Гораций к мельпомене подстрочный перевод. Гораций я воздвиг памятник
В 1875 г. в Париже и напечатан в «Вестнике Европы» № 1 за 1876 г. Тургенев писал рассказ в общей сложности больше года. Он начал в Спасском, затем уехал в Москву, Петербург и за границу.
Литературное направление и жанр
Реалистический рассказ «Часы» по времени действия и количеству действующих лиц близок к повести, но в нём одна сюжетная линия, что даёт возможность определить его жанровую принадлежность. В нём сильно социально-психологическое звучание.
Проблематика
Основная проблема – бунт мелкого чиновника, «маленького человека», против нравственной нечистоты, обмана. Тургенев показывает последствия этого бунта - нищету, болезни, смерть, болезнь ребёнка.
Поднимаются социальные проблемы, связанные с нравами и бытом мелкого служилого люда: стряпчих, фабричных, солдат...
Исследуется проблема становления личности и факторы, влияющие на неё.
Герои рассказа
Алексей и Давыд
Рассказчик Алексей и его двоюродный брат Давыд обладают противоположными чертами характера. Алексей слаб и малодушен. Давыд собран, цельная натура, решительный и сильный. Тургенев показывает истоки и психологию формирования характера. Семья Алексея духовно ограничена, отец его живёт хоть и мелким, но обманом, поговаривают, что он рассказал о запретном образе мыслей или делах брата Егора. В такой среде даже лучшие побуждения Алексея остаются жалкими и половинчатыми (как двойное дарение часов с их возвращением назад). Читатель понимает, что Алексей не будет сильной личностью.
Давыд – настоящий сын своего сосланного за убеждения в Сибирь отца. Он решителен и деятелен, не выносит насилия, знает, какие поступки хороши, а какие плохи. Давыд сдержан и молчалив, но Алексей подчинён ему.
Нравственные силы героев Тургенев всегда проверяет в любви. Любовь Давыда деятельная, он во всём помогает любимой: хлопочет о похоронах матери Раи, даёт деньги на лекарство для маленькой Любы. Давыд не позволяет дяде оскорблять Раю, вступает с ним в прямой конфликт.
Алексея уничтожила разлука с двоюродным братом, он словно осиротел, на время потерял опору в жизни и охоту к ней. Очевидно, дальнейшая его жизнь – спокойная жизнь обывателя. В старости, глядя на часы, Алексей тоскует о той упущенной возможности, которая у него появилась бы, если бы он вырвался из своей среды.
Жизнь Давыда – это жизнь победителя и героя, погибшего в Бородинской битве. Его цель – достичь всего, что задумал. Судьба Раи неизвестна, как будто её жизнь растворилась в жизни мужа.
Раиса
Тургенев подчёркивает детали портрета Раисы. Руки её тонкие, проворные и ловкие, глаза умные карие. Алексей узнаёт Раису издали по походке, лёгкой, упругой, «с маленьким подпрыгом на каждом шагу». Раиса грациозна и женственна. Всё, что она делала, выходило красиво и трогательно.
Раиса духовно сильна, в ней чувствуется внутреннее достоинство. Она с удивительной стойкостью переносит обрушившиеся на неё несчастья, на скудные доходы от её рукоделия семья существует. Алексей удивляется, слушая взрослые разговоры Давыда с Раей, что им всего 16-17 лет.
Внезапное окаменение и онемение Раи, уверенной в смерти Давыда, свидетельствует, что сил ей придаёт именно любовь.
Братья Егор и Порфирий
Порфирий стряпчий, его цель – жить хорошо. Спасённого Давыда он попрекает тем, что он затратил имущество (выбросил часы), ввёл в убытки (нужно было заплатить спасителю). С одной стороны, он любит жизнь спокойную и размеренную, не выходящую за рамки общепринятых норм. С другой – он рискует, проворачивает не совсем честные дела.
Порфирий заботится о сохранении внешнего благочестия. Когда Давыд сообщает, что Рая – его невеста, Порфирий упрекает его в том, что он потерял всякое приличие, а Раю в том, что она забыла стыд и самую честь.
Егор как раз очень доволен сыном и его выбором, замечает, что Рая будет хорошей хозяйкой. Вернувшись, он не упрекал брата, не просто пренебрегал, а брезговал им. Как и Давыд, он не оглядывается на общественное мнение, увозит с собой Раю и её сестру. Он щедр, даёт деньги на похороны и одаривает спасителя Давыда.
Пульхерия Петровна
Тётка Алексея изображается как ограниченная старая дева, цель жизни которой – соблюдение общественных правил и норм. Каждый, кто их нарушает, становится врагом. Раю она называет негодницей и потаскушкой.
Латкин
Латкин вздумал бунтовать против сложившейся системы общественных отношений, рассказав доверителю о своём собственном обмане. Этот бунт «маленького», но честного человека приводит к несчастьям и гибели. Латкин и сам воспринимает смерть и болезни в семье как наказание за свой поступок, который объективно достоин уважения, но порицается обществом. Алексей говорит, что его отец легко прощал крёстному, когда тот перебивал у него клиентов (то есть обман и махинации), но поступка Латкина простить не мог.
Тургенев наделяет Латкина способностью путать слова. Таким образом он получает статус блаженного, чьими словами говорит Господь. Внятные слова Латкина «вместе крали», обращённые к Порфирию, воспринимаются им как осуждение Божье и побуждают молиться с Латкиным и простить его.
Сюжет и композиция
Рассказ состоит из 26 пронумерованных главок. Рассказчик, старик Алексей, в 1850 г. вспоминает о событиях юности, случившихся в 1801 г. В последней главке старик снова возвращается в настоящее.
Весь сюжет связан с подаренными Алексею крёстным часами, которые герои даже называют заколдованными, потому что они проявляют неожиданные, часто худшие или скрытые качества их характеров.
В рассказе Тургенев использует приём ретроспекции, описывая события, предшествующие рассказу с часами: ссору с Латкиным и его несчастья, историю отношений братьев с Черногубкой.
