Армии Юга, двигаясь вперед, шаг за шагом освобождали огромные территории России, встречая повсюду более или менее однообразные следы разрушения.

Первою на московском пути была освобождена Харьковская область. "Особая комиссия", обследовав всесторонне тяжесть и последствия шестимесячного большевистского владычества в ней, нарисовала нам картину поистине тяжелого наследия.

Жестокое гонение на церковь, глумление над служителями ее; разрушение многих храмов, с кощунственным поруганием святынь, с обращением дома молитвы в увеселительное заведение... Покровский монастырь был обращен в больницу для сифилитиков-красноармейцев. Такие сцены, как в Спасовом скиту, были обычными развлечениями чиновной красноармейщины: "Забравшись в храм под предводительством Дыбенки, красноармейцы вместе с приехавшими с ними любовницами ходили по храму в шапках, курили, ругали скверно-матерно Иисуса Христа и Матерь Божию, похитили антиминс, занавес от Царских врат, разорвав его на части, церковные одежды, подризники, платки для утирания губ причащающихся, опрокинули Престол, пронзили штыком икону Спасителя. После ухода бесчинствовавшего отряда в одном из притворов храма были обнаружены экскременты" ("Особая комиссия". Харьков. С. 15).

В Лубнах перед своим уходом большевики расстреляли поголовно во главе с настоятелем монахов Спасо-Мгарского монастыря... В одной Харьковской губернии было замучено 70 священнослужителей...

Вся жизнь церковная взята была под сугубый надзор безверной или иноверной власти: "Крестить, венчать и погребать без предварительного разрешения товарищей Когана и Рутгайзера, заведующих соответственными отделами Харьковского исполкома, было нельзя..." Интересно, что религиозные преследования относились только к православным: ни инославные храмы, ни еврейские синагоги в то время нисколько не пострадали...

Большевики испакостили школу: ввели в состав администрации коллегию преподавателей, учеников и служителей, возглавленную невежественными и самовластными мальчишками-комиссарами; наполнили ее атмосферой сыска, доноса, провокации; разделили науки на "буржуазные" и "пролетарские"; упразднили первые и, не успев завести вторых, 11 июня декретом "Сквуза" ("Советская комиссия высших учебных заведений" под председательством Майера) закрыли все высшие учебные заведения Харькова...

Большевистская власть упразднила законы и суд. Одни судебные деятели были казнены, другие уведены в качестве заложников (67 лиц). Достойно внимания, что из числа уцелевших чинов харьковской магистратуры и прокуратуры ни один, невзирая на угрозы и преследования, не поступил в советские судебные учреждения... На место старых установлении заведены были "трибуналы" и "народные суды", подчиненные всецело губернскому исполнительному комитету. Глубоко невежественные судьи этих учреждений не были связаны "никакими ограничениями в отношении способов открытия истины и меры наказания, руководствуясь... интересами социалистической революции и социалистическим правосознанием..." (из временного положения от 14 февраля 1919 г., изданного Совнаркомом Украины). Практика этих судов, как свидетельствовали оставленные ими дела, были полным издевательством над правом и человеческой совестью или пошлым анекдотом.

Большевики упразднили городское самоуправление и передали дело в руки "Отгорхоза" ("Отдел городского хозяйства при совете рабочих и солдатских депутатов". Состав его в Харькове: 1) трамвайный вагоновожатый, 2) московский рабочий, 3) харьковский рабочий и 4) бухгалтерский писарь). Благодаря неопытности, хищничеству, невероятному развитию штатов (в больницах, например, наблюдалось нередко превышение числа служащих над числом больных), тунеядству и введению 6-часового рабочего дня, городское хозяйство было разрушено и разграблено, а дефицит в Харькове доведен до 13 миллионов.

Земское дело перешло к исполкомам и совнархозам - комиссиям, составленным преимущественно из городских рабочих-коммунистов. В результате: "Земские больницы, школы были исковерканы, почтовые станции уничтожены, заводские конюшни опустошены, земские племенные рассадники скотоводства расхищены, склады и прокатные пункты земледельческих орудий разграблены, телефонная сеть разрушена... мертвый инвентарь имений роздан был "комбедами" по рукам, запасные части растеряны и многие машины оказались непригодными... Если лошади и скот не расхищались, то они гибли из-за реквизиции фуража, а реквизировался он членами продовольственных комитетов и совнархозов, военной властью и чрезвычайкой... Хозяйничанием большевиков уничтожены почти окончательно четыре государственных конных завода" (Лимаревский, Ново-Александровский, Стрелецкий и Беркульский).

Комиссия пришла к заключению:

"Пять месяцев власти большевиков и земскому делу, и сельскому хозяйству Харьковской губернии обошлись в сотни миллионов рублей и отодвинули культуру на десятки лет назад".

Все стороны финансово-экономической жизни были потрясены до основания. В этой области политика большевиков на Украине, усвоив многие черты немецкой (во время оккупации), проявила явную тенденцию наводнить край бесценными бумажными знаками, выкачав из него все ценности - товары, продукты, сырье. По поводу разрушения торгового аппарата орган 1-го всеукраинского съезда профессиональных союзов, собравшегося 25 марта в Харькове, говорил: "Нищий и разрушающийся город пытается в процессе потребления накопленных благ "перераспределять" их и тешится, стараясь облечь это хищническое потребление в форму национализации и социализации. Производство... разваливается. Крестьянство за "керенки" ничего не дает, и, в стремлении наладить товарообмен с деревней и выжать из производства побольше изделий, предприниматель-государство стало на путь утонченной эксплуатации рабочей силы" ("Голос", статья Бару).

Такой же хищнический характер носила и продовольственная политика. Декретом от 10 декабря 1918 года было разрешено всем организациям и жителям северных губерний закупать на Украине продукты "по среднерыночным ценам". На деревню обрушился поток мешочников, 17 заготовительных организаций Великороссии, кроме того Губпродком и три "Че-ка". Конкуренция, злоупотребления, насилия, отсутствие какого-либо плана привели к неимоверному вздорожанию цен (колебание цены полного пайка в Харькове: в декабре к приходу большевиков - 7 руб. 75 коп.; в июне - 109 руб. 25 коп.; после прихода добровольцев понижается и к августу составляет 33 руб. 50 коп.), исчезновению продуктов с рынка и голоду в этой российской житнице. Харьковская губерния вместо предположенного по разверстке количества хлеба 6850 тысяч дала всего 129 тысяч пудов. Подобные же результаты получились по всей Украине.

Советская власть приняла меры чрезвычайные: на деревню за хлебом двинуты были воинские продовольственные отряды (в Харьковскую губернию - 49) и начали добывать его с боем; одновременно, декретом от 24 апреля, в южные губернии приказано было переселить наиболее нуждающееся рабоче-крестьянское население севера. Наконец, ввиду полной неудачи всех мероприятий и назревшей катастрофы, совет комиссаров объявил продовольственную диктатуру незадолго до прихода в район добровольцев. В результате - в деревне перманентные бои, требовавшие иногда подкреплений карательных отрядов от войск, и в городе голод. Буржуазия была предоставлена самой себе, а наиболее привилегированная часть населения - пролетариат Донецкого бассейна - горько жаловался Наркомпроду: "Большинство рабочих рудников и заводов голодает и лишь в некоторых местах пользуется полуфунтовым хлебным пайком... Надвигающаяся черная туча не только захлестнет рабочую корпорацию, но и угасит революционный дух рабочих".

Такое положение установилось повсеместно. Коммунистические верхи гальванизировали еще политические идеи борьбы, но в их призывах все чаще и настойчивее звучали мотивы иного порядка - экономические, более понятные, более соответствовавшие массовой психологии: голодный север шел войной на сытый юг, и юг отстаивал цепко, с огромным напряжением, свое благополучие.

Заводы и фабрики обратились вообще в кладбища - без кредита, без сырья и с огромной задолженностью; вдобавок перед приходом добровольцев они были частью эвакуированы, частью разграблены. Большинство заводов стояло, а рабочие их получали солидную заработную плату от совнархоза, за которую, однако... нельзя было достать хлеба. Добыча угля Донецкого бассейна, составлявшая в 1916 году 148 миллионов пудов (в месяц), после первого захвата большевиками (январь - май 1919) понизилась до 27 миллионов и, поднявшись, вновь за время немецкой оккупации Украины до 48 миллионов, нисходила к концу второго захвата (декабрь 1918 - июнь 1919) до 16-17 миллионов пудов (после занятия района добровольцами добыча к октябрю давала 42 миллиона). Южные и Северо-Донецкие дороги, по сравнению с 1916 годом, за пять месяцев большевистского управления дали на 91,33 процента уменьшения количества перевозок, на 108,4 процента увеличения расхода угля и общий дефицит 110 миллионов рублей.

Повсюду - нищета и разорение.

Я остановился на положении при большевиках харьковского района, важнейшего театра наших военных действий, на котором развертывались операции Добровольческой армии; но, за малыми различиями в ту или другую сторону, в таком же положении находились Киевщина и Новороссия. Менее других пострадал Крым, где вторичный захват власти большевиками длился всего лишь два месяца (апрель - май), и страшнее всего, убийственнее всего было состояние царицынского района, где большевистский переворот совершился задолго до "октября" - еще в конце марта 1917 года, где коммунистическая власть правила без перерыва в течение двух с лишним лет, а самый город, представляя ближайший тыл постоянно угрожаемого фронта, навлекал на себя чрезвычайные репрессии. "В конце концов, - говорится в описании "Особой комиссии", - все население, кроме власть имущих и их присных, обратилось в какие-то ходячие трупы. Не только на лицах жителей не было улыбки, но и во всем существе их отражались забитость, запуганность и полная растерянность. Два с лишним года владычествовали большевики в Царицыне и уничтожили в нем все - семью, Повсюду - нищета и разорение.

Наконец, эти могилы мертвых и живых - каторжная тюрьма, чрезвычайка и концентрационный лагерь, где в невыносимых мучениях гибли тысячи жертв, где люди-звери - Саенко, Бондаренко, Иванович и многие другие - били, пытали, убивали и так называемых "врагов народа", и самый неподдельный, безвинный "народ"!

"Сегодня расстрелял восемьдесят пять человек. Как жить приятно и легко!.." Такими внутренними эмоциями своими делился с очередной партией обреченных жертв знаменитый садист Саенко. По ремеслу столяр, потом последовательно городовой, военный дезертир, милиционер и, наконец, почетный палач советского застенка.

Ему вторил другой палач - беглый каторжник Иванович: "Бывало, раньше совесть во мне заговорит, да теперь прошло - научил товарищ стакан крови человеческой выпить: выпил - сердце каменным стало".

В руки подобных людей была отдана судьба населения большого культурного университетского города.

Ему вторил другой палач - беглый каторжник Иванович: "Бывало, раньше совесть во мне заговорит, да теперь прошло - научил товарищ стакан крови человеческой выпить: выпил - сердце каменным стало".

В руки подобных людей была отдана судьба населения большого культурного университетского города.

Я остановился на положении при большевиках харьковского района, важнейшего театра наших военных действий, на котором развертывались операции Добровольческой армии; но, за малыми различиями в ту или другую сторону, в таком же положении находились Киевщина и Новороссия. Менее других пострадал Крым, где вторичный захват власти большевиками длился всего лишь два месяца (апрель - май), и страшнее всего, убийственнее всего было состояние царицынского района, где большевистский переворот совершился задолго до "октября" - еще в конце марта 1917 года, где коммунистическая власть правила без перерыва в течение двух с лишним лет, а самый город, представляя ближайший тыл постоянно угрожаемого фронта, навлекал на себя чрезвычайные репрессии. "В конце концов, - говорится в описании "Особой комиссии", - все население, кроме власть имущих и их присных, обратилось в какие-то ходячие трупы. Не только на лицах жителей не было улыбки, но и во всем существе их отражались забитость, запуганность и полная растерянность. Два с лишним года владычествовали большевики в Царицыне и уничтожили в нем все - семью, промышленность, торговлю, культуру, самую жизнь. Когда 17 июня 1919 года город, наконец, был освобожден от этого ига, он казался совершенно мертвым и пустынным, и только через несколько дней начал, как муравейник, оживать".

На четвертый день после занятия Царицына я посетил город, в котором не только от людей, но, казалось, от стен домов, от камней мостовой, от глади реки веяло еще жутким мертвящим дыханием пронесшегося смерча...

Система большевистского управления отчасти оживила повстанческое движение на Юге, уходившее истоками своими к временам гетманщины и австро-немецкой оккупации, отчасти создавала новые очаги восстаний, захватывавших огромные районы по преимуществу правобережной Украины, Новороссии, Екатеринославщины и Таврии. В одной только полосе - между Днепром и Горынью, западнее Киева, - насчитывалось 22 "атамана" во главе сильных повстанческих банд. Они то работали самостоятельно, то объединялись в крупные отряды под начальством более популярных "атаманов" и "батек". Особенной известностью пользовались Зеленый, действовавший в западной части Полтавской губернии и в окрестностях Киева, Григорьев - в низовьях Днепра и Махно - в Таврии и Екатеринославской губернии.

