Интерьеры по книгам: анализ поэмы "Мертвые души". Краткий пересказ "мертвых душ" по главам

Перед вами краткое содержание 6 главы произведения «Мертвые души» Н.В. Гоголя.

Очень краткое содержание «Мертвых душ» можно найти , а представленное ниже – довольно подробное.
Общее содержание по главам:

Глава 6 – краткое содержание.

Довольно скоро Чичиков въехал на середину обширного села со множеством изб и улиц. Особая ветхость была заметна во всех деревенских строениях. Затем показался господский дом: «каким- то дряхлым инвалидом глядел сей странный замок ». Когда Павел Иванович въехал во двор, то у одного из строений увидел странную фигуру. Человек этот ругал мужика. Чичиков не мог долго понять, какого пола эта фигура:

платье на ней было совершенно неопределенное, похожее очень на женский капот, на голове колпак, какой носят деревенские дворовые бабы.

Гость решил, что это ключница, и спросил у нее, где можно найти барина. Ключница повела Чичикова в комнаты.

В доме царил полный беспорядок: была нагромождена мебель, на столах лежало множество всякой всячины, в углу комнаты находилась куча каких- то вещей. Чичиков смог рассмотреть кусок деревянной лопаты и подошву старого сапога. В доме гость увидел, что имеет дело все-таки с мужчиной, а не с женщиной. Это существо и оказалось Плюшкиным.

Павел Иванович был очень удивлен столь нищенским видом помещика, имеющего в собственности тысячу с лишком душ, полные амбары всякой снеди, запасы холстов, сукна. Дерева, посуды и т.п. Не довольствуясь этим, барин каждый день проходил по улицам своей деревни и подбирал все, что ему попадалось. Иногда он даже приворовывал у крестьян.

Было время, когда Плюшкин был просто бережливым хозяином. У него была жена, 2 дочери и сын. Помещик слыл умным человеком, к нему заезжали поучиться вести хозяйство. Скоро жена умерла, старшая дочь сбежала с офицером. В помещике стала обнаруживаться скупость. Сын не послушался отца и записался в полк, за что был лишен наследства, младшая дочь умерла. Плюшкин остался один и с каждым годом становился все более скупым. Он и сам забывал, какие богатства у него есть. Постепенно он превратился в бесполое существо, каковым нашел его Чичиков.

Павел Иванович долго не мог начать разговор, привлеченный столь живописным видом хозяина. Наконец он завел речь о крестьянах. Мертвых душ у Плюшкина насчитывалось более ста двадцати. Хозяин обрадовался, когда узнал, что гость берется платить за них подать, да еще сам уладит дело с приказчиком. Речь зашла и о беглых крестьянах, которых у Плюшкина было более семидесяти. Чичиков тут же решил купить этих крестьян и предложил двадцать пять копеек за душу. После торгов новые знакомые сошлись на тридцати копейках за душу. На радостях Плюшкин хотел было угостить Чичикова ликером, в который набились разные козявки, и прошлогодним куличом. Павел Иванович отказался, чем снискал еще большее расположение хозяина. Тут же совершили купчую, причем для доверенности хозяин, скрепя сердце, выделил четвертушку старой бумаги. Кроме того, Павел Иванович выдал двадцать четыре рубля девяносто шесть копеек за беглых крестьян и заставил Плюшкина написать расписку.

Довольный собой. Чичиков распрощался с хозяином и приказал возвращаться в город. Приехав в гостиницу. Павел Иванович узнал о приехавшем новом поручике, посетовал на несвежий воздух в комнате, съел самый легкий ужин и забрался под одеяло.

Произведение Гоголя «Мёртвые души» было написано во второй половине 19 века. Первый том был издан в 1842 году, второй том практически полностью уничтожен автором. А третий том так и не был написан. Сюжет произведения был подсказан Гоголю. В поэме рассказывается о господине средних лет, Павле Ивановиче Чичикове, путешествующим по России с целью покупки так называемых мёртвых душ - крестьян, которых нет в живых, но которые всё ещё числятся живыми по документам. Гоголь хотел показать всю Россию, всю русскую душу в своей широте и необъятности.

Поэму Гоголя «Мёртвые души» в кратком содержании по главам можно прочесть ниже. В приведённом варианте описаны главные персонажи, выделены наиболее значительные фрагменты, с помощью которых можно составить целостную картину о содержании этой поэмы. Прочить онлайн «Мёртвые души» Гоголя будет полезно и актуально 9 классам.

Главные герои

Павел Иванович Чичиков - главный герой поэмы, коллежский советник средних лет. Путешествует по России с целью скупки мёртвых душ, умеет найти подход к каждому человеку, чем постоянно пользуется.

Другие персонажи

Манилов - помещик, уже немолод. В первую минуту думаешь о нём только приятное, а после - уже не знаешь, что и думать. Его не заботят бытовые трудности; живёт с женой и двумя сыновьями, Фемистоклюсом и Алкидом.

Коробочка - пожилая женщина, вдова. Живёт в маленькой деревни, сама ведёт хозяйство, занимается продажей продуктов и меха. Скупая женщина. Имена всех крестьян знала наизусть, письменного учёта не вела.

Собакевич - помещик, во всём ищет выгоду. Своей массивностью и неуклюжестью напоминал медведя. Соглашается продать Чичикову мёртвые души ещё до того, как тот заговорил об этом.

Ноздрёв - помещик, который ни дня не может усидеть дома. Любить кутить и играть в карты: сотни раз он проигрывался в пух и прах, но всё равно продолжал играть; всегда был героем какой-либо истории, да и сам мастер рассказывать небылицы. Его жена умерла, оставив ребёнка, но Ноздрёва семейные дела вовсе не заботили.

Плюшкин - необычный человек, по внешнему виду которого тяжело определить к какому сословию он относится. Чичиков сначала принял его за старую ключницу. Живёт один, хотя раньше в его имении кипела жизнь.

Селифан - кучер, слуга Чичикова. Много пьёт, часто отвлекается от дороги, любит размышлять о вечном. 

Том 1

Глава 1

В город NN въезжает бричка с обычным, ничем не примечательным. Он заселился в гостиницу, в которой, как это часто бывает, было бедно и грязно. Багаж господина вносили Селифан(низкий человек в тулупе) и Петрушка(малый лет 30). Путешественник почти сразу же направился в трактир, чтобы узнать, кто занимает руководящие должности в этом городе. При этом о себе господин старался не говорить вовсе, тем не менее все, с кем бы ни говорил господин, сумели составить о нём самое приятную характеристику. Наряду с этим автор очень часто подчёркивает незначительность персонажа.

Во время обеда гость узнаёт у слуги кто в городе председатель, кто губернатор, сколько богатых помещиков, приезжий не пропускал ни одной детали.

Чичиков знакомится с Маниловым и неуклюжим Собакевичем, которых он быстро сумел очаровать своими манерами и умением держаться на публике: всегда мог поддержать разговор на любую тему, был вежлив, внимателен и обходителен. Знакомые с ним люди отзывались о Чичикове только положительно. За карточным столом вёл себя как аристократ и джентльмен, даже спорил как-то особенно приятно, например «вы изволили пойти» .

Чичиков поспешил нанести визиты всем чиновникам этого города, чтобы расположить их к себе и засвидетельствовать своё почтение.

Глава 2

Чичиков жил в городе уже больше недели, проводя время за кутежом и пирами. Он завёл множество полезных для него знакомств, был желанным гостем на различных приёмах. Пока Чичиков проводил время на очередном званом обеде, автор знакомит читателя с его слугами. Петрушка ходил в широком сюртуке с барского плеча, имел крупный нос и губы. Характера был молчаливого. Он любил читать, но сам процесс чтения ему нравился гораздо больше, чем предмет чтения. Петрушка всегда носил с собой «свой особенный запах» , игнорируя просьбы Чичикова сходить в баню. Кучера Селифана же автор описывать не стал, дескать, он принадлежал к слишком низкому сословию, а читателю больше по душе помещики и графы.

Чичиков направился в деревню к Манилову, которая «немногих могла заманить своим местоположением» . Хоть Манилов и сказал, что деревня находится всего в 15 вёрстах от города, Чичикову пришлось проехать почти в два раза больше. Манилов на первый взгляд был человек видный, черты лица его были приятны, но чересчур слащавы. От него не дождёшься ни одного живого слова, Манилов будто жил в придуманном мире. У Манилова не было ничего своего, никакой своей особенности. Говорил он мало, чаще всего размышлял о высоких материях. Когда крестьянин или приказчик о чём-то спрашивал барина, тот отвечал: «да, недурно», не заботясь о том, что будет происходить дальше.

В кабинете Манилова лежала книга, которую барин читал уже второй год, а закладка, однажды оставленная на странице 14, оставалась на месте. Не только Манилов, но и сам дом страдал от недостатка чего-то особенного. Дому будто всегда чего-то не хватало: мебель дорогая, а на два кресла обивки не хватило, в другой комнате мебели и вовсе не было, но её туда всегда собирались поставить. С женой хозяин говорил трогательно, нежно. Она была под стать мужу - типичная воспитанница пансиона для девушек. Она была обучена французскому, танцам и игре на пианино, чтобы услаждать и развлекать мужа. Часто они переговаривались нежно и трепетно, будто молодые возлюбленные. Складывалось впечатление, что супругов не заботили бытовые мелочи.

Чичиков с Маниловым несколько минут стояли в дверях, пропуская друг друга вперёд: «сделайте милость, не беспокойтесь так для меня, я пройду после» , «не затрудняйтесь, пожалуйста, не затрудняйтесь. Пожалуйста, проходите» . В итоге оба прошли одновременно, боком, задев друг друга. Чичиков во всём соглашался с Маниловым, который нахваливал и губернатора, и полицмейстера, и других.

Удивили Чичикова дети Манилова, двое сыновей шести и восьми лет, Фемистоклюс и Алкид. Манилов хотел похвастаться своими детьми, однако особых талантов Чичиков у них не заметил. После обеда Чичиков решил поговорить с Маниловым об одном очень важном деле - об умерших крестьянах, которые по документам ещё числятся живыми - о мёртвых душах. Чтобы «избавить Манилова от необходимости платить налоги» , Чичиков просит Манилова продать ему документы на уже несуществующих крестьян. Манилов был несколько обескуражен, однако Чичиков убедил помещика в законности подобной сделки. Манилов решил отдать «мёртвые души» даром, после чего Чичиков поспешно стал собираться к Собакевичу, довольный удачным приобретением.

Глава 3

Чичиков ехал к Собакевичу в приподнятом настроении. Селифан, кучер, спорил с конём, и, увлёкшись размышлениями, перестал следить за дорогой. Путники заблудились.
Бричка долго ехала по бездорожью, пока не ударилась о забор и не перевернулась. Чичиков вынужден был просить ночлега у старухи, которая пустила их только после того, как Чичиков рассказал о своём дворянском титуле.

Хозяйкой была пожилая женщина. Её можно назвать бережливой: в доме было много старых вещей. Одета женщина была безвкусно, но с претензией на элегантность. Даму звали Коробочка Настасья Петровна. Она не знала никакого Манилова, из чего Чичиков сделал вывод, что их занесло в порядочную глушь.

Чичиков проснулся поздно. Его бельё было высушено и выстирано суетливой работницей Коробочки. Павел Иванович особо не церемонился с Коробочкой, позволяя себе грубость. Настасья Филипповна была коллежской секретаршей, её муж давно умер, поэтому всё хозяйство было на ней. Чичиков не упустил возможности поинтересоваться о мёртвых душах. Ему пришлось долго уговаривать Коробочку, которая ещё и торговалась. Коробочка знала всех крестьян поимённо, поэтому письменного учёта не вела.

Чичиков устал от долгого разговора с хозяйкой, и был рад скорее не тому, что получил от неё меньше двадцати душ, а тому, что этот диалог закончился. Настасья Филипповна, обрадовавшись продаже, решила продать Чичикову муку, сало, солому, пух и мёд. Чтобы задобрить гостя она приказала служанке напечь блинов и пирогов, которые Чичиков с удовольствием съел, но от других покупок вежливо отказался.

Настасья Филипповна отправила с Чичиковым маленькую девочку, чтобы та показала дорогу. Бричку уже была отремонтирована и Чичиков отправился дальше.

Глава 4

Бричка подъехала к трактиру. Автор признаётся, что у Чичикова был отменный аппетит: герой заказал курицу, телятину и поросёнка со сметаной и хреном. В трактире Чичиков расспрашивал о хозяине, его сыновьях, их жёнах, а заодно узнал, где живёт какой помещик. В трактире Чичиков встретил Ноздрёва, с которым раньше вместе обедал у прокурора. Ноздрёв был весел и пьян: он снова проигрался в карты. Ноздрёв посмеялся над планами Чичикова отправиться к Собакевичу, уговаривая Павла Ивановича сначала заехать к нему в гости. Ноздрёв был общительным, душой компании, кутилой и говоруном. Жена его умерла рано, оставив двоих детей, воспитанием которых Ноздрёв не занимался абсолютно. Больше дня он не мог усидеть дома, душа его требовала пиров и приключений. К знакомствам у Ноздрёва было удивительное отношение: чем ближе он сходился с человеком, тем больше небылиц рассказывал. При этом Ноздрёву удавалось ни с кем после этого не поссориться.

Ноздрёв очень любил собак и даже держал у себя волка. Помещик так хвалился своими владениями, что Чичиков устал их осматривать, хотя Ноздрёв приписал к своим землям даже лес, который никак не мог быть его собственностью. За столом Ноздрёв подливал гостям вина, но себе добавлял мало. Кроме Чичикова у Ноздрёва гостил его зять, при котором Павел Иванович не решался говорить об истинных мотивах своего визита. Однако зять вскоре засобирался домой, и Чичиков, наконец, смог спросить Ноздрёва о мёртвых душах.

Он попросил Ноздрёва перевести мёртвые души на себя, не выдавая своих истинных мотивов, но интерес Ноздрёва от этого только усиливается. Чичиков вынужден придумывать различные истории: якобы мёртвые души нужны для приобретения веса в обществе либо же чтобы удачно жениться, но Ноздрёв чувствует фальшь, поэтому позволяет себе грубые высказывания в адрес Чичикова. Ноздрёв предлагает Павлу Ивановичу купить у него жеребца, кобылу или собаку, в комплекте с которыми он отдаст души. Просто так продавать мёртвые души Ноздрёв отдавать не хотел.

Наутро Ноздрёв вёл себя так, будто ничего не произошло, предложив Чичикову сыграть в шашки. Если Чичиков выиграет, то Ноздрёв перепишет на него все мёртвые души. Оба играли нечестно, Чичикова сильно изматывала игра, однако к Ноздрёву неожиданно пришёл исправник, сообщив, что отныне Ноздрёв находится под судом за избиение помещика. Пользуясь этим случаем Чичиков поспешил покинуть имение Ноздрёва.

Глава 5

Чичиков радовался тому, что уехал от Ноздрёва с пустыми руками. От своих мыслей Чичикова отвлекла авария: конь, запряжённый в бричку Павла Ивановича, перепутался с конём из другой упряжи. Чичиков был очарован девушкой, которая сидела в другой повозке. Он ещё долго думал о прекрасной незнакомке.

Деревня Собакевича показалась Чичикову огромной: сады, конюшни, сараи, домики крестьян. Всё будто было сделано на века. Сам Собакевич показался Чичикову похожим на медведя. Всё у Собакевича было массивно и неуклюже. Каждый предмет был нелеп, будто говорил: «и я тоже похож на Собакевича». О других людях Собакевич высказывался неуважительно и грубо. От него Чичиков узнал о Плюшкине, у которого крестьяне мрут как мухи.

На предложение о мёртвых душах Собакевич реагировал спокойно, даже предложил продать их прежде, чем об этом заговорил сам Чичиков. Помещик вёл себя странно, набивая цену, расхваливая уже умерших крестьян. Чичиков был недоволен сделкой с Собакевичем. Павлу Ивановичу казалось, что это не он пытается обмануть помещика, а Собакевич его.
Чичиков направился к Плюшкину.

Глава 6

Погрузившись в свои размышления, Чичиков не заметил, что въехал в деревню. В деревне Плюшкина окна в домах были без стёкол, хлеб - сырой и заплесневелый, сады - заброшены. Нигде не было видно результатов человеческого труда. Около дома Плюшкина было много строений, обросших зелёной плесенью.

