Лесков Николай Семенович

Н.С.Лесков

Кого надо считать дураком? Кажется, будто это всякий знает, а если начать сверять, как кто это понимает, то и выйдет, что все понимают о дураке неодинаково. По академическому словарю, где каждое слово растолковано в его значении, изъяснено так, что "дурак -- слабоумный человек, глупый, лишенный рассудка, безумный, шут...". В подкрепление такого толкования приведен словесный пример: "Он был и будет дурак дураком". "Дурачок -- смягчение слова дурак". Ученее этого объяснения уже и искать нечего, а между тем в жизни случается встречать таких дураков или дурачков, которым эта кличка дана, но они, между тем, не безумны, не глупы и ничего шутовского из себя не представляют... Это люди любопытные, и про одного такого я здесь и расскажу.

Был у нас в деревне безродный крепостной мальчик Панька. Рос он при господском дворе, ходил в том, что ему давали, а ел на застольщине вместе с коровницею и с ее детьми. Должность у него была такая, чтобы "всем помогать"; это значило, что все должностные люди в усадьбе имели право заставлять Паньку делать за них всякую работу, и он, бывало, беспрестанно работает. Как сейчас его помню: бывало, зимою, -- у нас зимы бывают лютые, -- когда мы встанем и подбежим к окнам, Панька уже везет на себе, изогнувшись, большие салазки с вязанками сена, соломы и с плетушками колоса и другого мелкого корма для скотины и птиц. Мы встаем, а он уже наработался, и редко увидишь его, что он присядет в скотной избе и ест краюшку хлебца, а запивает водою из деревянного ковшика.

Спросишь его, бывало:

Что ты, Паня, один сухой хлеб жуешь?

А он шутя отвечает:

Как так "с ухой"? -- он, гляди-ко, с чистой водицею.

А ты бы еще чего-нибудь попросил: капустки, огурца или картошечки!

А Паня головой мотнет и отвечает:

Ну, вот еще чего!.. Я и так наелся, -- слава те Господи!

Подпояшется и опять на двор идет таскать то одно, то другое. Работа у него никогда не переводилась, потому что все его заставляли помогать себе. Он и конюшни, и хлева чистил, и скоту корм задавал, и овец на водопой гонял, а вечером, бывало, еще себе и другим лапти плетет, и ложился он, бывало, позже всех, а вставал раньше всех до света и одет был всегда очень плохо и скаредно. И его, бывало, никто и не жалеет, а все говорят:

Ему ведь ничего, -- он дурачок.

А чем же он дурачок?

Да всем...

А например?

Да что за пример! -- вон коровница-то все огурцы и картошки своим детям отдает, а он, хоть бы что ему... и не просит у них, и на них не жалуется. Дурак!

Мы, дети, не могли хорошо в этом разобраться, и хоть глупостей от Паньки не слыхали, и даже видели от него ласку, потому что он делал нам игрушечные мельницы и туезочки из бересты, -- однако и мы, как все в доме, одинаково говорили, что Панька дурачок, и никто против этого не спорил, а скоро вышел такой случай, что об этом уже и нельзя стало спорить.

Был у нас нанят строгий-престрогий управитель, и любил он за всякую вину человека наказывать. Едет, бывало, на беговых дрожках и по всем сторонам смотрит: нет ли где какой неисправности? И если заметит что-нибудь в беспорядке -- сейчас же остановится, подзовет виноватого и приказывает:

Ступай сейчас в контору и скажи моим именем старосте, чтобы дали тебе двадцать пять розог; а если слукавишь -- я тебе вечером при себе велю вдвое дать.

Прощенья у него уж и не смели просить, потому что он этого терпеть не мог и еще прибавлял наказание.

Вот раз. летом, едет этот управляющий и видит, что в молодых хлебах жеребята ходят и не столько зелени рвут, сколько ее топчут и копытами с корнями выколупывают...

Управитель и расшумелся.

А жеребят в этот год был приставлен стеречь мальчик Петруша, -- сын той самой Арины-коровницы, которая Паньке картошек жалела, а все своим детям отдавала. Петруша этот имел в ту пору лет двенадцать и был телом много помельче Паньки и понежнее, за это его и дразнили "творожничком" -- словом, он был мальчик у матери избалованный и на работу слабый, а на расправу жидкий. Выгнал он жеребят рано утром "на росу", и стало его знобить, а он сел да укрылся свиткою, и как согрелся, то на него нашел сон -- он и заснул, а жеребятки в это время в хлеб и взошли.

Управитель, как увидал это, так сейчас стегнул Петю и говорит:

Пусть Панька пока и за своим, и за твоим делом посмотрит, а ты сейчас иди в разрядную контору и скажи выборному, чтобы он тебе двадцать розог дал; а если это до моего возвращенья домой не исполнишь, то я при себе тогда тебе вдвое дам. Сказал это и уехал.