Чрезвычайно сложна массовая психология, питавшая повстанческое движение, разнообразны его внешние формы и искусственно навязываемые ему политические лозунги. Я остановлюсь на тех элементах движения, которые представляются мне неоспоримыми.

Прежде всего в основании его лежали, несомненно, историческая быль и легенда, оживленные революцией и определившие территориальное распространение повстанчества. Сообразно с этим прошлым и территорией характер его, сохраняя общий колорит, различен в деталях. Так, на севере Украины более спокойное и хозяйственное крестьянство вносило в повстанчество более организованные формы и положительные цели - самообороны и правопорядка; на юге свирепствовали без плана и определенной цели гайдамачина и "вольное казачество" - буйное, бесшабашное и распутное. На востоке располагалась вотчина батьки Махно - в районе, где начавшийся в XVIII веке прилив великороссов-переселенцев из наиболее беспокойного элемента создал богатейшие поселения, по внешности только малорусские. Атавизм, типичные черты русского безыдейного анархизма, соседство и близкое общение с крупными промышленными центрами, простор полей, сытость и вместе с тем тяга к ненавидимому городу и к его привлекательным соблазнам наложила здесь особый колорит на повстанческое движение. Ограбление городов, например, было одним из серьезнейших двигателей махновского воинства (в 1905 г. в этом районе было серьезное восстание. Крестьянский вооруженный отряд во главе с Дейнегой вел даже бой с войсками).

Толчком к повстанческому движению послужил, несомненно, аграрный вопрос. Деревня поднялась "за землю" против "пана", против немца, как защищающего "пана" и отбирающего хлеб. Объектами жестокой расправы повстанцев были поэтому помещики, "державная варта" и австро-германцы, когда с последними можно было справиться. Но с уходом оккупационных войск и по мере ликвидации помещичьего землепользования и удовлетворения земельной жажды этот стимул теряет свою остроту на западе и мало выдвигается в махновском районе.

Антиеврейское настроение в повстанчестве было всеобщим, стихийным, имело корни в прошлом и подогревалось видным участием евреев в составе советской власти. Большинство "атаманов", отвечая этому настроению, призывали открыто к еврейским погромам; Григорьев звал на борьбу "с политическими спекулянтами... из московской обжорки и той земли, где распяли Христа"; Махно, как говорит его апологет Аршинов (Аршинов П. История Махновского движения. Берлин, 1923), наоборот, преследовал погромщиков и даже в 1919 году, очевидно, под влиянием наехавших членов анархической группы "Набат", в числе которых было немало евреев, подписал воззвание против национальной травли и в защиту "бедных мучеников-евреев", противополагая их "еврейским банкирам". В искренности самого Махно, в качестве защитника евреев, позволительно усомниться; что же касается махновцев, то и настроение, и практика их ничем не отличались от чувств и дел правобережной гайдамачины.

И волна еврейских погромов заливала всю Украину.

Таким же всеобщим, стихийным настроением была ненависть к большевикам. После краткого выжидательного периода, даже после содействия, которое оказывали немногие, впрочем, повстанческие отряды в начале 1919 года вторжению на Украину большевиков, украинское крестьянство стало в ярко враждебное отношение к советской власти. К власти, приносившей им бесправие и экономическое порабощение; к строю, глубоко нарушавшему их собственнические инстинкты, теперь еще более углубленные; к пришельцам, подошедшим к концу дележа "материальных завоеваний революции" и потребовавшим себе крупную долю... Расправы с большевистскими властями носили характер необыкновенно жестокий.

Шесть режимов, сменившихся до того на Украине, и явная слабость всех их вызвали вообще в народе обострение тех пассивно-анархических тенденций, которые были в нем заложены извечно. Вызвали неуважение к власти вообще, независимо от ее содержания. Безвластие и безнаказанность таили в себе чрезвычайно соблазнительные и выгодные перспективы по крайней мере на ближайшее время, а власть, притом всякая, ставила известные стеснения и требовала неукоснительно хлеба и рекрут. Борьба против власти, как таковой, становится со временем главным стимулом махновского движения, заслоняя собой все прочие побуждения социально-экономического характера.

Наконец, весьма важным стимулом повстанческого движения был грабеж. Повстанцы грабили города и села, буржуев и трудовой народ, друг друга и соседей. И в то время, когда вооруженные банды громили Овруч, Фастов, Проскуров и другие места, можно было видеть сотни подвод, запружавших улицы злополучного города с мирными крестьянами, женщинами и детьми, собирающими добычу, Между "атаманами" не раз безмолвно или полюбовно устанавливались зоны их действий и не только для операций против большевиков, но и для сбора добычи... 14 июля 1919 года Махно, заманив Григорьева на повстанческий съезд, собственноручно убил его. Официальная версия партийных анархистов называет это убийство казнью "врага народа", устроившего еврейский погром в Елисаветграде и для борьбы с большевиками не пренебрегавшего никакими союзниками, даже якобы Добровольческой армией... Гораздо правильнее, однако, другая версия - о двух пауках в одной банке, о борьбе двух "атаманов" за власть и влияние на тесном пространстве нижнего Днепра (между Екатеринославом - Елисаветградом - Александровском), куда загнали их судьба и наступление Вооруженных сил Юга.

Как бы то ни было, всеобщий популярный лозунг повстанцев, пронесшийся от Припяти до Азовского моря, звучал грозно и определенно: "Смерть панам, жидам и коммунистам!"

Махновцы к этому перечню прибавляли еще и "попов", а понятие "пан" распространяли на всех "белогвардейцев", в особенности на офицеров.

И когда последние попадались в руки махновцам, их постигала неминуемо лютая смерть.

В гораздо меньшей, почти незаметной, степени отражались в повстанчестве элементы политический и национальный (самостийный), которые привносили в дело только верхи.

Повстанчество действительно привело Директорию в Киев, но тотчас же сбросило ее, когда Петлюра попытался положить предел бесчинствам банд. Весною и летом 1919 года при большевистском режиме прежние связи Директории с некоторыми из отрядов возобновились вновь, но едва ли не исключительно ради снабжения их деньгами, оружием и патронами, которые щедро отпускал петлюровский штаб. Интересы совпадали, и совместная борьба продолжалась, но борьба "против большевиков", а не "за Петлюру". Григорьев (бывший офицер) с херсонскими повстанцами в январе 1919 года изменил Петлюре и перешел к большевикам, а в апреле изменил большевикам. И в своем "универсале", понося и гетманщину, и петлюровщину и "московскую обжорку", призывал украинский народ "взять власть в свои руки": "Пусть не будет диктатуры ни лица, ни партии. Да здравствует диктатура трудящегося народа!" При этом объявлял мобилизацию и разъяснял туманную форму этой "народной" диктатуры: "Приказ мой прошу исполнить, все остальное сделаю сам..." Махно (Махно - крестьянин села Гуляй-Поле Александровского уезда Екатеринославской губернии. Последовательно - подпасок, батрак, рабочий-литейщик. В 1908 г., на 19-м году от роду, за убийство урядника приговорен был к повешению, замененному бессрочной каторгой. 9 лет провел в Бутырской каторжной тюрьме. В 1917 г. выпущен, как "политический", возвратился в свое село и начал формировать повстанческий отряд) отметал самостийность и искал "братской живой связи с революционной Украиной и революционной Россией"; дважды он поступал на службу к советской власти для совместной борьбы против Вооруженных сил Юга и дважды, по миновании в нем надобности, был разгромлен большевиками.

Наша киевская тайная организация по собственной инициативе связалась со штабом Зеленого (о Зеленом имеются только сведения, что он окончил в Триполье двухклассное училище) в Триполье. Прибывших туда офицеров не допустили к самому атаману; они беседовали только с двумя лицами политического окружения его, назвавшимися один - бывшим редактором украинской газеты "Народная воля", а другой - бывшим офицером лейб-гвардии Измайловского полка Грудинским. Оба они заявили, что стоят на точке зрения независимости Украины. Ее должен отделять от Великороссии "кордон", так как "теперь среди белого дня происходит грабеж украинского хлеба". "Мы признаем советы, - говорили они, - но наши советы особые... Должна быть украинская советская республика". При этом редактор и измайловец уверяли, что Зеленый ни в каких отношениях с Петлюрой не состоит.

Повсюду в районе Зеленого расклеены были плакаты упрощенного политического содержания: "Хай живе Вильна Украина! Геть вcepoccicкix узурпаторiв! Геть Раковского и жидiв комиссарiв!" (За правильность правописания не ручаюсь.)

Если на западе сохранилась все же известная видимость петлюровского влияния, то на востоке его не было никогда. Вообще, все стремления как националистических, так и партийных организаций овладеть повстанческим движением и использовать его в своих интересах не увенчались успехом. Оно оставалось до конца низовым, народным. Национализм его - от Сагайдачного, анархизм - от Стеньки Разина. К нему пристраивались украинские социалисты, но никогда не вели его.

Партия русских анархистов вначале не решилась отождествлять себя с махновщиной, заявив, что махновщина "не была определенной анархической организацией, будучи шире ее и являясь массовым социальным движением украинских тружеников". Тем не менее анархисты приложили к движению свой штамп и ныне облекают его легендой. Весною 1919 года в гуляй-польский район прибыли представители анархических организаций, и в том числе "конфедерации "Набат". Анархисты взяли в свои руки "культурно-просветительный отдел армии", стали издавать газеты "Набат", "Путь к свободе" и подводить "платформу" и идеологию под махновское движение: "Отрицание принципа государственности и всякой власти, объединение трудящихся всего мира и всех национальностей, полное самоуправление трудящихся у себя на местах, введение вольных трудовых советов крестьянских и рабочих организаций..." "Просветительная" деятельность апостолов анархизма и практика повстанцев шли, однако, расходящимися путями. "Безвластные формы управления" не получили никакого развития "по обстоятельствам военного времени". Напротив, жизнь ответила погромами, "добровольной" мобилизацией и самообложением - по типу, принятому в современной Венгрии (в Венгрии "нежелающих" поступить на военную службу среди лиц определенного возрастного ценза не может быть, так как с ними расправились бы жестоко), и "добровольной" дисциплиной - со смертной казнью за неповиновение... Один из участников борьбы с махновцами, шедший долгое время по их следам, свидетельствует, что положение там мобилизованных, составлявших половину сил Махно, было весьма тяжелым: "Им не верили, их пороли плетьми и за малейшее желание уклониться от службы расстреливали; в случае же неудачного боя бросали на произвол судьбы".

Легенда облекает и личность Махно - отважного и очень популярного разбойника и талантливого партизана - в одежды "идейного анархиста", хотя, по признанию его же биографа и апологета, "каторга была собственно единственной школой, где Махно почерпнул исторические и политические знания, послужившие ему огромным подспорьем в его политической деятельности..." (Аршинов П. История Махновского движения. Берлин, 1923.) Но русский анархизм, давший всемирно известных теоретиков Кропоткина и Бакунина, в практической деятельности партии на всем протяжении Русской Смуты представляет один сплошной трагический фарс (между прочим, из-за матроса Железнякова, разогнавшего Учредительное собрание и впоследствии убитого в бою с добровольцами, идет большой спор между анархистами и коммунистами, оспаривающими друг у друга честь - числить его в своих рядах). И было бы, конечно, непредусмотрительным не присвоить себе единственного серьезного движения и не канонизировать в свои вожди Махно - столь яркую фигуру безвременья, хотя и с разбойничьим обличьем... Тем более, что колесо истории может повернуться... На это обстоятельство рассчитывает также и польское правительство, проявившее в отношении Махно, интернированного в 1922-1924 годах в Польше (известный процесс Махно по обвинению в военном заговоре с большевиками против Польши), несвойственное полякам благодушие. Махно считается, по-видимому, полезным сотрудником для будущего.

Действия повстанческих отрядов вносили подчас весьма серьезные осложнения в стратегию всех борющихся сторон, ослабляя попеременно то одну, то другую, внося хаос в тылу и отвлекая войска с фронта. Объективно повстанчество являлось фактором положительным для нас на территории, занятой врагом, и тотчас же становилось ярко отрицательным, когда территория попадала в наши руки. Поэтому с повстанчеством вели борьбу все три режима - петлюровский, советский и добровольческий. Даже факты добровольного перехода к нам некоторых повстанческих банд являлись только тяжелой обузой, дискредитируя власть и армию. "Наибольшее зло, - писал мне генерал Драгомиров (главноначальствующий Киевской областью. Сентябрь 1919 г.), - это атаманы, перешедшие на нашу сторону, вроде Струка. Это типичный разбойник, которому суждена, несомненно, виселица. Принимать их к нам и сохранять их отряды - это только порочить наше дело. При первой возможности его отряд буду расформировывать". Вместе с тем генерал Драгомиров считал необходимым поставить борьбу с бандитизмом на первый план, ибо "ни о каком гражданском правопорядке невозможно говорить, пока мы не сумеем обеспечить самое элементарное спокойствие и безопасность личную и имущественную...".