Чичикова встретила ключница. Барина не оказалось дома, ключница пригласила Чичикова в покои. В комнатах было нагромождено множество вещей, в кучах нельзя было понять что именно там лежит, всё было в пыли. По виду комнаты нельзя сказать, что здесь обитал живой человек.

В покои вошёл согнутый человек, небритый, в застиранном халате. Лицо не представляло ничего особенного. Если бы Чичиков встретил этого человека на улице, то подал ему милостыню.

Этим человеком оказался сам помещик. Было время, когда Плюшкин был бережливым хозяином, а его дом был полон жизни. Теперь же сильные чувства не отражались в глазах старика, однако лоб выдавал недюжинный ум. Жена Плюшкина умерла, дочь сбежала с военным, сын уехал в город, а младшая дочь умерла. В доме стало пусто. Гости заглядывали к Плюшкину редко, а видеть сбежавшую дочь, которая иногда просила у отца денег, Плюшкин видеть не желал. Помещик сам завёл разговор об умерших крестьянах, потому что был рад избавиться от мёртвых душ, хотя через время в его взгляде появилась подозрительность.

Чичиков отказывался от угощений, находясь под впечатлением от грязной посуды. Плюшкин решил торговаться, манипулируя своим бедственным положением. Чичиков купил у него 78 душ, заставив Плюшкина написать расписку. После сделки Чичиков, как и прежде, поспешил уехать. Плюшкин запер за гостем ворота, обошёл свои владения, кладовые и кухню, а после думал как же поблагодарить Чичикова.

Глава 7

Чичиков приобрёл уже 400 душ, поэтому ему хотелось быстрее закончить дела в этом городе. Он рассматривал и приводил в порядок все необходимые документы. Все крестьяне Коробочки отличались странным прозвищами, Чичиков был недоволен, что их имена занимают много места на бумаге, записка Плюшкина отличалась краткостью, записи Собакевича были полные и обстоятельные. Чичиков думал о том, как ушёл из жизни каждый человек, строя в воображении догадки и разыгрывая целые сценарии.

Чичиков отправился в суд, чтобы заверить все документы, но там ему дали понять, что без взятки дела будут идти долго, и Чичикову всё же придётся задержаться в городе на некоторое время. Собакевич, сопровождавший Чичикова, убедил председателя в правомерности сделки, Чичиков же сообщил, что купил крестьян на вывод, в Херсонскую губернию.

Полицмейстер, чиновники и Чичиков решили завершить оформление документов обедом и игрой в вист. Чичиков был весел и рассказывал всем о своих землях под Херсоном.

Глава 8

О покупках Чичикова судачит весь город: зачем Чичикову крестьяне? Неужели помещики продали приезжему так много хороших крестьян, а не воров и пьяниц? Поменяются ли крестьяне на новой земле?
Чем больше было слухов о богатстве Чичикова, тем больше его любили. Дамы города NN считали Чичикова очень привлекательным человеком. Вообще, сами дамы города N были презентабельны, одевались со вкусом, в нравах были строги, а все их интриги оставались тайными.

Чичиков нашёл у себя анонимное любовное письмо, которое его невероятно заинтересовало. На приёме Павел Иванович никак не мог понять, кто же из девушек написал ему. Путешественник имел успех у дам, да так увлёкся светскими разговорами, что забыл подойти к хозяйке. Губернаторша была на приёме с дочерью, чьей красотой Чичиков был пленён - ни одна дама больше не интересовала Чичикова.

На приёме Чичиков встретил Ноздрёва, который своим развязным поведением и пьяными разговорами ставил Чичикова в неудобное положение., поэтому Чичиков вынужден был покинуть приём.

Глава 9

Автор знакомит читателя с двумя дамами, приятельницами, которые встретились рано утром. Они говорили о женских мелочах. Алла Григорьевна была отчасти материалисткой, склонной к отрицанию и сомнению. Дамы сплетничали о приезжем. Софья Ивановна, вторая женщина, недовольна Чичиковым, потому что он флиртовал со многими дамами, а Коробочка и вовсе проговорилась о мёртвых душах, присовокупив к своему рассказу историю о том, как Чичиков обманул её, бросив 15 рублей ассигнациями. Алла Григорьевна высказала предположение, что благодаря мёртвым душам Чичиков хочет произвести впечатление на дочь губернатора, чтобы выкрасть её из отчего дома. Ноздрёва дамы записали в сообщники Чичикова.

Город гудел: вопрос о мёртвых душах волновал всех. Дамы обсуждали больше историю с похищением девушки, дополняя её всеми мыслимыми и немыслимыми деталями, а мужчины обсуждали экономическую сторону вопроса. Всё это привело к тому, что Чичикова не пускали на порог и не приглашали больше на обеды. Как назло, Чичиков всё это время был в гостинице, потому что ему не посчастливилось заболеть.

Тем временем жители города в своих предположениях дошли до того, что рассказали обо всём прокурору.

Глава 10

Жители города собрались у полицмейстера. Все гадали кто же такой Чичиков, откуда он приехал и скрывается ли он от закона. Почтмейстер рассказывает историю о капитане Копейкине.

В этой главе включена в текст «Мёртвых душ» повесть о капитане Копейкине.

Капитану Копейкину оторвало руку и ногу во время военной кампании 20-х годов. Копейкин решил просить помощи у царя. Мужчина был поражён красотой Петербурга и высокими ценами на еду и жильё. Копейкин ждал приёма генерала около 4 часов, но его попросили прийти позже. Аудиенцию Копейкина и губернатора переносили несколько раз, вера Копейкина в справедливость и царя с каждым разом становилась всё меньше. У мужчины заканчивались деньги на еду, а столица стала противна из-за пафоса и духовной пустоты. Капитан Копейкин решил пробраться в приёмную к генералу, чтобы уж точно получить ответ на свой вопрос. Он решил стоять там до тех пор, пока государь не посмотрит на него. Генерал поручил фельдъегерю доставить Копейкина на новое место, где он будет полностью на попечении государства. Копейкин, обрадовавшись, поехал с фельдегерем, но больше Копейкина никто не видел.

Все присутствующие признали, что Чичиков никак не может быть капитаном Копейкиным, потому что у Чичикова все конечности на месте. Ноздрёв рассказал много разных небылиц и, увлёкшись, сказал, что лично придумал план похищения дочери губернатора.

Ноздрёв зашёл в гости к Чичикову, который всё ещё болел. Помещик рассказал Павлу Ивановичу о ситуации в городе и слухах, которые ходят о Чичикове.

Глава 11

С утра всё шло не по плану: Чичиков проснулся позже, чем планировал, лошади были не подкованы, колесо неисправно. Через время всё было готово.

По пути Чичикову встретилась похоронная процессия - умер прокурор. Далее читатель узнаёт о самом Павле Ивановиче Чичикове. Родители были дворянами, у которых была только одна крепостная семья. Однажды отец взял маленького Павла с собой в город, чтобы отдать ребёнка в училище. Отец наказывал сыну слушать учителей и угождать начальникам, друзей не заводить, деньги беречь. В училище Чичиков отличался прилежанием. Он с детства понял как приумножать деньги: продавал голодным одноклассникам пирожки с рынка, дрессировал мышь, чтобы показывать фокусы за плату, лепил фигурки из воска.

Чичиков был на хорошем счету. Спустя некоторое время он перевёз семью в город. Чичикова манила богатая жизнь, он активно пытался пробиться в люди, но с трудом попал в казённую палату. Чичиков не гнушался использовать людей в своих целях, ему не было стыдно за такое отношение. После случая с одним старым чиновником, на дочери которого Чичиков даже собирался жениться, чтобы получить должность, карьера Чичикова резко пошла вверх. А тот чиновник ещё долго говорил о том, как его обманул Павел Иванович.

Он служил во многих ведомствах, везде хитрил и жульничал, развернул целую кампанию, направленную против коррупции, хотя сам был взяточником. Чичиков занялся строительством, но спустя несколько лет заявленный дом так и не был построен, зато у тех, кто руководил постройкой, появились новые постройки. Чичиков занялся контрабандой, за что попал под суд.

Он вновь начал свою карьеру с самой нижней ступени. Он занимался тем, что передавал документы на крестьян в опекунский совет, где ему платили за каждого крестьянина. Но однажды Павлу Ивановичу сообщили, что даже если крестьяне умерли, но по записи числятся живыми, деньги всё равно заплатят. Так у Чичикова появилась идея скупать мёртвых по факту, но живых по документам крестьян, чтобы продавать души в опекунский совет.

Том 2

Глава начинается описанием природы и угодий, принадлежащих Андрею Тентетникову, барину 33 лет, который бездумно тратит своё время: просыпался поздно, умывался долго, «он не был дурной человек, - он просто коптитель неба» . После череды неудачных реформ, направленных на улучшение жизни крестьян, он перестал общаться с окружающими, совсем опустил руки, погряз в одинаковой бесконечности будней.

К Тентетникову приезжает Чичиков и, пользуясь своим умением найти подход к любому человеку, остаётся у Андрея Ивановича на некоторое время. Чичиков теперь был осторожнее и деликатнее, когда дело касалось мёртвых душ. С Тентетниковым Чичиков об этом пока не говорил, но разговорами о женитьбе немного оживил Андрея Ивановича.

Чичиков направляется к генералу Бетрищеву, человеку величественной наружности, который соединял в себе множество достоинств и множество недостатков. Бетрищев знакомит Чичикова со своей дочерью Уленькой, в которую влюблён Тентетников. Чичиков много шутил, чем смог добиться расположения генерала. Пользуюсь случаем, Чичиков сочиняет историю о старом дядюшке, который одержим мёртвыми душами, но генерал не верит ему, считая это очередной шуткой. Чичиков спешит уехать.

Павел Иванович направляется к полковнику Кошкарёву, но попадает к Петру Петуху, которого застаёт совершенно голым во время охоты на осетра. Узнав, что имение заложено, Чичиков хотел было уехать, но знакомится здесь с помещиком Платоновым, который рассказывает о способах приумножения богатства, чем воодушевляется Чичиков.

У полковника Кошкарёва, разделившего свои земли на участки и мануфактуры, тоже нечем было поживиться, поэтому Чичиков в сопровождении Платонова и Констанжогло едет к Холобуеву, который продаёт своё поместье за бесценок. Чичиков даёт задаток за имение, одолжив сумму у Констанжгло и Платонова. В доме Павел Иванович ожидал увидеть пустые комнаты, но «был поражен смешеньем нищеты с блестящими безделушками позднейшей роскоши» . Чичиков получает мёртвые души от соседа Леницына, очаровав того умением щекотать ребёнка. Повествование обрывается.

Можно предположить, что с момента покупки имения прошло некоторое время. Чичиковым приезжает на ярмарку чтобы купить ткань для нового костюма. Чичиков встречает Холобуева. Тот недоволен обманом Чичикова, из-за которого почти лишился наследства. На Чичикова обнаруживаются доносы по поводу обмана Холобуева и мёртвых душ. Чичикова арестовывают.

Муразов, недавний знакомый Павла Ивановича, откупщик, который обманным путём нажил себе миллионное состояние, находит Павла Ивановича в подвале. Чичиков рвёт на себе волосы и оплакивает утрату шкатулки с ценными бумагами: Чичикову не разрешили распорядиться многими личными вещами, в том числе и шкатулкой, где было достаточно денег, чтобы дать за себя залог. Муразов мотивирует Чичикова жить честно, не нарушать закон и не обманывать людей. Кажется, его слова смогли задеть некие струны в душе Павла Ивановича. Чиновники, рассчитывающие получить взятку от Чичикова, запутывают дело. Чичиков уезжает из города.
 

Заключение

В «Мертвых душах» показана широкая и правдивая картина жизни России второй половины XIX века. Наравне с прекрасной природой, живописными деревнями, в которых чувствуется самобытность русского человека, на фоне простора и свободы показаны алчность, скупость и неисчезающее желание наживы. Произвол помещиков, бедность и бесправие крестьян, гедонистическое понимание жизни, бюрократия и безответственность - всё это изображено в тексте произведения, как в зеркале. Между тем Гоголь верит в светлое будущее, ведь недаром второй том был задуман как «нравственное очищение Чичикова». Именно в этом произведении наиболее отчётливо заметна гоголевская манера отражения действительности.

Вы ознакомились лишь с кратким пересказом «Мёртвых душ», для более полного понимания произведения рекомендуем ознакомиться с полным вариантом.

Тест по поэме «Мертвые души»

После прочтения краткого содержания вы можете проверить свои знания, пройдя этот тест.

Рейтинг пересказа

Средняя оценка: 4.5 . Всего получено оценок: 17630.

Николай Васильевич Гоголь - талантливый писатель-сатирик. Особенно ярко и самобытно проявился его дар в поэме "Мертвые души" при создании образов помещиков. Характеристики героев полны замечаний, насмешек, когда Гоголь описывает никчемнейших людишек, но облеченных правом распоряжаться крестьянами.

Есть писатели, легко и свободно придумывающие сюжеты своих сочинений. Гоголь к их числу не относится. Он был мучительно не изобретателен на сюжеты. Ему нежен был всегда внешний толчок, чтобы «окрылить фантазию». Сюжетом «Мёртвых душ» Гоголь, как известно, был обязан Пушкину, давно внушавшему ему мысль написать большое эпическое произведение. Подсказанный Пушкиным сюжет был привлекательным для Гоголя, так как давал ему возможность вместе с их героем, будущим Чичиковым, «проездиться» по всей России и показать «всю Русь»

В шестой главе «Мёртвых душ» описывается имение Плюшкина. Полностью соответствует образ Плюшкина картине его имения, которая предстаёт перед нами. Тот же распад и разложение, абсолютная утрата человеческого образа: хозяин дворянской усадьбы выглядит, как старая баба-ключница. Она начинается с лирического отступления о путешествиях. Здесь автор использует его любимый художественный приём - характеристика персонажа через деталь.
Рассмотрим, как применяет писатель этот приём на примере помещика Плюшкина.
Плюшкин - помещик, целиком утративший человеческий облик, а по существу - и рассудок. Въёхав в имение Плюшкина, автор его не узнаёт. Окна в избах были без стекол, некоторые были заткнуты тряпкой или зипуном. Барский дом похож на огромный могильный склеп, где заживо погребен человек.. «Особенную ветхость заметил он на всех деревенских строениях: бревно на избах было темно и старо; многие крыши сквозили как решето; на иных оставался только конёк вверху, да жерди по сторонам в виде ребр» Только буйно растущий сад напоминает о жизни, о красоте, резко противопоставляемой безобразной жизни помещика. Он символизирует душу Плюшкина. «Старый, обширный, тянувшийся позади дома сад, выходивший за село и потом пропадавший в поле, заросший и заглохлый, казалось, один освежал эту обширную деревню и один был вполне живописен в своём картинном опустении». Чичиков долго не может понять, кто перед ним, "баба или мужик". Наконец, он заключил, что это верно, ключница. «Особенную ветхость заметил он на всех деревенских строениях: бревно на избах было темно и старо; многие крыши сквозили как решето; на иных оставался только конёк вверху, да жерди по сторонам в виде ребр». Взору Чичикова предстал господский дом. «Каким-то дряхлым инвалидом глядел сей странный замок, длинный. Длинный непомерно. Местами был он в один этаж, местами в два: на тёмной крыше…» «Стены дома ощеливали местами нагую штукатурную решету».

Дом Плюшкина поразил Чичикова беспорядком: «Казалось, как будто в доме происходило мытьё полов и сюда на время нагромоздили всю мебель. На одном столе стоял даже сломанный стул, и рядом с ним часы с остановившимся мятником, к которому паук уже приладил паутину. Тут же стоял прислоненный боком к стене шкаф со старинным серебром» Всё ветко, грязно, и убого. Его комната завалена всяким хламом: дырявыми вёдрами, старыми подметками, ржавыми гвоздиками. Сберегающий старую подошву, глиняный черепок, гвоздик или подкову, он обращает в пыль и прах всё своё богатство: тысячами пудов гниёт хлеб, пропадает множество холстов, сукон, овчин, дерева, посуды.