А Петруша так и залился слезами. Весь трясется, потому что никогда его еще розгами не наказывали, и говорит он Паньке:

Брат милый, Панюшка, очень страшно мне... скажи, как мне быть?

А Панька его по головке погладил и говорит:

И мне тоже страшно было... Что с этим делать-то... Христа били...

А Петруша еще горче плачет и говорит:

Боюсь я идти и боюсь не идти... Лучше я в воду кинуся. А Панька его уговаривал-уговаривал, а потом сказал:

Ну, постой же ты: оставайся здесь и смотри за моим и за своим делом, а я скорей сбегаю, за тебя постараюся, -- авось тебя Бог помилует. Видишь, ты трус какой.

Петруша спрашивает:

А как же ты, Панюшка, постараешься?

Да уж я штуку выдумал -- постараюся! И побежал Панька через поле к усадьбе резвенько, а через час назад идет, улыбается.

Не робей, -- говорит, -- Петька, все сделано; и не ходи никуда -- с тебя наказанье избавлено.

Петька думает:

"Все равно: надо верить ему", -- и не пошел; а вечером управляющий спрашивает у выборного в разрядной избе:

Что, пастушонок утром приходил сечься?

Как же, -- говорит, -- приходил, ваша милость.

Взбрызнули его?

Да, -- говорит, -- взбрызнули.

И хорошо?

Хорошо, постаралися.

Дело и успокоилось, а потом узнали, что высекли-то пастушонка, да не того, которого было назначено, не Петра, а Паньку, и пошло это по усадьбе и по деревне, и все над Панькой смеялись, а Петю уже не стали сечь.

Что же, -- говорили, -- уже если дурак его выручил, нехорошо двух за одну вину разом наказывать.

Ну, не дурак ли, взаправду, наш Панька был?

Сделалась через несколько лет в Крыме война, и начали набирать рекрут. Плач по деревне пошел: никому на войне страдать-то не хочется. Особенно матери о сыновьях убиваются -- всякой своего сына жалко.

А Паньке в это время уже совершенные годы исполнились, и он вдруг приходит к помещику и сам просится:

Велите, -- говорит, -- меня отвести в город -- в солдаты отдать.

Что же тебе за охота?

Да так, -- отвечает, -- очень мне вдруг охота пришла.

Да отчего? Ты обдумайся.

Нет, -- говорит, -- некогда думать-то.

Отчего некогда?

Да нешто не слышно вам, что вокруг плачут, а я ведь любимый у Господа, -- обо мне плакать некому, -- я и хочу идти.

Его отговаривали.

Посмотри-ка, мол, какой ты неуклюжий-то: над тобой на войне-то, пожалуй, все расхохочутся. А он отвечает:

То и радостней: хохотать-то ведь веселее, чем ссориться; если всем весело станет, так тогда все и замирятся. Еще раз сказали ему:

Утешай-ка лучше сам себя да живи дома! Но он на своем твердо стоял.

Нет, мне, -- говорит, -- это будет утешнее.

Его и утешили, -- отвезли в город и отдали в рекруты, а когда сдатчики возвратились, -- с любопытством их стали расспрашивать:

Ну, как наш дурак остался там? Не видали ли вы его после сдачи-то?

Как же, -- говорят, -- видели.

Небось, смеются все над ним, -- какой увалень?

Да, -- говорят, -- на самых первых порах-то было смеялися, да он на все на два рубля, которые мы дали ему награждения, на базаре целые ночвы пирогов с горохом и с кашей купил и всем по одному роздал, а себя позабыл... Все стали головами качать и стали ломать ему по половиночке. А он застыдился и говорит:

Что вы, братцы, я ведь без хитрости! Кушайте. Рекрута его стали дружно похлопывать:

Какой, мол, ты ласковый!

А наутро он раньше всех в казарме встал, да все убрал и старым солдатам всем сапоги вычистил. Стали хвалить его, и старики у нас спрашивали: "Что он у вас дурачок, что ли?"

Сдатчики отвечали:

Не дурак, а... малость с роду так.

Так Панька и пошел служить со своим дурачеством и провел всю войну в "профосах" -- за всеми позади рвы копал да пакость закапывал, а как вышел в отставку, так, по привычке к пастушеству, нанялся у степных татар конские табуны пасти.

Отправился он к татарам из Пензы и не бывал назад много лет, а скитался, гоняя коней, где-то вдали, около безводных Рын-Песков, где тогда кочевал большой местный богач Хан-Джангар. А Хан-Джангар, когда приезжал на Суру лошадей продавать, то на тот час держал себя будто и покорно, но у себя в степи что хотел, то и делал; кого хотел -- казнил, кого хотел -- того миловал.

