Живая бездна зла. Отрывки из романа в стихах "часослов мандарина"

Главная

На свободную тему

"Метафизика Москвы
Интервью с мистиком Валентином Провоторовым

Царицино

Валентин Павлович Провоторов – мыслитель-мистик. По образованию историк, по профессии – психолог, педагог, по призванию – поэт и художник. В 1960-70-е годы он входил вместе с Евгением Головиным, Юрием Мамлеевым, Гейдаром Джемалем и другими в знаменитый мистический «кружок на Южинском». Помимо прочего, занимается исследованием метафизических проблем города и, в частности, Москвы. Наша встреча состоялась воскресным вечером тридцатого апреля, накануне небезызвестной Вальпургиевой ночи. Отложив другие дела, Провоторов посчитал, что именно сейчас наиболее плодотворно обсуждать тонкие мистические материи. Но разговор коснулся слишком много тем, чтобы считать его завершенным.

"Год одиночества": Итак, что такое «метафизика Москвы»?

Валентин Провоторов: Я всегда занимался проблемой пересечения нашего обыденного пространства с иными мирами. Но в последние годы особенно обратил внимание на то, что наложение пространств имеет не только абстрактный и общефилософский характер, но и чисто географический. Вполне можно говорить о некоей мистической топографии любого куска земли. Тем более большого города. Город возникает не потому, что кто-то когда-то здесь поселился. Всегда возникают особые внутренние причины, почему он возник в этом, а не в другом месте. Почему город застраивается таким, а не другим образом. Москва, в этом смысле, не исключение. Хорошо, например, известно, что Москва место защищенное. Город, который очень редко подвергается стихийным бедствиям. Ураганы, смерчи, как правило, Москву обходят. Она как бы прикрыта щитом или, точнее, шлемом. И геофизически, и метеорологически, и мистически. В каких-то местах этот шлем опирается на землю, связан с ней.

"Год одиночества": И это как-то выделяет данное место?

Валентин Провоторов: Конечно. Одним из таких мест, кстати, является Царицыно. Место древних жреческих обрядов, особой связи с романовской монархией, некое пограничье, защищающее Москву от зла – и стихийного, и человеческого. Несколько лет назад, занимаясь проблемами «черных дыр» и проломов в пространстве, мы предприняли специальное исследование этого места и выяснили много интересного…

"Год одиночества": Но разве о Царицыно недостаточно понаписано?

Валентин Провоторов: Да, но, как правило, с точки зрения развития, например, художественного замысла царицынского дворца. Или, реже, об истории этого места. Но еще есть некая мистическая история и топография. Там, на месте, мы сталкивались с людьми, которые интересовались именно этим аспектом.

Царицыно интересно судьбами своих владельцев. Начиная с Годуновых, которые владели этим участком земли и строили на нем, все они подверглись тяжким испытаниям, чаще всего заканчивающимся гибелью. Перед тем как продать поместье Екатерине им владел Кантемир. Вполне, казалось бы, благополучный человек…

"Год одиночества": Потому что отделался от него?

Валентин Провоторов: Не знаю. Не так давно я узнал, что он-то как раз подвергся наибольшему, пожалуй, из всех несчастий: у него вымер род. Все мужские наследники повымирали друг за другом. Несчастье постигло Баженова, строившего дворец и пострадавшего за свое масонство. Очевидно, что в нем он попытался воплотить какой-то глубинный и до сих пор неразгаданный замысел. Обычно ссылаются на Большой мост, который ведет к нынешнему оврагу, на котором Баженов оставил больше всего масонских знаков и символов. Не обращая, кажется, внимания на то, что сам овраг имеет форму ребеса, то есть алхимического знака, изображающего мужчину и женщину в одном лице – гермафродита, символизирующего саму суть алхимического деяния. Опирается же овраг на два островка в форме солнца и луны, как ребесу и положено. Сейчас там все заросло, но если покопаться, то легко все это можно обнаружить. Несмотря на болотистую местность, склонность к оползням, дренаж держит островок как бы в законсервированном виде.

С одной стороны оврага – Попова гора. С другой – Черная грязь. Так обычно переименовывали какое-нибудь древнее жреческое место. Еще пару лет назад я видел возвышающийся над рощицей позднего происхождения колоссальный дуб толщиной не менее чем в пять обхватов. Причем, внутри он был абсолютно полый, практически стояла одна кора, и только на самой верхушке зеленели ветви.

Там необычайная экстрасенсорика. В таком магнитном потоке этот мост просто физически не может существовать целым. Когда мы приехали, там работали польские реставраторы. Мой знакомый, Валерий Храпов, который сейчас чуть ли не рак по телефону излечивает, им говорит: «Зря стараетесь, ребята, все равно он у вас развалится!» Действительно, в первый же мороз мост опять дал две глубочайшие трещины. Но он и не разрушается уже двести лет. Дело в том, что Баженов буквально связал его изнутри железными скобами. Очень древний строительный прием, который уже во времена Баженова никто не пользовался. В итоге, мост даже не могли разобрать на кирпичи, как другие строения. То есть он трескается, разваливается, но стоит…

Или поляна посередине царицынского ансамбля. В центре ее одинокое дерево, и больше ничего не растет, хотя чуть подальше все заросло диким кустарником. После того как мы пять минут посидели с Храповым на этой поляне, у него на моих глазах исчезло в области живота твердое, как камень, образование. Он объяснил, что это место – геообразующий центр, от которого расходятся, закругляясь, горки, ручьи, пруды. Когда на небе расходится облачность, то именно над этой поляной всегда образуется и световой колодец. То есть мы там соприкоснулись с живой мистикой. С внутренним пересечением и связью многих метеорологических, геомагнитных, антропологических, исторических, культурных явлений. Что нам хотел передать Баженов, вникая в эту местность? Интересно, что в то же лето, когда он здесь строил, он страдал двухдневной тяжелой лихорадкой – болезнью, часто провоцируемой какими-то мистическими прозрениями.

Какое послание он вложил в замысел дворца и окружающего его ансамбля, который, как ни восстанавливай его, обязательно развалится, но в полуразрушенном состоянии остается неуязвим и стоит века? Какие-то мысли о российской государственности, о сути алхимического деяния? Почему императрица, приехав сюда, пробыла только час и тут же уехала обратно? Почему считается, что над этим местом какое-то проклятие и, по преданию, один из патриархов сказал, что пока здесь не прольется какая-то кровь, здесь ничего стоять не будет? Почему, наконец, именно в этом, довольно пустынном месте, обычно собираются стайки хулиганов, и обязательно что-нибудь горит? Много загадок.

"Год одиночества": Но теперь, после исследования, вы можете ответить хоть на часть из них?

Валентин Провоторов: И вот тут я хотел бы подчеркнуть одна важную вещь. Любое серьезное исследование ведет к прозрению, что все эти тайны мы до конца никогда не разгадаем. Да, мы можем описать таинственные совпадения, понять интуитивную деятельность человека, можем говорить о некоем шлеме и его опорах на землю, выстраивать теории, писать и читать прекрасные и волнующие книги, но до конца мы никогда не откроем и не поймем, как это все действует и почему. Ибо это выше нас. Мистика и метафизика – в самой реальности, и они опрокинут любые наши схемы. Ибо эта мистика реальности нас самих и порождает. Мы лишь часть этого космического, планетарного организма. За всеми мистическими теориями кроется жизнь, к которой мы можем лишь прикоснуться, пережив ее собственным мистическим опытом.

"Год одиночества": Ну, а что это за район Печатники, где мы сейчас сидим с вами?

Валентин Провоторов: Близкий, кстати, к Царицыно. Вырытые там Годуновым Борисовские пруды были задуманы как водный рубеж на пути татар, которые еще иногда прорывались к Москве. А если идти оттуда сюда, то наткнетесь на Николо-Перервинский монастырь, поставленный на пути татар как крепость. Ибо мощи Николы, по преданию, охраняют «от всадников с Востока». Кстати, мне однажды довелось быть в немецком городе Хальберштадте, где хранятся мощи святого Николая, и настоятель собора рассказал мне, как в годы наших разногласий с Китаем, к ним приехали посланцы московского Патриарха, прося передать им часть или все эти мощи, как гарантию защиты от неприятностей с Востока.