Некогда богатый помещик Степан Плюшкин был экономичным хозяином, к которому сосед заезжал, чтобы учиться у него хозяйству и мудрой скупости». «А ведь было время, когда он только был бережливым хозяином!» В этот период своей истории он как бы соединяет в себе наиболее характерные черты других помещиков: он был примерный семьянин, как Манилов, хлопотлив, как Коробочка. Но уже на этом этапе жизни Плюшкин сравнивается с пауком: «… везде, во всё входил зоркий взгляд хозяина и, как трудолюбивый паук, бегал… по всем концам своей хозяйственной паутины». Запутавшись в сетях «хозяйственной паутины», Плюшкин начисто забывает о душе своей и чужой.

Образ Плюшкина завершает галерею губернских помещиков. Он являет собой последнюю ступень нравственного падения. Почему не Манилов, не Собакевич, не Коробочка названы страшным гоголевским словом «прореха на человечестве», а именно Плюшкин? С одной стороны Гоголь рассматривает Плюшкина, как явление уникальное, исключительное в русской жизни. С другой стороны – его роднят с героями поэмы бездуховность, мелочность интересов, отсутствие глубоких чувств и возвышенность мыслей.

Задачи и тесты по теме "Роль художественной детали в описании Плюшкина (глава 6)"

• Роль мягкого и твёрдого знаков - Правописание гласных и согласных в значимых частях слова 4 класс

  Уроков: 1 Заданий: 9 Тестов: 1

• Именительный падеж имён существительных. Роль в предложении существительных в именительном падеже - Имя существительное 3 класс

"Мертвые души. 06 Том 1 - Глава VI"

Прежде, давно, в лета моей юности, в лета невозвратно мелькнувшего моего детства, мне было весело подъезжать в первый раз к незнакомому месту: всё равно, была ли то деревушка, бедный уездный городишка, село ли, слободка, любопытного много открывал в нем детский любопытный взгляд. Всякое строение, всё, что носило только на себе напечатленье какой-нибудь заметной особенности, всё останавливало меня и поражало. Каменный ли, казенный дом, известной архитектуры с половиною фальшивых окон, один-одинешенек торчавший среди бревенчатой тесаной кучи одноэтажных мещанских, обывательских домиков, круглый ли, правильный купол, весь обитый листовым белым железом, вознесенный над выбеленною, как снег, новою церковью, рынок ли, франт ли уездный, попавшийся среди города, - ничто не ускользало от свежего, тонкого вниманья, и, высунувши нос из походной телеги своей, я глядел и на невиданный дотоле покрой какого-нибудь сюртука, и на деревянные ящики с гвоздями, с серой, желтевшей вдали, с изюмом и мылом, мелькавшие из дверей овощной лавки вместе с банками высохших московских конфект, глядел и на шедшего в стороне пехотного офицера, занесенного бог знает из какой губернии, на уездную скуку, и на купца, мелькнувшего в сибирке на беговых дрожках, и уносился мысленно за ними в бедную жизнь их. Уездный чиновник пройди мимо - я уже и задумывался: куда он идет, на вечер ли к какому-нибудь своему брату или прямо к себе домой, чтобы, посидевши с полчаса на крыльце, пока не совсем еще сгустились сумерки, сесть за ранний ужин с матушкой, с женой, с сестрой жены и всей семьей, и о чем будет веден разговор у них в то время, когда дворовая девка в монистах или мальчик в толстой куртке принесет, уже после супа, сальную свечу в долговечном домашнем подсвечнике. Подъезжая к деревне какого-нибудь помещика, я любопытно смотрел на высокую, узкую деревянную колокольню или широкую, темную деревянную старую церковь. Заманчиво мелькали мне издали, сквозь древесную зелень, красная крыша и белые трубы помещичьего дома, и я ждал нетерпеливо, пока разойдутся на обе стороны заступавшие его сады и он покажется весь с своею, тогда, увы! вовсе не пошлою наружностью, и по нем старался я угадать, кто таков сам помещик, толст ли он, и сыновья ли у него или целых шестеро дочерей с звонким девическим смехом, играми и вечною красавицей меньшею сестрицей, и черноглазы ли они, и весельчак ли он сам или хмурен, как сентябрь в последних числах, глядит в календарь да говорит про скучную для юности рожь и пшеницу.

Теперь равнодушно подъезжаю ко всякой незнакомой деревне и равнодушно гляжу на ее пошлую наружность; моему охлажденному взору неприютно, мне не смешно, и то, что пробудило бы в прежние годы живое движенье в лице, смех и немолчные речи, то скользит теперь мимо, и безучастное молчание хранят мои недвижные уста. О моя юность! о моя свежесть!

Покамест Чичиков думал и внутренне посмеивался над прозвищем, отпущенным мужиками Плюшкину, он не заметил, как въехал в средину обширного села, со множеством изб и улиц. Скоро, однако же, дал заметить ему это препорядочный толчок, произведенный бревенчатою мостовою, пред которою городская каменная была ничто. Эти бревна, как фортепьянные клавиши, подымались то вверх, то вниз, и необерегшийся ездок приобретал или шишку на затылок, или синее пятно на лоб, или же случалось своими собственными зубами откусить пребольно хвостик собственного же языка. Какую-то особенную ветхость заметил он на всех деревенских строениях: бревно на избах было темно и старо; многие крыши сквозили, как решето; на иных оставался только конек вверху да жерди по сторонам в виде ребр. Кажется, сами хозяева снесли с них дранье и тёс, рассуждая, и, конечно, справедливо, что в дождь избы не кроют, а в вёдро и сама не каплет, бабиться же в ней незачем, когда есть простор и в кабаке и на большой дороге: словом, где хочешь. Окна в избенках были без стекол, иные были заткнуты тряпкой или зипуном; балкончики под крышами с перилами, неизвестно для каких причин делаемые в иных русских избах, покосились и почернели даже не живописно. Из-за изб тянулись во многих местах рядами огромные клади хлеба, застоявшиеся, как видно, долго; цветом походили они на старый, плохо выжженный кирпич, на верхушке их росла всякая дрянь, и даже прицепился сбоку кустарник. Хлеб, как видно, был господский. Из-за хлебных кладей и ветхих избяных крыш возносились и мелькали на чистом воздухе, то справа, то слева, по мере того как бричка делала повороты, две сельские церкви, одна возле другой: опустевшая деревянная и каменная, с желтенькими стенами, испятнанная, истрескавшаяся. Частями стал выказываться господский дом и наконец глянул весь в том месте, где цепь изб прервалась и на место их остался пустырем огород или капустник, обнесенный низкою, местами изломанною городьбою. Каким-то дряхлым инвалидом глядел сей странный за?мок, длинный, длинный непомерно. Местами был он в один этаж, местами в два; на темной крыше, не везде надежно защищавшей его старость, торчали два бельведера один против другого, оба уже пошатнувшиеся, лишенные когда-то покрывавшей их краски. Стены дома ощеливали местами нагую штукатурную решетку и, как видно, много потерпели от всяких непогод, дождей, вихрей и осенних перемен. Из окон только два были открыты, прочие были заставлены ставнями или даже забиты досками. Эти два окна, с своей стороны, были тоже подслеповаты; на одном из них темнел наклеенный треугольник из синей сахарной бумаги.

Старый, обширный, тянувшийся позади дома сад, выходивший за село и потом пропадавший в поле, заросший и заглохлый, казалось, один освежал эту обширную деревню и один был вполне живописен в своем картинном опустении. Зелеными облаками и неправильными, трепетолистными куполами лежали на небесном горизонте соединенные вершины разросшихся на свободе дерев. Белый колоссальный ствол березы, лишенный верхушки, отломленной бурею или грозою, подымался из этой зеленой гущи и круглился на воздухе, как правильная мраморная, сверкающая колонна; косой, остроконечный излом его, которым он оканчивался к верху вместо капители, темнел на снежной белизне его, как шапка или черная птица. Хмель, глушивший внизу кусты бузины, рябины и лесного орешника и пробежавший потом по верхушке всего частокола, взбегал наконец вверх и обвивал до половины сломленную березу. Достигнув середины ее, он оттуда свешивался вниз и начинал уже цеплять вершины других дерев или же висел на воздухе, завязавши кольцами своя тонкие, цепкие крючья, легко колеблемые воздухом. Местами расходились зеленые чащи, озаренные солнцем, и показывали неосвещенное между них углубление, зиявшее, как темная пасть; оно было всё окинуто тенью, и чуть-чуть мелькали в черной глубине его: бежавшая узкая дорожка, обрушенные перилы, пошатнувшаяся беседка, дуплистый дряхлый ствол ивы, седой чапыжник, густой щетиною вытыкавший из-за ивы иссохшие от страшной глушины, перепутавшиеся и скрестившиеся листья и сучья, и, наконец, молодая ветвь клена, протянувшая сбоку свои зеленые лапы-листы, под один из которых забравшись, бог весть каким образом, солнце превращало его вдруг в прозрачный и огненный, чудно сиявший в этой густой темноте. В стороне, у самого края сада, несколько высокорослых, не вровень другим, осин подымали огромные вороньи гнезда на трепетные свои вершины. У иных из них отдернутые и не вполне отделенные ветви висели вниз вместе с иссохшими листьями. Словом, всё было как-то пустынно- хорошо, как не выдумать ни природе, ни искусству, но как бывает только тогда, когда они соединятся вместе, когда по нагроможденному, часто без толку, труду человека пройдет окончательным резцом своим природа, облегчит тяжелые массы, уничтожит грубоощутительную правильность и нищенские прорехи, сквозь которые проглядывает нескрытый, нагой план, и даст чудную теплоту всему, что создалось в хладе размеренной чистоты и опрятности.

Сделав один или два поворота, герой наш очутился наконец перед самым домом, который показался теперь еще печальнее. Зеленая плеснь уже покрыла ветхое дерево на ограде и воротах. Толпа строений: людских, амбаров, погребов, видимо ветшавших, наполняла двор; возле них направо и налево видны были ворота в другие дворы. Всё говорило, что здесь когда-то хозяйство текло в обширном размере, и всё глядело ныне пасмурно. Ничего не заметно было оживляющего картину, ни отворявшихся дверей, ни выходивших откуда-нибудь людей, никаких живых хлопот и забот дома! Только одни главные вороты были растворены, и то потому, что въехал мужик с нагруженною телегою, покрытою рогожею, показавшийся как бы нарочно для оживления сего вымершего места: в другое время и они были заперты наглухо, ибо в железной петле висел замок-исполин. У одного из строений Чичиков скоро заметил какую-то фигуру, которая начала вздорить с мужиком, приехавшим на телеге. Долго он не мог распознать, какого пола была фигура: баба или мужик. Платье на ней было совершенно неопределенное, похожее очень на женский капот; на голове колпак, какой носят деревенские дворовые бабы; только один голос показался ему несколько сиплым для женщины. "Ой, баба!" подумал он про себя и тут же прибавил: "Ой, нет!" "Конечно, баба!" наконец сказал он, рассмотрев попристальнее. Фигура, с своей стороны, глядела на него тоже пристально. Казалось, гость был для нее в диковинку, потому что она обсмотрела не только его, но и Селифана и лошадей, начиная с хвоста и до морды. По висевшим у ней за поясом ключам и по тому, что она бранила мужика довольно поносными словами, Чичиков заключил, что это, верно, ключница.

"Послушай, матушка", сказал он, выходя из брички: "что барин?.. "

"Нет дома", прервала ключница, не дожидаясь окончания вопроса, и потом, спустя минуту, прибавила: "а что вам нужно?"

"Есть дело".

"Идите в комнаты!" сказала ключница, отворотившись и показав ему спину, запачканную мукою, с большой прорехою пониже.

Он вступил в темные, широкие сени, от которых подуло холодом, как из погреба. Из сеней он попал в комнату, тоже темную, чуть-чуть озаренную светом, выходившим из-под широкой щели, находившейся внизу двери. Отворивши эту дверь, он наконец очутился в свету и был поражен представшим беспорядком. Казалось, как будто в доме происходило мытье полов и сюда на время нагромоздили всю мебель. На одном столе стоял даже сломанный стул и, рядом с ним, часы с остановившимся маятником, к которому паук уже приладил паутину. Тут же стоял прислоненный боком к стене шкап с старинным серебром, графинчиками и китайским фарфором. На бюре, выложенном перламутною мозаикой, которая местами уже выпала и оставила после себя одни желтенькие желобки, наполненные клеем, лежало множество всякой всячины: куча исписанных мелко бумажек, накрытых мраморным позеленевшим прессом с яичком наверху, какая-то старинная книга в кожаном переплете с красным обрезом, лимон, весь высохший, ростом не более лесного ореха, отломленная ручка кресел, рюмка с какою-то жидкостью и тремя мухами, накрытая письмом, кусочек сургучика, кусочек где-то поднятой тряпки, два пера, запачканные чернилами, высохшие как в чахотке, зубочистка, совершенно пожелтевшая, которою хозяин, может быть, ковырял в зубах своих еще до нашествия на Москву французов.

По стенам навешано было весьма тесно и бестолково несколько картин: длинный, пожелтевший гравюр какого-то сражения, с огромными барабанами, кричащими солдатами в трехугольных шляпах и тонущими конями, без стекла, вставленный в раму красного дерева с тоненькими бронзовыми полосками и бронзовыми же кружками по углам. В ряд с ними занимала полстены огромная почерневшая картина, писанная масляными красками, изображавшая цветы, фрукты, разрезанный арбуз, кабанью морду и висевшую головою вниз утку. С середины потолка висела люстра в холстяном мешке, от пыли сделавшаяся похожею на шелковый кокон, в котором сидит червяк. В углу комнаты была навалена на полу куча того, что погрубее и что недостойно лежать на столах. Что именно находилось в куче, решить было трудно, ибо пыли на ней было в таком изобилии, что руки всякого касавшегося становились похожими на перчатки; заметнее прочего высовывался оттуда отломленный кусок деревянной лопаты и старая подошва сапога. Никак бы нельзя было сказать, чтобы в комнате сей обитало живое существо, если бы не возвещал его пребыванье старый, поношенный колпак, лежавший на столе. Пока он рассматривал всё странное убранство, отворилась боковая дверь, и взошла та же самая ключница, которую встретил он на дворе. Но тут увидел он, что это был скорее ключник, чем ключница: ключница, по крайней мере, не бреет бороды, а этот, напротив того, брил, и, казалось, довольно редко, потому что весь подбородок с нижней частью щеки походил у него на скребницу из железной проволоки, какою чистят на конюшне лошадей. Чичиков, давши вопросительное выражение лицу своему, ожидал с нетерпеньем, что хочет сказать ему ключник. Ключник тоже с своей стороны ожидал, что хочет ему сказать Чичиков. Наконец последний, удивленный таким странным недоумением, решился спросить:

"Что ж барин? у себя, что ли?"

"Здесь хозяин", сказал ключник.

"Где же?" повторил Чичиков.

"Что, батюшка, слепы-то, что ли?" оказал ключник. "Эхва! А вить хозяин-то я!"