За отдаленностью дикой пустыни следить за ним было невозможно, и он как хотел, так и своевольничал. Но расправлялся он так не один: находились и другие такие же самоуправцы, и в числе их появился один лихой вор, по имени Хабибула, и стал он угонять у Хана-Джангара много самых лучших лошадей, и долго никак его не могли поймать. Но вот раз сделалась у одних и других татар свалка, и Хабибулу ранили и схватили. А время было такое, что Хан-Джангар спешил в Пензу, и ему никак нельзя было остановиться и сделать над Хабибулой суд и казнить его такою страшною казнью, чтобы навести страх и ужас на других воров.

Николай Семёнович Лесков

«Дурачок»

Панька был сиротой, жил при господском дворе и все служащие в этом дворе могли сваливать на него любую работу. Должность у него была такая «всем помогать». А он беспрекословно выполнял и никогда не отказывался. Раньше всех вставал, позже всех ложился, за всех делал работу и никогда не отказывался и не жаловался. Одевался он плохо и скромно, что отдадут ненужное, то и носит. Принимали его за дурачка да и называли также, и не жалел парня никто. Однажды новый управитель ехал по господе и увидел, как жеребята в молодых хлебах пасутся, да не сколько пасутся, сколько копытами топчут, вместе с корнями выдергивают. В то время на пастбище выгонял жеребят Пашка, сын коровницы, ленивый да избалованный матерью паренек лет двенадцати. Выгнал он жеребят с утра, продрог, накрылся курткой да и задремал пригревшись на солнышке, а они в это время и пошли в хлеба.

Управитель Петю стегнул, да и отправил в разрядную контору получить 20 розг, а если не пойдет и не получит до возвращения управителя домой, то вечером по возвращению получит все 40.

Петруша слезами заливается, боится. Панька погладил его, пожалел и пошел, как он сказал договариваться к выборному. На самом же деле, как выяснилось позже, пошел он и сам за Петьку получил те 20 розг. И все смеялись над Панькой, ну не дурак он? За других спину свою подставлять.

Так и жил Панька всех выручая пока не наступила война в Крыму. Начали рекрутов набирать, плачут все, сыновей жалко отдавать. А Панька сам пошел и просится в рекруты, а года-то уже вышли, не берут. Ели-ели упросил, повезли его в город – отдали в рекруты. Сдатчики по приезду рассказывали, что с Паньки и там все смеяться сразу стали, а он накупил всем пирожков на выданные ему деньги и раздал, а себе не осталось. Тут все свои ломать начали делиться с ним, а он отказывается - не берет. С утра встал раньше всех, убрался в казарме, да старым солдатам сапоги начистил, удивляются все и тут дурачком называют.

Так со своим дурачеством и войну всю прошел, а после домой не возвратился, а нанялся у степных татар конские табуны пасти. Служил местному богачу Хан-Джангару, что вел себя на территории русских властей покорно, а дома у себя в степи, кого хотел - наказывал, кого хотел - миловал. Появился в тех краях вор лихой Хабибула, угонял он у Хан-Джангара самых лучших лошадей. Вот раз ранили Хабибулу, так только и смогли в плен взять, а богачу как раз в Пензу ехать, не может он показаться с вором там. И оставил он Панька стеречь Хабибулу, окованного цепями, оставив им еды и воды, наказав при этом стеречь, как свою душу.

Уехал Хан-Джангара, а Панька и отпустил Хабибулу, при этом сказав, что исправляться нужно и все свои силы на добро, а не в зло, обращать. Хабибула ускакал, а Панька остался дожидаться возвращения Хана. По своем возвращении богач не обнаружил Хабибулу и был удивлен тем, что Панька его отпустил. На что неудавшийся сторож ему и ответил, что я все сделал по твоему велению: «Ты мне велел беречь его как свою душу, а я свою душу так берегу, что желаю пустить ее помучиться за ближнего...»

Позвал тогда Хан всех своих и сказал им потихоньку: «А ведь Паньку, сдается, нельзя казнить, потому что в душе его, может быть, ангел был...» И согласны с ним были все.

Кого надо считать дураком? Кажется, будто это всякий знает, а если начать сверять, как кто это понимает, то и выйдет, что все понимают о дураке не одинаково. По академическому словарю, где каждое слово растолковано в его значении, изъяснено так, что «дурак – слабоумный человек, глупый, лишенный рассудка, безумный, шут»… В подкрепление такого толкования приведен словесный пример: «Он был и будет дурак-дураком». «Дурачок – смягчение слова дурак». Ученее этого объяснения уже и искать нечего, а между тем в жизни случается встречать таких дураков или дурачков, которым эта кличка дана, но они, между тем, не безумны, не глупы и ничего шутовского из себя не представляют… Это люди любопытные, и про одного такого я здесь и расскажу.