Кульминация рассказа – уничтожение злополучных часов и несчастье с Давыдом, которое продолжает действовать на героев, как часы, и проявляет худшие качества отца Алексея и тётки, лучшие качества Латкина и истинную любовь Раи и Давыда
Особенности стиля
Тургенев долго и тщательно прописывал каждую психологическую деталь, например, помахивающую кнутиком Любу, не понимающую несчастья, случившегося с Давыдом.
Тургенев не даёт подробных портретных характеристик героев (кроме Раи), но подчёркивает характерные детали внешности или личности: крёстный «пухлый, круглый», похож на лису; отец гневлив, но отходчив; у Любы огромные удивлённые глаза, у Раи родинка на верхней губе и милое прозвище Черногубка.
Образ серебряных часов луковицей с розаном становится символом пролетевшей жизни, упущенных возможностей, тоски по молодости.
Алексею, 16-летнему сыну стряпчего, крестный отец дарит серебряные часы. Двоюродный брат Алексея, Давыд, подарка не одобряет. Дорожа дружбой брата, Алексей пытается избавиться от злополучных часов. Подаренные часы принесут немало неприятностей братьям.
Главная мысль:
Это произведение о настоящей дружбе, о чистой любви. Любовь и дружба контрастируют с ничтожной мелочной жизнью наживательского чиновничьего мира.
Алексей, 15-летний сын мелкого чиновника, занимающегося судебными тяжбами. После ссылки отца на каторгу в Сибирь, Давыд, двоюродный брат Алексея, остался жить у дяди. Братья учатся в гимназии.
Однажды крестный дарит Алексею часы на цепочке. Давыд подарка не одобряет, считая крестного своего брата мерзким человеком. Алексей избавляется от часов, отдав их дворовому мальчишке. Узнав об этом, отец в гневе отдает часы своей сестре, лицемерной тетке.
Алексей крадет часы из спальни тетки и зарывает их в саду вместе с Давыдом. Это видит дворовый слуга Василий и присваивает часы себе.
Отец Алексея узнает о поступке детей и врывается к ним за объяснением. Братья сбегают из дому.Преследуемый домашними, Давыд швыряет часы в реку и сам падает с моста.
Приезжает из Сибири отец Давыда и забирает мальчика в Москву вместе с его возлюбленной Раисой.
Картинка или рисунок Часы
Другие пересказы для читательского дневника
- Краткое содержание Сказка Морской царь и Василиса Премудрая
В далеком царстве жил-поживал царь со своею супругой. Однако пара была бездетная. Как-то раз отправился государь по разным делам путешествовать, и через некоторое время пришла пора ему возвращаться. А в это время у него вдруг родился сын,
- Краткое содержание Житков Про слона
Рассказчик на корабле подплывал к индийскому берегу и все думал, какие индусы на вид и встретит ли он слонов. Когда судно причалило, мужчина был поражён увиденным: светило яркое солнце и везде были люди с темными лицами и белоснежными зубами.
- Краткое содержание Повести о разорении Рязани Батыем
Повесть рассказывает о том, каким испытаниям подверглась Русская земля во время нашествия монголо-татарского ига. Этот по-настоящему страшный для Руси период начался в первой половине тринадцатого века.
- Краткое содержание Сирано де Бержерак Ростан
Сирано судьба подарила множество прекрасных качеств. Он храбр, умело владеет шпагой, еще лучше он орудует словами и сочиняет стихи. Единственный его недостаток – это нос. Окружающие и сам хозяин считают его редкостным уродством
- Краткое содержание Кому на Руси жить хорошо Некрасова по главам и кратчайшее
Встретились на дороге семь временнобязанных мужчин. Стали спорить кто живет забавно, очень свободно на Руси. Пока спорили, наступил вечер, они сходили за водкой, зажгли костер и снова принялись спорить
Текущая страница: 1 (всего у книги 5 страниц)
Иван Сергеевич Тургенев
Рассказ старика 1850 г.
Расскажу вам мою историю с часами…
Курьезная история!
Дело происходило в самом начале нынешнего столетия, в 1801 году. Мне только что пошел шестнадцатый год. Жил я в Рязани, в деревянном домике, недалеко от берега Оки – вместе с отцом, теткой и двоюродным братом. Мать свою я не помню: она скончалась года три после замужества; кроме меня, у отца моего детей не было. Звали его Порфирием Петровичем. Человек он был смирный, собою неказистый, болезненный; занимался хождением по делам тяжебным и иным. В прежние времена подобных ему людей обзывали подьячими , крючками, крапивным семенем; сам он величал себя стряпчим . Нашим домашним хозяйством заведовала его сестра, а моя тетка – старая, пятидесятилетняя дева; моему отцу тоже минул четвертый десяток. Большая она была богомолка – прямо сказать: ханжа; тараторка, всюду нос свой совала; да и сердце у ней было не то, что у отца, – недоброе. Жили мы – не бедно, а в обрез. Был у моего отца еще брат, Егор по имени; да того за какие-то якобы «возмутительные поступки и якобинский образ мыслей» (так именно стояло в указе) сослали в Сибирь еще в 1797 году.
Егоров сын, Давыд, мой двоюродный брат, остался у моего отца на руках и проживал с нами. Он был старше меня одним только годом; но я преклонялся перед ним и повиновался ему, как будто он был совсем большой. Малый он был не глупый, с характером, из себя плечистый, плотный, лицо четырехугольное, весь в веснушках, волосы рыжие, глаза серые, небольшие, губы широкие, нос короткий, пальцы тоже короткие – крепыш, что называется, – и сила не по летам! Тетка терпеть его не могла; а отец – так даже боялся его… или, может быть, он перед ним себя виноватым чувствовал. Ходила молва, что, не проболтайся мой отец, не выдай своего брата, – Давыдова отца не сослали бы в Сибирь! Учились мы оба в гимназии, в одном классе, и оба порядочно; я даже несколько получше Давыда… Память у меня была острей; но мальчики – дело известное! – этим превосходством не дорожат и не гордятся, и Давыд все-таки оставался моим вожаком.