Здесь герой наш поневоле отступил назад и поглядел на него пристально. Ему случалось видеть не мало всякого рода людей, даже таких, каких нам с читателем, может быть, никогда не придется увидать; но такого он еще не видывал. Лицо его не представляло ничего особенного; оно было почти такое же, как у многих худощавых стариков, один подбородок только выступал очень далеко вперед, так что он должен был всякой раз закрывать его платком, чтобы не заплевать; маленькие глазки еще не потухнули и бегали из-под высоко выросших бровей, как мыши, когда, высунувши из темных нор остренькие морды, насторожа уши и моргая усом, они высматривают, не затаился ли где кот или шалун мальчишка, и нюхают подозрительно самый воздух. Гораздо замечательнее был наряд его: никакими средствами и стараньями нельзя бы докопаться, из чего состряпан был его халат: рукава и верхние полы до того засалились и залоснились, что походили на юфть, какая идет на сапоги; назади вместо двух болталось четыре полы, из которых охлопьями лезла хлопчатая бумага. На шее у него тоже было повязано что-то такое, которого нельзя было разобрать: чулок ли, подвязка ли, или набрюшник, только никак не галстук. Словом, если бы Чичиков встретил его, так принаряженного, где-нибудь у церковных дверей, то, вероятно, дал бы ему медный грош. Ибо к чести героя нашего нужно сказать, что сердце у него было сострадательно и он не мог никак удержаться, чтобы не подать бедному человеку медного гроша. Но пред ним стоял не нищий, пред ним стоял помещик. У этого помещика была тысяча с лишком душ, и попробовал бы кто найти у кого другого столько хлеба, зерном, мукою и просто в кладях, у кого бы кладовые, амбары и сушилы загромождены были таким множеством холстов, сукон, овчин выделанных и сыромятных, высушенными рыбами и всякой овощью, или губиной. Заглянул бы кто-нибудь к нему на рабочий двор, где наготовлено было на запас всякого дерева и посуды, никогда не употреблявшейся, - ему бы показалось, уж не попал ли он как-нибудь в Москву на щепной двор, куда ежеденно отправляются расторопные тещи и свекрухи, с кухарками позади, делать свои хозяйственные запасы, и где горами белеет всякое дерево, шитое, точеное, лаженое и плетеное: бочки, пересеки, ушаты, лагуны, жбаны с рыльцами и без рылец, побратимы, лукошки, мыкольники, куда бабы кладут свои мочки и прочий дрязг, коробья? из тонкой гнутой осины, бураки из плетеной берестки и много всего, что идет на потребу богатой и бедной Руси. На что бы, казалось, нужна была Плюшкину такая гибель подобных изделий? во всю жизнь не пришлось бы их употребить даже на два таких имения, какие были у него, - но ему и этого казалось мало. Не довольствуясь сим, он ходил еще каждый день по улицам своей деревни, заглядывал под мостики, под перекладины, и всё, что ни попадалось ему: старая подошва, бабья тряпка, железный гвоздь, глиняный черепок, - всё тащил к себе и складывал в ту кучу, которую Чичиков заметил в углу комнаты. "Вон, уже рыболов пошел на охоту!" говорили мужики, когда видели его, идущего на добычу. И в самом деле, после него незачем было мести улицу: случилось проезжавшему офицеру потерять шпору, шпора эта мигом отправилась в известную кучу; если баба, как-нибудь зазевавшись у колодца, позабывала ведро, он утаскивал и ведро. Впрочем, когда приметивший мужик уличал его тут же, он не спорил и отдавал похищенную вещь; но если только она попадала в кучу, тогда всё кончено: он божился, что вещь его, куплена им тогда-то, у того-то или досталась от деда. В комнате своей он подымал с пола всё, что ни видел: сургучик, лоскуток бумажки, перышко, и всё это клал на бюро или на окошко.

А ведь было время, когда он только был бережливым хозяином! был женат и семьянин, и сосед заезжал к нему сытно пообедать, слушать и учиться у него хозяйству и мудрой скупости. Всё текло живо и совершалось размеренным ходом: двигались мельницы, валяльни, работали суконные фабрики, столярные станки, прядильни; везде, во всё входил зоркий взгляд хозяина и, как трудолюбивый паук, бегал, хлопотливо, но расторопно, по всем концам своей хозяйственной паутины. Слишком сильные чувства не отражались в чертах лица его, но в глазах был виден ум; опытностию и познанием света была проникнута речь его, и гостю было приятно его слушать; приветливая и говорливая хозяйка славилась хлебосольством; навстречу выходили две миловидные дочки, обе белокурые и свежие, как розы; выбегал сын, разбитной мальчишка, и целовался со всеми, мало обращая внимания на то, рад ли или не рад был этому гость. В доме были открыты все окна, антресоли были заняты квартирою учителя-француза, который славно брился и был большой стрелок: приносил всегда к обеду тетерек или уток, а иногда и одни воробьиные яйца, из которых заказывал себе яичницу, потому что больше в целом доме никто ее не ел. На антресолях жила также его конпатриотка, наставница двух девиц. Сам хозяин являлся к столу в сертуке, хотя несколько поношенном, но опрятном, локти были в порядке: нигде никакой заплаты. Но добрая хозяйка умерла; часть ключей, а с ними мелких забот, перешла к нему. Плюшкин стал беспокойнее и, как все вдовцы, подозрительнее и скупее. На старшую дочь Александру Степановну он не мог во всем положиться, да и был прав, потому что Александра Степановна скоро убежала с штабс-ротмистром, бог весть какого кавалерийского полка, и обвенчалась с ним где-то наскоро, в деревенской церкви, зная, что отец не любит офицеров по странному предубеждению, будто бы все военные картежники и мотишки. Отец послал ей на дорогу проклятие, а преследовать не заботился. В доме стало еще пустее. Во владельце стала заметнее обнаруживаться скупость; сверкнувшая в жестких волосах его седина, верная подруга ее, помогла ей еще более развиться; учитель-француз был отпущен, потому что сыну пришла пора на службу; мадам была прогнана, потому что оказалась не безгрешною в похищении Александры Степановны; сын, будучи отправлен в губернский город с тем, чтобы узнать в палате, по мнению отца, службу существенную, определился вместо того в полк и написал к отцу уже по своем определении, прося денег на обмундировку; весьма естественно, что он получил на это то, что называется в простонародии шиш. Наконец последняя дочь, остававшаяся с ним в доме, умерла, и старик очутился один сторожем, хранителем и владетелем своих богатств. Одинокая жизнь дала сытную пищу скупости, которая, как известно, имеет волчий голод и чем более пожирает, тем становится ненасытнее; человеческие чувства, которые и без того не были в нем глубоки, мелели ежеминутно, и каждый день что-нибудь утрачивалось в этой изношенной развалине. Случись же под такую минуту, как будто нарочно в подтверждение его мнения о военных, что сын его проигрался в карты; он послал ему от души свое отцовское проклятие и никогда уже не интересовался знать, существует ли он на свете или нет. С каждым годом притворялись окна в его доме, наконец остались только два, из которых одно, как уже видел читатель, было заклеено бумагою; с каждым годом уходили из вида, более и более, главные части хозяйства, и мелкий взгляд его обращался к бумажкам и перышкам, которые он собирал в своей комнате; неуступчивее становился он к покупщикам, которые приезжали забирать у него хозяйственные произведения, покупщики торговались, торговались и наконец бросили его вовсе, сказавши, что это бес, а не человек; сено и хлеб гнили, клади и стоги обращались в чистый навоз, хоть разводи на них капусту, мука в подвалах превратилась в камень, и нужно было ее рубить, к сукнам, к холстам и домашним материям страшно было притронуться: они обращались в пыль. Он уже позабывал сам, сколько у него было чего, и помнил только, в каком месте стоял у него в шкапу графинчик с остатком какой-нибудь настойки, на котором он сам сделал наметку, чтобы никто воровским образом ее не выпил, да где лежало перышко или сургучик. А между тем в хозяйстве доход собирался попрежнему: столько же оброку должен был принесть мужик, таким же приносом орехов обложена была всякая баба, столько же поставов холста должна была наткать ткачиха, - всё это сваливалось в кладовые, и всё становилось гниль и прореха, и сам он обратился наконец в какую-то прореху на человечестве. Александра Степановна как-то приезжала раза два с маленьким сынком пытаясь, нельзя ли чего-нибудь получить; видно, походная жизнь с штабс-ротмистром не была так привлекательна, какою казалась до свадьбы. Плюшкин, однако же, ее простил и даже дал маленькому внучку поиграть какую-то пуговицу, лежавшую на столе, но денег ничего не дал. В другой раз Александра Степановна приехала с двумя малютками и привезла ему кулич к чаю и новый халат, потому что у батюшки был такой халат, на который глядеть не только было совестно, но даже стыдно. Плюшкин приласкал обоих внучков и, посадивши их к себе одного на правое колено, а другого на левое, покачал их совершенно таким образом, как будто они ехали на лошадях, кулич и халат взял, но дочери решительно ничего не дал; с тем и уехала Александра Степановна.

Итак, вот какого рода помещик стоял перед Чичиковым! Должно сказать, что подобное явление редко попадается на Руси, где всё любит скорее развернуться, нежели съежиться, и тем разительнее бывает оно, что тут же в соседстве подвернется помещик, кутящий во всю ширину русской удали и барства, прожигающий, как говорится, насквозь жизнь. Небывалый проезжий остановится с изумлением при виде его жилища, недоумевая, какой владетельный принц очутился внезапно среди маленьких, темных владельцев: дворцами глядят его белые каменные домы с бесчисленным множеством труб, бельведеров, флюгеров, окруженные стадом флигелей и всякими помещеньями для приезжих гостей. Чего нет у него? Театры, балы; всю ночь сияет убранный огнями и плошками, оглашенный громом музыки сад. Полгубернии разодето и весело гуляет под деревьями, и никому не является дикое и грозящее в сем насильственном освещении, когда театрально выскакивает из древесной гущи озаренная поддельным светом ветвь, лишенная своей яркой зелени, а вверху темнее, и суровее, и в двадцать раз грознее является чрез то ночное небо, и, далеко трепеща листьями в вышине, уходя глубже в непробудный мрак, негодуют суровые вершины дерев на сей мишурный блеск, осветивший снизу их корни.

Уже несколько минут стоял Плюшкин, не говоря ни слова, а Чичиков всё еще не мог начать разговора, развлеченный как видом самого хозяина, так и всего того, что было в его комнате. Долго не мог он придумать, в каких бы словах изъяснить причину своего посещения. Он уже хотел было выразиться в таком духе, что, наслышась о добродетели и редких свойствах души его, почел долгом принести лично дань уважения, но спохватился и почувствовал, что это слишком. Искоса бросив еще один взгляд на всё, что было в комнате, он почувствовал, что слово добродетель и редкие свойства души можно с успехом заменить словами: экономия и порядок; и потому, преобразивши таким образом речь, он сказал, что, наслышась об экономии его и редком управлении имениями, он почел за долг познакомиться и принести лично свое почтение. Конечно, можно бы было привести иную, лучшую причину, но ничего иного не взбрело тогда на ум.

На это Плюшкин что-то пробормотал сквозь губы, ибо зубов не было, что именно, неизвестно, но, вероятно, смысл был таков: "А побрал бы тебя чорт с твоим почтением!" Но так как гостеприимство у нас в таком ходу, что и скряга не в силах преступить его законов, то он прибавил тут же несколько внятнее: "Прошу покорнейше садиться!"

"Я давненько не вижу гостей", сказал он: "да, признаться сказать, в них мало вижу проку. Завели пренеприличный обычай ездить друг к другу, а в хозяйстве-то упущения... да и лошадей их корми сеном! Я давно уж отобедал, а кухня у меня такая прескверная, и труба-то совсем развалилась, начнешь топить, еще пожару наделаешь".

"Вон оно как!" подумал про себя Чичиков. "Хорошо же, что я у Собакевича перехватил ватрушку да ломоть бараньего бока".

"И такой скверный анекдот, что сена хоть бы клок в целом хозяйстве!" продолжал Плюшкин. "Да и в самом деле, как прибережешь его? землишка маленькая, мужик ленив, работать не любит, думает, как бы в кабак... того и гляди, пойдешь на старости лет по миру!"

"Мне, однако же, сказывали", скромно заметил Чичиков: "что у вас более тысячи душ".

"А кто это сказывал? А вы бы, батюшка, наплевали в глаза тому, который это сказывал! Он, пересмешник, видно, хотел пошутить над вами. Вот бают, тысячи душ, а подитка сосчитай, а и ничего не начтешь! Последние три года проклятая горячка выморила у меня здоровенный куш мужиков".

"Скажите! и много выморила?" воскликнул Чичиков с участием.

"Да, снесли многих".

"А позвольте узнать: сколько числом?"

"Душ восемьдесят".

"Не стану лгать, батюшка".

"Позвольте еще спросить: ведь эти души, я полагаю, вы считаете со дня подачи последней ревизии?"

"Это бы еще слава богу", сказал Плюшкин: "да лих-то, что с того времени до ста двадцати наберется".

"Вправду? Целых сто двадцать?" воскликнул Чичиков и даже разинул несколько рот от изумления.

"Стар я, батюшка, чтобы лгать: седьмой десяток живу!" сказал Плюшкин. Он, казалось, обиделся таким, почти радостным, восклицанием. Чичиков заметил, что в самом деле неприлично подобное безучастие к чужому горю, и потому вздохнул тут же и сказал, что соболезнует.

"Да ведь соболезнование в карман не положишь", сказал Плюшкин. "Вот возле меня живет капитан, чорт знает его откуда взялся, говорит, родственник: "Дядюшка, дядюшка!" и в руку целует, а как начнет соболезновать, вой такой подымет, что уши береги. С лица весь красный: пеннику, чай, насмерть придерживается. Верно, спустил денежки, служа в офицерах, или театральная актриса выманила, так вот он теперь и соболезнует!"

Чичиков постарался объяснить, что его соболезнование совсем не такого рода, как капитанское, и что он не пустыми словами, а делом готов доказать его, и, не откладывая дела далее, без всяких обиняков, тут же изъявил готовность принять на себя обязанность платить подати за всех крестьян, умерших такими несчастными случаями. Предложение, казалось, совершенно изумило Плюшкина. Он вытаращил глаза, долго смотрел на него и наконец спросил: "Да вы, батюшка, не служили ли в военной службе?"

"Нет", отвечал Чичиков довольно лукаво: "служил по статской".

"По статской?" повторил Плюшкин и стал жевать губами, как будто что-нибудь кушал. "Да ведь как же? Ведь это вам-то самим в убыток?"

"Для удовольствия вашего готов и на убыток".

"Ах, батюшка! ах, благодетель ты мой!" вскрикнул Плюшкин, не замечая от радости, что у него из носа выглянул весьма некартинно табак, на образец густого кофея, и полы халата раскрывшись, показали платье, не весьма приличное для рассматриванья. "Вот утешили старика! Ах, господи ты мой! ах, святители вы мои!.. " Далее Плюшкин и говорить не мог. Но не прошло и минуты, как эта радость, так мгновенно показавшаяся на деревянном лице его, так же мгновенно и пропала, будто ее вовсе не бывало, и лицо его вновь приняло заботливое выражение. Он даже утерся платком и, свернувши его в комок, стал им возить себя по верхней губе.

"Как же, с позволения вашего, чтобы не рассердить вас, вы за всякой год беретесь платить за них, что ли? и деньги будете выдавать мне или в казну?"

"Да мы вот как сделаем: мы совершим на них купчую крепость, как бы они были живые и как бы вы их мне продали".

"Да, купчую крепость..." сказал Плюшкин, задумался и стал опять кушать губами. "Ведь вот купчую крепость - всё издержки. Приказные такие бессовестные! Прежде бывало полтиной меди отделаешься да мешком муки, а теперь пошли целую подводу круп, да и красную бумажку прибавь, такое сребролюбие! Я не знаю, как священники-то не обращают на это внимание, сказал бы какое-нибудь поучение, ведь что ни говори, а против слова-то божия не устоишь".

"Ну, ты, я думаю, устоишь!" подумал про себя Чичиков и произнес тут же, что, из уважения к нему, он готов принять даже издержки по купчей на свой счет.

Услыша, что даже издержки по купчей он принимает на себя, Плюшкин заключил, что гость должен быть совершенно глуп и только прикидывается, будто служил по статской, а, верно, был в офицерах и волочился за актерками. При всем том он, однако ж, не мог скрыть своей радости и пожелал всяких утешений не только ему, но даже и деткам его, не спросив, были ли они у него или нет. Подошед к окну, постучал он пальцами в стекло и закричал: "Эй, Прошка!" Чрез минуту было слышно, кто-то вбежал впопыхах в сени, долго возился там и стучал сапогами, наконец дверь отворилась, и вошел Прошка, мальчик лет тринадцати, в таких больших сапогах, что, ступая, едва не вынул из них ноги. Почему у Прошки были такие большие сапоги, это можно узнать сейчас же: у Плюшкина для всей дворни, сколько ни было ее в доме, были одни только сапоги, которые должны были всегда находиться в сенях. Всякой призываемый в барские покои обыкновенно отплясывал через весь двор босиком, но, входя в сени, надевал сапоги и таким уже образом являлся в комнату. Выходя из комнаты, он оставлял сапоги опять в сенях и отправлялся вновь на собственной подошве. Если бы кто взглянул на это из окошка в осеннее время и особенно когда по утрам начинаются маленькие изморози, то бы увидел, что вся дворня делала такие высокие скачки, какие вряд ли удастся выделать на театрах самому бойкому танцовщику.