Ну вот. А если мы пойдем чуть дальше, то придем в Кузьминки, тоже весьма своеобразное место. Известно, что Кузьма, по которому названы Кузьминки, это святой, заменивший языческого бога, покровителя кузнецов. Кузьминские пруды и кузьминские источники имеют по своей мистике довольно мрачное предназначение, как с Суково болото, где мы находимся. У славян был обычай убивать стариков. Считали, что седые люди портят всходы, урожай, зерно, и их лучше убирать. Работу поручали кузнецам. После масленицы стариков грузили на телеги, вывозили на высокое место, кузнец разбивал молотом им головы, и трупы сбрасывали вниз в реку, в пруд. В Кузьминках это место еще недавно пропагандировали как «дачу Ленина». Высокий обрыв, а дальше овраги. Весной овраги наполнялись водой, и все смывалось сюда – в Суково болото. По некоей мистической традиции, согласно которой рядом с тем местом в кузьминках построили госпиталь для стариков-ветеранов войны, вокруг Сукова болота всегда была городская свалка и канализационный слив. Когда во время эпидемий запрещали хоронить людей в черте города, здесь, на берегу Сукова болота, было холерное кладбище. Сейчас на его месте построили школу. Причем, люди тогда знали, что если бы умерших хоронили в другом месте, то рано или поздно зараза пошла бы обратно в Москву. В общем, целый ряд довольно мрачных вещей тут. Начиная с пресловутого боярина Суки, владевшего этим местом и которого Иван Грозный утопил в собственном болоте.

В детстве, кстати, я еще видел это болото. Его осушили уже после войны. Здесь был совхоз, куда во время войны ездили на работы моя мама и бабушка. Он убирали горох, а я бродил по берегу Москвы-реки, хорошо помню эти топкие места с массой ручьев и зарослями трав. Еще одна история есть у этого места. Вдоль железной дороги, где литейный завод, во время войны держали пленных немцев. Они работали на заводе, строили дома в районе Текстильщиков, которые еще и сейчас стоят. И когда они умирали, их обычно за этим литейным заводом захоранивали. Но как? Мне об этом рассказывали мои ученики. Так, чтобы не оставалось и следов. Вывозили горячий шлак, трупы сбрасывали в ров, а сверху засыпали горячим шлаком. То есть еще и безымянные кладбища образовались.

"Год одиночества": И вы ощущаете это место зловещим?

Валентин Провоторов: Как ни странно, это место довольно спокойное. Как всякое место упокоения – грустное, странное, с особой атмосферой, но, скажем, вампиры тут не водятся. Может, потому что люди гибли в старости или за веру, или в возмездие, но их кровь не вопиет.

Гораздо более неприятные вещи происходят неподалеку, у Люблинского пруда. Известно, что если ураганы все-таки проникают в Москву, то зарождаются они как раз у Люблинского пруда. И уже дальше движутся в сторону Сокольников. Так что 68-ю больницу там построили не на самом удачном месте. А здесь мрачность, скорее, человеческой истории.

"Год одиночества": А какова сегодня в целом мистическая аура Москвы? Многие замечают, как Москва безвозвратно меняется на их глазах…

Валентин Провоторов: Да, пожалуй, только сейчас мы начинаем это осознавать. Но даже при большевиках этот процесс лишь завершался. Началось это гораздо раньше, при Екатерине. И опять как-то связано с именем Баженова. Он, как известно, строил Кремлевский дворец, который не построил, но при этом снес часть Чудова монастыря. После чего в Москве началась чума. И Екатерина издала указ, запрещающий хоронить в черте города. Тогда как раз возникло Ваганьковское кладбище и другие, которые были за городом. Что при этом произошло… При церковных приходах были свои кладбища. Люди приходили, молились, одновременно почитая своих умерших. Это была их семья. Город скреплялся множеством мелких мистических образований, заключавшихся в этой связи собора, церкви, кладбища. Отсчитаем от второй половины XYIII века сто лет. Покойников начали забывать, церкви сносить, кладбища срывать, на их месте строить дома.

Возьмем ту часть Университета на Моховой, где сбоку Зоологический музей. При его строительстве снесли две церкви, с ними снесли кладбища, поставили Зоологический музей. Ни о каких большевиках еще и речи не было. Но разрушение уклада жизни произошло. Мистически – чем живет столица, тем живет и вся страна. Здесь гибнут локальные образования, имеющие свою историю, демографию, культуру, там тоже все приходит в смешение и неустройство. Никто, конечно, не сделал больше Екатерины для светской культуры России, но все имеет и свою оборотную сторону.

Советское время лишь логически завершило процесс. От незаметного разрушения тонких материй в конце концов происходят глобальные катастрофы, сокрушающие нацию. Теперь появились безродные мы. Приезжаем на место, с которым нас ничто не связывает. Идем в одну церковь, в другую. Не знаем, что было тут до нас, кто жил. Почему нам в одном месте хорошо, а в другом – плохо. Казалось бы, живем в ясном, светлом, рациональном пространстве. А за ним скрывается темная наша безродность и бездомность. Мы – бомжи в благоустроенных московских квартирах…

"Год одиночества": Откуда вообще берется этот мистический опыт, ощущение ауры?

Валентин Провоторов: От предрасположенности, наверное, я не знаю. От родителей, от жизни в конкретных местах, из общения с людьми, с вещами, которые от них остались. Взять хотя бы старое Евангелие моей бабушки, иконку ее, которую я храню, надеясь передать их своим внучкам. Я родился в 1936 году и лет с трех уже все помню. Перед войной отец был директором комиссионного магазина у Петровских ворот. Где сейчас магазин «Рыба». Мы с няней ходили к нему, носили обед. Он в подвале занимался со своими бумагами, а я играл антикварными вещами. Тоже ведь аура…

Потом учился в 110-й школе, это бывшая мужская гимназия Флерова. Там библиотека занимала этаж дома! Конечно, ничего запрещенного, но дореволюционные издания «с ятями», как тогда говорили, «которые надо бы почистить да сжечь». Книги эти не выдавали, но я дружил с библиотекарем, и он мне разрешал их читать. Люди, хранившие тогда дома мистическую литературу, безусловно могли подвергнуться репрессиям, но общение все равно возникало. Протягивались тонкие нити из самого незаметного общения с людьми иной культуры. Ты спрашивал в книжном Блока, это слышал человек, стоявший рядом, и вы заговаривали друг с другом. Неизвестно, может, он филер. Наверное, кто-то на этом погорал. Но слова «Блок» или «Мережковский» становились паролем. Ни своих имен, ни фамилий вы не называли. Но шли в ближайший подъезд и там разговаривали.

Помню конец сталинской эпохи, 1953-й год, я учусь в девятом классе. Мама работает на фабрике в ночную смену, и я ночами брожу по Москве. Ночью это был совершенно удивительный город. Не сговариваясь, вы могли встретиться в определенном месте с определенными людьми. Садились на лавочку, к вам присаживался человек, и вы разговаривали. Конечно, не на бульваре, где филеры, а в каком-нибудь захолустном дворе. Потом, учась в институте, часто приходил на Швивую горку, за церковью, над обрывом. Поговорили с человеком, о котором не знаешь ничего, и разошлись в разные стороны. Или встретишься с приятелем и бродишь по Москве, и где-нибудь на Патриарших беседуешь с ним об антропософии, и не подозревая о «булгаковских местах».

"Год одиночества": Особая, потайная история Москвы тоталитарной?

Валентин Провоторов: Безусловно. А какие в ней были люди! Тоже ведь удерживали собой ее ауру! Несколько лет назад на свет вышла существовавшая с 1920-х годов группа художников-космистов «Аравелла». А ведь одного из самых глубоких художников этого направления, Петра Петровича Фатеева, так и не раскопали. Человек жил на Лесной улице и не где-нибудь, а в ашраме!

