Полный месяц стоял над домом за нами. Темные аллеи(2)
Критические заметки об одной реакционной философии - гениальное философское произведение В. И. Ленина, в котором В. И. Ленин подверг глубокой критике реакционную философию эмпириокритицизма (махизма), защитил теоретические основы марксизма - диалектический и исторический материализм, и материалистически обобщил всё важное и существенное из того, что было приобретено наукой и прежде всего естествознанием за период после смерти Ф. Энгельса. Эта знаменитая книга явилась теоретической подготовкой марксистской партии нового типа - Коммунистической партии.
Книга «Материализм и эмпириокритицизм» вышла в свет в 1909, вошла в 14-й том 4-го издания Сочинений В. И. Ленина. Она состоит из шести глав: первые две главы - теория познания эмпириокритицизма и диалектического материализма; третья глава - теория познания диалектического материализма и эмпириокритицизма; четвёртая глава - философские идеалисты, как соратники и преемники эмпириокритицизма; пятая глава - новейшая революция в естествознании и философский идеализм; шестая глава - эмпириокритицизм и исторический материализм.
Книга написана В. И. Лениным в 1908, после поражения революции 1905-07, в годы столыпинской реакции, когда царское правительство при поддержке контрреволюционной буржуазии обрушило на рабочий класс и его партию жестокие репрессии и гонения, а в среде попутчиков, пришедших в революцию из буржуазной среды, начались распад, разложение, упадочничество. Отходя от революции, попутчики старались приспособиться к реакции, ужиться с царизмом. Наступление контрреволюции шло и на идеологическом фронте. Появилась большая группа модных писателей, которые клеветали на революцию и глумились над ней, воспевали предательство, проповедовали идеализм и мистику, «критиковали» и извращали марксизм. Упадочничество, неверие в силы революции коснулись и группы партийных интеллигентов, считавших себя марксистами, но никогда не стоявших твёрдо на позициях марксизма (А. Богданов, В. Базаров, А. В. Луначарский, П. С. Юшкевич, В. Валентинов и др.). Они выступали против теоретич. основ марксизма - диалектического и исторического материализма. Их «критика» марксизма смыкалась с общим походом реакции против партии, против революции. Опасность этой «критики» была велика потому, что, выступив против марксизма, они лицемерно отрицали на словах свою враждебность марксизму и продолжали двурушнически называть себя марксистами. Уверяя, будто дело идёт лишь об освобождении марксизма от некоторых устаревших понятий, о дополнении марксизма данными новейшего естествознания, они хотели заменить научное марксистское материалистич. мировоззрение реакционной антинаучной идеалистич. Философией эмпириокритицизма, философией Э. Маха и Р. Авенариуса. Часть отошедших от марксизма интеллигентов дошла до того, что стала проповедовать необходимость создания новой религии, «богоискательство» и «богостроительство».
Перед революционными марксистами стояла неотложная задача - дать должную отповедь всем перерожденцам в области теории марксизма, разоблачить их до конца и отстоять теоретич. основы марксистской партии. Эту задачу выполнил В. И. Ленин в своей книге «Материализм и эмпириокритицизм». В этом произведении В. И. Ленин вскрыл классовые и идейные истоки махизма, доказал, что проповедники этой реакционной философии являются идеологами буржуазии, распространителями идеализма, мистики, поповщины, злейшими врагами передового, подлинно революционного учения - марксизма. Махизм выступил с претензией подняться «выше» материализма и идеализма. В. И. Ленин показал, что в действительности махисты погрязли в идеализме, а их разговоры о преодолении противоположности материализма и идеализма есть не что иное, как шарлатанство. Вся история философии есть история борьбы материализма и идеализма. Разоблачая лицемерные потуги махистов выдать себя за каких-то новых и оригинальных философов, В. И. Ленин показал неразрывную связь махистской философии с давно отвергнутыми наукой субъективно-идеалистич. взглядами Дж. Беркли, Д. Юма, И. Фихте и кантианцев. Мах, Авенариус и их русские ученики лишь повторяли берклеанские доводы, прикрываясь «новейшей» псевдонаучной терминологией. В. И. Ленин подверг самому тщательному критич. разбору все философские ухищрения эмпириокритиков и разоблачил их софизмы, не оставляя ни одной щели и лазейки для протаскивания идеализма. Мах считал, что тела - это комплексы ощущений, что мир состоит только из ощущений, что ощущения суть «настоящие элементы мира». Под-стать «элементам мира» Маха, Авенариус выдвинул «теорию» неразрывной связи субъекта и объекта - «принципиальной координации» «центрального члена» (сознания) и «противочлена» (внешнего мира). Нет объекта без субъекта, заявлял Авенариус. Беспощадно разоблачая эти и подобные им антинаучные измышления, В. И. Ленин доказал, что учение Маха о вещах, как комплексах ощущений, есть субъективный идеализм, простое пережёвыванье берклеанства. «От вещей ли идти к ощущению и мысли? Или от мысли и ощущения к вещам? Первой, т. е. материалистической, линии держится Энгельс. Второй, т. е. идеалистической, линии держится Мах» (Ленин В. И., Соч., 4 изд., т. 14, стр. 30). Глубоко проанализировав «теории» махистов, В. И. Ленин показал, что философия эмпириокритицизма есть чистейший субъективный идеализм, прикрытый новыми словечками и терминами. «Нелепость этой философии состоит в том, что она приводит к , к признанию существующим одного только философствующего индивида» (Л е н и н В. И., там же, стр. 82).
В. И. Ленин разоблачил раболепие русских махистов перед реакционной западноевропейской философией, их стремление «примирить» махизм с марксизмом. Покинув почву материализма, Богданов, Базаров и другие оказались неспособными критически разобраться в истинном содержании махистской философии. Соблазнившись новыми терминами и словечками, введёнными махистами, они стали искать в философии эмпириокритицизма марксистские тенденции. На самом деле русские махисты стали проводниками обветшалых субъективно-идеалистич. взглядов.
Вскрыв полную антинаучность эмпириокритицизма и его классовую роль, всецело сводящуюся к прислужничеству фидеистам в их борьбе против материализма вообще и против исторического материализма в частности, показав сплошную реакционность эмпириокритицизма, В. И. Ленин нанёс смертельный удар западноевропейским махистам и их русским подголоскам.
В. И. Ленин показал, что за гносеологической схоластикой эмпириокритицизма нельзя не видеть борьбы партий в философии, борьбы, которая в последнем счёте выражает тенденции и идеологию враждебных классов капиталистич, общества.
Величайшее значение книги В. И. Ленина «Материализм и эмпириокритицизм» не исчерпывается, однако, критикой и разоблачением махистов, пытавшихся в своих произведениях преподнести утончённый и приглаженный идеализм в противовес марксистскому материализму. Книга В. И. Ленина «Материализм и эмпириокритицизм» ознаменовала собой новую ступень в развитии диалектического материализма. Огромное значение для развития марксистской философии и борьбы против идеализма имело дальнейшее развитие В. И. Лениным положения марксизма о материальном единстве мира и ленинское определение материи. Все идеалисты, от Платона до современных неокантианцев, махистов, прагматистов, неореалистов, экзистенциалистов, яростно нападали и нападают на ненавистное для них понятие материи. До конца вскрывая антинаучность и реакционность измышлений идеалистич. философии, В. И. Ленин писал: «Материя есть философская категория для обозначения объективной реальности, которая дана человеку в ощущениях его, которая копируется, фотографируется, отображается нашими ощущениями, существуя независимо от них. Поэтому говорить о том, что такое понятие может „устареть“, есть младенческий лепет, есть бессмысленное повторение доводов модной реакционной философии» (там же, стр. 117). Философское понятие материи характеризует первичность и объективную реальность материи и охватывает все известные и неизвестные формы существования и движения материи. Материя обладает самодвижением. Нет материи без движения, равно как нет и не может быть движения без материи. Движение материи совершается в пространстве и времени. Для махистов необходимость, причинная связь, закономерность, пространство и время являются субъективными категориями, выведенными из сознания, разума, логики. Диалектический материализм рассматривает пространство и время как объективные формы существования движущейся материи, исходит из признания объективного характера закономерности материального мира и приблизительно верного отражения этой закономерности в сознании человека. С исчерпывающей полнотой В. И. Ленин показал реакционность и антинаучность утверждений идеалистов о способности сознания создавать всеобщие формы, диктовать природе законы и т. д. В. И. Ленин указал, что основная идея, общая Юму и Канту, состоит в отрицании объективной закономерности природы, в выведении тех или иных принципов, постулатов, посылок из субъекта, из человеческого сознания, а не из природы. Различие между юмовской точкой зрения («ощущение, опыт ничего не говорит нам ни о какой необходимости») и кантианско-махистской формулой («человек даёт законы природе») представляет собой второстепенное различие между агностиками, которые сходятся в основном: в отрицании объективной закономерности природы.
Подвергнув всесторонней критике антимарксистские взгляды русских махистов и их иностранных учителей, В. И. Ленин развил дальше основные положения теории познания диалектического материализма - о познании как отражении объективного материального мира, о законах и формах этого отражения, об объективной, абсолютной и относительной истине, о роли практики как основы познания и критерия истины, и многие другие вопросы. В. И. Ленин сформулировал три основных гносеологических вывода:
- Вещи существуют объективно, независимо от нашего сознания;
- между явлением и «вещью в себе» нет никакой принципиальной разницы; различие есть между тем, что познано, и тем, что еще не познано;
- в теории познания следует рассуждать диалектически, разбирать, каким образом из незнания является знание, каким образом неполное, неточное знание становится более точным и полным.
Разоблачая лженаучные реакционные взгляды махистов по вопросу об истине, В, И. Ленин всесторонне развил диалектико-материалистич. учение об объективной, абсолютной и относительной истине. В противоположность идеализму, отрицающему объективную истину, для материализма является существенным признание объективной истины. Истина всегда есть объективная истина; представления, в которых нет объективного содержания, не являются истинными. В отличие от метафизики, диалектический материализм исходит из того, что не существует непроходимой грани между абсолютной и относительной истиной. Процесс человеческого познания бесконечен, как бесконечна вечно развивающаяся материя, поэтому человек не может выразить объективную истину сразу, целиком, абсолютно. В этом смысле наши знания о внешнем мире исторически относительны. Но каждая относительная истина есть частица, ступень абсолютной истины. «С точки зрения современного материализма, т. е. марксизма,- пишет В. И. Ленин,- исторически условны пределы приближения наших знаний к объективной, абсолютной истине, но безусловно существование этой истины, безусловно то, что мы приближаемся к ней» (там же, стр. 123). Доказательством того, что человеческое познание верно отражает объективный материальный мир, является сама жизнь, исторически развивающаяся общественная практика. В своей книге В. И. Ленин дал глубокий анализ роли практики как основы всего процесса познания и разоблачил махистский отрыв практики от теории познания и сведение махистами практики к идеалистически понимаемому опыту (совокупности субъективных ощущений). Практика, эксперимент, индустрия являются лучшим опровержением всех софизмов идеалистов о непознаваемости объективно существующего материального мира. «Точка зрения жизни, практики,- говорит В. И. Ленин,- должна быть первой и основной точкой зрения теории познания. И она приводит неизбежно к материализму, отбрасывая с порога бесконечные измышления профессорской схоластики» (там же, стр. 130). Марксистско-ленинская теория познания является великим орудием в руках рабочего класса и его партии в деле познания и изменения мира.
