Говорили, что мать-графиня, возможно, исходя из каких-то собственных соображений, старалась расстроить и этот брак сына. Перед свадьбой она посвятила мадемуазель Сушкову в подробности его безалаберной жизни и советовала ей отказаться от этого союза. Характеристика, пожалуй, была односторонней. Андрей Федорович обладал веселым характером, злости за ним не замечали, но вспыльчивости и сумасбродства ему было не занимать. Собственно, для Додо ничто из этого не являлось открытием. На ее глазах жених изломал в крошево колоссальной стоимости серьги, предназначавшиеся им в подарок невесте. Причиной оказалось то, что, по мнению графа Андрея, они не произвели на нее должного впечатления. И это лишь частность из целой цепочки настораживающих, казалось бы, фактов.

Совершенно ясно, что молодой девушке, выросшей в патриархальной православной, благочестивой обстановке, предстояло встретиться с совершенно чуждым миром. Среди ошеломленных известием о предстоящей свадьбе была и кузина Додо, получившая от нее горькое и отчаянное письмо буквально накануне венчания. В нем невеста признавалась в давней страстной любви к тому, кто был воспет ею в «Талисмане».

Этот человек невидимкою прошел через всю жизнь поэтессы. Ее любовь оказалась безответной? Или союз двух сердец не имел шансов свершиться? Кто был избранником Додо? На эти вопросы нет и, наверное, уже не найдется ответа. Можно лишь предположить, что предстоящая свадьба была попыткой поставить крест на прошлом и увлечь себя другой жизнью, превратившись в графиню Ростопчину - богатую, знатную, окруженную поклонением.

Свадьба состоялась 28 мая 1833 года. И ее муза будто онемела - ни слова о событии, столь значимом в жизни женщины. И лишь многим позднее Ростопчина обмолвится о той весне, «весне без соловья, весне без вдохновенья». Устами своей героини она скажет грустную правду: «Она вошла в мужнин дом без заблуждений... но с твердой, благородной самоуверенностью, с намерением верно и свято исполнять свои обязанности - уже не мечтая о любви, слишком невозможной, но готовая подарить мужу прямую и высокую дружбу».

Без мук и напряжения

Три года Ростопчину не видели ни в Москве, ни в Петербурге: она не появлялась в свете. До редакторов литературных журналов доходили лишь ее письма с текстами новых стихов. Многие из них ходили в списках. Без суеты, медленно, но верно Ростопчина завоевывала известность и среди обыкновенных любителей изящной словесности, и среди известных ценителей.

В 1834 году И.В. Киреевский, литературный критик и публицист, в статье «О русских писательницах» сказал о ней как «об одном из самых блестящих украшений нашего общества, о поэте, имя которой, несмотря на решительный талант, еще неизвестно в нашей литературе». Он предлагал читателям узнать в последних творениях Ростопчиной, так надолго исчезнувшей из виду, того загадочного автора «Талисмана», который некогда «изящно» взволновал любителей поэзии.

Впечатления и переживания Ростопчиной выливались в удивительно легкие, звучные строки. Недаром многие ее стихотворения были положены на музыку Глинкой, Даргомыжским, А. Рубинштейном, Чайковским. Печатались ее стихи и в песенниках.

Сочиняла она чрезвычайно быстро, легко, без мук и напряжения. Брат поэтессы вспоминал, как во время какой-нибудь поездки Евдокия Петровна складывала стихи. Вернувшись домой, она, обладая исключительной памятью, почти без помарок записывала их.

Выезжая из столицы в деревню, Ростопчина особенно ощущала потребность излить на бумаге все то незаметное со стороны, что искало выход: прощание с мечтами, с надеждой на счастье, готовность притерпеться, смириться во имя мира в семье:

И много дум, и много чувств прекрасных
Не имут слов, глагола не найдут...

Всех подкупала особая интонация, сердечность ее стихов. Они стали появляться в журналах все чаще. Прочитав в «Московском наблюдателе» стихотворение «Последний цветок», Вяземский, «первооткрыватель» таланта Додо Сушковой, писал А.И. Тургеневу: «Каковы стихи? Ты думаешь, Бенедиктов? Могли быть Жуковского, Пушкина, Баратынского; уж, верно, не отказались бы они от них. И неужели не узнал ты голоса некогда Додо Сушковой?.. Какое глубокое чувство, какая простота и сила в выражении и между тем сколько женского!»

Стихотворение «Последний цветок» написано глубокой осенью 1839 года, когда кончалось деревенское заточение и впереди Евдокию Петровну ждал блеск имперского Петербурга.

Отдайте мне балы

На берегах Невы Ростопчина сразу же вошла в большую моду. Вот что писал по этому поводу ее брат С.П. Сушков: «Она никогда не поражала своею красотою, но была привлекательна, симпатична и нравилась не столько своею наружностью, сколько приятностью умственных качеств. Одаренная щедро от природы поэтическим воображением, веселым остроумием, необыкновенной памятью при обширной начитанности на пяти языках… замечательным даром блестящего разговора и простосердечной прямотой характера при полном отсутствии хитрости и притворства, она естественно нравилась всем людям интеллигентным».