Зовут меня – вы знаете – Алексеем. Я родился 7-го, а именинник я 17-го марта. Мне, по старозаветному обычаю, дали имя одного из тех святых, праздник которых приходится на десятый день после рождения. Крестным отцом моим был некто Анастасий Анастасьевич Пучков, или, собственно: Настасе́й Настасе́ич; иначе никто его не величал. Сутяга был он страшный, кляузник, взяточник – дурной человек совсем; его из губернаторской канцелярии выгнали, и под судом он находился не раз; отцу он бывал нужен… Они вместе «промышляли». Из себя он был пухлый да круглый; а лицо как у лисицы, нос шилом; глаза карие, светлые, тоже как у лисицы. И всё он ими двигал, этими глазами, направо да налево, и носом тоже водил – словно воздух нюхал. Башмаки носил без каблуков и пудрился ежедневно, что в провинции тогда считалось большою редкостью. Он уверял, что без пудры ему быть нельзя, так как ему приходится знаться с генералами и с генеральшами.
И вот наступил мой именинный день! Приходит Настасей Настасеич к нам в дом и говорит:
– Ничем-то я доселева, крестничек, тебя не дарил; зато посмотри, каку штуку я тебе принес сегодня!
И достает он тут из кармана серебряные часы луковицей , с написанным на циферблате розаном и с бронзовой цепочкой! Я так и сомлел от восторга, – а тетка, Пелагея Петровна, как закричит во все горло:
– Целуй руку, целуй руку, паршивый!
Я стал целовать у крестного отца руку, а тетка знай причитывает:
– Ах, батюшка, Настасей Настасеич, зачем вы его так балуете! Где ему с часами справиться? Уронит он их, наверное, разобьет или сломает!
Вошел отец, посмотрел на часы, поблагодарил Настасеича – небрежно таково́, да и позвал его к себе в кабинет. И слышу я, говорит отец, словно про себя:
– Коли ты, брат, этим думаешь отделаться…
Но я уже не мог устоять на месте, надел на себя часы и бросился стремглав показывать свой подарок Давыду.
Давыд взял часы, раскрыл и внимательно рассмотрел их. У него большие были способности к механике; он любил возиться с железом, медью, со всякими металлами; он обзавелся разными инструментами, и поправить или даже заново сделать винт, ключ и т. п. – ему ничего не стоило.
Давыд повертел часы в руках и, пробурчав сквозь зубы (он вообще был неразговорчив):
– Старые… плохие… – прибавил: – Откуда?
Я ему сказал, что подарил мне их мой крестный.
Давыд вскинул на меня свои серые глазки:
– Настасей?
– Да, Настасей Настасеич.
Давыд положил часы на стол и отошел прочь молча.
– Они тебе не нравятся? – спросил я.
– Нет; не то… а я на твоем месте от Настасея никакого подарка бы не принял.
– Почему?
– Потому что человек он дрянь; а дряни-человеку одолжаться не следует. Еще спасибо ему говори. Чай, руку у него поцеловал?
– Да, тетка заставила.
Давыд усмехнулся – как-то особенно, в нос. Такая у него была повадка. Громко он никогда не смеялся: он считал смех признаком малодушия.
Слова Давыда, его безмолвная улыбка меня глубоко огорчили. Стало быть, подумал я, он меня внутренно порицает! Стало быть, я тоже дрянь в его глазах! Сам он никогда до этого бы не унизился, не принял бы подачки от Настасея! Но что мне теперь остается сделать?
Отдать часы назад? Невозможно!
Я попытался было заговорить с Давыдом, спросить его совета. Он мне ответил, что никому советов не дает и чтоб я поступил, как знаю. Как знаю?! Помнится, я всю ночь потом не спал: раздумье меня мучило. Жаль было лишиться часов – я их положил возле постели, на ночной столик; они так приятно и забавно постукивали… Но чувствовать, что Давыд меня презирает… (Да, нечего обманываться! он презирает меня!)… это мне казалось невыносимым! К утру во мне созрело решение… Я, правда, всплакнул – но и заснул зато, и как только проснулся – наскоро оделся и выбежал на улицу. Я решился отдать мои часы первому бедному, которого встречу.
Я не успел отбежать далеко от дому, как уже наткнулся на то, что искал. Мне попался мальчик лет десяти, босоногий оборвыш, который часто шлялся мимо наших окон. Я тотчас подскочил к нему и, не дав ни ему, ни себе времени опомниться, предложил ему мои часы.
Мальчик вытаращил глаза, одной рукой заслонил рот, как бы боясь обжечься, и протянул другую.
– Возьми, возьми, – пробормотал я, – они мои, я тебе дарю их – можешь продать их и купить себе… ну, там, что-нибудь нужное… Прощай!
Я всунул часы ему в руку – и во всю прыть пустился домой. Постоявши немного в нашей общей спальне за дверью и переведя дух, я приблизился к Давыду, который только что кончил свой туалет и причесывал себе волосы.
– Знаешь что, Давыд? – начал я как можно более спокойным голосом. – Я Настасеевы часы-то отдал.
Давыд глянул на меня и провел щеткой по вискам.
– Да, – прибавил я все тем же деловым тоном, – я их отдал. Тут есть такой мальчик, очень бедный, нищий: так вот ему.
Давыд положил щетку на умывальный столик.
– Он может за деньги, которые выручит, – продолжал я, – приобрести какую-нибудь полезную вещь. Все-таки за них он что-нибудь получит.
– Ну что ж! дело хорошее! – проговорил наконец Давыд и пошел в классную.
Я последовал за ним.
– А коли тебя спросят – куда ты их дел? – обратился он ко мне.
– Я скажу, что я их обронил, – отвечал я небрежно.
Больше о часах между нами в тот день уже не было речи; а все-таки мне сдавалось, что Давыд не только одобрял меня, но… до некоторой степени… даже удивлялся мне. Право!