Книга В. И. Ленина «Материализм и эмпириокритицизм» имеет огромное значение для развития естествознания. В ней В. И. Ленин подробно рассмотрел новые достижения науки, вскрыл причины кризиса естествознания и указал пути выхода из этого кризиса, дал материалистическое обобщение новейших данных естествознания. В конце 19 и начале 20 вв. естествознание переживало период революции. Особенно значительными были достижения в области физики. В 1897 был открыт электрон. Было установлено, что эта мельчайшая частица является составной частью атома, всех тел природы. Исследования показали, что масса электрона не остаётся неизменной, а меняется в зависимости от скорости его движения. Это привело естествоиспытателей к мысли об электромагнитном происхождении массы материальных частиц. Электромагнитная теория стала фундаментом новых взглядов на строение материи. Открытие радиоактивности показало, что атомы являются делимыми и изменяющимися, превращающимися друг в друга. При анализе спектров излучения нагретых тел обнаружилась новая, не известная ранее черта процессов испускания и поглощения света - их дискретность. Новейшие естественно-научные открытия, свидетельствовавшие о крупных успехах в познании природы, опрокидывали старые метафизич. представления о неделимости атома, о неизменяемости химич. элементов, о постоянстве массы тел и т. д., вплотную подводили учёных-естественников к диалектико-материалистическому мировоззрению. Но подавляющее большинство естествоиспытателей, в силу социальных условий, господствующих в буржуазном обществе, не знали иной формы материализма, кроме материализма метафизического. Они безуспешно пытались втиснуть новейшие данные естествознания в рамки окостенелых представлений метафизического материализма. В естествознании возникли трудности, чем и воспользовалась идеалистич. философия, в частности махизм. Учёные-физики, не владея диалектическим материализмом, не могли дать правильной оценки своим открытиям. Крушение старых принципов науки и открытие новых свойств материального мира часть физиков восприняла как крушение, исчезновение материи и отказалась от материализма. Физиков, перешедших с позиций стихийного материализма на позиции идеализма, В. И. Ленин назвал «физическими» идеалистами. Поворот части учёных-физиков к идеализму, происшедший в обстановке крутой ломки старых понятий под влиянием новых открытий, В. И. Ленин охарактеризовал как «кризис физики». «Суть кризиса современной физики,- указывает В. И. Ленин,- состоит в ломке старых законов и основных принципов, в отбрасывании объективной реальности вне сознания, т. е. в замене материализма идеализмом и агностицизмом. ,Материя исчезла’’ - так можно выразить основное и типичное по отношению ко многим частным вопросам затруднение, создавшее этот кризис» (там же, стр. 245). Раз атом не является неделимым и неизменным, как раньше полагали естествоиспытатели, значит, утверждали «физические» идеалисты, материализм рушится; раз составными частями атомов являются электроны, значит «материя исчезает», а на её место становится электричество; раз наши знания меняются, значит в них нет ничего объективного и т. п. «Физические» идеалисты не ограничивались нападками на общие принципы научного знания. Они пытались отвергнуть и конкретно-физич. теории и понятия, основанные на материалистич. воззрениях. Так, например, Мах отвергал кинетич. теорию, объяснявшую многие физич. явления движением и взаимодействием атомов и молекул, объявляя атомы «шабашом ведьм»; В. Оствальд пытался взамен материалистической кинетич. теории и атомистики выдвинуть свою идеалистическую «энергетику». В механике «физические» идеалисты выхолащивали содержание таких важнейших научных понятий, как понятие массы, сводя её к чисто внешнему отношению тел, к некоему коэффициенту и т. п. Всё это делало развитие науки особенно болезненным и трудным. Борьба против идеализма вообще и «физического» идеализма в частности приобретала исключительно важное значение. Против «физического» идеализма выступали естествоиспытатели-материалисты - Д. И. Менделеев, К. А, Тимирязев, Л. Больцман, П. Ланжевен, Н. А. Умов, А. Г. Столетов, М. Планк и др. Сокрушительную критику «физического» идеализма дал В. И. Ленин в своём труде «Материализм и эмпириокритицизм».
В. И. Ленин вскрыл социальные и гносеологические корни «физического» идеализма, показал, что общей основой, на которой возник кризис в физике, являются социальные условия империализма, свойственная ему реакция в экономике, политике и идеологии - реакция «по всей линии». Вся обстановка капиталистических государств мешала ученым воспринять единственно научное мировоззрение - диалектический материализм. Анализируя причины, породившие «физический» идеализм, В. И. Ленин указал, что физики свихнулись в идеализм гл. обр. потому, что они не знали диалектики. Часть естествоиспытателей, борясь с метафизическим механистическим материализмом, отказалась от материализма вообще, «скатилась к реакционной философии, не сумев прямо и сразу подняться от метафизического материализма к диалектическому материализму» (Ленин В. И., там же, стр. 299). Одной из причин, породивших «физический» идеализм, является, как указал В. И. Ленин, формализация физики, неправомерная математизация её понятий, вырастающая на почве неправильного понимания роли математики в физике; успехи физики, позволяющие выразить законы науки в форме математич. уравнений, из которых могут быть выведены следствия, оправдываемые на опыте, создают у некоторых естествоиспытателей иллюзию о всесилии уравнений, будто разум диктует свои законы природе, будто «материя исчезла - остались одни уравнения». Другая причина кроется в непонимании соотношения между относительным и абсолютным в познании, в возведении относительности нашего знания в некий «принцип релятивизма», который при незнании диалектики неминуемо ведёт к идеализму. «Этот вопрос о соотношении релятивизма и диалектики,- указывает В. И. Ленин,- едва ли не самый важный в объяснении теоретических злоключений махизма» (там же, стр. 295).
Центральным пунктом, вокруг которого шла борьба между материализмом и идеализмом в физике, был вопрос о том, являются ли научные теории отражением, копией, снимком с объективной реальности, или они - не более, как условные знаки, символы, произвольные продукты человеческого разума. «Физические» идеалисты стремились доказать полнейшую произвольность научного знания, его субъективность, отрицали объективную ценность научных теорий. Кризис физики, указывает В. И. Ленин, состоял как раз в отрицании объективной ценности её теории. В отрицании объективности науки «физические» идеалисты смыкались с лагерем фидеизма, расчищали ему путь. В. И. Ленин опроверг все попытки отрицать объективность научного знания, подчеркнул, что борьба против признания объективности данных науки есть борьба против коренных основ естествознания, против самой науки. В. И. Ленин показал истинную природу научного знания как всё более и более уточняющегося отражения в нашем сознании объективной реальности, существующей вне и независимо от сознания. В. И. Ленин подверг резкой критике попытки идеалистов использовать новейшие открытия физики для отрицания материи. Разбирая утверждение «физических» идеалистов, заявлявших, что поскольку в состав атомов входят электроны, то «материя исчезла», В. И. Ленин показал, что подобная аргументация совершенно несостоятельна, т. к. естествознание доказало объективное существование электронов, являющихся частицами материи.
Книга В. И. Ленина «Материализм и эмпириокритицизм» нанесла сокрушительный удар по т. н. «физиологическому» идеализму, представители которого утверждали, что качество ощущений определяется не характером внешних воздействий, а свойствами органов чувств, воспринимающих эти воздействия. Развивая теорию отражения, В. И. Ленин научно обосновал положение о том, что ощущения - образы, снимки с объективной реальности, а не условные знаки, символы или иероглифы, что объективная реальность дана нам в ощущениях.
Опровергая попытки «физических» идеалистов выдать идеалистич. воззрения за «философию современного естествознания», В. И. Ленин показал несовместимость естествознания и идеализма, раскрыл реакционную роль идеализма в развитии науки. Идеализм запутывает решение проблем, выдвигаемых наукой, уводит естествоиспытателей с правильного пути. Вместе с тем В. И. Ленин подчеркнул творческое значение материализма для естествознания. Подлинная наука может успешно развиваться только на основе диалектического материализма. Одним из важнейших положений книги В. И. Ленина является доказательство того, что естествознание не безразлично к борьбе материализма с идеализмом, не «нейтрально» в этой борьбе. Решительно отвергая утверждение буржуазных философов о «беспартийности» естествознания в борьбе материализма против идеализма, В. И. Ленин писал: «Наука беспартийна в борьбе материализма с идеализмом и религией, это - излюбленная идея не одного Маха, а всех современных буржуазных профессоров, этих, по справедливому выражению того же И. Дицгена, „дипломированных лакеев, оглупляющих народ вымученным идеализмом“» (там же, стр. 126).
Критика В. И. Лениным «физического», «физиологического» и других разновидностей идеализма сохраняет всю свою силу и по отношению к современным идеалистическим течениям. Современные «физические» идеалисты, ссылаясь на факт превращения пар электронов и позитронов в фотоны, пытаются снова объявить, будто «материя исчезла». На самом деле никакого исчезновения материи в этом случае не происходит; материя превращается из одной формы в другую, ибо фотоны, хотя и отличаются от электронов и позитронов по своим физическим свойствам, но так же, как и они, существуют объективно и являются частицами материи. Извращая открытый физикой закон взаимосвязи массы и энергии (Е =M/с 2 , где Е - энергия, М - масса, а с - скорость света), современные «физические» идеалисты толкуют этот закон как «превращение материи в энергию», «превращение материи в движение» и пытаются таким образом возродить разгромленную В. И. Лениным «энергетику» В. Оствальда с её антинаучным представлением о возможности движения без материи. Ссылаясь на особенности закономерностей в микропроцессах, открытые квантовой механикой, современные «физические» идеалисты пытаются объявить причинность ликвидированной. Между тем, как показал В. И. Ленин, открытие новых форм причинных связей явлений, изменение научных представлений о причинности не может поколебать положение об объективности причинных связей в материальном мире.
Исключительно важное значение для естествознания имеет разработанное В. И. Лениным положение о том, что никаких «конечных», «неизменных» сущностей вещей, «абсолютных субстанций» в природе не существует, что материя неисчерпаема вглубь. Это положение опрокидывает неправильные представления тех естествоиспытателей, которые утверждают, что цель науки - поиски некой «конечной», «неизменной сущности» вещей, дальше которой якобы идти некуда. Положение о неисчерпаемости материи раскрывает перед наукой безграничные перспективы развития, вооружает учёных пониманием историч. ограниченности каждой естественно-научной теории не позволяет догматизировать и абсолютизировать эти теории. Вместе с тем оно вселяет твёрдую уверенность в том, что достигнутые наукой результаты не просто «относительны», а относительно верны, т. к. в них отражена определённая ступень в познании бесконечно сложной сущности вещей. Достижения современной физики подтверждают это положение. Электрон, рассматривавшийся ранее как очень простая частица, обладающая лишь массой и электрич. зарядом, обнаружил при новейших исследованиях ряд новых сложных свойств - собственный магнитный момент, механич. момент (спин), волновые свойства, способность в определённых условиях превращаться в другие частицы материи, новые законы движения и т. д. Исходя из положения о неисчерпаемости материи, В. И. Ленин еще в ту пору, когда электромагнитная теория только завоёвывала общее признание, указывал, что наука не остановится на электромагнитной «картине мира», а пойдёт ещё дальше. Современная физика в своем поступательном движении идет по пути, указанному В. И. Лениным.