Атаманство приносило с собой элементы дезорганизации и разложения; махновщина, кроме того, была наиболее антагонистична идее Белого движения. Эта точка зрения впоследствии, в крымский период, претерпела в глазах нового командования некоторые изменения. В июне 1920 года по поручению генерала Врангеля в стан Махно явился посланец, привезший письмо из штаба:

"Атаману Повстанческих войск Махно.

Русская армия идет исключительно против коммунистов с целью помочь народу избавиться от коммуны и комиссаров и закрепить за трудовым крестьянством земли государственные, помещичьи и другие частновладельческие. Последнее уже проводится в жизнь.

Русские солдаты и офицеры борются за народ и его благополучие. Каждый, кто идет за народ, должен идти рука об руку с нами. Поэтому теперь усильте работу по борьбе с коммунистами, нападая на их тыл, разрушая транспорт и всемерно содействуя нам в окончательном разгроме войск Троцкого. Главное командование будет посильно помогать Вам вооружением, снаряжением, а также специалистами. Пришлите своего доверенного в штаб со сведениями, что Вам особенно необходимо и для согласования боевых действий.

Начальник штаба

главнокомандующего Вооруженными силами, Генерального штаба генерал-лейтенант Шатилов, генерал-квартирмейстер, Генерального штаба генерал-майор Коновалов.

г. Мелитополь".

На заседании повстанческого командного состава по инициативе Махно было решено: "Какой бы делегат ни был прислан от Врангеля и вообще справа, он должен быть казнен, и никаких ответов не может быть дано" (Аршинов П. История Махновского движения. Берлин, 1923).

Посланца тут же публично казнили.

Я приведу общую оценку наследия, полученного нами от большевиков, исходящую из враждебного Белому движению меньшевистского лагеря (Кучин-Оранский Г. Добровольческая зубатовщина. Киев, 1924).

"Добровольческая армия шла, предшествуемая и поддерживаемая крестьянскими волнениями. В стране происходили глубокие сдвиги... Широкие слои населения оказались захваченными национально-реакционными настроениями. В эти дни национального психоза, взрыва утробной ненависти к революции, диких расправ на улицах над коммунистами и "коммунистами" те, кто был против Добровольческой армии, представляли из себя узкую и вынужденно молчаливую общественную среду, одиноко затерявшуюся среди поднявшихся волн враждебных настроений.

Обнаружилось и еще одно явление. Крыло реакционных настроений коснулось и рабочей массы. Как могло это случиться? Это глубоко интересный и важный политический и социально-психологический вопрос. Ответ на него лежит в том историческом материале, который характеризует советскую фазу 1919 года. В ней - корни позднейших настроений... На разбитой, разворошенной украинской почве большевистский терроризм в этот период вырос в анархическое, антиобщественное явление. Специальные условия места и времени создавали какую-то гипертрофию "военного коммунизма". Деклассированные элементы получали все большую свободу своего формирования и господства. Делались тысячи нелепостей и преступлений. Кровь лилась потоками бесцельно, как никогда. Положение рабочих организаций становилось все более стесненным. Изоляция власти от пролетариата шла подстегнуто быстрыми шагами. Быстро сгорали иллюзии и настроения после "петлюровской весны".

Сильное распространение разочарования, настроений недовольства и часто озлобления на почве указанных общих свойств политики предыдущего периода (советского) и продовольственного кризиса замечалось в пролетариате все более ярко..."

На русском "погосте" еще не смолкли "плач и рыдания" у свежих могил, у гекатомб, воздвигнутых кровавой работой Лациса, Петерса, Кедрова, Саенко и других, в проклятой памяти чрезвычайках, "подвалах", "оврагах", "кораблях смерти" Царицына, Харькова, Полтавы, Киева... Различны были способы мучений и истребления русских людей, но неизменной оставалась система террора, проповедуемая открыто с торжествующей наглостью. На Кавказе чекисты рубили людей тупыми шашками над вырытой приговоренными к смерти могилою; в Царицыне удушали в темном, смрадном трюме баржи, где обычно до 800 человек по несколько месяцев жили, спали, ели и тут же... испражнялись... В Харькове специализировались в скальпировании и снимании "перчаток". Повсюду избивали до полусмерти, иногда хоронили заживо. Сколько жертв унес большевистский террор, мы не узнаем никогда ("Особая комиссия по расследованию злодеяний большевиков" исчисляла число жертв террора за 1918-1919 гг. в 1700 тысяч человек). Безумная большевистская власть не щадила ни "алой", ни "черной" крови, земля оделась в траур, и приход армии-освободительницы отзывался как радостный благовест в измученных душах.

Иногда, впрочем, в этот радостный перелив врывались тревожные звуки набата... Так было в Екатеринославе, в Воронеже, Кременчуге, Конотопе, Фастове и в других местах, где набегающая волна казачьих и добровольческих войск оставляла и грязную муть в образе насилий, грабежей и еврейских погромов.

Никаких, решительно никаких оправданий этому явлению не может быть. И не для умаления вины и масштаба содеянных преступлений, но для уразумения тогдашних настроений и взаимоотношений я приведу слова человека, окунувшегося в самую гущу воспоминаний, свидетельств и синодиков страшного времени:

"Нельзя пролить более человеческой крови, чем это сделали большевики; нельзя себе представить более циничной формы, чем та, в которую облечен большевистский террор. Эта система, нашедшая своих идеологов, эта система планомерного проведения в жизнь насилия, это такой открытый апофеоз убийства, как орудия власти, до которого не доходила еще никогда ни одна власть в мире. Это не эксцессы, которым можно найти в психологии гражданской войны то или иное объяснение.

"Белый" террор - явление иного порядка. Это прежде всего эксцессы на почве разнузданности власти и мести. Где и когда в актах правительственной политики и даже в публицистике этого лагеря вы найдете теоретическое обоснование террора, как системы власти? Где и когда звучали голоса с призывом к систематическим, официальным убийствам? Где и когда это было в правительстве генерала Деникина, адмирала Колчака или барона Врангеля?..

Нет, слабость власти, эксцессы, даже классовая месть и... апофеоз террора - явления разных порядков" (Мельгунов С. П. Красный террор в России).

Несомненно, подобное сравнение находило тогда отклик в широких народных массах, которые не могли не чувствовать глубокой разницы между двумя режимами - красным и белым, невзирая на все извращения и "черные страницы" Белого движения.

Большевистское наследие открывало одновременно и огромные положительные возможности, и огромные трудности. Первые - в общем чувстве ненависти к свергнутой коммунистической власти и в сочувствии к избавителям; вторые - в страшном расстройстве всех сторон народно-государственной жизни.

Я лично из своих поездок по освобожденным районам вскоре после их занятия, в особенности из посещений Харькова и Одессы - в их неофициальной, нерегламентированной расписаниями части - вынес много отрадных впечатлений. Крепло убеждение, что Белое движение не встречает идейного противодействия в народе и что успех его несомненен, если только сочувствие страны претворится в активную помощь и если "черные страницы" не затемнят Белую идею.

И еще одно "если", едва ли не важнейшее...

Однажды в собрании ростовских граждан (из речи на банкете 31 июля), заканчивая обзор общей политики правительства, я говорил:

"Революция безнадежно провалилась. Теперь возможны только два явления: эволюция или контрреволюция.

Я иду путем эволюции, памятуя, что новые крайние утопические опыты вызвали бы в стране новые потрясения и неминуемое пришествие самой черной реакции.

Эта эволюция ведет к объединению и спасению страны, к уничтожению старой бытовой неправды, к созданию таких условий, при которых были бы обеспечены жизнь, свобода и труд граждан, ведет, наконец, к возможности в нормальной, спокойной обстановке созвать Всероссийское учредительное собрание.

Прочтите отрывок из воспоминаний военачальника и политического деятеля.

«Действия повстанческих отрядов вносили подчас весьма серьёзные осложнения в стратегию всех борющихся сторон, ослабляя попеременно то одну, то другую, внося хаос в тылу и отвлекая войска с фронта. Объективно повстанчество являлось фактором положительным для нас на территории, занятой врагом, и тотчас же становилось ярко отрицательным, когда территория попадала в наши руки. Поэтому с повстанчеством вели борьбу все три режима - петлюровский, советский и добровольческий. Даже факты добровольного перехода к нам некоторых повстанческих банд являлись только тяжёлой обузой, дискредитируя власть и армию. "Наибольшее зло, - писал мне генерал Драгомиров, - это атаманы, перешедшие на нашу сторону, вроде Струка. Это типичный разбойник, которому суждена, несомненно, виселица. Принимать их к нам и сохранять их отряды - это только порочить наше дело. При первой возможности его отряд буду расформировывать".

Вместе с тем генерал Драгомиров считал необходимым поставить борьбу с бандитизмом на первый план, ибо "ни о каком гражданском правопорядке невозможно говорить, пока мы не сумеем обеспечить самое элементарное спокойствие и безопасность личную и имущественную...".

Атаманство приносило с собой элементы дезорганизации и разложения; махновщина, кроме того, была наиболее антагонистична идее Белого движения».

Используя отрывок и знания по истории, выберите в приведённом списке три верных суждения. Запишите цифры, под которыми они указаны.

1) Ситуация, описанная в отрывке, может относиться к 1917 г.

3) Упоминаемая в тексте махновщина - это анархистское движение в Украине.

Пояснение.

1) Си­ту­а­ция, опи­сан­ная в от­рыв­ке, может от­но­сить­ся к 1917 г. - НЕТ, неверно, атаманы, зеленые появились с началом активной фазы Гражданской войны в 1918 г.

3) Упо­ми­на­е­мая в тек­сте мах­нов­щи­на - это анар­хист­ское дви­же­ние в Укра­и­не - ДА, верно.

Самой значительной из всех повстанческих шаек была банда анархиста Нестора Ивановича Махно. В отличие от других, не имевших политической программы, она провозгласила лозунг анархистов-коммунистов.

В своеобразном преломлении в ней сочеталась идея организации свободных коммун (которые должны были составить основу будущего общества) с полнейшим произволом и насилием.

Махно был из крестьянской семьи большого села Гуляй-Поле Александровского уезда Екатеринославской губернии. Родился он в 1889 году и с малых лет принужден был работать. Отец его по заказу мариупольских мясников закупал для них в своей округе рогатый скот и свиней, а сын помогал отцу резать свиные туши. Одиннадцати лет Нестора отправили работать в город Мариуполь подручным у приказчика в галантерейной лавке. Приказчик о своем подручном сохранил самые недобрые воспоминания.

«Это был, - рассказывал он потом, - настоящий хорек, молчаливый, замкнутый... Одинаково злобно относился как к служащим, так и к хозяину и покупателям. За три месяца я обломал на его голове и спине совершенно без всякой пользы до сорока деревянных аршинов».

Мальчишка молча переносил побои, но тут же за них мстил: наливал приказчикам в чай касторовое масло, отрезал пуговицы от их одежды, один раз, сильно обозлившись, ошпарил своего надзирателя кипятком. На этом окончилась коммерческая карьера молодого Махно. Его хорошенько выпороли и вернули к отцу, который вскоре поместил сына в типографию. Махно присматривался к тому, как работали наборщики, и это ремесло ему понравилось. Там же он познакомился с анархистом Волиным (В. М. Эйхенбаумом), который своимирассказами об учении Бакунина и Кропоткина пробудил в нем интерес. В понятии Махно, их теории сводились к простой формуле: разрушать все окружающее и не признавать над собой ничьей власти.

В период революции 1905-1906 годов огромное впечатление на Махно произвели так называемые «экспроприации», и 16-ти лет отроду он организовал налет на уездное казначейство в городе Бердянске. Захватив кассу и убив трех чиновников, он скрылся, но вскоре был выдан одним из своих товарищей, суд приговорил его за «убийство и разбой»к пожизненной каторге. С 1908 года он сидел в Бутырской тюрьме в Москве. Здесь встретился с отбывавшим пожизненное заключение анархистом Петром Андреевичем Аршиновым. Они сошлись на том, что оба совершили «террористические акты», так как Аршинов в 1906 году участвовал в организации взрыва полицейского участка поблизости от Екатеринослава, а затем в убийстве начальника железнодорожных мастерских той же губернии. Аршинов стал духовным наставником и учителем Махно. Вспоминая впоследствии о своем знаменитом ученике, он писал; «Как ни тяжела и безнадежна была жизнь на каторге, Махно тем не менее постарался широко использовать свое пребывание в ней в целях самообразования... Каторга, собственно, была единственной школой, где Махно почерпнул исторические и политические знания, послужившие ему затем огромным подспорьем в последующей его революционной деятельности».