Евдокия Петровна была всегда желанной гостьей в тех столичных салонах, которые отличались интеллектуальностью бесед и где на светских львиц от подобной серьезности, пожалуй, напала бы зевота. Такой салон в первую очередь был у Карамзиных, с семейством которых Ростопчина очень сблизилась.

Широко и хлебосольно принимала и она. Всех, кто был тогда в Северной Пальмире талантлив, значителен, известен, можно было встретить на ее вечерах. Жуковский, Крылов, Гоголь, Одоевский, Плетнев, Соллогуб, Александр Тургенев, Глинка, Даргомыжский. Этот список дополняли и европейские знаменитости: Ференц Лист, Полина Виардо, Фанни Эльслер, Рашель.

Зимами 1836–1838 годов поэтесса, познавшая вкус и творческого, и женского успеха, подобно комете, появлялась на придворных балах, маскарадах, разного рода увеселениях, сопровождаемая стоустой молвой и толпами поклонников. Не однажды Ростопчиной с ее уже серьезной литературной славой поставят в вину пристрастие к этому тщеславному мельтешению, к воспеванию мишурной бальной кутерьмы.

С искренностью, подчас неосторожной, которая всегда была отличительным качеством ее поэзии, Ростопчина признавалась:

...Я женщина во всем значенье слова,
Всем женским склонностям покорна я вполне,
Я только женщина, гордиться тем готова,
Я бал люблю!.. Отдайте балы мне!

Впрочем, долго продолжаться это не могло… Ростопчина была слишком умна для того, чтобы довольствоваться ролью светской львицы. Две зимы дворцовой круговерти привели ее к отрицанию общества, когда «напрасно ищет взор сердечного привета… когда вблизи, в глазах, кругом лишь все чужие». Подруги - светские кокетки «с полсердцем лишь в груди, с полудушой». После этого прозрения из-под ее пера вышла целая череда стихотворений, где читатель, по словам литературного критика А.В. Дружинина, нашел «сильный протест против многих сторон великосветской жизни». С убийственной искренностью Ростопчина писала:

Уж надоело мне под пышным платьем бальным
Себя, как напоказ, в гостиных выставлять,
Жать руку недругам, и дурам приседать,
И скукой смертною в молчанье погребальном,
Томясь средь общества, за веером зевать.

Но ведь дело не обходилось только «скукой смертною». Одни интриги чего только стоили. Как знать, не пушкинская ли трагедия, разыгравшаяся на бальном паркете, подготовила ее собственный уход из «веселых хором»?

Тетрадь Пушкина

Александр Сергеевич, которого часто видели в салоне Ростопчиной на Дворцовой набережной, в последний раз был у нее за день до дуэли. Он находился в ужасном состоянии. О том доподлинно известно от мужа Евдокии Петровны, который вспоминал, что за обедом Пушкин несколько раз выходил из-за стола мочить себе голову, до того «она у него горела». Конечно, Евдокия Петровна знала и суть этих душевных терзаний, и роль, которую сыграл тут «большой свет». А дальше случилось то, что случилось… Выстрел на Черной речке для Ростопчиной, как и для многих, стал трагедией, которая унесла какую-то важную часть собственной жизни. В своем большом стихотворении, посвященном памяти поэта, она писала, чем он был для нее: «…смесь жизни, правды, силы, света!»

А спустя год после гибели Пушкина Ростопчиной передали плотный пакет от Василия Андреевича Жуковского, сопровожденный следующей запиской: «Посылаю Вам, графиня, на память книгу... Она принадлежала Пушкину; он приготовил ее для новых своих стихов... Вы дополните и докончите эту книгу его. Она теперь достигла настоящего своего назначения». Евдокия Петровна держала в руках последнюю тетрадь Пушкина - ту, в которой так горестно, так непоправимо осталось много чистых листов. Комок подступал к горлу. И казалось, это сам Александр Сергеевич за гранью земного бытия помнит о ней, верит в ее талант и подает знак об этой вере. Ростопчина была потрясена. Казалось, что всей жизни не хватит, чтобы оправдать этот по-пушкински щедрый аванс. Ее стихи, переданные Жуковскому, выражают и смятение, и восторг:

И мне, и мне сей дар! - мне, слабой, недостойной,
Мой сердца духовник пришел его вручить,
Мне песнью робкою, неопытной, нестройной
Стих чудный Пушкина велел он заменить…

А между тем «нестройные» рифмы Ростопчиной уже принесли ей прочную славу. Жуковский знал цену своему подарку и не вручил бы его без достаточных оснований. Его решение наверняка поддержали бы те, кто заучивал наизусть стихи поэтессы, все еще вынужденной скрывать свое имя. В разборе одного из номеров «Современника» в 1838 году Белинский ставит имя 27-летней поэтессы рядом с пушкинским: «...кроме двух произведений Пушкина, можно заметить только одно, подписанное знакомыми публике буквами «Г-ня Е. Р-на»; обо всех остальных было бы слишком невеликодушно со стороны рецензента даже и упоминать». А поэт пушкинской плеяды Н.М. Языков назвал годичную стихотворную подборку одного из петербургских журналов «дрянью и прахом», исключая из этого списка лишь стихотворения Пушкина и Ростопчиной.