Программным для физиологии, для исследования высшей нервной деятельности является развитое В. И. Лениным положение о том, что ощущение есть образ, снимок с объективной реальности. Логично предположить, указывает В. И. Ленин, что вся материя обладает свойством, родственным с ощущением, - свойством отражения (см. там же, стр. 81) Это положение поставило перед естествознанием огромную задачу - раскрыть формы и особенности этого «свойства отражения», его физико-химическую и физиологическую основу, переход этого свойства к ощущению и т. п. Над решением этой задачи трудятся биологи, биохимики, физиологи и другие учёные-материалисты.
Вскрыв социальные и гносеологические корни переживаемого физикой кризиса, В. И. Ленин научно обосновал неизбежную победу материализма в физике, необходимость перехода естествоиспытателей на позиции диалектического материализма - единственно верной философии естествознания. В этом В. И. Ленин видел путь к выходу естествознания из кризиса. «Материалистический основной дух физики, как и всего современного естествознания, победит все и всяческие кризисы, но только с непременной заменой материализма метафизического материализмом диалектическим» (Ленин В. И., там же, стр. 292).
В Советском Союзе благодаря огромной воспитательной и пропагандистской работе Коммунистической партии естествоиспытатели, изучая труд В. И. Ленина, успешно овладевали диалектическим материализмом и руководствовались им в своих научных исследованиях. В капиталистич. странах, где стоящая у власти империалистич. буржуазия ведёт ожесточённую борьбу против революционного марксистского мировоззрения, открытый переход естествоиспытателей на позиции диалектического материализма чрезвычайно затруднён. Но и там книга В. И. Ленина, с идеями которой постепенно знакомится всё больше и больше учёных, завоёвывает новых сознательных сторонников диалектического материализма.
В книге «Материализм и эмпириокритицизм» В. И. Ленин подверг уничтожающей критике субъективный идеализм махистов в вопросах познания общества, развил дальше и обогатил исторический материализм; В. И. Ленин показал, что социологич. взгляды махистов не имеют ничего общего с марксизмом, что махистские социологич. экскурсы использует империалистич. реакция в борьбе против марксизма, против революционного рабочего движения. Выполняя заказ империалистич. буржуазии, махисты Блей, Петцольдт и другие пытались путем всевозможных измышлений «доказать» вечность и незыблемость эксплуататорского строя. Социологические рассуждения Блея и Петцольдта В. И. Ленин назвал «несказанными пошлостями». В. И. Ленин разоблачил реакционную сущность биологич. теорий общества и показал, что претенциозно-пусто и энергетической и биологич. словесностью махисты хотели затушевать непримиримость классовых противоречий в капиталистич. обществе и доказать, что это общество придёт к полному миру и благополучии в силу присущей людям «психологической тенденции к устойчивости», что эта тенденция будто бы разрешает все противоречия. Исследуя реакционным взглядам буржуазной профессуры, русские махисты Богданов, Суворов, Базаров и другие занялись искажением исторического материализма, «соединением» махизма с марксизмом. Извращая исторический материализм, Богданов пытался перенести биологич. законы на область общественных явлений. Он сводил общественную жизнь к деятельности сознания, к психич. деятельности, приходя в силу этого к идеалистич. отождествлению общественного бытия и общественного сознания. В. И. Ленин показал всю нелепость и реакционность «теории» Богданова о тождестве общественного бытия и общественного сознания. Уничтожающей критике подверг В. И. Ленин махиста Суворова, который назвал классовую борьбу, а значит и революционную борьбу пролетариата, явлением отрицательным, противообщественным.
В. И. Ленин развил дальше философию марксизма, показал всё её величие и подчеркнул, что в этой философии, «вылитой из одного куска стали, нельзя вынуть ни одной основной посылки, ни одной существенной части, не отходя от объективной истины, не падая в объятия буржуазно-реакционной лжи» (там же, стр. 312).
Книга В. И. Ленина «Материализм и эмпириокритицизм» является образцом воинствующей марксистской партийности, непримиримой борьбы против всяких отступлений от революционного марксизма, против открытых и замаскированных врагов рабочего класса, за коммунистическое мировоззрение. Каждое слово В. И. Ленина в этой книге представляет собой разящий меч, уничтожающий противника. Через всю работу В. И. Ленина «Материализм и эмпириокритицизм» красной нитью проходит страстное настаивание на материализме, презрение ко всякой путанице, всяким отступлениям к идеализму. В. И. Ленин сорвал маску беспартийности и объективизма с буржуазной философии и науки и доказал, что схоластикой эмпириокритицизма идеологи буржуазии пытаются прикрыть борьбу двух партий в философии, борьбу материализма и идеализма, которая отражает непримиримую борьбу двух основных классов капиталистич. общества - пролетариата и буржуазии. «Новейшая философия,- пишет В. И. Ленин,- так же партийна, как и две тысячи лет тому назад. Борющимися партиями по сути дела, прикрываемой гелертерски-шарлатанскими новыми кличками или скудоумной беспартийностью, являются материализм и идеализм. Последний есть только утонченная, рафинированная форма фидеизма…» (там же, стр. 343).
В. И. Ленин дал в этом произведении глубокую разработку вопроса о партийности философии, заклеймил всякое проявление примиренчества в борьбе материалистического лагеря в философии против идеалистического лагеря, всякое подобие объективистского, «беспартийного» подхода к философским теориям.
Книга В. И. Ленина «Материализм и эмпириокритицизм» является сильнейшим теоретическим оружием партии пролетариата. Она имеет огромное значение для развития передовой материалистич. науки и борьбы со всеми проявлениями идеализма.
Глубокий упадок и маразм, обскурантизм и духовное одичание характеризуют буржуазную философию эпохи империализма. Она оказывает отрицательное влияние на развитие буржуазного естествознания, развращает и отравляет сознание людей националистическими, космополитическими, расистскими и милитаристскими идейками. Её цель - морально разоружить и дезориентировать свободолюбивые народы, поднявшиеся на борьбу против ига империализма.
Реакционной империалистич. философии противостоит все более крепнущая во всех странах мира прогрессивная материалистическая философская мысль. Книга В. И. Ленина «Материализм и эмпириокритицизм» оказывает огромное революционизирующее влияние на сознание всех передовых людей.
Книга В. И. Ленина «Материализм и эмпириокритицизм» после Великой Октябрьской социалистической революции на 1953 издана в СССР 83 раза, общим тиражом в 4 407 000 экз. на 18 языках: русском, украинском, белорусском, узбекском, казахском, грузинском, азербайджанском, литовском, латышском, армянском, эстонском, финском, татарском, английском, болгарском, испанском, китайском и немецком.
Материализм и эмпириокритицизм
- произведение В. И. Ленина, ознаменовавшее новую эпоху в развитии философии диалектического материализма.
Эта книга явилась теоретической подготовкой марксистской партии нового типа. Книга была написана Лениным в 1908 г. и вышла в свет в мае 1909 г. Непосредственным поводом к созданию Лениным этого философского труда была необходимость разоблачить русских махистов, выступивших в годы реакции против марксистской философии под флагом «защиты марксизма».
Перед революционными марксистами стояла неотложная задача - дать отповедь всем перерожденцам в области теории марксизма, разоблачить их до конца и отстоять теоретические основы марксистской партии. Эту задачу выполнил Ленин в книге «Материализм и эмпириокритицизм». Однако работа Ленина вышла далеко за рамки этой задачи. Ленин не только разоблачил двурушничество, реакционность махистов, но и отстоял и развил теоретические основы марксистской партии, обобщил всё существенное из приобретённого наукой и прежде всего естествознанием за весь исторический период после смерти Энгельса. Книга эта является блестящим образцом творческого марксизма. По своему содержанию «Материализм и эмпириокритицизм» охватывает всю совокупность проблем марксистско-ленинской философии.
Во вступительной главе «Вместо введения» Ленин показывает, что все «открытия» эмпириокритицизма и других реакционных течений являются перепевом субъект и в но идеалистической философии английского епископа и (см.). Первые три главы своей книги Ленин посвятил изложению коренных вопросов теории познания диалектического материализма и критике эмпириокритицизма. Центральным вопросом I главы является вопрос о первичности материи и вторичности сознания. Махисты утверждали, что ощущения, или, по махистской терминологии, «элементы», являются первичными. Ленин опроверг нелепые утверждения махистов Материализм в противовес всякому идеализму в полном согласии с естествознанием берёт за первичное данное материю, считая ощущение, мышление вторичным. Вся история естествознания подтверждает правильность этого коренного положения философского материализма. В этой же главе Ленин развивает дальше идеи Энгельса о возникновении органической материи из неорганической. Во II главе Ленин критикует агностицизм (см.), фидеизм махистов и обосновывает марксистское учение о познаваемости мира и его закономерностей, об объективной истине и практике как критерии истины.
Ленин проводит резкую грань между агностицизмом и идеализмом, с одной стороны, и материализмом - с другой, вскрывает их коренную противоположность. Агностицизм, как показал Ленин, не идёт дальше ощущений. Он останавливается по сю сторону явлений, отказываясь видеть что бы то ни было достоверное за пределами ощущений. Агностик категорически заявляет, что о вещах мы ничего достоверного знать не можем. Под видом критики агностицизма махисты вообще выступили с отрицанием «вещей в себе» (см. ). Отрицая существование «вещей в себе», т. е. объективный, реальный мир, махисты утверждали, что непосредственно дано только ощущение, а внешний мир есть комплекс ощущений. Разоблачив мошеннические проделки эсера Чернова и других махистов, сознательно искажавших взгляды Энгельса, Ленин дал развёрнутое изложение марксистской теории познания. Ленин сформулировал три основных гносеологических вывода:
1) вещи существуют объективно, независимо от нашего сознания;
2) между явлением и «вещью в себе» нет принципиальных различий; различие есть между тем, что познано, и тем, что ещё не познано;
3) познание действительности развивается от незнания к знанию, от неполного, неточного знания к более полному и точному. Ленин дал исчерпывающее определение материи: «Материя есть философская категория для обозначения объективной реальности, которая дана человеку в ощущениях его, которая копируется, фотографируется, отображается нашими ощущениями, существуя независимо от них».
Вопрос о материальности мира и его закономерностях подробно изложен Ленивым в III главе. В. И. Ленин показал, что за махистской тарабарщиной скрывается субъективный идеализм. Мах писал: «То, что мы называем материей, есть только известная закономерная связь элементов («ощущений»)». Из этой идеалистической посылки вытекали другие.
Необходимость, причинная связь, закономерность также объявлялись субъективными категориями и выводились не из внешнего мира, а из сознания, разума, логики. Субъективно-идеалистическими были также махист-ские взгляды на пространство и время. «Пространство и время,- утверждал Мах,- суть упорядоченные. .. системы рядов ощущений». Получалась явная нелепость - но человек со своими ощущениями существует в пространстве и времени, а, наоборот, пространство и время существуют в человеке, в" его ощущениях. Все подобные рассуждения, писал Ленин, означают признание поповщины. «Философский идеализм есть только прикрытая, принаряженная чертовщина». Из признания объективного существования материи, природы вытекают другие материалистические положения: признание объективного характера причинности и закономерности в природе, признание пространства и времени как объективных форм бытия. В IV главе своего труда Ленин рассматривает эмпириокритицизм в его историческом развитии, связи и соотношении с другими философскими направлениями. В этой же главе Ленин подробно критикует разновидности махизма - (см.), (см.), .