Был у нас в деревне безродный крепостной мальчик Панька. Рос он при господском дворе, ходил в том, что ему давали, а ел на застольщине вместе с коровницею и с ее детьми. Должность у него была такая, чтобы «всем помогать»; это значило, что все должностные люди в усадьбе имели право заставлять Паньку делать за них всякую работу, и он, бывало, беспрестанно работает. Как сейчас его помню: бывало, зимою, – у нас зимы бывают лютые, – когда мы встанем и подбежим к окнам, Панька уже везет на себе, изогнувшись, большие салазки с вязанками сена, соломы и с плетушками колоса и другого мелкого корма для скотины и птиц. Мы встаем, а он уже наработался, и редко увидишь его, что он присядет в скотной избе и ест краюшку хлебца, а запивает водою из деревянного ковшика.

Спросишь его, бывало:

– Что ты, Паня, один сухой хлеб жуешь?

А он шутя отвечает:

– Как так «с ухой»? – он, гляди-ко, с чистой водицею.

– А ты бы еще чего-нибудь попросил: капустки, огурца или картошечки!

А Паня головой мотнет и отвечает:

– Ну, вот еще чего!.. Я и так наелся, – слава-те, господи!

Подпояшется и опять на двор идет таскать то одно, то другое. Работа у него никогда не переводилася, потому что все его заставляли помогать себе. Он и конюшни, и хлева чистил, и скоту корм задавал, и овец на водопой гонял, а вечером, бывало, еще себе и другим лапти плетет, и ложился он, бывало, позже всех, а вставал раньше всех дт-света и одет был всегда очень плохо и скаредно. И его, бывало, никто и не жалеет, а все говорят:

– Ему ведь ничего, – он дурачок.

– А чем же он дурачок?

– Да всем…

– А например?

– Да что за пример! – вон коровница-то все огурцы и картошки своим детям отдает, а он, хоть бы что ему… и не просит у них, и на них не жалуется. Дурак!

Мы, дети, не могли хорошо в этом разобраться, и хоть глупостей от Паньки никогда не слыхали, и даже видели от него ласку, потому что он делал нам игрушечные мельницы и туезочки из бересты, – однако и мы, как все в доме, одинаково говорили, что Панька дурачок, и никто против этого не спорил, а скоро вышел такой случай, что об этом уже и нельзя стало спорить.

Был у нас нанят строгий-престрогий управитель, и любил он за всякую вину человека наказывать. Едет, бывало, на беговых дрожках и по всем сторонам смотрит: нет ли где какой неисправности? И если заметит что-нибудь в беспорядке – сейчас же остановится, подзовет виноватого и приказывает:

– Ступай сейчас в контору и скажи моим именем старосте, чтобы дали тебе двадцать пять розог; а если слукавишь – я тебе вечером при себе велю вдвое дать.

Прощенья у него уж и не смели просить, потому что он этого терпеть не мог и еще прибавлял наказание.

Вот раз, летом, едет этот управляющий и видит, что в молодых хлебах жеребята ходят и не столько зелени рвут, сколько ее топчут и копытами с корнями выколупывают…

Управитель и расшумелся.

А жеребят в этот год был приставлен стеречь мальчик Петруша, – сын той самой Арины-коровницы, которая Паньке картошек жалела, а все своим детям отдавала. Петруша этот имел в ту пору лет двенадцать и был телом много помельче Паньки и понежнее, за это его и дразнили «творожничком» – словом, он был мальчик у матери избалованный и на работу слабый, а на расправу жидкий. Выгнал он жеребят рано утром «на-росу», и стало его знобить, а он сел да укрылся свиткою, и как согрелся, то на него нашел сон – он и заснул, а жеребятки в это время в хлеб и взошли.

Управитель, как увидал это, так сейчас стегнул Петю и говорит:

– Пусть Панька пока и за своим, и за твоим делом посмотрит, а ты сейчас иди в разрядную контору и скажи выборному, чтобы он тебе двадцать розог дал; а если это до моего возвращенья домой не исполнишь, то я при себе тогда тебе вдвое дам.

Сказал это и уехал.

А Петруша так и залился слезами. Весь трясется, потому что никогда его еще розгами не наказывали, и говорит он Паньке:

– Брат милый, Панюшка, очень страшно мне… скажи, как мне быть?

А Панька его по головке погладил и говорит:

– И мне тоже страшно было… Что с этим делать-то… Христа били…

А Петруша еще горче плачет и говорит:

– Боюсь я идти и боюсь не идти… Лучше я в воду кинуся.

А Панька его уговаривал-уговаривал, а потом сказал:

– Ну, постой же ты: оставайся здесь и смотри за моим и за своим делом, а я скорей сбегаю, за тебя постараюся, – авось тебя бог помилует. Видишь, ты трус какой.

Петруша спрашивает:

– А как же ты, Панюшка, постараешься?

– Да уж я штуку выдумал – постараюся! И побежал Панька через поле к усадьбе резвенько, а через час назад идет, улыбается.

– Не робей, – говорит, – Петька, все сделано; и не ходи никуда – с тебя наказанье избавлено.

