Заключение

К 1917 году в России сложилась своеобразная политическая контрсистема - система революционного подполья. В разные периоды, в различных странах существовали и более развитые структуры подполья, однако, в отличие от русского образца, они были, как правило, направлены против чужеземного господства (Польша, Ирландия). В России же подполье часто было направлено и против "своей" империи. Несмотря на полицейские репрессии и разоблачения, структуры революционного подполья воссоздавались вновь и вновь. Возрождение, воссоздание организаций революционного подполья облегчалось наличием специфической политической культуры революционного подполья, которая была создана благодаря творческим усилиям нескольких поколений революционных интеллектуалов. Так, появились сотни стихотворных текстов, на основе которых были созданы десятки популярных революционных песен. При этом авторы ориентировались на европейскую революционную и социалистическую традицию, особенно ощутимо здесь влияние французской и польской революционных традиций.

Субкультура революционного подполья вступала в диалог с субкультурами различных социо-культурных групп, возможно, это и было важным фактором ее саморазвития. Нельзя не видеть связь субкультуры подполья с культурой российской интеллигенции. Традиция революционного подполья оказала немалое воздействие и на формирование субкультуры "сознательных рабочих", т.н. "рабочей интеллигенции".

Практически все важные революционные символы были созданы до революции 1905 года, можно предположить, что в ходе Первой российской революции и в последующий период, в новых условиях, потенциальные творцы революционных символов нашли иные способы для политического и творческого самовыражения. Однако в этих условиях революционная символика получила широкую известность, революционные символы тиражировались. Политическая культура подполья, оставаясь нелегальной, подпольной, проникала и в массовую культуру.

Февральская революция на какое-то время объединила совершенно несоединимые политические движения, сплотившихся против общего врага -"темных сил". При этом сам этот термин мог "переводится" совершенно по-разному. "Темные силы" в одних случаях означали Распутина и т.н. "распутинцев", в других - "германскую партию" и "немецких шпионов", "придворную партию" и некий "черный блок". Черносотенцы именовали так евреев и масонов, социалисты же - монархистов, а то и "буржуев". Против "темных сил", этого "общего" врага выступили республиканцы и монархисты, социалисты и предприниматели, сторонники войны и ее противники, приверженцы империи, сторонники национальной автономии и сепаратисты.

Но, преследуя различные цели, они использовали в целях мобилизации одни и те же политические символы, хотя и не всегда отождествляли себя с ними. Февральская революция происходила под красным флагом, под звуки французской "Марсельезы" и под пение русской "Рабочей марсельезы".

Для одних это были давние, важные и дорогие символы. Некоторые же активные участники Февраля либо лишь терпели революционную символику, либо пытались тактически ее использовать в своих интересах. Однако даже подобное "толерантное" отношение к революционной символике ради достижения конкретных политических целей способствовало ее утверждению. Националисту В.В.Шульгину "крикливые звуки" и "завывание" "Марсельезы" "резало нервы", однако само присутствие этого известного консервативного политика при исполнении "гимна свободы" делало песню "своей", респектабельной, чуть ли не законной и для многих умеренных участников революции".

Социалисты не были единственными участниками революции, которую они сами считали "буржуазно-демократической", но она прошла под

1 Шульгин В.В. Дни. 1920: Записки. М, 1989. С.183, 190-191, 197, 210. социалистическими и революционными символами, что серьезно повлияло на дальнейшее развитие страны.

Либералы не предлагали в 1917 году своих особых символов. Показательно, например, что в отличие от всевозможных социалистических партий кадеты не издавали в 1917 г. сборники песен. П.Н.Милюков позднее писал: «Партия народной свободы сознавала всю опасность крутого разрыва с политической символикой прошлого» . Однако, как мы видим, старые символы радикально отвергались, и связывать с ними свою судьбу в 1917 году было равнозначно политическому самоубийству: они все чаще воспринимались как символ "контрреволюции". Именно так многие современники относились к похоронам казаков, погибших в дни Июльского кризиса в Петрограде: организаторы этой церемонии демонстративно игнорировали революционную символику "нового строя".