Анна

Было ли решение Ростопчиной бросить Петербург и уехать в деревню для творческой работы принято под впечатлением необыкновенного подарка Жуковского? Приходила ли ей мысль в голову, что и у нее должен быть свой «приют спокойствия, трудов и вдохновенья»? Или личные обстоятельства заставили ее проститься со столицей? Но той же весной 1838 года, взяв заветную пушкинскую тетрадь, Евдокия Петровна решила перебраться в село Анна, имение своего мужа.

Итак, занавес бальной залы задернут. Что ждет ее? Все прелести большого света, огни и музыка, оживление блестящей толпы вытесняются из души желанием тишины, покоя и творчества. Она уже другая, не та тоненькая Додо, не обольстительная Евдокия Петровна. Под пером почти набело ложатся на бумагу строки о счастливом воронежском «изгнанье», о благословенной деревеньке с прелестным именем Анна:

Там ум сдружился мой
С отрадой тихою спокойных размышлений…

Как действительно много в России мест, на дорогах к которым можно было бы поставить знак: «Здесь создавалась русская литература». Карабиха, Михайловское, Болдино, Красный Рог и Овстуг, Ясная Поляна, Щелыково, Мелехово и еще бог весть сколько, немудрено называемых «селами» и когда-то отрезанных от столиц бездорожьем. Кажется, что здесь сама природа оставляла таланту только одну собеседницу - музу.

Вот и Ростопчина без малого три «аннинских» года работала усиленно и плодотворно как над стихами, так и над прозой. В 1839-м две ее повести «Чины и деньги» и «Поединок» вышли отдельной книжкой под общим названием «Очерки большого света». Их главная тема - право женщины на любовь по собственному выбору. Вся сознательная жизнь Ростопчиной доказывает, насколько эта тема оставалась для нее актуальной. Ее героини, их болезненные семейные драмы во многом явились отражением личного неблагополучия поэтессы, страстной, никогда не умиравшей в ней надежды на взаимное чувство.

Одной мольбою

Семейная жизнь Ростопчиной, по признанию Евдокии Петровны, была «лишена первого счастья - домашней теплоты». Она пыталась свыкнуться с душевным одиночеством и сознательно уходила от привязанностей, которые могли бы украсить ее жизнь. Много прекрасных строк выплеснулось на бумагу от избытка неутолимой тоски. Боюсь, боюсь!.. Я не привыкла к счастью! Всегда за радостью встречала горе я… И все-таки слишком велико было искушение почувствовать себя влюбленной и любимой. Долгий и мучительный под конец роман связывал Ростопчину с Андреем Карамзиным, младшим сыном известного историографа, добрым знакомым Пушкина и приятелем Лермонтова. Этот роман обсуждался в свете, но Ростопчина была безоглядной в своем чувстве, хотя и понимала, что у него нет будущего. От этой связи она родила двоих дочерей, которые воспитывались в Женеве и носили фамилию Андреевы. Дальнейшее подтвердило справедливость предвидения Ростопчиной «всегда за радостью встречала горе я».

Охлаждение Карамзина, а вслед за тем известие о его предстоящей женитьбе на красавице Авроре Демидовой Ростопчина восприняла с мужеством и великодушием искренне любящей женщины.

Прости, прости!.. Одной мольбою.
Одним желаньем о тебе
Я буду докучать судьбе:
Чтобы избранная тобою
Любить умела бы, как я...

Трагическая гибель Карамзина, который добровольцем ушел на Крымскую войну, потрясла Ростопчину.

В феврале 1841-го в Петербурге появился прибывший в отпуск Михаил Лермонтов. Он и выросшая девочка с Чистых прудов никогда не теряли друг друга из виду. И Лермонтов снова у Додо. Для него она не столичная знаменитость в полном расцвете женской красоты и литературной славы, а та близкая душа, которую можно найти только в юности.

И Додо, и Мишелю было о чем поговорить, на что пожаловаться и чем утешить друг друга. Они - свои. Мишель узнал, что этот год у Додо особенный: выходит первый том ее сочинений, подготовленный братом Сергеем Сушковым. Позже Михаил Юрьевич попросит свою бабушку прислать ему в Пятигорск этот томик с именем автора на обложке, именем, говорившим ему так много.

