Исаак Фильштинский. «Это горькое слово "свобода"

О научной и педагогической деятельности Е. М. Мелетинского несомненно будет немало сказано и написано, его научное наследие будут изучать, молодые ученые будут следовать в своих работах его методике и концепциям. Моя задача скромнее, я хочу только на правах одного из старейших друзей Е. М. добавить, насколько мне позволит память, некоторые штрихи к непростой, по сути дела глубоко трагической, истории его жизни.

Наши жизненные пути как-то мистически сближены. Мы родились в одном городе (Харькове), в один год и месяц (Е. М. на 15 дней моложе меня), учились в одном высшем учебном заведении (знаменитом Институте истории, философии и литературы) одновременно, хотя и на разных факультетах, отбывали одновременно назначенный нам так называемым «Особым совещанием» десятилетний срок по обвинению в «антисоветской агитации», отсидеть полностью который «помешала» нам смерть Сталина, и даже по возвращении оба работали в Библиотеке иностранной литературы, приютившей многих «отбывших», уволенных и прочих «дефектных» специалистов, а потом оба стали сотрудниками различных институтов Академии наук, печатались в одном и том же Издательстве восточной литературы, так называемом «Дрейергизе» (по фамилии Олега Константиновича Дрейера, также не боявшегося издавать труды «дефектных» авторов), и соседствовали в одних и тех же томах «Истории всемирной литературы».

В ИФЛИ я знал Е. М. лишь издали. Его трудно было не заметить. Высокий, красивый, окруженный вниманием девушек, которым он часто что-то объяснял, Е. М. невольно привлекал внимание. Обстановка в ИФЛИ в те тридцатые годы была далеко не благостной. То и дело исчезали в никуда профессора и студенты, бушевали комсомольские собрания, на которых клеймили, прорабатывали - кого за неосторожное высказывание, кого за арестованных родителей. Е. М. был в стороне от этих страстей, так как в комсомоле не состоял - явление в те времена довольно редкое, - по-видимому, сказалось воспитание в интеллигентской семье. Война застала его аспирантом ИФЛИ. Как и многие его сверстники, Е. М. немедленно записался в добровольцы и категорически отказывался от всякого «безопасного» варианта службы. Его хотели направить преподавать немецкий язык на военный факультет Института иностранных языков или на организованные при нем курсы военных переводчиков. Он отказался и настоял на том, чтобы его отправили на фронт. На фронте ему предложили остаться переводчиком. Но он рвался на передовую. И в конце концов попал в разведывательную часть.

Рассказывая впоследствии о своем энтузиазме того времени, Е. М. со свойственным ему гротескным юмором иронизировал: «Я думал, чтo я скажу своему внуку, когда он спросит меня: “Дедушка, где ты был в те героические дни?”». Внука у него не было, но в ответ этот гипотетический внук должен был бы услышать: «сначала в окружении, потом в тюрьме».

Из окружения на Южном фронте Е. М. шел прямо на глазах у немцев, переодевшись крестьянином и выдавая себя за армянина. Однако этот камуфляж не всегда срабатывал. Однажды немецкий патрульный остановил его и спросил: «Юде?» («Еврей?»), но судьбе было угодно сохранить Е. М. жизнь: началась бомбежка, и бдительный патрульный убежал в поисках безопасного места.

Благодаря феноменальной памяти, знанию немецкого языка и недюжинной выдержке Е. М., выходя из окружения, запоминал все, что видел и слышал, о передвижении немецких войск на восток. Выйдя к советским частям, он немедленно составил и передал командованию ценнейший, по его мнению, доклад. Вместо благодарности последовал арест и обвинение в шпионаже. О своих мытарствах в тюрьме, об угрозе расстрела, когда большую группу оказавшихся в окружении солдат расстреляли, а его, стоявшего с ними в одном ряду, отвели к следователю, который потребовал, чтобы он «признался в своих тягчайших преступлениях против Родины», Е. М. скромно и скупо рассказывает в своих «Воспоминаниях». «Я бы и признался, - иронически говорил он мне об этом эпизоде, - да не мог придумать никаких преступлений». Однако следователи и судьи оказались более изобретательными и сформулировали абсурдное обвинение: «восхвалял фашистский строй и лично Гитлера» - видимо, потому, что из его рассказов следовало, что из окружения можно выйти, а это обстоятельство само по себе, как они считали, подрывало моральный дух армии.