Первоначально, это была комната в коммунальной квартире, перегороженная надвое. В одной из частей и был устроен ашрам. Художник выкрасил потолок черной краской, нанес люминисцентными красками астрологические знаки, изобразил пути планет. Его жена, в страхе, что их арестуют, занавесила шторами их окно на первом этаже и с тех пор никогда его больше открывала! Пещера в Москве, и в этой пещере жил человек, бывший в свое время близким другом Рериха, жил буквально на своих картинах, сложенных штабелями. Он считал, что мы произошли с планеты в системе Арктур, писал отшельников, странные растения, образования, пруды. Потом дом снесли, усилиями его учеников ему дали квартиру в новом районе, жена через год умерла, а он так и жил, не выходя на улицу. Когда я приехал к нему в последние дни его жизни, он бегал со шпагой по комнате, защищаясь от невидимых духов. Шпага когда-то использовалась в постановках, для которых он писал декорации. И вот человек умер, картины распродали наследники, библиотека рассеялась – и все…

"Год одиночества": Часть потаенной истории тоталитарной Москвы – мистический кружок «на Южинском», к которому вы принадлежали…

Валентин Провоторов: Да, и буквально на днях я снова соприкоснулся с феноменом «Южинского». Сейчас Юра Мамлеев составляет книжку для издательства «Терра». Там будут его рассказы, мои стихи, какие-то статьи. Занимается этим совсем еще молодой человек, Сережа Лядов. Он интересуется мистикой, изучает тибетский язык и затеял этот альманах, который будет, кажется, называться «Метафизика в России». Мы встретились для обсуждения второго тома, который, видимо, будет состоять из статей. Я думаю над одной темой, но это довольно тонкие вещи, которые в словах ломаются. Я бы ее назвал – «о бесконечном конце света». То есть как раз о нашем времени, которое и есть бесконечный конец света…

Для меня «Южинский» это финал какого-то долгого мистического действа Москвы. Не случайно, основные темы, вертевшиеся вокруг «Южинского», это темы, связанные с некрофилией. В этом, на мой взгляд, отражался момент смерти самого города. Причем, именно «на Южинском» более всего выявилось и высказалось это ощущение смерти и связанных с ним некрофилических явлений.

"Год одиночества": Речь, конечно, прежде всего, о Мамлееве?

Валентин Провоторов: Без сомнения. Все его творчество – это переживание смерти и некрофилии. И посмотрите, насколько всегда в его произведениях присутствует Москва. Ее центральная часть, ее бараки. Мы ведь с ним познакомились именно в Люблино. Здесь жуткие места, выселки. До войны, тем, у кого сломали дома, выдавали три тысячи рублей, они собирались в кооператив и строили здесь себе бараки. Я работал учителем в школе рабочей молодежи, и мои ребята жили в этих бараках. Представьте себе московские дома, в которых не было никогда замков. Люди не запирали квартиры, потому что там нечего было красть! Днем вы заходили в совершенно пустой дом.

Мамлеев тоже работал в этом районе в школе, директором которой был мой друг. Юра преподавал математику, и все было нормально, пока директор не ушел. А Юра, между тем, был совершенно глубоким алкоголиком. Он не выпивал, но временами у него случался жуткий запой, и что было делать? Он ушел из одной школы, из другой, пробовал учить на дому. Ему просто некуда было деваться, и он уехал за границу. Причем, как уехал… Он написал в заявлении, что просит отпустить его, потому что мама ему сказала, что его папа это не его папа, а на самом деле она родила Юру от еврея! Потрясающе… Такое придумать надо было…

За границей он крестился, прошел курс лечения под Нью-Йорком, где тогда жил, запои прекратились. Когда он вернулся обратно, мы договорились встретиться у метро «Текстильщики». Все вышли из вагона, он был далеко, а я человек близорукий, лица его не видел, но сразу признал по выправке. У него была еще американская выправка. Он ходил, выпрямив спину. Сразу видно, не наш человек.

Мистический ореол вокруг Мамлеева – тоже очень интересная вещь. Открыто существовать таким, какой он есть, на глазах у всех – это ведь тоже надо было суметь. А потом пройти заграницу, которая для него была адом, выжить там и вернуться с американской выправкой…

"Год одиночества": Вы говорите «смерть», «некрофилия»… Что же ждет нас, живущих в этом городе?

Валентин Провоторов: На мой взгляд, сейчас происходит разрушение мистических корней древней столицы. Это не может не касаться судеб нации. Русские, действительно, большой и древний народ, стоящий на распутье. Возможно, что сейчас из него рождается новый, другой народ. Может быть, он вообще перестанет существовать. Я сам русский человек, уходящий в этот народ всеми своими корнями, но чаще склоняюсь к тому, что нам придется писать новую историю практически с чистого листа. Мистическую историю, политическую историю – какую угодно. Слишком многое уже разрушено безвозвратно.

Но ведь все равно, даже если писать историю заново, то нужна внутренняя энергия, нужно что-то иметь внутри. Тем более важны оставшиеся связи и корни. Важно что-то успеть понять, увидеть, зафиксировать. Это ведь реальная культура, свершаемая нами каждый день, реальная жизненная среда, а не музейное полотно на стене. Пусть что-то нам кажется сегодня чепухой, вымыслом, но ведь это волнует нас: где мы? Зачем? Как живем? Чьи надежды и упования несем, сами того не зная? Кто-то ведь смотрел на нас, когда мы были маленькими, думал о том, что нами будет продолжена его жизнь. Тогда мы это не осознавали, но сейчас-то должны это выявить для себя и зафиксировать.

Метафизика места и людей, живущих на нем – это не абстракция и не модная тема. Это реальная жизнь и реальная ее тайна. За внешней оболочкой скрывается нечто ценное. И кошмарное – столпотворение народов вавилонской башни. И драгоценное – то, что несут эти люди от народных своих традиций, взять тех же кавказцев, которые приносят в Москву свою культуру. Главное, посмотреть на все непредвзято. Сейчас у нас слащавая предвзятость по отношению к старой культуре. Мы как бы умиляемся ей, а, по сути, ее отвергаем. А она не умиления требует – впечатления в душах. Чтобы нашим поведением, а не словами она передавалась детям и сохранилась. И пусть это будет уже другая культура, но это будет жизнь, а не пустая ее оболочка, не мираж, не бред, не иллюзия.

Беседу вел Игорь Шевелев

Валентин Павлович Провоторов – мыслитель-мистик. По образованию историк, по профессии – психолог, педагог, по призванию – поэт и художник. В 1960-70-е годы он входил вместе с Евгением Головиным , Юрием Мамлеевым , Гейдаром Джемалем и другими в знаменитый мистический «кружок на Южинском». Помимо прочего, занимается исследованием метафизических проблем города и, в частности, Москвы. Наша встреча состоялась воскресным вечером тридцатого апреля, накануне небезызвестной Вальпургиевой ночи. Отложив другие дела, Провоторов посчитал, что именно сейчас наиболее плодотворно обсуждать тонкие мистические материи. Но разговор коснулся слишком много тем, чтобы считать его завершенным .

"Год одиночества" : Итак, что такое «метафизика Москвы»?

Валентин Провоторов : Я всегда занимался проблемой пересечения нашего обыденного пространства с иными мирами. Но в последние годы особенно обратил внимание на то, что наложение пространств имеет не только абстрактный и общефилософский характер, но и чисто географический. Вполне можно говорить о некоей мистической топографии любого куска земли. Тем более большого города. Город возникает не потому, что кто-то когда-то здесь поселился. Всегда возникают особые внутренние причины, почему он возник в этом, а не в другом месте. Почему город застраивается таким, а не другим образом. Москва, в этом смысле, не исключение. Хорошо, например, известно, что Москва место защищенное. Город, который очень редко подвергается стихийным бедствиям. Ураганы, смерчи, как правило, Москву обходят. Она как бы прикрыта щитом или, точнее, шлемом. И геофизически, и метеорологически, и мистически. В каких-то местах этот шлем опирается на землю, связан с ней.

"Год одиночества" : И это как-то выделяет данное место?

Валентин Провоторов : Конечно. Одним из таких мест, кстати, является Царицыно. Место древних жреческих обрядов, особой связи с романовской монархией, некое пограничье, защищающее Москву от зла – и стихийного, и человеческого. Несколько лет назад, занимаясь проблемами «черных дыр» и проломов в пространстве, мы предприняли специальное исследование этого места и выяснили много интересного…

"Год одиночества" : Но разве о Царицыно недостаточно понаписано?

Валентин Провоторов : Да, но, как правило, с точки зрения развития, например, художественного замысла царицынского дворца. Или, реже, об истории этого места. Но еще есть некая мистическая история и топография. Там, на месте, мы сталкивались с людьми, которые интересовались именно этим аспектом.

Царицыно интересно судьбами своих владельцев. Начиная с Годуновых , которые владели этим участком земли и строили на нем, все они подверглись тяжким испытаниям, чаще всего заканчивающимся гибелью. Перед тем как продать поместье Екатерине им владел Кантемир . Вполне, казалось бы, благополучный человек…

"Год одиночества" : Потому что отделался от него?

