Сын марины мнишек лжедмитрия ii. Эпизод из истории Смутного времени

Подводя итог Смуте, келарь Троице-Сергиева монастыря Авраамий Палицын написал в своем знаменитом «Сказании»: «Царем же играху, яко детищем…» О сыне Марины Мнишек и Тушинского вора – «царевиче» Иване Дмитриевиче – можно сказать, перефразируя эти слова: «Детищем же играху, яко царем…»

«Царевич» Иван Дмитриевич был крещен по православному обряду, что сразу же сняло условие, бывшее камнем преткновения в деле с присягой королевичу Владиславу. Но в династических делах сын даже очень отвечает за отца. На ребенка, не прожившего на свете и четырех лет, перешло отцовское прозвище. Для большинства тех, кто давно уже не поддерживал самозванцев, Марина Мнишек родила «Воренка».

Иначе думали только в Калуге, где разворачивались церемонии представления нового наследника престола. Марина Мнишек, попавшая сразу после гибели «царя Дмитрия» под охрану донцов, стала вместе со своим сыном их знаменем и надеждой на продолжение самостоятельного участия в государственных делах. Отныне имена казачьего предводителя Ивана Мартыновича Заруцкого и Марины Мнишек будут неразрывно связаны друг с другом.

В условиях Смуты лидерами не становятся просто так, но лишь пройдя жестокий отбор. Другое дело, что у предводителей могло быть как положительное, так и отрицательное обаяние. Автор «Пискаревского летописца» так рассказывал об Иване Заруцком, которого считал преступником: «Ивашко Заруцкой от простых людей родился на Москве от выежжего литвина худого. И много времени был в воровстве у литвы и у русских воров…» Более благоприятный отзыв о Заруцком дал ротмистр Николай Мархоцкий: «Родом из Тарнополя, Заруцкий, будучи ребенком, был взят в орду. Там он и научился хорошо понимать татарский язык, а когда подрос, ушел к донским казакам и прятался у них много лет. С Дона, будучи среди казаков уже головой и человеком значительным, он вышел на службу к Дмитрию. К нам он был весьма склонен, пока под Смоленском его так жестоко не оттолкнули. Был он храбрым мужем, наружности красивой и статной» . Говоря об отношении Ивана Заруцкого к полякам, Николай Мархоцкий вспоминает здесь о времени после распада Тушинского лагеря, когда Заруцкий ездил в королевские обозы под Смоленск и даже был представлен королю Сигизмунду III.

Станислав Жолкевский тоже вспоминал о происхождении Заруцкого из Тарнополя и о его пребывании у татар. «В стане Тушинском, – писал гетман, – достаточно приметна была неусыпность его, ибо, при всегдашней нетрезвости князя Рожинского, он заведывал караулами, подкреплениями и собиранием известий». По сведениям гетмана, предводителя казаков удручало то, что во всем выказывается первенство не ему, бывшему с Жолкевским в Клушинском сражении, а молодому и более знатному Ивану Михайловичу Салтыкову. Однажды изменив королю и уехав 7 августа 1610 года в Калугу, Иван Заруцкий уже ни на что не мог претендовать в Москве, где распоряжались королевские представители.

В Калуге в течение всего 1610 года шел процесс «русификации» власти, связанный с отторжением самозваного «царя» от польских наемников и их гетманов. Поэтому боярин Иван Заруцкий со своим изменившимся мнением о короле и поляках должен был прийтись ко двору.

Присяга «царевичу» Ивану Дмитриевичу, в православии которого не могло быть никакого сомнения, доводила эволюцию бывших русских тушинцев до логического конца. Но не менее важно, что эволюция совершалась и с Мариной Мнишек, позволившей крестить своего первенца не по католическому обряду. Вероятно, это было решено заранее, а не только после смерти «царя Дмитрия». В «Дневнике Яна Сапеги» отмечено известие о приезде от «царицы» из Калуги 18 (28) ноября ксендза Антония Любельчика, одного из львовских бернардинцев, и коморника Заклики. Что заставило Марину Мнишек расстаться с католическим священником в такой ответственный в ее жизни момент? Боязнь за жизнь ксендза Антония? Или, может быть, разрыв с ним из-за споров о крещении будущего младенца? Автор «Нового летописца» завершил рассказ об убийстве Вора в Калуге тем, что «Сердомирсково дочь Маринка, которая была у Вора, родила сына Ивашка. Колужские ж люди все тому обрадовашесь, и называху ево царевичем, и крестиша ево честно» .

Биограф Марины Мнишек профессор Александр Гиршберг не удержался от того, чтобы не поспорить с теми, кто продолжал считать русскую «царицу» верной католичкой. Один из аргументов, помещенный, правда, в примечания к его книге и потому оставшийся неизвестным русскому читателю, знакомому с сокращенным переводом, как раз и был связан с тем, что «царица» сама отдала калужанам своего сына, чтобы те крестили его по своей вере.

В отчаянной «свечной» записке, отправленной 30 декабря 1610 года гетману Яну Сапеге, Марина Мнишек писала, что ей «осталось жить всего две недели». Скорее всего, в этот момент она думала о том, что ее убьют сразу же после того, как появится на свет ее ребенок. По существовавшим тогда представлениям (о законах говорить не приходится), беременным преступницам, приговоренным к казни, разрешали родить ребенка, после чего мать сразу же казнили. Ожидала этой участи для себя и Марина. Но, возможно, все это было лишь следствием испуга и неопределенности, наступивших после смерти ее супруга.

Калужане, отказав гетману Сапеге, сделали свой выбор в пользу соединения с Москвой, присягнувшей королевичу. Из столицы приводить калужан к присяге был прислан один из знатных людей и последовательных сторонников польского короля боярин князь Юрий Никитич Трубецкой. Боярин самозванца Иван Заруцкий со своими донцами недаром хотел бежать из города в этот момент. Присяга королевичу Владиславу не сулила ему ничего хорошего. Поэтому, когда князь Юрий Никитич Трубецкой приехал выполнять свою миссию, калужский «мир» и бывшие сторонники «царя Дмитрия» раскололись. «Ко кресту приводим генваря с 3 числа», – писал в своей отписке боярин князь Юрий Никитич Трубецкой гетману Яну Сапеге в ответ на его запрос, для чего он пришел в Калугу с русскими людьми. Гетману стало известно о присяге королевичу в Калуге 5(15) января. На следующий день, как записано в его «Дневнике», он получил лист калужского воеводы.

Появление на свет «царевича» Ивана Дмитриевича в середине января 1611 года подсказало Марине выход, а может быть, и вообще спасло ее. В Калуге наступило двоевластие. Во всяком случае, присяга королевичу затягивалась, чего не мог скрыть в своей отписке и боярин князь Юрий Никитич Трубецкой, писавший о крестном целовании не как о свершившемся, но как о продолжающемся деле, используя глагол настоящего времени – «крест целуют». На калужан оказывало давление присутствие рядом сапежинского войска, что создавало немало недоразумений между новым калужским воеводой боярином князем Юрием Никитичем Трубецким и гетманом Яном Сапегой. Калужане боялись, что сапежинцы захотят взять свои «заслуги» на их городе. Но гетман Сапега разубеждал их: «Мы люди волные, королю и королевичу не служим, стоим при своих заслугах, а на вас ни которого лиха не мыслим и заслуг своих на вас не просим, а кто будет на Московском государстве царем, тот нам и заслуги наши заплатит» .

Но еще в большей степени на ход событий повлияло начавшееся по инициативе патриарха Гермогена и думного дворянина Прокофия Петровича Ляпунова движение против короля Сигизмунда III и польско-литовских людей, сидевших в столице. В Москве уже знали, что король не собирался выполнять условий, на которых присягнул гетман Станислав Жолкевский, а хотел сам сесть на царский престол. Последние сомнения развеяла судьба послов под Смоленском, которые по сути превратились в пленников. Король возобновил штурм крепости. Боярская дума была подчинена главе гарнизона польско-литовских войск в Москве Александру Госевскому (тому самому бывшему послу, который сначала приезжал на свадьбу царя Дмитрия Ивановича и Марины Мнишек, а потом договаривался об отпуске домой сандомирского воеводы и его семьи). В Думе распоряжались те временщики из русских людей во главе с изменником «Михалкой» Салтыковым (боярином Михаилом Глебовичем Салтыковым-Морозовым) и «торговым человеком» Федором Андроновым, которые успели вовремя «добить челом» на верность королю Сигизмунду III.

Хотя имена этих людей и остались в исторической памяти в одном позорном ряду изменников Московского государства, общего между потомком боярского рода и сыном торговца лаптями в Погорелом городище было только то, что они оба видели единственным возможным арбитром во всех делах короля и его сенаторов, в частности литовского канцлера Льва Сапегу, к которому обращались с письмами. Боярин Михаил Салтыков еще пытался соблюсти некую преемственность в деятельности Боярской думы, советуясь с ее главой, боярином князем Федором Ивановичем Мстиславским. Правда, посредничество свое в контактах с королем Сигизмундом III он оценил высоко, захватив вместе с сыном «царскую» по своим богатствам волость Вагу, до этого находившуюся и за Борисом Годуновым, и за князем Михаилом Скопиным-Шуйским. Таким образом были обозначены претензии Салтыковых на первенство в боярской среде, что сразу вызвало недовольство ими и отторжение от них других бояр. Успокаивая литовского канцлера Льва Сапегу, Михаил Салтыков достаточно цинично писал про возникшую по этому поводу «великую смуту и кручину»: «На Москве и не за то смута не будет».

«Торговый человек» Федор Андронов был еще более ненавистен москвичам тем, что, приехав от короля Сигизмунда III из-под Смоленска, просто-напросто захватил казну, прикрываясь данными ему поручениями. Относительно неплохо владевший польской речью (вероятно, из-за своих старых торговых контактов), он сполна использовал это преимущество и стал основным королевским советником в делах по управлению столицей. Федор (или Федька, как его чаще называли, подчеркивая подлое происхождение) Андронов вольно распоряжался получаемыми доходами. Боярин Михаил Салтыков обвинял его в присвоении сибирской пушной казны – одного из основных источников пополнения казны. Кстати, казначей Андронов враждовал и лично с Иваном Заруцким и даже просил отдать ему земли в Зубцовском уезде, переданные ранее казачьему атаману.

Новая власть, стремившаяся управлять страной из-под Смоленска, плохо ориентировалась в московских порядках и стала раздавать «чины» не по породе людей. Особенно возмутил Боярскую думу случай с пожалованием королем в окольничие рязанского дворянина Ивана Ржевского. Николай Мархоцкий, присутствовавший на совете главы московского гарнизона Александра Госевского с Боярской думой, описал появление там новоиспеченного «окольничего» с королевским листом. От всей Думы решился выступить боярин Андрей Васильевич Голицын: «Господа поляки, кривду великую мы от вас терпим. Признали мы королевича государем, а вы его нам не даете и пишете к нам грамоты не его именем, а именем короля, раздавая дани и чины, что и теперь видеть можете. Люди низкого звания с нами, большими, поднимаются будто ровня. Или впредь так не делайте, или нас от крестного целованья освободите, и мы сами о себе помыслим» .

Подобные несправедливости, а также бесчинства поляков объединили как тех, кто когда-то был лоялен царю Василию Шуйскому, а потом свел его с трона, так и тех, кто воевал с ним на стороне «царя Дмитрия», не исключая обманутых сторонников призвания королевича Владислава. Даже гетман Сапега, которого уже 14 января 1611 года глава московской Боярской думы князь Федор Иванович Мстиславский известил о выступлении Прокофия Ляпунова, был готов, вопреки просьбам бояр и Александра Госевского, поддержать рязанского воеводу.

Путь к объединению всех антипольских сил открылся после смерти в Калуге «царя Дмитрия». Надо оценить тот внутренний поворот, который приходилось делать служилым людям. Бывшие «тушинцы» должны были теперь сражаться в одних полках со сторонниками свергнутого царя Василия Шуйского, забыв прежние политические счеты.

Но для превращения общего настроения протеста против польско-литовских сил в Московском государстве в народное движение требовались сильная идея и умелые вожди. Главной идеей, способной воодушевить массы, оставалась защита православной веры, и вполне естественно, что духовным вдохновителем так называемого Первого ополчения стал патриарх Гермоген. Условием же защиты православной веры оказывалось теперь избрание следующим царем непременно кого-либо «из своих прироженных бояр, кого всесилный предержитель Бог изволит и Пречистая Богородица». Так писал патриарх Гермоген. О его письмах в Великий Новгород, Псков, Казань, Нижний Новгород, Вологду, Ярославль, в северские города и в Рязань с призывом «съезжатися к Москве ратным воинским людем и стояти и промышляти единомышленно на литовских людей» упоминал в марте 1611 года игумен Соловецкого монастыря Антоний в листе, отправленном к шведскому королю Карлу IX. По словам игумена Антония, собравшиеся в поход на Москву люди «иных земель иноверцов никого не хотят» . И позднее Авраамий Палицын назвал поднявшееся движение «соединением православных христиан», а князь Семен Шаховской писал, что «воинстии люди… придоша на неправедных римлян», то есть католиков.

Во главе движения встал думный дворянин и рязанский воевода Прокофий Петрович Ляпунов. Он оставил яркий след в истории Смуты, успев пройти путь от противника царя Василия Шуйского до его последовательного сторонника. Потом Ляпунов «здоровствовал» на царство князя Михаила Васильевича Скопина-Шуйского, а после внезапной гибели молодого боярина и воеводы пытался организовать общее выступление врагов царя Василия Шуйского. Прокофий Ляпунов часто действовал под влиянием порыва, был искренен в проявлении своих симпатий и антипатий, что нередко приводило его к крайним решениям. Так, он не только присягнул королевичу Владиславу, но буквально завалил Москву рязанским хлебом, что должно было упрочить экономическое положение нового правительства. Ляпунов привел к повиновению королевичу Владиславу не только Переславль-Рязанский, но и другие рязанские города, в частности Пронск, державшийся стороны «царя Дмитрия» . Тем сильнее было его отторжение от идеи призвания иноземного королевича, когда выяснилось, что московский гарнизон занят собственным обогащением и грабежами, а не успокоением государства. Главное же, оказалось, что вместо перешедшего в православие королевича (как думали, когда присягали Владиславу) в Московском государстве намеревается воцариться государь-католик Сигизмунд III. С гибелью калужского Вора наступил звездный час рязанского воеводы, увидевшего новую возможность объединения земских сил – но теперь уже не против слабого царя, каким был Шуйский, и не вокруг самозваного царя, каким был Дмитрий, но для защиты православия и избрания своего царя из «прироженных бояр».

В январе-феврале 1611 года была организована агитационная переписка между городами, центром которой стала Рязань. Отсюда от воеводы Прокофия Ляпунова шли горячие призывы к объединению в Нижний Новгород, Ярославль, Владимир и другие города. Далее эти письма расходились повсюду, достигая самых отдаленных городов и волостей Московского государства – Поморья, Вятки и Сибири. В поход на Москву звали всех, кто готов был выступить против короля Сигизмунда III и сидевшего в столице польско-литовского гарнизона. Даже войско гетмана Яна Сапеги, стоявшее в Перемышле, со второй половины января 1611 года тоже участвовало в переговорах (к Сапеге обращались со всех сторон – и из Москвы, и от короля Сигизмунда III) . Прокофий Ляпунов послал к гетману Сапеге своего племянника, чтобы «такие великие люди» не остались «за хребтом» у войска, собиравшегося в поход на Москву. Однако все, что удалось тогда сделать рязанскому воеводе, так это добиться нейтралитета сапежинцев. Это очень помогло в переговорах по созданию Первого ополчения с бывшими «боярами» «царя Дмитрия» князем Дмитрием Тимофеевичем Трубецким в Калуге и Иваном Мартыновичем Заруцким в Туле. Вместе с главным воеводой ополчения Прокофием Ляпуновым они со временем составили своеобразный триумвират, управлявший земскими силами.

В Калуге в этот момент встретились двоюродные братья бояре Трубецкие, один из них – князь Юрий Никитич представлял столичную Боярскую думу и должен был привести город к присяге королевичу Владиславу, другой – князь Дмитрий Тимофеевич стоял во главе бывшей «воровской» Думы и не определившихся русских сторонников самозванца. Боярин князь Дмитрий Тимофеевич Трубецкой в итоге вынудил своего братца бежать из города «к Москве» и встал во главе объединенных калужских сил.

Казачий предводитель Иван Мартынович Заруцкий ушел со своими донцами в Тулу тогда, когда в Калуге еще не сделали окончательного выбора, кому присягать после смерти «царя Дмитрия». Раскол в войске самозванца привел к тому, что сторонникам королевича Владислава и сына Марины Мнишек было опасно находиться рядом. Скорее всего, Заруцкий и намеревался избежать возможных конфликтов. Если верно, что Марина Мнишек с сыном находилась под охраной казаков, то она тоже должна была уехать из присягавшей королевичу Владиславу Калуги в Тулу. А. Гиршберг ссылался на некое известие, полученное в королевском лагере под Смоленском, что прибыл тогда «Ляпунов с несколькими сотнями человек в Калугу и взял к себе этого царевича (сына Марины. – В. К.)» . Однако русские источники ни о чем подобном не сообщают, хотя они едва ли могли пройти мимо такого примечательного события, как личные переговоры будущих руководителей земского ополчения Прокофия Ляпунова и князя Дмитрия Трубецкого. Кроме того, возникают вопросы: почему Прокофий Ляпунов не оставил «царевича» Ивана в Переелавле-Рязанском и как могла Марина Мнишек расстаться с сыном? Почему казаки, под охраной которых находилась «царица», согласились на это? Кажется, нет оснований говорить, что Марина Мнишек и «царевич» Иван стали пленниками. Казаки, поддерживавшие кандидатуру «царевича» Ивана Дмитриевича, должны были выказывать уважение и по отношению к «царице». Правда, вряд ли это было именно то, чего хотела сама Марина Мнишек, мечтавшая о воцарении в Москве. Но она, захваченная новыми материнскими чувствами, могла на это просто не обращать внимания.

Первоначальный сбор сил, шедших на Москву из Рязани с Прокофием Ляпуновым, был назначен в Коломне. Боярин князь Дмитрий Тимофеевич Трубецкой из Калуги и Иван Заруцкий из Тулы должны были сначала идти на Серпухов, а оттуда – на Москву. Но из «Нового летописца» известно, что Марина Мнишек оказалась в Коломне. Об этом же писал и автор «Пискаревского летописца»: «И она с малым пожила немного в Колуге, и перевели ея на Коломну воевода князь Дмитрей Трубецкой, да Ивашка Заруцкой, да Прокопей Ляпунов, по казачему воровскому умышленью» .

Когда и почему Марина Мнишек попала в Коломну?

Для коалиции, собравшейся под знамена Первого ополчения, еще не пришло время определяться, «за кого» они.