Петька думает:

«Все равно: надо верить ему», – и не пошел; а вечером управляющий спрашивает у выборного в разрядной избе:

– Что, пастушонок утром приходил сечься?

– Как же, – говорит, – приходил, ваша милость.

– Взбрызнули его?

– Да, – говорит, – взбрызнули. – И хорошо?

– Хорошо, – постаралися.

Дело и успокоилось, а потом узнали, что высекли-то пастушонка, да не того, которого было назначено, не Петра, а Паньку, и пошло это по усадьбе и по деревне, и все над Панькой смеялись, а Петю уже не стали сечь.

– Что же, – говорили, – уже если дурак его выручил, – нехорошо двух за одну вину разом наказывать. Ну, не дурак ли, взаправду, наш Панька был?

Сделалась через несколько лет в Крыме война, и начали набирать рекрут. Плач по деревне пошел: никому на войне страдать-то не хочется. Особенно матери о сыновьях убиваются – всякой своего сына жалко.

А Паньке в это время уже совершенные годы исполнились, и он вдруг приходит к помещику и сам просится:

– Велите, – говорит, – меня отвести в город – в солдаты отдать.

– Что же тебе за охота?

– Да так, – отвечает, – очень мне вдруг охота пришла.

– Да отчего? Ты обдумайся.

– Нет, – говорит, – некогда думать-то.

– Отчего некогда?

– Да нешто не слышно вам, что вокруг плачут, а я ведь любимый у господа, – обо мне плакать немому, – я и хочу идти.

Его отговаривали.

– Посмотри-ка, мол, какой ты неуклюжий-то: над тобой на войне-то, пожалуй, все расхохочутся.

А он отвечает:

– То и радостней: хохотать-то ведь веселее, чем ссориться; если всем весело станет, так тогда все и замирятся.

Еще раз сказали ему:

– Утешай-ка лучше сам себя да живи дома!

Но он на своем твердо стоял.

– Нет, мне, – говорит, – это будет утешнее. Его и утешили, – отвезли в город и отдали в рекруты, а когда сдатчики возвратились, – с любопытством их стали расспрашивать:

– Ну, как наш дурак остался там? Не видали ли вы его после сдачи-то?

– Как же, – говорят, – видели.

– Небось, смеются все над ним, – какой увалень?