Валентин Провоторов : Не знаю. Не так давно я узнал, что он-то как раз подвергся наибольшему, пожалуй, из всех несчастий: у него вымер род. Все мужские наследники повымирали друг за другом. Несчастье постигло Баженова , строившего дворец и пострадавшего за свое масонство. Очевидно, что в нем он попытался воплотить какой-то глубинный и до сих пор неразгаданный замысел. Обычно ссылаются на Большой мост, который ведет к нынешнему оврагу, на котором Баженов оставил больше всего масонских знаков и символов. Не обращая, кажется, внимания на то, что сам овраг имеет форму ребеса, то есть алхимического знака, изображающего мужчину и женщину в одном лице – гермафродита, символизирующего саму суть алхимического деяния. Опирается же овраг на два островка в форме солнца и луны, как ребесу и положено. Сейчас там все заросло, но если покопаться, то легко все это можно обнаружить. Несмотря на болотистую местность, склонность к оползням, дренаж держит островок как бы в законсервированном виде.

Там необычайная экстрасенсорика. В таком магнитном потоке этот мост просто физически не может существовать целым. Когда мы приехали, там работали польские реставраторы. Мой знакомый, Валерий Храпов , который сейчас чуть ли не рак по телефону излечивает, им говорит: «Зря стараетесь, ребята, все равно он у вас развалится!» Действительно, в первый же мороз мост опять дал две глубочайшие трещины. Но он и не разрушается уже двести лет. Дело в том, что Баженов буквально связал его изнутри железными скобами. Очень древний строительный прием, который уже во времена Баженова никто не пользовался. В итоге, мост даже не могли разобрать на кирпичи, как другие строения. То есть он трескается, разваливается, но стоит…

"Год одиночества" : Но теперь, после исследования, вы можете ответить хоть на часть из них?

Валентин Провоторов : И вот тут я хотел бы подчеркнуть одна важную вещь. Любое серьезное исследование ведет к прозрению, что все эти тайны мы до конца никогда не разгадаем. Да, мы можем описать таинственные совпадения, понять интуитивную деятельность человека, можем говорить о некоем шлеме и его опорах на землю, выстраивать теории, писать и читать прекрасные и волнующие книги, но до конца мы никогда не откроем и не поймем, как это все действует и почему. Ибо это выше нас. Мистика и метафизика – в самой реальности, и они опрокинут любые наши схемы. Ибо эта мистика реальности нас самих и порождает. Мы лишь часть этого космического, планетарного организма. За всеми мистическими теориями кроется жизнь, к которой мы можем лишь прикоснуться, пережив ее собственным мистическим опытом.

"Год одиночества" : Ну, а что это за район Печатники, где мы сейчас сидим с вами?

Валентин Провоторов : Близкий, кстати, к Царицыно. Вырытые там Годуновым Борисовские пруды были задуманы как водный рубеж на пути татар, которые еще иногда прорывались к Москве. А если идти оттуда сюда, то наткнетесь на Николо-Перервинский монастырь, поставленный на пути татар как крепость. Ибо мощи Николы , по преданию, охраняют «от всадников с Востока». Кстати, мне однажды довелось быть в немецком городе Хальберштадте, где хранятся мощи святого Николая, и настоятель собора рассказал мне, как в годы наших разногласий с Китаем, к ним приехали посланцы московского Патриарха, прося передать им часть или все эти мощи, как гарантию защиты от неприятностей с Востока.

Ну вот. А если мы пойдем чуть дальше, то придем в Кузьминки, тоже весьма своеобразное место. Известно, что Кузьма , по которому названы Кузьминки, это святой, заменивший языческого бога, покровителя кузнецов. Кузьминские пруды и кузьминские источники имеют по своей мистике довольно мрачное предназначение, как с Суково болото, где мы находимся. У славян был обычай убивать стариков. Считали, что седые люди портят всходы, урожай, зерно, и их лучше убирать. Работу поручали кузнецам. После масленицы стариков грузили на телеги, вывозили на высокое место, кузнец разбивал молотом им головы, и трупы сбрасывали вниз в реку, в пруд. В Кузьминках это место еще недавно пропагандировали как «дачу Ленина». Высокий обрыв, а дальше овраги. Весной овраги наполнялись водой, и все смывалось сюда – в Суково болото. По некоей мистической традиции, согласно которой рядом с тем местом в кузьминках построили госпиталь для стариков-ветеранов войны, вокруг Сукова болота всегда была городская свалка и канализационный слив. Когда во время эпидемий запрещали хоронить людей в черте города, здесь, на берегу Сукова болота, было холерное кладбище. Сейчас на его месте построили школу. Причем, люди тогда знали, что если бы умерших хоронили в другом месте, то рано или поздно зараза пошла бы обратно в Москву. В общем, целый ряд довольно мрачных вещей тут. Начиная с пресловутого боярина Суки , владевшего этим местом и которого Иван Грозный утопил в собственном болоте.

"Год одиночества" : И вы ощущаете это место зловещим?

Валентин Провоторов : Как ни странно, это место довольно спокойное. Как всякое место упокоения – грустное, странное, с особой атмосферой, но, скажем, вампиры тут не водятся. Может, потому что люди гибли в старости или за веру, или в возмездие, но их кровь не вопиет.

"Год одиночества" : А какова сегодня в целом мистическая аура Москвы? Многие замечают, как Москва безвозвратно меняется на их глазах…

Валентин Провоторов : Да, пожалуй, только сейчас мы начинаем это осознавать. Но даже при большевиках этот процесс лишь завершался. Началось это гораздо раньше, при Екатерине. И опять как-то связано с именем Баженова. Он, как известно, строил Кремлевский дворец, который не построил, но при этом снес часть Чудова монастыря. После чего в Москве началась чума. И Екатерина издала указ, запрещающий хоронить в черте города. Тогда как раз возникло Ваганьковское кладбище и другие, которые были за городом. Что при этом произошло… При церковных приходах были свои кладбища. Люди приходили, молились, одновременно почитая своих умерших. Это была их семья. Город скреплялся множеством мелких мистических образований, заключавшихся в этой связи собора, церкви, кладбища. Отсчитаем от второй половины XYIII века сто лет. Покойников начали забывать, церкви сносить, кладбища срывать, на их месте строить дома.

"Год одиночества" : Откуда вообще берется этот мистический опыт, ощущение ауры?

Валентин Провоторов : От предрасположенности, наверное, я не знаю. От родителей, от жизни в конкретных местах, из общения с людьми, с вещами, которые от них остались. Взять хотя бы старое Евангелие моей бабушки, иконку ее, которую я храню, надеясь передать их своим внучкам. Я родился в 1936 году и лет с трех уже все помню. Перед войной отец был директором комиссионного магазина у Петровских ворот. Где сейчас магазин «Рыба». Мы с няней ходили к нему, носили обед. Он в подвале занимался со своими бумагами, а я играл антикварными вещами. Тоже ведь аура…

Потом учился в 110-й школе, это бывшая мужская гимназия Флерова . Там библиотека занимала этаж дома! Конечно, ничего запрещенного, но дореволюционные издания «с ятями», как тогда говорили, «которые надо бы почистить да сжечь». Книги эти не выдавали, но я дружил с библиотекарем, и он мне разрешал их читать. Люди, хранившие тогда дома мистическую литературу, безусловно могли подвергнуться репрессиям, но общение все равно возникало. Протягивались тонкие нити из самого незаметного общения с людьми иной культуры. Ты спрашивал в книжном Блока , это слышал человек, стоявший рядом, и вы заговаривали друг с другом. Неизвестно, может, он филер. Наверное, кто-то на этом погорал. Но слова «Блок» или «Мережковский » становились паролем. Ни своих имен, ни фамилий вы не называли. Но шли в ближайший подъезд и там разговаривали.

"Год одиночества" : Особая, потайная история Москвы тоталитарной?

Валентин Провоторов : Безусловно. А какие в ней были люди! Тоже ведь удерживали собой ее ауру! Несколько лет назад на свет вышла существовавшая с 1920-х годов группа художников-космистов «Аравелла». А ведь одного из самых глубоких художников этого направления, Петра Петровича Фатеева , так и не раскопали. Человек жил на Лесной улице и не где-нибудь, а в ашраме!