Символы революционного подполья, связанные с европейской социалистической традицией, практически монополизировали после Февраля политическую сферу. В России существовал редкий для военного времени политический плюрализм (возможности монархистов, однако, были существенно ограничены), но в сфере политической символики почти безраздельно господствовали знаки революционного подполья. Любое же покушение на революционные символы воспринималось как контрреволюция. Многие рядовые сторонники Февраля, вне зависимости от своей партийной принадлежности, необычайно болезненно относились к любым попыткам даже частичной символической реставрации. Сложившуюся ситуацию вынуждены были учитывать даже правые политические деятели - вынужденные прибегать к политической мимикрии, они использовали революционную политическую символику.

2 Милюков П.Н. При свете двух революций // Исторический архив. 1993. N 1. С. 171. См. также: Stites R. Revolutionary Dreams: Utopian Vision and Experimental Life in Russian Revolution. New York; Oxford, 1979. P.82.

Политическая, культурная и психологическая атмосфера, сложившаяся в стране после Февраля, стимулировала процесс создания новых политических символов. Именно в этот период начинает фактически складываться советская "геральдическая" система.

Символы революции стали фактически символами революционного государства, хотя это не соответствовало законодательству Временного правительства, а порой и явно противоречило юридическим актам, этим правительством одобренным. При этом часть министров активно использовала революционную символику, и способствовала ее легитимации. Двойственное отношение к государственной символике символизировало кризис власти после Февраля. Создавая государственную символику своего режима, делая, например, красный флаг государственным, большевики лишь узаконили реально сложившуюся ситуацию. Отменяя же ордена, погоны и другие знаки отличия, они опирались на массовое и стихийное движение, развивавшееся в течение нескольких месяцев.

Категорическое отрицание старых политических символов имело важное политическое значение. Подчас именно старые символы становились почвой для конфликтов между рядовыми военнослужащими и офицерами, командованием. В конце-концов основную выгоду из этих конфликтов извлекали большевики и их союзники, однако, можно с уверенностью утверждать, что множество больших и мелких "битв за символы" начиналось без прямого участия активистов политических партий. Символы были важнейшим фактором самоорганизации стихийных движений, которые были важным фоном борьбы политических партий и, разумеется, часто влияли на ее исход.

Соответственно, важно выделить периоды, когда борьба вокруг символов приобретает особенно острый характер.

В марте-октябре особое значение имела борьба за утверждение новых символов и ритуалов (Красный флаг, красные банты, "Марсельеза" и др.) и за отрицание символов и ритуалов "старого режима" (национальный флаг, гимн, "поминание" во время церковных служб, погоны, названия кораблей, отдание чести и др.). Исход этих конфликтов вел к усилению власти Советов и войсковых комитетов, хотя они и не всегда сами были инициаторами данных политических баталий, а шли за массовым стихийным движением. В конце-концов и правительство шло навстречу этим движениям, фактически (а иногда и юридически) отрицая статус "старых" символов и придавая официальный статус символам революционным.

После Июля правительство пытается стабилизировать и упорядочить систему государственных символов, отдавая, например, приказы о повсеместном восстановлении официального военно-морского флага. И хотя данное постановление было исполнено, но с точки зрения носителей революционной политической культуры, придерживавшихся разных политических взглядов, действия властей выглядели как "реставрация". Восстанавливая дисциплину, они отдавали своим противникам революционные символы, важнейший в тех условиях инструмент политической мобилизации и легитимации.

К осени 1917 года мода на политику сменяется апатией и разочарованием. Но воздействие революционной традиции наложило глубокий отпечаток на национальную политическую культуру, ее влияние испытывали подчас люди и группы, находившиеся в противостоящих лагерях.

Показательно, что осенью вновь обостряются конфликты вокруг символов, особенно остро они протекают в вооруженных силах. В армии вновь становится актуальным вопрос о погонах, а в военном флоте вновь оспаривается авторитет военно-морского Андреевского флага. Все это было знаком радикализации масс, процесса, способствовавшего политической победе большевиков и их временных союзников - левых эсеров, интернационалистов, анархистов, украинских социалистов. Однако у нас нет свидетельств того, что за всеми этими конфликтами непосредственно стояли какие-либо партийные организации. Вернее было бы предположить, что символы, воспринимавшиеся как "старорежимные", вновь стали инструментом самоорганизации непартийных масс, формой, позволявшей им выразить свое недовольство.