Эта деятельность началась с марта 1917 года, когда Временное правительство по общей амнистии освободило из тюрем всех политических заключенных. Махно сразу помчался на родину, в Гуляй-Поле. С осени того же года, организовав своих односельчан, он приступил к налетам на имения окрестных помещиков, убивая владельцев и расхищая их движимое имущество. После оккупации Украины войсками центральных держав он создал к осени 1918 года значительные отряды партизан и устраивал серьезные набеги на расположения небольших австро-германских гарнизонов. В основу своей политики Махно положил правило: нещадно убивать врагов крестьянства - помещиков и всех офицеров как русской, так и австро-германской службы. Историк махновского движения Аршинов с удовлетворением отметил, что в этой области. Махно весьма преуспел и что в 1918 году он уничтожил «сотни помещичьих гнезд и тысячи активных врагов и угнетателей народа».

Период немецкой оккупации Украины явился для Махно школой ведения партизанской войны. Он понял, что для успеха необходимо иметь доверие и поддержку местного населения. По мере надобности окрестные крестьяне включались Махно в небольшой, но крепко сплоченный постоянный отряд, следовавший за ним повсюду. Остальные сидели по своим деревням. Эти мирные на вид деревенские жители, на самом деле вооруженные до зубов, имели наготове лошадей, повозки, спрятанное оружие и солдатский опыт почти четырехлетней войны. Попав в такое село, постороннему человеку трудно было догадаться, что он находится в вооруженном лагере. А этот лагерь оживал обычно ночью. Тогда по приказанию Махно вся округа начинала кишеть бандитами, и ядро махновского отряда сразу превращалось в значительную боевую единицу.

Система его разведки и шпионажа была основана на верности ему деревенского населения. Крестьяне держали Махно в курсе всего, что происходило в округе, сообщали ему о расположении, передвижении, численности и вооружении войсковых частей неприятеля.

Залог успеха заключался в неожиданности и быстроте нападения. Совершая ночью большие переходы, с невероятной быстротой появлялся он там, где меньше всего его ждали, захватывал оружие, грабил частное и казенное имущество, кроваво расправлялся с местной администрацией, с зажиточным населением и поджигал то, что сам и помогавшие ему крестьяне не могли вывезти на подводах, с такой же быстротой бесследно исчезал.

Для скорости он передвигался на тачанках. Вместе с махновской конницей эта крестьянская пехота могла покрывать большие расстояния.

Махно старался держаться вдали от железных дорог. Опасаясь продвигавшихся по ним воинских эшелонов и бронепоездов, он, по собственному выражению, перенес свои действия с рельс на поля и леса. Днепровские плавни служили ему иногда убежищем. В глазах местного населения Махно стал героем, легендарной личностью, воплощением разбойной удали Запорожья. Городские жители, страдавшие от его набегов, смотрели иначе. Для них Махно был отъявленным негодяем, грабителем и убийцей. Они считали, что движение его отражало веками накопившуюся злобу на всякие несправедливости, выпавшие на долю крестьян; что, прорвавшись наружу, эта злоба выявляла в самом отвратительном виде звериные инстинкты, в прошлом связанные с именами недоброй памяти Емельяна Пугачева и Стеньки Разина.

После поражения Германии Махно сотрудничал с армией большевиков, надвигавшейся с севера на Украину. В марте 1919 года его повстанческие части официально вошли в состав Красной армии. Месяцем позже начались трения, кончившиеся полным разрывом в мае, когда Троцкий объявил Махно вне закона.

В середине июля 1919 года в районе города Александрии Херсонской губернии произошла встреча двух главарей повстанческого движения - атамана Григорьева и батьки Махно, которому атаман прислал короткое послание: «Батько! Чего ты смотришь на коммунистов? Бей их!»Встреча происходила в расположении махновских отрядов по инициативе Махно якобы с целью договориться о дальнейшем совместном плане действий. На самом деле Махно хотел заманить Григорьева в ловушку и расправиться с ним.

«Семен Каретник, ближайший помощник Махно, несколькими выстрелами из кольта сбил Григорьева с ног, а подбежавший Махно с возгласом: «Смерть атаману!», тутже дострелил его». Так описал этот эпизод биограф Махно Аршинов.

Книги и брошюры, изданные анархистами, приписывают это преднамеренное убийство желанию Махно отомстить Григорьеву за якобы высказанное им намерение перекинуться на сторону Деникина, за еврейские погромы, учиненные Григорьевым.

В Махно действительно не было антисемитизма. Он не устраивал еврейских погромов и даже собственноручно пристреливал тех из своих партизан, кто в таком деле принимал участие. Его идеологическими вдохновителями были евреи: Волин (Эйхенбаум), Зиньковский, Барон, Марк Мрачный и другие. И тем не менее состав махновского отряда не слишком считался со взглядами вождей и по словам очевидца, грабил, убивал и расправлялся с евреями «на общем основании».

В убийстве же Григорьева преобладало, по-видимому,желание избавиться от опасного конкурента. Этой версии придерживался и генерал Деникин. Он говорил «о двух пауках в одной банке, о борьбе двух атаманов за власть и влияние на тесном пространстве нижнего Днепра, куда загнала их судьба и наступление Вооруженных Сил Юга России».

Наступление деникинских войск летом 1919 года гнало Махно на запад. Много крестьян из его отрядов по дороге разбежалось по своим деревням. Сам же Махно с ядром своей «армии»и с длинным обозом раненых добрался до города Умань, поблизости от которого находились войсковые части Петлюры. Петлюра и Махно, оба воевавшие с Деникиным, заключили между собой соглашение о нейтралитете, причем петлюровцы взяли на себя уход за ранеными махновцами. Оторванные от своей базы - Гуляй-Поля, махновцы четыре месяца непрерывно отступали под напором деникинских частей. Шли они в неизвестном для них направлении свыше 600 километров. В конце сентября, утомленные, оборванные, голодные, они готовы были восстать против своего вождя. И чуя грозившую опасность, Махно принял неожиданное для всех решение. Он вдруг круто повернул свой отряд в обратном направлении, ударил в лоб преследовавшим его добровольцам и, прорвав их расположение, полным ходом бросился на восток, к родным местам. По дороге армия его снова обрастала крестьянами.

Армии генерала Деникина в то время напрягали все силы в борьбе с большевиками вдоль огромного фронта: Житомир-Киев-Чернигов-Орел-Елец-Воронеж-Лиски-Царицын. Войска были брошены на передовые, а тыл оказался оголенным. И по этой гладкой степи беспрепятственно неслись на тачанках с запада на восток повстанцы батьки Махно. Никто в его штабе статистикой не занимался, и численность его войск осталась предметом догадок. Советские источники высказывали предположение, что к середине октября 1919 года число махновцев достигало 25 тысяч человек. По дороге они взрывали военные склады добровольцев, истребляли местную администрацию и государственную стражу, портили железнодорожные пути, неся повсюду хаос, панику и разорение. В двадцатых числах октября неожиданно для всех Махно ворвался в Екатеринослав, один из самых значительных городов Украины, и подверг его жестокому разграблению. Махновские части хлынули на Таганрог к Ставке генерала Деникина.

Командованию Юга России пришлось спешно перебросить с фронта войска. Это произошло как раз в момент, когда военное счастье Деникина начинало колебаться.

Терская и чеченская дивизии генерала Шкуро, а также бригада донцов сильно потрепали Махно. Но банды его, несмотря на большие потери, снова пополнялись. Тогда ликвидация была поручена пехотным частям, переброшенным с запада, под командованием генерала Слащева. Они остановили махновские отряды в 80 километрах от Таганрога и временно разогналиих. Но истребить повстанческие банды им не удалось: они то распылялись, то вновь воскресали. Крестьяне прятались по своим деревням, сам батько Махно куда-то исчезал, чтобы опять появиться и годом позже участвовать совместно с Красной армией в разгроме войск генерала Врангеля в Крыму.

Рейдом по глубоким тылам Добровольческих войск Махно оказал большую услугу Красной армии. Он помог ей вырвать военную инициативу из рук Деникина. Но через год, использовав Махно в своих целях, большевики снова объявили его вне закона и на этот раз всерьез занялись его ликвидацией.

И белые и красные вожди совершенно одинаково относились к повстанцам.

«Действия повстанческих отрядов, - писал Деникин, - вносили подчас весьма серьезные осложнения в стратегию всех борющихся сторон, ослабляя попеременно то одну, то другую, внося хаос в тылу и отвлекая войска с фронта. Объективно повстанчество являлось фактором положительным для нас на территории, занятой врагом, и тотчас становилось ярко отрицательным, когда территория попадала в наши руки. Поэтому с повстанчеством (на Украине) вели борьбу все три режима - петлюровский, советский и добровольческий. Даже факты добровольного перехода к нам некоторых повстанческих банд являлись только тяжелой обузой, дискредитируя власть и армию».

Ту же мысль высказал Троцкий в одной из своих речей периода гражданской войны:

«Добровольцы Махно, разумеется, представляют опасность для Деникина, поскольку на Украине господствует Деникин... Но завтра, после освобождения Украины, махновцы станут смертельной опасностью для рабочего-крестьянского государства. Махновщина... есть национальный украинский нарыв, и он должен быть разрезан раз и навсегда».

Вопрос о том, чтобы окончательно «разрезать этот нарыв», встал перед красным командованием в ноябре 1920 года после конца гражданской войны. Все внимание коммунистов сосредоточилось тогда на обширном районе, центром которого была крошечная точка прежде никому неизвестного Гуляй-Поля. Махно стал объектом охоты в государственном масштабе. Окруженный многотысячными красными войсками, много раз раненный, с простреленной шеей ниже затылка, с правой щекой, пробитой пулей, он защищался с горстью соратников, которым противник грозил виселицей, как затравленный зверь и продолжал упорно отбиваться от наседавшего врага. Пройдя с непрерывными боями многие сотни километров от Гуляй-Поля до румынской границы, прорывая то тут, то там неприятельские линии, Махно в конце августа 1921 года перебрался через Днестр в Румынию. Оттуда он попал в Польшу и после многих злоключений переехал из Польши в Париж.

В итоге этот странный человек с замашками отъявленного бандита оказался русским политическим эмигрантом во Франциирядом с Буниным, Мережковским, Алдановым, Бердяевым, Дягилевым, Милюковым, Керенским, Мельгуновым, Деникиным и многими другими, которым в принципе он готов был перерезать горло.

Выброшенный из привычной ему стихии разгула, пьянства, самоуправства и постоянной опасности, полуграмотный Махно очутился во Франции без денег, не зная языка. Время от времени он работал маляром; с помощью анархистов хотел написать и издать воспоминания, чтобы обелить себя и придать «идейный характер»своему движению. На этой почве перессорился со своими литературными сотрудниками. Одинокий, тщеславный, озлобленный на всех и вся, он умер под Парижем в 1935 году от туберкулеза легких. Три тетради его незаконченных воспоминаний вышли уже после его смерти в литературной обработке Волина (Эйхенбаума).

Самолюбие Махно было ущемлено тем, что в истории гражданской войны большевики умышленно преуменьшали роль, которую он сыграл в подрыве белого движения на Юге России.

Нет сомнения, что впоследствии те, кто изучал способы ведения партизанской войны в России, сделали соответствующие выводы из методов, выработанных батькой Махно.

К их числу принадлежали и будущий маршал Тито, и Хо Ши Мин, обучавшиеся революционному ремеслу в Советском Союзе.

В октябре 1919 года, в момент наивысшего военного успеха, события на огромной территории, захваченной войсками генерала Деникина, приняли чрезвычайно тревожный оборот.

Не прекращавшиеся трения между белым командованием и казачьими областями обострились после оϲʙᴏбождения их от большевиков. Донское и кубанское казачество по ϲʙᴏей численности являлось главной силой в рядах деникинских войск, и казаки желали иметь голос в решении вопросов внутренней жизни страны. При этом их мнение отражало по преимуществу местные интересы. Среди политических деятелей Дона и особенно Кубани было немало людей, придерживающихся мысли, что казачья борьба с советской властью должна вестись только до окончательного оϲʙᴏбождения их областей от коммунизма. На ϶ᴛᴏй почве конфликт казачества с Главным командованием принимал все более резкие формы. Генерал Деникин продолжал исповедовать идею «самой широкой автономии частей русского государства и крайне бережного отношения к вековому укладу казачьего быта». Но на деле ему неоднократно приходилось вмешиваться во внутренние дела казачьих областей. Это раздражало и создавало напряженную атмосферу взаимного недоброжелательства, кᴏᴛᴏᴩое со временем неизбежно должно было проникнуть в казачьи войска и тем самым отразиться на их боеспособности.

Еще тревожнее обстояло дело с моральным обликом самой надежной части деникинских войск, а именно Добровольческой армии. Несмотря на ϲʙᴏе название, она уже с середины 1918 года фактически перестала быть «добровольческой». И трагедия заключалась в том, что наряду с действительно идейной группой офицеров, студентов, гимназистов, юнкеров и многих старых солдат в армию постепенно вливался чуждый и враждебный ей по духу элемент, зараженный духом корысти и преступности. Им в особенности отличалось пополнение, поступавшее в армию с Украины.