Первоначально, это была комната в коммунальной квартире, перегороженная надвое. В одной из частей и был устроен ашрам. Художник выкрасил потолок черной краской, нанес люминисцентными красками астрологические знаки, изобразил пути планет. Его жена, в страхе, что их арестуют, занавесила шторами их окно на первом этаже и с тех пор никогда его больше открывала! Пещера в Москве, и в этой пещере жил человек, бывший в свое время близким другом Рериха , жил буквально на своих картинах, сложенных штабелями. Он считал, что мы произошли с планеты в системе Арктур, писал отшельников, странные растения, образования, пруды. Потом дом снесли, усилиями его учеников ему дали квартиру в новом районе, жена через год умерла, а он так и жил, не выходя на улицу. Когда я приехал к нему в последние дни его жизни, он бегал со шпагой по комнате, защищаясь от невидимых духов. Шпага когда-то использовалась в постановках, для которых он писал декорации. И вот человек умер, картины распродали наследники, библиотека рассеялась – и все…

"Год одиночества" : Часть потаенной истории тоталитарной Москвы – мистический кружок «на Южинском», к которому вы принадлежали…

Валентин Провоторов : Да, и буквально на днях я снова соприкоснулся с феноменом «Южинского». Сейчас Юра Мамлеев составляет книжку для издательства «Терра». Там будут его рассказы, мои стихи, какие-то статьи. Занимается этим совсем еще молодой человек, Сережа Лядов . Он интересуется мистикой, изучает тибетский язык и затеял этот альманах, который будет, кажется, называться «Метафизика в России». Мы встретились для обсуждения второго тома, который, видимо, будет состоять из статей. Я думаю над одной темой, но это довольно тонкие вещи, которые в словах ломаются. Я бы ее назвал – «о бесконечном конце света». То есть как раз о нашем времени, которое и есть бесконечный конец света…

"Год одиночества" : Речь, конечно, прежде всего, о Мамлееве?

Валентин Провоторов : Без сомнения. Все его творчество – это переживание смерти и некрофилии. И посмотрите, насколько всегда в его произведениях присутствует Москва. Ее центральная часть, ее бараки. Мы ведь с ним познакомились именно в Люблино. Здесь жуткие места, выселки. До войны, тем, у кого сломали дома, выдавали три тысячи рублей, они собирались в кооператив и строили здесь себе бараки. Я работал учителем в школе рабочей молодежи, и мои ребята жили в этих бараках. Представьте себе московские дома, в которых не было никогда замков. Люди не запирали квартиры, потому что там нечего было красть! Днем вы заходили в совершенно пустой дом.

"Год одиночества" : Вы говорите «смерть», «некрофилия»… Что же ждет нас, живущих в этом городе?

Валентин Провоторов : На мой взгляд, сейчас происходит разрушение мистических корней древней столицы. Это не может не касаться судеб нации. Русские, действительно, большой и древний народ, стоящий на распутье. Возможно, что сейчас из него рождается новый, другой народ. Может быть, он вообще перестанет существовать. Я сам русский человек, уходящий в этот народ всеми своими корнями, но чаще склоняюсь к тому, что нам придется писать новую историю практически с чистого листа. Мистическую историю, политическую историю – какую угодно. Слишком многое уже разрушено безвозвратно.

Беседу вел Игорь Шевелев

Валентин Павлович Провоторов - мыслитель-мистик.

Хочу представить широкой публике несколько стихотворений из романа в стихах "Часослов Мандарина"

Валентина Павловича Провоторова. (1936 - 2002)

"Я думаю, что наиболее потаенным, необыкновенно значительным и гениальным мистиком был Валентин Провоторов (о нем как-раз меньше всего известно). Он работал с глубочайшими пластами традиций..."

/Юрий Мамлеев/

Валентин Павлович Провоторов родился в Москве в 1936 году. Выпускник историко-филологического факультета Московского городского педагогического института имени Потемкина. Работал в школах Москвы, в Минпросе СССР, сотрудник одного из институтов АПН СССР. Жизнь, однако, постоянно связана с поэзией, живописью, литературой. Сильное влияние оказала встреча с художниками-космистами из группы «Аравела». Был близок с рядом московских мистических кружков, в том числе с кружком «На Южинском» через писателя и философа Ю.Мамлеева. Однако сохранял независимость не столько, впрочем, из принципов, сколько из желания не потерять работу. Занимался проблемами медитации, возможностями синтеза разных школ. В последние годы жизни много внимания уделял экологической теме.

Валентин Павлович ПРОВОТОРОВ – мыслитель-мистик. По образованию историк, по профессии – психолог, педагог, по призванию – поэт и художник. В 1960-70-е годы он входил вместе с Евгением Головиным, Юрием Мамлеевым, Гейдаром Джемалем и другими в знаменитый мистический «кружок на Южинском».

Провоторов практически неизвестен широкой публике. Чем это вызвано я не знаю, но его стихи мне очень нравятся, хотя говорят, что это "чёрная мистика". Впрочем, судить каждому в отдельности.

"...Любые стихи отражают взгляд на исскуство,

Как на магию, в буквальном смысле этого слова(выделено автором).

Любое стихотворение с этой точки зрения, когда оно сложилось, спелось,-

Есть заклинание и как таковое несёт в себе силу и свою индивидуальную метафизику.

Это магическое зеркало, показывающее временное событие на фоне Вселенной."

/ Валентин Провоторов/

ОТРЫВКИ ИЗ РОМАНА В СТИХАХ "ЧАСОСЛОВ МАНДАРИНА"

Я тихоня, грустыня. Люблю без ума
повернуться несмело и таять, сомлев.
жирной женщиной мрачно склоняется тьма -
так бывает интимен над жертвою лев.

Это кто же? Зачем? Беспокоить нельзя!
Пусть она укатает меня насовсем.
Я тихоня, грустыня...По краю скользя,
сладко тьма нависает, как с булочки крем.

Вот уже у ребристого синего дна,
уцелован, измят и блаженно плодущ,
я лежу, вспоминая, как дышит она,
Что за странная штука? Не ком, не цветок -
алый, яркий, исторгнутый в Вечность росток?
...

По прихоти я одинок,
по похоти всем доволен,
и платит мне тёмный бог
своею свободной волей.

Двойник мой виден слегка,
но грозен своим размером.
Качает внутри тоска
его от химер к химерам.

Разбить бы плоскость стекла,
пожить бы с собой умильно,
но воля восстать смогла,
а ужас изжить бессильна.

Я полночи с дрожью жду,
не верю словам монаха,
и явственно жизнь в цвету
походит на Душу Праха.

В малиновой феске шастает
рассвет, принимая смену,
персидские сны глазастые
тускнеют и тают в пену.

Мигает мне ночь невесело -
она не желала зла мне.
Со мной бы весь век чудесила,
но день нависает камнем.

Завязки на маске прочны ли?
Я снова лакей в палаццо.
Дивятся друзья порочные,
как любо мне в нём кривляться,

Как ловко по ложам выспренным
и мелким мотаться дырам...
Люблю не совсем, но искренно
быть собственным антимиром.

*)Не устанут тающую тискать,
звонко бьют о медную посуду,
а она не знающим, не близким
доверяет истины Оттуда.

А она сама себе апостол,
потерявший на небе мессию.-
Ей бы быть круглей и ниже ростом,
а ему ловчее и красивей.

Но на крик молчание вселенней,
воспаря, аукнешся ничтожней,
телеса охрипли от мучений,
прорастает истинное ложным,

А когда дряхлеет в купе зелень
и обман отряхивает нищий,
в небесах пропархивают цели
и душа растёт на этой пище.

*)Как ты легко разметалась в хрипе
всей кучей ног обнажённых в скит!
Желанье буйное, нега, гибель,
познанье, пламя и мрак - Лилит!

На дух дохнёшь и свечой желтушной
в последнем вопле сотлеет маг
Дави стогрудьем своим жемчужным,
вонзай в межлобье, как пику, стяг.

Глазастой раной увижу в призме
- ведь я иначе прозреть не мог -
что стала жизнь кривотолком жизни,
в твой заголённый ползя адок,

Что я, стеная и тая лужей,
от ямы в угол спешу за ней,
и тьма двойняшек моих наружу
твой кислый жадным выносит клей.

*)Пора безысхдно мглиста,
дыханий исток иссяк,
лишь блещут, как звон мониста,
голодные сны бродяг.

Ты пальцами странно крутишь,
мерещится синий дым.
Выходит из лампы кукишь,
а ты объясняешь: "- Мим!"

По этой модели гномы
его для тебя скуют.
Уйдёте без слов из дома
по росту искать уют.

Не будет блуждать дорога
и жажда томить в песках:
всего накидает много,
да только не в тех мешках.

Жизнь тебя тихо схоронит,
но вместе с тобою мим
всё будет ловить в ладони
редеющий синий дым.