Политическая борьба почти всегда является и борьбой политических символов, конфликтом разных систем символов. Так, в 1917 году система символов революционного подполья вытесняла государственные и национальные символы, которые воспринимались как символы "старого режима".

Однако после Февраля "борьба за символы" имела и другие измерения. Так, шла борьба за право обладания тем или иным символом, попытки оппонентов использовать "свою" символику встречались необычайно резко. Это нашло отражение и в языке революции: себя, своих политических вождей, например, именовали "истинными знаменосцами", которые "высоко держат" красный флаг. Такая формулировка предполагала, что существуют еще знаменосцы "неистинные", недостойные святых символов, либо обманом их присваивающих.

Борьба шла и за понимание символа, за право его "перевода", приписывания ему того, или иного значения. Не все сторонники революции, например, расшифровывали именно социалистическое значение символов, так, для многих красные знамена были общими "флагами свободы", "флагами братства". Они могли восприниматься и как символы интернационализма, противостоящие всем национальным символам, и как новый русский национальный флаг, символ "революционного оборончества". Но красные флаги могли восприниматься как "знамена пролетариата", как символ борьбы с "буржуазией". В ходе развития революции массы могли переориентироваться на радикальные значения уже принятых символов. Менялась иерархия коннотаций, на первый план выходило самое радикальное понимание знака. "Марсельеза", например, не воспринималась уже как патриотический гимн, она использовалась, одновременно, и как песня политического протеста, и как государственный гимн.

Ориентируясь на "углубление" революции большевики могли использовать практически всю систему символов, утвердившуюся после Февраля. Она не требовала радикальной замены, менялась лишь иерархия символов и их "перевод" в рамках единой знаковой системы. "Интернационал", например, потеснил "Марсельезу", хотя, первоначально и не устранил ее. И в глазах многих сторонников Февраля использование и развитие "их" системы политических символов большевиками делало новый режим "революционным", а значит и легитимным.

Можно предположить, что именно политические символы, особенно песни, повлияли на формирование политической культуры "масс", «проснувшихся" к политической жизни после Февраля.

Именно усвоение (и неоднократное "повторение") политических символов было, как правило, начальной фазой политизации. В этом отношении многие солдаты и матросы 1917 года повторяли путь, пройденный ранее несколькими поколениями русской революционной молодежи.

Специфика российской революции 1917 г. заключалась в ее синкретичности: символические изменения имели не только собственно политический, но и политико-морально-религиозный смысл. Язык и символы Российской революции проникали в Русскую православную церковь. Но оборотной стороной политизации церкви была сакрализация политики. Революционные символы приобретали особый, свщенный характер, порой фетишизировались.

Революционные символы оказывали на массы, только приобщавшиеся к политической жизни, особое эмоциональное и эстетическое воздействие.

Массовая политизация после Февраля первоначально проявлялась в огромном спросе на политическую литературу. Однако многочисленных неофитов политической жизни ждало серьезное разочарование: столь притягательные политические тексты содержали огромное количество специальных терминов и непонятных слов, язык современной политики оставался своего рода чужим, иностранным языком. Требовался специальный "перевод" их1.

В этой обстановке именно революционные символы вводили массы в мир политики. Понимаемые буквально, они использовались как инструменты для описания, классификации и интерпретации сложнейшей действительности, как непосредственное руководство к действию. Монопольное положение революционной символики после Февраля объективно вело к углублению революции, вся система революционных символов этому способствовала. Это было на руку прежде всего большевикам и их политическим союзникам. Для достижения же целей, поставленных Временным правительством, для создания общенационального единства, утверждения "общенародного" характера революции, для ведения войны символы "новой жизни" вряд ли были хорошим средством. Скорее могли содействовать "углублению" революции, культурной и психологической подготовке к гражданской войне. Они ориентировали прежде всего на борьбу с внутренним врагом, политическим и социальным. Наконец, они практически исключали возможность присутствия "врага слева", и это также создавало благоприятные условия для сторонников новой революции.