Пока что было достаточно знать, «против кого» они выступают. Главный вопрос об избрании царя, последний раз неудачно разрешенный во время летнего кризиса 1610 года, даже не поднимался. В крестоцеловальной записи, текст которой был принят ополченцами, говорилось следующее: «Яз имярек целую сей святый и животворящий крест Господень на том, что нам за православную християнскую веру и за Московское государьство стояти и от Московского государьства не отстати, а королю и королевичу полскому и литовскому креста не целовати, и не служити и не прямити ни в чем никоторыми делы, и с городы нам за Московское государьство на полских и на литовских людей стояти за-один» . О кандидатуре сына Марины Мнишек в качестве претендента на русский престол в записи не упоминалось. Если он и мог рассматриваться как будущий «царь», то разве что казаками Заруцкого, под охраной которых находились бывшая тушинская «царица» и ее сын.

По сведениям «Пискаревского летописца», Коломна стала неким удельным центром Марины Мнишек, для чего был создан царицын двор, в состав которого вошли даже русские боярыни: «А была за нею Коломна вся, а чины у ней были царьския все: бояре, и дворяне, и дети боярские, и стольники, чашники и ключники, и всякие дворовые люди. А писалася царицею ко всем бояром и воеводам. А боярыни у нея были многия от радныя, и мать Трубецкого князя Дмитрея была же» . Позднее автор «Нового летописца» прямо обвинял Ивана Заруцкого в том, что его действия в пользу Марины Мнишек стали причиной конфликтов между дворянами и казаками в ополчении: «У Заруцково же с казаками бысть з бояры и з дворяны непрямая мысль: хотяху на Московское государство посадити воренка калужского, Маринкина сына; а Маринка в те поры была на Коломне» . Но одним казакам нельзя было добыть царства. Поэтому, вступив в союз с дворянами и детьми боярскими и посадскими жителями из городов Московского государства, боярин Иван Мартынович Заруцкий должен был поступиться чем-то ради интересов «всей земли». Вряд ли сама Марина Мнишек желала снова оказаться в подмосковных таборах с маленьким сыном. Достаточно было того, что она сделала свой выбор, отдав своего «царевича» на воспитание москвичам, в их вере. Возвратиться в Калугу ей было тяжело по многим причинам, в том числе из-за того, что воеводам Первого ополчения окончательно не удалось договориться с гетманом Сапегой о союзе. Оставаться в Туле – значило дать основание подозревать боярина Ивана Заруцкого в действиях не в интересах «всей земли», а в пользу сына Марины Мнишек.

Коломна, находившаяся на пути из Рязани в Москву и контролировавшаяся главным воеводой Прокофием Ляпуновым, могла быть в этом случае компромиссным вариантом. Этот город одним из первых примкнул к начавшемуся движению и стал местом сбора значительной части ополчения. В середине февраля 1611 года там сидел воевода Иван Васильевич Плещеев «со многими рязанскими и коломенскими людьми и с волными казаки» . В стенах каменного Коломенского кремля под совместной охраной дворянских сотен и казачьих станиц лучше всего можно было сохранить в безопасности жизнь Марины Мнишек и «царевича» до того времени, как ополчение решит свою главную задачу – очищение Москвы. Поэтому, когда 3 марта 1611 года воевода Прокофий Ляпунов готовился выступить из Коломны к Москве, Марина Мнишек, вполне возможно, уже находилась в ставшей впоследствии знаменитой башне Коломенского кремля. Это было не заключение, а то состояние ограниченной свободы при сохранении внешних «царских» почестей, к которому она уже могла привыкнуть за годы жизни в Московском государстве. Сама Марина могла забыть об оставленном ею мире, пока все ее бытие было сосредоточено в жизни «царевича». Но мир не забывал о ней. Вокруг продолжали бушевать страсти, пока что разбивавшиеся о стены ее добровольного заточения.

Польско-литовский гарнизон в Москве, как и находившиеся в столице русские люди, был хорошо осведомлен о начавшемся земском движении. Одним известия о приближении рати Ляпунова давали надежду на скорую перемену установившихся порядков, другие должны были думать о том, как удержать свою власть. Усиливавшаяся вражда и подозрительность привели в конце концов к страшной трагедии – пожару Москвы, случившемуся во вторник Страстной недели, 19 марта 1611 года. Этот день памятен в русской истории еще и тем, что в ночь на 19 марта, на память мучеников Хрисанфа и Дарии, в 1584 году преставился царь Иван Грозный. Так причудливо повернулась история: спустя двадцать семь лет после смерти тирана на месте столицы оказалось пепелище, а единственной прямой связью с династией грозного царя оказался его мнимый внук Иван – сын Марины Мнишек.

Москва была сожжена поляками намеренно. Они уже готовились к осаде и решили «выкурить неприятеля огнем». Несколько тысяч мирных людей, спокойно торговавших в лавках Китай-города еще утром 19 марта, были перебиты, а Белый город и Замоскворечье выжжены несмотря на сопротивление москвичей, отчаянно сражавшихся за свои дома (в тот день в Москве был убит один из самых родовитых членов Боярской думы боярин князь Андрей Васильевич Голицын и тяжело ранен будущий освободитель Москвы стольник князь Дмитрий Михайлович Пожарский). Посад вокруг Кремля и Китай-города, где сел в осаду польско-литовский гарнизон, перестал существовать. Поляки, полагавшие, что они справились наконец-то с непокорными «москвитянами», организовали новую присягу королевичу Владиславу и заставили присягнувших «носить особые знаки – перепоясаться рушниками» .

Позднее в разрядные книги была включена запись о произошедшем «московском разорении»: «И видя, что московские люди почали под Москву збиратца, и на страшной неделе во вторник Москву в Белом городе во многих местех зажгли, а роты стали по воротам и людей почали побивать, а иные грабить учали дворы, и Московское государство все выжгли, и в Китае ряды пограбили, и людей в Китае всех высекли и храмы Божии разорили; а в Кремле городе захватили патриарха Ермогена да бояр князя Федора Ивановича Мстиславского с товарыщи, а боярина княз Ондрея Васильевича Голицына убили по наученью Михаила Глебова (так уничижительно стали называть боярина М. Г. Салтыкова. – В. К.) да Федки Андронова» .

Передовые отряды ополчения опоздали на несколько дней и не смогли предотвратить «разорения Московского государства», как стали называть этот пожар современники. Земские войска договорились прийти под Москву после Великого поста, а Пасха в 1611 году пришлась на 24 марта. К этому времени традиционно заканчивался зимний путь. Первая часть собранного земскими силами войска во главе с Андреем Просовецким подошла к Москве в понедельник 25 марта. На подступах к городу ополченцы еще видели всполохи страшных пожарищ. Сидевшим в Москве полякам это войско, остановившееся «за Москвой-рекой, у Симонова монастыря», казалось огромным, чуть ли не «стотысячным». На самом деле главная сила ополчения подошла под стены Белого и Каменного города еще позднее, в начале апреля 1611 года, и расположилась несколькими лагерями. По сообщению «Карамзинского хронографа», воевода Прокофий Ляпунов стоял со своим полком «с резанцы» у Яузских ворот, а воевода князь Дмитрий Тимофеевич Трубецкой и «Ивашка Заруцкой, а с ним атаманы и казаки, которые были у Вора в Калуге», – «подле города до Покровских ворот».

Остальные воеводы городовых отрядов попытались перекрыть основные дороги, ведущие из Москвы, встав «у Сретенских ворот», «на Трубе», «у Петровских ворот», «у Тверских ворот» . С. Ф. Платонов справедливо подметил, что «земские дружины таким образом были разрознены и разделены казачьими – ошибка, которой постарались избежать вожди ополчения 1612 года, но которая имела роковое значение для ополчения 1611 года» .

Сил ополчения хватило только на то, чтобы стеснить положение находившегося в столице польско-литовского гарнизона. Бои, ведшиеся ополченцами, не могли привести к захвату Москвы без решительного штурма, к которому пришедшие в столицу ратные люди не были готовы. Но опыт Первого ополчения оказался важен, так как под Москвой впервые было создано земское правительство со своей Думой, приказами и даже попытками влиять на посольские отношения Московского государства со Швецией и ногаями.

Естественно, что Коломна, где находилась Марина Мнишек с «царевичем», входила в число городов, подведомственных управлению Первого ополчения. Но отношения внутри подмосковных полков и «таборов» между сторонниками разных политических групп, между дворянами и казаками складывались сложно. Ситуация в Московском государстве усугубилась еще и тем, что 3 (13) июня 1611 года король Сигизмунд III все-таки захватил Смоленск. Эта победа, безусловно, подняла боевой дух сторонников короля, сидевших в Москве.

Памятником деятельности Первого ополчения остался знаменитый Приговор 30 июня 1611 года. Судя по его тексту (в известных копиях), в нем ничего не было сказано о будущих планах создателей ополчения в отношении царского престола. В преамбуле документа лишь повторялась главная цель ратных людей, собравшихся под Москвой: стоять «за дом Пресвятые Богородицы и за православную христианскую веру, против разорителей веры христианския, польских и литовских людей» .

Первое место по «чину» в ополчении занимали тушинские «бояре» князь Дмитрий Тимофеевич Трубецкой и Иван Мартынович Заруцкий. Фактическим же руководителем движения оставался его организатор думный дворянин Прокофий Петрович Ляпунов. В июне 1611 года Ляпунов вступил в новые переговоры с гетманом Яном Сапегой. В польских архивах сохранилась ранее неизвестная грамота, отправленная главой Первого ополчения гетману Яну Сапеге в ответ на его обращение от 4 июня 1611 года. С бывшим гетманом самозванца разговаривал уже не обычный рязанский воевода, а «приобщитель преже бывших преславных царей преименитого Московского государства, неотклонной их царского величества думной дворенин и воевода Прокофий Ляпунов». (Видимо, все-таки справедливы были упреки автора «Нового летописца» о гордыне, обуявшей земского вождя.) Руководитель ополчения звал гетмана Яна Сапегу ни больше ни меньше как «за православную нашу веру и за правду стояти», но это вряд ли могло привлечь гетмана к союзу. Очень четко Ляпунов обозначил врагов Первого ополчения, которое воевало «против лжесловного неисправления лукавых под присягою старосты Гасевского, и полковников, и ротмистров и всего злопагубново их рыцерства и против московских бояр непостоятелного предания Московского государства и отступления древняго своего благочестия».

Уже в самом начале переговоров Прокофий Ляпунов отдавал «достодолжную честь» гетману Сапеге и приносил «душевную похвалу» его рыцарству. Более того, вопреки первоначальным лозунгам ополчения он не только не отталкивал от себя поляков и литовцев, но и в весьма уважительном тоне говорил о будущем союзе с Речью Посполитой, «еже бы всесилный Бог сподобил твоей ясновелможной державе с нами быти в боголюбезном, в совершенном братолюбстве и в соблюдение правды» . Можно только предполагать, что сулил в будущем подобный союз с одним из самых последовательных сторонников и помощников Марины Мнишек. Однако переговоры не заладились, а вскоре погиб и сам воевода Прокофий Ляпунов.

Глава ополчения пал жертвой непреодолимого социального конфликта между дворянами и казаками. Летописи подробно рассказывают, как все произошло. В ополчении пытались воспрепятствовать бесчинствам казаков, которые с самого начала появления под Москвой «почали воровать по дорогам и по селам и по деревням и торговых и всяких людей грабить и побивать и из животов пытать». Соответствующие нормы о разборе дел о казачьих насильствах и грабежах в создававшихся в ополчении Разбойном и Земском приказах были внесены в Приговор 30 июня 1611 года. За многие преступления казакам стала грозить смертная казнь. Однажды дело едва не дошло до такой казни, когда Матвей Плещеев пытался «посадити в воду» двадцать восемь казаков. Казачьи таборы взбунтовались и созвали свой «круг». По сведениям автора «Нового летописца», воевода Прокофий Ляпунов даже хотел «бежати к Резани», но его остановили под Симоновым монастырем. И все же главному руководителю ополчения суждено было погибнуть именно в казачьем кругу, куда его много раз приглашали и куда он так не хотел являться, справедливо опасаясь убийства.

22 июля 1611 года Ляпунов за чужой порукою согласился прийти в круг «для земского дела». Однако он попал в умело расставленную ловушку. Все случилось, как считал автор «Карамзинского хронографа», «по повеленью вора Ивашка Заруцкого», благоразумно оставшегося за кулисами драмы: «а Заруцкой по своему злодейскому умышленью не приехал же, для того, чтобы на него не молвили, что по ево веленью убили Прокофья». Но кроме казаков, устранения Прокофия Ляпунова, особенно после того как он попытался привлечь на свою сторону гетмана Сапегу, добивались поляки и литовцы в Москве. Интрига, приведшая к гибели Ляпунова, была задумана Александром Госевским. Он приказал подделать грамоты Ляпунова, «будто бы разосланные по всем городам», с приказом побивать казаков: «мол, где ни случится какой-нибудь донской казак, всякого следует убивать и топить» (все это раскрыл в своих записках ротмистр Николай Мархоцкий) . Парадоксальным образом Прокофий Ляпунов пал из-за обвинений в «измене» (безотказно действующее средство устранения политических противников во все времена). В казачьем кругу, как писал автор «Карамзинского хронографа», «Прокофья называли изменником, будто Прокофей пишет в Москву к поляком и к литве, и показали ему грамотку, будто ево Прокофьева рука». Удивленный Прокофий стал рассматривать «письмо» («грамотка де походила на мою руку, только аз не писывал»), но в это время долго сдерживавшаяся ненависть к воеводе прорвалась наружу, и произошел казачий самосуд: «А оне воры Прокофьеву руку подписали, да оне же говорили и в кругу кричали: “велел де ты нас побивати!” И в кругу Прокофья казаки убили…» Вместе с Ляпуновым погиб и «окольничий» Иван Ржевский, который, несмотря на свою вражду с воеводой, неосторожно высказался о его гибели: «За посмешно де Прокофья убили, Прокофьевы де вины нет».

Смерть Ляпунова поставила ополчение на грань распада. Из-под Москвы стали разъезжаться «столники и дворяне и дети боярские городовые… по городом и по домом своим, бояся от Заруцкаго и от казаков убойства» . Оставались только те, кто раньше служил самозваному «царю Дмитрию» и Марине Мнишек в Тушине и Калуге.

Влияние бывшего боярина Вора Ивана Заруцкого, командовавшего под Москвой казаками, возросло еще больше. Однако оставшимся полкам Первого ополчения по-прежнему недоставало сил, чтобы штурмом решить главную задачу освобождения Москвы, несмотря на то, что в подмосковные таборы продолжали подъезжать новые отряды. Так, значительным событием в истории ополчения стал приход «Понизовой силы», собранной на Волге в казанских городах. Прибывшие привезли с собой список особо почитаемой иконы Казанской Божьей Матери. В ополчении считали, что именно ее заступничество помогло отвоевать у польско-литовских отрядов Новодевичий монастырь. Однако эту «победу» земских сил в Москве попытались дезавуировать, указав на сопровождавшие взятие монастыря грабежи инокинь. В начале 1612 года в грамотах, подписанных членами Боярской думы, писали из Москвы по городам, что казаки «поругались» над ливонской королевой Марией Владимировной (дочерью великого князя старицкого Владимира Андреевича), Ксенией Годуновой (в иночестве Ольгой) и другими инокинями: «А как Ивашко Заруцкий с товарыщи Девич монастырь взяли, и они церковь Божию разорили, и образы обдирали и кололи поганским обычаем, и черниц королеву княжь Володимерову дочь Ондреевича и царя Борисову дочь Ольгу, на которых преже сего и зрети не смели, ограбили до нага, и иных бедных черниц и девиц грабили и на блуд имали; а как пошли из монастыря, и они и досталь погубили и церковь и монастырь выжгли». «Ино то ли крестьянство?» – вопрошали бояре. Автор «Нового летописца» также писал об этом: «Новой Девичей монастырь взяша и инокинь из монастыря выведоша в табары и монастырь разориша и выжгоша весь, старицы же послаша в монастырь в Володимер». «Дворяне и столники» якобы «искаху сами смерти от казачья насилия и позору». Однако в другом месте тот же летописец совсем по-другому описывал это событие, признавая заступничество Казанской иконы, «что ею помощию под Москвою взяли Новой Девичей монастырь у литовских людей» . Так даже современникам трудно было понять, на добро или на зло остались под Москвой казаки.

Кроме упомянутой «Понизовой силы», под Москву пришли дворяне и дети боярские из Смоленска, Дорогобужа и Вязьмы, лишившиеся своих поместий после взятия королем Сигизмундом III Смоленска. Воеводы ополчения приняли решение испоместить их в Арзамасе и Ярополческой волости (правда, без успеха для смоленских служилых людей), что сыграло свою роль при организации следующего, нижегородского ополчения. Органы управления, созданные в период расцвета деятельности Первого ополчения, также продолжали функционировать. Многие служилые люди уезжали из-под Москвы под предлогом отправки на воеводство и «по приказом». «У Заруцково купя», добавлял автор «Карамзинского хронографа». Так или иначе, но ополчение оставалось под Москвой еще целый год.

Когда события под Москвой в какой-то степени зашли в тупик, Иван Заруцкий решился сделать окончательную ставку на сына Марины Мнишек. Вслед за известием об убийстве Прокофия Ляпунова автор «Пискаревского летописца» сообщает о неординарных шагах боярина Ивана Заруцкого, передавая ходившие в то время совершенно невероятные слухи о желании Заруцкого самому стать царем: «Ивашка Заруцкой, умысля своим воровским обычаем, сослався з жонкою с Маринкою, которая была за Ростригою, с Сердомирсковою дочерью, жену свою постриг, а сына своево послал на Коломну к ней, Маринке, в стольники, а хотел на ней женитца, и сести на Московское государьство, и быти царем и великим князем» .

Очевидно, именно эта угроза возобновления самозванчества заставила так ярко и страстно выступить патриарха Гермогена. «Второй Златоуст», как называли тогда патриарха, все более проникался ответственностью за происходящее в Московском государстве и тем воздействием, которые оказывали его призывы. По словам автора «Нового летописца», патриарх был стоек в своем неприятии иноземцев. Он был глубоко оскорблен тем, что в самом Кремле, «на старом Борисовом дворе, в полате», был устроен костел и велась латинская служба. Польско-литовские правители в Москве, знавшие о рассылавшихся по стране патриарших грамотах, пытались повлиять на патриарха Гермогена, хотели заставить его обратиться к людям, собиравшимся под Москву, чтобы остановить их поход. Патриарх же говорил Салтыкову, что, напротив, благословляет «помереть за православную веру»: «Будет ты изменник Михайло Салтыков с литовскими людми из Москвы выдешь вон, и я им не велю ходити к Москве; а будет вам сидеть в Москве, и я их всех благословляю… что уж вижу поругание православной вере и разорение святым Божиим церквам и слышати латынсково пения не могу». Не смирили патриарха и репрессии: изменники и поляки его «позоряху и лаяху», после чего посадили «за приставы», то есть под арест. Бывший в то время в Москве архиепископ грек Арсений Елассонский записал, что с этого времени патриарха «без архиерейского собора» по сути свели с престола и перевели на подворье Кириллова монастыря, сняв с него архиерейские ризы и переодев в монашеское платье. Стойкость патриарха вдохновляла русских людей.