Прошло еще два дня. Случилось так, что никто у нас в доме часов не хватился. У отца вышла какая-то крупная неприятность с одним из его доверителей: ему было не до меня и не до моих часов. Зато я беспрестанно думал о них! Даже одобрение… предполагаемое одобрение Давыда меня не слишком утешало. Он же ничем особенно его не выказывал: всего только раз сказал – и то вскользь, – что не ждал от меня такой удали. Решительно: пожертвование мое приходилось мне в убыток, оно не уравновешивалось тем удовольствием, которое мое самолюбие мне доставляло.
А тут еще, как нарочно, подвернись другой знакомый нам гимназист, сын городского доктора – и начни хвастаться новыми, и не серебряными, а томпаковыми часами , которые подарила ему его бабушка…
Я не вытерпел наконец – и, тихомолком выскользнув из дому, принялся отыскивать того самого нищего мальчика, которому я отдал свои часы.
Я скоро нашел его: он с другими мальчиками играл у церковной паперти в бабки. Я отозвал его в сторону и, задыхаясь и путаясь в речах, сказал ему, что мои родные гневаются на меня за то, что я отдал часы, и что если он согласится мне их возвратить, то я ему с охотой заплачу за них деньгами… Я, на всякий случай, взял с собою старинный, елизаветинский рубль , весь мой наличный капитал.
– Да у меня их нету-ти, часов-то ваших, – отвечал мальчик сердитым и плаксивым голосом, – батька мой увидал их у меня да отнял; еще пороть меня собирался. «Ты их, говорит, должно, украл где-нибудь, – какой дурак тебя часами дарить станет?»
– А кто твой отец?
– Мой отец? Трофимыч.
– Да кто он такой? Какое его занятие?
– Он – солдат отставной – сражант . А занятия у него никакого нету. Старые башмаки чинит, подметки строчает. Вот и все его занятие. Тем и живет.
– Где ваша квартира? Сведи меня к нему.
– И то сведу. Вы ему скажите, батьке-то, что вы мне часы подарили. А то он меня все попрекает. Вор да вор! И мать туда же: в кого, мол, ты вором уродился?
Мы с мальчиком отправились на его квартиру. Она помещалась в курной избушке , на заднем дворе давным-давно сгоревшей и не отстроенной фабрики. И Трофимыча и жену его мы застали дома. Отставной «сражант» был высокого роста старик, жилистый и прямой, с желто-седыми бакенами, небритым подбородком и целой сетью морщин на щеках и на лбу. Жена его казалась старше его: красные ее глазки уныло моргали и ежились посреди болезненно-припухлого лица. На обоих висели какие-то темные лохмотья вместо одежды.
Я объяснил Трофимычу, в чем было дело и зачем я пришел. Он выслушал меня молча, ни разу не смигнув и не спуская с меня своего тупого и напряженного – прямо солдатского взгляда.
– Баловство! – промолвил он наконец хриплым, беззубым басом. – Разве так благородные господа поступают? А коли если Петька точно часы не украл – так за это ему – ррраз! Не балуй с барчуками! А украл бы – так я б его не так! Рраз! рраз!! рраз!! Фуктелями, по-калегвардски! чего смотреть-то? Что за притча? Ась?! Шпонтонами их! Вот так история?! Тьфу!
Это последнее восклицание Трофимыч произнес фальцетом . Он, очевидно, недоумевал.
– Если вы хотите возвратить мне часы, – пояснил я ему… я не смел его «тыкать», даром, что он был простой солдат… – то я вам с удовольствием заплачу… вот этот рубль. Больше они, я полагаю, не стоят.
– Ннну! – проворчал Трофимыч, не переставая недоумевать и по старой памяти поедая меня глазами, словно я был начальник какой. – Эко дело – а? Ну-кося, раскуси его!.. Ульяна, молчи! – окрысился он на жену, которая разинула было рот. – Вот часы, – прибавил он, раскрывая ящик стола, – коли они ваши точно – извольте получить; а рубль-то за что? Ась?
– Бери рубль, Трофимыч, беспутный, – завопила жена. – Из ума выжил, старый! Алтына за душой нет, а туда же, важничает! Косу тебе напрасно только отрубили, а то – та же баба! Как так – ничего не знамши… Бери деньги, коли уж часы отдавать вздумал!
– Ульяна, молчи, паскудница! – повторил Трофимыч. – Где это видано – разговаривать? А? Муж – глава; а она – разговаривать? Петька, не шевелись, убью!.. Вот часы!
Трофимыч протянул ко мне часы, но не выпускал их из пальцев.
Он задумался, потупился, потом уставил на меня тот же пристально-тупой взор – да вдруг как гаркнет во всю глотку:
– А где ж он? Рубль-то где?
– Вот он, вот, – поспешно промолвил я и выхватил монету из кармана.
Но он ее не брал и все смотрел на меня. Я положил рубль на стол. Он вдруг смахнул его в ящик, швырнул мне часы и, повернувшись налево кругом и сильно топнув ногою, прошипел на жену и на сына:
– Вон, сволочь!
Ульяна что-то залепетала – но я уже выскочил на двор, на улицу. Засунув часы в самую глубь кармана и крепко стискивая их рукою, я примчался домой.
Я снова вступил во владение часами, но удовольствия оно мне не доставило никакого. Носить я их не решался: нужно было пуще всего скрыть от Давыда то, что я сделал. Что бы он подумал обо мне, о моей бесхарактерности? Даже запереть в ящик эти злополучные часы я не мог: у нас все ящики были общие. Приходилось прятать их то наверху шкапа, то под матрацем, то за печкой… И все-таки мне не удалось обмануть Давыда!
Однажды я, достав из-под половицы нашей комнаты часы, вздумал потереть их серебряную спинку старой замшевой перчаткой. Давыд ушел куда-то в город; я никак не ожидал, что он скоро вернется… вдруг он – шасть в дверь!
Я до того смутился, что чуть не выронил часов, и, весь потерянный, с зардевшимся до боли лицом, принялся ерзать ими по жилету, никак не попадая в карман.