Во время следующей встречи с Додо Мишель признался ей, что его мучают тяжелые предчувствия. У Ростопчиной сжалось сердце, но она не подала вида и даже пыталась подтрунивать над мнительностью друга. Стараясь отвлечь его, она протянула Мишелю альбом - несколько строк на память. Потом под впечатлением этой встречи Додо написала стихотворение, где одна строчка звучит как заклинание: «Он вернется невредим…»

Вспоминая покидающего ее дом Лермонтова, Ростопчина писала: «Я одна из последних пожала ему руку». Думала - до встречи. Оказалось - на вечную разлуку…

Терпимость во всем

В 1847 году Ростопчиными был куплен дом на Садовой, куда граф Андрей Федорович перевез богатейшую картинную галерею, собранную его отцом. Здесь было около трех сотен картин: Рембрандт, Рубенс, Тициан, Доу... Великолепная отделка, мраморные статуи, работы итальянских мастеров, громадная библиотека - особняк на Садовой стал жемчужиной Москвы, а с 1850 года - музеем. Супруги открыли двери для всех желающих. «Толпы хлынули на Садовую, несмотря на морозы», - вспоминали старожилы.

Евдокия Петровна старалась с головой окунуться в московскую жизнь. Притягательность ее личности была огромна: «Все глаза смотрели только на нее...» Начинающие таланты всегда находили у Ростопчиной горячую поддержку. На ее «субботах» молодой драматург Александр Островский читал своего «Банкрота», так первоначально называлась пьеса «Свои люди - сочтемся».

«Что за прелесть «Банкрот»! Это наш русский «Тартюф», и он не уступит своему старшему брату в достоинстве правды, силы и энергии. Ура! У нас рождается своя театральная литература», - с восторгом пишет Ростопчина. Она щедра на похвалу. Все, что идет на пользу русскому искусству, литературе, встречается ею с горячим энтузиазмом и защищается от несправедливых нападок. «Я не понимаю вообще, как люди могут питать вражду или досаду друг на друга за то, что не все видят, чувствуют, мыслят и верят одинаково. Терпимость во всем, особенно в области искусства, - вот для меня главное и необходимое условие сближения, приязни, дружбы…»

Не только в творчестве, но и во взглядах на пути развития России, вызывавших в 1850-х годах настоящие баталии между славянофилами и западниками, Ростопчиной претили крайности и словесный экстремизм.

Другая

Последний, московский, период жизни Евдокии Петровны был заполнен интенсивной работой. Определяя свою лирику как «истинную повесть», она продолжала размышлять и признаваться, любить и разочаровываться. Ее произведения - роман в стихах, пьесы, проза - печатались практически в каждом журнале и альманахе. В 1856 году вышел в свет первый том собраний ее сочинений, предпосланный такими словами критика: «Имя графини Ростопчиной перейдет к потомству как одно из светлых явлений нашего времени... В настоящую минуту она принадлежит к числу даровитейших наших поэтов».

Между тем это был последний радующий автора отзыв. Наступали иные времена. Ростопчина не могла не чувствовать сначала снижения интереса к своему творчеству, а потом неприкрытой враждебности. В том самом «Современнике», где Ростопчина знала лучшие времена, теперь Добролюбов зло издевался над ее новым романом.

Чернышевский называл писательницу салонной ретроградкой. «Бранили меня аристократкою», - как будто не понимая в чем дело, огорчалась графиня. Она была другая. Она была плоть от плоти того века, который страстно ненавидели выпускники семинарий, века, в котором барышни из чистопрудненских усадеб говорили на пяти языках, а поэты женились на первых красавицах империи. От Ростопчиной напрасно было ждать обличений «мерзостей российской жизни», так быстро входивших в моду. Природа ее таланта являлась совершенно иной. И конец Ростопчиной как поэтессы, писательницы был предрешен.

…Летом 1857 года Ростопчины, отдыхая в своей подмосковной усадьбе Вороново, навестили соседей. За ужином домашний врач хозяев, сидевший напротив Евдокии Петровны, обратил на нее особое внимание, а по окончании вечера просил кого-нибудь из близких людей предупредить Ростопчина: «Его жена опасно больна. У нее все признаки рака».

Вероятно, и сама Евдокия Петровна предчувствовала приближение конца. Она вызвала в Вороново, чтобы сделать соответствующие распоряжения, своего дядю, писателя Николая Сушкова.

Я умираю, - сказала она ему. - Вот скоро перееду в город, стану говеть, готовиться...

Пережив свою славу, хлебнув насмешек и хулы, Ростопчина стояла на пороге последнего акта своей житейской драмы.

В Вороново свекровь открыла католическую школу для местных девочек. Ростопчина не могла смириться с этим. Страсти накалялись. Но здесь был громадный парк, прекрасная природа вокруг - и это умиротворяло душу Евдокии Петровны. В Москве же, где она думала с помощью медицины хоть немного продлить свои дни, ей предстояло снова жить в ростопчинском доме на Старой Басманной. Жить в обстановке вечной вражды со свекровью.