"Вот посмотрите, батюшка, какая рожа!" сказал Плюшкин Чичикову, указывая пальцем на лицо Прошки. "Глуп ведь, как дерево, а попробуй что-нибудь положить, мигом украдет! Ну, чего ты пришел, дурак, скажи, чего?" Тут он произвел небольшое молчание, на которое Прошка отвечал тоже молчанием. "Поставь самовар, слышишь, да вот возьми ключ, да отдай Мавре, чтобы пошла в кладовую: там на полке есть сухарь из кулича, который привезла Александра Степановна, чтобы подали его к чаю!.. Постой, куда же ты? Дурачина! Эхва, дурачина! О, какой же ты дурачина!.. чего улепетываешь? Бес у тебя в ногах, что ли, чешется?.. ты выслушай прежде: сухарь-то сверху, чай, поиспортился, так пусть соскоблит его ножом, да крох не бросает, а снесет в курятник. Да смотри ты, ты не входи, брат, в кладовую, не то я тебя, знаешь! березовым-то веником, чтобы для вкуса-то! Вот у тебя теперь славный аппетит, так чтобы еще был получше! Вот попробуй-ка пойди в кладовую, а я тем временем из окна стану глядеть. Им ни в чем нельзя доверять", продолжал он, обратившись к Чичикову, после того как Прошка убрался вместе с своими сапогами. Вслед за тем он начал и на Чичикова посматривать подозрительно. Черты такого необыкновенного великодушия стали ему казаться невероятными, и он подумал про себя: "Ведь чорт его знает; может быть, он просто хвастун, как все эти мотишки: наврет, наврет, чтобы поговорить да напиться чаю, а потом и уедет!" И потому из предосторожности, и вместе желая несколько поиспытать его, сказал он, что недурно бы совершить купчую поскорее, потому что-де в человеке не уверен: сегодня жив, а завтра и бог весть.

Чичиков изъявил готовность совершить ее хоть сию же минуту и потребовал только списочка всем крестьянам.

Это успокоило Плюшкина. Заметно было, что он придумывал что-то сделать, и точно, взявши ключи, приблизился к шкафу и, отперши дверцу, рылся долго между стаканами и чашками и наконец произнес: "Ведь вот не сыщешь, а у меня был славный ликерчик, если только не выпили! народ, такие воры! А вот разве не это ли он?" Чичиков увидел в руках его графинчик, который был весь в пыли, как в фуфайке. "Еще покойница делала", продолжал Плюшкин: "мошенница-ключница совсем было его забросила и даже не закупорила, каналья! Козявки и всякая дрянь было напичкались туда, но я весь сор-то повынул, и теперь вот чистенькой я вам налью рюмочку".

Но Чичиков постарался отказаться от такого ликерчика, сказавши, что он уже и пил и ел.

"Пили уже и ели!" сказал Плюшкин. "Да, конечно, хорошего общества человека хоть где узнаешь: он и не ест, а сыт; а как эдакой какой-нибудь воришка, да его сколько ни корми... Ведь вот капитан: приедет: "Дядюшка, говорит, дайте чего- нибудь поесть!" А я ему такой же дядюшка, как он мне дедушка. У себя дома есть, верно, нечего, так вот он и шатается! Да, ведь вам нужен реестрик всех этих тунеядцев? Как же, я, как знал, всех их списал на особую бумажку, чтобы при первой подаче ревизии всех их вычеркнуть". Плюшкин надел очки и стал рыться в бумагах. Развязывая всякие связки, он попотчевал своего гостя такою пылью, что тот чихнул. Наконец вытащил бумажку, всю исписанную кругом. Крестьянские имена усыпали ее тесно, как мошки. Были там всякие: и Парамонов, и Пименов, и Пантелеймонов, и даже выглянул какой-то Григорий Доезжай-не-доедешь; всех было сто двадцать с лишком. Чичиков улыбнулся при виде такой многочисленности. Спрятав ее в карман, он заметил Плюшкину, что ему нужно будет для совершения крепости приехать в город.

"В город? Да как же?.. а дом-то как оставить? Ведь у меня народ или вор, или мошенник: в день так оберут, что и кафтана не на чем будет повесить".

"Так не имеете ли кого-нибудь знакомого?"

"Да кого же знакомого? Все мои знакомые перемерли или раззнакомились. Ах, батюшки! как не иметь, имею!" вскрикнул он. "Ведь знаком сам председатель, езжал даже в старые годы ко мне, как не знать! однокорытниками были, вместе по заборам лазили! как не знакомый? уж такой знакомый! так уж не к нему ли написать?"

"И конечно, к нему".

"Как же, уж такой знакомый! в школе были приятели".

И на этом деревянном лице вдруг скользнул какой-то теплый луч, выразилось не чувство, а какое-то бледное отражение чувства, явление, подобное неожиданному появлению на поверхности вод утопающего, произведшему радостный крик в толпе, обступившей берег. Но напрасно обрадовавшиеся братья и сестры кидают с берега веревку и ждут, не мелькнет ли вновь спина или утомленные бореньем руки, - появление было последнее. Глухо всё, и еще страшнее и пустыннее становится после того затихнувшая поверхность безответной стихии. Так и лицо Плюшкина вслед за мгновенно скользнувшим на нем чувством стало еще бесчувственней и еще пошлее.

"Лежала на столе четвертка чистой бумаги", сказал он: "да не знаю, куда запропастилась: люди у меня такие негодные!" Тут стал он заглядывать и под стол и на стол, шарил везде и наконец закричал: "Мавра! а Мавра!" На зов явилась женщина с тарелкой в руках, на которой лежал сухарь, уже знакомый читателю. И между ними произошел такой разговор:

"Куда ты дела, разбойница, бумагу?"

"Ей-богу, барин, не видывала, опричь небольшого лоскутка, которым изволили прикрыть рюмку".

"А вот я по глазам вижу, что подтибрила".

"Да на что ж бы я подтибрила? Ведь мне проку с ней никакого; я грамоте не знаю".

"Врешь, ты снесла пономаренку: он маракует, так ты ему и снесла".

"Да пономаренок, если захочет, так достанет себе бумаги. Не видал он вашего лоскутка!"

"Вот погоди-ка: на страшном суде черти припекут тебя за это железными рогатками! вот посмотришь, как припекут!"

"Да за что же припекут, коли я не брала и в руки четвертки? Уж скорее в другой какой бабьей слабости, а воровством меня еще никто не попрекал".

"А вот черти-то тебя и припекут! скажут: "А вот тебе, мошенница, за то, что барина-то обманывала!", да горячими-то тебя и припекут!"

"А я скажу: не за что! ей-богу, не за что, не брала я... Да вон она лежит на столе. Всегда понапраслиной попрекаете!"

Плюшкин увидел, точно, четвертку и на минуту остановился, пожевал губами и произнес: "Ну, что ж ты расходилась так? Экая занозистая! Ей скажи только одно слово, а она уж в ответ десяток! Поди-ка принеси огоньку запечатать письмо. Да стой, ты схватишь сальную свечу, сало дело топкое: сгорит - да и нет, только убыток; а ты принеси-ка мне лучинку!"

Мавра ушла, а Плюшкин, севши в кресла и взявши в руку перо, долго еще ворочал на все стороны четвертку, придумывая: нельзя ли отделить от нее еще осьмушку, но наконец убедился, что никак нельзя; всунул перо в чернильницу с какою-то заплесневшею жидкостью и множеством мух на дне и стал писать, выставляя буквы, похожие на музыкальные ноты, придерживая поминутно прыть руки, которая расскакивалась по всей бумаге, лепя скупо строка на строку, и не без сожаления подумывая о том, что всё еще останется много чистого пробела.

И до такой ничтожности, мелочности, гадости мог снизойти человек! мог так измениться! И похоже это на правду? Всё похоже на правду, всё может статься с человеком. Нынешний же пламенный юноша отскочил бы с ужасом, если бы показали ему его же портрет в старости. Забирайте же с собою в путь, выходя из мягких юношеских лет в суровое ожесточающее мужество, забирайте с собою все человеческие движения, не оставляйте их на дороге: не подымете потом! Грозна, страшна грядущая впереди старость, и ничего не отдает назад и обратно! Могила милосерднее ее, на могиле напишется: здесь погребен человек! но ничего не прочитаешь в хладных, бесчувственных чертах бесчеловечной старости.

"А не знаете ли вы какого-нибудь вашего приятеля", сказал Плюшкин, складывая письмо: "которому бы понадобились беглые души?"

"А у вас есть и беглые?" быстро спросил Чичиков очнувшись.

"В том-то и дело, что есть. Зять делал выправки: говорит, будто и след простыл, но ведь он человек военный: мастер притопывать шпорой, а если бы похлопотать по судам..."

"А сколько их будет числом?"

"Да десятков до семи тоже наберется".

"А, ей-богу, так! Ведь у меня что год, то бегут. Народ-то больно прожорлив, от праздности завел привычку трескать, а у меня есть и самому нечего... А уж я бы за них что ни дай, взял бы. Так посоветуйте вашему приятелю-то: отыщись ведь только десяток, так вот уж у него славная деньга. Ведь ревизская душа стоит в пятистах рублях".

"Нет, этого мы приятелю и понюхать не дадим", сказал про себя Чичиков и потом объяснил, что такого приятеля никак не найдется, что одни издержки по этому делу будут стоить более; ибо от судов нужно отрезать полы собственного кафтана, да уходить подалее; но что если он уже действительно так стиснут, то, будучи подвигнут участием, он готов дать... но что это такая безделица, о которой даже не стоит и говорить".

"А сколько бы вы дали?" спросил Плюшкин и сам ожидовел; руки его задрожали, как ртуть.

"Я бы дал по двадцати пяти копеек за душу".

"А как вы покупаете, на чистые?"

"Да, сейчас деньги".

"Только, батюшка, ради нищеты-то моей, уже дали бы по сорока копеек".

"Почтеннейший!" сказал Чичиков: "не только по сорока копеек, по пятисот рублей заплатил бы! с удовольствием заплатил бы, потому что вижу - почтенный, добрый старик терпит по причине собственного добродушия".

"А, ей-богу, так! ей-богу, правда!" сказал Плюшкин, свесив голову вниз и сокрушительно покачав ее. "Всё от добродушия".

"Ну, видите ли, я вдруг постигнул ваш характер. Итак, почему ж не дать бы мне по пятисот рублей за душу, но... состоянья нет; по пяти копеек, извольте, готов прибавить, чтобы каждая душа обошлась таким образом в тридцать копеек".

"Ну, батюшка, воля ваша, хоть по две копеечки пристегните".

"По две копеечки пристегну, извольте. Сколько их у вас? Вы, кажется, говорили семьдесят?"

"Нет. Всего наберется семьдесят восемь".

"Семьдесят восемь, семьдесят восемь, по тридцати копеек за душу, это будет..." здесь герой наш одну секунду, не более, подумал и сказал вдруг: "это будет двадцать четыре рубля девяносто шесть копеек!" Он был в арифметике силен. Тут же заставил он Плюшкина написать расписку и выдал ему деньги, которые тот принял в обе руки и понес их к бюро с такою же осторожностью, как будто бы нес какую-нибудь жидкость, ежеминутно боясь расхлестать ее. Подошедши к бюро, он переглядел их еще раз и уложил тоже чрезвычайно осторожно в один из ящиков, где, верно, им суждено быть погребенными до тех пор, покамест отец Карп и отец Поликарп, два священника его деревни, не погребут его самого, к неописанной радости зятя и дочери, а может быть, и капитана, приписавшегося ему в родню. Спрятавши деньги, Плюшкин сел в кресла и уже, казалось, больше не мог найти материи, о чем говорить.

"А что, вы уж собираетесь ехать?" сказал он, заметив небольшое движение, которое сделал Чичиков для того только, чтобы достать из кармана платок.

Этот вопрос напомнил ему, что в самом деле незачем более мешкать. "Да, мне пора!" произнес он, взявшись за шляпу.

"А чайку?"

"Нет, уж чайку пусть лучше когда-нибудь в другое время".

"Как же, а я приказал самовар. Я, признаться сказать, не охотник до чаю: напиток дорогой, да и цена на сахар поднялась немилосердная. Прошка! не нужно самовара! Сухарь отнеси Мавре, слышишь: пусть его положит на то же место, или нет, подай его сюда, я ужо снесу его сам. Прощайте, батюшка, да благословит вас бог! А письмо-то председателю вы отдайте. Да! пусть прочтет, он мой старый знакомый. Как же! были с ним однокорытниками!"

Засим это странное явление, этот съежившийся старичишка проводил его со двора, после чего велел ворота тот же час запереть, потом обошел кладовые, с тем чтобы осмотреть, на своих ли местах сторожа, которые стояли на всех углах, колотя деревянными лопатками в пустой бочонок, наместо чугунной доски; после того заглянул в кухню, где под видом того, чтобы попробовать, хорошо ли едят люди, наелся препорядочно щей с кашею и, выбранивши всех до последнего за воровство и дурное поведение, возвратился в свою комнату. Оставшись один, он даже подумал о том, как бы и чем возблагодарить гостя за такое, в самом деле, беспримерное великодушие. "Я ему подарю", подумал он про себя: "карманные часы: они ведь хорошие, серебряные часы, а не то чтобы какие-нибудь томпаковые или бронзовые, немножко поиспорчены, да ведь он себе переправит; он человек еще молодой, так ему нужны карманные часы, чтобы понравиться своей невесте! Или нет", прибавил он, после некоторого размышления: "лучше я оставлю их ему после моей смерти, в духовной, чтобы вспоминал обо мне".

Но герой наш и без часов был в самом веселом расположении духа. Такое неожиданное приобретение было сущий подарок. В самом деле, что ни говори, не только одни мертвые души, но еще и беглые, и всего двести с лишком человек! Конечно, еще подъезжая к деревне Плюшкина, он уже предчувствовал, что будет кое-какая нажива, но такой прибыточной никак не ожидал. Всю дорогу он был весел необыкновенно, посвистывал, наигрывал губами, приставивши ко рту кулак, как будто играл на трубе, и наконец затянул какую-то песню, до такой степени необыкновенную, что сам Селифан слушал, слушал и потом, покачав слегка головой, сказал: "Вишь ты, как барин поет!" Были уже густые сумерки, когда подъехали они к городу. Тень со светом перемешалась совершенно, и, казалось, самые предметы перемешалися тоже. Пестрый шлагбаум принял какой-то неопределенный цвет; усы у стоявшего на часах солдата казались на лбу и гораздо выше глаз, а носа как будто не было вовсе. Гром и прыжки дали заметить, что бричка взъехала на мостовую. Фонари еще не зажигались, кое-где только начинались освещаться окна домов, а в переулках и закоулках происходили сцены и разговоры, неразлучные с этим временем во всех городах, где много солдат, извозчиков, работников и особенного рода существ, в виде дам в красных шалях и башмаках без чулок, которые, как летучие мыши, шныряют по перекресткам. Чичиков не замечал их и даже не заметил многих тоненьких чиновников с тросточками, которые, вероятно, сделавши прогулку за городом, возвращались домой. Изредка доходили до слуха его какие-то, казалось, женские восклицания: "Врешь, пьяница! я никогда не позволяла ему такого грубиянства!" или: "Ты не дерись, невежа, а ступай в часть, там я тебе докажу!.. " Словом, те слова, которые вдруг обдадут как варом какого-нибудь замечтавшегося двадцатилетнего юношу, когда, возвращаясь из театра, несет он в голове испанскую улицу, ночь, чудный женский образ с гитарой и чу?дными кудрями. Чего нет и что не грезится в голове его? он в небесах и к Шиллеру заехал в гости - и вдруг раздаются над ним, как гром, роковые слова, и видит он, что вновь очутился на земле, и даже на Сенной площади, и даже близ кабака, и вновь пошла по-будничному щеголять перед ним жизнь.

Наконец бричка, сделавши порядочный скачок, опустилась, как будто в яму, в ворота гостиницы, и Чичиков был встречен Петрушкою, который одною рукою придерживал полу своего сертука, ибо не любил, чтобы расходились полы, а другою стал помогать ему вылезать из брички. Половой тоже выбежал, со свечою в руке и салфеткою на плече. Обрадовался ли Петрушка приезду барина, неизвестно, по крайней мере, они перемигнулись с Селифаном, и обыкновенно суровая его наружность на этот раз как будто несколько прояснилась.

"Долго изволили погулять", сказал половой, освещая лестницу.

"Да", сказал Чичиков, когда взошел на лестницу. "Ну, а ты что?"

"Слава богу", отвечал половой, кланяясь. "Вчера приехал поручик какой-то военный, занял шестнадцатый номер".

"Поручик?"

"Неизвестно какой, из Рязани, гнедые лошади".