Давыд посмотрел на меня и, по своему обыкновению, улыбнулся молча.
– Чего ты? – промолвил он наконец. – Ты думаешь, я не знал, что часы опять у тебя? Я в первый же день, как ты их принес, увидел их.
– Уверяю тебя, – начал я чуть не со слезами.
Давыд пожал плечом:
– Часы твои; ты волен с ними делать, что хочешь.
Сказав эти жестокие слова, он вышел.
На меня нашло отчаяние. На этот раз уже не было никакого сомнения: Давыд действительно презирал меня!
Этого нельзя было так оставить!
«Докажу ж я ему», – подумал я, стиснув зубы, и тотчас же, твердым шагом отправившись в переднюю, отыскал нашего казачка Юшку и подарил ему часы!
Юшка стал было отказываться; но я ему объявил, что, если он не возьмет у меня этих часов, я сию же минуту раздавлю, растопчу их ногами, расшибу их вдребезги, брошу в помойную яму! Он подумал, хихикнул и взял часы. А я возвратился в нашу комнату и, увидав Давыда, читавшего книгу, рассказал ему свой поступок.
Давыд не отвел глаз от страницы и опять, пожав плечом и улыбнувшись про себя, промолчал, что часы, мол, твои, и ты в них волен.
Но мне показалось, что он уже немножко меньше презирал меня.
Я был вполне убежден, что никогда более не подвергнусь новому упреку в бесхарактерности, ибо эти часы, этот гадкий подарок моего гадкого крестного, мне вдруг до такой степени опротивели, что я даже никак не в состоянии был понять, как мог я сожалеть о них, как мог выканючивать их у какого-то Трофимыча, который к тому же еще вправе думать, что обошелся со мною великодушно!
Прошло несколько дней… Помнится, в один из них достигла и до нашего города великая весть: император Павел скончался, и сын его, Александр, про благодушие и человеколюбие которого носилась такая хорошая молва, вступил на престол. Весть эта страшно взволновала Давыда: возможность свидания, близкого свидания с отцом тотчас представилась ему. Мой батюшка тоже обрадовался.
– Всех ссыльных теперь возвратят из Сибири и брата Егора, чай, не забудут, – повторял он, потирая руки, кашляя и в то же время словно робея.
Мы с Давыдом тотчас бросили работать и ходить в гимназию; мы даже не гуляли, а всё сидели где-нибудь в уголку да рассчитывали и соображали, через сколько месяцев, сколько недель, сколько дней должен был вернуться «брат Егор», и куда было ему писать, и как пойти ему навстречу, и каким образом мы начнем жить потом? «Брат Егор» был архитектором; мы с Давыдом решили, что ему следовало переселиться в Москву и строить там большие училища для бедных людей, а мы бы пошли ему в помощники. О часах мы, разумеется, забыли совершенно, к тому ж у Давыда завелись новые заботы… о них речь впереди; но часам было еще суждено напомнить о себе.
В одно утро, мы только что успели позавтракать – я сидел один под окном и размышлял о возвращении дяди – апрельская оттепель па́рила и сверкала на дворе, – вдруг в комнату вбежала Пульхерия Петровна. Она во всякое время была очень проворна и егозлива, говорила пискливым голоском и все размахивала руками, а тут она просто так и накинулась на нас.
– Ступай! ступай сейчас к отцу, сударь! – затрещала она. – Что это за шашни ты тут затеял, бесстыдник этакой! Вот будет ужо вам обоим! Настасей Настасеич все ваши проказы на чистую воду вывел!.. Ступай! Отец тебя зовет… Сею минутою ступай!
Ничего еще не понимая, последовал я за теткой, – и, перешагнув порог гостиной, увидал отца, ходившего большими шагами взад и вперед и ерошившего хохол, Юшку в слезах у двери, а в углу, на стуле, моего крестного, Настасея Настасеича – с выражением какого-то особенного злорадства в раздутых ноздрях и загоревшихся, перекосившихся глазах.
Отец, как только я вошел, налетел на меня:
– Ты подарил часы Юшке? сказывай!
Я взглянул на Юшку…
– Сказывай же! – повторил отец и затопал ногами.
– Да, – отвечал я и немедленно получил размашистую пощечину, доставившую большое удовольствие моей тетке. Я слышал, как она крякнула, словно глоток горячего чаю отхлебнула. Отец от меня перебежал к Юшке.
– А ты, подлец, не должен был сметь принять часы в подарок, – приговаривал он, таская его за волосы, – а ты их еще продал, бездельник!
Юшка действительно, как я узнал впоследствии, в простоте сердца снес мои часы к соседнему часовщику. Часовщик вывесил их перед окном; Настасей Настасеич, проходя мимо, увидал их, выкупил и принес к нам в дом.
Впрочем, расправа со мной и с Юшкой продолжалась недолго: отец запыхался, закашлялся, да и не в нраве его было сердиться.
– Братец, Порфирий Петрович, – промолвила тетка, как только заметила, не без некоторого, конечно, сожаления, что сердце с отца, как говорится, соскочило, – вы больше не извольте беспокоиться: не стоит ручек ваших марать. А я вот что предлагаю: с согласия почтенного Настасея Настасеича и по причине такой большой неблагодарности вашего сынка – я часы эти возьму к себе; а так как он поступком своим доказал, что недостоин носить их и даже цены им не понимает, то я их от вашего имени подарю одному человеку, который очень будет чувствовать вашу ласку.
– Кому это? – спросил отец.
– А Хрисанфу Лукичу, – промолвила тетка с небольшой запинкой.
– Хрисашке? – переспросил отец и, махнув рукой, прибавил: – Мне все едино. Хоть в печку их бросайте.
Он застегнул распахнувшийся камзол и вышел, корчась от кашля.
– А вы, родной, согласны? – обратилась тетка к Настасею Настасеичу.
– С истинной моей готовностью, – отвечал тот.
В продолжение всей «расправы» он не шевелился на своем стуле, а только, тихонько пофыркивая и тихонько потирая кончики пальцев, поочередно направлял свои лисьи глаза на меня, на отца, на Юшку. Истинное мы ему доставляли удовольствие!