Знаменитый дом на Садовой, все его дивные коллекции граф Андрей Федорович продал, движимый какой-то маниакальной страстью к финансовым операциям, неизменно кончавшимся крахом. Колоссальное отцовское состояние утекало как песок сквозь пальцы. Евдокия Петровна всегда сторонилась материальных дел. Сейчас тем более не хватало на это сил. Тютчев, навестивший больную, пришел в ужас от того, что осталось от совсем недавно сиявшей здоровьем женщины. Она, по его словам, выглядела «слабеющей и угасающей». Но дух Ростопчиной был неукротим. Разговор с ней заставлял забыть, что перед ним человек, дни которого сочтены.

Далекие планы

И напоследок судьба еще раз улыбнулась Ростопчиной, подарив одну и последнюю из тех знаменательных встреч, которые особыми вехами отмечали этапы ее биографии. Евдокия Петровна, всегда дорожившая знакомством с людьми, одаренными умом, талантом и оригинальностью характера, давно переписывалась с Александром Дюма. Узнав, что писатель путешествует по России, она, не скрывая своей болезни, написала ему о том, что хотела бы повидаться. Понятно, с каким смятением писатель отправился на Басманную: свидание с умирающей - что может быть тягостнее. В его голове уже созрел план, как, не утомляя ни себя, ни бедную женщину, поскорее ретироваться. Но все пошло иначе. Через несколько минут Дюма уже был покорен, как он выражался, «очаровательною больною». Особый магнетизм Ростопчиной, не изменявший ей до конца, заставил визитера вместо нескольких минут, предписанных приличием, пробыть возле нее два часа. Время прошло в увлекательнейшем разговоре, обмене мыслями и даже, что в подобной ситуации кажется невероятным, - планами. Ростопчина обещала докончить работу над воспоминаниями о Лермонтове, о которых он просил ее. Кроме того, она решила перевести для французских читателей стихотворение Пушкина «Во глубине сибирских руд», которое, как услышал от нее Дюма, «не было и никогда не сможет быть напечатано на русском языке».

Много позже в «Русской старине» за 1882 год были опубликованы строки Дюма о Ростопчиной, «об уме этого милого, остроумного и поэтического друга одного дня, воспоминание о котором я сохраню во всю жизнь». При той встрече она покорила его. Казалось, впереди нет ни тягот, ни боли, ни небытия, а только свет и радость да голубизна августовского, еще летнего московского неба над головой.

Долго следующее письмо от Ростопчиной искало писателя-путешественника по России. Он, любуясь Кавказом, получил его уже в конце декабря 1858 года. Она прислала все, что обещала. Дюма отметил, что на французском языке Ростопчина «пишет как прозой, так и стихами не хуже наших самых прелестных женских гениев». Была еще и маленькая записка, тоже по-французски: «Когда вы получите мое письмо, я буду мертва или очень близка к смерти». Случилось первое. Ростопчина скончалась 3 декабря 1858 года, была отпета в церкви Петра и Павла, что на Басманной, и похоронена на Пятницком кладбище рядом со своим знаменитым свекром.

Говорят, в России сейчас властвует проза. Но когда вернется вкус к хорошим стихам, время Ростопчиной настанет снова.

Людмила Третьякова

“под одной звездою...”

Соколов П. Портрет Евдокии Ростопчиной. 1842-1843

Графиня Евдокия Петровна Ростопчина, урожденная Сушкова (1811 - 1858), - Додо, как называли ее близкие, росла сиротой при живом отце в доме своего деда по матери Пашкова. Юная Додо блистала на всех московских балах, а в промежутках писала стихи. Среди ее поклонников тогда был студент Московского университета Николай Огарев, который много лет спустя вспоминал:

Двором широким проезжая,
К крыльцу невольно торопясь,
Скакал, бывало, я, мечтая —
Увижу ль вас, увижу ль вас!
Я помню (годы миновали!),
Вы были чудно хороши,
Черты лица у вас дышали
Всей юной прелестью души.
В те дни, когда неугомонно
Искало сердце жарких слов,
Вы мне вручили благосклонно
Тетрадь заветную стихов...
Листы тетради той заветной
Я перечитывал не раз,
И снился мне ваш лик приветный,
И блеск, и живость черных глаз.

В «заветную тетрадь» Сушковой как-то заглянул, проезжающий через Москву П.А. Вяземский, переписал из нее стихотворение «Талисман» и, приехав в Петербург, напечатал его анонимно в альманахе «Северные цветы» за 1831 г. Однако имя автора «Талисмана» в Москве не осталось секретом. Пристальное внимание на талантливую барышню обратил начинающий поэт Лермонтов. Ей он посвятил стихотворение «Крест на скале», а среди новогодних мадригалов, написанных им для маскарада в Благородном собрании под новый 1832 г., был и мадригал «Додо»:
Умеешь ты сердца тревожить,
Толпу очей остановить,
Улыбкой гордой уничтожить,
Улыбкой нежной оживить;
Умеешь ты польстить случайно
С холодной важностью лица
И умника унизить тайно,
Взяв пылко сторону глупца!
Как в Талисмане стих небрежный,
Как над пучиною мятежной
Свободный парус челнока,
Ты беззаботна и легка...