"Хорошо, хорошо, веди себя и вперед хорошо!" сказал Чичиков и вошел в свою комнату. Проходя переднюю, он покрутил носом и сказал Петрушке: "Ты бы, по крайней мере, хоть окна отпер!"

"Да я их отпирал", сказал Петрушка, да и соврал. Впрочем, барин и сам знал, что он соврал, но уж не хотел ничего возражать. После сделанной поездки он чувствовал сильную усталость. Потребовавши самый легкий ужин, состоявший только в поросенке, он тот же час разделся и, забравшись под одеяло, заснул сильно, крепко, заснул чудным образом, как спят одни только те счастливцы, которые не ведают ни гемороя, ни блох, ни слишком сильных умственных способностей.

Николай Гоголь - Мертвые души. 06 Том 1 - Глава VI , читать текст

См. также Гоголь Николай - Проза (рассказы, поэмы, романы...) :

Мертвые души. 07 Том 1 - Глава VII
Счастлив путник, который после длинной, скучной дороги, с ее холодами...

Мертвые души. 08 Том 1 - Глава VIII
Покупки Чичикова сделались предметом разговоров в городе. Пошли толки...

Прежде, давно, в лета моей юности, в лета невозвратно мелькнувшего моего детства, мне было весело подъезжать в первый раз к незнакомому месту: все равно, была ли то деревушка, бедный уездный городишка, село ли, слободка, – любопытного много открывал в нем детский любопытный взгляд. Всякое строение, все, что носило только на себе напечатленье какой-нибудь заметной особенности, – все останавливало меня и поражало. Каменный ли казенный дом, известной архитектуры с половиною фальшивых окон, один-одинешенек торчавший среди бревенчатой тесаной кучи одноэтажных мещанских обывательских домиков, круглый ли правильный купол, весь обитый листовым белым железом, вознесенный над выбеленною, как снег, новою церковью, рынок ли, франт ли уездный, попавшийся среди города, – ничто не ускользало от свежего тонкого вниманья, и, высунувши нос из походной телеги своей, я глядел и на невиданный дотоле покрой какого-нибудь сюртука, и на деревянные ящики с гвоздями, с серой, желтевшей вдали, с изюмом и мылом, мелькавшие из дверей овощной лавки вместе с банками высохших московских конфект, глядел и на шедшего в стороне пехотного офицера, занесенного бог знает из какой губернии на уездную скуку, и на купца, мелькнувшего в сибирке на беговых дрожках, и уносился мысленно за ними в бедную жизнь их. Уездный чиновник пройди мимо – я уже и задумывался: куда он идет, на вечер ли к какому-нибудь своему брату или прямо к себе домой, чтобы, посидевши с полчаса на крыльце, пока не совсем еще сгустились сумерки, сесть за ранний ужин с матушкой, с женой, с сестрой жены и всей семьей, и о чем будет веден разговор у них в то время, когда дворовая девка в монистах или мальчик в толстой куртке принесет уже после супа сальную свечу в долговечном домашнем подсвечнике. Подъезжая к деревне какого-нибудь помещика, я любопытно смотрел на высокую узкую деревянную колокольню или широкую темную деревянную старую церковь. Заманчиво мелькали мне издали сквозь древесную зелень красная крыша и белые трубы помещичьего дома, и я ждал нетерпеливо, пока разойдутся на обе стороны заступавшие его сады и он покажется весь с своею, тогда, увы! вовсе не пошлою, наружностью; и по нем старался я угадать, кто таков сам помещик, толст ли он, и сыновья ли у него, или целых шестеро дочерей с звонким девическим смехом, играми и вечною красавицей меньшею сестрицей, и черноглазы ли они, и весельчак ли он сам или хмурен, как сентябрь в последних числах, глядит в календарь да говорит про скучную для юности рожь и пшеницу.

Теперь равнодушно подъезжаю ко всякой незнакомой деревне и равнодушно гляжу на ее пошлую наружность; моему охлажденному взору неприютно, мне не смешно, и то, что пробудило бы в прежние годы живое движенье в лице, смех и немолчные речи, то скользит теперь мимо, и безучастное молчание хранят мои недвижные уста. О моя юность! о моя свежесть!

Покамест Чичиков думал и внутренне посмеивался над прозвищем, отпущенным мужиками Плюшкину, он не заметил, как въехал в средину обширного села со множеством изб и улиц. Скоро, однако же, дал заметить ему это препорядочный толчок, произведенный бревенчатою мостовою, пред которою городская каменная была ничто. Эти бревна, как фортепьянные клавиши, подымались то вверх, то вниз, и необерегшийся ездок приобретал или шишку на затылок, или синее пятно на лоб, или же случалось своими собственными зубами откусить пребольно хвостик собственного же языка. Какую-то особенную ветхость заметил он на всех деревенских строениях: бревно на избах было темно и старо; многие крыши сквозили, как решето; на иных оставался только конек вверху да жерди по сторонам в виде ребр. Кажется, сами хозяева снесли с них дранье и тес, рассуждая, и, конечно, справедливо, что в дождь избы не кроют, а в вёдро и сама не каплет, бабиться же в ней незачем, когда есть простор и в кабаке, и на большой дороге, – словом, где хочешь. Окна в избенках были без стекол, иные были заткнуты тряпкой или зипуном; балкончики под крышами с перилами, неизвестно для каких причин делаемые в иных русских избах, покосились и почернели даже не живописно. Из-за изб тянулись во многих местах рядами огромные клади хлеба, застоявшиеся, как видно, долго; цветом походили они на старый, плохо выжженный кирпич, на верхушке их росла всякая дрянь, и даже прицепился сбоку кустарник. Хлеб, как видно, был господский. Из-за хлебных кладей и ветхих крыш возносились и мелькали на чистом воздухе, то справа, то слева, по мере того как бричка делала повороты, две сельские церкви, одна возле другой: опустевшая деревянная и каменная, с желтенькими стенами, испятнанная, истрескавшаяся. Частями стал выказываться господский дом и наконец глянул весь в том месте, где цепь изб прервалась и наместо их остался пустырем огород или капустник, обнесенный низкою, местами изломанною городьбою. Каким-то дряхлым инвалидом глядел сей странный замок, длинный, длинный непомерно. Местами был он в один этаж, местами в два; на темной крыше, не везде надежно защищавшей его старость, торчали два бельведера, один против другого, оба уже пошатнувшиеся, лишенные когда-то покрывавшей их краски. Стены дома ощеливали местами нагую штукатурную решетку и, как видно, много потерпели от всяких непогод, дождей, вихрей и осенних перемен. Из окон только два были открыты, прочие были заставлены ставнями или даже забиты досками. Эти два окна, с своей стороны, были тоже подслеповаты; на одном из них темнел наклеенный треугольник из синей сахарной бумаги.

Старый, обширный, тянувшийся позади дома сад, выходивший за село и потом пропадавший в поле, заросший и заглохлый, казалось, один освежал эту обширную деревню и один был вполне живописен в своем картинном опустении. Зелеными облаками и неправильными трепетолистными куполами лежали на небесном горизонте соединенные вершины разросшихся на свободе дерев. Белый колоссальный ствол березы, лишенный верхушки, отломленной бурею или грозою, подымался из этой зеленой гущи и круглился на воздухе, как правильная мраморная сверкающая колонна; косой остроконечный излом его, которым он оканчивался кверху вместо капители, темнел на снежной белизне его, как шапка или черная птица. Хмель, глушивший внизу кусты бузины, рябины и лесного орешника и пробежавший потом по верхушке всего частокола, взбегал наконец вверх и обвивал до половины сломленную березу. Достигнув середины ее, он оттуда свешивался вниз и начинал уже цеплять вершины других дерев или же висел на воздухе, завязавши кольцами свои тонкие цепкие крючья, легко колеблемые воздухом. Местами расходились зеленые чащи, озаренные солнцем, и показывали неосвещенное между них углубление, зиявшее, как темная пасть; оно было все окинуто тенью, и чуть-чуть мелькали в черной глубине его: бежавшая узкая дорожка, обрушенные перилы, пошатнувшаяся беседка, дуплистый дряхлый ствол ивы, седой чапыжник , густой щетиною вытыкавший из-за ивы иссохшие от страшной глушины, перепутавшиеся и скрестившиеся листья и сучья, и, наконец, молодая ветвь клена, протянувшая сбоку свои зеленые лапы-листы, под один из которых забравшись бог весть каким образом, солнце превращало его вдруг в прозрачный и огненный, чудно сиявший в этой густой темноте. В стороне, у самого края сада, несколько высокорослых, не вровень другим, осин подымали огромные вороньи гнезда на трепетные свои вершины. У иных из них отдернутые и не вполне отделенные ветви висели вниз вместе с иссохшими листьями. Словом, все было хорошо, как не выдумать ни природе, ни искусству, но как бывает только тогда, когда они соединятся вместе, когда по нагроможденному, часто без толку, труду человека пройдет окончательным резцом своим природа, облегчит тяжелые массы, уничтожит грубоощутительную правильность и нищенские прорехи, сквозь которые проглядывает нескрытый, нагой план, и даст чудную теплоту всему, что создалось в хладе размеренной чистоты и опрятности.

Сделав один или два поворота, герой наш очутился наконец перед самым домом, который показался теперь еще печальнее. Зеленая плесень уже покрыла ветхое дерево на ограде и воротах. Толпа строений: людских, амбаров, погребов, видимо ветшавших, – наполняла двор; возле них направо и налево видны были ворота в другие дворы. Все говорило, что здесь когда-то хозяйство текло в обширном размере, и все глядело ныне пасмурно. Ничего не заметно было оживляющего картину: ни отворявшихся дверей, ни выходивших откуда-нибудь людей, никаких живых хлопот и забот дома! Только одни главные ворота были растворены, и то потому, что въехал мужик с нагруженною телегою, покрытою рогожею, показавшийся как бы нарочно для оживления сего вымершего места; в другое время и они были заперты наглухо, ибо в железной петле висел замок-исполин. У одного из строений Чичиков скоро заметил какую-то фигуру, которая начала вздорить с мужиком, приехавшим на телеге. Долго он не мог распознать, какого пола была фигура: баба или мужик. Платье на ней было совершенно неопределенное, похожее очень на женский капот, на голове колпак, какой носят деревенские дворовые бабы, только один голос показался ему несколько сиплым для женщины. «Ой, баба! – подумал он про себя и тут же прибавил: – ой, нет!» – «Конечно, баба!» – наконец сказал он, рассмотрев попристальнее. Фигура с своей стороны глядела на него тоже пристально. Казалось, гость был для нее в диковинку, потому что она обсмотрела не только его, но и Селифана, и лошадей, начиная с хвоста и до морды. По висевшим у ней за поясом ключам и по тому, что она бранила мужика довольно поносными словами, Чичиков заключил, что это, верно, ключница.

– Послушай, матушка, – сказал он, выходя из брички, – что барин?..

– Нет дома, – прервала ключница, не дожидаясь окончания вопроса, и потом, спустя минуту, прибавила: – А что вам нужно?

– Есть дело!

– Идите в комнаты! – сказала ключница, отворотившись и показав ему спину, запачканную мукою, с большой прорехою пониже.

Он вступил в темные широкие сени, от которых подуло холодом, как из погреба. Из сеней он попал в комнату, тоже темную, чуть-чуть озаренную светом, выходившим из-под широкой щели, находившейся внизу двери. Отворивши эту дверь, он наконец очутился в свету и был поражен представшим беспорядком. Казалось, как будто в доме происходило мытье полов и сюда на время нагромоздили всю мебель. На одном столе стоял даже сломанный стул, и рядом с ним часы с остановившимся маятником, к которому паук уже приладил паутину. Тут же стоял прислоненный боком к стене шкаф с старинным серебром, графинчиками и китайским фарфором. На бюре, выложенном перламутною мозаикой, которая местами уже выпала и оставила после себя одни желтенькие желобки, наполненные клеем, лежало множество всякой всячины: куча исписанных мелко бумажек, накрытых мраморным позеленевшим прессом с яичком наверху, какая-то старинная книга в кожаном переплете с красным обрезом, лимон, весь высохший, ростом не более лесного ореха, отломленная ручка кресел, рюмка с какою-то жидкостью и тремя мухами, накрытая письмом, кусочек сургучика, кусочек где-то поднятой тряпки, два пера, запачканные чернилами, высохшие, как в чахотке, зубочистка, совершенно пожелтевшая, которою хозяин, может быть, ковырял в зубах своих еще до нашествия на Москву французов.

По стенам навешано было весьма тесно и бестолково несколько картин: длинный пожелтевший гравюр какого-то сражения, с огромными барабанами, кричащими солдатами в треугольных шляпах и тонущими конями, без стекла, вставленный в раму красного дерева с тоненькими бронзовыми полосками и бронзовыми же кружками по углам. В ряд с ними занимала полстены огромная почерневшая картина, писанная масляными красками, изображавшая цветы, фрукты, разрезанный арбуз, кабанью морду и висевшую головою вниз утку. С середины потолка висела люстра в холстинном мешке, от пыли сделавшаяся похожею на шелковый кокон, в котором сидит червяк. В углу комнаты была навалена на полу куча того, что погрубее и что недостойно лежать на столах. Что именно находилось в куче, решить было трудно, ибо пыли на ней было в таком изобилии, что руки всякого касавшегося становились похожими на перчатки; заметнее прочего высовывался оттуда отломленный кусок деревянной лопаты и старая подошва сапога. Никак бы нельзя было сказать, чтобы в комнате сей обитало живое существо, если бы не возвещал его пребыванье старый, поношенный колпак, лежавший на столе. Пока он рассматривал все странное убранство, отворилась боковая дверь и взошла та же самая ключница, которую встретил он на дворе. Но тут увидел он, что это был скорее ключник, чем ключница: ключница, по крайней мере, не бреет бороды, а этот, напротив того, брил, и, казалось, довольно редко, потому что весь подбородок с нижней частью щеки походил у него на скребницу из железной проволоки, какою чистят на конюшне лошадей. Чичиков, давши вопросительное выражение лицу своему, ожидал с нетерпеньем, что хочет сказать ему ключник. Ключник тоже с своей стороны ожидал, что хочет ему сказать Чичиков. Наконец последний, удивленный таким странным недоумением, решился спросить:

– Что ж барин? у себя, что ли?

– Здесь хозяин, – сказал ключник.

– Где же? – повторил Чичиков.

– Что, батюшка, слепы-то, что ли? – спросил ключник. – Эхва! А вить хозяин-то я!

Здесь герой наш поневоле отступил назад и поглядел на него пристально. Ему случалось видеть немало всякого рода людей, даже таких, каких нам с читателем, может быть, никогда не придется увидать; но такого он еще не видывал. Лицо его не представляло ничего особенного; оно было почти такое же, как у многих худощавых стариков, один подбородок только выступал очень далеко вперед, так что он должен был всякий раз закрывать его платком, чтобы не заплевать; маленькие глазки еще не потухнули и бегали из-под высоко выросших бровей, как мыши, когда, высунувши из темных нор остренькие морды, насторожа уши и моргая усом, они высматривают, не затаился ли где кот или шалун мальчишка, и нюхают подозрительно самый воздух. Гораздо замечательнее был наряд его: никакими средствами и стараньями нельзя бы докопаться, из чего состряпан был его халат: рукава и верхние полы до того засалились и залоснились, что походили на юфть , какая идет на сапоги; назади вместо двух болталось четыре полы, из которых охлопьями лезла хлопчатая бумага. На шее у него тоже было повязано что-то такое, которого нельзя было разобрать: чулок ли, подвязка ли, или набрюшник, только никак не галстук. Словом, если бы Чичиков встретил его, так принаряженного, где-нибудь у церковных дверей, то, вероятно, дал бы ему медный грош. Ибо к чести героя нашего нужно сказать, что сердце у него было сострадательно и он не мог никак удержаться, чтобы не подать бедному человеку медного гроша. Но пред ним стоял не нищий, пред ним стоял помещик. У этого помещика была тысяча с лишком душ, и попробовал бы кто найти у кого другого столько хлеба зерном, мукою и просто в кладях, у кого бы кладовые, амбары и сушилы загромождены были таким множеством холстов, сукон, овчин выделанных и сыромятных, высушенными рыбами и всякой овощью, или губиной . Заглянул бы кто-нибудь к нему на рабочий двор, где наготовлено было на запас всякого дерева и посуды, никогда не употреблявшейся, – ему бы показалось, уж не попал ли он как-нибудь в Москву на щепной двор, куда ежедневно отправляются расторопные тещи и свекрухи, с кухарками позади, делать свои хозяйственные запасы и где горами белеет всякое дерево – шитое, точеное, лаженое и плетёное; бочки, пересеки, ушаты, лагуны , жбаны с рыльцами и без рылец, побратимы, лукошки, мыкольники , куда бабы кладут свои мочки и прочий дрязг, коробья из тонкой гнутой осины, бураки из плетеной берестки и много всего, что идёт на потребу богатой и бедной Руси. На что бы, казалось, нужна была Плюшкину такая гибель подобных изделий? во всю жизнь не пришлось бы их употребить даже на два таких имения, какие были у него, – но ему и этого казалось мало. Не довольствуясь сим, он ходил еще каждый день по улицам своей деревни, заглядывал под мостики, под перекладины и все, что ни попадалось ему: старая подошва, бабья тряпка, железный гвоздь, глиняный черепок, – все тащил к себе и складывал в ту кучу, которую Чичиков заметил в углу комнаты. «Вон уже рыболов пошел на охоту!» – говорили мужики, когда видели его, идущего на добычу. И в самом деле, после него незачем было мести улицу: случилось проезжавшему офицеру потерять шпору, шпора эта мигом отправилась в известную кучу; если баба, как-нибудь зазевавшись у колодца, позабывала ведро, он утаскивал и ведро. Впрочем, когда приметивший мужик уличал его тут же, он не спорил и отдавал похищенную вещь; но если только она попадала в кучу, тогда все кончено: он божился, что вещь его, куплена им тогда-то, у того-то или досталась от деда. В комнате своей он подымал с пола все, что ни видел: сургучик, лоскуток бумажки, перышко, и все это клал на бюро или на окошко.