В итоге умеренные социалисты находились в двойственном положении: они не могли отказаться от своих давних политических символов, продолжали их распространять и пропагандировать, они никак не могли уступить их своим противникам. Но в то же время многие осознавали возможные последствия распространения и возможности радикальной интерпретации революционной символики. Умеренные представители новых властей порой откровенно формулировали свои страхи. Вскоре после Февраля Исполнительное бюро

3 О проблемах "перевода" языка современной политики в 1917 году см.: Figes О. The Russian Revolution of 1917 and it"s Language in the Village // Russian Review. 1997. Vol. 56. N 3.

Общественного комитета Симферополя выступило против публикации в городе брошюры "Песни свободы", в которую включались ранее запрещенные песни. Публикация, на взгляд членов бюро, отличалась "своей неуместностью в светлый миг торжества революции и своей опасностью для темной массы"4

Но и представителей радикальной интеллигенции возможное воздействие ее собственных символов не могло не пугать. Известный библиограф И.В.Владиславлев писал в предисловии к сборнику революционных песен: «Свободный народ будет петь песни свободы, сложенные предыдущими поколениями борцов, . но пути, которыми он будет идти к светлому будущему, будут у него свои, отличные от тех, которыми приходилось идти прошлым поколениям. Народ. не пойдет дорогой крови и насилия, на которую толкала его раньше рука правящих страною палачей и обезумевших от крови деспотов».3

Данное высказывание ярко иллюстрирует двойственное и трагическое положение многих представителей радикальной интеллигенции: создавая и распространяя систему революционных символов, утверждая фактически ее монополию после Февраля, они, вместе с тем, тщетно стремились ограничить ее воздействие "только" символической сферой, желали не допустить возможного "перевода" языка символов как руководства к прямым действиям. Стремление приостановить «углубление» революции политическими средствами противоречивым образом сочеталось с культивированием революционной традиции, революционной символики, революционной ментальности, что не могло не привести к дальнейшему революционизированию общества.

В 1917 году основная парадигма символических изменений носила новаторский характер, она представляла собой программу радикального преодоления прошлого, его тотального отрицания. Использовались символы

4 Никольский П. Симферопольский Городской Общественный Комитет // Революция в Крыму. Симферополь. 1927. № 1(7). С.93.

Владиславлев И. Предисловие // Песни революции и свободы. М., 1917. Вып. 1. С.4. субкультуры освободительного движения, имела место экспансия подпольной протестной субкультуры с ее претензией на всеобщность и монополию при полном отрицании дореволюционной символики. Радикальная символическая революция как бы создавала условия для политики "углубления революции".

Февральская революция фактически (хотя и не юридически) знаменовала собой полный разрыв со старой государственной символикой. Большевики же получили возможность использовать всю утверждавшуюся систему революционной символики.6 В этом отношении они завершали процессы, начатые в Феврале. Своими декретами они оформляли реальную ситуацию, сложившуюся в стране накануне Октября - знаки субкультуры революционного подполья монополизировали символическое пространство и играли роль государственных символов. Ряд символических побед, одержанных большевиками, значительно облегчал им борьбу за власть.

6 Показательна история первой советской почтовой марки. После Февраля был объявлен конкурс рисунков для новой почтовой марки. В конце-концов выбор жюри пал на рисунок Р.Зарриньша "Меч, разрубающий цепь". Было подготовлено 5 пробных вариантов, из которых утвержден был один - 15-копеечного достоинства. Но по техническим причинам эта марка не была напечатана в период существования Временного правительства. Однако рисунок был использован Народным комиссариатом почт и телеграфов для двух марок первого советского выпуска с номиналами 35 и 75 копеек. Марки были отпечатаны в 1918 году. Карлинский В. Почтовые марки РСФСР, 1917-1921 // Советский коллекционер. 1966. № 4. С.24-27.