Мартен Э. Портрет Евдокии Ростопчиной

Однако в то время Лермонтов не понравился Додо, отчасти потому, что ей поверяла свои тайны ее кузина , и Додо не имела желания с ним знакомиться. В 1833 г. она вышла замуж за графа А.Ф. Ростопчина. Ее литературный салон в Петербурге в 1830-е гг. посещали А.С. Пушкин, В.А. Жуковский, Н.В. Гоголь, В.Ф. Одоевский и другие литераторы. В 1839 г. вышла книга повестей Е.П. Ростопчиной "Очерки большого света", в 1841 г. появился ее первый поэтический сборник, получивший восторженные отзывы в критике (высокую оценку ему дал В.Г. Белинский).

Личное знакомство ее с Лермонтовым произошло только в феврале 1841 г. , когда Лермонтов приехал с Кавказа в свой последний отпуск. «И двух дней было довольно, чтобы связать нас дружбой, - писала Ростопчина. - Принадлежа к одному и тому же кругу, мы постоянно встречались и утром и вечером; что нас окончательно сблизило, это мой рассказ об известных мне его юношеских проказах; мы вместе вдоволь над ними посмеялись, и таким образом вдруг сошлись, как будто были знакомы с самого того времени».
Когда в апреле 1841 г. Лермонтов получил предписание в 48 часов покинуть столицу и выехать в Тенгинский полк на Кавказ, друзья устроили ему прощальный вечер у Карамзиных.
«Лермонтову очень не хотелось ехать, - вспоминала Е.П. Ростопчина, - у него были всякого рода дурные предчувствия. Наконец, около конца апреля или начала мая мы собрались на прощальный ужин, чтобы пожелать ему доброго пути... Мы ужинали втроем, за маленьким столом... Во время всего ужина и на прощанье Лермонтов только и говорил об ожидавшей его скорой смерти. Я заставляла его молчать и стала смеяться над его, казавшимися пустыми, предчувствиями... Через два месяца они осуществились, и пистолетный выстрел во второй раз похитил у России драгоценную жизнь, составлявшую национальную гордость. Но что было всего ужаснее, в этот раз удар последовал от дружеской руки».

Е.П. Ростопчиной принадлежит цикл стихов, посвященных Лермонтову. В стихотворении «Пустой альбом», написанном в ноябре 1841 г., она создала пронзительный образ трагически погибшего поэта.
Но лишь для нас, лишь в тесном круге нашем
Самим собой, веселым, остроумным,
Мечтательным и искренним он был.
Лишь нам одним он речью, чувства полной,
Передавал всю бешеную повесть
Младых годов, ряд пестрых приключений
Бывалых дней и зреющие думы
Текущия поры...
О! живо помню я тот грустный вечер,
Когда его мы вместе провожали,
Когда ему желали дружно мы
Счастливый путь, счастливейший возврат:
Как он тогда предчувствием невольным
Нас испугал! Как нехотя, как скорбно
Прощался он!.. Как верно сердце в нем
Недоброе, тоскуя, предвещало!

А еще раньше, 22 августа, через два дня после того, как до нее дошло известие о гибели Лермонтова, в стихотворении «Нашим будущим поэтам» она скорбно восклицала:
Не просто, не в тиши, не мирною кончиной, -
Но преждевременно, противника рукой -
Поэты русские свершают жребий свой,
Не кончив песни лебединой!..

Кордик Г. Портрет Евдокии Ростопчиной. 1846

Спустя год, Е.П. Ростопчина писала С.Н. Карамзиной: «Я провела несколько часов моего длинного дня, повторяя с прочувствованной правдивостью пролетающим тучам: «Тучки небесные, вечные странники». И эта нежная поэтическая песня наполнила мое сердце нежным запахом прошлого... Пустота, которую оставляют отсутствующие, дает себя жестоко чувствовать».
Она всегда хранила подаренный Лермонтовым в тот прощальный вечер альбом, где поэт оставил свое последнее посвящение ей.

ГРАФИНЕ РОСТОПЧИНОЙ

Я верю: под одной звездою
Мы с вами были рождены;
Мы шли дорогою одною,
Нас обманули те же сны.
Но что ж! — от цели благородной
Оторван бурею страстей,
Я позабыл в борьбе бесплодной
Преданья юности моей.
Предвидя вечную разлуку
Боюсь я сердцу волю дать;
Боюсь предательскому звуку
Мечту напрасную вверять...