Особое место Ленин уделяет критике эмпириомонизма Богданова. Первичным Богданов считал хаос «элементов» (ощущений), из которого возник психический опыт людей; за ним следует физический опыт людей и, наконец, «возникающее из него познание». В противовес идеалистическим вывертам Богданова Ленин даёт материалистическую картину мира: физический мир существует независимо от сознания человека и существовал задолго до человека; психическое, сознание есть высший продукт материи, функция мозга человека. V глава книги «Материализм и эмпириокритицизм» посвящена анализу революции в естествознании и критике «физического» идеализма. В этой главе Ленин прежде всего вскрывает корпи кризиса естествознания. В XIX в. классическая физика достигла вершины своего развития. Материализм торжествовал победу в физике. Однако ряд крупнейших научных открытий на рубеже XX в. коренным образом изменил старую физическую картину мира. Раньше естествоиспытатели метафизически понимали свойства материи; физики считали, что материя обладает раз навсегда данными и неизменными свойствами (непроницаемость, инертность, масса и т. д.).
Новые открытия обнаружили новые свойства материи. Например, оказалось, что электрон вовсе не обладает массой в обычном, механическом смысле слова, что его масса - электромагнитного характера. Атом, казавшийся раньше неразложимой частицей материи, оказался неизмеримо более сложным явлением. Открытие радиоактивности привело к выводу о превращаемости неизменных, по прежним взглядам, элементов друг в друга. Величайшие успехи естествознания, новейшие открытия физики не укладывались в рамки. старых, механистических понятий. Выход состоял в сознательном переходе естествоиспытателей на позиции материалистической диалектики. Однако, воспитанные в духе буржуазного идеалистического мировоззрения, многие физики из новых открытий делали идеалистические выводы, утверждали, что «материя исчезла» и т. п. Среди естествоиспытателей возникли идеалистические школы («физический» идеализм Оствальда и т. п.), которые пытались идеалистически истолковать новейшие достижения физики.
«Суть кризиса современной физики состоит в ломке старых законов и основных принципов, в отбрасывании объективной реальности вне сознания, т. е. в замене материализма идеализмом и агностицизмом». В «Материализме и эмпириокритицизме» Ленин обобщил новейшие открытия физики, вскрыл суть кризиса в естествознании, указал материалистический путь выхода из него, показал безграничные перспективы дальнейшего развития естествознания. В связи с новыми крупнейшими открытиями в физике Ленин творчески развил марксистский философский материализм, придал ему новую форму. Ленин блестяще применил диалектику к теории познания и глубоко развил марксистскую теорию познания в целом ряде существенных вопросов (теория отражения, объективная, абсолютная и относительная истина, соотношение теории и практики п др.).
Ленинское обобщение достижений науки и ленинская критика махизма имеют огромное значение для современного развития естествознания. Дальнейшее развитие физики и других естественных наук полностью подтвердило глубокий анализ, данный Лениным. Современная физика сделала целый ряд новых открытий, которые не- только подтверждают диалектический материализм, но могут быть поняты и объяснены лишь в свете ленинских идей, развитых в «Материализме и эмпириокритицизме». Таковы, например, открытия ядерной физики, (см.) и т. д. Но нынешние «физические» идеалисты используют эти открытия в целях борьбы против материализма. Современные «физические» идеалисты ещё яростнее, чем прежние «физические» идеалисты, выступают против науки, извращают её, пытаются подчинить её задаче защиты мистицизма и идеализма и «опровержения» диалектического материализма.
Выделение энергии при распаде атома они трактуют как «исчезновение материи», факт превращения при известных условиях фотона в вещественную пару - электрон и позитрон - и обратного превращения этой пары в фотоп трактуется опять-таки как рождение материи из «ничего» и как «аннигиляция» материи, т. е. гибель её, превращение её в «чистую» энергию. (см.) используется для субъективно-идеалистической трактовки пространства и времени и т. д. «Материализм и эмпириокритицизм» Ленина вооружает советских и всех прогрессивных учёных мира в борьбе против современного буржуазного мракобесия в науке и философии, указывает им единственный путь, на котором наука достигнет новых вершин в своём развитии.
В VI главе своей книги Ленин критикует субъективный идеализм махистов в вопросах познания общества, развивает дальше и обогащает исторический материализм Маркса и Энгельса. Махист Богданов сводил общественную жизнь к деятельности сознания, к психической деятельности, приходя в силу этого к идеалистическому отождествлению общественного бытия и общественного сознания. Блестяще применяя философский материализм к познанию общественной жизни, Ленин дал марксистскую формулу взаимосвязи общественного бытия и общественного сознания: «Материализм вообще признает объективно реальное бытие (материю) независимое от сознания, от ощущения, от опыта и т. д, человечества.
Материализм исторический признает общественное бытие независимым от общественного сознания человечества». В этой главе Ленин глубоко развивает идею партийности философии, подвергает уничтожающей критике попытку буржуазных философов стать «выше» основных борющихся партий в философии. В «Заключении» Ленин формулирует общие выводы: сравнение теоретических основ эмпириокритицизма и диалектического материализма показывает сплошную реакционность махизма; представители этой школки в философии, начав с Канта, пошли к (см.) и (см.), т. е. к субъективному идеализму; махизм тесно связан с «физическим» идеализмом в естествознании. Ленин далее указывает, что за всякими терминологическими ухищрениями надо уметь находить два основных направления в решении философских вопросов, вскрывать борьбу партий в философии.
Книга Ленина «Материализм и эмпириокритицизм» проникнута от начала до конца глубокой принципиальность ю, коммунистической партийностью и воинствующей непримиримостью ко всякому отступлению от революционного марксизма, Каждое слово Ленина в этой книге «представляет из себя разящий меч, уничтожающий противника» (Жданов). Ленин дал в своём произведении глубокую разработку вопроса о партийности философии, заклеймил всякое проявление примиренчества в борьбе материалистического лагеря в философии против идеалистического лагеря, всякое подобие объективистского, «беспартийного» подхода к философским теориям. Произведение Ленина служит образцом творческого развития марксистской философии, примером коммунистической идейности в вопросах теории.
Все время дожди, кругом сосновые леса. То и дело в яркой
синеве над ними скопляются белые облака, высоко перекатывается
гром, потом начинает сыпать сквозь солнце блестящий дождь,
быстро превращающийся от зноя в душистый сосновый пар... Все
мокро, жирно, зеркально... В парке усадьбы деревья были так
велики, что дачи, кое-где построенные в нем, казались под ними
малы, как жилища под деревьями в тропических странах. Пруд
стоял громадным черным зеркалом, наполовину затянут был зеленой
ряской... Я жил на окраине парка, в лесу. Бревенчатая дача моя
была не совсем достроена, - неконопаченые стены, неструганые
полы, печи без заслонок, мебели почти никакой. И от постоянной
сырости мои сапоги, валявшиеся под кроватью, обросли бархатом
плесени.
Темнело по вечерам только к полуночи: стоит и стоит
полусвет запада по неподвижным, тихим лесам. В лунные ночи этот
полусвет странно мешался с лунным светом, тоже неподвижным,
заколдованным. И по тому спокойствию, что царило всюду, по
чистоте неба и воздуха, все казалось, что дождя уже больше не
будет. Но вот я засыпал, проводив ее на станцию, - и вдруг
слышал: на крышу опять рушится ливень с громовыми раскатами,
кругом тьма и в отвес падающие молнии... Утром на лиловой земле
в сырых аллеях пестрели тени и ослепительные пятна солнца,
цокали птички, называемые мухоловками, хрипло трещали дрозды. К
полудню опять парило, находили облака и начинал сыпать дождь.
Перед закатом становилось ясно, на моих бревенчатых стенах
дрожала, падая в окна сквозь листву, хрустально-золотая сетка
низкого солнца. Тут я шел на станцию встречать ее. Подходил
поезд, вываливались на платформу несметные дачники, пахло
каменным углем паровоза и сырой свежестью леса, показывалась в
толпе она, с сеткой, обремененной пакетами закусок, фруктами,
бутылкой мадеры... Мы дружно обедали глаз на глаз. Перед ее
поздним отъездом бродили по парку. Она становилась
сомнамбулична, шла, клоня голову на мое плечо. Черный пруд,
вековые деревья, уходящие в звездное небо...
Заколдованно-светлая ночь, бесконечно-безмолвная, с
бесконечно-длинными тенями деревьев на серебряных полянах,
похожих на озера.
В июне она уехала со мной в мою деревню, - не венчаясь,
стала жить со мной, как жена, стала хозяйствовать. Долгую осень
провела не скучая, в будничных заботах, за чтением. Из соседей
чаще всего бывал у нас некто Завистовский, одинокий, бедный
помещик, живший от нас верстах в двух, щуплый, рыженький,
несмелый, недалекий - и недурной музыкант. Зимой он стал
появляться у нас чуть не каждый вечер. Я знал его с детства,
теперь же так привык к нему, что вечер без него был мне
странен. Мы играли с ним в шашки или же он играл с ней в четыре
руки на рояли.
Перед Рождеством я как-то поехал в город. Возвратился уже
при луне. И, войдя в дом, нигде не нашел ее. Сел за самовар
один.
- А где барыня, Дуня? Гулять ушла?
- Не знаю-с. Их нету дома с самого завтрака.
- Оделись и ушли, - сумрачно сказала, проходя по
столовой и не поднимая головы, моя старая нянька.
"Верно, к Завистовскому пошла, - подумал я, - верно,
скоро придет вместе с ним - уже семь часов..." И я пошел и
прилег в кабинете и внезапно заснул - весь день мерз в дороге.
И так же внезапно очнулся через час - с ясной и дикой мыслью:
"Да ведь она бросила меня! Наняла на деревне мужика и уехала на
станцию, в Москву, - от нее все станется! Но, может быть,
вернулась?" Прошел по дому - нет, не вернулась. Стыдно
прислуги...
Часов в десять, не зная, что делать, я надел полушубок,
взял зачем-то ружье и пошел по большой дороге к Завистовскому,
думая: "Как нарочно, и он не пришел нынче, а у меня еще целая
страшная ночь впереди! Неужели правда уехала, бросила? Да нет,
не может быть!" Иду, скрипя по наезженному среди снегов пути,
блестят слева снежные поля под низкой, бедной луной... Свернул
с большой дороги, пошел к усадьбе Завистовского: аллея голых
деревьев, ведущая к ней по полю, потом въезд во двор, слева
старый, нищий дом, в доме темно... Поднялся на обледенелое
крыльцо, с трудом отворил тяжелую дверь в клоках обивки, - в
прихожей краснеет открытая прогоревшая печка, тепло и
темнота... Но темно и в зале.
- Викентий Викентич!
И он бесшумно, в валенках, появился на пороге кабинета,
освещенного тоже только луной в тройное окно.