*)Женским ногам поклонятся по рабски
с детства привычно. Их тёмный Магнит -
тайное тайн манускриптов арабских,
вечная бредня маньяков - Лилит.

В тяге извечной душа преуспела
зелье от них принимать, трепеща,
с дрожью следить их подпольное дело,
стлаться под них, словно полы плаща.

Топтаный радостно, спросишь, не рок ли,
вечно при них отбывая посты,
так и не вычитать их иероглиф,
не научиться их кликать на "ты"?

Что же? зато по кладбищенским складам
будет земля, как грехи, мне легка,
будет всегда надо мною и рядом
тяжесть и хрупкость Её каблука.

Невольница-ночь торопится
Младенцев насытить плотных,
Густеет в сосках сукровица
И льется сквозь них щекотно,

И катятся в мрак булыжники -
Громоздкие страсти-духи,
Плюют и узорят книжники
Внутри огневой старухи.

Приставить бы выше лестницу.
Упруго стрелу налучить,
Взобраться, присесть и свеситься,
Нацелясь на Верный Случай.

Пусть нижние пляшут в мании!
Я, серый и тихий с виду,
До дна оближу познание
В зеленом пупке Изиды.

*)Я где-то тайно монголоид,
хотя забит и съеден конь.
Гримировать меня не стоит -
сложите лучше, как гармонь.

Колдун приедет в красной кепи,
в гармонь легко войдёт игла,
и полетим над чернью степи
на крыльях чёрного орла.

Старик припомнит заклинанья,
орёл, как скрежет, кинет зов -
во тьме проступят очертанья
умерших в криках городов.

Увижу в слабости минутной
из дали будущих времён
Руси весёлой и беспутной
последний выстраданный сон.

*)Укутаны трауром фрески -
страницы таинственных книжек,
маячат в уме арабески
забытых вселенских интрижек.

В заброшенном тихом Соборе,
где сумрак зловеще и гуще,
так жутко в ребячьем задоре
подглядывать тени Грядущих.

Внутри гул и эхо незнанья,
в глазах звездопад гиацинтов,
в их гроздьях сквозят полыханья
туманных огней лабиринта.

Слабея прохладой нездешней,
слагается тело в растенье.
Истаять старается прежний
в опаловом грустном свеченьи.

Но в радужной пляске пляске прелестной,
из тьмы воздымаясь под своды.
взрывается мукою крёстной
развёрзтая бездна свободы.

И всё! Где же новые грани?
Где хмель подступающей битвы?
Лишь судороги тихих рыданий
на дне удивлённой молитвы.

*)Я теперь хочу тебя потрогать -
больше ты нутром не суетись!
Пусть невнятно шамкает дорога,
проводком обматывая высь...

Жутко жить в коротком интермеццо,
в вечно неустроенной душе.
Не помыться толком, не раздеться,
впопыхах любить "а ля фурше".

Вдруг придут и спросят в глупом раже,
- Мало ли на свете разных дур! -
что ты в ней, в своей бессмертной нажил?
где добыл последний гарнитур?

Я теперь хочу тебя потрогать,
разбудить уснувшее тепло...
Ведь не сразу было так убого!
Что-то там плясало и цвело...

Люблю я пустынные гулкие улицы
из домиков ярких, узорчатых труб,
где в каждом за ставнями в кресле сутулится
какой-нибудь вежливый, маленький труп.

Идёшь, в тишину возглашая приветствия,
и чуешь в спине шевелящийся слой,
и знаешь - уже набухает отверстие
горячей и яркой, как свечка, стрелой.

Есть в ласке её обнажённая логика,
когда ожидаешь её позвонком:
не падаешь, просто ломаешься с окриком,
на взмахе за землю цепляясь носком.

И в этой весёлой мистической шалости,
мгновенной и точной на стыке времён,
в безвременность кинешь житейские малости
и мирно в свой кроткий отправишься сон.

“Что скажи нам – мандаринам –
Сытым властью полным чином
Что нам более любовно
Как в такой вот день весенний
Вне холодных дуновений
Любоваться прудом логом
Петь смеясь писать духовно
Звон за звоном слог за слогом”
..............

Снова время искать добычу

Знают трое о тайне ада.

********
А вчера в этот флигель, где ночью не спали,
постучали и грубо сорвали замок,
суетясь, потащили из мрака детали,
бултыхнулись с кроватью о скользкий порог.

Я стоял, навивая себя на полено,
предвкушая, как выдам, лицо накреня,
и стоногость бессильных твоих манекенов
выползала навстречу слюнявостям дня.

В них еще колыхались свеченья и стуки,
вещи множились, словно на крик петуха,
и казалось: недобрые жесткие руки
жадно мнут и копают во мне потроха.

Такой большой городишко
с небольшим количеством змей
имеет пожарную вышку
и две арифламы на ней,

И гуляет пожарная в шортах
с очень странной линией ног,
и глядит: не видно ли черта
или просто какой-нибудь рог.

А на улице пляски и громы,
маскарад от утра до утра,
и напрасны картинные стрёмы,
соблазнительный выверт бедра –

Лишь бабуси одни в окошках
глаз не сводят с ее лица -
интересно им, будет ли крошка
хром и рыж в своего отца.

Пошутили, сплясали бы, спели-ка,
с палачом собирая костер!
Чайки так раскричались у берега,
словно хор самых нежных сестер…

Буду кучером виться над козлами,
в небеса устремляя глаза,
и огромными яркими космами
сам свои прославлять чудеса.

Чуть помедлю клубами у грани я,
вдруг скручусь и исчезну, как мгла.
И очнутся внутри трепетания
непонятного цвета крыла.

Мир замрет, отдохнет и аукнется,
ваши волосы дыбя едва,
а на площади просто обуглится
над кострищем моя голова.

* * *
Вечно рвемся, вечно тянемся далёко мы,
а за хламом и холуйством нищеты
переулки пересыпаны намеками
на житье без полоумной суеты.

Там в решётках много знаков понаковано.
Прочитать бы! Разобраться бы суметь!
Повстречать в подъезде грамотного клоуна
или крепче из решеток сделать клеть!

Чтобы больше уж не выдти и не маяться,
созерцать на стеклах радужную пыль,
быть уверенным: коварная Лукавица
в эти щели не просунет свой костыль.

Пусть всё сбудется, как назначено,
как изжаренный выдал воск!
Приневоль и во мне не начерно
вскипятить студенистый мозг.

Приневоль обернуться лаковым
свой вишнёвый слюнявый рот,
не позволь очертиться знаками,
спрятать суть за подвывы нот.

Будут дивны твои предвестия,
словно блики внутри стекла:
будут плавно ползти созвездия,
огибать силуэт угла.

За углом подвернётся чучело,
бледной розой мелькнёт чалма...
Вспыхнет яростно всё, что мучило,
и настанет Покой и Тьма.

Ты очнешься в сфере звенящей,
будто первым разбужен днем,
а снаружи твой сор уходящий,
торопливо засунув в ящик,
понесут в перегной и на лом.

Все, что тенью звало за угол
или било тревогой в бубен,
породнится. - Твоей заслугой
будет мир у обиды куплен.

И твоя последняя ряса,
и разорванность связей в прошлом
обернутся нелепым плясом,
неким странным с бредком рассказом
или просто засохшей вошью…

Конец 60-х из сб. "Часослов мандарина"

* * *
В черных балках трикратно кличут.
Варки плещутся жижей спелой.
Снова время искать добычу
с грешным, сонным и вялым телом.

Есть заклятье: заснут соседи.
Охнет муж, погружаясь в сажу.
Ты во влажном и тихом бреде,
содрогаясь, удобней ляжешь...

Знают трое о тайне ада.
А тебе, без креста, полезно.
Нам не душ и не блуда надо -
только верных имен из Бездны.

СТИХИ РАЗНЫХ ЛЕТ (1960-80 гг.) 1.

***
Спрячь бубен резкостей. Не надо,
как четки в лоно, сеять смех -
спасут парадные не всех,
в кого не ломится досада..

За стенкой сток вонючих взглядов
и равнодушный мокрый снег
и тухнет бывший Дом Потех,
и жрет гнилую зелень стадо.

За стенкой пляшет мрак бесплодный:
кому там ритм и стих свободный?
Кто маете ответит "Нет"?
Там только, вихрями чревата,
теней пузатых буффонада
прогнать пытается рассвет.