Так две волны несутся дружно
Случайной, вольною четой
В пустыне моря голубой:
Их гонит вместе ветер южный;
Но их разрознит где-нибудь
Утеса каменная грудь...
И, полны холодом привычным,
Они несут брегам различным,
Без сожаленья и любви,
Свой ропот сладостный и томный,
Свой бурный шум, свой блеск заемный,
И ласки вечные свои.

М.Ю. Лермонтов, 1841 г.

Федотов П. Портрет Евдокии Ростопчиной. 1850-е гг.

Русская поэтесса, писательница, драматург.

Евдокия Петровна Ростопчина родилась 23 декабря 1811 года (ст. ст.) в Москве. Отец - действительный статский советник Петр Васильевич Сушков (1783-1855), мать - помещица Дарья Ивановна Пашкова (1790-1817). Девочка в возрасте 6 лет лишилась матери, отец ее был постоянно занят, поэтому воспитывалась она вместе с двумя братьями в доме своего деда по матери И.А. Пашкова. Тон воспитанию задавали бабушка и тети. Учителями маленькой Додо были многочисленные гувернеры и гувернантки. Девочка получила домашнее образование. Она знала французский, немецкий, итальянский и английский языки, училась Закону Божьему, рисованию, танцам, музыке. Будущая поэтесса в детстве много читала, знала русскую и зарубежную литературу. Любимыми писателями юной Додо Сушковой были , Шиллер, А. Шенье. Обладая хорошей памятью, живым воображеньем, знакомая с прекрасными образцами мировой литературы, Евдокия в возрасте 12 лет сама начала писать. Первые ее произведения были подражательными, незрелыми, но не лишенными таланта и оригинальности. В 1830 году с литературным творчеством семнадцатилетней девушки познакомился гость Пашковых, князь . Без разрешения автора он напечатал стихотворение Е. Сушковой «Талисман», одобренное Пушкиным и Жуковским, в альманахе «Северные цветы» за 1831 год. Так имя юной поэтессы стало известно читателям.

В семье, однако, посчитали неприличным для воспитанной светской барышни печатать стихи в журналах, и в дальнейшем произведения поэтессы появились в печати уже после 1833 года, когда Е. Сушкова вышла замуж. Ее мужем стал богатый молодой граф А.Ф. Ростопчин (1813-1892), сын известного московского градоначальника времен . Это был брак по расчету, брак по принуждению, который, однако, позволял графине избегнуть домашнего гнета. Молодые поселились в доме на Лубянке, зажили открыто и хлебосольно. Брак Ростопчиных не был счастливым, и молодая женщина находила утешение в прелестях светской жизни и в литературном творчестве.

Поэзия молодой Ростопчиной нашла благожелательный отклик как у критики, так и у читателей. Темой ее стихов были события светской жизни, тонкие душевные переживания и философские размышления молодой женщины, неудовлетворенной своей судьбой в обществе, тщетно ищущей любви и понимания. Порой ее поэзия касалась общественно-значимых тем. Так, она посвятила два своих стихотворения декабристам («Послание к страдальцам» (1827) и «Мечта» (1830). В стихах было выражено упованье на «день паденья для тирана, свободы светлый день», что дало повод находить в поэзии Ростопчиной «свободы гордый гений».

Как пишет в своем очерке о поэтессе В.Ф. Ходасевич, «изящные, легко написанные, часто импровизированные стихи ее ходят по рукам; случается, через одного из родственников - Н.П. Огарева, - попадают и в кружок . Друзья, знакомые, университетская молодежь - все остаются довольны свежестью и прелестью таланта. Стихи заучиваются наизусть». В 1836 году переехавшая из Москвы в столицу Е. Ростопчина вошла в круг петербургских литераторов, в их числе - Жуковский, Пушкин, Вяземский, Соллогуб. Ее принимали благосклонно и называли «московской Сафо». Весной 1838 года В. А. Жуковский прислал графине Ростопчиной в подарок на память альбом, принадлежавший Пушкину со словами: «Вы дополните и докончите эту книгу его. Она теперь достигла настоящего своего назначения…».

Как подруге по поэтическому цеху обаятельной и остроумной Ростопчиной посвящали свои стихотворения , Огарев, Тютчев, . С Лермонтовым поэтессу связывала мимолетная, но яркая дружба. Они познакомились в 1841 году, недолго, но много общались. Памятником их знакомству стали несколько стихотворений Ростопчиной, ее пьеса «На дорогу» и два стихотворения Лермонтова, одно из которых - "Я верю, под одной звездою мы с вами были рождены…».

Графиня была хороша собой, умна и обаятельна. Ее светская жизнь нередко становилась предметом сплетен и злословия. В 1839 году Е. Ростопчина издала книгу «Очерки большого света», однако она была проигнорирована читателями и критикой. Ею был написан также целый ряд пьес (в основном, комедий и водевилей), романы и повести. Однако проза Ростопчиной не пользовалась особым успехом у читающей публики.