- Ах, это вы... Входите, входите, пожалуйста... А я, как
видите, сумерничаю, коротаю вечер без огня...
Я вошел и сел на бугристый диван.
- Представьте себе. Муза куда-то исчезла...
Он промолчал. Потом почти неслышным голосом:
- Да, да, я вас понимаю...
- То есть, что вы понимаете?
И тотчас, тоже бесшумно, тоже в валенках, с шалью на
плечах, вышла из спальни, прилегавшей к кабинету, Муза.
- Вы с ружьем, - сказала она. - Если хотите стрелять,
то стреляйте не в него, а в меня.
И села на другой диван, напротив.
Я посмотрел на ее валенки, на колени под серой юбкой, -все хорошо было видно в золотистом свете, падавшем из окна, -хотел крикнуть: "Я не могу жить без тебя, за одни эти колени,
за юбку, за валенки готов отдать жизнь!"
- Дело ясно и кончено, - сказала она. - Сцены
бесполезны.
- Вы чудовищно жестоки, - с трудом выговорил я.
- Дай мне папиросу, - сказала она Завистовскому.
Он трусливо сунулся к ней, протянул портсигар, стал по
карманам шарить спичек...
- Вы со мной говорите уже на "вы", - задыхаясь, сказал
я, - вы могли бы хоть при мне не говорить с ним на "ты".
- Почему? - спросила она, подняв брови, держа на отлете
папиросу.
Сердце у меня колотилось уже в самом горле, било в виски.
Я поднялся и, шатаясь, пошел вон.
17 октября 1938
ПОЗДНИЙ ЧАС
Ах, как давно я не был там, сказал я себе. С девятнадцати
лет. Жил когда-то в России, чувствовал ее своей, имел полную
свободу разъезжать куда угодно, и не велик был труд проехать
каких-нибудь триста верст. А все не ехал, все откладывал. И шли
и проходили годы, десятилетия. Но вот уже нельзя больше
откладывать: или теперь, или никогда. Надо пользоваться
единственным и последним случаем, благо час поздний и никто не
встретит меня.
И я пошел по мосту через реку, далеко видя все вокруг в
месячном свете июльской ночи.
Мост был такой знакомый, прежний, точно я его видел вчера:
грубо-древний, горбатый и как будто даже не каменный, а
какой-то окаменевший от времени до вечной несокрушимости, -гимназистом я думал, что он был еще при Батые. Однако о
древности города говорят только кое-какие следы городских стен
на обрыве под собором да этот мост. Все прочее старо,
провинциально, не более. Одно было странно, одно указывало, что
все-таки кое-что изменилось на свете с тех пор, когда я был
мальчиком, юношей: прежде река была не судоходная, а теперь ее,
верно, углубили, расчистили; месяц был слева от меня, довольно
далеко над рекой, и в его зыбком свете и в мерцающем, дрожащем
блеске воды белел колесный пароход, который казался пустым, -так молчалив он был, - хотя все его иллюминаторы были
освещены, похожи на неподвижные золотые глаза и все отражались
в воде струистыми золотыми столбами: пароход точно на них и
стоял. Это было и в Ярославле, и в Суэцком канале, и на Ниле. В
Париже ночи сырые, темные, розовеет мглистое зарево на
непроглядном небе, Сена течет под мостами черной смолой, но под
ними тоже висят струистые столбы отражений от фонарей на
мостах, только они трехцветные: белое, синее и красное -русские национальные флаги. Тут на мосту фонарей нет, и он
сухой и пыльный. А впереди, на взгорье, темнеет садами город,
над садами торчит пожарная каланча. Боже мой, какое это было
несказанное счастье! Это во время ночного пожара я впервые
поцеловал твою руку и ты сжала в ответ мою - я тебе никогда не
забуду этого тайного согласия. Вся улица чернела от народа в
зловещем, необычном озарении. Я был у вас в гостях, когда вдруг
забил набат и все бросились к окнам, а потом за калитку. Горело
далеко, за рекой, но страшно жарко, жадно, спешно. Там густо
валили черно-багровым руном клубы дыма, высоко вырывались из
них кумачные полотнища пламени, поблизости от нас они, дрожа,
медно отсвечивали в куполе Михаила Архангела. И в тесноте, в
толпе, среди тревожного, то жалостливого, то радостного говора
отовсюду сбежавшегося простонародья, я слышал запах твоих
девичьих волос, шеи, холстинкового платья - и вот вдруг
решился, взял, весь замирая, твою руку...
За мостом я поднялся на взгорье, пошел в город мощеной
дорогой.
В городе не было нигде ни единого огня, ни одной живой
души. Все было немо и просторно, спокойно и печально - печалью
русской степной ночи, спящего степного города. Одни сады чуть
слышно, осторожно трепетали листвой от ровного тока слабого
июльского ветра, который тянул откуда-то с полей, ласково дул
на меня. Я шел - большой месяц тоже шел, катясь и сквозя в
черноте ветвей зеркальным кругом; широкие улицы лежали в тени
-- только в домах направо, до которых тень не достигала,
освещены были белые стены и траурным глянцем переливались
черные стекла; а я шел в тени, ступал по пятнистому тротуару,
-- он сквозисто устлан был черными шелковыми кружевами. У нее
было такое вечернее платье, очень нарядное, длинное и стройное.
Оно необыкновенно шло к ее тонкому стану и черным молодым
глазам. Она в нем была таинственна и оскорбительно не обращала
на меня внимания. Где это было? В гостях у кого?
Цель моя состояла в том, чтобы побывать на Старой улице. И
я мог пройти туда другим, ближним путем. Но я оттого свернул в
эти просторные улицы в садах, что хотел взглянуть на гимназию.
И, дойдя до нее, опять подивился: и тут все осталось таким, как
полвека назад; каменная ограда, каменный двор, большое каменное
здание во дворе - все так же казенно, скучно, как было
когда-то, при мне. Я помедлил у ворот, хотел вызвать в себе
грусть, жалость воспоминаний - и не мог: да, входил в эти
ворога сперва стриженный под гребенку первоклассник в новеньком
синем картузе с серебряными пальмочками над козырьком и в новой
шинельке с серебряными пуговицами, потом худой юноша в серой
куртке и в щегольских панталонах со штрипками; но разве это я?
Старая улица показалась мне только немного уже, чем
казалась прежде. Все прочее было неизменно. Ухабистая мостовая,
ни одного деревца, по обе стороны запыленные купеческие дома,
тротуары тоже ухабистые, такие, что лучше идти срединой улицы,
в полном месячном свете... И ночь была почти такая же, как та.
Только та была в конце августа, когда весь город пахнет
яблоками, которые горами лежат на базарах, и так тепла, что
наслаждением было идти в одной косоворотке, подпоясанной
кавказским ремешком... Можно ли помнить эту ночь где-то там,
будто бы в небе?
Я все-таки не решился дойти до вашего дома. И он, верно,
не изменился, но тем страшнее увидать его. Какие-то чужие,
новые люди живут в нем теперь. Твой отец, твоя мать, твой брат
-- все пережили тебя, молодую, но в свой срок тоже умерли. Да и
у меня все умерли; и не только родные, но и многие, многие, с
кем я, в дружбе или приятельстве, начинал жизнь; давно ли
начинали и они, уверенные, что ей и конца не будет, а все
началось, протекло и завершилось на моих глазах, - так быстро
и на моих глазах! И я сел на тумбу возле какого-то купеческого
дома, неприступного за своими замками и воротами, и стал
думать, какой она была в те далекие, наши с ней времена: просто
убранные темные волосы, ясный взгляд, легкий загар юного лица,
легкое летнее платье, под которым непорочность, крепость и
свобода молодого тела... Это было начало нашей любви, время еще
ничем не омраченного счастья, близости, доверчивости,
восторженной нежности, радости...
Есть нечто совсем особое в теплых и светлых ночах русских
уездных городов в конце лета. Какой мир, какое благополучие!
Бродит по ночному веселому городу старик с колотушкой, но
только для собственного удовольствия: нечего стеречь, спите
спокойно, добрые люди, вас стережет Божье благоволение, это
высокое сияющее небо, на которое беззаботно поглядывает старик,
бродя по нагретой за день мостовой и только изредка, для
забавы, запуская колотушкой плясовую трель. И вот в такую ночь,
в тот поздний час, когда в городе не спал только он один, ты
ждала меня в вашем уже подсохшем к осени саду, и я тайком
проскользнул в него: тихо отворил калитку, заранее отпертую
тобой, тихо и быстро пробежал по двору и за сараем в глубине
двора вошел в пестрый сумрак сада, где слабо белело вдали, на
скамье под яблонями, твое платье, и, быстро подойдя, с
радостным испугом встретил блеск твоих ждущих глаз.
И мы сидели, сидели в каком-то недоумении счастья. Одной
рукой я обнимал тебя, слыша биение твоего сердца, в другой
держал твою руку, чувствуя через нее всю тебя. И было уже так
поздно, что даже и колотушки не было слышно, - лег где-нибудь
на скамье и задремал с трубкой в зубах старик, греясь в
месячном свете. Когда я глядел вправо, я видел, как высоко и
безгрешно сияет над двором месяц и рыбьим блеском блестит крыша
дома. Когда глядел влево, видел заросшую сухими травами
дорожку, пропадавшую под другими яблонями, а за ними низко
выглядывавшую из-за какого-то другого сада одинокую зеленую
звезду, теплившуюся бесстрастно и вместе с тем выжидательно,
что-то беззвучно говорившую. Но и двор и звезду я видел только
мельком - одно было в мире: легкий сумрак и лучистое мерцание
твоих глаз в сумраке.
А потом ты проводила меня до калитки, и я сказал:
- Если есть будущая жизнь и мы встретимся в ней, я стану
там на колени и поцелую твои ноги за все, что ты дала мне на
земле.
Я вышел на середину светлой улицы и пошел на свое
подворье. Обернувшись, видел, что все еще белеет в калитке.
Теперь, поднявшись с тумбы, я пошел назад тем же путем,
каким пришел. Нет, у меня была, кроме Старой улицы, и другая
цель, в которой мне было страшно признаться себе, но исполнение
которой, я знал, было неминуемо. И я пошел - взглянуть и уйти
уже навсегда.
Дорога была опять знакома. Все прямо, потом влево, по
базару, а с базара - по Монастырской - к выезду из города.
Базар как бы другой город в городе. Очень пахучие ряды. В
Обжорном ряду, под навесами над длинными столами и скамьями,
сумрачно. В Скобяном висит на цепи над срединой прохода икона
большеглазого Спаса в ржавом окладе. В Мучном по утрам всегда
бегали, клевали по мостовой целой стаей голуби. Идешь в
гимназию - сколько их! И все толстые, с радужными зобами -клюют и бегут, женственно, щепотко виляясь, покачиваясь,
однообразно подергивая головками, будто не замечая тебя:
взлетают, свистя крыльями, только тогда, когда чуть не
наступишь на какого-нибудь из них. А ночью тут быстро и
озабоченно носились крупные темные крысы, гадкие и страшные.