Предложение моей тетки возмутило меня до глубины души. Мне не часов было жаль; но очень уже был мне ненавистен человек, которому она собиралась подарить их. Это Хрисанф Лукич, по фамилии Транквиллитатин, здоровенный, дюжий, долговязый семинарист , повадился ходить к нам в дом – черт знает зачем! «Заниматься с детьми», – уверяла тетка; но заниматься с нами он уже потому не мог, что сам ничему не научился и глуп был, как лошадь. Он вообще смахивал на лошадь: стучал ногами, словно копытами, не смеялся, а ржал, причем обнаруживал всю свою пасть, до самой гортани – и лицо имел длинное, нос с горбиной и плоские большие скулы; носил мохнатый фризовый кафтан , и пахло от него сырым мясом. Тетка в нем души не чаяла и величала его видным мужчиной, кавалером и даже гренадером . У него была привычка щелкать детей (он и меня щелкал, когда я был моложе) по лбу – твердыми, как камень, ногтями своих длинных пальцев – и, щелкая, гоготать и удивляться: «Как это у тебя, мол, голова звенит! Значит: пустая!» И этот-то олух будет владеть моими часами! Ни за что! – решил я в уме своем, выбежав из гостиной и взобравшись с ногами на кроватку, между тем как щека моя разгоралась и рдела от полученной пощечины, а на сердце тоже разгоралась горечь обиды и жажда мести… Ни за что! Не допущу, чтобы проклятый семинар надругался надо мною… Наденет часы, цепочку выпустит по животу, станет ржать от удовольствия… Ни за что!
Все так; но как это сделать? как помешать?..
Я решился украсть часы у тетки!
К счастью, Транквиллитатин на ту пору отлучился куда-то из города; он не мог прийти к нам раньше завтрашнего дня; нужно было воспользоваться ночью! Тетка не запиралась у себя в комнате, да и у нас в целом доме ключи не действовали в замках; но куда она положит часы, где спрячет? До вечера она их носила в кармане и даже не раз вынимала и рассматривала их; но ночью – где они ночью будут? Ну, уж это мое дело отыскать, думал я, потрясая кулаками.
Я весь пылал отвагой, и ужасом, и радостью близкого желанного преступленья; я постоянно поводил головою сверху вниз, я хмурил брови, я шептал: «Погодите!» Я грозил кому-то, я был зол, я был опасен… и я избегал Давыда! Никто, ни даже он, не должен был иметь малейшее подозрение о том, что я собирался совершить…
Буду действовать один – и один отвечать буду!
Медленно проволокся день… потом вечер… наконец настала ночь. Я ничего не делал, даже старался не шевелиться: как гвоздь, засела мне в голову одна мысль. За обедом отец, у которого сердце было, как я сказал, отходчивое, да и совестно ему немножко стало своей горячности – шестнадцатилетних мальчиков уже не бьют по щекам, – отец попытался приласкать меня; но я отклонил его ласку не из злопамятства, как он вообразил тогда, а просто я боялся расчувствоваться: мне нужно было в целости сохранить весь пыл мести, весь закал безвозвратного решения! Я лег очень рано; но, разумеется, не заснул и даже глаз не закрыл, а напротив, таращил их – хоть и натянул себе на голову одеяло. Я не обдумывал заранее – как поступить; у меня не было никакого плана; я ждал только, когда это, наконец, все затихнет в доме? Я принял одну лишь меру: не снял чулков. Комната моей тетки находилась во втором этаже. Надо было пройти столовую, переднюю, подняться по лестнице, пройти небольшой коридорчик – а там… направо дверь!.. Не для чего было брать с собою огарок или фонарик: в углу теткиной комнаты, перед киотом, теплилась неугасимая лампадка: я это знал. Стало быть, видно будет! Я продолжал лежать с вытаращенными глазами, с раскрытым и засохшим ртом; кровь стучала у меня в висках, в ушах, в горле, в спине, во всем теле! Я ждал… но словно бес какой потешался надо мною: время шло… шло, а тишина не водворялась!
В двух словах: Непорядочный и жуликоватый человек дарит своему крестнику серебряные часы, от которых тот старается избавиться. После нескольких забавных происшествий часы тонут в реке.
1850 год. Старик рассказывает курьёзную историю, произошедшую с ним в юности.
Случилось это в 1801 году. Пятнадцатилетний Алексей жил в Рязани, в деревянном доме возле Оки, с отцом, тёткой и двоюродным братом. Отец, Порфирий Петрович, был адвокатом - вёл мелкие тяжбы. Хозяйство вела тётка, пятидесятилетняя старая дева, ханжа и богомолка, не отличавшаяся добротой.
Двоюродный брат Давыд был сыном брата Порфирия Петровича, Егора, которого за «возмутительные поступки и якобинский образ мыслей» в 1797 году сослали в Сибирь. Ходили слухи, что сослали Егора из-за предательства Порфирия Петровича.
Давыд, кряжистый крепыш, молчаливый и честный, был на год старше Алексея, и тот «преклонялся перед ним и повиновался ему». Тётка Давыда терпеть не могла, а отец его побаивался - видно, чувствовал свою вину. Браться учились в одном классе гимназии, были умны, обладали острой памятью.
Крёстным отцом Алексея был Анастасей Анастасьевич Пучков, человек подлый, кляузник и взяточник. С его помощью Порфирий Петрович проворачивал мелкие аферы. Крестнику своему Пучков никогда ничего не дарил, но на шестнадцатые именины расщедрился и вручил серебряные карманные часы в форме луковицы с бронзовой цепочкой и розой на циферблате. Видимо, этим щедрым подарком Пучков пытался загладить какую-то провинность перед Порфирием Петровичем.
Сомлевший от восторга Алексей показал подарок Давыду, но тот отнёсся к часам равнодушно, заявив, что на месте брата ничего бы не брал у такого дрянного человека, как Пучков. Алексей не спал всю ночь и, в конце концов, уверился, что Давид его презирает. К утру он решил избавиться от часов - отдать их первому встречному нищему.