С конца 1917 года правительства на Украине сменялись одно за другим: Центральная рада, большевики, снова Центральная рада, гетманщина. Директория, петлюровщина и опять большевики. Все данные правительства занимались всевозможными реквизициями. Ни одно из них не пользовалось доверием и уважением народа.

Для деревни (лишенной текстильной мануфактуры) всякий город становился приманкой для грабежа и насилия, Повсюду бесчинствовали многочисленные атаманы, образовавшие вокруг себя партизанские банды из вооруженных крестьян (бывших солдат) В отместку за реквизиции зерна все данные атаманы: Шуба, Зеленый, Волынец, Струх, Соколовский, Палий, Ангел, Божко и в особенности атаман Григорьев, организовывали налеты на города.

К приходу Добровольческой армии на Украину слово «власть»и-связанное с ним понятие о какой-то законности и порядке окончательно утратили ϲʙᴏе значение, особенно в глазах крестьянства.

И когда Добровольческая армия вступила на Украину, эта развращенная вольница частично попала в ее ряды. Разложение армии изнутри пошло ускоренными темпами. Но не следует делать вывод, что-только ϶ᴛᴏ было единственной причиной морального разложения Добровольческой армии.

Разросшись к середине 1919 года количественно, она не приняла облика регулярной армии, в ней сохранились прежние принципы партизанства. По-прежнему большинство ее частей формировалось и вооружалось на ходу во время похода.

Важно знать, что большим злом, развращавшим армию и настраивающим против. нее местное население, было так называемое «самоснабжение», то есть реквизиция воинскими частями продовольствия и фуража по-всей прифронтовой полосе.

В армии следовало ввести жесткую дисциплину, карать всех виновных в ее нарушении, невзирая на чин и прошлые заслуги, и нещадно расправляться с грабителями и насильниками. С ϶ᴛᴏй первостепенной задачей белому командованию справиться не удалось.

Моральное разложение армии тяжело переживалось старыми-добровольцами, но больше всех страдал от ϶ᴛᴏго генерал Деникин.

Различные меры наказания, вплоть до расстрела, применялись. военным судом, когда дело доходило до сведения деникинского штаба. Но такое случалось редко. Многие из старших командиров сквозь. пальцы смотрели на грабеж, так как сами не гнушались пополнять скудное жалованье за счет «"благодарного населения»и захваченных у большевиков складов государственного и частного имущества. Отметим, что термин «от благодарного населения»цинично применялся тогда ко всяким продуктам, теплой одежде и к другим вещам, кᴏᴛᴏᴩые проходящие войска отбирали у местного населения.

Как мог Главнокомандующий не знать того, что происходило вокруг?

Он знал, но знал далеко не все, а о многом узнавал, когда было-уже слишком поздно. Стоит заметить, что он повествовал личные письма командующим армиями, указывал на факты, кᴏᴛᴏᴩые становились ему известны, требовал немедленных строжайших мер. Важно заметить, что одно из данных писем, отправленное им генералу Май-Маевскому, впоследствии попало в руки большевиков и было опубликовано. В нем Деникин обрушивался на Командующего Добровольческой армией:

«Происходят грандиозные грабежи отбитого у большевиков государственного имущества, частного достояния мирного населения; грабят отдельные воинские чины, небольшие шайки, грабят целые воинские части, нередко при попустительстве и даже с соизволения лиц командного состава. Разграблено и увезено или продано на десятки миллионов рублей самого разнообразного имущества начиная с интендантских вещевых складов и кончая дамским бельем. Расхищены кожевенные заводы, продовольственные и мануфактурные склады, десятки тысяч пудов угля, кокса, железа. На железнодорожных контрольных пунктах задерживаются (представителями деникинской власти) отправляемые под видом воинских грузов вагоны с громадным количеством сахара, чая, стеклом, канцелярскими принадлежностями, косметикой, мануфактурой. Задерживаются отправляемые домой захваченные у неприятеля лошади...

Изложенное в достаточной степени рисует ту "беспросветную картину грандиозных грабежей и хищений, ту вакханалию стихийного произвола и самоуправства, кᴏᴛᴏᴩые неизменно царят в прифронтовой полосе...»

Письмо ϶ᴛᴏ было написано 10 сентября, но Май-Маевский был удален с должности всего исключительно 23 ноября. Почему человека, в армии кᴏᴛᴏᴩого совершались преступления, не убрали сразу? Почему тут же не назначили расследования?

Хотя к тому времени генерал Деникин и начал проявлять подозрительность к большинству окружавших его политических советников, тем не менее продолжал с каким-то детским доверием относиться к старым добровольцам, не имевшим касательства к политическим и государственным вопросам. Их боевые заслуги в начале белого движения казались ему гарантией честности, патриотизма и бескорыстия. Старый солдат, он продолжал верить в «элемент чести и рыцарства»ϲʙᴏих старых соратников. Дорого пришлось ему заплатить за ϶ᴛᴏ доверие и снисходительность.

Недочеты Май-Маевского в полном их объеме стали известны Деникину исключительно после того, как он устранил его с поста командующего Добровольческой армией.

«После Харькова до меня доходили слухи о странном поведении Май-Маевского, - повествовал Антон Иванович,-и мне два-три раза приходилось делать ему серьезные внушения. Но теперь только, после его отставки открылось для меня многое: со всех сторон, от гражданского сыска, от случайных свидетелей, посыпались доклады, рассказы о том, как ϶ᴛᴏт храбрейший солдат и несчастный человек, страдавший недугом запоя, боровшийся, но не поборовший его, ронял престиж власти и выпускал из рук вожжи управления. Рассказы, кᴏᴛᴏᴩые повергли меня в глубокое смущение и скорбь. Когда я впоследствии обратился с упреком к одному из ближайших помощников Май-Маевского (Кутепову), почему он, видя, что происходит не поставил меня в известность об ϶ᴛᴏм во имя дела и связавшего нас боевого содружества, он ответил:

Вы могли бы подумать, что я подкапываюсь под командующего, ɥᴛᴏбы самому сесть на его место...»

Принципы, кᴏᴛᴏᴩых придерживался Май-Маевский, описаны генералом Врангелем. Незадолго до внезапной смерти Май-Маевского в Крыму к нему в гостиницу «Кист»в Севастополе зашел Врангель.

«Он (Май-Маевский) был, видимо, тронут моим визитом...

На войне, - говорил он Врангелю, - для достижения успеха начальник должен использовать все, не только положительные, но и отрицательные побуждения подчиненных. Настоящая война особенно тяжела. В случае если вы будете требовать от офицеров и солдат, ɥᴛᴏбы они были аскетами, то они воевать не будут.

Я возмутился, - продолжал ϲʙᴏй рассказ генерал Врангель. - Не стоит забывать, что ваше превосходительство, какая же разница при данных условиях будет между нами и большевиками?

Генерал Май-Маевский сразу нашелся:

Ну вот большевики и побеждают, - видимо, в сознании ϲʙᴏей правоты закончил он».

Имущество, захваченное у неприятеля и полученное самоснабжением, скрывалось местными воинскими частями от главного интендантского управления. «Армии, - повествовал Деникин, - скрывали запасы от центрального органа снабжения, корпуса от армии, дивизии от корпусов, полки от дивизий... Военная добыча стала для некᴏᴛᴏᴩых снизу - одним из двигателей, а для других сверху - одним из демагогических способов привести в движение иногда инертную, колеблющуюся массу».

Донская армия в ϶ᴛᴏм отношении не уступала Добровольческой. Она перевозила на Дон даже заводские станки, не говоря уже о нашумевшем в ϲʙᴏе время рейде генерала Мамонтова, прорвавшегося с отборным отрядом донской конницы в глубокий тыл противника. Возвращаясь из ϶ᴛᴏго рейда, Мамонтов телеграфировал в Новочеркасск:

«Посылаю привет. Везем родным и друзьям богатые подарки; донской казне - 60 миллионов рублей; на украшение церквей - дорогие иконы и церковную утварь», и эта телеграмма, по выражению Деникина, «воистину прозвучала похоронным звоном».

Заваленный потоком текущих дел, в лихорадочной обстановке гражданской войны Деникин не справлялся с невероятной нагрузкой непрерывно возникавших вопросов. Стоит заметить, что он посылал комиссии для расследования злоупотреблений, призывал к чести, к совести, издавал грозные приказы, возмущался, угрожал, требовал...

В связи с еврейскими погромами, происходившими на Украине в период господства там деникинских войск, в известных кругах сложилось мнение об антисемитизме генерала, о его якобы умышленном попустительстве погромному движению.

Эти утверждения ϲʙᴏей несправедливостью очень удручали Антона Ивановича.

С тяжелым чувством описывал генерал в ϲʙᴏих воспоминаниях мрачные эпизоды, порочившие его:

«Волна антисемитского настроения охватила Юг задолго до вступления армий в «черту оседлости». Стоит заметить, что оно проявлялось ярко, страстно, убежденно - в верхах и на низах, в интеллигенции, в народе и в армии: у петлюровцев, повстанцев, махновцев, красноармейцев, зеленых и белых... Войска Вооруженных Сил Юга не избежали общего недуга и запятнали себя еврейскими погромами от Харькова и Екатеринослава до Киева и Каменец-Подольска. Внутренние язвы загноились в атмосфере ненавистничества...

Погромы несли бедствия еврейскому населению, они же поражали дух самих войск, извращая их психику, разрушая дисциплину, внося развал. Это могли не видеть только слепые. И только ослеплением можно объяснить тот довольно распространенный среди еврейства взгляд, что «погромы, как часть военного быта, органически связаны с военной и социал-политической программой Добровольческой армии». Могу уверить данных лиц, что если бы при тогдашних настроениях придать «программный»характер борьбе с еврейством, мало того - если бы только войска имели малейшее основание полагать, что высшая власть одобрительно относится к погромам, то судьба еврейства южной России была бы несравненно трагичнее».

По требованию Деникина, командующий Добровольческой армией приказом оповещал, что «всем гражданам без различия состояний, национальности и вероисповедания должна быть обеспечена личная и имущественная неприкосновенность».

«Много приказов, - с горечью вспоминал Антон Иванович, - было написано мною, генералами Драгомировым, Май-Маевским, Бредовым и другими, осуждающих погромы и требующих решительных мер против них. Эти меры локализировали еврейские погромы, но не устранили их окончательно...»

И одна из ошибок Деникина, погубившая белое движение, заключалась в том, что он упустил момент вовремя ввести в ϲʙᴏих войсках железную дисциплину, сурово карающую «всякий разбой, всякое насилие над людьми - православными, магометанами, евреями - безразлично». В то время как пленных чекистов и красных комиссаров публично вешали на городских фонарях, ϲʙᴏих уголовных преступников из солдатской массы старались ликвидировать незаметно, за кулисами. И психологический эффект, кᴏᴛᴏᴩый в данном случае смертная казнь должна была произвести на воинские части и на население, терял ϲʙᴏю силу.

Важно заметить, что одним из немногих исключений общей политики «замалчивания»был генерал Врангель. Стоит заметить, что он с шумом и треском публично вешал грабителей в ϲʙᴏей армии; и ϶ᴛᴏ в дальнейшем послужило лишним поводом к выдвижению его кандидатуры на пост Главнокомандующего.

Недовольство деникинской властью в деревне нарастало с невероятной быстротой. Причиной тому были бесплатные реквизиции, грабежи, но главное -земельный вопрос. И в ϶ᴛᴏм насущном вопросе правительство Юга России оказалось на редкость недальновидным Важно понимать - оно настроило против себя крестьянство, то есть огромное большинство населения.

Захватив после революции помещичьи земли, инвентарь, скот лошадей, а также, на всякий случай, одежду, мебель, посуду, серебро картины и книги бывших владельцев, крестьяне с тревогой ждали что скажет по ϶ᴛᴏму поводу генерал Деникин. Стоит заметить, что они хотели слышать от него слово, закрепляющее за ними земельный передел и прощающее все прошлые прегрешения. Но ϶ᴛᴏго слова они не услышали.

Дважды правительство Юга России приступало к формулировке земельной реформы. Первая попытка, под редакцией Колокольцова, оказалась настолько реакционной, что генерал Деникин, назвав ее «актом отчаянной самообороны класса», с возмущением отверг проект и удалил Колокольцова со службы. Второй проект разрабатывался Челищевым (начальник управления юстиции) и профессором Билимовичем, назначенным начальником управления земледелия. Многие специалисты земельного вопроса в России утверждали потом, что проект Билимовича - Челищева был бы нужен в период, предшествовавший революции. Но в 1919 году он уже не имел ценности. Сам Деникин должен был признать, что «с тех пор маятник народных вожделений качнулся далеко в сторону и новый закон не мог бы уже оказать никакого влияния на события и, во всяком случае, как орудие борьбы был совершенно непригоден».