Николай Лесков

Дурачок

Рассказ

Изд: "Библия для всех", 1997 OCR, Spellcheck: Дмитрий Машковский ([email protected]), 23 Dec 2001 "Просто Льюис" Кого надо считать дураком? Кажется, будто это всякий знает, а если начать сверять, как кто это понимает, то и выйдет, что все понимают о дураке неодинаково. По академическому словарю, где каждое слово растолковано в его значении, изъяснено так, что "дурак -- слабоумный человек, глупый, лишенный рассудка, безумный, шут...". В подкрепление такого толкования приведен словесный пример: "Он был и будет дурак дураком". "Дурачок -- смягчение слова дурак". Ученее этого объяснения уже и искать нечего, а между тем в жизни случается встречать таких дураков или дурачков, которым эта кличка дана, но они, между тем, не безумны, не глупы и ничего шутовского из себя не представляют... Это люди любопытные, и про одного такого я здесь и расскажу. Был у нас в деревне безродный крепостной мальчик Панька. Рос он при господском дворе, ходил в том, что ему давали, а ел на застольщине вместе с коровницею и с ее детьми. Должность у него была такая, чтобы "всем помогать"; это значило, что все должностные люди в усадьбе имели право заставлять Паньку делать за них всякую работу, и он, бывало, беспрестанно работает. Как сейчас его помню: бывало, зимою, -- у нас зимы бывают лютые, -- когда мы встанем и подбежим к окнам, Панька уже везет на себе, изогнувшись, большие салазки с вязанками сена, соломы и с плетушками колоса и другого мелкого корма для скотины и птиц. Мы встаем, а он уже наработался, и редко увидишь его, что он присядет в скотной избе и ест краюшку хлебца, а запивает водою из деревянного ковшика. Спросишь его, бывало: -- Что ты, Паня, один сухой хлеб жуешь? А он шутя отвечает: -- Как так "с ухой"? -- он, гляди-ко, с чистой водицею. -- А ты бы еще чего-нибудь попросил: капустки, огурца или картошечки! А Паня головой мотнет и отвечает: -- Ну, вот еще чего!.. Я и так наелся, -- слава те Господи! Подпояшется и опять на двор идет таскать то одно, то другое. Работа у него никогда не переводилась, потому что все его заставляли помогать себе. Он и конюшни, и хлева чистил, и скоту корм задавал, и овец на водопой гонял, а вечером, бывало, еще себе и другим лапти плетет, и ложился он, бывало, позже всех, а вставал раньше всех до света и одет был всегда очень плохо и скаредно. И его, бывало, никто и не жалеет, а все говорят: -- Ему ведь ничего, -- он дурачок. -- А чем же он дурачок? -- Да всем... -- А например? -- Да что за пример! -- вон коровница-то все огурцы и картошки своим детям отдает, а он, хоть бы что ему... и не просит у них, и на них не жалуется. Дурак! Мы, дети, не могли хорошо в этом разобраться, и хоть глупостей от Паньки не слыхали, и даже видели от него ласку, потому что он делал нам игрушечные мельницы и туезочки из бересты, -- однако и мы, как все в доме, одинаково говорили, что Панька дурачок, и никто против этого не спорил, а скоро вышел такой случай, что об этом уже и нельзя стало спорить. Был у нас нанят строгий-престрогий управитель, и любил он за всякую вину человека наказывать. Едет, бывало, на беговых дрожках и по всем сторонам смотрит: нет ли где какой неисправности? И если заметит что-нибудь в беспорядке -- сейчас же остановится, подзовет виноватого и приказывает: -- Ступай сейчас в контору и скажи моим именем старосте, чтобы дали тебе двадцать пять розог; а если слукавишь -- я тебе вечером при себе велю вдвое дать. Прощенья у него уж и не смели просить, потому что он этого терпеть не мог и еще прибавлял наказание. Вот раз. летом, едет этот управляющий и видит, что в молодых хлебах жеребята ходят и не столько зелени рвут, сколько ее топчут и копытами с корнями выколупывают... Управитель и расшумелся. А жеребят в этот год был приставлен стеречь мальчик Петруша, -- сын той самой Арины-коровницы, которая Паньке картошек жалела, а все своим детям отдавала. Петруша этот имел в ту пору лет двенадцать и был телом много помельче Паньки и понежнее, за это его и дразнили "творожничком" -- словом, он был мальчик у матери избалованный и на работу слабый, а на расправу жидкий. Выгнал он жеребят рано утром "на росу", и стало его знобить, а он сел да укрылся свиткою, и как согрелся, то на него нашел сон -- он и заснул, а жеребятки в это время в хлеб и взошли. Управитель, как увидал это, так сейчас стегнул Петю и говорит: -- Пусть Панька пока и за своим, и за твоим делом посмотрит, а ты сейчас иди в разрядную контору и скажи выборному, чтобы он тебе двадцать розог дал; а если это до моего возвращенья домой не исполнишь, то я при себе тогда тебе вдвое дам. Сказал это и уехал. А Петруша так и залился слезами. Весь трясется, потому что никогда его еще розгами не наказывали, и говорит он Паньке: -- Брат милый, Панюшка, очень страшно мне... скажи, как мне быть? А Панька его по головке погладил и говорит: -- И мне тоже страшно было... Что с этим делать-то... Христа били... А Петруша еще горче плачет и говорит: -- Боюсь я идти и боюсь не идти... Лучше я в воду кинуся. А Панька его уговаривал-уговаривал, а потом сказал: -- Ну, постой же ты: оставайся здесь и смотри за моим и за своим делом, а я скорей сбегаю, за тебя постараюся, -- авось тебя Бог помилует. Видишь, ты трус какой. Петруша спрашивает: -- А как же ты, Панюшка, постараешься? -- Да уж я штуку выдумал -- постараюся! И побежал Панька через поле к усадьбе резвенько, а через час назад идет, улыбается. -- Не робей, -- говорит, -- Петька, все сделано; и не ходи никуда -- с тебя наказанье избавлено. Петька думает: "Все равно: надо верить ему", -- и не пошел; а вечером управляющий спрашивает у выборного в разрядной избе: -- Что, пастушонок утром приходил сечься? -- Как же, -- говорит, -- приходил, ваша милость. -- Взбрызнули его? -- Да, -- говорит, -- взбрызнули. -- И хорошо? -- Хорошо, постаралися. Дело и успокоилось, а потом узнали, что высекли-то пастушонка, да не того, которого было назначено, не Петра, а Паньку, и пошло это по усадьбе и по деревне, и все над Панькой смеялись, а Петю уже не стали сечь. Что же, -- говорили, -- уже если дурак его выручил, нехорошо двух за одну вину разом наказывать. Ну, не дурак ли, взаправду, наш Панька был? И так он все и дальше жил. Сделалась через несколько лет в Крыме война, и начали набирать