Ночи никли Пьеро, млели запахом кашек,
возвращались назад в сень вчерашних лучей -
там за мутью стекла у фарфоровых пташек.
мягко тень не могла спрятать трепет свечей.

Чьи там руки в ногах волховали и флигель
чьё блаженное "ах " делал эхом пустынь?
Вились струи ОЖЕЯ, в утомительном тике,
гасли свечи, коптя рой сплетенных богинь...

Но одна, протянувшая пятки паркету
и окна просверлившая радужный пот,
сумрак прядей свила с умирающим светом
и доверила глади бесформенный рот.

***
Выскребли на пне полоску крови,
и вполне доверенные совы
вспоминали прежние любови,
убеждали мир в значенье слова.

Ночь пестрела прелыми глазами,
дух тяжёлый вниз от стройки вился.. .
Заяц заикнулся об Исламе..
Месяц в небе тайно обнажился...

А потом пришла пора погромам -
лес обряк и вляпался во что-то:
съели дятла, вымазали гнома,
кем-то долго ухало болото.

Хорошо подать себя за зверя!
Хорошо: разделся и наружу!
- Но в норе надёжнее теперя
хоронить изысканную душу.

4. МОЖЕТ БЫТЬ Е.Е.

Любовь изображение разила -
сама, себя в истлевшей позолоте...
Что было силой резвою красиво,
расплатой лжи неправедной приходит.

И ангелы - их вкруг нарисовали -
и громкий бой по лупленному тазу
нам сцену не ведут в пустынном зале
и веры нет, что вырвемся с экстаза.

***
Она уже не красится Свободой:
мистично ждет привычного конфуза.
Не жмут ее, не просят на работу,
а есть еще огонь и бездна вкуса.

И вот последний акт, смешной и ловкий:
Любовь себя изводит не жалея,
уходит умереть в чужой кладовке,
не сняв ретузы и оставшись феей.

Выносили йоги листья мяты,
в полотенцах клали на пески,
поднимали позами подмятых,
полоскали дыбами мозги.

Выскочил гнусавый гегельянец,
захотел помочь и превзойти,
но Она ответила на танец
грустное и чёткое "Уйди!"

Было с ней в песках теряться трудно,
сохнуть пемзой в серой кутерьме,
городов не помнить многолюдных,
хоронить обидное в уме.

Мятой пахнет тихо и сердечно...
Набухая памятью, осклизнь!
Забирайся радостно на вечность
сбросить в пропасть серенькую жизнь.

***
Хотелось бы светлых отпусков
от мрачных и злых заныров,
но наверх порваны пропуски,
а время глядится в дыры.
Вертится лестница-скважина,
вопишь, что тебе потешно,
взбухает и льется сбраженно
дебелая наша грешность,
а там, где мы носом шмыгали,
где был в умиленье жалок,
подьячие, пузо выголив,
лежат.на губах фиалок.
От плеши до ног обвешенны,
себя не деля от Блага,
копаются в нежных женщинах
с соленым, как вобла, смаком.
Их помнишь как ночи обысков:
упырь перед ними - телка!
Не надо пиров и отпусков.
Влезай на свою метелку...

Во сне я мчался юн и прям,
не ползал: "Господи, спаси мя!".
Проснулся - жизнь сует к губам
пустое старческое вымя.

Как череп, глух и слеп рассвет,
похмелье дрожью мучит тело,
и нет на площади примет,
чтоб Та, одумавшись, пригрела.

Я молча выплюну сосок
и улыбнусь остатку плода -
ведь это я узрел в глазок,
как ты любила Антипода!

Найдём развратнее маршрут,
слизнём вдвоём потёки мёда,
а наверху пускай блюдут,
коли блюсти пришла охота.

Чтоб завтра не вспомнить вчера,
в фаланстерах дружно восплачем
и купим вещички на сдачи -
не всем же тесны номера.

И как не бездомен уют,
мы сыты и ходим в галошах,
прощают нам сны и дебоши
и на ночь подстилку дают.

А морды, что дразнят – не мы!
Им там пробуждение горько…
О, Боже, разжиться бы только
объедками духа взаймы!

_______________

Стихотворения отмеченные *) были напечатаны в " Московском эзотерическом сборнике" за 1997 год.

P/S Если у кого-то есть стихи Провоторова, просьба прислать мне на мыло.

Интервью с Юрием МАМЛЕЕВЫМ

Юрий Мамлеев - писатель и философ, многие книги которого вышли не только на русском, но и на ряде европейских языков. Из них наибольшей известностью пользуются романы "Шатуны" и "Последняя комедия". На Западе в 1998 году вышли три книги Мамлеева - на французском, немецком и чешском. Недавно в издательстве "Вагриус" вышло его новое произведение "Черное зеркало". Мрачный сюрреализм в сочетании с оригинальными метафизическими открытиями снискал Юрию Мамлееву "культовую" популярность в кругах отечественного андеграунда. Достаточно сказать только, что к числу тех, кто откровенно испытал его влияние, относят модных сегодня Владимира Сорокина и Виктора Пелевина.

- Бытует мнение, что вы - первый русский писатель, который от темы "этического зла", что была едва ли не основной для предшествующей русской литературы, обратился напрямую к проблемам "зла метафизического".

Это грандиозная проблема. По существу есть две кардинально противоположные точки зрения на эту проблему, проблему "зла". Одна из них, свойственнная некоторым индийским гуру, заключается в том, что тайна его непостижима, поскольку уходит в такие глубины проявления Абсолюта, которые по определению своему находятся вне компетенции человеческого разума. Вторая же совершенно спокойно склоняет к тому, что зло - это печать лишь нашего и других падших, отклонившихся по той или иной причине, миров. И оно ограничивается только этими нижними мирами, никакого же метафизического зла наверху нет. Там есть только триумф чистого бытия. Правда, эта последняя точка зрения упускает тот момент, что внутри этого мировоззрения уже подспудно заложена идея о дьяволе, о причине такого отклонения. На то, что первенец творения - отпал, не может не быть грандиозных тайных причин. Если он отпал, зло носит все-таки метафизический, а не только этический характер.

Что касается нашей литературы, то, мне кажется, первую попытку перехода к осмыслению метафизических аспектов зла сделал Гоголь. Когда он называл своих персонажей "мертвыми душами", то неизбежно говорил уже о метафизическом зле. Когда изображают этическое зло, то имеют в виду человека, который греховен в большей степени, чем нормальные люди. Но когда говорится не о греховных, а о мертвых душах, это совсем другой уровень (я думаю, этим и был вызван ужас Гоголя перед жизнью и может даже перед смертью). До этого литература говорила о греховных душах, о душах соблазненных, но - так или иначе живых. А здесь речь уже об обывателях, производящих впечатление чего-то окостеневшего, мертвого и совершенно выпавшего из реального мирового духа. Видимо, с началом XIX века начался какой-то онтологический поворот в истории человечества. Такие категории лишь отдаленно соответствует "ничтожным душам" дантовского ада.

Еще этой проблемы коснулся Достоевский. К примеру, в "Записках из подполья", выражая мысль о безумной свободе воли человека, которая не подчиняется ни Богу, ни миру. В западной литературе к такой линии может быть в какой-то степени отнесен Кафка. Но он стоял на позиции кардинальной непознаваемости зла, на позиции "непознаваемости" наших страданий, их причины, их справедливости. Он описывал только замкнутый мир страданий.

- Какова была лично ваша линия? Из всего перечисленного близко ли что-то оказалось вам лично или же концепция дна бытия формулировалась самостоятельно?

У меня есть рассказ "Голова". Там описывается случай, который я видел по телевидению, сюжет из жизни бомжей в кишиневских подвалах. Одна женщина жила с бомжом, - не то убийцей, не то просто вором. И вот, когда его убили, она положила его голову рядом со своей кроватью и продолжала жить с этой головой. Мною этот сюжет был понят именно в ключе метафизическом: проблема в том, что человек, объятый злом, продолжает существовать. Бытие как таковое - благо, и исходит оно из самого Абсолюта. Любое существо, каким бы злом оно не обладало, обладает одновременно и тем же Бытием. Эта необъяснимая антиномичность между концентрацией зла и блага в любом суверене зла пересекается в моих изображениях дна реальности, зло которого все же принадлежит миру Бытия.

Ведь любопытно отношение в традиционной, православной России к самому страшному преступнику. Его воспринимали как несчастного. Чем страшнее было преступление, тем большей жалости он заслуживал. Называли несчастным не жертву, а убийцу. Здесь отблеск того столкновения, о котором я говорю.