«Что де мне уграживаете, – отвечал патриарх на уговоры, – единаго де я Бога боюся; будет вы пойдете все литовские люди из Московского государства, и яз их (ополченцев. – В. К.) благословляю отойти прочь; а будет вам стояти в Московском государстве, и яз их благословляю всех против вас стояти и помереть за православную християнскую веру» .

Отказался патриарх подтвердить своим авторитетом новый политический маневр, придуманный в Москве, – отправить еще одно верноподданническое посольство к королю Сигизмунду III с целью убедить его прислать королевича Владислава на русский трон. Разрядные книги приводят детальный рассказ о том, как к патриарху Гермогену, заключенному на Кирилловском подворье, прислали «полковника Казановского с товарищами, да бояр князь Бориса Михайловича Лыкова, да Михаила Глебова, да дьяка Василия Янова». Но в этот критический момент для всего земского дела патриарх не пошел ни на какие компромиссы, избрав мученическую стезю: «…в том отказал и говорил, что он их (ополченцев. – В. К.) благословляет за Московское государство пострадать не токмо до крове, и до смерти, а их треклатых за неправду проклинает» . Патриарха перевели на еще более строгое содержание в кельи Чудова монастыря, всячески стесняя его в еде и питье. Замученный голодом, он умер в январе 1612 года.

Посольство, о котором пытались договориться с патриархом, все же состоялось. Его возглавили главные сторонники короля в Московском государстве бояре князь Юрий Никитич Трубецкой и Михаил Глебович Салтыков, а также упоминавшийся дьяк Василий Янов. Но их роль оказалась незавидной: им пришлось подтвердить своим присутствием на варшавском сейме, созванном 26 сентября 1611 года, триумф короля Сигизмунда III – покорителя Смоленска и Московского государства.

Когда под Москвой остались только полк боярина князя Дмитрия Тимофеевича Трубецкого и казачьи «таборы» под командой Ивана Заруцкого, кольцо осады несколько ослабло. В Москву с запасами продовольствия прорвались отряды гетмана Яна Сапеги. Следом за ними в осажденный город к патриарху Гермогену сумели пробраться «бесстрашные люди» свияженин Родион Моисеев и Ратман Пахомов. Они и вынесли «лист» патриарха, адресованный церковным властям и жителям Нижнего Новгорода и датированный 25 августа 1611 года. Патриарший призыв к нижегородцам имел главной целью воспрепятствовать вступлению на престол сына Марины Мнишек. Для этого патриарх предлагал организовать переписку между городами. «Отнюдь Маринкин на царьство ненадобен: проклят от святого собору и от нас», – анафемствовал патриарх из своего заточения. Он хорошо знал, что под Москвой стоят в основном «вольные казаки» и что их возможным претендентом на царский престол был даже не удостоенный здесь имени сын Марины Мнишек. Со всей силою убеждения патриарх обрушивался с проклятиями на Марину и ее сына, ставших как бы воплощением всех бед и несчастий Московского государства.

Это был отложенный смертный приговор «царевичу» Ивану Дмитриевичу. Новое земское ополчение собиралось в Нижнем Новгороде, уже зная, что ни у Марины Мнишек, ни у того, кто хоть в какой-то мере был связан с поляками и литовцами, не могло быть никаких перспектив в Московском государстве. Как и в начале Первого ополчения, призыв патриарха Гермогена упал на подготовленную почву. Нарушенное казаками равновесие земских сил должно было как-то выправиться, и путь к этому лежал через организацию нового движения, не признающего никаких прав Марины Мнишек и ее сына на русский престол.

Во главе собиравшихся в Нижнем Новгороде сил встали нижегородский земский староста Кузьма Минин и стольник князь Дмитрий Михайлович Пожарский. «Программа» нового ополчения была прямо враждебна Марине Мнишек и ее сыну. Отвечая на призыв патриарха Гермогена, земские силы еще в августе 1611 года договорились «по казачью выбору того проклятаго паньина Маринкина сына на государство не хотети». В грамотах, рассылавшихся нижегородским ополчением по городам, начиная с декабря 1611 года, об этом говорилось еще резче. Глава ополчения князь Дмитрий Михайлович Пожарский и собравшиеся с ним ратные люди приглашали всех «быти в одном совете и ратным людем на полских и литовских людей идти вместе», чтобы предотвратить казачье «воровство» именем «Маринкина сына». Мотив непризнания сына калужского Вора стал едва ли не главным для объединения земских сил в нижегородских грамотах того времени: «Многие покушаются, чтоб панье Маринке с законопреступным сыном ея быти на Московском государьстве, с ложным вором, антихристовым пред отечем, что им волю отца своего сатаны исполнить и грабежам и блудом и иным неподобным Богом ненавидным делом не престать».

Таких обвинений за время Смуты не удостоился никто. Вся ненависть, накопившаяся со времени появления первого «царевича» Дмитрия, теперь изливалась на последнего «царевича» Ивана. На этом рубеже ополчение, даже еще не выступив из Нижнего Новгорода, уже заявляло о своей готовности к битве, невзирая на заслуги тех, кто находился в этот момент в подмосковных «таборах»: «И которые люди под Москвою или в которых городех похотят какое дурно учинити или Маринкою и сыном ея новую кровь похотят всчать, и мы дурна никакого им учинить не дадим». Наряду с сыном Марины Мнишек в нижегородском ополчении сразу же отвергали («до смерти своей… не хотим») две другие кандидатуры на русский трон – псковского «вора Сидорку» (также именовавшего себя «царем Дмитрием Ивановичем») и короля Сигизмунда III.

Марину Мнишек обвиняли также в посылке из Коломны «со смутными грамотами» в Астрахань и «в Кизылбаши», то есть Персию: «А писала она в Кизылбаши о смуте ж, хотя всчать новую кровь». Списки с этих грамот, перехваченных с гонцами Марины Мнишек, нижегородцы послали в Ярославль и Кострому, но их текст не сохранился. Видимо, настолько сильна была уверенность в жгучем желании Марины Мнишек продолжать Смуту и проливать кровь в Московском государстве, что по всем городам предупреждали: «И вам бы к Москве ко всей земле писати, чтоб они про такие Маринкины воровские заводы сыскали, чтоб в Московском государстве новой крови не всчала. А к вам будут учнут приходить с Коломны от Маринки какие смутные грамоты, и вам бы им однолично не верити и стояти бы вам в твердости разума своего крепко и неподвижно» .

Другие грамоты с призывом помочь остававшимся под Москвой ратным силам рассылались из Троице-Сергиева монастыря. Еще С. Ф. Платонов подметил, что по своей тональности они отличались от призывов патриарха Гермогена и звали не на борьбу с казаками Заруцкого, а напротив, к соединению всех земских сил: «чтоб служивые люди безо всякого мешкания поспешили к Москве, в сход ко всем бояром и воеводам и всему множество народу всего православного християнства» .

Изменение роли в подмосковных «таборах» Ивана Мартыновича Заруцкого не осталось незамеченным и для так называемой «семибоярщины» – Боярской думы, действовавшей в Москве под контролем польско-литовской администрации. Бояре князь Федор Иванович Мстиславский с товарищами направили 25-26 января 1612 года свои агитационные грамоты в Кострому и Ярославль с тем, чтобы вернуть эти города, перешедшие на сторону Первого ополчения, к прежней присяге королевичу Владиславу: чтобы «от воровские смуты от Ивана Заруцкого с товарыши отстали и им ни в чем не помогали, и верити их воровской смуте во всем престали». В Москве не стеснялись намекать на якобы «казачье» происхождение «воренка». «А ныне вновь те же воры Ивашко Заруцкой с товарыши, – говорилось в грамоте бояр в Ярославль 26 января 1612 года, – забыв истинаго Бога и Его святую волю, государей себе обирают по своей по воровской воле таких же воров казаков, называя государьскими детьми Колуского вора сына, о котором и поминати непригоже. Мы и вы сами про него подлинно ведаете и его знаете, какой он вор был» . Отношение московских людей к несчастному сыну Марины Мнишек хорошо передает автор «Пискаревского летописца»: калужский Вор «жил с нею с некрещеною, и родила малого невесть от кого: что многие с нею воровали» .

Версия о якобы состоявшейся свадьбе Марины Мнишек с Иваном Заруцким проникла в 1612 году в Польшу (об этом писал один из секретарей коронного канцлера) и даже в «испанские источники», где какое-то известие встречал отец Павел Пирлинг. Шведский дипломат и агент в Москве Петр Петрей датировал эту свадьбу более поздним временем, когда с избранием в 1613 году на русский престол царя Михаила Федоровича Марина Мнишек окончательно потеряла надежду воцариться самой или вместе с сыном. «Это было очень досадно жене Лжедмитрия, Марине Юрьевне, – писал Петр Петрей в «Истории о великом княжестве Московском», – потому что калужане обещали выбрать в великие князья ее сына, когда он придет в возраст и будет в силах править царством. Оттого она и вышла замуж за одного поляка, прежде служившего полковником у Дмитрия, по имени Иван Заруцкий. В качестве опекуна молодого государя он должен был вести войну с москвитянами и силою приводить области к присяге ему» . Однако версия эта представляется совершенно невероятной. Предполагая бракосочетание Марины Мнишек и Ивана Заруцкого, сторонний наблюдатель, наверное, мог легче всего объяснить себе, почему Марина оставалась рядом с казачьим атаманом. Но подобный мезальянс был совершенно невозможен для польской шляхтенки, отчетливо осознававшей себя «императрицей московской».

Между тем, желая упредить новые земские решения, идущие из Нижнего Новгорода, в подмосковных «таборах» задумали присягнуть своему царю. В этот момент должна была возникнуть кандидатура «царевича» Ивана Дмитриевича, но ему едва исполнился год. Поэтому 2 марта 1612 года Первое ополчение присягнуло уже третьему по счету самозваному царю Дмитрию, находившемуся в Пскове. Лжедмитрий III появился еще в 1611 году в Ивангороде. Как стало известно боярам в Москве, казаки Заруцкого «по иного послали вора подо Псков таких же воров и бездушьников Казарина Бегичева, да Нехорошка Лопухина с товарыщи» . Дьяк Нехороший Лопухин был в числе посланников в Речь Посполитую еще от первого Лжедмитрия; поездка в Псков такого человека должна была стать залогом признания «истинности» очередного самозванца. (Интересно, что в Пскове до сих пор сохранился так называемый «Дом Марины Мнишек»; легенда о ее пребывании там возникла, возможно, не без связи с присягой подмосковных «таборов» псковскому «Дмитрию».) Но насильственное целование креста новому самозванцу только оттолкнуло от остававшихся под столицей «таборов» тех земских людей, кто еще думал о защите государства от иноземцев. По свидетельству «Карамзинского хронографа», «многие боярские дети, и стольники, и стряпчие, и дворяне, и дети боярские, и дьяки, и подьячие, и торговые добрые люди, видя, что под Москвою у казаков учело делаться воровство, целовали крест Псковскому вору Матюшке», ушли «ис-под Москвы ис полков» . Эта же присяга дала прекрасный повод и для агитации боярского правительства в Москве. Сторонники королевича Владислава могли пока сохранять «лицо» даже вопреки очевидным фактам провала этой кандидатуры на русский престол. Фарсовое явление в Ивангороде и Пскове очередного Дмитрия (он же, по словам «Нового летописца», «Сидорка, Псковский вор», он же «из-за Яузы дьякон Матюшка») показало, что самозванчества, как альтернативы земскому движению, больше не существует. Отныне все стало зависеть от рати, собранной в Нижнем Новгороде зимой 1611/12 года.

Руководители земского ополчения Кузьма Минин и князь Дмитрий Михайлович Пожарский продолжали действовать. Они обращались по городам, снова отрекаясь от всех претендентов, особенно от «Маринки и сына ея» . Теперь они могли опереться на новую, адресованную им грамоту из Троице-Сергиева монастыря, присланную в апреле 1612 года. Троицкий архимандрит Дионисий и келарь Авраамий Палицын осуждали «казачий завод» с присягой псковскому Вору и объясняли, что «боярин князь Дмитрей Тимофеевич и дворяне и дети боярские целовали (крест. – В. К.) неволею, и нынеча он князь Дмитрей у тех воровских заводцов живет в великом утеснении, а радеет соединенья с вами». Все силы ополчения в троицкой грамоте предлагалось собрать «во едино место», и «стаду» ждать своего «пастыря», то есть нового, избранного царя. Служилые люди, собравшиеся в ополчении, должны были еще раз задуматься: «Какое ныне разорение в Московском государьстве и во всех окрестных странах Росийского государьства без государя царя учинилося? Где святыя Божии церкви, где Божия чудныя образы, где иноки многолетными сединами цветущия и инокини добродетелми украшены, не все ли до конца разорены и обруганы злым обруганием? Где народ общий христьянской, не все ли лютыми горкими смертми скончашася? Где множество безчисленное во градех и в селех работные чади крестьянства, не все ли без пастыря без милости пострадаша и в плен разведены быша… Бога ради, государи, положите подвиг свой во едино избранное место, на благоизбранной земской совет» . Такой призыв никого не мог оставить равнодушным.

Центром дальнейшего сбора земских сил стал Ярославль, стоявший на перекрестке северных и волжских торговых путей и бывший одним из центров так называемого Замосковного края. Передовые отряды нижегородского ополчения вынуждены были подойти туда еще в конце марта 1612 года, чтобы предотвратить захват этого города казаками Ивана Заруцкого. В ополчении теперь были едины в оценке предшествующих событий, считая их наказанием «за умножение грехов всего православного крестьянства». В первой окружной грамоте 7 апреля 1612 года о приходе ополчения в Ярославль и созыве земского «Совета всея земли» напоминали о том, что «из-под Москвы князь Дмитрей Трубецкой да Иван Заруцкий, и атаманы и казаки, к нам и по всем городом писали, за своими руками, что они целовали крест на том, что им без совету всей земли государя не выбирати, а вору, который ныне во Пскове, и Марине и сыну ее не служите». Значит, казаки не просто присягнули «вору Сидорку», а нарушили прежнее крестное целование. «Как сатана омрачи очи их! – восклицали представители «всей земли», – при них Колужской их царь убит и безглавен лежал всем на видение шесть недель» . То же неприятие псковского Вора и «Маринки и ее сына» стольник князь Дмитрий Михайлович Пожарский подтверждал и в переговорах с Новгородом (точнее, с «Новгородским государством», оказавшимся в это время под шведским протекторатом) .

Четыре месяца нижегородское ополчение простояло в Ярославле, продолжая собирать силы и снаряжать ополчение всем необходимым для будущей осады столицы. Нижегородский «совет», превратившийся за это время в общеземское правительство – «Совет всея земли», сумел организовать свои приказы по управлению государством, раздавал поместья, верстал в службу новиков.

Стоявшие под Москвой силы пытались в это время взять город «измором». Сделать это было нетрудно, так как голодное время там наступило уже во второй половине 1611 года. Тогда бояре в Москве умоляли короля Сигизмунда III прислать новых воинских людей, потому что «нам верным вашим подданным и рыцерству польскому и литовскому в Москве в осаде долго сидети будет трудно и нужно, и в своих и в конских кормех недостаток и голод великой» . Но и они не могли представить себе, что ждет их впереди. Впоследствии пережившие московскую осаду писали о самых страшных вещах, до которых доходило дело в Москве, в том числе даже о людоедстве. Как вспоминал Иосиф Будило, им приходилось употреблять в пищу котов и псов, «смаковать» шкуры и ремни, жилы от луков, траву, сено, в общем, все, что мог принять желудок. (Щадя читателей, умолчим о некоторых подробностях позорной трапезы московского гарнизона.) Архиепископ Арсений Елассонский тоже сообщал, что «все русские и поляки, находящиеся в Москве, гибли, многие от голода, некоторые ели не только мясо коней, но и собак, и кошек, и мышей, и мясо людей» .

Осаждавшие Москву отряды ополченцев уверяли поляков, что им неоткуда ждать помощи. Николай Мархоцкий запомнил издевательские слова москвитян: «Идет к вам литовский гетман с большими силами: а всего-то идет с ним пятьсот человек». «Они уже знали о пане Ходкевиче, который был еще где-то далеко, – продолжает Мархоцкий. – И добавляли: “Больше и не ждите – это вся литва вышла, уже и конец Польши идет, а припасов вам не везет; одни кишки остались”. Так они говорили потому, что в том войске были ротмистры пан Кишка и пан Конецпольский» .

Сжалившись, король все же направил на помощь «рыцарству», сидевшему в Москве, литовского гетмана Яна Карла Ходкевича. Дальнейшая судьба московского гарнизона зависела от того, сумеет ли гетман пройти туда с собранными продовольственными запасами.

У Ивана Заруцкого было достаточно времени убедиться в том, что приход земских людей не сулил ничего хорошего ни ему лично, ни Марине с сыном. По известию «Нового летописца», Заруцкий попытался даже подослать наемных убийц в Ярославль для покушения на князя Дмитрия Пожарского. Эти сведения подтверждает и автор «Пискаревского летописца»: «Ивашка Заруцкой прислал в Ярославль, а велел изпортити князя Дмитрея Пожарского и до нынешняго дни та болезнь в нем» . Глава земского ополчения князь Дмитрий Михайлович Пожарский остался жив, и сбор сил для похода на Москву продолжился.

В конце июля 1612 года Заруцкому стало известно о том, что основная земская рать во главе со стольником князем Дмитрием Михайловичем Пожарским двинулась в Москву. Он покинул подмосковные «таборы» и вместе с казаками ушел в Коломну. 28 июля (7 августа) 1612 года Иосиф Будило записал в своем «Дневнике»: «Заруцкий, боясь бояр из войска Пожарского, которые считали его изменником, ушел от Трубецкого в Коломну и, взяв там царицу – жену Дмитрия, ушел с нею в Михайлов» . Сходное известие о движении Заруцкого в Рязанскую землю содержится в «Новом летописце»: «Заруцкой же, слышав под Москвою с своими советники, что пошол из Ярославля со всею ратью князь Дмитрей и Кузма, и собрався с казаками с ворами мало не половина войска ис под Москвы побегоша. И пришед на Коломну Маринку взяша и с Воренком, с ее сыном, и Коломну град выграбиша. Поидоша в Резанские места и там многу пакость делаша. И пришед, ста на Михайлове городе» . Автор «Пискаревского летописца» писал, что Заруцкий бежал «на Коломну, к жонке, к Маринке» «с невеликими людьми», а оттуда ушел в город Сапожок и Михайлов, «и там стал воровата» .

Польские хронисты и русские летописцы знали только общую канву событий. Лишь сравнительно недавно, благодаря разысканиям А. Л. Станиславского, был установлен точный маршрут движения Ивана Заруцкого после ухода от Москвы к Марине Мнишек. А. Л. Станиславский справедливо сомневался в том, что Заруцкий намеревался сам стать царем, впрочем, добавляя при этом: «…хотя кто знает, какие мысли могли появиться у человека, уже сделавшего головокружительное восхождение от казачьего атамана до боярина и фактического руководителя земского правительства» .