рекрут. Плач по деревне пошел: никому на войне страдать-то не хочется. Особенно матери о сыновьях убиваются -- всякой своего сына жалко. А Паньке в это время уже совершенные годы исполнились, и он вдруг приходит к помещику и сам просится: -- Велите, -- говорит, -- меня отвести в город -- в солдаты отдать. -- Что же тебе за охота? -- Да так, -- отвечает, -- очень мне вдруг охота пришла. -- Да отчего? Ты обдумайся. -- Нет, -- говорит, -- некогда думать-то. -- Отчего некогда? -- Да нешто не слышно вам, что вокруг плачут, а я ведь любимый у Господа, -- обо мне плакать некому, -- я и хочу идти. Его отговаривали. -- Посмотри-ка, мол, какой ты неуклюжий-то: над тобой на войне-то, пожалуй, все расхохочутся. А он отвечает: -- То и радостней: хохотать-то ведь веселее, чем ссориться; если всем весело станет, так тогда все и замирятся. Еще раз сказали ему: -- Утешай-ка лучше сам себя да живи дома! Но он на своем твердо стоял. -- Нет, мне, -- говорит, -- это будет утешнее. Его и утешили, -- отвезли в город и отдали в рекруты, а когда сдатчики возвратились, -- с любопытством их стали расспрашивать: -- Ну, как наш дурак остался там? Не видали ли вы его после сдачи-то? -- Как же, -- говорят, -- видели. -- Небось, смеются все над ним, -- какой увалень? -- Да, -- говорят, -- на самых первых порах-то было смеялися, да он на все на два рубля, которые мы дали ему награждения, на базаре целые ночвы пирогов с горохом и с кашей купил и всем по одному роздал, а себя позабыл... Все стали головами качать и стали ломать ему по половиночке. А он застыдился и говорит: -- Что вы, братцы, я ведь без хитрости! Кушайте. Рекрута его стали дружно похлопывать: -- Какой, мол, ты ласковый! А наутро он раньше всех в казарме встал, да все убрал и старым солдатам всем сапоги вычистил. Стали хвалить его, и старики у нас спрашивали: "Что он у вас дурачок, что ли?" Сдатчики отвечали: -- Не дурак, а... малость с роду так. Так Панька и пошел служить со своим дурачеством и провел всю войну в "профосах" -- за всеми позади рвы копал да пакость закапывал, а как вышел в отставку, так, по привычке к пастушеству, нанялся у степных татар конские табуны пасти. Отправился он к татарам из Пензы и не бывал назад много лет, а скитался, гоняя коней, где-то вдали, около безводных Рын-Песков, где тогда кочевал большой местный богач Хан-Джангар. А Хан-Джангар, когда приезжал на Суру лошадей продавать, то на тот час держал себя будто и покорно, но у себя в степи что хотел, то и делал; кого хотел -- казнил, кого хотел -- того миловал. За отдаленностью дикой пустыни следить за ним было невозможно, и он как хотел, так и своевольничал. Но расправлялся он так не один: находились и другие такие же самоуправцы, и в числе их появился один лихой вор, по имени Хабибула, и стал он угонять у Хана-Джангара много самых лучших лошадей, и долго никак его не могли поймать. Но вот раз сделалась у одних и других татар свалка, и Хабибулу ранили и схватили. А время было такое, что Хан-Джангар спешил в Пензу, и ему никак нельзя было остановиться и сделать над Хабибулой суд и казнить его такою страшною казнью, чтобы навести страх и ужас на других воров. Чтобы не опоздать в Пензу на ярмарку и не показаться с Хабибулой в таких местах, где русские власти есть, Хан-Джангар и решил оставить при малом и скудном источнике Паньку с одним конем и раненого Хабибулу, окованного в конских железах. И оставил им пшена и бурдюк воды и наказал Паньке настрого: -- Береги этого человека как свою душу! Понял? Панька говорит: -- Чего ж не понять-то! Вполне понял, и как ты сказал, я так точно и сделаю. Хан-Джангар со всей своей ордой и уехал, а Панька стал говорить Хабибуле: -- Вот до чего тебя твое воровство довело! Такой ты большой молодец, а все твое молодечество не к добру, а ко злу. Ты бы лучше исправился. А Хабибула ему отвечает: -- Если я до сих пор не исправился, так теперь уж и некогда. -- Как это "некогда"! Только в том ведь и дело все, чтобы хорошо захотеть человеку исправиться, а остальное все само придет... В тебе ведь душа такая же, как и во всех людях: брось дурное, а Бог тебе сейчас зачнет помогать делать хорошее, вот и пойдет все хорошее. А Хабибула слушает и вздыхает. -- Нет, -- говорит, -- уже про это некстати и думать теперь! -- Да отчего же некстати-то? -- Да оттого, что я окован и смерти жду. -- А я тебя возьму да и выпущу. Хабибула ушам своим не поверил, а Панька ему улыбается ласково и говорит: -- Я тебе не шучу, а правду говорю. Хан мне сказал, чтобы я тебя "как свою душу берег", а ведь знаешь ли, как надо сберечь душу-то? Надо, брат, ее не жалеть, а пусть ее за другого пострадает -- вот мне теперь это и надобно, потому что я терпеть не могу, когда других мучают. Я тебя раскую и на коня посажу и ступай, спасай себя, где надеешься, а если станешь опять зло творить -- ну, уж тогда не меня обманешь, а Господа. И с этим присел и сломал на Хабибуле конские железные путы, и посадил его на коня, в сказал: -- Ступай с миром на все стороны. А сам остался ожидать здесь возвращения Хана-Джангара, -- и ждал его очень долго, пока ручеек высох и в бурдюке воды осталось очень немножечко. Тогда и прибыл Хан-Джангар со своей свитой. Осмотрелся Хан и спрашивает: -- А где Хабибула? Панька отвечает: -- Я отпустил его. -- Как отпустил? Что ты такое рассказываешь? -- Я тебе говорю то, что взаправду сделал по твоему велению и по своему хотению. Ты мне велел беречь его как свою душу, а я свою душу так берегу, что желаю пустить ее помучиться за ближнего... Ты ведь хотел замучить Хабибулу, а я терпеть не могу, чтобы других мучили, -- вот возьми меня и вели меня вместо его мучить, -- пусть моя душа будет счастливая и от всех страхов свободная, потому что ведь я ни тебя, ни других никого не боюся ни капельки. Тут Хан-Джангар стал водить глазами во все стороны, а потом на голове тюбетейку поправил и говорит своим: -- Подойдите-ка все поближе ко мне; я вам скажу, что мне кажется. Татары вокруг Хана-Джангара стеснилися. А он сказал им потихонечку: -- А ведь Паньку, сдается, нельзя казнить, потому что в душе его, может быть, ангел был... -- Да, -- отвечали татары все одним тихим голосом, -- нельзя нам ему вредить: мы его не поняли за много лет, а теперь он в одно мгновенье всем нам ясен стал: он ведь, может быть, праведный. 1891