- Почему ландшафтом подобных драм у вас является безумная и тягучая маргиналия, по-горьковски люмпенское "дно"? Или же объяснение до простого очевидно и вам кажется, на краях бытия все эти противоречия проявлены наиболее отчетливо?

Вы правы, на краях маргинальности эта боль намного сильнее. Мой отец, кстати, был психиатром, и многие родственники тоже. Они имели дело с разными формами душевных болезней и я через них был с этим знаком. Меня давно интересовала проблема травмированной психики, наиболее полно являющей нам все эти бездны, на которые мы как бы обречены. Мир мертвых в XX веке настолько стал широк, что может быть назван мировым явлением. Сам по себе этот человеческий материал мало что дает для понимания трагедии зла, но травмированная психика обнажает невероятные возможности для его понимания.

В традиционном обществе существовала связь между временным и вечным. Человек чувствовал даже на уровне подсознания, что эта жизнь и та, другая - единая линия. И это с детства было его онтологическим убеждением. В современном же мире произошел разрыв и человек перенес свое бытие в конечное состояние. Смерть стала воротами, за которыми или ничто, или неизвестность. Даже для верующих людей религия утратила онтологическую глубину, за редкими исключениями, которые уже не определяют лицо времени. Но этот момент обострил метафизическую бездну между смехотворной краткостью земной жизни и явным наличием в человеке некоего вечного бессмертного начала. Не будь его, человек инстинктивно примирился бы со своей кратковременностью. Современный человек оказался в этом разрыве, его сознание полностью сконцентрировано на этой тюрьме, тюрьме здешней жизни, единственно для него реальной.

- Если с одной стороны у вас те, кто головой пробил дно бытия, то автоматически на другом экстремуме должна, по идее, обнаружится и духовная элита. Та, что не может не существовать. И еще: все более или менее значимые спиритуальные интервенции в современном мире, по крайней мере на культурном плане, связаны все же с Соединенными Штатами, которые Вы называете "страной мертвых". Там, в Америке, многие взорванные изнутри индивидуумы устремлены в такой тотальный кризис, в проявленный экзистенциальный кошмар отсутствия Бога. В культы вуду, например...

Америка - это целый материк. Я говорил о "мертвых", имея в виду несчастных, пусть и внешне довольных людей, попавших под власть материалистически-прагматической, комедийно-буржуазной, я бы сказал, цивилизации. Таких там большинство. Цель этой цивилизации - уничтожить в людях само представление о смерти. Вплоть до того, что даже похороны близкого человека не должны занимать больше десяти минут, после чего обязательно coffee-break. Почему? Просто потому, что человек, который думает о смерти - плохой потребитель, он забывает силу денег перед лицом силы, которая выше денег. Когда я жил в Америке, супруга Тони Дамиани сказала мне: есть две силы, которые борются сегодня в мире. Это Дух и Деньги. Меня это поразило, потому что такое уравновешивание этих сил встречается в первый раз. Раньше говорили: Дух и Зло, Дух и Страсть, на худой конец - Дух и Власть. Но так, чтобы презренный металл уравновесить с Духом - это впервые в мире.

Исключения, конечно, есть. Но не они определяют лицо этой цивилизации. Американская литература, нельзя не признать, очень острая, очень обнаженная и она действительно очень тонко чувствует зло - именно в силу такой ситуации в стране.

Что же касается духовной элиты... Духовная элита существует везде, даже в Америке, но она чаще всего скрыта.

- В таком случае что определило лицо духовной элиты России? Здесь можно вспомнить историю возникновения в Москве в шестидесятые первых эзотерических школ советского времени, столь подробно описанную вами в ваших "светлых", условно говоря, произведениях, непосредственным участником которой вы к тому же являлись.

Наша история, связанная с Южинским переулком, начиналась во времена господства тупого атеизма. Первой нашей целью было восстановление связи с Традицией и попытка ее творческого переосмысления.

Почему именно так? Я называл наше тогдашнее состояние "купанием в Ничто". Поскольку все связи с Традицией были оборваны, мы не полагались только на связи с прошлым, даже в духовном плане. Шок от нашей онтологической ситуации был настолько сильным, что возникло стремление самим переосмыслить все, что было в духовных учениях прошлого. Мы чувствовали: что-то не так, должно существовать и нечто, скрытое от предшествующей исторической мировой Традиции. Что-то было закрыто для взора и обнажилось только сейчас. Наибольшее значение придавалось искусству. Ведь это та наиболее свободная зона, где на деле осуществляется полная автономность. Когда человек творит, он находится вне воздействия каких бы то ни было метафизических догм. Художник свободен от всех схем. Образом, к тому же, можно выразить больше - даже то, что сам художник не понимает, действуя лишь интуитивно. Это очень сложно сделать в философии, которая все же развивается в пределах осознанности. Искусство же дает необычайные и парадоксальные варианты.

Шопенгауэровские штудии на тему того, что мир черен и ужасен, не предполагают никакого выхода из этого состояния - просто тупик. Человеку остается только самоубийство. Но самые черные романы и стихи парадоксальным образом способны перевернуть его и вызвать необъяснимый катарсис. Когда вы в искусстве изображаете эту бездну зла, она дана вам как живая, не в концепциях.

- Какой принцип лежал в основе вашего традиционалистского ренессанса? Было ли это книжными дискуссиями или же предполагалось искать выходы на оперативные мистические центры? Важно ведь, что именно подразумевать под духовной традицией. Если для вас это было нечто интегральное и интеллектуально-изощренное, если не вовсе экзотичное, то одновременно ведь искали и чего-то более доступного. Скажем, герои Леонида Бородина тоже обнаруживали искания, но более, что ли, конкретные, сфокусированные на православии...

На Южинском было много разных людей, многие из которых стали впоследствии известными художниками, как Зверев и Харитонов, поэтами, как Губанов. Под воздействием этой духовной атмосферы многие принимали крещение. Многие искания были по линии всех мировых духовных традиций, в подоснове которых нам виделась единая мудрость, которая в значительной степени объединяет основные истины аутентичных традиций. Искали самые глубинные основы - то, что содержалось в писаниях Майстера Экхарта, Климента Александрийского, Веданте и Адвайта-Веданте. Это исключало профанические рериховские и блаватские интерпретации Востока.

Каждый из нас занимался своей специальной духовной доктриной, но вместе с тем у всех было нечто общее, часто даже неосознанное. Каждый действовал в пределах своего мира. Я думаю, наиболее потаенным, необыкновенно значительным и гениальным мистиком был Валентин Провоторов (о нем как-раз меньше всего известно). Он работал с глубочайшими пластами традиций, причем в совершенно необычном индивидуальном преломлении. Это касается личного опыта, опыта глубочайшего духовного практика. Здесь не было какой-то магии (магия - просто наука), это было скорее то, что на Востоке называют "духовной реализацией". У Провоторова было индивидуальное видение невидимого мира, сопоставимое с тем мистическим опытом, который был, к примеру, у Беме. И в каком-то смысле это выходило за пределы всех известных традиций.

В "Судьбе бытия" я выразил философский опыт собственный, шедший от Адвайта-веданты к тому, что названо "последней доктриной". Эти прозрения вели по ту сторону метафизической традиции, как она выражена исторически. Здесь предполагается обращение к исследованию той сферы, которой "нет", которая лежит за сферой Абсолюта. Это не "божественное ничто" Экхарта, это нечто иное. Такая сфера выходит за пределы того, что известно человечеству, но она тем не менее "существует", хотя и закрыта. Но зато это дает возможность для творчества, дает возможность для отдельных людей прорваться в такие области, которые лежат вне опыта даже самых глубочайших мистерий. Такой "безумный" радикализм ломал даже рамки мировой духовной исторической традиции, и в то же время он был ее продолжением. Отчасти это было вызвано и тем, что Традиция, существовавшая ранее, тем не менее в современном мире как будто порушилась. "Гроб" закрылся. Теперь он опять открывается.

- Существовала ли какая-то интегральная школа, принадлежность к которой была для всех вас общей?

Нас объединяла сама радикальная ситуация, в которой мы оказались. Все мы находились в условиях атеистического гроба и это придавало нашим исканиям особый оттенок метафизического радикализма. Такое случается, когда человек оказывается в тюрьме. Мы хотели прорваться дальше, не порывая с Традицией, продолжать ее в другом плане и пытаться соединить "несоединимое".

Разделы