Первое, что сделали казаки, придя из-под Москвы в Коломну, а их было, по разным подсчетам, около 2500 человек, так это ограбили «удел» Марины Мнишек и ее сына. План боярина Ивана Мартыновича Заруцкого состоял в том, чтобы захватить центр Рязанской земли – богатый Переяславль-Рязанский. Но хотя в Рязани уже не было Прокофия Ляпунова, там оставался его сын Владимир, сумевший предупредить воеводу второго земского ополчения Мирона Андреевича Вельяминова (в свое время Вельяминов ушел из Первого ополчения, «как вор Ивашко Зарутцкой своим воровским советом почал заводить Вора псковскава»).

А. Л. Станиславскому удалось найти челобитную детей Вельяминова, основанную на послужном списке их отца. Из этого послужного списка выясняется, что события приняли драматичный оборот. Воевода Мирон Андреевич Вельяминов опередил Заруцкого всего на два дня и «сесть в Переславле не дал». Дальше Иван Заруцкий действительно сначала ушел в Сапожок. Но целью его был не этот малоприметный городок, население которого не превышало тогда 200 человек, а более богатые земли Мещерского края. Однако ни Шацк, ни Темников не стали присягать сыну Лжедмитрия II и Марины Мнишек. Дорога на Касимов и Арзамас, на Оку и далее к Волге оказалась заперта для казаков Заруцкого. Потом «Михайлов город и Пронеск, и Ряской, и Донков, и Епифань своровали и призвали Заруцкого на Михайлов». Туда казаки Заруцкого и Марина Мнишек пришли во вторую годовщину гибели «царя Дмитрия», 11 декабря 1612 года. Встав на зимние квартиры в Михайлове – хорошо укрепленной крепости на границе рязанских и тульских земель, казаки Ивана Заруцкого не оставляли попыток завоевать Переяславль-Рязанский, но воевода Мирон Вельяминов нанес решительное поражение отряду Яктора Рындина под Мервиным острогом (ныне в черте Рязани); казаки потеряли одними пленными 727 человек, не считая «наряда» (артиллерии) и «кошей» (обозов).

От времени пребывания Марины Мнишек в Рязанской земле не сохранилось никаких документов. Однако известно, что сами Мнишки пытались найти свою заблудшую дочь. В августе 1612 года в земском ополчении получили сведения о приезде в Архангельск шотландского наемника Якоба Шава, по расспросным речам которого один «немчин», отпущенный ранее в полки, вез письма Марине Мнишек от родных: «что присланы из Литвы от Сандомирского грамоты к дочере его к Маринке с тем немчином, которого мы к вам отпустили наперед сего с Фрянцыскусом» . Неизвестно, добрался ли в итоге этот Франциск до Марины Мнишек и успела ли она получить вести из дома. Наверное, это было последнее послание ее отца, умершего в начале 1613 года.

Марина Мнишек и боярин Иван Мартынович Заруцкий пытались установить какие-то контакты с сановниками Речи Посполитой, посвященными в московские дела. Марину Мнишек обвиняли в сношениях с Александром Госевским, а Заруцкого – в переписке с литовским гетманом Яном Карлом Ходкевичем. Не позднее февраля 1613 года были перехвачены целых два послания гетмана к Заруцкому. Московское правительство в грамоте на Дон так передавало их содержание: будто бы король Сигизмунд III призывал Заруцкого «делать смуту», обещая ему за службу дать на выбор Великий Новгород, Псков с пригородами или даже Смоленск, а также «учинить его великим у себя боярином и владетелем». Пункт о переписке Заруцкого с польским королем был включен даже в наказ посланнику Денису Оладьину, отправленному в Речь Посполитую в марте 1613 года от Земского собора. В 1615 году у брата Заруцкого, Захарьяша, были захвачены письма «от короля к Ивашку Заруцкому» и «Олександра Гасевского к Маринке», но точно датировать эти послания по упоминаниям в описи документов Посольского приказа не представляется возможным. Возможно, они относятся к октябрю 1612 года, когда король Сигизмунд III самонадеянно двинулся на Москву, думая, что ему удастся воцариться в русской столице. Король дошел только до Волока, где и узнал о том, что его поход не имеет перспективы. Тогда Марина Мнишек и боярин Иван Заруцкий вполне могли думать о том, чтобы предложить королю свои услуги. А вот к кому «царица» уже не могла обратиться за помощью, как делала много раз в самые критические моменты, – так это к гетману Яну Сапеге, умершему в Москве еще в сентябре 1611 года.

Пора в очередной раз определяться настала для Марины Мнишек и главы ее «правительства» после избрания Земским собором 21 февраля 1613 года на русский престол царя Михаила Федоровича Романова. Присяга новому царю давала повод немногим русским городам, присягнувшим ранее Марине и ее сыну, отказаться от власти воевод, поставленных Иваном Заруцким.

Самой Марине с «царевичем» походная жизнь не могла быть в радость. В декабре 1612 года в Темников даже пришел слух, «что воренок на Михайлове умер» (наверняка поначалу речь шла о какой-нибудь детской простуде, превратившейся по дороге в смертельный недуг). В поисках выхода Марина Мнишек даже рассорилась со своим боярином. По сообщению бежавшего от них к царю Михаилу Федоровичу бывшего сапожковского воеводы Изота Толстого, «Зарутцкой-де будто хочет итги в Кизылбаши, а Маринка-де с ним итти не хочет, а зовет его с собою в Литву». Может быть, следствием этого спора стало обращение Ивана Заруцкого… в Москву. В наказе послам в Англию в июне 1613 года говорилось: «И Зарутцкой при нас прислал к царскому величеству… просить, чтоб царское величество на милость положил, вину его отдал, а он царскому величеству вину свою принесет и Марину приведет. И, чаем, подлинно добил челом, и не добил челом, и он пойман, а детца ему негде» . Если известие наказа не тенденциозный вымысел, то Марина Мнишек опять попала в тот заколдованный круг, из которого ей никак не удавалось выбраться в Московском государстве. Теперь уже последний ее сторонник также готов был «торговать» ею с московским царем, как ранее это делал гетман Лжедмитрия II князь Роман Ружинский, собиравшийся отправить Марину Мнишек под Смоленск к королю Сигизмунду III. Но на этот раз Марина должна была оставаться на страже интересов не только своего «царского» чина, но и царственного сына. Хотя в Московском государстве с избранием царя Михаила Федоровича «царевич» Иван Дмитриевич окончательно превращался в непризнанного бастарда, опасного своими притязаниями на «царство».

Марина опять подчинилась Заруцкому, ухватившись за совсем уж фантастический проект, начинавшийся когда-то еще в Калуге перепиской «царя Дмитрия» с присягнувшей ему Астраханью. Теснимые воеводой Мироном Андреевичем Вельяминовым казаки Заруцкого и Марина Мнишек поехали 10 апреля 1613 года из Епифани за Дон «на поле». По дороге особенно досталось несчастной Крапивне, которую «Ивашка Зарутцкой с казаки выжгли и высекли», причем были «побиты» крапивенский воевода и «все кропивенские люди», вместе с дворянами, приехавшими туда с грамотами об избрании царя Михаила Федоровича. Правительство нового царя уже 19 апреля 1613 года отправило против Заруцкого рать под командованием воеводы князя Ивана Никитича Одоевского. Он должен был «итти на Коломну, а с Коломны на Резань и на Зарутцкого и на черкас, где скажут»… Но пришедшие от тульского воеводы сведения о том, что Заруцкий «стоит на Кропивне, а хочет со всеми людьми приходить к Туле», заставили правительство изменить планы и отправить князя Ивана Никитича Одоевского в Тулу. Там он получил наказ царя Михаила Федоровича: «Собрався со всеми людьми, итти на воров на Ивашка Зарутцкого и над ним промышлять».

Так началась погоня правительственных сил за казаками Ивана Мартыновича Заруцкого и находившейся при нем «царицей» Мариной Мнишек с сыном. Одновременно были приняты меры, чтобы у отряда Заруцкого не было возможности перебраться в мятежную Северскую землю, откуда удобнее всего было бы пройти в Речь Посполитую. Воеводам в Путивле было велено действовать вместе с отрядами князя Ивана Никитича Одоевского: «Над Зарутцким промышлять, чтоб Зарутцково с черкасы, которые черкасы в Путивле, сойтися не дать». Указные грамоты «промышлять над литовскими людьми» получили также воеводы Мещовска, которые должны были нейтрализовать еще задержавшиеся «в мещоских местах» и не успевшие вернуться в «Литву» сапежинские отряды. Так получилось, что у Заруцкого остался только один путь отступления – в сторону Дикого поля и Дона. И везде он шел войною, приступая к городам – от Крапивны к Черни и Новосили, оттуда к Ливнам, где «у приступу воров побили многих и языки многие и знамена поимали», а оттуда к Лебедяни. Нашлось время у Заруцкого задуматься и о душе: он дал вклад в лебедянский Троицкий монастырь.

Неутомимый воевода Мирон Андреевич Вельяминов преследовал отряды Ивана Заруцкого буквально по пятам и с небольшим отрядом оказался в Данкове, удержав этот городок от перехода на сторону казаков, как это уже было в конце 1612 года во время михайловского стояния Ивана Заруцкого и Марины Мнишек. Туда же в Данков прибыл из Тулы воевода князь Иван Никитич Одоевский с теми немногими людьми, которых ему удалось собрать на службу. Главный воевода вынужден был даже писать из Данкова царю Михаилу Федоровичу, «что оне по государеву указу пришли в Донков, а Зарутцкой стоит на Лебедяни, а им над ним промышлять не с кем: дворяне и дети боярские на государеву службу к ним не бывали многие». Особые сборщики с наказом высылать на службу в Данков служилые «города» – уездные дворянские корпорации – были посланы в Воронеж, Рязань, Тулу, Серпухов, Тарусу, Алексин, Владимир, Суздаль, Нижний Новгород, Муром, Лух, Гороховец. Эти чрезвычайные меры сделали свое дело. Узнав о готовящемся походе правительственных сил к Лебедяни, Иван Заруцкий отступил к Воронежу. Воевода князь Иван Никитич Одоевский получил новый указ «над Заруцким промышлять, итти за ним к Воронажу».

Иван Заруцкий принял бой под Русским рогом у Воронежа. Вот где, как оказалось, должна была решаться судьба Марины Мнишек! По разысканиям воронежских историков, в XVII веке здесь располагалась одна из «сторож»; теперь это место входит в состав одного из городских районов. Уход на далекую окраину государства сам по себе еще не означал, что для Марины Мнишек все было потеряно. Это подтверждала присяга «усманских и соколовских» атаманов, влившихся в войско Заруцкого и пришедших с ним под Воронеж. Целых пять дней, с 29 июня по 3 июля 1613 года, продолжалось воронежское сражение, и у нынешних историков нет единства в том, кто же все-таки вышел из него победителем. Если следовать версии официальных разрядных книг-подлинников, основанных на донесениях царю Михаилу Федоровичу, то победа рати воеводы князя Ивана Никитича Одоевского была полной и безоговорочной: «И воров Ивашка Зарутцково и Маринку с казаки сошли у Воронежа, и с Ывашком Зарутцким билися два дни беспрестани, и Божиею милостию и государевым счастьем воров Ивашка Зарутцково и казаков побили наголову, и наряд, и знамена, и языки многие поймал и, и обоз взяли взятьем, и коши все отбили. И с тово бою Ивашко Зарутцкой с невеликими людьми побежал на поле за Дон к Медведицы». Погнавшиеся за Иваном Заруцким дворянские сотни поймать его не могли, а только узнали, «что Ивашко Зарутцкой пошел полем к Астрахани» . Сходная запись была внесена и в «Книгу сеунчей» (от татарского «сеунч» – победная весть). Причем каждый из воевод, участвовавших в сражении, прислал своего сеунщика, и все они получили свою награду. Именно «Книга сеунчей», в отличие от разрядных книг, сообщает о пятидневном сражении, а не только о двух днях самых ожесточенных боев. Сеунщики также рапортовали о захвате знамен, языков, наряда, шатров и кошей. После чего «Ивашка Зарутцкой с воры побежал через Оскольскую дорогу, а иные многие воры перетонули в реке на Дону» .

Не так оптимистично, однако, оцениваются результаты воронежского сражения с Заруцким в «Новом летописце»: «Воеводы ничего же ему не зделаша. Он же многих воронежцев побил и перелезе через Дон и с Маринкою и пойде к Астрахани степью». Очевидно, на такую оценку повлияло то, что воевода князь Иван Никитич Одоевский не смог решить главной задачи и захватить самого Ивана Заруцкого и Марину Мнишек с сыном. Вместо этого князь Иван Никитич Одоевский подчинился воле своих воевод, сославшихся на усталость служилых людей («поговоря со всеми ратными людьми, что им на Воронаже стоять не у чево, ратные люди учинилися истомны»), и отошел со своим войском, даже не дождавшись царского указа, назад из Воронежа в Тулу.

И все же, даже если Ивану Заруцкому удалось выжечь и разорить Воронеж, его отход под натиском правительственных войск был настоящей победой нового царя Михаила Федоровича. Не случайно вскоре, 6 декабря 1613 года, воевода князь Иван Никитич Одоевский получил боярство. И позднее, когда 18 марта 1614 года в грамоте от Освященного собора и всех сословий напрямую обратились к Ивану Заруцкому, то ему прямо указывали: «И на Воронеже великого государя нашего люди тебя побили» .

Можно представить себе этот переход по Дикому полю от Воронежа до Астрахани, переход, осененный невероятно ярким в августе Млечным Путем на звездном небе. Иван Заруцкий и Марина остались уже совсем с немногими верными людьми, так как большая часть войска Заруцкого, 2250 казаков, ушла к царю Михаилу Федоровичу («воротилися с поля», по известию «Нового летописца»). Оставшиеся были изранены и «истомлены» не меньше правительственных войск. 19 августа 1613 года один взятый в плен ногайский татарин рассказывал о том, как наехал в степи на следы («сакму»), оставленные отрядом Ивана Заруцкого: «Переехали они шлях невеликий, от Медведицы пошол шлях к Волге, а по сакме угадывают, что люди с ним невеликие… Да они же на том шляху наехали многих мертвых людей от ран, и лошади и седла по шляху пометаны» .

Надо учесть, что Астрахань тогда еще сохраняла живую память о временах бывшего татарского царства. По замечанию С. Ф. Платонова, она была «военным постом, далеко выдвинутым за черту народной русской оседлости», где основное значение имели рыбный и соляной промыслы, а также торговля с купцами из Кизылбаш (Персии) и Средней Азии. При этом «московские люди еще не чувствовали себя хозяевами нижнего Поволжья» . Известия о бурных политических переменах в Москве доходили до Астрахани с большим опозданием. Астраханцы во главе со своим воеводой окольничим князем Иваном Дмитриевичем Хворостининым, посаженным сюда еще первым «царем Дмитрием», восприняли появление у стен города «царицы» Марины Мнишек не без энтузиазма. Ведь они еще не знали, что в этот момент происходило в Москве, и не успели присягнуть царю Михаилу Федоровичу.

Те немногие документы, которые сохранились от времени астраханского стояния Ивана Заруцкого и Марины Мнишек, были составлены от имени «царя Дмитрия Ивановича», «царицы Марины Юрьевны» и «царевича Ивана Дмитриевича» . А это значит, что астраханцы присягнули именно «царю Дмитрию». С. М. Соловьев даже предположил в этой связи, что «Заруцкий выдавал себя в Астрахани за Димитрия». Конечно, это маловероятно: донские и волжские казаки в округе Астрахани слишком хорошо знали самого Заруцкого. Но тем самым в Астрахани как бы возвращались времена Лжедмитрия I и Лжедмитрия II, о которых хорошо помнили астраханский воевода окольничий Иван Дмитриевич Хворостинин (ему суждено было трагически погибнуть от рук Заруцкого) и ногаи, «шертовавшие» (то есть приносившие присягу) этим самозваным государям. Скорее, Иван Заруцкий убеждал казаков в том, что Дмитрий Иванович жив и находится в Персии. Во всяком случае, слух об этом достиг Дона уже в сентябре 1613 года.

Парадоксальная догадка С. М. Соловьева имеет под собой еще одно документальное основание. Глава Больших Ногаев бий Иштерек рассказывал в 1617 году, как астраханцы убедили его, что Заруцкий и есть новый государь. Поэтому Иштерек со своими мирзами послал в Астрахань своих сыновей, а казачий предводитель («вор, необрезаник, свинья Заруцкой») взял их в заложники («посадил… в оманаты»). Ранее же Иштерек писал царю Михаилу Федоровичу, что Заруцкий убедил его, будто «Московским государством завладела всеми городами Литва… и мы де пойдем очищать Москву». Позиция ногаев и бия Иштерека была вполне определенной: в условиях Смуты в Московском государстве они прежде всего поддерживали того правителя, который владел Астраханью и контролировал яицких казаков, нападавших на их кочевья.

Во время астраханского стояния зимой 1613/14 года Иван Заруцкий действительно не останавливался ни перед какими средствами, чтобы собрать силы для похода на Москву. Только так мог родиться фантастический проект союза с ногаями, который предполагалось скрепить не только присутствием аманатов в Астрахани, но еще и браком Марины Мнишек с одним из высших сановников Большой орды – кековатом (главой одного из двух кочевых ногайских улусов) мурзой Яштереком. Делалось это, видимо, для того, чтобы привлечь поссорившихся друг с другом как раз из-за «кековатства» ногайского князя Иштерека и мурзу Яштерека. Но брак с кековатом! Известно ли было что-нибудь Марине Мнишек о той участи, которую готовил ей Иван Заруцкий?! И как это могло соотноситься со слухами о женитьбе самого Заруцкого на «царице»?!

В контексте взаимоотношений с ногаями следует рассматривать самостоятельные действия Ивана Заруцкого и Марины Мнишек, отправивших с посланником Иваном Хохловым грамоты к персидскому шаху Аббасу I . Как пишет современный исследователь истории Ногайской Орды В. В. Трепавлов, «шах Аббас представлялся Иштереку одним из монархов, под чью опеку можно было перейти после разрыва с Москвой в 1610-х годах. Стороны обменивались посольствами, шли переговоры о браке дочери бия с Аббасом, славшим в степь щедрые подарки» . Таким образом, Иван Заруцкий и Марина Мнишек вторгались своими действиями в интересы не одного Московского государства, но и кочевавших там ногаев, враждовавших между собою иранцев и османов. Можно прибавить к этому осознававших себя не зависимыми ни от кого донских и волжских казаков, живших особенным бытом в своих городках. Что из такого столкновения интересов разнообразных и разноязычных сил могло последовать в дальнейшем, не вмешайся в события царские войска, трудно представить.