Исходя из всего выше сказанного, мы приходим к выводу, что за время существования Вооруженных Сил Юга России земельный закон не был опубликован.

По убеждению Деникина, земельный вопрос, как и все другие общегосударственные проблемы, должен был разрешиться постановлением Учредительного собрания после конца междоусобной распри. Этого требовал принцип «непредрешенства», провозглашенный Добровольческой армией. А потому в глазах Деникина все земельные проекты являлись исключительно переходной стадией и должны были носить характер чисто временных мероприятий для установления в каждой отдельной местности тех или иных земельных норм. А тем временем повествовались туманные декларации.
С одной точки зрения, в них говорилось об обеспечении интересов трудящегося населения, о создании прочных мелких и средних хозяйств за счет казенных и частновладельческих земель. С другой стороны, в них сообщалось о сохранении за прежними владельцами их прав на землю, о переходе недвижимого имущества из рук в руки исключительно путем добровольных соглашений или путем принудительного отчуждения, но обязательно за плату. Более конкретными были временные правила, издававшиеся правительством Юга, для обеспечения сбора урожая. И тут крестьянам (то есть фактическим держателям земли) стало ясно, что интересы ненавистных им помещиков при сборе урожая будут соблюдены.

При этом надежды помещиков на Деникина возмущали его как проявление классового эгоизма. По словам человека, с ним работавшего, Деникин пытался справиться с революционной стихией «приемами, заимствованными из обихода урегулированной государственности», и действовать с юридической корректностью и щепетильностью в отношении заинтересованных сторон. В результате мероприятия

Деникина не угодили ни тем ни другим и потерпели полнейшее фиаско.

Беда Деникина заключалась в том, что армия его к тому времени в полной мере начала выявлять ϲʙᴏй классовый характер, и Главнокомандующему приходилось считаться с настроением известного круга офицеров. Сам Деникин был значительно «левее»ϲʙᴏего окружения. Стоит заметить, что он мог, конечно, независимо от него принять то или иное решение, но сознавал, что ϶ᴛᴏ могло повлечь к разрыву с правыми кругами и вызвать большие осложнения в армии. Это связывало ему руки.

А среди крестьян недовольство переходило от слов к делу. Банды, притихшие на время и.смирно сидевшие по ϲʙᴏим деревням, снова ожили. В горах Северного Кавказа, в районе Новороссийска, Туапсе, Сочи появились повстанческие отряды крестьян и дезертиров, именовавших себя «зелеными»(атаман Зеленый, действовавший на Украине, никакого отношения к ним не имел)

Самой значительной из всех повстанческих шаек была банда анархиста Нестора Ивановича Махно. В отличие от других, не имевших политической программы, она провозгласила лозунг анархистов-коммунистов. В ϲʙᴏеобразном преломлении в ней сочеталась идея организации ϲʙᴏбодных коммун (кᴏᴛᴏᴩые должны были составить основу будущего общества) с полнейшим произволом и насилием.

Махно был из крестьянской семьи большого села Гуляй-Стоит сказать - поле Александровского уезда Екатеринославской губернии. Родился он в 1889 году и с малых лет принужден был работать. Отец его по заказу мариупольских мясников закупал для них в ϲʙᴏей округе рогатый скот и свиней, а сын помогал отцу резать свиные туши. Важно заметить, что одиннадцати лет Нестора отправили работать в город Мариуполь подручным у приказчика в галантерейной лавке. Приказчик о ϲʙᴏем подручном сохранил самые недобрые воспоминания.

«Это был, - рассказывал он потом, - настоящий хорек, молчаливый, замкнутый... Важно заметить, что одинаково злобно относился как к служащим, так и к хозяину и покупателям. За три месяца я обломал на его голове и спине совершенно без всякой пользы до сорока деревянных аршинов».

Мальчишка молча переносил побои, но тут же за них мстил: наливал приказчикам в чай касторовое масло, отрезал пуговицы от их одежды, один раз, сильно обозлившись, ошпарил ϲʙᴏего надзирателя кипятком. На ϶ᴛᴏм окончилась коммерческая карьера молодого Махно. Его хорошенько выпороли и вернули к отцу, кᴏᴛᴏᴩый вскоре поместил сына в типографию. Махно присматривался к тому, как работали наборщики, и ϶ᴛᴏ ремесло ему понравилось.
Интересно отметить, что там же он познакомился с анархистом Волиным (В. М. Эйхенбаумом), кᴏᴛᴏᴩый ϲʙᴏимирассказами об учении Бакунина и Кропоткина пробудил в нем интерес. В понятии Махно, их теории ϲʙᴏдились к простой формуле: разрушать все окружающее и не признавать над собой ничьей власти.

В период революции 1905-1906 годов огромное впечатление на Махно произвели так называемые «экспроприации», и 16-ти лет отроду он организовал налет на уездное казначейство в городе Бердянске. Захватив кассу и убив трех чиновников, он скрылся, но вскоре был выдан одним из ϲʙᴏих товарищей, суд приговорил его за «убийство и разбой»к пожизненной каторге. С 1908 года он сидел в Бутырской тюрьме в Москве. Здесь встретился с отбывавшим пожизненное заключение анархистом Петром Андреевичем Аршиновым. Стоит заметить, что они сошлись на том, что оба совершили «террористические акты», так как Аршинов в 1906 году участвовал в организации взрыва полицейского участка поблизости от Екатеринослава, а затем в убийстве начальника железнодорожных мастерских той же губернии. Аршинов стал духовным наставником и учителем Махно. Вспоминая впоследствии о ϲʙᴏем знаменитом ученике, он повествовал; «Как ни тяжела и безнадежна была жизнь на каторге, Махно тем не менее постарался широко использовать ϲʙᴏе пребывание в ней в целях самообразования... Каторга, собственно, была единственной школой, где Махно почерпнул исторические и политические знания, послужившие ему затем огромным подспорьем в последующей его революционной деятельности».

Кстати, эта деятельность началась с марта 1917 года, когда Временное правительство по общей амнистии оϲʙᴏбодило из тюрем всех политических заключенных. Махно сразу помчался на родину, в Гуляй-Стоит сказать - поле. С осени того же года, организовав ϲʙᴏих односельчан, он приступил к налетам на имения окрестных помещиков, убивая владельцев и расхищая их движимое имущество. После оккупации Украины войсками центральных держав он создал к осени 1918 года значительные отряды партизан и устраивал серьезные набеги на расположения небольших австро-германских гарнизонов. В основу ϲʙᴏей политики Махно положил правило: нещадно убивать врагов крестьянства - помещиков и всех офицеров как русской, так и австро-германской службы. Историк махновского движения Аршинов с удовлетворением отметил, что в ϶ᴛᴏй области. Махно весьма преуспел и что в 1918 году он уничтожил «сотни помещичьих гнезд и тысячи активных врагов и угнетателей народа».

Период немецкой оккупации Украины явился для Махно школой ведения партизанской войны. Стоит заметить, что он понял, что для успеха крайне важно иметь доверие и поддержку местного населения. В ходе надобности окрестные крестьяне включались Махно в небольшой, но крепко сплоченный постоянный отряд, следовавший за ним повсюду.
Стоит отметить, что остальные сидели по ϲʙᴏим деревням. Эти мирные на вид деревенские жители, на самом деле вооруженные до зубов, имели наготове лошадей, повозки, спрятанное оружие и солдатский опыт почти четырехлетней войны. Попав в такое село, постороннему человеку трудно было догадаться, что он находится в вооруженном лагере. А ϶ᴛᴏт лагерь оживал обычно ночью. Тогда по приказанию Махно вся округа начинала кишеть бандитами, и ядро махновского отряда сразу превращалось в значительную боевую единицу.

Система его разведки и шпионажа была основана на верности ему деревенского населения. Крестьяне держали Махно в курсе всего, что происходило в округе, сообщали ему о расположении, передвижении, численности и вооружении войсковых частей неприятеля.

Залог успеха заключался в неожиданности и быстроте нападения. Совершая ночью большие переходы, с невероятной быстротой появлялся он там, где меньше всего его ждали, захватывал оружие, грабил частное и казенное имущество, кроваво расправлялся с местной администрацией, с зажиточным населением и поджигал то, что сам и помогавшие ему крестьяне не могли вывезти на подводах, с такой же быстротой бесследно исчезал.

Для скорости он передвигался на тачанках. Вместе с махновской конницей эта крестьянская пехота могла покрывать большие расстояния.

Махно старался держаться вдали от железных дорог. Уместно отметить, что опасаясь продвигавшихся по ним воинских эшелонов и бронепоездов, он, по собственному выражению, перенес ϲʙᴏи действия с рельс на поля и леса. Днепровские плавни служили ему иногда убежищем. В глазах местного населения Махно стал героем, легендарной личностью, воплощением разбойной удали Запорожья. Городские жители, страдавшие от его набегов, смотрели иначе. Стоит сказать, для них Махно был отъявленным негодяем, грабителем и убийцей. Стоит заметить, что они считали, что движение его отражало веками накопившуюся злобу на всякие несправедливости, выпавшие на долю крестьян; что, прорвавшись наружу, эта злоба выявляла в самом отвратительном виде звериные инстинкты, в прошлом связанные с именами недоброй памяти Емельяна Пугачева и Стеньки Разина.

После поражения Германии Махно сотрудничал с армией большевиков, надвигавшейся с севера на Украину. В марте 1919 года его повстанческие части официально вошли в состав Красной армии. Месяцем позже начались трения, кончившиеся полным разрывом в мае, когда Троцкий объявил Махно вне закона.

В середине июля 1919 года в районе города Александрии Херсонской губернии произошла встреча двух главарей повстанческого движения - атамана Григорьева и батьки Махно, кᴏᴛᴏᴩому атаман прислал короткое послание: «Батько! Чего ты смотришь на коммунистов? Бей их!»Встреча происходила в расположении махновских отрядов по инициативе Махно якобы с целью договориться о дальнейшем совместном плане действий. На самом деле Махно хотел заманить Григорьева в ловушку и расправиться с ним.

«Семен Каретник, ближайший помощник Махно, несколькими выстрелами из кольта сбил Григорьева с ног, а подбежавший Махно с возгласом: «Смерть атаману!», тут же дострелил его». Так оповествовал ϶ᴛᴏт эпизод биограф Махно Аршинов.

Книги и брошюры, изданные анархистами, приписывают ϶ᴛᴏ преднамеренное убийство желанию Махно отомстить Григорьеву за якобы высказанное им намерение перекинуться на сторону Деникина, за еврейские погромы, учиненные Григорьевым.

В Махно действительно не было антисемитизма. Стоит заметить, что он не устраивал еврейских погромов и даже собственноручно пристреливал тех из ϲʙᴏих партизан, кто в таком деле принимал участие. Его идеологическими вдохновителями были евреи: Волин (Эйхенбаум), Зиньковский, Барон, Марк Мрачный и другие. И тем не менее состав махновского отряда не слишком считался со взглядами вождей и по словам очевидца, грабил, убивал и расправлялся с евреями «на общем основании».

В убийстве же Григорьева преобладало, по-видимому, желание избавиться от опасного конкурента. Этой версии придерживался и генерал Деникин. Он говорил «о двух пауках в одной банке, о борьбе двух атаманов за власть и влияние на тесном пространстве нижнего Днепра, куда загнала их судьба и наступление Вооруженных Сил Юга России».

Наступление деникинских войск летом 1919 года гнало Махно на запад. Много крестьян из его отрядов по дороге разбежалось по ϲʙᴏим деревням. Сам же Махно с ядром ϲʙᴏей «армии»и с длинным обозом раненых добрался до города Умань, поблизости от кᴏᴛᴏᴩого находились войсковые части Петлюры. Петлюра и Махно, оба воевавшие с Деникиным, заключили между собой соглашение о нейтралитете, причем петлюровцы взяли на себя уход за ранеными махновцами. Оторванные от ϲʙᴏей базы - Гуляй-Стоит сказать - поля, махновцы четыре месяца непрерывно отступали под напором деникинских частей. Шли они в неизвестном для них направлении свыше 600 километров. В конце сентября, утомленные, оборванные, голодные, они готовы были восстать против ϲʙᴏего вождя. И чуя грозившую опасность, Махно принял неожиданное для всех решение. Стоит заметить, что он вдруг круто повернул ϲʙᴏй отряд в обратном направлении, ударил в лоб преследовавшим его добровольцам и, прорвав их расположение, полным ходом бросился на восток, к родным местам. По дороге армия его снова обрастала крестьянами.