Монастырская улица - пролет в поля и дорога: одним из
города домой, в деревню, другим - в город мертвых. В Париже
двое суток выделяется дом номер такой-то на такой-то улице изо
всех прочих домов чумной бутафорией подъезда, его траурного с
серебром обрамления, двое суток лежит в подъезде на траурном
покрове столика лист бумаги в траурной кайме - на нем
расписываются в знак сочувствия вежливые посетители; потом, в
некий последний срок, останавливается у подъезда огромная, с
траурным балдахином, колесница, дерево которой черно-смолисто,
как чумной гроб, закругленно вырезанные полы балдахина
свидетельствуют о небесах крупными белыми звездами, а углы
крыши увенчаны кудреватыми черными султанами - перьями страуса
из преисподней; в колесницу впряжены рослые чудовища в угольных
рогатых попонах с белыми кольцами глазниц; на бесконечно
высоких козлах сидит и ждет выноса старый пропойца, тоже
символически наряженный в бутафорский гробный мундир и такую же
треугольную шляпу, внутренне, должно быть, всегда ухмыляющийся
на эти торжественные слова! "Requiem aeternam dona eis, Domine,
et lux perpetua luceat eis"1. - Тут все другое. Дует с полей
по Монастырской ветерок, и несут навстречу ему на полотенцах
открытый гроб, покачивается рисовое лицо с пестрым венчиком на
лбу, над закрытыми выпуклыми веками. Так несли и ее.
На выезде, слева от шоссе, монастырь времен Алексея
Михайловича, крепостные, всегда закрытые ворота и крепостные
стены, из-за которых блестят золоченые репы собора. Дальше,
совсем в поле, очень пространный квадрат других стен, но
невысоких: в них заключена целая роща, разбитая пересекающимися
долгими проспектам, по сторонам которых, под старыми вязами,
липами и березами, все усеяно разнообразными крестами и
памятниками. Тут ворота были раскрыты настежь, и я увидел
главный проспект, ровный, бесконечный. Я несмело снял шляпу и
вошел. Как поздно и как немо! Месяц стоял за деревьями уже
низко, но все вокруг, насколько хватал глаз, было еще ясно
видно. Все пространство этой рощи мертвых, крестов и памятников
ее узорно пестрело в прозрачной тени. Ветер стих к
предрассветному часу - светлые и темные пятна, все пестрившие
под деревьями, спали. В дали рощи, из-за кладбищенской церкви,
вдруг что-то мелькнуло и с бешеной быстротой, темным клубком
понеслось на меня - я, вне себя, шарахнулся в сторону, вся
голова у меня сразу оледенела и стянулась, сердце рванулось и
замерло... Что это было? Пронеслось и скрылось. Но сердце в
груди так и осталось стоять. И так, с остановившимся сердцем,
неся его в себе, как тяжкую чашу, я двинулся дальше. Я знал,
куда надо идти, я шел все прямо по проспекту - и в самом конце
его, уже в нескольких шагах от задней стены, остановился:
передо мной, на ровном месте, среди сухих трав, одиноко лежал
удлиненный и довольно узкий камень, возглавием к стене. Из-за
стены же дивным самоцветом глядела невысокая зеленая звезда,
лучистая, как та, прежняя, но немая, неподвижная.
19 октября 1938
В одиннадцатом часу вечера скорый поезд Москва -Севастополь остановился на маленькой станции за Подольском, где
ему остановки не полагалось, и чего-то ждал на втором пути. В
поезде, к опущенному окну вагона первого класса, подошли
господин и дама. Через рельсы переходил кондуктор с красным
фонарем в висящей руке, и дама спросила:
- Послушайте, почему мы стоим?
Кондуктор ответил, что опаздывает встречный курьерский.
На станции было темно и печально. Давно наступили сумерки,
но на западе, за станцией, за чернеющими лесистыми полями, все
еще мертвенно светила долгая летняя московская заря. В окно
сыро пахло болотом. В тишине слышен был откуда-то равномерный и
как будто тоже сырой скрип дергача.
Он облокотился на окно, она на его плечо.
- Однажды я жил в этой местности на каникулах, - сказал
он. - Был репетитором в одной дачной усадьбе, верстах в пяти
отсюда. Скучная местность. Мелкий лес, сороки, комары и
стрекозы. Вида нигде никакого. В усадьбе любоваться горизонтом
можно было только с мезонина, Дом, конечно, в русском дачном
стиле и очень запущенный, - хозяева были люди обедневшие, -за домом некоторое подобие сада, за садом не то озеро, не то
болото, заросшее кугой и кувшинками, и неизбежная плоскодонка
возле топкого берега.
- И, конечно, скучающая дачная девица, которую ты катал
по этому болоту.
- Да, все, как полагается. Только девица была совсем не
скучающая. Катал я ее все больше по ночам, и выходило даже
поэтично. На западе небо всю ночь зеленоватое, прозрачное, и
там, на горизонте, вот как сейчас, все что-то тлеет и тлеет...
Весло нашлось только одно и то вроде лопаты, и я греб им, как
дикарь, - то направо, то налево. На противоположном берегу
было темно от мелкого леса, но за ним всю ночь стоял этот
странный полусвет. И везде невообразимая тишина - только
комары ноют и стрекозы летают. Никогда не думал, что они летают
по ночам, - оказалось, что зачем-то летают. Прямо страшно.
Зашумел наконец встречный поезд, налетел с грохотом и
ветром, слившись в одну золотую полосу освещенных окон, и
пронесся мимо. Вагон тотчас тронулся. Проводник вошел в купе,
осветил его и стал готовить постели,
- Ну и что же у вас с этой девицей было? Настоящий роман?
Ты почему-то никогда не рассказывал мне о ней. Какая она была?
- Худая, высокая. Носила желтый ситцевый сарафан и
крестьянские чуньки на босу ногу, плетенные из какой-то
разноцветной шерсти.
- Тоже, значит, в русском стиле?
- Думаю, что больше всего в стиле бедности. Не во что
одеться, ну и сарафан. Кроме того, она была художница, училась
в Строгановском училище живописи. Да она и сама была живописна,
даже иконописна. Длинная черная коса на спине, смуглое лицо с
маленькими темными родинками, узкий правильный нос, черные
глаза, черные брови... Волосы сухие и жесткие слегка
курчавились. Все это, при желтом сарафане и белых кисейных
рукавах сорочки, выделялось очень красиво. Лодыжки и начало
ступни в чуньках - все сухое, с выступающими под тонкой
смуглой кожей костями.
- Я знаю этот тип. У меня на курсах такая подруга была.
Истеричка, должно быть.
- Возможно. Тем более, что лицом была похожа на мать, а
мать, родом какая-то княжна с восточной кровью, страдала чем-то
вроде черной меланхолии. Выходила только к столу. Выйдет, сядет
и молчит, покашливает, не поднимая глаз, и все перекладывает то
нож, то вилку. Если же вдруг заговорит, то так неожиданно и
громко, что вздрогнешь.
- А отец?
- Тоже молчаливый и сухой, высокий; отставной военный.
Прост и мил был только их мальчик, которого я репетировал.
Проводник вышел из купе, сказал, что постели готовы, и
пожелал покойной ночи.
- А как ее звали?
- Руся.
- Это что же за имя?
- Очень простое - Маруся.
- Ну и что же, ты был очень влюблен в нее?
- Конечно, казалось, что ужасно,
- А она?
Он помолчал и сухо ответил:
- Вероятно, и ей так казалось. Но пойдем спать. Я ужасно
устал за день.
- Очень мило! Только даром заинтересовал. Ну, расскажи
хоть в двух словах, чем и как ваш роман кончился.
- Да ничем. Уехал, и делу конец.
- Почему же ты не женился на ней?
- Очевидно, предчувствовал, что встречу тебя.
- Нет, серьезно?
- Ну, потому, что я застрелился, а она закололась
кинжалом...
И, умывшись и почистив зубы, они затворились в
образовавшейся тесноте купе, разделись и с дорожной отрадой
легли под свежее глянцевитое полотно простынь и на такие же
подушки, все скользившие с приподнятого изголовья.
Сине-лиловый глазок над дверью тихо глядел в темноту. Она
скоро заснула, он не спал, лежал, курил и мысленно смотрел в то
лето...
На теле у нее тоже было много маленьких темных родинок -эта особенность была прелестна. Оттого, что она ходила в мягкой
обуви, без каблуков, все тело ее волновалось под желтым
сарафаном. Сарафан был широкий, легкий, и в нем так свободно
было ее долгому девичьему телу. Однажды она промочила в дождь
ноги, вбежала из сада в гостиную, и он кинулся разувать и
целовать ее мокрые узкие ступни - подобного счастья не было во
всей его жизни. Свежий, пахучий дождь шумел все быстрее и гуще
за открытыми на балкон дверями, в потемневшем доме все спали
после обеда - и как страшно испугал его и ее какой-то черный с
металлически-зеленым отливом петух в большой огненной короне,
вдруг тоже вбежавший из сада со стуком коготков по полу в ту
самую горячую минуту, когда они забыли всякую осторожность.
Увидав, как они вскочили с дивана, он торопливо и согнувшись,
точно из деликатности, побежал назад под дождь с опущенным
блестящим хвостом...
Первое время она все приглядывалась к нему; когда он
заговаривал с ней, темно краснела и отвечала насмешливым
бормотанием; за столом часто задевала его, громко обращаясь к
отцу:
- Не угощайте его, папа, напрасно. Он вареников не любит.
Впрочем, он и окрошки не любит, и лапши не любит, и простоквашу
презирает, и творог ненавидит.
По утрам он был занят с мальчиком, она по хозяйству -весь дом был на ней. Обедали в час, и после обеда она уходила к
себе в мезонин или, если не было дождя, в сад, где стоял под
березой ее мольберт, и, отмахиваясь от комаров, писала с
натуры. Потом стала выходить на балкон, где он после обеда
сидел с книгой в косом камышовом кресле, стояла, заложив руки
за спину, и посматривала на него с неопределенной усмешкой:
- Можно узнать, какие премудрости вы изволите
штудировать?
- Историю французской революции.
- Ах, бог мой! Я и не знала, что у нас в доме оказался
революционер!
- А что ж вы свою живопись забросили?
- Вот-вот и совсем заброшу. Убедилась в своей
бездарности.
- А вы покажите мне что-нибудь из ваших писаний.
- А вы думаете, что вы что-нибудь смыслите в живописи?
- Вы страшно самолюбивы.
- Есть тот грех...
Наконец предложила ему однажды покататься по озеру, вдруг
решительно сказала:
- Кажется, дождливый период наших тропических мест
кончился. Давайте развлекаться. Душегубка наша, правда,
довольно гнилая и с дырявым дном, но мы с Петей все дыры забили
кугой...
День был жаркий, парило, прибрежные травы, испещренные
желтыми цветочками куриной слепоты, были душно нагреты влажным
теплом, и над ними низко вились несметные бледно-зеленые
мотыльки.
Он усвоил себе ее постоянный насмешливый тон и, подходя к
лодке, сказал:
- Наконец-то вы снизошли до меня!
- Наконец-то вы собрались с мыслями ответить мне! -бойко ответила она и прыгнула на нос лодки, распугав лягушек,
со всех сторон зашлепавших в воду, но вдруг дико взвизгнула и
подхватила сарафан до самых колен, топая ногами:
- Уж! Уж!