Если Ивану Заруцкому удалось привлечь на свою сторону казаков и ногаев, то с астраханскими жителями он не мог справиться иначе как посредством террора. Подробности известны из царской грамоты, отправленной в Астрахань 18 марта 1614 года, когда шла решительная подготовка к походу против Заруцкого. Грамота была обращена к «дворяном и детем боярским, головам стрелецким, и сотником, и атаманом, и казаком, и стрелцам, и посадским, и всяким служилым людем, и гостем, и всяким астараханским жилецким людем». Призывая астраханцев «отстать» от «Ивашка Заруцкого и от Маринкина злого заводу», им напоминали, что происходило в самой Астрахани по воле Ивана Заруцкого, убившего воеводу окольничего князя Ивана Дмитриевича Хворостинина «и иных многих, с пять сот человек» . Стрелецкого голову Ивана Чуркина «посадили в воду» . Только пытки и казни обеспечивали видимую лояльность жителей Астрахани действиям Ивана Заруцкого, когда в начале декабря, перед Николиным днем, «миру» выслали какую-то грамоту и духовенство вместе с разными людьми должно было прикладывать свои руки к этому документу, даже не зная, о чем идет речь. Астраханцев вынудили согласиться и на запрет раннего благовеста к заутреням, введенный под предлогом того, что этот звон пугает маленького «царевича» Ивана Дмитриевича. На всю жизнь запомнила Марина Мнишек колокольные звоны, которыми начинались московские бунты. По астраханским вестям, полученным 30 марта 1614 года, «Маринка ж деи к завтреням… благовестить и звонить не велела, боится приходу, а говорит деи она от звону деи сын полошается» . Не укрылось от астраханцев и святотатство Ивана Заруцкого, изготовившего себе серебряные стремена из кадила, взятого из Троицкого монастыря.

Среди испуганных террором астраханцев пошли даже слухи, что на Пасху готовится общее побоище всех подозрительных Заруцкому людей от казаков (по другим сведениям, «на Велик день» готовился поход под крепость Терки, чтобы расправиться с тамошним воеводой Петром Головиным). Дело дошло до открытого столкновения, когда в среду на Страстной неделе, то есть 20 апреля, Иван Заруцкий с казаками был осажден астраханцами в Кремле. Не приходится сомневаться, что это стало следствием агитационных грамот, отправленных из Москвы 12 и 18 марта полковыми воеводами царя Михаила Федоровича. Боярин Иван Никитич Одоевский и окольничий Семен Васильевич Головин обращались со своими призывами к волжским и донским казакам, ногайскому «князю» Иштереку и самим астраханцам.

Главная надежда Ивана Заруцкого была все-таки на казаков и ногаев. Это с ними он пировал всю зиму, готовя будущий поход весною 1614 года вверх по Волге к Самаре. «Знаю я московские наряды, – бахвалился Иван Заруцкий, – покамест люди с Москвы пойдут, я до той поры Самару возьму, да и над Казанью промысл учиню». Этим он привлекал и самую отчаянную вольницу из молодых казаков, заявлявших более благоразумным «товарищам», готовым присягнуть царю Михаилу Федоровичу: «Нам все равно, где бы ни добыть себе зипунов, а то почему нам и под Самарский не идти с Заруцким» . Набрав до 20 тысяч ногаев и 560 казаков, Иван Заруцкий был готов начать военные действия. Правда, конница, посланная Иштереком к Алатырю, где собирались войска московского правительства, тихо разбежалась по дороге, и до цели добралось не более пяти сотен.

Иван Заруцкий явно не учел того, с какой серьезностью отнеслось правительство царя Михаила Федоровича к поимке своего главного врага. В Москве готовы были даже простить Ивана Заруцкого (но не Марину Мнишек с ее «царевичем»!), если он решится «добить челом». С этой целью к Ивану Заруцкому окольными путями, через донских атаманов, специально посылали грамоты от царя, а также Освященного и, возможно, всего Земского собора (в Москве понимали, что любого другого, не казачьего, гонца к этому мятежнику ждала бы незавидная участь). В царской опасной грамоте перечислялись недавние преступления Ивана Заруцкого после того, как он в Первом ополчении дал клятву «полским и литовским людем их неправды мстити и царьствующий град Москву от них очистити». Бывшего предводителя земского ополчения обвиняли в нарушении крестного целования, что он «из-под Москвы побежал и пришед на Коломну пристал еси к прежних воров к жене к Маринке, воеводы Сендомирского дочери, от который все зло Росийскому государьству учинилося (выделено мной. – В. К.), о чем сам подлинно ведаешь». Иными словами, обвиняя во «всем зле» Марину Мнишек, Заруцкому давали шанс на спасение. «И тое Маринку и сына ее взял с собою, – продолжали внушать Ивану Заруцкому, – и идучи еси Московским государьством, многие наши городы выжег и высек, и невинную крестьянскую многую кровь пролил; а ныне прибежал в нашу отчину в Астрахань, с Маринкою, и будучи в Астрахани потому ж воровским имянем простых людей в смуту приводишь, называешь воровского сына государьским сыном». Еще подробнее о преступлениях Ивана Заруцкого и Марины Мнишек говорилось в соборной грамоте, направленной в Астрахань в подтверждение желания царя Михаила Федоровича «покрыть вины» казачьего вождя «своим царьским милосердием». Духовенство и представители всех сословий обещали Ивану Заруцкому, что эти вины «николи воспомяновенны не будут» или царь прикажет «над вами своим ратем промышляти». «А то тебе и Маринке подлинно ведомо, – писалось в соборной грамоте 18 марта 1614 года, – и сам ты, и Маринка тут были, как прежней вор рострига Гришка Отрепьев, на Москве, за свои злые богомерские дела скончался, и как другаго вора, родом жидовина, который был в Тушине и в Колуге, за злые его дела и за богоотступленье князь Петр Урусов убил, голову отсек, ты и Маринка его в Калуге и хоронили; а ныне сызнова в Московском государьстве смуту всчинаешь, в чем тебя твоя совесть обличит…» В грамоте прибегали к самым последним аргументам, показывая, что от Заруцкого в его делах отвернулся Бог: «А Бог тебе терпети за то не учнет, и сам ты то видишь и ведаешь, что нигде Бог неправде твоей не пособствует, а помогает правде, и злой совет твой и умысл обличает, а ты от прежнего своего злого умышленья отстати не хочешь» .

В этом и была та правота, которую не успели или не смогли почувствовать в своих затянувшихся скитаниях в Московском государстве Иван Заруцкий и Марина Мнишек: их время безвозвратно ушло, а агония астраханских казней была предвестием их собственной гибели. Вопреки надеждам Ивана Заруцкого, рать на него собралась очень быстро, да еще не одна, а целых две: «судовая» во главе с боярином князем Иваном Никитичем Одоевским и окольничим Семеном Васильевичем Головиным и «конная», «на Алатаре», под началом воевод стольника князя Юрия Яншеевича Сулешева и князя Никиты Петровича Барятинского.

В наказе «как им промышлять над Зарутцким», выданном воеводам, говорилось о том, что в Москве прежде всего хотели защититься от походов из Астрахани к Казани, а также «к украинным городам к Темникову или к Шатцкому… чтоб им промыслом своим и раденьем государевых украинных городов вором и воровским людем воевать не дать и над воры поиск учинить». Последние слова – это явное воспоминание об угрозе Ивана Заруцкого, наступавшего на Шацк и Темников в 1612 году. Но со стороны Астрахани такой поход было совершить много сложнее, чем со стороны Коломны.

Воеводы правительственной армии действовали основательно. Помимо сбора сил они организовали посылку в Астрахань лазутчиков, разведывавших там обо всех делах: «про Ивашка Зарутпкого и про Маринку и про сына ее, и про астараханских всяких людей; где ныне вор Ивашко Зарутцкой и Маринка с сыном в Астарахани? И будет в Астарахани, и астараханские люди им прямят ли? И будет прямят, и сколько ныне в Астарахани всяких ратных людей всякого ратного бойца и сколько юртовских татар? И что у Ивашка Зарутцкого и у Маринки и у астараханских людей умышленье?» Помимо всего прочего лазутчики должны были разузнать и доставить в Алатырь точные сведения о количестве волжских, терских и яицких атаманов и казаков и о том, кому они «прямят» – царю Михаилу Федоровичу или «Зарутцкому и Маринке». Царские воеводы интересовались внутренними делами и позицией ногаев во главе с Иштереком – «нет ли у него в Астарахань к вору Ивашку Зарутцкому на государя какой ссылки»? «Прикормленные» царскими воеводами посланцы из числа проверенных местных жителей пытались вызнать и про «ссылку» Ивана Заруцкого с «Кизылбаши», то есть с Персией. Одновременно и из московских приказов и от полковых воевод рассылались грамоты, чтобы любым способом заставить людей «отстать» от «Ивашки черкашенина, безверника» и «Маринки люторки еретицы» и перейти на царскую службу.

Конец Ивана Заруцкого и Марины Мнишек был предопределен. Терский воевода Петр Головин откликнулся на обращение из Астрахани и не стал дожидаться, пока казаки Ивана Заруцкого расправятся с ним, как с астраханским воеводой. Он послал в Астрахань, «по прошенью астороханъских людей, чтоб их выручил от Ивашка Заруцкова и от воров, что им стало от них не в мочь», отряд из 500 стрельцов и казаков во главе со стрелецким головой Василием Хохловым. Этого оказалось достаточно. Когда служилые люди из Терки подошли к Астрахани, астраханцы уже самостоятельно начали вести военные действия против Заруцкого и осадили его в кремле. Но одно дело держать мирных жителей в страхе под прицелом орудий на крепостной стене, и другое – видеть себя осажденным умелыми воинами. К тому же Василий Хохлов сразу же привел к присяге царю Михаилу Федоровичу главного союзника Ивана Заруцкого – ногайского бия Иштерека. После этого казакам Заруцкого не было смысла отсиживаться за стенами астраханского кремля и дожидаться подхода туда царских «ратей» из Казани и Алатыря. В ночь на 12 мая 1614 года Иван Заруцкий, опять захватив с собою Марину Мнишек и ее сына, а также прикрываясь «аманатами»-заложниками, бежал из Астрахани, намереваясь уйти «морем на Яик» .

Сотник Василий Данилович Хохлов «украл» победу над «мятежником» у боярина князя Ивана Никитича Одоевского, спешно выступившего в Астрахань с Казанской иконой Божьей Матери – той самой, с которой освобождали от поляков Москву. Показательно, что в «Книге сеунчей» нет записи о посылке с победной вестью о последних боях с Заруцким от боярина князя Ивана Никитича Одоевского. Хотя, по сведениям «Карамзинского хронографа», сам сотник Василий Хохлов сначала послал от себя с сеунчем, «что Астрахань государю добила челом». Но потом субординация была соблюдена, и получивший от сотника Василия Хохлова ключи от Астрахани боярин князь Иван Никитич Одоевский уже сам послал этого малоприметного казанского сына боярского в сеунщиках к царю Михаилу Федоровичу. В Москве его приняли и, по обычаю, щедро одарили: «И государь Василья Хохлова за его астраханскую службу и за сеунч пожаловал шубу отлас золотной на соболех, да придачи в четверть пятьдесят рублев» .

От Астрахани Заруцкий ушел сначала вверх по Волге и встал «на Нагайской стороне, на Малой Бодце». Рано утром 14 мая войско Заруцкого внезапно возвратилось к Астрахани, чтобы пройти «на Низ», на море. Во время этого прорыва, дорого стоившего и ему, и свите Марины Мнишек, его войско было наголову разбито. Попала в плен даже старая Барбара Казановская («и Варку Козоновскую бабу взяли»).

Дальнейшие события связаны уже с действиями утвердившегося в Астрахани царского воеводы боярина князя Ивана Никитича Одоевского. Узнав об уходе Ивана Заруцкого на Яик, он организовал преследование и 6 июня 1614 года направил вслед за беглецами отряд стрельцов под командованием голов Гордея Пальчикова и Савостьяна Онучина «с литвою и немцы». Им и суждено было поставить точку в истории Марины Мнишек. К этому времени Иван Заруцкий и Марина Мнишек с сыном Иваном уже не были хозяевами своей судьбы, а полностью зависели от атаманов волжских казаков Трени Уса и Верзиги. 24 июня 1614 года правительственные отряды настигли беглецов на Яике, на Медвежьем острове. Через пару дней все было кончено, казачий эскорт разбежался. Уже 5 июля 1614 года Гордей Пальчиков и Савостьян Онучин сообщали в Астрахань о поимке Ивана Заруцкого и Марины Мнишек: «И ведем их к вам в Асторохань связанных с собою вместе» . Привезенных вскоре в Астрахань пленников не смели держать там долго «для смуты и шатости». 13 июля 1614 года боярин князь Иван Никитич Одоевский переправил Заруцкого и Марину Мнишек в Казань под охраной отрядов стрелецких голов Михаила Соловцова и Баима Голчина («Карамзинский хронограф» ошибочно приписал «честь» поимки государевых изменников их действиям). Пленников везли «скованными», причем в случае какого-нибудь нападения у Соловцова и Голчина был наказ: «Маринку с выбледком и Ивашка Заруцково побить до смерти» . Так, закованных в железо, их и доставили в Москву.

Автор «Нового летописца» так описывал захват Заруцкого и Марины ратными людьми, посланными боярином князем Иваном Никитичем Одоевским: «Они же ево снидоша на Еике на острову и туто ево побиша и Маринку и воренка живых поимаша и многую с ними казну взяша и послаша его к Москве к государю» . И двадцать лет спустя, подавая челобитную о поместье, двоюродный брат стрелецкого головы болховского дворянина Гордея Пальчикова писал о заслугах родственника: «И Гардей тебе, государю, служил и прямил – вора Ивашку Заруцкова и Маринку с сынам взял, и к тебе, государю к Москве привол» .

Развязка для Марины Мнишек оказалась ужасной. Еще 12 ноября 1614 года она была жива. Когда принимали персидского посла, в наказ для его встречи записали такие слова: «Ивашка Заруцкого и Маринку с сыном, для обличенья их воровства привезли к Москве, и в животе их волен Бог, да государь. Живот ли им велит дати, или по их злым делом, велит казнити». Что произошло затем? Вся боль последних месяцев первой русской императрицы уместилась в одной летописной строке: «На Москве же тово Заруцково посадиша на кол, а Воренка… повесиша, а Маринка умре на Москве». Автор «Карамзинского хронографа» уточнял, что место казни было «за Москвою рекою» . Арсений Елассонский записал, что Марина Мнишек «спустя несколько дней» после казни сына была предана «неизвестной смерти» .

Была ли Марина убита или умерла своей смертью? Правы ли польские авторы, сообщавшие, что ее утопили, «посадили под лед» ? В точности неизвестно. Зная порядки того времени, можно предположить, что скорее всего Марине Мнишек помогли умереть, заключив ее в темницу и моря голодом и холодом. А у нее уже не было сил сопротивляться и цепляться за жизнь.

Рассказы о смерти Марины Мнишек в «Маринкиной башне» в Коломне – всего лишь легенда. Зная слепую привязанность московских людей того времени к традиции и прецеденту, можно предположить, что Марина провела свои последние дни в московском Ивановском монастыре – там же, где и другая царица – Мария Петровна, бывшая жена царя Василия Шуйского, насильно постриженная в монахини и отправленная сюда «под начал». В Ивановском монастыре умерла и одна из жен царевича Ивана Ивановича (сына Ивана Грозного) Прасковья Михайловна из рода Соловых. Не случайно и самую большую злодейку следующего, XVIII столетия – ужасную Салтычиху посадят в какую-то специальную пристройку («застенок») к соборному каменному храму Усекновения главы Иоанна Предтечи, существовавшую и во времена Марины Мнишек.

От самой дочери сандомирского воеводы и русской «царицы» в источниках осталась только кинутая вслед мертвому телу злая фраза, озвученная в 1615 году послом в Речь Посполитую Федором Григорьевичем Желябужским (когда-то подданным Марины Мнишек, городовым воеводой калужского «царя Дмитрия Ивановича»): «И Ивашко за свои злые дела и Маринкин сын кажнен, а Маринка на Москве от болезни и с тоски по своей воле умерла; а государю было и бояром для обличенья ваших неправд надобна она жива». Но ни для кого не была секретом истинная причина смерти Марины Мнишек, больше всего убивавшейся о своем несчастном сыне («с тоски по своем выбледке умерла», – уже не стесняясь, отредактировали наказ следующему гонцу в Речь Посполитую, включив эту ругань в адрес «ворухи» и казненного «воренка») .

Этой истории еще раз суждено было мелькнуть во взаимоотношениях Речи Посполитой и Московского государства, когда до Москвы дошли слухи о чудесно спасшемся сыне Марины Мнишек, якобы жившем на дворе литовского канцлера. Но «дело» Ивана Лубы (так звали несчастного малого), хотя и было серьезно воспринято дипломатами царя Михаила Федоровича в 1640-х годах, не имело никаких реальных последствий. Повторения истории с самозваным московским «царевичем» не случилось.

Голландский поэт Элиас Геркман, собирая свидетельства современников, описал в 1625 году страшную сцену казни малолетнего сына Марины Мнишек: «Затем публично повесили Димитриева сына, которому было около 7 лет (на самом деле всего около четырех. – В. К.). Многие люди, заслуживающие доверия, видели, как несли этого ребенка с непокрытою головою [на место казни]. Так как в это время была метель и снег бил мальчика по лицу, то он несколько раз спрашивал плачущим голосом: “Куда вы несете меня?”… Но люди, несшие ребенка, не сделавшего никому вреда, успокаивали его словами, доколе не принесли его (как овечку на заклание) на то место, где стояла виселица, на которой и повесили несчастного мальчика, как вора, на толстой веревке, сплетенной из мочал. Так как ребенок был мал и легок, то этою веревкою по причине ее толщины нельзя было хорошенько затянуть узел и полуживого ребенка оставили умирать на виселице».

История «царевича» Дмитрия, когда-то казавшаяся канцлеру Яну Замойскому списанной из комедии Теренция или Плавта, завершалась, на взгляд других современников, сюжетом, достойным древнегреческой трагедии. Архиепископ Арсений Елассонский писал о «царице Марии», что она «и послужила причиною всех бед, как некогда Елена для великого города Трои». Элиас Геркман, говоря о казни сына Марины Мнишек «царевича» Ивана Дмитриевича и о ее судьбе в Московском государстве, вспомнил стихи Еврипида:

Во мне возбуждает тоску страдание матери, но еще более во мне возбуждают тоску страдания матерей гречанок, на несчастие которых он бы вырос .

Несчастьем было то, что Марина Мнишек оказалась не мифической героиней времен покорения Трои, а реальным историческим лицом. Русские источники называют ее главной причиной всего того зла, которое произошло в Русском государстве за годы Смуты. Но можно и по-другому взглянуть на нее – как на жертву обстоятельств. Своей трагичной судьбой она если и не отменила сделанных ею ошибок, то во всяком случае искупила их.

Иван Дмитриевич (1611, Калуга - 1614, Москва) - малолетний сын Марины Мнишек от Лжедмитрия II (по иной версии - Ивана Заруцкого). Сторонники называли его Иван Дмитриевич и считали претендентом на русский престол, а противники называли Ивашка Ворёнок .

Биография

Родился в Калуге в декабре 1610 года или в январе 1611 года, через несколько дней после убийства своего отца ногайским князем русского подданства Петром Урусовым. Первоначально жители Калуги признали его как царевича (наследника престола).