Армии генерала Деникина в то время напрягали все силы в борьбе с большевиками вдоль огромного фронта: Житомир-Киев-Чернигов-Орел-Елец-Воронеж-Лиски-Царицын. Войска были брошены на передовые, а тыл оказался оголенным. И по ϶ᴛᴏй гладкой степи беспрепятственно неслись на тачанках с запада на восток повстанцы батьки Махно. Никто в его штабе статистикой не занимался, и численность его войск осталась предметом догадок. Советские источники высказывали предположение, что к середине октября 1919 года число махновцев достигало 25 тысяч человек. По дороге они взрывали военные склады добровольцев, истребляли местную администрацию и государственную стражу, портили железнодорожные пути, неся повсюду хаос, панику и разорение. В двадцатых числах октября неожиданно для всех Махно ворвался в Екатеринослав, один из самых значительных городов Украины, и подверг его жестокому разграблению. Махновские части хлынули на Таганрог к Ставке генерала Деникина.

Командованию Юга России пришлось спешно перебросить с фронта войска. Это произошло как раз в момент, когда военное счастье Деникина начинало колебаться.

Отметим, что терская и чеченская дивизии генерала Шкуро, а также бригада донцов сильно потрепали Махно. Но банды его, несмотря на большие потери, снова пополнялись. Тогда ликвидация была поручена пехотным частям, переброшенным с запада, под командованием генерала Слащева. Стоит заметить, что они остановили махновские отряды в 80 километрах от Таганрога и временно разогнали их. Но истребить повстанческие банды им не удалось: они то распылялись, то вновь воскресали. Крестьяне прятались по ϲʙᴏим деревням, сам батько Махно куда-то исчезал, ɥᴛᴏбы опять появиться и годом позже участвовать совместно с Красной армией в разгроме войск генерала Врангеля в Крыму.

Рейдом по глубоким тылам Добровольческих войск Махно оказал большую услугу Красной армии. Стоит заметить, что он помог ей вырвать военную инициативу из рук Деникина. Но через год, использовав Махно в ϲʙᴏих целях, большевики снова объявили его вне закона и на ϶ᴛᴏт раз всерьез занялись его ликвидацией.

И белые и красные вожди совершенно одинаково относились к повстанцам.

«Действия повстанческих отрядов, - повествовал Деникин, - вносили подчас весьма серьезные осложнения в стратегию всех борющихся сторон, ослабляя попеременно то одну, то другую, внося хаос в тылу и отвлекая войска с фронта. Объективно повстанчество являлось фактором положительным для нас на территории, занятой врагом, и тотчас становилось ярко отрицательным, когда территория попадала в наши руки. По϶ᴛᴏму с повстанчеством (на Украине) вели борьбу все три режима - петлюровский, советский и добровольческий. Даже факты добровольного перехода к нам некᴏᴛᴏᴩых повстанческих банд являлись только тяжелой обузой, дискредитируя власть и армию».

Ту же мысль высказал Троцкий в одной из ϲʙᴏих речей периода гражданской войны:

«Добровольцы Махно, разумеется, представляют опасность для Деникина, поскольку на Украине господствует Деникин... Но завтра, после оϲʙᴏбождения Украины, махновцы станут смертельной опасностью для рабочего-крестьянского государства. Махновщина... есть национальный украинский нарыв, и он должен быть разрезан раз и навсегда».

Вопрос о том, ɥᴛᴏбы окончательно «разрезать ϶ᴛᴏт нарыв», встал перед красным командованием в ноябре 1920 года после конца гражданской войны. Все внимание коммунистов сосредоточилось тогда на обширном районе, центром кᴏᴛᴏᴩого была крошечная точка прежде никому неизвестного Гуляй-Стоит сказать - поля. Махно стал объектом охоты в государственном масштабе. Окруженный многотысячными красными войсками, много раз раненный, с простреленной шеей ниже затылка, с правой щекой, пробитой пулей, он защищался с горстью соратников, кᴏᴛᴏᴩым противник грозил виселицей, как затравленный зверь и продолжал упорно отбиваться от наседавшего врага. Пройдя с непрерывными боями многие сотни километров от Гуляй-Стоит сказать - поля до румынской границы, прорывая то тут, то там неприятельские линии, Махно в конце августа 1921 года перебрался через Днестр в Румынию. Оттуда он попал в Стоит сказать - польшу и после многих злоключений переехал из Стоит сказать - польши в Париж.

В итоге ϶ᴛᴏт странный человек с замашками отъявленного бандита оказался русским политическим эмигрантом во Франции рядом с Буниным, Мережковским, Алдановым, Бердяевым, Дягилевым, Милюковым, Керенским, Мельгуновым, Деникиным и многими другими, кᴏᴛᴏᴩым в принципе он готов был перерезать горло.

Выброшенный из привычной ему стихии разгула, пьянства, самоуправства и постоянной опасности, полуграмотный Махно очутился во Франции без денег, не зная языка. Время от времени он работал маляром; с помощью анархистов хотел написать и издать воспоминания, ɥᴛᴏбы обелить себя и придать «идейный характер»ϲʙᴏему движению. На ϶ᴛᴏй почве перессорился со ϲʙᴏими литературными сотрудниками. Важно заметить, что одинокий, тщеславный, озлобленный на всех и вся, он умер под Парижем в 1935 году от туберкулеза легких. Три тетради его незаконченных воспоминаний вышли уже после его смерти в литературной обработке Волина (Эйхенбаума)

Самолюбие Махно было ущемлено тем, что в истории гражданской войны большевики умышленно преуменьшали роль, кᴏᴛᴏᴩую он сыграл в подрыве белого движения на Юге России.

Нет сомнения, что впоследствии те, кто изучал способы ведения партизанской войны в России, сделали ϲᴏᴏᴛʙᴇᴛϲᴛʙующие выводы из методов, выработанных батькой Махно.

К их числу принадлежали и будущий маршал Тито, и Хо Ши Мин, обучавшиеся революционному ремеслу в Советском Союзе.

Легенда облекает и личность Махно – отважного и очень популярного разбойника и талантливого партизана – в одежды «идейного анархиста», хотя, по признанию его же биографа и апологета, «каторга была собственно единственной школой, где Махно почерпнул исторические и политические знания, послужившие ему огромным подспорьем в его политической деятельности…» Но русский анархизм, давший всемирно известных теоретиков Кропоткина и Бакунина, в практической деятельности партии на всем протяжении Русской Смуты представляет один сплошной трагический фарс. И было бы, конечно, непредусмотрительным не присвоить себе единственного серьезного движения и не канонизировать в свои вожди Махно – столь яркую фигуру безвременья, хотя и с разбойничьим обличьем… Тем более, что колесо истории может повернуться… На это обстоятельство рассчитывает также и польское правительство, проявившее в отношении Махно, интернированного в 1922–1924 годах в Польше, несвойственное полякам благодушие. Махно считается, по-видимому, полезным сотрудником для будущего.
Действия повстанческих отрядов вносили подчас весьма серьезные осложнения в стратегию всех борющихся сторон, ослабляя попеременно то одну, то другую, внося хаос в тылу и отвлекая войска с фронта. Объективно повстанчество являлось фактором положительным для нас на территории, занятой врагом, и тотчас же становилось ярко отрицательным, когда территория попадала в наши руки. Поэтому с повстанчеством вели борьбу все три режима – петлюровский, советский и добровольческий. Даже факты добровольного перехода к нам некоторых повстанческих банд являлись только тяжелой обузой, дискредитируя власть и армию. «Наибольшее зло, – писал мне генерал Драгомиров, – это атаманы, перешедшие на нашу сторону, вроде Струка. Это типичный разбойник, которому суждена, несомненно, виселица. Принимать их к нам и сохранять их отряды – это только порочить наше дело. При первой возможности его отряд буду расформировывать». Вместе с тем генерал Драгомиров считал необходимым поставить борьбу с бандитизмом на первый план, ибо «ни о каком гражданском правопорядке невозможно говорить, пока мы не сумеем обеспечить самое элементарное спокойствие и безопасность личную и имущественную…».
Атаманство приносило с собой элементы дезорганизации и разложения; махновщина, кроме того, была наиболее антагонистична идее Белого движения. Эта точка зрения впоследствии, в крымский период, претерпела в глазах нового командования некоторые изменения. В июне 1920 года по поручению генерала Врангеля в стан Махно явился посланец, привезший письмо из штаба:

«Атаману Повстанческих войск Махно.

Русская армия идет исключительно против коммунистов с целью помочь народу избавиться от коммуны и комиссаров и закрепить за трудовым крестьянством земли государственные, помещичьи и другие частновладельческие. Последнее уже проводится в жизнь.
Русские солдаты и офицеры борются за народ и его благополучие. Каждый, кто идет за народ, должен идти рука об руку с нами. Поэтому теперь усильте работу по борьбе с коммунистами, нападая на их тыл, разрушая транспорт и всемерно содействуя нам в окончательном разгроме войск Троцкого. Главное командование будет посильно помогать Вам вооружением, снаряжением, а также специалистами. Пришлите своего доверенного в штаб со сведениями, что Вам особенно необходимо и для согласования боевых действий.

Начальник штаба главнокомандующего Вооруженными силами, Генерального штаба генерал-лейтенант Шатилов,
генерал-квартирмейстер, Генерального штаба генерал-майор Коновалов.

На заседании повстанческого командного состава по инициативе Махно было решено: «Какой бы делегат ни был прислан от Врангеля и вообще справа, он должен быть казнен, и никаких ответов не может быть дано».
Посланца тут же публично казнили.
Я приведу общую оценку наследия, полученного нами от большевиков, исходящую из враждебного Белому движению меньшевистского лагеря.

«Добровольческая армия шла, предшествуемая и поддерживаемая крестьянскими волнениями. В стране происходили глубокие сдвиги… Широкие слои населения оказались захваченными национально-реакционными настроениями. В эти дни национального психоза, взрыва утробной ненависти к революции, диких расправ на улицах над коммунистами и „коммунистами“ те, кто был против Добровольческой армии, представляли из себя узкую и вынужденно молчаливую общественную среду, одиноко затерявшуюся среди поднявшихся волн враждебных настроений.
Обнаружилось и еще одно явление. Крыло реакционных настроений коснулось и рабочей массы. Как могло это случиться? Это глубоко интересный и важный политический и социально-психологический вопрос. Ответ на него лежит в том историческом материале, который характеризует советскую фазу 1919 года. В ней – корни позднейших настроений… На разбитой, разворошенной украинской почве большевистский терроризм в этот период вырос в анархическое, антиобщественное явление. Специальные условия места и времени создавали какую-то гипертрофию «военного коммунизма». Деклассированные элементы получали все большую свободу своего формирования и господства. Делались тысячи нелепостей и преступлений. Кровь лилась потоками бесцельно, как никогда. Положение рабочих организаций становилось все более стесненным. Изоляция власти от пролетариата шла подстегнуто быстрыми шагами. Быстро сгорали иллюзии и настроения после «петлюровской весны».
Сильное распространение разочарования, настроений недовольства и часто озлобления на почве указанных общих свойств политики предыдущего периода (советского) и продовольственного кризиса замечалось в пролетариате все более ярко…»

На русском «погосте» еще не смолкли «плач и рыдания» у свежих могил, у гекатомб, воздвигнутых кровавой работой Лациса, Петерса, Кедрова, Саенко и других, в проклятой памяти чрезвычайках, «подвалах», «оврагах», «кораблях смерти» Царицына, Харькова, Полтавы, Киева… Различны были способы мучений и истребления русских людей, но неизменной оставалась система террора, проповедуемая открыто с торжествующей наглостью. На Кавказе чекисты рубили людей тупыми шашками над вырытой приговоренными к смерти могилою; в Царицыне удушали в темном, смрадном трюме баржи, где обычно до 800 человек по несколько месяцев жили, спали, ели и тут же… испражнялись… В Харькове специализировались в скальпировании и снимании «перчаток». Повсюду избивали до полусмерти, иногда хоронили заживо. Сколько жертв унес большевистский террор, мы не узнаем никогда. Безумная большевистская власть не щадила ни «алой», ни «черной» крови, земля оделась в траур, и приход армии-освободительницы отзывался как радостный благовест в измученных душах.
Иногда, впрочем, в этот радостный перелив врывались тревожные звуки набата… Так было в Екатеринославе, в Воронеже, Кременчуге, Конотопе, Фастове и в других местах, где набегающая волна казачьих и добровольческих войск оставляла и грязную муть в образе насилий, грабежей и еврейских погромов.
Никаких, решительно никаких оправданий этому явлению не может быть. И не для умаления вины и масштаба содеянных преступлений, но для уразумения тогдашних настроений и взаимоотношений я приведу слова человека, окунувшегося в самую гущу воспоминаний, свидетельств и синодиков страшного времени:

«Нельзя пролить более человеческой крови, чем это сделали большевики; нельзя себе представить более циничной формы, чем та, в которую облечен большевистский террор. Эта система, нашедшая своих идеологов, эта система планомерного проведения в жизнь насилия, это такой открытый апофеоз убийства, как орудия власти, до которого не доходила еще никогда ни одна власть в мире. Это не эксцессы, которым можно найти в психологии гражданской войны то или иное объяснение.
«Белый» террор – явление иного порядка. Это прежде всего эксцессы на почве разнузданности власти и мести. Где и когда в актах правительственной политики и даже в публицистике этого лагеря вы найдете теоретическое обоснование террора, как системы власти? Где и когда звучали голоса с призывом к систематическим, официальным убийствам? Где и когда это было в правительстве генерала Деникина, адмирала Колчака или барона Врангеля?..
Нет, слабость власти, эксцессы, даже классовая месть и… апофеоз террора – явления разных порядков».