Утром Алексей отдал часы босоногому оборвышу лет десяти и с гордостью сообщил об этом Давыду. Алексею показалось, что скупой на эмоции брат не только одобрил его поступок, но и удивился ему. Отцу он решил сказать, что часы потерялись.
У Порфирия Петровича случилась «крупная неприятность с его доверителем», и о часах два дня никто не вспоминал. Думал о них только Алексей. Ему было жалко часов, и даже «предполагаемое одобрение Давыда» его не утешало.
Решительно: пожертвование моё приходилось мне в убыток, оно не уравновешивалось тем удовольствием, которое моё самолюбие мне доставляло.
А тут ещё знакомому гимназисту бабушка подарила часы, которыми он беспрерывно хвастался. Алексей не выдержал, отыскал того оборвыша и попросил вернуть часы. Оказалось, что часы он отдал своему отцу, отставному солдату. Пришлось Алексею отправиться к нему и отдать за часы весь свой «наличный капитал» - елизаветинский рубль.
Владение часами не доставило Алексею удовольствия - ему пришлось прятать их от Давыда, чтобы скрыть свою бесхарактерность. Однажды он достал их, чтобы протереть замшей потускневшее серебро. За этим занятием и застал его Давыд. Оказалось, он давно знал, что часы снова у Алексея.
Давыд пожал плечами и заявил, что часы принадлежат Алексею, и тот может поступать с ними, как заблагорассудится. Окончательно убедившись, что Давыд его презирает, Алексей в отчаянии выскочил в переднюю и подарил часы своему слуге Юшке. «Этот гадкий подарок» крёстного настолько опротивел Алексею, что он был уверен, что больше никогда не станет сожалеть о нём.
Через несколько дней в Рязань пришла весть, что император Павел умер, и на престол взойдёт его сын, великодушный и человеколюбивый Александр. Давыд начал надеяться на амнистию и возвращение отца. Братья стали строить планы на будущее и совершенно забыли о часах. Вскоре часы сами дали знать о себе. Юшка продал их часовщику, тот вывесил часы на витрину, где их увидел Пучков, выкупил и отнёс Порфирию Петровичу. Последовали разбирательство и расправа, доставившая тётке немалое удовольствие.
К счастью, Порфирий Петрович был человеком отходчивым. Увидев, что пыл его угас, тётка предложила подарить часы Хрисанфу Лукичу, дюжему, глупому как лошадь семинаристу, который повадился ходить к ним в дом под предлогом занятий с детьми. Тётка была без ума от его гренадёрского роста и телосложения.
Алесей знал, что, получив такой подарок, Хрисанф начнёт издеваться над ним - «наденет часы, цепочку выпустит по животу, станет ржать от удовольствия». Допустить этого он не мог, поэтому ночью, когда все заснули, прокрался в тёткину комнату и выкрал часы.
Утром Алексей сообщил о своём подвиге Давыду, и братья зарыли злосчастные часы в саду, «чтобы и духу их больше не было». Проснувшаяся тётка обнаружила пропажу, устроила скандал, но часы так и не нашли. Порфирий Петрови, в то время сильно злился на Пучкова, поэтому запретил вспоминать о его подарке. История, однако, на этом не закончилась.
До Пучкова Порфирий Петрович работал с Латкиным, робким и странным человечком. Дружба их рухнула, когда в Латкине неожиданно проснулась честность, и он открыл глаза их тогдашнему клиенту на аферы Порфирия Петровича.
Вскоре после разрыва жена Латкина умерла, младшей дочери голову облепил пчелиный рой, и она стала глухонемой, а с самим Латкиным случился апоплексический удар, и он начал путать слова. Все тяготы жизни свалились на плечи его старшей дочери Раисы, стройной, худощавой девушки с умными глазами, бывшей на год старше Давыда.
Между Раисой и Давыдом «завелась дружба - не детская, странная, но хорошая». Им было хорошо вместе, и Давыд помогал девушке как мог, а та рассказывала ему о своих горестях. Ссора Порфирия Петровича с Латкиным не помешала этой дружбе.
Раиса, в своём вековечном чёрном шерстяном платьице, мне вдруг показалась прелестной и достойной самой преданной любви!
В июне прошёл слух, что Латкину стало хуже, а семья его умирает с голоду. В это же время Алексей заметил, что земля под яблоней, где они с Давыдом похоронили часы, потревожена. Удостоверившись, что часы действительно пропали, Алексей заподозрил брата и очень обиделся. Даже если Давыд хотел спасти от голодной смерти Раису, он должен был попросить часы у Алексея, а не красть их.
Однажды, проходя под окном «одного трактирного заведения», Алексей услышал голос их слуги Василия. Он рассказывал кому-то, что увидел, как «беспутные барчуки» закапывали в землю ценные часы, откопал их и теперь ждёт возможности продать.
Алексей бросился к ничего не подозревающему Давыду, попросил у него прощения за свои подозрения и рассказал о Василии и часах. Давыд страшно разозлился, отправился в людскую и заставил Василия отдать часы.
Удивляясь собственной вспышке гнева, Давыд предложил отнести злополучные часы в губернаторскую канцелярию и отдать как пожертвование в пользу жителей Касимова, город которых, говорят, сгорел дотла. Братья принялись писать сопроводительную записку, и тут в их комнату ворвался разгневанный Порфирий Петрович в сопровождении вопящей тётки - одна из горничных увидела часы в руках Василия и донесла хозяевам.
Даже сейчас, много лет спустя, Алексей не может понять, почему его отца и Давыда охватила такая ярость при новом появлении так надоевших им часов. Он невольно делает вывод, что в часах «заключалась какая-то таинственная сила».
Давыд немедленно выпрыгнул в окно и помчался к Оке, чтобы утопить проклятые часы Алексей - за ним. Взбежав на мост, Давыд взобрался на перила, швырнул часы в реку и полетел вслед за ними. Зная, что брат не умеет плавать, Алексей так перепугался, что потерял сознание.