Каковым печальным и грустным днём этот день 11 декабря был для благочестивой царицы Марины Юрьевны, легко себе представить, так как оба её супруга на протяжении всего только нескольких лет один за другим так плачевно были умерщвлены: Димитрий I - 17 мая 1606 г. в Москве, а Димитрий II - здесь, в Калуге 11 декабря 1610 г., когда она была на последних месяцах беременности. Вскоре после этого она родила сына, которого русские вельможи с её дозволения и согласия взяли у неё и обещали воспитать его в тайне, чтобы он не был убит преследователями, а если Бог дарует ему жизнь, стал бы в будущем государем на Руси. Её же, царицу, в то время содержали и почитали по-царски.

Конрад Буссов. Московская хроника.

После появления Лжедмитрия III вопрос о правах младенца обострился. Появились люди, утверждающие, что после гибели мужа Марина Юрьевна ложно объявила себя беременной, и Иван не был её сыном. В 1611-12 годах младенец находился с матерью в Коломне.

Тем временем атаман Заруцкий, стоявший в это время со своим казачьим войском в Тушинском лагере под Москвой, начал активно выдвигать кандидатуру Ивана в качестве наследника престола. Такому развитию событий противодействовал Патриарх Московский Гермоген, обратившийся к земским людям с увещанием «отнюдь на царство проклятого паньина Маринкина сына не хотети». В 1612 году И. М. Заруцкий отступил к Коломне, а затем - в Рязанские земли, в город Михайлов. Забрав с собой Марину Юрьевну с сыном, он повсюду провозглашал Ивана истинным наследником престола.

В начале 1613 года Марина Юрьевна заявила о правах своего сына в качестве наследника престола Земскому Собору, который рассматривал её среди прочих (собор постановил призвать на царство Михаила Фёдоровича Романова).

«…А Литовского и Свийского короля и их детей, за их многие неправды, и иных никоторых людей на московское государство не обирать, и Маринки с сыном не хотеть»

С. Ф. Платонов. Сочинения по русской истории.

Эти же великие бояре с архиереями, боярами, со всем синклитом, со всем народом и воинством совещались о состоянии государства и относительно [избрания] царя. Оказался непокорным только Иван Заруцкий, потому что от страха пред боярином князем Димитрием Михаиловичем Пожарским, он заранее убежал с немногими казаками и, придя в город Коломну, взял там царицу Марию и сына её и удалился в пограничные города вблизи Татарии. Там казаки, бывшие при нём, силою утвердились, провозгласивши Марину царицею и сына её, сына царя Димитрия, царём, но города и народ не подчинились им. Однако, после многих дней, Иван Заруцкий и Мария с сыном её и приверженцами, обратившись в бегство, погибли, потому что Мирон, полководец и воевода рязанский, с своими войсками преследовал его, Ивана Заруцкого, и Марию, и их приверженцев до конца.

Арсений Елассонский. Мемуары из русской истории.

Казань, Вятка и другие города, до которых долго не доходила весть о решении собора, приносили присягу Ивану Дмитриевичу.

29 июля (по старому ст.), потерпев под Воронежем поражение в битве с войском князя Одоевского, Заруцкий и Марина с ребёнком переправились через Дон и ушли к Астрахани, где были поддержаны волжскими, донскими, яицкими и терскими казаками.

В 1614 году казанский стрелецкий голова Василий Хохлов осадил Астраханский кремль и вынудил Заруцкого вместе с Мариной Мнишек бежать на Яик. 23 июня 1614 года стрелецкие головы Гордей Пальчиков и Севастьян Онучин осадили Заруцкого в городке яицких казаков на Медвежьем острове и после продолжительного и упорного боя заставили казаков 25 июня выдать и его, и находившуюся с ним Марину Юрьевну и её сына. Пленники были отправлены в Астрахань к воеводе Одоевскому, который немедленно отправил их под сильным конвоем в Казань, а оттуда в Москву. «В Астрахани, - писал он царю, - мы держать их не смели для смуты и шатости».

В Москве Заруцкий был посажен на кол, Марина - в темницу, а трёхлетний Иван удавлен (повешен около Серпуховских ворот). Современники утверждали, что петля не затянулась на шее мальчика, и он погиб от холода лишь несколько часов спустя.

24 декабря 1614 полякам было объявлено, что в Москве «Ивашка за свои злые дела и Маринкин сын казнен, а Маринка на Москве от болезни и с тоски по своей воле умерла».

Впоследствии самозванец Иван Луба (Фаустин) выдавал себя за Ивана Дмитриевича.

Леон Ян Выжолковский. Бегство Марины Мнишек

Малый словарь Брокгауза-Ефрона
http://slovari.yandex.ru/dict/brokminor/article/19/19195.html
Ивашка царевич, сын Марии Мнишек от второго самозванца, родился в 1611. Калуга, Казань и Вятка признавали его царем. Схваченный 1614 с матерью и Заруцким, удавлен в Москве.

Энциклопедический словарь Брокгауза-Ефрона
http://www.cirota.ru/forum/images/108/108982.jpeg
Родился в декабре 1611 г. после гибели отца, ум. в августе 1614 г.

"Ворёнок", как прозвал его народ, был схвачен вместе с Мариной и Заруцким на Яике, привезён в Москву и удавлен

1. Архиепископ Арсений Елассонский

Лета 7123 года ноября в... день великий государь царь и великий князь Михайло Фёдорович всеа Русии самодержец велел (...) А нечто англинский посол Иван Ульянов учнёт спрашивати про вора про Ивашка Зарутцкого, и про Маринку, и про сына её, не ведая того, что они поиманы и Астрахань от воровской смуты очистилась, где они ныне, и что над ними государевых людей промысел (...) Ивашка Зарутцкой за своё воровство кажнен смертью, а Маринка с сыном в животе, и в том волен Бог да Государь: живот ли им велит дати, или их, по их злым делом, велит их казнити".

5. Наказ послу в Польше (ноябрь 1614):
http://lib.rus.ec/b/80005/read
«Вора Ивашку Заруцкого и воруху Маринку с сыном для обличенья их воровства привезли в Москву. Ивашка за свои злые дела и Маринкин сын казнены, а Маринка на Москве от болезни и с тоски по своей воле умерла, а государю и боярам для обличенья ваших неправд надобно было, чтоб она жила. И теперь отчина царского величества от воровской смуты очистилась и воровская смута вся поминовалась».

Марианна родилась в 1588 году в родовом замке своего отца, сандомирского воеводы Ежи Мнишека. Ее ожидала обычная жизнь польской панны с богатством и развлечениями, пирами, охотой и семейными хлопотами. Но в 1604 году в имении Мнишека неожиданно объявился незнакомец, утверждавший, что он чудом спасшийся сын русского царя Иоанна — царевич Дмитрий. «Царевич» влюбился в Марину и попросил ее себе в жены. Девушка была не в восторге такого не очень привлекательного собой жениха, но на нее оказал влияние отец и католическая церковь. Клирики надеялись, что с помощью Марины они смогут наконец-то провести католичество в Русское царство. Отец тоже выдвинул Лжедмитрию ряд условий: его дочь становилась русской царицей, получала в вотчину города Новгород и Псков, сохраняла католичество и в случае неудачи затеи Лжедмитрия могла выйти замуж за другого. Только так воевода согласился поддержать самозванца.

Лжедмитрий I и Марина Мнишек Гравюра Г. Ф. Галактионова начало XIX века

В 1605 году молодых заочно обручили, Лжедмитрия тогда представлял дьяк Власьев. А вот после того, когда Лжедмитрий занял Москву, Марина с пышностью и в сопровождении большой свиты приехала к своему жениху. Вместе с ней приехали и около двух тысяч поляков. Празднества начались задолго до свадьбы, Лжедмитрий осыпал невесту подарками — только одна шкатулка стоила 500 тысяч золотых рублей. «Царевич» подарил ей карету, украшенную серебром, для нее и ее свиты под Москвой разбили два шатра, балы и обеды сменялись один другим. И вот 8 мая 1606 года состоялось венчание и коронация Марины, которая стала единственной женщиной, коронованной в России до Екатерины I. Говорят, Мнишек впервые привезла в Россию вилку и ела ей на свадебном пиру, чем вызвала недовольство бояр, поскольку на Руси ели ложками. Со дня свадьбы Марина начала радостную жизнь царицы, но продлилась она чуть больше недели. Уже 17 мая вспыхнул мятеж, в результате которого ее мужа убили, над его телом многократно глумились и по преданию сожгли и выстрелили прахом в сторону Польши. Марине удалось чудом избежать гибели, потому что бунтовщики ее не узнали.

Венчание Лжедмитрия и Марины Мнишек в Москве 8 мая 1606 года

Василий Шуйский поселил всех Мнишеков в Ярославле, где они прожили до 1608 года. Согласно перемирию между Польшей и Россией, Марина переставала быть русской царицей и ее обязались доставить домой. Однако по пути ее перехватили бунтовщики и доставили в Тушинский лагерь. Там ее представили Лжедмитрию II, утверждавшему, что был теперь уже дважды чудом уцелевшим царевичем Дмитрием. Марина, хоть и испытывала отвращение к Тушинскому вору, вынуждена была признать в нем своего мужа и даже тайно обвенчаться. Жилось ей в лагере и так несладко, а с бегством Лжедмитрия II из Тушина стало еще хуже. Она опасалась быть убитой, поэтому, переодевшись гусаром и в сопровождении донских казаков, Марина бежала в Дмитров, а затем в Калугу к Тушинскому вору. Позднее они вместе перебираются в Коломну. Там под защитой атамана донских казаков Заруцкого, который остался при Мнишек и после смерти Тушинского вора в 1610 году, она прожила до 1611 года и родила сына Ивана, которого именовали «воренком».

Марина Мнишек с отцом под стражей

Марина пытается объявить своего сына наследником престола, но безуспешно. После того как к Москве подступило земское ополчение, Мнишек бежит сначала в Рязань, затем в Астрахань, и потом вверх по Яику. Но у Медвежьего острова ее нагнали стрельцы и, заковав, отправили вместе с сыном в Москву (1614). А между тем трехлетний «воренок» представлял реальную угрозу для избранного народом Миши Романова, он был сыном царицы, рожденным в законном браке. От мальчика решено было избавиться, да так, чтобы ни у кого даже помыслов не возникло об очередном чудесно спасенном «царевиче Иоанне». Из рук матери забрали спящего ребенка и прилюдно повесили. Говорят, обезумевшая от горя Мнишек прокляла весь род Романовых и заявила, что ни один мужчина в их роду не умрет своей смертью.

Мнишек с сыном Иваном «Воренком»

Что же касается самой царицы, то данные о ее судьбе разнятся. По сообщениям русских послов польскому правительству, что «Ивашка за свои злые дела и Маринкин сын казнен, а Маринка на Москве от болезни и с тоски по своей воле умерла». Другие источники утверждают, что ее повесили или утопили. Даже существует версия, что ее заточили в Круглой башне Коломенского Кремля, где Мнишек и умерла. Так бесславно закончилась жизнь первой коронованной русской царицы.

Рассказ о Смуте, внесенной в русскую историю , был бы неполон без истории о его царице - Марине Мнишек. Взгляд её зелёных глаз, ненадолго задержавшийся на восторженной толпе, сокрушительной лепоте русских красавиц, мучительном изобилии царского застолья, позволяет и нам увидеть картину шире. Разглядеть первую, допетровскую попытку встряхнуть сомлевшую Русь, усомниться в безусловном рыцарстве казаков и бессердечности польской шляхты. Узнать цену ненависти, прощения, надежд и потерь. Услышать крик умирающего царевича, который эхом отзовётся через три столетия. Прочесть жестокую сказку о царице, правившей десять дней.

Пролог. 1600 год

Откуда был родом старый лекарь, не знал никто. И даже имени его не знали. И настоящего возраста. Жил он на отшибе, далеко за городом, в старом, безлюдном, почти высохшем лесу, за целебным источником святого Евгенда, вода которого, сказывали, демонов отгоняет. Туда мало кто и ходил. Ну если только за сушняком. Да и то - редко. Говорили, что почивший пан Николай привез старика чуть не из Силезии. Говорили, что лекарь знаком был с самим императором Рудольфом и гостил у него в Пражском граде. Говорили, что он водится с темной силой. И на исповеди его ни разу не видели… Много страшного говорили про старика-лекаря. И боялись его. Когда он проходил по улицам Самбора на рынок, детей прятали от его глаз, а женщины ускоряли шаг, не желая даже случайно встретиться с ним взглядом. Базарные торговки с ним не торговались. Иной раз товар и бесплатно давали. От греха подальше!

Веселая юная пани Марина не боялась лекаря и не верила слухам - бывало, и навещала его дом. Первый раз ее привел туда забавы ради друживший с лекарем дед, бургграф , и там она с дедом долго рассматривала множество книг, которые навалом лежали повсюду, так что, казалось, вся утварь и убранство дома состоят из запыленных, обтянутых кожей фолиантов. Но это было не так! За кроватью лекаря, в потаенной комнате, куда зайти можно было, только отодвинув камень в стене, стояли маленькие плавильни-тигли, удивительные «носатые» реторты, похожие на стеклянные грибы алембики , странные бутылки, именуемые циркуляторами.

Старик-лекарь показал эти сокровища внучке своего благодетеля, и она слушала, затаив дыхание, о предназначении всех этих приборов. Она мало что понимала, но ей нравилось, как увлеченно и горячо рассказывал лекарь ей и старому бургграфу о том, что он не только близок в своих поисках к открытию какого-то вещества, именуемого « философорум» , способного дарить вечную молодость и превращать любой металл в золото, но и нашел в пражской библиотеке императора Рудольфа писаный тайным языком древний, ветхий пергаменный манускрипт, именуемый «Клавикула Соломонис» , настоящий гримуар, который дает посвященному, понимающему тайнопись, власть над демонами. И не только нашел он тот манускрипт, но (прости Господь!) смог тайно его выкрасть… И теперь бьется над расшифровкой тайных символов, и тот философорум в стадии магистерии ему обязательно в этом поможет, ибо силой обладает великой… И тогда, тогда… Тут лекарь переходил на шепот и склонялся к уху бургграфа так близко, что Марина уже ничего не слышала.

Марине нравилось бывать у лекаря. Он учил ее греческому и латинскому языкам. Причем настоящей латыни, а не той вульгате, на которой преподавали девочке домашние учителя. Он давал ей читать удивительные книги, тайные и даже запретные… Марина поклялась Богом, Христом и Святым духом, что никогда и никому не скажет, что читала «Евангелие от Никодима», «Апокалипсис Ильи» и «Слово об Адаме и Еве». Но больше всего ей нравилась «Повесть о Трыщане»! О, Боже! Именно о такой любви мечтала юная внучка бургграфа. И как она хотела хоть с кем-то обсудить эти книги! Но старый лекарь требовал, чтобы даже пану Юрию ни слова! И Марина пообещала, что отцу ничего не скажет. Ей нравились эти тайны, ее тайные знания, ее будоражила необыкновенная обстановка занятий с лекарем.

И юной пани казалось, что с каждым ее визитом лекарь становился все более откровенным… Наконец он ей открыл ту тайну, о которой шептал на ухо покойному деду. Оказывается, старик-лекарь прочитал потаенную книгу! И понял, как вызвать в наш мир самого хозяина преисподней! И не просто вызвать хотел его лекарь из ледяного ада, а запереть в магической реторте и изничтожить святой водой из источника святого Евгенда! И тогда, - говорил старик, - низвергнется вся злая сила мира, исчезнут болезни, голод, а зависть и злоба уйдут из душ людских! Наступит преддверие царства Божия на Земле! Пока не все готово для этого смелого опыта, но скоро, скоро...

…В тот памятный день Марина как раз собиралась к лекарю: почитать книги и послушать удивительные истории, и уже подошла близко к его жилищу, как вдруг услышала странный гул, будто земля содрогнулась, учуяла запах то ли серы, то ли гари какой, увидела, как выскочил лекарь из дома и бегом бросился в сторону источника святого Евгенда…

И тут вдруг какой-то сладостный, томный, но страдающий голос позвал ее: «Марина! Марина!» Голос доносился из дома лекаря, из потаённой комнаты. Марина вошла и увидела, что в стеклянной реторте скрючившись сидит прекрасный юноша и молит ее: «Марина, помоги! Разбей проклятую склянку, куда обманом меня посадил злобный лекарь!» - «Но кто ты? - молвила девушка, - как сюда ты попал?» - «Обманул, обманул меня старик! Встретил на дороге, рассказал, что ему нужна помощь, а потом волшебством засунул в эту склянку! Марина! Помоги! Разбей ее!» - «А откуда вы имя мое знаете?» - спросила Марина. Юноша на секунду задумался, но потом ответил: «Ну кто же не знает самую очаровательную юную пани из рода Мнишеков!» Марине были лестны слова юноши, она очень захотела освободить несчастного страдальца, взяла кочергу, что лежала рядом с печкой и, размахнувшись со всей силы, ударила по реторте!

«Что ты наделала?! - послышался крик и в дверях показался старик с кувшином святой воды из источника. - Ты выпустила в этот мир самого…» Старик не успел договорить, как юноша проткнул его невесть откуда взявшейся у него шпагой. Да и не юноша уже предстал перед Мариной! Перед ней стоял статный мужчина в красной рубахе, темных штанах и высоких сапогах, но главное - у мужчины не было лица! Это было невыносимо жутко! Что-то расплывчато-мерцающее - но не лицо! Поняла юная девушка, что был тот юноша-мужчина злым духом, коего изничтожить святой водой лекарь хотел! Девушка стояла, оцепенев. «Не бойся! - послышался тот же сладкий голос. - Это только в ваших сказках я забираю души. Это не так! Я забираю только те души, которые мне сами грешники отдают! Сами! Ты же сейчас не хочешь мне отдать свою душу?» Марина отрицательно мотнула головой, прижалась к стене и зажмурила глаза. «Что ж… Я подожду… А пока за то, что ты освободила меня, я дам тебе два подарка. Первый - дар того, что ты жаждешь больше всего ныне, - дар вечной любви!» Нечистый дух показал Марии маленький сухой листок. «Это лист с того райского дерева, под которым впервые совокупились прародительница Ева и пращур человечества Адам, - сказал Дьявол. - Я его храню с тех пор, как изгнан из Рая. И обладает сей лист невиданной силой первобытной любви. Тот, кто употребит его в еде или питье навсегда будет поражен любовным недугом страшной силы!» Сатана растер лист на ладони в труху и аккуратно пересыпал в маленький мешочек: «Возьми, Марина! И дай его принцу самой большой страны мира. И он полюбит тебя. Полюбит так, что сквозь века будут завидовать люди этой любви, так, что самые великие поэты о ней будут слагать стихи, а самые великие живописцы писать о ней картины!» Марина немеющими руками взяла дар Люцифера, не смея ему перечить. «И второй мой дар - дар вечной ненависти». Демон, как фокусник, из воздуха вдруг выхватил кусочек угля, тоже растер его на ладони и пересыпал в неизвестно откуда взятый маленький мешочек. «Этот уголь из первого адского костра, запаленного мной! Он обладает могучей силой ненависти. Стоит распылить угольную пыль в воздухе и проклясть кого-либо - желание твое, твое проклятие сбудется». Девушка, как зачарованная, взяла и этот мешочек. «Теперь, прощай, Марина! Точнее - до скорого свидания!» И нечистый дух исчез.