Он мельком увидал блестящую смуглость ее голых ног,
схватил с носа весло, стукнул им извивавшегося по дну лодки ужа
и, поддев его, далеко отбросил в воду.
Она была бледна какой-то индусской бледностью, родинки на
ее лице стали темней, чернота волос и глаз как будто еще
чернее. Она облегченно передохнула:
- Ох, какая гадость. Недаром слово ужас происходит от
ужа. Они у нас тут повсюду, и в саду, и под домом... И Петя,
представьте, берет их в руки!
Впервые заговорила она с ним просто, и впервые взглянули
они друг другу в глаза прямо.
- Но какой вы молодец! Как вы его здорово стукнули!
Она совсем пришла в себя, улыбнулась и, перебежав с носа
на корму, весело села. В своем испуге она поразила его
красотой, сейчас он с нежностью подумал: да, она совсем еще
девчонка! Но, сделав равнодушный вид, озабоченно перешагнул в
лодку, и, упирая веслом в студенистое дно, повернул ее вперед
носом и потянул по спутанной гуще подводных трав на зеленые
щетки куги и цветущие кувшинки, все впереди покрывавшие
сплошным слоем своей толстой, круглой листвы, вывел ее на воду
и сел на лавочку посередине, гребя направо и налево.
- Правда, хорошо? - крикнула она.
- Очень! - ответил он, снимая картуз, и обернулся к ней:
-- Будьте добры кинуть возле себя, а то я смахну его в это
корыто, которое, извините, все-таки протекает и полно пьявок.
Она положила картуз к себе на колени.
- Да не беспокойтесь, киньте куда попало.
Она прижала картуз к груди:
- Нет, я его буду беречь!
У него опять нежно дрогнуло сердце, но он опять отвернулся
и стал усиленно запускать весло в блестевшую среди куги и
кувшинок воду.
К лицу и рукам липли комары, кругом все слепило теплым
серебром: парной воздух, зыбкий солнечный свет, курчавая
белизна облаков, мягко сиявших в небе и в прогалинах воды среди
островов из куги и кувшинок; везде было так мелко, что видно
было дно с подводными травами, но оно как-то не мешало той
бездонной глубине, в которую уходило отраженное небо с
облаками. Вдруг она опять взвизгнула - и лодка повалилась на
бок: она сунула с кормы руку в воду и, поймав стебель кувшинки,
так рванула его к себе, что завалилась вместе с лодкой - он
едва успел вскочить и поймать ее подмышки. Она захохотала и,
упав на корму спиной, брызнула с мокрой руки прямо ему в глаза.
Тогда он опять схватил ее и, не понимая, что делает, поцеловал
в хохочущие губы. Она быстро обняла его за шею и неловко
поцеловала в щеку...
С тех пор они стали плавать по ночам. На другой день она
вызвала его после обеда в сад и спросила:
- Ты меня любишь?
Он горячо ответил, помня вчерашние поцелуи в лодке:
- С первого дня нашей встречи!
- И я, - сказала она. - Нет, сначала ненавидела - мне
казалось, что ты совсем не замечаешь меня. Но, слава богу, все
это уже прошлое. Нынче вечером, как все улягутся, ступай опять
туда и жди меня. Только выйди из дому как можно осторожнее -мама за каждым шагом моим следит, ревнива до безумия.
Ночью она пришла на берег с пледом на руке. От радости он
встретил ее растерянно, только спросил:
- А плед зачем?
- Какой глупый. Нам же будет холодно. Ну, скорей садись и
греби к тому берегу...
Всю дорогу они молчали. Когда подплыли к лесу на той
стороне, она сказала:
- Ну вот. Теперь иди ко мне. Где плед? Ах, он подо мной.
Прикрой меня, я озябла, и садись. Вот так... Нет, погоди, вчера
мы целовались как-то бестолково, теперь я сначала сама поцелую
тебя, только тихо, тихо. А ты обними меня... везде...
Под сарафаном у нее была только сорочка. Она нежно, едва
касаясь, целовала его в края губ. Он, с помутившейся головой,
кинул ее на корму. Она исступленно обняла его...
Полежав в изнеможении, она приподнялась и с улыбкой
счастливой усталости и еще не утихшей боли сказала:
- Теперь мы муж с женой. Мама говорит, что она не
переживет моего замужества, но я сейчас не хочу об этом
думать... Знаешь, я хочу искупаться, страшно люблю по ночам...
Через голову она разделась, забелела в сумраке всем своим
долгим телом и стала обвязывать голову косой, подняв руки,
показывая темные мышки и поднявшиеся груди, не стыдясь своей
наготы и темного мыска под животом. Обвязав, быстро поцеловала
его, вскочила на ноги, плашмя упала в воду, закинула голову
назад и шумно заколотила ногами.
Потом он, спеша, помог ей одеться и закутаться в плед. В
сумраке сказочно были видны ее черные глаза и черные волосы,
обвязанные косой. Он больше не смел касаться ее, только целовал
ее руки и молчал от нестерпимого счастья. Все казалось, что
кто-то есть в темноте прибрежного леса, молча тлеющего кое-где
светляками, - стоит и слушает. Иногда там что-то осторожно
шуршало. Она поднимала голову:
- Постой, что это?
- Не бойся, это, верно, лягушка выползает на берег. Или
еж в лесу...
- А если козерог?
- Какой козерог?
- Я не знаю. Но ты только подумай: выходит из лесу
какой-то козерог, стоит и смотрит... Мне так хорошо, мне
хочется болтать страшные глупости!
И он опять прижимал к губам ее руки, иногда как что-то
священное целовал холодную грудь. Каким совсем новым существом
стала она для него! И стоял и не гас за чернотой низкого леса
зеленоватый полусвет, слабо отражавшийся в плоско белеющей воде
вдали, резко, сельдереем, пахли росистые прибрежные растения,
таинственно, просительно ныли невидимые комары - и летали,
летали с тихим треском над лодкой и дальше, над этой по-ночному
светящейся водой, страшные, бессонные стрекозы. И все где-то
что-то шуршало, ползло, пробиралось...
Через неделю он был безобразно, с позором, ошеломленный
ужасом совершенно внезапной разлуки, выгнан из дому.
Как-то после обеда они сидели в гостиной и, касаясь
головами, смотрели картинки в старых номерах "Нивы".
- Ты меня еще не разлюбила? - тихо спрашивал он, делая
вид, что внимательно смотрит.
- Глупый. Ужасно глупый! - шептала она.
Вдруг послышались мягко бегущие шаги - и на пороге встала
в черном шелковом истрепанном халате и истертых сафьяновых
туфлях ее полоумная мать. Черные глаза ее трагически сверкали.
Она вбежала, как на сцену, и крикнула:
- Я все поняла! Я чувствовала, я следила! Негодяй, ей не
быть твоею!
И, вскинув руку в длинном рукаве, оглушительно выстрелила
из старинного пистолета, которым Петя пугал воробьев, заряжая
его только порохом. Он, в дыму, бросился к ней, схватил ее
цепкую руку. Она вырвалась, ударила его пистолетом в лоб, в
кровь рассекла ему бровь, швырнула им в него и, слыша, что по
дому бегут на крик и выстрел, стала кричать с пеной на сизых
губах еще театральнее:
- Только через мой труп перешагнет она к тебе! Если
сбежит с тобой, в тот же день повешусь, брошусь с крыши!
Негодяй, вон из моего дома! Марья Викторовна, выбирайте: мать
или он!
Она прошептала:
- Вы, вы, мама...
Он очнулся, открыл глаза - все так же неуклонно,
загадочно, могильно смотрел на него из черной темноты
сине-лиловый глазок над дверью, и все с той же неуклонно
рвущейся вперед быстротой несся, пружиня, качаясь, вагон. Уже
далеко, далеко остался тот печальный полустанок. И уж целых
двадцать лет тому назад было все это - перелески, сороки,
болота, кувшинки, ужи, журавли... Да, ведь были еще журавли -как же он забыл о них! Все было странно в то удивительное лето,
странна и пара каких-то журавлей, откуда-то прилетавших от
времени до времени на прибрежье болота, и то, что они только ее
одну подпускали к себе и, выгибая тонкие, длинные шеи с очень
строгим, но благосклонным любопытством смотрели на нее сверху,
когда она, мягко и легко разбежавшись к ним в своих
разноцветных чуньках, вдруг садилась перед ними на корточки,
распустивши на влажной и теплой зелени прибрежья свой желтый
сарафан, и с детским задором заглядывала в их прекрасные и
грозные черные зрачки, узко схваченные кольцом темно-серого
райка. Он смотрел на нее и на них издали, в бинокль, и четко
видел их маленькие блестящие головки, - даже их костяные
ноздри, скважины крепких, больших клювов, которыми они с одного
удара убивали ужей. Кургузые туловища их с пушистыми пучками
хвостов были туго покрыты стальным опереньем, чешуйчатые трости
ног не в меру длинны и тонки - у одного совсем черные, у
другого зеленоватые. Иногда они оба целыми часами стояли на
одной ноге в непонятной неподвижности, иногда ни с того ни с
сего подпрыгивали, раскрывая огромные крылья; а не то важно
прогуливались, выступали медленно, мерно, поднимали лапы, в
комок сжимая три их пальца, а ставили разлато, раздвигая
пальцы, как хищные когти, и все время качали головками...
Впрочем, когда она подбегала к ним, он уже ни о чем не думал и
ничего не видел - видел только ее распустившийся сарафан,
смертной истомой содрогаясь при мысли о ее смуглом теле под
ним, о темных родинках на нем. А в тот последний их день, в то
последнее их сидение рядом в гостиной на диване, над томом
старой "Нивы", она тоже держала в руках его картуз, прижимала
его к груди, как тогда, в лодке, и говорила, блестя ему в глаза
радостными черно-зеркальными глазами:
- А я так люблю тебя теперь, что мне нет ничего милее
даже вот этого запаха внутри картуза, запаха твоей головы и
твоего гадкого одеколона!
За Курском, в вагоне-ресторане, когда после завтрака он
пил кофе с коньяком, жена сказала ему:
- Что это ты столько пьешь? Это уже, кажется пятая рюмка.
Все еще грустишь, вспоминаешь свою дачную девицу с костлявыми
ступнями?
- Грущу, грущу, - ответил он, неприятно усмехаясь. -Дачная девица... Amata nobis quantum arnabitur nulla!2
- Это по-латыни? Что это значит?
- Этого тебе не нужно знать.
- Как ты груб, - сказала она, небрежно вздохнув, и стала
смотреть в солнечное окно.
27 сентября 1940
КРАСАВИЦА
Чиновник казенной палаты, вдовец, пожилой, женился на
молоденькой, на красавице, дочери воинского начальника. Он был
молчалив и скромен, а она знала себе цену. Он был худой,
высокий, чахоточного сложения носил очки цвета йода, говорил
несколько сипло и, если хотел сказать что-нибудь погромче,
срывался в фистулу. А она была невелика, отлично и крепко
сложена, всегда хорошо одета, очень внимательна и хозяйственна
по дому, взгляд имела зоркий. Он казался столь же неинтересен
во всех отношениях, как множество губернских чиновников, но и
первым браком был женат на красавице - все только руками
разводили: за что и почему шли за него такие?