Герой «Мертвых душ» Плюшкин. Рисунок Кукрыниксов

А ведь было время, когда он только был бережливым хозяином! был женат и семьянин, и сосед заезжал к нему пообедать, слушать и учиться у него хозяйству и мудрой скупости. Все текло живо и совершалось размеренным ходом: двигались мельницы, валяльни, работали суконные фабрики, столярные станки, прядильни; везде во все входил зоркий взгляд хозяина и, как трудолюбивый паук, бегал хлопотливо, но расторопно, по всем концам своей хозяйственной паутины. Слишком сильные чувства не отражались в чертах лица его, но в глазах был виден ум; опытностию и познанием света была проникнута речь его, и гостю было приятно его слушать; приветливая и говорливая хозяйка славилась хлебосольством; навстречу выходили две миловидные дочки, обе белокурые и свежие, как розы; выбегал сын, разбитной мальчишка, и целовался со всеми, мало обращая внимания на то, рад ли или не рад был этому гость. В доме были открыты все окна, антресоли были заняты квартирою учителя-француза, который славно брился и был большой стрелок: приносил всегда к обеду тетерек или уток, а иногда и одни воробьиные яйца, из которых заказывал себе яичницу, потому что больше в целом доме никто ее не ел. На антресолях жила также его компатриотка, наставница двух девиц. Сам хозяин являлся к столу в сюртуке, хотя несколько поношенном, но опрятном, локти были в порядке: нигде никакой заплаты. Но добрая хозяйка умерла; часть ключей, а с ними мелких забот, перешла к нему. Плюшкин стал беспокойнее и, как все вдовцы, подозрительнее и скупее. На старшую дочь Александру Степановну он не мог во всем положиться, да и был прав, потому что Александра Степановна скоро убежала с штабс-ротмистром, бог весть какого кавалерийского полка, и обвенчалась с ним где-то наскоро в деревенской церкви, зная, что отец не любит офицеров по странному предубеждению, будто бы все военные картежники и мотишки. Отец послал ей на дорогу проклятие, а преследовать не заботился. В доме стало еще пустее. Во владельце стала заметнее обнаруживаться скупость, сверкнувшая в жестких волосах его седина, верная подруга ее, помогла ей еще более развиться; учитель-француз был отпущен, потому что сыну пришла пора на службу; мадам была прогнана, потому что оказалась не безгрешною в похищении Александры Степановны; сын, будучи отправлен в губернский город, с тем чтобы узнать в палате, по мнению отца, службу существенную, определился вместо того в полк и написал к отцу уже по своем определении, прося денег на обмундировку; весьма естественно, что он получил на это то, что называется в простонародии шиш. Наконец последняя дочь, остававшаяся с ним в доме, умерла, и старик очутился один сторожем, хранителем и владетелем своих богатств. Одинокая жизнь дала сытную пищу скупости, которая, как известно, имеет волчий голод и чем более пожирает, тем становится ненасытнее; человеческие чувства, которые и без того не были в нем глубоки, мелели ежеминутно, и каждый день что-нибудь утрачивалось в этой изношенной развалине. Случись же под такую минуту, как будто нарочно в подтверждение его мнения о военных, что сын его проигрался в карты; он послал ему от души свое отцовское проклятие и никогда уже не интересовался знать, существует ли он на свете или нет. С каждым годом притворялись окна в его доме, наконец остались только два, из которых одно, как уже видел читатель, было заклеено бумагою; с каждым годом уходили из вида более и более главные части хозяйства, и мелкий взгляд его обращался к бумажкам и перышкам, которые он собирал в своей комнате; неуступчивее становился он к покупщикам, которые приезжали забирать у него хозяйственные произведения; покупщики торговались, торговались и наконец бросили его вовсе, сказавши, что это бес, а не человек; сено и хлеб гнили, клади и стоги обращались в чистый навоз, хоть разводи на них капусту, мука в подвалах превратилась в камень, и нужно было ее рубить, к сукнам, холстам и домашним материям страшно было притронуться: они обращались в пыль. Он уже позабывал сам, сколько у него было чего, и помнил только, в каком месте стоял у него в шкафу графинчик с остатком какой-нибудь настойки, на котором он сам сделал наметку, чтобы никто воровским образом ее не выпил, да где лежало перышко или сургучик. А между тем в хозяйстве доход собирался по-прежнему: столько же оброку должен был принесть мужик, таким же приносом орехов обложена была всякая баба; столько же поставов холста должна была наткать ткачиха, – все это сваливалось в кладовые, и все становилось гниль и прореха, и сам он обратился наконец в какую-то прореху на человечестве. Александра Степановна как-то приезжала раза два с маленьким сынком, пытаясь, нельзя ли чего-нибудь получить; видно, походная жизнь с штабс-ротмистром не была так привлекательна, какою казалась до свадьбы. Плюшкин, однако же, ее простил и даже дал маленькому внучку поиграть какую-то пуговицу, лежавшую на столе, но денег ничего не дал. В другой раз Александра Степановна приехала с двумя малютками и привезла ему кулич к чаю и новый халат, потому что у батюшки был такой халат, на который глядеть не только было совестно, но даже стыдно. Плюшкин приласкал обоих внуков и, посадивши их к себе одного на правое колено, а другого на левое, покачал их совершенно таким образом, как будто они ехали на лошадях, кулич и халат взял, но дочери решительно ничего не дал; с тем и уехала Александра Степановна.

Итак, вот какого рода помещик стоял перед Чичиковым! Должно сказать, что подобное явление редко попадается на Руси, где все любит скорее развернуться, нежели съежиться, и тем поразительнее бывает оно, что тут же в соседстве подвернется помещик, кутящий во всю ширину русской удали и барства, прожигающий, как говорится, насквозь жизнь. Небывалый проезжий остановится с изумлением при виде его жилища, недоумевая, какой владетельный принц очутился внезапно среди маленьких, темных владельцев: дворцами глядят его белые каменные домы с бесчисленным множеством труб, бельведеров, флюгеров, окруженные стадом флигелей и всякими помещеньями для приезжих гостей. Чего нет у него? Театры, балы; всю ночь сияет убранный огнями и плошками, оглашенный громом музыки сад. Полгубернии разодето и весело гуляет под деревьями, и никому не является дикое и грозящее в сем насильственном освещении, когда театрально выскакивает из древесной гущи озаренная поддельным светом ветвь, лишенная своей яркой зелени, а вверху темнее, и суровее, и в двадцать раз грознее является чрез то ночное небо и, далеко трепеща листьями в вышине, уходя глубже в непробудный мрак, негодуют суровые вершины дерев на сей мишурный блеск, осветивший снизу их корни.

Уже несколько минут стоял Плюшкин, не говоря ни слова, а Чичиков все еще не мог начать разговора, развлеченный как видом самого хозяина, так и всего того, что было в его комнате. Долго не мог он придумать, в каких бы словах изъяснить причину своего посещения. Он уже хотел было выразиться в таком духе, что, наслышась о добродетели и редких свойствах души его, почел долгом принести лично дань уважения, но спохватился и почувствовал, что это слишком. Искоса бросив еще один взгляд на все, что было в комнате, он почувствовал, что слово «добродетель» и «редкие свойства души» можно с успехом заменить словами «экономия» и «порядок»; и потому, преобразивши таким образом речь, он сказал, что, наслышась об экономии его и редком управлении имениями, он почел за долг познакомиться и принести лично свое почтение. Конечно, можно бы было привести иную, лучшую причину, но ничего иного не взбрело тогда на ум.

На это Плюшкин что-то пробормотал сквозь губы, ибо зубов не было, что именно, неизвестно, но, вероятно, смысл был таков: «А побрал бы тебя черт с твоим почтением!» Но так как гостеприимство у нас в таком ходу, что и скряга не в силах преступить его законов, то он прибавил тут же несколько внятнее: «Прошу покорнейше садиться!»

– Я давненько не вижу гостей, – сказал он, – да, признаться сказать, в них мало вижу проку. Завели пренеприличный обычай ездить друг к другу, а в хозяйстве-то упущения… да и лошадей их корми сеном! Я давно уж отобедал, а кухня у меня низкая, прескверная, и труба-то совсем развалилась: начнешь топить, еще пожару наделаешь.

«Вон оно как! – подумал про себя Чичиков. – Хорошо же, что я у Собакевича перехватил ватрушку да ломоть бараньего бока».

– И такой скверный анекдот, что сена хоть бы клок в целом хозяйстве! – продолжал Плюшкин. – Да и в самом деле, как прибережешь его? землишка маленькая, мужик ленив, работать не любит, думает, как бы в кабак… того и гляди, пойдешь на старости лет по миру!

– Мне, однако же, сказывали, – скромно заметил Чичиков, – что у вас более тысячи душ.

– А кто это сказывал? А вы бы, батюшка, наплевали в глаза тому, который это сказывал! Он, пересмешник, видно, хотел пошутить над вами. Вот, бают, тысячи душ, а поди-тка сосчитай, а и ничего не начтешь! Последние три года проклятая горячка выморила у меня здоровенный куш мужиков.

– Скажите! и много выморила? – воскликнул Чичиков с участием.

– Да, снесли многих.

– А позвольте узнать: сколько числом?

– Душ восемьдесят.

– Не стану лгать, батюшка.

– Позвольте еще спросить: ведь эти души, я полагаю, вы считаете со дня подачи последней ревизии?

– Это бы еще слава богу, – сказал Плюшкин, – да лих-то, что с того времени до ста двадцати наберется.

– Вправду? Целых сто двадцать? – воскликнул Чичиков и даже разинул несколько рот от изумления.

– Стар я, батюшка, чтобы лгать: седьмой десяток живу! – сказал Плюшкин. Он, казалось, обиделся таким почти радостным восклицанием. Чичиков заметил, что в самом деле неприлично подобное безучастие к чужому горю, и потому вздохнул тут же и сказал, что соболезнует.

– Да ведь соболезнование в карман не положишь, – сказал Плюшкин. – Вот возле меня живет капитан; черт знает его, откуда взялся, говорит – родственник: «Дядюшка, дядюшка!» – и в руку целует, а как начнет соболезновать, вой такой подымет, что уши береги. С лица весь красный: пеннику, чай, насмерть придерживается. Верно, спустил денежки, служа в офицерах, или театральная актриса выманила, так вот он теперь и соболезнует!

Чичиков постарался объяснить, что его соболезнование совсем не такого рода, как капитанское, и что он не пустыми словами, а делом готов доказать его и, не откладывая дела далее, без всяких обиняков, тут же изъявил готовность принять на себя обязанность платить подати за всех крестьян, умерших такими несчастными случаями. Предложение, казалось, совершенно изумило Плюшкина. Он, вытаращив глаза, долго смотрел на него и наконец спросил:

– Да вы, батюшка, не служили ли в военной службе?

– Нет, – отвечал Чичиков довольно лукаво, – служил по статской.

– По статской? – повторил Плюшкин и стал жевать губами, как будто что-нибудь кушал. – Да ведь как же? Ведь это вам самим-то в убыток?

– Для удовольствия вашего готов и на убыток.

– Ах, батюшка! ах, благодетель мой! – вскрикнул Плюшкин, не замечая от радости, что у него из носа выглянул весьма некартинно табак, на образец густого кофия, и полы халата, раскрывшись, показали платье, не весьма приличное для рассматриванья. – Вот утешили старика! Ах, господи ты мой! ах, святители вы мои!.. – Далее Плюшкин и говорить не мог. Но не прошло и минуты, как эта радость, так мгновенно показавшаяся на деревянном лице его, так же мгновенно и прошла, будто ее вовсе не бывало, и лицо его вновь приняло заботливое выражение. Он даже утерся платком и, свернувши его в комок, стал им возить себя по верхней губе.

– Как же, с позволения вашего, чтобы не рассердить вас, вы за всякий год беретесь платить за них подать? и деньги будете выдавать мне или в казну?

– Да мы вот как сделаем: мы совершим на них купчую крепость, как бы они были живые и как бы вы их мне продали.

– Да, купчую крепость… – сказал Плюшкин, задумался и стал опять кушать губами. – Ведь вот купчую крепость – всё издержки. Приказные такие бессовестные! Прежде, бывало, полтиной меди отделаешься да мешком муки, а теперь пошли целую подводу круп, да и красную бумажку прибавь, такое сребролюбие! Я не знаю, как священники-то не обращают на это внимание; сказал бы какое-нибудь поучение: ведь что ни говори, а против слова-то Божия не устоишь.

«Ну, ты, я думаю, устоишь!» – подумал про себя Чичиков и произнес тут же, что, из уважения к нему, он готов принять даже издержки по купчей на свой счет.

Услыша, что даже издержки по купчей он принимает на себя, Плюшкин заключил, что гость должен быть совершенно глуп и только прикидывается, будто служил по статской, а, верно, был в офицерах и волочился за актерками. При всем том он, однако ж, не мог скрыть своей радости и пожелал всяких утешений не только ему, но даже и деткам его, не спросив, были ли они у него или нет. Подошед к окну, постучал он пальцами в стекло и закричал: «Эй, Прошка!» Чрез минуту было слышно, что кто-то вбежал впопыхах в сени, долго возился там и стучал сапогами, наконец дверь отворилась и вошел Прошка, мальчик лет тринадцати, в таких больших сапогах, что, ступая, едва не вынул из них ноги. Почему у Прошки были такие большие сапоги, это можно узнать сейчас же: у Плюшкина для всей дворни, сколько ни было ее в доме, были одни только сапоги, которые должны были всегда находиться в сенях. Всякий призываемый в барские покои обыкновенно отплясывал через весь двор босиком, но, входя в сени, надевал сапоги и таким уже образом являлся в комнату. Выходя из комнаты, он оставлял сапоги опять в сенях и отправлялся вновь на собственной подошве. Если бы кто взглянул из окошка в осеннее время и особенно когда по утрам начинаются маленькие изморози, то бы увидел, что вся дворня делала такие скачки, какие вряд ли удастся выделать на театрах самому бойкому танцовщику.