А Марина, выйдя из оцепенения, со всех ног побежала к родовому замку Мнишеков, прижимая к груди страшные подарки…

16 мая 1606 года. Утро императрицы

…Единственное, что действительно заботило ее в тот день, это то, что сделать с мерзкой девкой, ведьмой Ксенией, которую интриганы бородатые, бояре московские обманом подложили ее любимому Дмитрию. В красивой умной головке юной императрицы роились мысли: «Сжечь? Нет! Слишком просто. Заставить выпить чашу с ядом? Нет, не то! Мало мучиться будет. Надо, чтобы и помучилась, и чтобы попозорнее… Утопить? Опять не то!» Следом за мыслями о неминуемом избавлении от настырной соперницы, дочери самозванца Годунова, пусть сосланной в далекий Белоозерский монастырь, но пока живой, а не убитой, приходили и другие: «А кто, кто подсунул моему коханому курву эту? Шуйские? Возможно. Слишком подобострастно улыбался мне, кланяясь, князь Василий. И усмешку в усах таил. Думал, не замечу. А может, Романовы? Точно - Романовы! Ох, зря добрый император вернул этих мерзких, вечно потных с сальными бородами и волосами нелепых Романовых из ссылки. Лучше б сгинули по слову лжецаря Бориса! И какие омерзительные бороды носят эти Романовы! Надо обязательно уговорить императора, чтобы повелел он всем боярам свои мерзкие бороды брить!» Марина усмехнулась, представив себе босое лицо косноязычного князя Ивана Каши и даже рассмеялась, представив безбородым ростовского митрополита Филарета . Смех отвлек от нелегких мыслей.

Вошли три служанки и две придворные дамы, приехавшие с Мариной из Коронной части Республики . Они принесли не очень хорошую весть - император желает видеть ее сегодня на балу одетой по русскому обычаю. Марина даже скривила губы. Как она ненавидела эту грубую, некрасивую одежду московитов! Все почти не новое! Старье перелицованное. Бабкино носят-донашивают, пока не износится! И все на один покрой! Ни шею не подчеркивает, ни талию! Да что там талия! В этой дикой стране изящество линий женского тела совершенно не ценилось! Дебелые, жирные матроны считались образцом красоты! Они даже специально наедались жирными пирогами, пили грончу , в которую добавляли огромное количество сладких вареных ягод, и спали до отупения, лишь бы потолстеть! А как они красили лица! Такими жуткими белилами в Самборе трубы красят! А здесь - лицо! И румяна. Отвратительного киноварного цвета румяна! Вкупе с абсолютно черными, специально закрашенными черным лаком зубами, белое с красными щеками и нарисованными толстыми черными сросшимися бровями лицо московитки напоминало отвратительную маску! Марина ненавидела это. «Через месяц… нет! - через неделю объявлю, чтобы все русские боярыни и боярышни перестали бы краситься, и велю им купить иное платье! Пожалуй, венгерское. Да! Именно венгерское!» - решила юная императрица, вспомнив, как мила была в своем венгерском платье австрийская принцесса, с которой ей довелось увидеться в Кракове. Однако одно все же нравилось Марине в одежде боярынь московских -  богатое убранство наряда дорогущими мехами, золотым и серебряным шитьем, жемчугами и каменьями… Да! Это было великолепно! «Вот бы соединить венгерское платье и русские меха», - думала царица.

А пока Марина обдумывала детали соединения несоединимых деталей одежды, прислужницы убрали ночную посудину, раздели императрицу, умыли теплой водицей, расчесали прекрасные длинные темно-каштановые волосы и начали облачать. Сперва надели нательную белую рубашку-сорочку из тончайшего константинопольского шелка (Марина категорически не захотела надевать льняные грубые местные ткани!). На белую рубашку - прошитую по швам мелким жемчугом рубашку красную из алой персидской тафты с длинными рукавами в 10 локтей, в которые руки и не помещались, а продевались в специальную разрезанную пройму в верхней части рукава. Сами же рукава прислужницы аккуратно завязали за спиной. Красную рубашку подпоясали шитым золотом кушаком, а сверху надели холодную летнюю телогрею, подложенную тафтою с атласной подпушкой, а поверх телогреи, через голову, - летник с открытыми рукавами и нашитыми на них изящными косынками-вошвами . Летник подпоясали трехцветным турецким кушаком. Наконец, на летник надели парчовый опашень , украшенный жемчугом и почти сотней драгоценных каменьев в золотых оправах с огромным количеством лионского кружева, нашитого к месту и не к месту. Застегнули опашень спереди на дюжину серебряных пуговиц. Теперь царица была одета. Ножки обули в легкие остроносые кожаные туфельки.

Многослойная одежда, несмотря на богатое убранство, юной царице не нравилась. На дворе шумел май, сумасшедшие запахи молодой липы и черемухи сводили с ума, солнце припекало, и Марине было жарко и очень неудобно в царском наряде. Невольно в голову императрице опять пришла мысль о том, что надо приказать переодеть всех придворных в европейское легкое и удобное платье!

Наконец служанки начали убирать голову царицы. Для Марины это было любимой частью процедуры утреннего облачения. Она смотрела на себя в венецианское огромное круглое зеркало. Узкое лицо, как на русских иконах, прямой нос, чуть выдающиеся вперед скулы, тонкие чувственные губы и огромные зеленые глаза прекрасно гармонировали с богатым венцом, что надевали на нее служанки. Волосы заплели в косу и тщательно спрятали под два шитых золотом плата, а сверху водрузили теремчатый десятиярусный, подбитый тафтою, шитый золотом венец с золотой же травой и золотыми пластинами, с нарисованными на нем финифтью воркующими голубками. В нижний ярус венца были искусно вплетены три красных яхонта огранки необычайной, да три яхонта лазоревых, да четыре граненых изумруда. В верхних ярусах в золотых же гнездах располагались еще четыре красных яхонта, да три лазоревых яхонта, да три огромных четырехугольных изумруда. И верх, и низ венца были обнизаны жемчугом.

Марина взглянула на себя в зеркало. Хороша!

Увы, естественную красу пришлось попортить гадкими белилами и румянами. Марина дала себя накрасить, подрисовать брови и даже почернить зубы. Приказ, воля императора выглядеть после венчания, как русская царица, не обсуждается!

К крыльцу монастыря, где жила Марина, пока достраивали царицыны палаты, подали запряженную шестью белоснежными кобылицами золотую карету, с очень высоким потолком: в ней можно было и сидеть, и стоять. Перед каретой выстроились двадцать барабанщиков да столько же трубачей. Они заиграли веселую музыку. Совсем не в такт и бестолково, но это развеселило Марину. Теперь такая музыка была разрешена в сонной Москве! Слава веселому молодому императору Дмитрию! Как любят его московиты!

Разговор с патриархом Игнатием

Не глядя на патриарха, императрица вышла из кареты, дверцу который отворил сам подбежавший к ней кайзер Дмитрий.

Его теплая рука нежно сжала ладошку царицы. Перезвон колоколов и радостные клики толпы заполнили всю Ивановскую. Царственная чета проследовала в Грановитую палату…

«А мерзкую девку Ксению я велю расстрелять из пищалей, предварительно раздев донага!» - решила в этот момент царица.

16 мая 1606 года. Пир императора Дмитрия

«Придется, видно, сегодня полдня голодать», - с досадой подумала Марина, входя в Грановитую палату и учуяв отвратительные ей запахи русских блюд.

В нынешний день свадебного пира император повелел угостить всех гостей по русскому обычаю. Наконец-то после трех дней поглощения всякой ерунды заморской, наготовленной иноземными поварами или привезенной из земель Короны, а особливо - вонючих сыров, что комом в горле у боярства стояли, да и есть их ложками было несподручно, именитые гости предвкушали объедение! Русский царский пир! Боярству московскому сия затея молодого царя явно пришлась по душе!

Марине - нет.

Московитскую еду императрица тихо ненавидела. И ее ненависть к этой тяжелой, кисло-соленой и невкусной мешанине из рыбы, птицы и баранины начиналась с ненависти вовсе не к блюдам, а к любимому русскими напитку - квасу. Вот уж действительно отвратное, кислое, шибающее в нос пойло! Настоящий лимонад для свиней! А потому, предчувствуя, что пир начнут с того, что слуги начнут обносить всех гостей и хозяев квасом в серебряной лощатой братине, императрица поскорее велела себе налить воды в чару. И притворилась, что пьет мерзкую московитскую бурду, хоть пила воду.

Столы в палате стояли покоем. На них были ржаной и пшеничный хлеб, нарезанный крупными ломтями, соль, молотый перец, сухой молотый имбирь, а также маленькие фляжки с уксусом. Тарелок, чар, ложек и вилок оказалось куда меньше, чем гостей, но московиты были привычны есть из одной посуды вдвоем и даже втроем.

Поначалу все встали. Патриарх Игнатий благословил молодую царственную чету, стол и всех присутствующих. Император хлопнул в ладоши. Пир начался.

Первыми подали рыбные студени и трех родов уху: курячью с белорыбицей, курячью со сборной рыбой и курячью с рыбой и шафраном.

Рыбу Марина не любила, а потому к ухе не притронулась.

Между маем 1606 и июнем 1608

…Слава Божьей Матери! Не узнали! Не узнали юную царицу головорезы, посланные заговорщиками Шуйским, Валуевым, Татищевым и Голицыным! Простоволосая, едва успев надеть юбки, она сначала бежала от мятежников и спряталась в избе прислуги. Там верный рыцарь камердинер Ян попытался её защитить, да изнемог в бою и был растерзан толпой. Марина с немым ужасом наблюдала, как мужики, дикие, московские изнасиловали её лучшую фрейлину пани Хмелевскую, вспороли ей живот и бросились грабить покои. Попавшегося на пути пана Склинского с верными слугами, что оборонялись как могли от смутьянов, взяли обманом в плен, присягнули, что вреда не сделают, да потом на столе разложили, отрубили руки и ноги и так на кол посадили. Ксендза Помасского , секретаря короля, забили дубьём до смерти во время мессы, кою он вёл для слуг своих. Пана Глуховского, обезоруженного, распяли и иссякли ножами. До пяти сотен верных слуг царских перебили мятежники. Притеснения и жестокости творили свирепые и неслыханные! Над бездыханными трупами измывались. Кололи, пороли, четвертовали, жир из них вытапливали, в болото, в гноище, в воду метали и совершали всяческие убийства. Более всего вреда творили чернецы и попы в мужичьей одежде, ибо и сами убивали, и чернь приводили, приказывая слуг царёвых бить.

В суматохе, прячась за трупами, перемазавшись грязью и кровью, императрица чудом выбралась на улицу из дворца и была подобрана почти без чувств кем-то из родственников Дмитрия, бояр Мстиславских, которые уберегли её, защитили. «Убить двух помазанников Божьих в один день, – сказали Мстиславские кромешникам самозванца, – великий грех!». Бандиты Шуйского не посмели ворваться на двор сенатора и недавнего первого боярина думы.

До конца лета императрица прожила у Мстиславских. Её поразило предательство родни. И родня, и другие бояре заключили договор с самозванцем. Продались бояре за деньги, земли и чины лжецарьку , которого даже венчал на царство всего-то верный слуга Шуйских митрополит Новгородский !

Потом потянулись долгие дни мучений в ярославской ссылке. Слава Богу, с отцом не разлучили и малое число фрейлин оставили. Но даже там она ни на минуту не забывала, что она – пусть пленная, но русская императрица. Она требовала уважения к себе, почёта по чину, скандалила, портила утварь, била посуду. За каждый проступок приставленные слуги-тюремщики голодом Марину и её фрейлин наказывали, пить и есть не давали. Битые чаши меняли, столы и стулья чинили, величать императорским и царским титулом не желали. Не велено!

Сперва она надеялась, что славные воины Дмитрия её освободят. Не верила слухам об его кончине. Поначалу приходили и обнадёживающие вести о походе на Москву верного воеводы царя Дмитрия Ивана Болотникова , но самозванец Василий заложил её новгородские земли королю Карлу шведскому и на вырученные деньги собрал несметную армию из шведов и разбойной чуди, коя под водительством бандита-наёмника Якоба Делагарди разбила доблестного воеводу. Кровожадный Шуйский со своими наймитами шведами и чудью без числа избил пленных русских ратных людей, верных императору. Казнил люто. Топил, на кол сажал, резал на куски. «Ненавижу! Ненавижу кровавого палача моих добрых подданных!» – бесновалась Марина. Обрадовалась было Марина, когда король Сигизмунд начал войну с Шуйским, думала, что король по-рыцарски освободит её и вернёт незаконно отобранный престол. Но вышло по-иному! Для себя хотел король русского трона! Для себя! И вовсе не императрицей русской видел король Марину!

Летом 7116 года от Сотворения Бог остановил войну Короны и Русии и дал мир. Самозванный царь повелел отпустить Марину в Самбор. Велел ей не зваться русской царицей. Плевала она на повеления самозванца! Но Марину взбесило поименование её самборской воеводиной, что было в письме польского короля! В этом послании Марине было предложено отказаться от Москвы и взамен взять Самбор или Гродно. Не желая дерзить монарху сопредельной страны, царица велела принести ей перья и чернила. Ломая от негодования перья и пролив дважды чернила на платье, она всё же смогла вывести своим ровным и разборчивым почерком:

«Z łaski bożej króla polskiego, wielkiego księcia litewskiego, rosyjskiego, p ruskiego , m azowieckiego , zmudzkiego , inflantskiego , y szwedzkigo , gotskiego , wandalskigo , dźiedźiczny spadkobiercy I krol.

Jeśli kim w świetle grała przeznaczenie, to na pewno przeze mnie. Z tytułu szlacheckiego ona wzniosła mnie na wysokość moskiewskiego tronu tylko po to, aby wrzucić do strasznego wniosku. I teraz doprowadziła mnie w taki stan, w którym nie mogę żyć spokojnie, zgodnie ze sanu. Wszystko zabrała mnie przeznaczenie: pozostały tylko sprawiedliwość i prawo na moskiewski tron, provided koronacją, zatwierdzony przez uznanie za mną tytułu moskiewskiej królowej, wzmocnione przysięga wszystkich klas Moskiewskiego państwa. Jestem pewna, że wasza wysokość, w swojej mądrości, podejmie środki do powrotu do mojego państwa w związku z waszą królewską mość». .

Чуть призадумавшись подписала:

«Łaski bożej wielka cesarzowa i królowa i wielka księżna całej Русии, władczyni vladimir, moscow, królowo, kazan, królowo syberyjska, psków i wielka księżna smoleńska, tverskaya, югорская, permska, i wielka księżna niżny nowogród, rostov, jarosław, i całej północnej kraju cesarzowa».

Между 1608 и 1612. Марина и Ксения

За четыре года беспрерывной войны за своё право быть русской царицей Марина научилась многому. Овладела искусством рукопашного боя, научилась стрелять из пищали и пистолета, сама пытала пленных и рубила непокорным головы. Научилась есть любую еду и носить удобные в походе и битве казацкие и татарские одеяния. В дикой неистовой амазонке с обветренным лицом и властным голосом уже никто бы не узнал ту изнеженную капризную императрицу, что танцевала аллеманду на пиру царя Дмитрия!

Она узнала цену и ценность предательства. Её не раз предавали. Предавала и она.

Лжедмитрий II. Портретная фантазия художника XIX века В 1608 году от Рождества её пленили воины полковника Зборовского и отвезли в лагерь царя Дмитрия . Это был не её Дмитрий. Это был внук жестокого царя Ивана, великий князь угличский с княжеским именем Дмитрий, в крещении Андрей Иванович. По матери Нагой. Жестокий, окруживший себя чернью, которой пообещал волю, и участниками рокоша Зебжидовского , которым в Короне смерть грозила, он подчинил себе всю страну, кроме Москвы, Смоленска, Новгорода и Казани, где всегда были сильны Шуйские. Царь Дмитрий подчинил себе и всех своих взбунтовавшихся родственников, что претендовали на престол. С полдюжины законных царевичей, наследников трона по побочным линиям, наследников братьев царя Василия Третьего, наследников рода Шемяки, наследников рода рязанских великих князей пришлось ему казнить для наведения порядка.

Самозванец же Василий Шуйский сидел в Кремле, как медведь в берлоге, и носа не казал, лишь пытался писать подмётные письма про то, что царь Дмитрий – не царь, что настоящего царя убили в Угличе младенцем. Чепуха! Кто ж верил этим письмам-то! Никто!

Желая укрепить династические узы, императрица Марина обвенчалась с царём Дмитрием. Без любви. Не было её ни со стороны царя, ни со стороны императрицы. Только расчёт. Правда, был плод любви – законный царевич Иван Дмитриевич , сын Марины и Дмитрия, наследник московского трона, продолжатель рода Рюриковичей, родившийся весной 1609 года. Единственная отрада зачерствевшего сердца Марины.

К тому времени она поняла, что сила в этой стране решает всё. Императрица тратила свои деньги уже не на наряды. Создала свою гвардию из преданных ей казаков и татар. Железную дисциплину установила в своей небольшой армии.

Она не вмешивалась в политические споры, но чувствовала, что рокошане и лисовички желают проведения элекционного сейма по обряду, принятому в Короне. И, когда сенаторы-децемвиры вынудили Дмитрия подписать вольности, царица зимой того же 1610 года ушла со своей гвардией сначала к ротмистру Сапеге , а затем к атаману войска донского, настоящему рыцарю, верному императрице Ивану Заруцкому . К тому времени уже не стало и Василия Шуйского (выдали его Мстиславские Сигизмунду), и царя Дмитрия (убил его наёмный тать). В Москве царили сенаторы Мстиславские и Лыковы под охраной войск царя Владислава . Их осаждали мятежники под водительством бояр Романовых и Трубецких, временных союзников Марины. Во всей стране шла долгая-долгая война…

…В полутёмной холодной келии Новодевичьего монастыря, недавно занятого войсками атамана Заруцкого, находились две женщины. Марина Мнишек, одетая в татарский костюм, шаровары, тёплый полушубок и казацкую шапку, и инокиня Ольга, в миру – царевна Ксения Годунова.

Ксения стояла перед Марией нагая, опустив глаза долу с растрёпанными, некогда русыми, а ныне седеющими волосами, переминаясь побледневшими от холода ногами и пытаясь прикрыть руками то срам, то синяки от побоев, что нанесли ей ограбившие монастырь татары из свиты Марины. Посиневшие губы бывшей царевны шептали молитву.

Она уже не была той красавицей, что когда-то возжелал император Дмитрий и которую держал при себе более полугода, не желая убрать, несмотря на все требования Марины. Красу Ксении попортил и голод в осаждённой Лавре, и молитвенные стояния в монастырях, и бесконечный пост, который блюла она в постриге. Грудь её упала, на висках проступила седина, лицо осунулось, на коленях появились подагрические наросты, руки огрубели.