Несомненно, подобное сравнение находило тогда отклик в широких народных массах, которые не могли не чувствовать глубокой разницы между двумя режимами – красным и белым, невзирая на все извращения и «черные страницы» Белого движения.
Большевистское наследие открывало одновременно и огромные положительные возможности, и огромные трудности. Первые – в общем чувстве ненависти к свергнутой коммунистической власти и в сочувствии к избавителям; вторые – в страшном расстройстве всех сторон народно-государственной жизни.
Я лично из своих поездок по освобожденным районам вскоре после их занятия, в особенности из посещений Харькова и Одессы – в их неофициальной, нерегламентированной расписаниями части – вынес много отрадных впечатлений. Крепло убеждение, что Белое движение не встречает идейного противодействия в народе и что успех его несомненен, если только сочувствие страны претворится в активную помощь и если «черные страницы» не затемнят Белую идею.
И еще одно «если», едва ли не важнейшее…
Однажды в собрании ростовских граждан, заканчивая обзор общей политики правительства, я говорил:

«Революция безнадежно провалилась. Теперь возможны только два явления: эволюция или контрреволюция.
Я иду путем эволюции, памятуя, что новые крайние утопические опыты вызвали бы в стране новые потрясения и неминуемое пришествие самой черной реакции.
Эта эволюция ведет к объединению и спасению страны, к уничтожению старой бытовой неправды, к созданию таких условий, при которых были бы обеспечены жизнь, свобода и труд граждан, ведет, наконец, к возможности в нормальной, спокойной обстановке созвать Всероссийское учредительное собрание.
Страшно тяжел этот путь. Словно плуг по дикой, поросшей чертополохом целине, национальная идея проводит глубокие борозды по русскому полю, где все разрушено, все загажено, где со всех сторон встают как будто непреодолимые препятствия.
Но будет вспахано поле, если…
Я скажу словами любимого писателя. Давно читал. Передам, быть может, не дословно, но верно.
«Бывают минуты, когда наша пошехонская старина приводит меня в изумление. Но такой минуты, когда бы сердце мое перестало болеть по ней, я положительно не запомню. Бедная эта страна, ее любить надо».
Вот в этой-то чистой любви нашей к Родине – залог ее спасения и величия».

Глава VI. Внешние сношения Юга во второй половине 1919 года: Франция и Англия

Внешняя политика правительства Юга во вторую половину 1919 года не претерпела серьезных изменений.
После Одессы и Крыма по Югу пронеслась волна германофильства, как следствие горького разочарования в союзниках, и особенно французах. Вероятно, Париж имел преувеличенное представление об этих настроениях, потому что они вызвали явное беспокойство в правящих сферах Франции и целый ряд предостережений со стороны русских политических деятелей Парижа. Так, Маклаков, выражая крайнее опасение перед возможностью восстановления политического влияния Германии на Россию, предостерегал, что оно «будет и глубже, и вреднее, и бесповоротнее…».

«Понимая все, что накипело в душе, – писал он, – в окончательном выводе все-таки можно с уверенностью сказать следующее: Франция ни в какой мере не заинтересована в ослаблении России, наоборот: сильная Россия ей необходима, так как без нее она в Европе будет изолирована. У нас нет ни малейшей противоположности интересов с Францией, а ее денежные претензии к нам сами по себе требуют и сильной, и богатой, и единой России… Никто из великих держав меньше Франции не требует за свою дружбу и союз…»

Опасения были неосновательны. Вероятно, и убежденные германофилы не могли бы указать, какую реальную помощь была в состоянии оказать русскому делу в то время Германия – поверженная, оккупированная, зависимая от победителей – без их санкции.
Главное командование не предполагало изменять политический курс. Так же относилось к этому вопросу и «Особое совещание», на заседании 28 ноября 1919 года единогласно подтвердившее необходимость придерживаться союзной ориентации.
Выбора не было.
Причины столь неудачной до той поры политики Франции Маклаков объяснял известным легкомыслием, незнанием России, пристрастием к демократизму, боязнью своих демократических партий, боязнью реставрации в России ее германофильства» и т. д.

«Конечно, был некоторый флирт с украинцами, продолжается он с поляками и финляндцами, но не забудьте, что все это основано отчасти на незнании, отчасти на традиционных воспоминаниях и симпатиях, основанных в значительной степени на позиции русских передовых кругов, которые в своей ненависти к старому режиму преувеличивали страдания и Польши, и Финляндии, а еще больше на том, что в момент крушения России, когда можно было опасаться, что Россия есть действительно расслабленный колосс, от которого скоро ничего не останется, Франции приходилось цепляться за остатки ее прежней мощи. Но как только появляется вера в то, что будет сильная Россия, все симпатии Франции, самые искренние, идут опять к ней».

В таком же роде писал граф Коковцев, ссылаясь на свою осведомленность благодаря обширным связям в политическом мире Франции:

«В настоящее время французы переживают новый поворотный этап… Их страшит будущая беззащитность перед призраком возможного возрождения Германии. Они преувеличивают до крайности эту способность возрождения, быть может, искренне даже не верят в нее, но для них и для всех сторонних наблюдателей здесь ясны два положения:
1. Глубокое внутреннее расстройство Франции, упадок настроения большинства народных масс к продолжению вооруженной борьбы, организованность рабочего класса, не желающего возвращаться к упорному труду, и неизбежность отсюда искать сближения с другими народами.
2. Крайняя ненадежность помощи Америки в будущем, неустойчивость ее внешней политики, стремление ее вовсе отойти от европейских осложнений, вернуть себе недавнюю замкнутость в сфере собственных интересов и невозможность поэтому рассчитывать на нее в минуту действительной опасности.
Отсюда больше, чем от серьезной веры в близкую германскую опасность, с каждым днем крепнет страх перед изолированностью Франции и необходимость подготовить в будущем восстановление союза с Россией, вернуть к себе наши симпатии и сделать все возможное, чтобы не допустить Россию или броситься в объятия Германии или же считать единственным своим другом Англию и подпасть целиком под ее политическое и экономическое влияние.
Здесь начинает даже пробиваться болезненная мысль, как бы не зародилась в один прекрасный день страшная перспектива взаимного сближения Германии, России, Японии и Италии на почве нынешнего хаоса изо дня в день осложняющихся отношений недавних союзников».

В связи с отправлением из Парижа на Юг России миссии генерала Манжена граф Коковцев «по всем доходящим до него сведениям» заключал, что она «имеет истинной целью попытаться (заставить) забыть прошлое и положить начало лучшему будущему, усматривая в Вас и Ваших силах ту ближайшую и реальную власть, которая способна возродить Россию из хаоса и разорения».
Во время поездки нашей делегации в Париж генерал Драгомиров после посещения Клемансо в письме ко мне излагал свои впечатления:

«Все понимают необходимость союза с нами. Панически боятся реванша Германии и чтобы мы не соединились с Германией против Европы. Клемансо был со мною очень предупредителен. Сначала резко пытался нападать на нас, что мы „враги Франции„; ссылался на какое-то письмо Ваше к Колчаку, в котором Вы будто бы весьма резко критиковали политику Франции. Пытался обвинять в том же и меня. Я дал ему на это… резкий отпор, что „врагами Франции“ никогда не были, но, несомненно, весьма отрицательно относились к французским генералам, создавшим одесскую катастрофу. Клемансо в конце концов несколько раз объявил, что будет оказывать нам всяческую помощь, но, конечно, не людьми. От «людей“ я поспешил отказаться, а настаивал на скорейшей моральной поддержке, путем немедленного формального признания правительства Колчака и принятия наших представителей в сонм официальных послов других держав. На это я ответа не получил. Разговор кончился почти дружески повторением обещания – помочь всем, чем может. Из письма Нератова Вы узнаете, что такую же помощь обещает и Пишон“.

Я убежден, что и эти, и другие мои осведомители совершенно правильно освещали настроения правившей Франции. Казалось несомненным, что положительные отношения ее к противобольшевистской России имели под собою твердый базис: 1) угроза русского большевизма, 2) опасность русско-немецкого сближения, направленного против Франции и 3) преимущественная заинтересованность ее в признании и уплате российского государственного долга.
И тем не менее французская политика не сделала своего «выбора», оставшись на распутье: Франция делила свое внимание между Вооруженными силами Юга, Украиной, Финляндией и Польшей, оказывая более серьезную поддержку одной лишь Польше, и только для спасения ее вступила впоследствии в более тесные сношения с командованием Юга в финальный, крымский период борьбы. Это обстоятельство придавало всей политике Франции в «русском вопросе» характер нерешительности, неустойчивости, беспочвенного гадания и отсутствия той доли риска, которая законна и неизбежна во всяком большом политическом предприятии.
В итоге мы не получили от нее реальной помощи: ни твердой дипломатической поддержкой, особенно важной в отношении Польши, ни кредитом, ни снабжением.
После неудачного представительства капитана Фуке во главе французской военной миссии стал полковник Корбейль – человек серьезный и уравновешенный, с которым установились вполне дружелюбные отношения. Но он был представителем только главного командования на Востоке, имел весьма ограниченные полномочия и служил, главным образом, передаточной инстанцией в наших сношениях с Константинополем и Парижем. Мы связывали большие надежды с приездом осенью 1919 года миссии генерала Манжена, командированного уже правительством, обладавшего «широкими полномочиями», как гласила верительная грамота, обязанного «облегчить сношения между Добровольческой армией и французским командованием для вящей пользы противобольшевистской борьбы и укрепления связей, соединяющих издавна Францию с Россией».
Надежды не оправдались. В таганрогской миссии не было никакой русской политики, потому что ее не было и в Париже. Все попытки сдвинуть вопрос с мертвой точки не увенчались успехом, и миссия сохранила свой прежний характер, главным образом, осведомительного и отчасти консульского органа. Мы вели длительную переписку и разговоры по поводу захвата французами черноморского транспорта и возвращения интернированных судов русского военного флота; по поводу претензий французских предпринимателей Кривого Рога и Донецкого бассейна; франкофобских выходок некоторых южных органов печати и так далее, и так далее. Разговоры – нудные и раздражающие. Была попытка со стороны французского командования и к осуществлению пресловутой англо-французской конвенции о «зонах действий…». В августе 1919 года я получил уведомление, что на основании этой конвенции «контроль над пассажирами, следующими во все (русские) порты на запад от входа в Азовское море, будет производиться французскими властями». Для этой цели французы решили послать свои паспортные бюро сначала в крымские порты, потом в Одессу. Начальнику французской миссии было сообщено о недопустимости вмешательства в наши внутренние дела и о том, что «контроль над лицами, прибывающими в район ВСЮР, осуществляется российскими дипломатическими и военными представителями за границей, без разрешения которых никто в пределы Юга России не может быть допущен». В конце концов штаб генерала Франше д"Эспере свел вопрос к «недоразумению», и французские контрольные пункты из чинов, «аккредитованных при русских властях», были допущены на побережье, но лишь для контроля лиц, выезжающих из России в Константинополь, то есть в фактическую зону союзной оккупации…
Мы ли были недостаточно логичны, французы ли слишком инертны, но экономические отношения с Францией также не налаживались. Только в декабре французское правительство аккредитовало при «Особом совещании» своего представителя, директора русского отдела «L"OFFICT commercialгосподина Cottavoz для установления этих „огромной важности отношений“. Как раз ко времени, когда началось уже отступление армий Юга…
Англичане, доставляя нам снабжение, никогда не возбуждали вопроса об уплате или компенсациях. Французы не пожелали предоставить нам огромные запасы, свои и американские, оставшиеся после войны и составлявшие стеснительный хлам, не окупавший расходов на его хранение и подлежавший спешной ликвидации. Французская миссия с августа вела переговоры о «компенсациях экономического характера» взамен за снабжение военным имуществом и после присылки одного, двух транспортов с ничтожным количеством запасов. Маклаков телеграфировал из Парижа, что французское правительство «вынуждено остановить отправку боевых припасов, что было бы особенно опасным для Юденича», если мы «не примем обязательство – поставить на соответствующую сумму пшеницу».
Это была уже не помощь, а просто товарообмен и торговля. Такое соглашение, помимо наших финансовых затруднений, осложнялось значительно тем еще обстоятельством, что, в корне разрушая принцип морального обязательства союзной помощи в борьбе с общим врагом, могло вызвать, как о том предупреждал и Маклаков, соответственные требования и со стороны Англии. Казне Вооруженных сил Юга такая тягота была бы не под силу.