– Вот посмотрите, батюшка, какая рожа! – сказал Плюшкин Чичикову, указывая пальцем на лицо Прошки. – Глуп ведь как дерево, а попробуй что-нибудь положить, мигом украдет! Ну, чего ты пришел, дурак, скажи, чего? – Тут он произвел небольшое молчание, на которое Прошка отвечал тоже молчанием. – Поставь самовар, слышишь, да вот возьми ключ да отдай Мавре, чтобы пошла в кладовую: там на полке есть сухарь из кулича, который привезла Александра Степановна, чтобы подали его к чаю!.. Постой, куда же ты? Дурачина! эхва, дурачина! Бес у тебя в ногах, что ли, чешется?.. ты выслушай прежде: сухарь-то сверху, чай, поиспортился, так пусть соскоблит его ножом да крох не бросает, а снесет в курятник. Да смотри ты, ты не входи, брат, в кладовую, не то я тебя, знаешь! березовым-то веником, чтобы для вкуса-то! Вот у тебя теперь славный аппетит, так чтобы еще был получше! Вот попробуй-ка пойти в кладовую, а я тем временем из окна стану глядеть. Им ни в чем нельзя доверять, – продолжал он, обратившись к Чичикову, после того как Прошка убрался вместе с своими сапогами. Вслед за тем он начал и на Чичикова посматривать подозрительно. Черты такого необыкновенного великодушия стали ему казаться невероятными, и он подумал про себя: «Ведь черт его знает, может быть, он просто хвастун, как все эти мотишки; наврет, наврет, чтобы поговорить да напиться чаю, а потом и уедет!» А потому из предосторожности и вместе желая несколько поиспытать его, сказал он, что недурно бы совершить купчую поскорее, потому что-де в человеке не уверен: сегодня жив, а завтра и бог весть.

Чичиков изъявил готовность совершить ее хоть сию же минуту и потребовал только списка всем крестьянам.

Это успокоило Плюшкина. Заметно было, что он придумывал что-то сделать, и точно, взявши ключи, приблизился к шкафу и, отперши дверцу, рылся долго между стаканами и чашками и наконец произнес:

– Ведь вот не сыщешь, а у меня был славный ликерчик, если только не выпили! народ такие воры! А вот разве не это ли он? – Чичиков увидел в руках его графинчик, который был весь в пыли, как в фуфайке. – Еще покойница делала, – продолжал Плюшкин, – мошенница ключница совсем было его забросила и даже не закупорила, каналья! Козявки и всякая дрянь было напичкались туда, но я весь сор-то повынул, и теперь вот чистенькая; я вам налью рюмочку.

Но Чичиков постарался отказаться от такого ликерчика, сказавши, что он уже и пил и ел.

– Пили уже и ели! – сказал Плюшкин. – Да, конечно, хорошего общества человека хоть где узнаешь: он не ест, а сыт; а как эдакой какой-нибудь воришка, да его сколько ни корми… Ведь вот капитан – приедет: «Дядюшка, говорит, дайте чего-нибудь поесть!» А я ему такой же дядюшка, как он мне дедушка. У себя дома есть, верно, нечего, так вот он и шатается! Да, ведь вам нужен реестрик всех этих тунеядцев? Как же, я, как знал, всех их списал на особую бумажку, чтобы при первой подаче ревизии всех их вычеркнуть.

Плюшкин надел очки и стал рыться в бумагах. Развязывая всякие связки, он попотчевал своего гостя такою пылью, что тот чихнул. Наконец вытащил бумажку, всю исписанную кругом. Крестьянские имена усыпали ее тесно, как мошки. Были там всякие: и Парамонов, и Пименов, и Пантелеймонов, и даже выглянул какой-то Григорий Доезжай-не-доедешь; всех было сто двадцать с лишком. Чичиков улыбнулся при виде такой многочисленности. Спрятав ее в карман, он заметил Плюшкину, что ему нужно будет для совершения крепости приехать в город.

– В город? Да как же?.. а дом-то как оставить? Ведь у меня народ или вор, или мошенник: в день так оберут, что и кафтана не на чем будет повесить.

– Так не имеете ли кого-нибудь знакомого?

– Да кого же знакомого? Все мои знакомые перемерли или раззнакомились. Ах, батюшка! как не иметь, имею! – вскричал он. – Ведь знаком сам председатель, езжал даже в старые годы ко мне, как не знать! однокорытниками были, вместе по заборам лазили! как не знакомый? уж такой знакомый! так уж не к нему ли написать?

– И, конечно, к нему.

– Как же, уж такой знакомый! в школе были приятели.

И на этом деревянном лице вдруг скользнул какой-то теплый луч, выразилось не чувство, а какое-то бледное отражение чувства, явление, подобное неожиданному появлению на поверхности вод утопающего, произведшему радостный крик в толпе, обступившей берег. Но напрасно обрадовавшиеся братья и сестры кидают с берега веревку и ждут, не мелькнет ли вновь спина или утомленные бореньем руки, – появление было последнее. Глухо все, и еще страшнее и пустыннее становится после того затихнувшая поверхность безответной стихии. Так и лицо Плюшкина вслед за мгновенно скользнувшим на нем чувством стало еще бесчувственней и еще пошлее.

– Лежала на столе четвертка чистой бумаги, – сказал он, – да не знаю, куда запропастилась: люди у меня такие негодные! – Тут стал он заглядывать и под стол и на стол, шарил везде и наконец закричал: – Мавра! а Мавра!

На зов явилась женщина с тарелкой в руках, на которой лежал сухарь, уже знакомый читателю. И между ними произошел такой разговор:

– Куда ты дела, разбойница, бумагу?

– Ей-богу, барин, не видывала, опричь небольшого лоскутка, которым изволили прикрыть рюмку.

– А вот я по глазам вижу, что подтибрила.

– Да на что ж бы я подтибрила? Ведь мне проку с ней никакого; я грамоте не знаю.

– Врешь, ты снесла пономаренку: он маракует, так ты ему и снесла.

– Да пономаренок, если захочет, так достанет себе бумаги. Не видал он вашего лоскутка!

– Вот погоди-ка: на Страшном суде черти припекут тебя за это железными рогатками! вот посмотришь, как припекут!

– Да за что же припекут, коли я не брала и в руки четвертки? Уж скорее другой какой бабьей слабостью, а воровством меня еще никто не попрекал.

– А вот черти-то тебя и припекут! скажут: «А вот тебе, мошенница, за то, что барина-то обманывала!», да горячими-то тебя и припекут!

– А я скажу: «Не за что! ей-богу, не за что, не брала я…» Да вон она лежит на столе. Всегда понапраслиной попрекаете!

Плюшкин увидел, точно, четвертку и на минуту остановился, пожевал губами и произнес:

– Ну, что ж ты расходилась так? Экая занозистая! Ей скажи только одно слово, а она уж в ответ десяток! Поди-ка принеси огоньку запечатать письмо. Да стой, ты схватишь сальную свечу, сало дело топкое: сгорит – да и нет, только убыток, а ты принеси-ка мне лучинку!

Мавра ушла, а Плюшкин, севши в кресла и взявши в руку перо, долго еще ворочал на все стороны четвертку, придумывая: нельзя ли отделить от нее еще осьмушку, но наконец убедился, что никак нельзя; всунул перо в чернильницу с какою-то заплесневшею жидкостью и множеством мух на дне и стал писать, выставляя буквы, похожие на музыкальные ноты, придерживая поминутно прыть руки, которая расскакивалась по всей бумаге, лепя скупо строка на строку и не без сожаления подумывая о том, что все еще останется много чистого пробела.

И до такой ничтожности, мелочности, гадости мог снизойти человек! мог так измениться! И похоже это на правду? Все похоже на правду, все может статься с человеком. Нынешний же пламенный юноша отскочил бы с ужасом, если бы показали ему его же портрет в старости. Забирайте же с собою в путь, выходя из мягких юношеских лет в суровое ожесточающее мужество, забирайте с собою все человеческие движения, не оставляйте их на дороге, не подымете потом! Грозна, страшна грядущая впереди старость, и ничего не отдает назад и обратно! Могила милосерднее ее, на могиле напишется: «Здесь погребен человек!», но ничего не прочитаешь в хладных, бесчувственных чертах бесчеловечной старости.

– А не знаете ли вы какого-нибудь вашего приятеля, – сказал Плюшкин, складывая письмо, – которому бы понадобились беглые души?

– А у вас есть и беглые? – быстро спросил Чичиков, очнувшись.

– В том-то и дело, что есть. Зять делал выправки: говорит, будто и след простыл, но ведь он человек военный: мастер притопывать шпорой, а если бы похлопотать по судам…

– А сколько их будет числом?

– Да десятков до семи тоже наберется.

– А ей-богу, так! Ведь у меня что год, то бегают. Народ-то больно прожорлив, от праздности завел привычку трескать, а у меня есть и самому нечего… А уж я бы за них что ни дай взял бы. Так посоветуйте вашему приятелю-то: отыщись ведь только десяток, так вот уж у него славная деньга. Ведь ревизская душа стоит в пятистах рублях.

«Нет, этого мы приятелю и понюхать не дадим», – сказал про себя Чичиков и потом объяснил, что такого приятеля никак не найдется, что одни издержки по этому делу будут стоить более, ибо от судов нужно отрезать полы собственного кафтана да уходить подалее; но что если он уже действительно так стиснут, то, будучи подвигнут участием, он готов дать… но что это такая безделица, о которой даже не стоит и говорить.

– А сколько бы вы дали? – спросил Плюшкин и сам ожидовел: руки его задрожали, как ртуть.

– Я бы дал по двадцати пяти копеек за душу.

– А как вы покупаете, на чистые?

– Да, сейчас деньги.

– Только, батюшка, ради нищеты-то моей, уже дали бы по сорока копеек.

– Почтеннейший! – сказал Чичиков, – не только по сорока копеек, по пятисот рублей заплатил бы! с удовольствием заплатил бы, потому что вижу – почтенный, добрый старик терпит по причине собственного добродушия.

– А ей-богу, так! ей-богу, правда! – сказал Плюшкин, свесив голову вниз и сокрушительно покачав ее. – Всё от добродушия.

– Ну, видите ли, я вдруг постигнул ваш характер. Итак, почему ж не дать бы мне по пятисот рублей за душу, но… состоянья нет; по пяти копеек, извольте, готов прибавить, чтобы каждая душа обошлась, таким образом, в тридцать копеек.

– Ну, батюшка, воля ваша, хоть по две копейки пристегните.

– По две копеечки пристегну, извольте. Сколько их у вас? Вы, кажется, говорили семьдесят?

– Нет. Всего наберется семьдесят восемь.

– Семьдесят восемь, семьдесят восемь, по тридцати копеек за душу, это будет… – здесь герой наш одну секунду, не более, подумал и сказал вдруг: – это будет двадцать четыре рубля девяносто шесть копеек! – он был в арифметике силен. Тут же заставил он Плюшкина написать расписку и выдал ему деньги, которые тот принял в обе руки и понес их к бюро с такою же осторожностью, как будто бы нес какую-нибудь жидкость, ежеминутно боясь расхлестать ее. Подошедши к бюро, он переглядел их еще раз и уложил, тоже чрезвычайно осторожно, в один из ящиков, где, верно, им суждено быть погребенными до тех пор, покамест отец Карп и отец Поликарп, два священника его деревни, не погребут его самого, к неописанной радости зятя и дочери, а может быть, и капитана, приписавшегося ему в родню. Спрятавши деньги, Плюшкин сел в кресла и уже, казалось, больше не мог найти материи, о чем говорить.

– А что, вы уж собираетесь ехать? – сказал он, заметив небольшое движение, которое сделал Чичиков для того только, чтобы достать из кармана платок.

Этот вопрос напомнил ему, что в самом деле незачем более мешкать.

– Да, мне пора! – произнес он, взявшись за шляпу.

– А чайку?

– Нет, уж чайку пусть лучше когда-нибудь в другое время.

– Как же, а я приказал самовар. Я, признаться сказать, не охотник до чаю: напиток дорогой, да и цена на сахар поднялась немилосердная. Прошка! не нужно самовара! Сухарь отнеси Мавре, слышишь: пусть его положит на то же место, или нет, подай его сюда, я ужо снесу его сам. Прощайте, батюшка, да благословит вас Бог, а письмо-то председателю вы отдайте. Да! пусть прочтет, он мой старый знакомый. Как же! были с ним однокорытниками!

Засим это странное явление, этот съежившийся старичишка проводил его со двора, после чего велел ворота тот же час запереть, потом обошел кладовые, с тем чтобы осмотреть, на своих ли местах сторожа, которые стояли на всех углах, колотя деревянными лопатками в пустой бочонок, наместо чугунной доски; после того заглянул в кухню, где под видом того чтобы попробовать, хорошо ли едят люди, наелся препорядочно щей с кашею и, выбранивши всех до последнего за воровство и дурное поведение, возвратился в свою комнату. Оставшись один, он даже подумал о том, как бы ему возблагодарить гостя за такое в самом деле беспримерное великодушие. «Я ему подарю, – подумал он про себя, – карманные часы: они ведь хорошие, серебряные часы, а не то чтобы какие-нибудь томпаковые или бронзовые; немножко поиспорчены, да ведь он себе переправит; он человек еще молодой, так ему нужны карманные часы, чтобы понравиться своей невесте! Или нет, – прибавил он после некоторого размышления, – лучше я оставлю их ему после моей смерти, в духовной, чтобы вспоминал обо мне».

Но герой наш и без часов был в самом веселом расположении духа. Такое неожиданное приобретение было сущий подарок. В самом деле, что ни говори, не только одни мертвые души, но еще и беглые, и всего двести с лишком человек! Конечно, еще подъезжая к деревне Плюшкина, он уже предчувствовал, что будет кое-какая пожива, но такой прибыточной никак не ожидал. Всю дорогу он был весел необыкновенно, посвистывал, наигрывал губами, приставивши ко рту кулак, как будто играл на трубе, и наконец затянул какую-то песню, до такой степени необыкновенную, что сам Селифан слушал, слушал и потом, покачав слегка головой, сказал: «Вишь ты, как барин поет!» Были уже густые сумерки, когда подъехали они к городу. Тень со светом перемешалась совершенно, и казалось, самые предметы перемешалися тоже. Пестрый шлагбаум принял какой-то неопределенный цвет; усы у стоявшего на часах солдата казались на лбу и гораздо выше глаз, а носа как будто не было вовсе. Гром и прыжки дали заметить, что бричка взъехала на мостовую. Фонари еще не зажигались, кое-где только начинались освещаться окна домов, а в переулках и закоулках происходили сцены и разговоры, неразлучные с этим временем во всех городах, где много солдат, извозчиков, работников и особенного рода существ, в виде дам в красных шалях и башмаках без чулок, которые, как летучие мыши, шныряют по перекресткам. Чичиков не замечал их и даже не заметил многих тоненьких чиновников с тросточками, которые, вероятно сделавши прогулку за городом, возвращались домой. Изредка доходили до слуха его какие-то, казалось, женские восклицания: «Врешь, пьяница! я никогда не позволяла ему такого грубиянства!» – или: «Ты не дерись, невежа, а ступай в часть, там я тебе докажу!..» Словом, те слова, которые вдруг обдадут, как варом, какого-нибудь замечтавшегося двадцатилетнего юношу, когда, возвращаясь из театра, несет он в голове испанскую улицу, ночь, чудный женский образ с гитарой и кудрями. Чего нет и что не грезится в голове его? он в небесах и к Шиллеру заехал в гости – и вдруг раздаются над ним, как гром, роковые слова, и видит он, что вновь очутился на земле, и даже на Сенной площади, и даже близ кабака, и вновь пошла по-будничному щеголять перед ним жизнь.

Наконец бричка, сделавши порядочный скачок, опустилась, как будто в яму, в ворота гостиницы, и Чичиков был встречен Петрушкою, который одною рукою придерживал полу своего сюртука, ибо не любил, чтобы расходились полы, а другою стал помогать ему вылезать из брички. Половой тоже выбежал, со свечою в руке и салфеткою на плече. Обрадовался ли Петрушка приезду барина, неизвестно, по крайней мере, они перемигнулись с Селифаном, и обыкновенно суровая его наружность на этот раз как будто несколько прояснилась.

– Долго изволили погулять, – сказал половой, освещая лестницу.

– Да, – сказал Чичиков, когда взошел на лестницу. – Ну, а ты что?

– Слава богу, – отвечал половой, кланяясь. – Вчера приехал поручик какой-то военный, занял шестнадцатый номер.

– Поручик?

– Неизвестно какой, из Рязани, гнедые лошади.

– Хорошо, хорошо, веди себя и вперед хорошо! – сказал Чичиков и вошел в свою комнату. Проходя переднюю, он покрутил носом и сказал Петрушке: – Ты бы, по крайней мере, хоть окна отпер!

– «все, что подходит под губу, съедобное; всякая овощь, кроме хлеба и мяса». (Из записной книжки Н.В. Гоголя.)