Марина оглядела бывшую соперницу со всех сторон. О, сколько раз она желала ей смерти! Сколько жутких казней придумывала! И вот сбылось – Ксения в её власти. Стоит беспомощная перед ней.

– И что он только в тебе тогда нашёл? – еле слышно спросила Марина.

Ксения не ответила, а только метнула в сторону бывшей соперницы взгляд. Это был взгляд совсем не потухших, а молодых карих очей, взгляд совсем не робкой монахини. В этом взгляде была и ненависть, и фамильная гордость царей-Годуновых, и готовность умереть, и горячая затаённая любовь к тому молодому, весёлому царю-реформатору Дмитрию, о котором как о живом во всём свете, наверное, теперь помнили только эти две женщины. Марина поняла этот взгляд. Поняла, что именно за это она и не сможет казнить Ксению. За то, что та ещё помнит Дмитрия. Настоящего царя Дмитрия. Марина вдруг осознала, что у неё нет ненависти. Перед ней стояла вовсе не соперница-царевна, а просто потрёпанная жизнью уже немолодая русская баба, раздетая грабителями.

– Оденься! – она кинула ей рубашку. Та прижала к себе одежду, но руки не слушались, и одеться не смогла.

Марина кликнула слугу и отдала приказ. Через минуту ей подали кожаные туфли.

В 1945 году гробница Годуновых была вскрыта антропологом М. М. Герасимовым, но захоронение оказалось ранее потревоженным грабителями: кости и содержимое гробов было перемешано, черепа не сохранились, и лица представителей династии Годуновых методом антропологической реконструкции оказалось невозможным восстановить. Из предметов, обнаруженных в ходе этих раскопок, в экспозиции Троице-Сергиевой Лавры находится остроносая, очень маленького размера кожаная туфелька царевны, восстановленная реставраторами.

– И это надень. Замёрзнешь. Я в них тогда танцевала. Последний раз. С ним.

– Не надену. Лучше прикажи меня убить. Что ждёшь? – прошептала Ксения.

– Ну, не наденешь – не надо. Может, и по-иному сгодятся, – ответила Марина.

Резко повернувшись, она вышла из келии. Татары и казаки ожидали её. Подвели лошадь. Она легко вскочила в седло.

– А с этой что делать? – кликнул кто-то из свиты.

– Не трогать! Кто её хоть пальцем тронет – голову отрублю! Лично! Поняли?! – и, обожегши коня плетью, с места понеслась галопом. За ней спешила свита и охрана. Вскоре стук копыт затих, и кавалькада исчезла из вида.

– Господи! Спаси и сохрани! – молилась Ксения.

Молилась так же, как молились в те времена сотни тысяч простых русских баб.

Моление о русской бабе

Господи, сохрани от ярости татар и казаков, спаси от рабства и выставления на позор на рабском рынке в Кафе перед бесстыжими глазами турок-бусурман и фрязей! Господи! Спаси от татей лесных и бродячих орд лисовиков-наёмников, что непотребную похоть свою противоестественно удовлетворяют, а при том глумятся и над детьми малыми, и над девицами, и над жёнками! Спаси от пьяницы-мужа, что как выпьет, так учнёт бить то батогом, то ослапом! Спаси от свёкра, что со срамными речами лезет и руки распускает! Сохрани, Господи, семя русское! Помоги в тягостях и избавлении от бремени! Не дай погибнуть роду русскому! Спаси, Господи, простую русскую бабу, ибо в годину страшного русского лихолетья, нет у неё другой защиты, кроме тебя, Господи!

Между 1612 и 1614 годами. Конец царствования

…Она боролась до конца. Не сдавалась. Знала: царицы не сдаются, пока бьётся сердце. Но изменников и предателей было слишком много. А верных рыцарей слишком мало…

…Выбив из Москвы войска царя Владислава, окончательно повздорили временные союзники: с одной стороны – романовские бандиты, казачья вольница, купленная на деньги грабителей Сибири Строгановых , не признававшая никакой власти, а с другой стороны – доблестные витязи князя Трубецкого , присягнувшие законному царю Ивану Дмитриевичу, сыну Марины. Маленькая армия самой императрицы, равно как и войска атамана Заруцкого, не принимали участия в битве за Москву по соглашению с Романовыми. Договорились, что как только восстановят русскую власть над столицей – так будет в ней законный царь. Но разве Романовы соглашения соблюдают! У них татар и казаков, и разбойников всяких было несчётное число! Те взяли верх и объявили о созыве незаконного элекционного сейма, называемого ими Земским собором . Неслыханное дело – при живом законном царе выборы другого царя проводить! На сих выборах Марина и её сторонники оказались в явном меньшинстве, как, впрочем, и купчины толстобрюхие новгородские да вологодские, да сольвычегодские, кои мечтали для поправления дел своих торговых со Швецией и с Англией кто Карлуса Шведского на престол поставить. Но сих правителей на сейме споро объявили иноземцами и указали, что никакого иноземного монарха на Руси боле не будет, а будет свой. К негодованию Марины, её сына тоже объявили иноземцем! Не желая сносить сию хулу в адрес законного царя, Марина покинула столицу, вернулась в Коломну. Там подождала почти полгода. Сначала надеялась, что одумаются люди московские да делегаты сейма и изберут пусть не Ивана, но кого-то из родни её или из слуг верных. Надеялась, что будет избран или родовитый родственник Дмитрия-царя сенатор Мстиславский , или до последнего верные Дмитрию Угличскому князь Черкасский , или доблестный князь Трубецкой . С ними можно было бы Марине договориться. Может быть, о регентстве, как при царице Елене. Или об опричнине как при царе Иване. Да надежды не сбылись! Романовы воровским путём, разбоем власть забрали! Под угрозой ножей казацких заставили сейм присягнуть молодому несмышлёнышу Михаилу , сыну Филарета-патриарха .

Поняла тогда Марина, что напрасно бездействовала, что война для неё вовсе не окончена. Со своей армией выступила она на юг, в Рязань. Это было ошибкой. Большая часть её добрых подданных, верных ей, маленькому царю Ивану и хранящих светлую память о царе Дмитрии было на севере! Ивану Дмитриевичу на севере присягнули Углич, Вятка, другие города. А на юге – только Астрахань да орды терских, донских да яицких казаков. К ним Марина хотела пробиться, да не смогла. Новоизбранный самозванец малолетний царь Михаил послал изменника Одоевского с огромной толпой бандитов и под Воронежем разбил немногочисленную армию Марины и Заруцкого. Едва спаслась царица от плена! Добралась до Астрахани, где её и настигли вести о том, что ждут её и царя и в Вятке, и в Угличе, и на Яике! Пробиваться к своим надо было с малым числом гвардейцев через земли, занятые войсками самозванца Михаила. Не удалось. Полонили её, царя и атамана на Яике. Привезли как рабов в Москву. Сразу же без суда посадили на кол Заруцкого. Во время казни он не проронил ни слова. «Прощай, верный и храбрый воин! Ангелы вознесут твою душу в царствие небесное!» – молилась о нём Марина.

…Её вывели из темницы морозным декабрьским рассветным утром, когда воздух особенно звонок и чист и по всей сонной ещё Москве, казалось, слышен отзвук колокольного заутреннего звона. Императрицу посадили на телегу, дали в руки сына. Пятеро стрельцов стали ошую и одесную телеги. Разлучённая с маленьким Иваном во время заточения Марина, не смогла при его виде сдержать слёз! Как похудел! А почему в драной рубахе? Где одежда царская? «Сынок! Государь! Тебе не холодно?» – Марина сорвала с себя плат, накинула на маленького мальчика, прижала к себе. Поцеловала в лобик. Синяки! «Тебя били?». Возница не спеша тронул телегу к Фроловским воротам. Маленький дрожащий царь грустно посмотрел на маму глазами полными слёз и страха: «Mama nas zabiją? Mama dużo się modliłem, pytałem Pana, czy trafię jestem w raju, do papieża, po tym, jak mnie zabiją. Pan nie odpowiedział. Mamusiu! Boję się. Ja nie chcę umierać. Ty zaś wszystko możesz, mamo. Powiedz im, żeby nas wypuścili. Bardzo się boję. Mamo, mówiłaś, że rosjanie – nasze dobre poddani. Dlaczego są one takie złe? Co ja im zrobiłem, mamo?» – едва слышно, запекшимися рассечёнными губами шептал царевич, уткнувшись в плечо императрицы. «Nie bój się, kochanie! – обняв сына тоже шёпотом отвечала Марина, – Pan jest łaskawy! Nas nie zabiją. Nas zabiorą w Grudziądz. A może puszczą w Sambor. Tam, gdzie jest najlepszy na  świecie zamek w magicznym lesie. Ty go na pewno zobaczysz. Nie bój się, panie, nie ośmielą się cię zabić!»

Телега остановилась у ворот. Вокруг собралась небольшая толпа зевак, что шли от заутрени. Перед Мариной предстал дьяк. Дьяк вынул из рукава шубы свиток, и громким голосом, дабы все услышали огласил: «По государеву, царёву и великого князя Михаила Фёдоровича указу велено холопа нашего Ивашку, что воровским обрядом смел именоваться именем государевым, повесить». «Что, что?» – не веря ушам своим переспросила Марина. Но дюжие руки стрельцов уже выхватили мальчика из рук императрицы. Малыш пытался вырваться: «Mamo! Ratuj! Boli mnie, mamo!»

Марина рванулась на помощь сыну, но двое стрельцов навалились ей на плечи, вывернули ей руки и прижали к земле, к грязному снегу. «Что вы делаете! Отпустите! Отпустите его! Не смейте! Это ваш законный царь Иван! Душегубы! Цареубийцы! Слуги Иродовы! Отпустите его! Ему же больно!»

Стрельцы, державшие Марину, даже не шелохнулись и только крепче ухватили бьющуюся в конвульсиях и истерике императрицу, и, видно вспомнив чей-то приказ, лишь повернули её за волосы лицом к воротам, чтобы она видела страшную картину казни сына. Два стрельца связали юного царя, прижав верёвкой руки к тельцу. Молодой и явно неопытный палач засунул кричащему и плачущему мальчику в рот кусок рогожи, накинул на шею петлю и затянув узлом, попытался, встав на телегу, перекинуть свободный конец верёвки через воротную балку. Ему это сразу не удалось. Подвалила толпа. «Маринкиного ворёнка вешают!» – «Давно пора!» – «Любо!» Наконец палач перекинул верёвку через брус и начал поднимать бьющееся в конвульсиях тело маленького царя. Петля, видно, была слишком широка для тоненькой шеи мальчика, и тот никак не мог задохнуться. Палачу пришлось отпустить верёвку, перевязать узел и опять повесить мальчика. Второй раз было удачнее. Иван Дмитриевич захрипел, его штаны намокли, глаза выпучились, лицо посинело. Толпа московитов ликовала: «Любо!» Марина вдруг почувствовала, как острая давящая боль появилась у неё с левой стороны груди, её дыханье стало трудным, а посередине груди будто открытый холод прошёл. Боль усилилась спустилась в руки, от боли свело скулы.

Вдруг толпа заволновалась, поскидывала шапки, плюхнулась на колени. Царь! Царь Михаил со свитой шёл к месту казни. Марина увидела, что на его толстом, холёном, бабьем безусом лице играла усмешка. Он остановился рядом с повешенным. Кто-то из свиты что-то сказал, указывая на мокрые штаны Ивана. Царь и свита засмеялись. Кто-то из свиты, кажется, князь Пожарский слепил снежок и подал его царю. Царь опять усмехнулся и кинул снежок в повешенного. Тут уж вся царёва свита начала играть в эти безумные снежки – соревноваться, кто ловчее попадёт в маленький трупик. Не в силах видеть глумление над телом сына, Марина немыслимым усилием вырвалась из рук стрельцов, выхватила невесть откуда взявшийся у неё мешочек-подарок Лукавого и высыпала чёрную пыль под ноги царю Михаилу. «Будь проклят! В Ипатьеве вы начали – в Ипатьеве и закончите! Смертью царевича вы начали – смертью царевича и закончите!» – прокричала она. Сильный удар под дых сбил её с ног. Стрельцы вновь её скрутили, начали бить. «Смертью царевича начали – смертью царевича кончите!» – харкая кровью, кричала Марина. Михаил побледнел. «В Коломну ведьму. Пусть сгинет там!»

Эпилог. Вне времени

В тёмный сырой подвал угловой башни кремля, что в Коломне, стражники заходили редко. Там в узкой каморе в луже собственных испражнений и крысиной мочи на грязном холодном полу сидела полупарализованная старуха с седыми свалявшимися волосами, изъеденными вшами. Её худое тело, покрытое гнойными фурункулами и коростой, едва прикрывало рваное тряпьё. Около распухших ног, усеянных язвами, копошились крысы. Но тюремные крысы брезговали грызть старухину плоть. Иногда она целыми днями не двигалась, даже мокриц не сдувала с губ. Тогда охранники, открыв тяжёлую заплесневелую дверь, тыкали её палкой. Не померла ли? Нет, вроде, жива. Иногда ей кидали кусок хлеба и ставили плошку с водой. Кто сию пищу поедал – крысы или она, – про то охрана знать не желала. Как-то из Москвы прислали спросить не надо ли ей чего? Она попросила иконку Дмитрия Солунского. Икону ей не дали. Зачем ведьме икона? А в Москву отписали, что-де ничего не желает, что-де благодарна государю, царю и великому князю, что грехи свои замаливает…

Никто в этой страшной старухе не узнал бы красавицу императрицу Марину Мнишек.

В том месте темнота была особенно густая, настолько, что даже подослепшие глаза Марины видели, что эта тьма двигается…

– Ты здесь? Я знала, что ты придёшь. Ты, наверное, единственный, кто ещё не глумился над моим горем. Что ж, заходи, Враг Рода Человеческого! Жаль, угостить тебя нечем. Разве крохами, что крысы не доели. Но я рада гостю. Присаживайся. Императрица позволяет тебе сесть.

– Приветствую тебя, царица! Да. Решил навестить тебя в новых твоих чертогах, – раздался знакомый с детских лет бархатистый приятный голос.

– Чертоги? Ты, как всегда, лукавый путаник и обманщик! Ты говорил, что я буду царицей полумира! Обманул!

– Нет! Ты была императрицей самой большой страны на планете!

– Только пять дней! И почти десять лет воевала за право повторить эти пять дней!

– Какие странные вы, люди, существа! Придумали себе какое-то время! Пять дней! Пять веков! Это не имеет значения! Я прибыл оттуда, где нет времени. Впрочем, помнится, самый умный из ваших евангелистов пытался вам это объяснить, говорил, что «времени не будет». Вы не поняли! Безумцы! Вы до сих пор пытаетесь бороться за время, обогнать его или обмануть! Не выйдет! Оно уж куда обманчивее меня. Я-то не вру!

– Врёшь! Ты дал мне заклятие ненависти, а оно не подействовало! Ничего тогда с Михаилом не случилось!

– Повторяю: я никогда не вру! Если тогда не случилось, то обязательно проклятие Сатаны сбудется. Пусть через сто, двести, триста лет! Для меня, для проклятия, да и для тебя сейчас это значения не имеет!

– Имеет! Я хочу видеть ЭТО!

– Но это уже новое желание. Новое желание – новый контракт!

– А! Ты хочешь получить взамен мою душу? Что ж, бери! Отдаю добровольно. Эта душа пережила и райское блаженство, и адские муки здесь, на земле. Не думаю, что у тебя в аду ей будет хуже, чем в Кремле у фроловских ворот! Только покажи мне ЭТО!

…Тьма рассеялась, и Марина увидела невысокий продолговатый каменный дом с покатой крышей где-то на окраине своей империи. Он стоял на косогоре так, что с одной стороны, вроде, у него было два этажа, а с другой стороны – один. Чёртова дюжина окон, выходящих на улицу, были наглухо закрыты ставнями. Дом был обнесён глухим высоким забором. У ворот во двор и у двух подъездов стояла стража, одетая в странные кожаные одежды. У некоторых на головах были остроконечные шапки с нашитой красной звездой. Марина слышала их речь, но не понимала её. Говорили то ли по-мадьярски, то ли по-чухонски.

Невидимая Марина вошла во двор. Там царила суета. Сновали другие люди, речь которых была странная, но более понятная. Одетые в те же кожаные куртки, люди называли друг друга «товарищ», хоть явно друзьями не были. Они суетились и готовились к чему-то. «Канистры с керосином привезли?» – «Да, но пока недостаточно». – «А известь?» – «Извести должно хватить». – «Шахту проверили?» – «Да». – «Ты был в подвале?» – «Места маловато. При стрельбе может отрекошетить. Сподручней ножами или штыками». – «А, может, по одному? Или сначала самого, а потом остальных?» – «Не велено. Велено сразу всех. И прислугу. Даже собак». – «Животину-то за что?» – «Ну, одну себе оставь». – «Неудобно будет целиком-то изводить. Может, разделаем? Вон Колька в 1905 мясником подрабатывал. Сподручнее так. Проверял». – «Прикажут – разделаем. Как корову. Ха!» – «Кто-то сказал, что головы надо бы Старику с Максом показать». – «Прикажут – отправим головы Старику». – «А что ты его так кличешь?» – «Да ещё до революции в Лондоне встречались. Стариком его тогда уже все наши называли. А Якова – Максом». – «А чего ждём-то? Говорили, что в полночь начнём. Скоро уж три часа». – «Из Москвы кого-то из начальства ждут. С приказом». – «Устал ждать. Я с марта семнадцатого в расстрельных командах. Ещё с Гельсингфорса. Подустал». – «Не время уставать! Вон мировая революция настанет – без устали работать придётся!»

Марина поняла, что готовится что-то ужасное, готовится какое-то страшное злодеяние, может быть, одно из самых страшных в истории. Злодеяние, которое пустит ад на Землю, приведёт к гибели такого множества людей, которого ещё не знал род людской! И люди эти во дворе дома, казалось, – вовсе не люди. Марина смотрела в их чёрные глаза и не видела в них жизни! Поняла она, что это – слуги Того, кто забрал её душу. И, к своему ужасу, Марина поняла, что злодеяние, которое они готовят, открыто её проклятьем!

– Приехал! Сам! Из Москвы!

– Здравствуйте, товарищи!

Марина даже вздрогнула! Опять этот голос! Да. Он выглядит по-другому, шинель, очки, бородка, свита. Но голос! Сам Князь тьмы пожаловал! Видимая только Сатане, Марина бросилась наперерез свите Люцифера. «Останови! Я вовсе не этого хотела! Я не хочу много новых жертв! Не нужно столько смертей!» – «Поздно. Ты просыпала адский пепел на землю. Ты произнесла проклятие. Проклятие Дьявола всегда сбывается! И, кроме того, тебе больше нечего мне предложить! – последовал ответ. – Тебе пора!»

И за секунду до того, как адское пламя поглотило Марину, она услышала фразу, показавшуюся ей настолько ужасной, насколько может быть ужасен сигнал к массовым казням:

«Заключённых в подвал к товарищу Юровскому !»