Состоятельная женщина, графиня Ростопчина была добрым и щедрым человеком. Она много помогала бедным и все деньги, вырученные от издания своих сочинений, передавала князю Одоевскому для основанного им благотворительного общества.

З0-40-е годы XIX века были периодом расцвета ее творчества и успеха в литературных кругах. В 1841 году вышла первая книга стихов Е. Ростопчиной. Журналы встретили ее восторженно. Положительный и благосклонный отзыв о книге написал , критикуя, однако, поэтессу за излишнюю привязанность к светским развлечениям и сожалея, что ее думы и чувства не нашли "более обширную и более достойную сферу, чем салон".

Лучшие стихотворения Ростопчиной («Безнадежность» 1836; «Ссора» 1838; «Как должны писать женщины» 1840; « Цыганский вечер» 1847; «Болезни века» 1848; «Колокольчик», 1853; «И больно и сладко» 1854; «В майское утро» 1858; цикл «Неизвестный роман» 1848), написаны, главным образом, в жанре лирической исповеди. Около сорока произведений автора, в т.ч. «Когда б он знал», «Ветер свищет, ветер воет», - положены на музыку. В них отчетливо прослеживаются мотивы недовольства пустотой и суетностью светского аристократического общества, романтика свободы. Современники ценили поэтическое творчество Ростопчиной, в первую очередь, ее любовную лирику, за умение передать сложнейшие психологические переживания, тончайшие движения чуткой женской души.

Во время поездки в Италию в 1846 году поэтесса написала балладу «Насильный брак», в которой аллегорически осудила подчиненное положение Польши в Российской империи. Произведение вызвало недовольство государя, и поэтесса по возвращении была отлучена от петербургского света. По словам брата Ростопчиной, Евдокия Петровна "в задушевных разговорах искренно сознавала свою вину и каялась в написании этого злополучного стихотворения, которое вырвалось из-под ее пера совершенно случайно и необдуманно, под впечатлением слышанных ею заграницею ложных и вздорных толков о политическом положении Польши ". Баллада была запрещена, но стала популярным произведением всевозможных «вольнодумцев». Ростопчины же в 1849 году вынужденно переехали на постоянное жительство в Москву. Граф увлекался цыганами, балетом, посещал Английский клуб. Графиня с детьми жила обособленно на своей половине. Супруги жили в доме Е.П. Ростопчиной, матери графа, католички по вероисповеданию, женщины тяжелого нрава. Последние годы жизни писательницы были омрачены тяжелой домашней обстановкой и вынужденным сосуществованием с неприязненным и беспощадно осуждавшим ее человеком.

В Москве изменился и расширился круг знакомств писательницы. У нее стали бывать , Л.А. Мей, артисты и Самарин, И.С. Тургенев, Н.Ф. Щербина. В литературном салоне Ростопчиной всегда было оживленно. Графиня продолжала писать, но интерес к её творчеству у читателей стремительно падал. В последние годы своей жизни поэтесса категорически не принимала новые литературные течения в России, критиковала и высмеивала их в своих произведениях. В итоге она вскоре оказалась в полной творческой изоляции.

Почти в полном забвении, тяжело проболев два года, 3 декабря 1858 года в Москве графиня Евдокия Петровна Ростопчина умерла от рака. Ее прах был похоронен на Пятницком кладбище в Москве.

О творческом наследии одной из первых русских женщин-поэтесс XIX века Евдокии Петровны Ростопчиной замечательно сказал поэт и мемуарист В.Ф. Ходасевич: «Ее поэзия не блистательна, не мудра и - не глубока. Это не пышная ода, не задумчивая элегия. Это - романс, таящий в себе особенное, ему одному свойственное очарование, которое столько же слагается из прекрасного, сколько из изысканно безвкусного.<…>Но тот, кто поет романс, влагает в его нехитрое содержание всю слегка обыденную драму души страдающей, хоть и простой».

Дети

Ольга Андреевна Ростопчина (05.09.1837 - ?), была замужем за Иосифом Торниелли-Брузатти-ди-Вергано, дипломатом и итальянским посланником в Румынии.

Лидия Андреевна Ростопчина (25.10.1838 - 1915), писательница, жила в Париже, замужем не была.

Виктор Андреевич Ростопчин (12.12.1839 - 09.08.1879), граф, полковник. Был женат на Марии Григорьевне фон Рейтлингер, имели двух сыновей Бориса (р. 1874) и Виктора (р.1878).

Сочинения

Московский дом сумасшедших в 1858. - В кн.: Эпиграммы и сатира. М. - Л., 1932, т. 2; Л., 1972.

Стихотворения. Проза. Письма. М., 1986.

Талисман: Избранная лирика. Драма (Нелюдимка). Документы, письма, воспоминания. М., 1987.

Счастливая женщина. М., 1991.

Палаццо Форли. М., 1993.