Панька был сиротой, жил при господском дворе и все служащие в этом дворе могли сваливать на него любую работу. Должность у него была такая «всем помогать». А он беспрекословно выполнял и никогда не отказывался. Раньше всех вставал, позже всех ложился, за всех делал работу и никогда не отказывался и не жаловался. Одевался он плохо и скромно, что отдадут ненужное, то и носит. Принимали его за дурачка да и называли также, и не жалел парня никто. Однажды новый управитель ехал по господе и увидел, как жеребята в молодых хлебах пасутся, да не сколько пасутся, сколько копытами топчут, вместе с корнями выдергивают. В то время на пастбище выгонял жеребят Пашка, сын коровницы, ленивый да избалованный матерью паренек лет двенадцати. Выгнал он жеребят с утра, продрог, накрылся курткой да и задремал пригревшись на солнышке, а они в это время и пошли в хлеба.

Управитель Петю стегнул, да и отправил в разрядную контору получить 20 розг, а если не пойдет и не получит до возвращения управителя домой, то вечером по возвращению получит все 40.

Петруша слезами заливается, боится. Панька погладил его, пожалел и пошел, как он сказал договариваться к выборному. На самом же деле, как выяснилось позже, пошел он и сам за Петьку получил те 20 розг. И все смеялись над Панькой, ну не дурак он? За других спину свою подставлять.

Так и жил Панька всех выручая пока не наступила война в Крыму. Начали рекрутов набирать, плачут все, сыновей жалко отдавать. А Панька сам пошел и просится в рекруты, а года-то уже вышли, не берут. Ели-ели упросил, повезли его в город – отдали в рекруты. Сдатчики по приезду рассказывали, что с Паньки и там все смеяться сразу стали, а он накупил всем пирожков на выданные ему деньги и раздал, а себе не осталось. Тут все свои ломать начали делиться с ним, а он отказывается - не берет. С утра встал раньше всех, убрался в казарме, да старым солдатам сапоги начистил, удивляются все и тут дурачком называют.

Так со своим дурачеством и войну всю прошел, а после домой не возвратился, а нанялся у степных татар конские табуны пасти. Служил местному богачу Хан-Джангару, что вел себя на территории русских властей покорно, а дома у себя в степи, кого хотел - наказывал, кого хотел - миловал. Появился в тех краях вор лихой Хабибула, угонял он у Хан-Джангара самых лучших лошадей. Вот раз ранили Хабибулу, так только и смогли в плен взять, а богачу как раз в Пензу ехать, не может он показаться с вором там. И оставил он Панька стеречь Хабибулу, окованного цепями, оставив им еды и воды, наказав при этом стеречь, как свою душу.

Уехал Хан-Джангара, а Панька и отпустил Хабибулу, при этом сказав, что исправляться нужно и все свои силы на добро, а не в зло, обращать. Хабибула ускакал, а Панька остался дожидаться возвращения Хана. По своем возвращении богач не обнаружил Хабибулу и был удивлен тем, что Панька его отпустил. На что неудавшийся сторож ему и ответил, что я все сделал по твоему велению: «Ты мне велел беречь его как свою душу, а я свою душу так берегу, что желаю пустить ее помучиться за ближнего...»

Позвал тогда Хан всех своих и сказал им потихоньку: «А ведь Паньку, сдается, нельзя казнить, потому что в душе его, может быть, ангел был...» И согласны с ним были все.