И вот вторая красавица спокойно возненавидела его
семилетнего мальчика от первой, сделала вид, что совершенно не
замечает его. Тогда и отец, от страха перед ней, тоже
притворился, будто у него нет и никогда не было сына. И
мальчик, от природы живой, ласковый, стал в их присутствии
бояться слово сказать, а там и совсем затаился, сделался как бы
несуществующим в доме.
Тотчас после свадьбы его перевели спать из отцовской
спальни на диванчик в гостиную, небольшую комнату возле
столовой, убранную синей бархатной мебелью. Но сон у него был
беспокойный, он каждую ночь сбивал простыню и одеяло на пол. И
вскоре красавица сказала горничной:
- Это безобразие, он весь бархат на диване изотрет.
Стелите ему, Настя, на полу, на том тюфячке, который я велела
вам спрятать в большой сундук покойной барыни в коридоре.
И мальчик, в своем круглом одиночестве на всем свете,
зажил совершенно самостоятельной, совершенно обособленной от
всего дома жизнью, - неслышной, незаметной, одинаковой изо дня
в день: смиренно сидит себе в уголке гостиной, рисует на
грифельной доске домики или шепотом читает по складам все одну
и ту же книжечку с картинками, купленную еще при покойной маме,
смотрит в окна... Спит он на полу между диваном и кадкой с
пальмой. Он сам стелет себе постельку вечером и сам прилежно
убирает, свертывает ее утром и уносит в коридор в мамин сундук.
Там спрятано и все остальное добришко его.
28 сентября 1940
ДУРОЧКА
Дьяконов сын, семинарист, приехавший в село к родителям на
каникулы, проснулся однажды в темную жаркую ночь от жестокого
телесного возбуждения и, полежав, распалил себя еще больше
воображением: днем, перед обедом, подсматривал из прибрежного
лозняка над заводью речки, как приходили туда с работы девки и,
сбрасывая с потных белых тел через голову рубашки, с шумом и
хохотом, задирая лица, выгибая спины, кидались в горячо
блестевшую воду; потом, не владея собой, встал, прокрался в
темноте через сенцы в кухню, где было черно и жарко, как в
топленой печи, нашарил, протягивая вперед руки, нары, на
которых спала кухарка, нищая, безродная девка, слывшая
дурочкой, и она, от страха, даже не крикнула. Жил он с ней с
тех пор все лето и прижил мальчика, который и стал расти при
матери в кухне. Дьякон, дьяконица, сам батюшка и весь его дом,
вся семья лавочника и урядник с женой, все знали, от кого этот
мальчик, и семинарист, приезжая на каникулы, видеть не мог его
от злобного стыда за свою прошлое: жил с дурочкой!
Когда он кончил курс, - "блестяще!", как всем рассказывал
дьякон, - и опять приехал к родителям на лето перед
поступлением в академию, они в первый же праздник назвали к чаю
гостей, чтобы погордиться перед ними будущим академиком. Гости
тоже говорили о его блестящей будущности, пили чай, ели разные
варенья, и счастливый дьякон завел среди их оживленной беседы
зашипевший и потом громко закричавший граммофон.
Все смолкли и с улыбками удовольствия стали слушать
подмывающие звуки "По улице мостовой", как вдруг в комнату
влетел и неловко, не в лад заплясал, затопал кухаркин мальчик,
которому мать, думая всех умилить им, сдуру шепнула: "Беги,
попляши, деточка". Все растерялись от неожиданности, а дьяконов
сын, побагровев, кинулся на него подобно тигру и с такой силой
швырнул вон из комнаты, что мальчик кубарем покатился в
прихожую.
На другой день дьякон и дьяконица, по его требованию,
кухарку прогнали. Они были люди добрые и жалостливые, очень
привыкли к ней, полюбили ее за ее безответность, послушание и
всячески просили сына смилостивиться. Но он остался
непреклонен, и его не посмели ослушаться. К вечеру кухарка,
тихо плача и держа в одной руке свой узелок, а в другой ручку
мальчика, ушла со двора.
Все лето после того она ходила с ним по деревням и селам,
побираясь Христа ради. Она обносилась, обтрепалась, спеклась на
ветру и на солнце, исхудала до костей и кожи, но была
неутомима. Она шла босая, с дерюжной сумой через плечо,
подпираясь высокой палкой, и в деревнях и селах молча кланялась
перед каждой избой. Мальчик шел за ней сзади, тоже с мешком
через плечико в старых башмаках ее, разбитых и затвердевших,
как те опорки, что валяются где-нибудь в овраге.
Он был урод. У него было большое, плоское темя в кабаньей
красной шерстке, носик расплющенный, с широкими ноздрями,
глазки ореховые и очень блестящие. Но когда он улыбался, он был
очень мил.
28 сентября 1940
АНТИГОНА
В июне, из имения матери, студент поехал к дяде и тете, -нужно было проведать их, узнать, как они поживают, как здоровье
дяди, лишившегося ног генерала. Студент отбывал эту повинность
каждое лето и теперь ехал с покорным спокойствием, не спеша
читал в вагоне второго класса, положив молодую круглую ляжку на
отвал дивана, новую книжку Аверченки, рассеянно смотрел в окно,
как опускались и подымались телеграфные столбы с белыми
фарфоровыми чашечками в виде ландышей. Он похож был на
молоденького офицера - только белый картуз с голубым околышем
был у него студенческий, все прочее на военный образец: белый
китель, зеленоватые рейтузы, сапоги с лакированными голенищами,
портсигар с зажигательным оранжевым жгутом.
Дядя и тетя были богаты. Когда он приезжал из Москвы
домой, за ним высылали на станцию тяжелый тарантас, пару
рабочих лошадей и не кучера, а работника. А на станции дяди он
всегда вступал на некоторое время в жизнь совсем иную, в
удовольствие большого достатка, начинал чувствовать себя
красивым, бодрым, манерным. Так было и теперь. Он с невольным
фатовством сел в легкую коляску на резиновом ходу, запряженную
резвой караковой тройкой, которой правил молодой кучер в синей
поддевке-безрукавке и шелковой желтой рубахе.
Через четверть часа тройка влетела, мягко играя россыпью
бубенчиков и шипя по песку вокруг цветника шинами, на круглый
двор обширной усадьбы, к перрону просторного нового дома в два
этажа. На перрон вышел взять вещи рослый слуга в полубачках, в
красном с черными полосами жилете и штиблетах. Студент сделал
ловкий и невероятно широкий прыжок из коляски: улыбаясь и
раскачиваясь на ходу, на пороге вестибюля показалась тетя -широкий чесучовый балахон на большом дряблом теле, крупное
обвисшее лицо, нос якорем и под коричневыми глазами желтые
подпалины. Она родственно расцеловала его в щеки, он с
притворной радостью припал к ее мягкой темной руке, быстро
подумав: целых три дня врать вот так, а в свободное время не
знать, что с собой делать! Притворно и поспешно отвечая на ее
притворно-заботливые расспросы о маме, он вошел за ней в
большой вестибюль, с веселой ненавистью взглянул на несколько
сгорбленное чучело бурого медведя с блестящими стеклянными
глазами, косолапо стоявшего во весь рост у входа на широкую
лестницу в верхний этаж и услужливо державшего в когтистых
передних лапах бронзовое блюдо для визитных карточек, и вдруг
даже приостановился от отрадного удивления: кресло с полным,
бледным, голубоглазым генералом ровно катила навстречу к нему
высокая, статная красавица в сером холстинковом платье, в белом
переднике и белой косынке, с большими серыми глазами, вся
сияющая молодостью, крепостью, чистотой, блеском холеных рук,
матовой белизной лица. Целуя руку дяди, он успел взглянуть на
необыкновенную стройность ее платья, ног. Генерал пошутил:
- А вот это моя Антигона, моя добрая путеводительница,
хотя я и не слеп, как Эдип, и особенно на хорошеньких женщин.
Познакомьтесь, молодые люди.
Она слегка улыбнулась, только поклоном ответила на поклон
студента.
Рослый слуга в полубачках и в красном жилете провел его
мимо медведя наверх, по блестящей темно-желтым деревом лестнице
с красным ковром посредине и по такому же коридору, ввел в
большую спальню с мраморной туалетной комнатой рядом - на этот
раз в какую-то другую, чем прежде, и окнами в парк, а не во
двор. Но он шел, ничего не видя. В голове все еще вертелась
веселая чепуха, с которой он въехал в усадьбу, - "мой дядя
самых честных правил", - но стояло уже и другое: вот так
женщина!
Напевая, он стал бриться, мыться и переодеваться, надел
штаны со штрипками, думая:
"Бывают же такие женщины! И что можно отдать за любовь
такой женщины! И как же это при такой красоте катать стариков и
старух в креслах на колесиках!"
И в голову шли нелепые мысли: вот взять и остаться тут на
месяц, на два, втайне ото всех войти с ней в дружбу, в
близость, вызвать ее любовь, потом сказать: будьте моей женой,
я весь и навеки ваш. Мама, тетя, дядя, их изумление, когда я
заявлю им о нашей любви и нашем решении соединить наши жизни,
их негодование, потом уговоры, крики, слезы, проклятия, лишение
наследства - все для меня ничто ради вас...
Сбегая с лестницы к тете и дяде, - их покои были внизу,
-- он думал:
"Какой, однако, вздор лезет мне в голову! Остаться тут под
каким-нибудь предлогом, разумеется, можно... можно начать
незаметно ухаживать, прикинуться безумно влюбленным... Но
добьешься ли чего-нибудь? А если и добьешься, что дальше? Как
развязаться с этой историей? Правда, что ли, жениться?"
С час он сидел с тетей и дядей в его огромном кабинете с
огромным письменным столом, с огромной тахтой, покрытой
туркестанскими тканями, с ковром на стене над ней,
крест-накрест увешанным восточным оружием, с инкрустированными
столиками для курения, а на камине с большим фотографическим
портретом в палисандровой рамке под золотой коронкой, на
котором был собственноручный вольный росчерк: Александр.
- Как я рад, дядя и тетя, что я опять с вами, - сказал
он под конец, думая о сестре. - И как тут чудесно у вас!
Ужасно будет жаль уезжать.
- А кто ж тебя гонит? - ответил дядя. - Куда тебе
спешить? Живи себе, покуда не наскучит.
- Разумеется, - сказала тетя рассеянно.
Сидя и беседуя, он непрестанно ждал: вот-вот войдет она -объявит горничная, что готов чай в столовой, и она придет
катить дядю. Но чай подали в кабинет - вкатили стол с
серебряным чайником на спиртовке, и тетя разливала сама. Потом
он все надеялся, что она принесет какое-нибудь лекарство
дяде... Но она так и не пришла.
- Ну и черт с ней, - подумал он, выходя из кабинета,
вошел в столовую, где прислуга спускала шторы на высоких
солнечных окнах, заглянул зачем-то направо, в двери зала, где в
предвечернем свете отсвечивали в паркете стеклянные стаканчики
на ножках рояля, потом прошел налево, в гостиную, за которой
была диванная; из гостиной вышел на балкон, спустился к
разноцветнояркому цветнику, обошел его и побрел по высокой
тенистой аллее... На солнце было еще жарко, и до обеда
оставалось еще два часа.