Придя в себя, Алексей увидел под мостом лодку, а в ней людей, вытаскивающих из воды бесчувственного Давыда. Его отнесли домой и как следует отругали, но Давыда волновало не это - он вспомнил, что на мосту была Раиса. По просьбе Давида, Алексей побежал к Латкиным и рассказал впавшей в ступор девушке, что брат жив. Осознав это, Раиса понеслась к дому Алексея.
Порфирий Петрович был крайне возмущён тем, что его племянник в его доме обнимается с дочерью его давнего недруга. Он начал оскорблять Раису, и Давыду пришлось напомнить дяде о его вине перед братом Егором. В разгар скандала в комнате появился худой, жалкий и дикий Латкин. Встав на колени, он начал молиться на икону. Встрепенувшись, Порфирий Петрович опустился рядом, после чего попросил у Латкина прощения и удалился.
Вскоре Латкин умер, а вечером того же дня в Рязань вернулся Егор. Порфирий Петрович суетился, стараясь принять брата получше, но того эти хлопоты не трогали. С тёткой Егор вёл себя ещё холоднее. С Давыдом они проговорили всю ночь и очень друг другу понравились.
Утром Давыд повёл отца на панихиду к Латкиным и познакомил с Раисой.
Слёз она не проливала и говорила, и держалась очень просто; и со всем тем, странно сказать, я в ней находил некоторую величавость; невольную величавость горя, которое само себя забывает!
Егору девушка понравилась «не хуже собственного сына». После похорон Егор, приехавший из Сибири не с пустыми руками, уехал в Москву, забрав с собой сына, Раису и её глухонемую сестру. Порфирий Петрович ощутил большое облегчение, а тётка до конца жизни называла Егора «туркой». Через пять лет Давыд женился на Раисе, а в 1812 году погиб во время Бородинской битвы.
За прошедшее с тех пор время у Алексея побывало множество часов, но в потайном ящике его стола до сих пор хранятся серебряные часы луковицей с розой на циферблате - Алексей купил их «у жида-разносчика», поразившись сходству с подарком крёстного. Иногда он достаёт их и вспоминает «молодые дни и товарища тех дней, безвозвратно улетевших».
К последнему роману Тургенева отчасти примыкают две повести, написанные им в те же годы, - «Пунин и Бабурин» (1872) и «Часы» (1875). Обе они выявляют черты гражданского свободомыслия и нравственного благородства в характере разночинцев предшествующих периодов национального развития. В первой из них Бабурин, выбиваясь из” низов к знанию и передовым взглядам, становится врагом крепостничества, республиканцем и атеистом, поклонником Белинского и декабристов, а затем другом петрашевцев и соучастником их тайных собраний и наказывается ссылкой вместе с ними. В повести «Часы» подобной же фигурой выступает разночинец конца XVIII в., современник и, видимо, единомышленник молодого И. А. Крылова, сосланный в Сибирь за «возмутительные поступки и якобинский образ мыслей». Сам он появляется лишь к концу повести, а главным ее героем является его сын, Давид, проявляющий большую силу, нравственных убеждений в столкновении с консервативной и испорченной средой. К этим повестям примыкает по содержанию и написанный в эти же годы очерк «Наши послали», посвященный воспоминаниям о революционном Париже 1848 г. и раскрывающий нравственную высоту и благородство французских рабочих, участников июньского восстания. Все эти произведения вместе с романом « » показывают, что, несмотря на идейные колебания, не только не утерял передовых гражданских интересов, но, вдумчиво следя за общественным развитием России и передовых стран Западной Европы, сделал в этом отношении значительный шаг вперед. В 1870-е годы его миропонимание было противоречиво. Новые, реформистско-демократические идеалы как-то уживались в нем с философским скептицизмом, наиболее ярким выражением которого были «Стихотворения в прозе».
Интерес к русскому демократическому движению и его зада-.чам сказался в те же годы и на общественных связях Тургенева. Находясь в-пореформенный период почти постоянно за границей и враждебно относясь к политическому режиму Наполеона III во Франции, писатель в 60-е годы жил в Германии, в Баден-Бадене, который он и изобразил в «Дыме». Но после победы бис-марковской Германии во франко-прусской войне и провозглашения побежденной Франции республикой он переселился во Францию и жил в Париже и близ него, в Буживале. Он вступил теперь в дружеские отношения с некоторыми видными русскими эмигрантами- с П. Лавровым, П. Кропоткиным, Г. Лопатиным и другими. Тургенев хорошо разбирался в идейных и тактических разногласиях, разделяющих различные фракции народничества, и считал, что «пропагандисты», возглавленные Лавровым, заслуживают предпочтения по сравнению со сторонниками скорого восстания, идущими за Бакуниным и Ткачевым. Поэтому писатель одобрял Лаврова в его спорах с Ткачевым и даже материально поддерживал журнал «Вперед», издаваемый Лавровым за границей. Тургенев был избран попечителем русской библиотеки в Париже, служившей для эмигрантов легальным центром, принимал довольно активное участие в ее организации и в сборе средств для ее пополнения и лично поддерживал некоторых народников-эмигрантов денежными ссудами и хлопотами по их литературным, а иногда и политическим делам. Писатель гордился своими связями с революционно-демократическими кругами и даже тем недовольством, которое он возбуждал этим у французской полиции.
Вместе с тем Тургенев поддерживал активные отношения и с литературной общественностью Франции, в меньшей степени - также Германии и Англии, и пользовался этим для пропаганды достижений русской художественной литературы. С 1873 г. он принимал участие в деятельности «кружка пяти», в который входили крупнейшие французские реалисты того времени - Флобер, Золя, Доде, Мопассан - и с большим достоинством представлял в нем русскую реалистическую литературу. Он сам переводил и всячески способствовал переводам выдающихся произведений русской литературы на иностранные языки. И если русская литература со второй половины XIX в. начала приобретать мировую известность, то Тургенев много сделал для этого.