Когда актированный из тюрьмы, смертельно больной Е. М. добрался до Ташкента, его появление взбудоражило все сообщество преподавателей и студентов филологического факультета, эвакуированных главным образом из Москвы, Ленинграда и других городов. Е. М. немедленно поместили в больницу и общими усилиями выходили.

Атмосфера в САГУ (Среднеазиатском государственном университете) в военные годы была на удивление либеральной. Советская власть и даже советская идеология там почти не ощущались. Поэтому юридически бесправного Мелетинского - не осужденного и не оправданного, просто выпущенного на свободу умирать - удалось устроить на работу, и, несмотря на кошмарную ситуацию (подробно описанную в его «Воспоминаниях»), он даже сумел написать и защитить кандидатскую диссертацию на тему «Драматургия Ибсена». Для характеристики абсурдности его тогдашнего положения перескажу характерный эпизод. Когда Е. М. защитил диссертацию, обожавшие его студентки хотели преподнести ему букет роз. Увидав это, одна «правоверная» преподавательница поспешила их предупредить: «Не надо, он, еще может быть, немецкий шпион».

По окончании войны Е. М. не мог вернуться в Москву и потому обосновался в Петрозаводске, где заведовал кафедрой романо-германской филологии в Карело-финском университете и работал над докторской диссертацией на тему «Герой волшебной сказки», которую успел закончить до нового ареста по тому же обвинению в 1949 году. Примерно за год до его смерти произошел забавный эпизод. Позвонили из петрозаводского отделения ФСБ и сообщили, что у них в архиве хранится рукопись научной работы Е. М., которую они готовы ему прислать, так как теперь он может ее опубликовать. Е. М. в весьма резких тонах от этой услуги отказался, объявив, что эта работа давно опубликована. Однако любезные чиновники все же прислали рукопись, пролежавшую у них с 1949 года.

В 1952 году Е. М. пришлось пережить новое следствие. Карело-финской республике понадобился «персонаж» для организации антисионистского процесса. Вспомнили о Мелетинском. Но со смертью Сталина это следствие прекратилось, и после многомесячного пребывания в петрозаводской тюрьме Е. М. снова привезли в наш лагерь, а вскоре (в 1954 году) и реабилитировали, благодаря неустанным хлопотам больной, прикованной к постели в течение 28 лет, матери.

В наш лагерь, на наш лагерный пункт Е. М. прибыл в 1950 году. Однажды ко мне подошел Г. Померанц, также ифлиец, и сообщил о появлении в карантине его сокурсника Мелетинского, которому надо как-то помочь. Устройство нового лагерника на работу - дело, требующее некоторого житейского опыта и даже ловкости. Я посоветовал Мелетинскому написать три заявления о его мнимых профессиональных возможностях. Разумеется, это был чистый вымысел. Но помог случай. Бывший заключенный, а ныне отбывший свой срок и работавший главным бухгалтером Владзиевский, люто ненавидевший проворовавшихся на воле и угодивших в лагерь так называемых «бытовиков», узнав, что в карантине появилась группа московских и питерских интеллигентов, выбрал нескольких человек, осужденных по 58-й статье, и забрал их в бухгалтерию. Так Е. М. оказался на работе в расчетной ее части. Разумеется, это было для него спасением, ибо «вкалывать» на общих работах после всех предшествовавших мытарств он был не в состоянии.

Так я познакомился с Е. М. Одно из первых моих впечатлений о нем такое. Его вывели из карантина на лесопильный завод и поставили долбить лед и очищать от него внутреннюю дорогу, по которой курсировали перевозившие готовую продукцию лесовозы. Даже очень сильному молодому человеку эта работа трудна. Измученный долгим и тяжким пребыванием в тюрьме под следствием и голодовками, Е. М. с трудом поднимал лом и к концу рабочего дня выполнил ничтожную часть огромной нормы. Это вызвало матерную брань бригадира, который, впрочем, быстро остыл, когда я ему сообщил, через какие тюремные испытания только что прошел еле передвигавший ноги работяга. Сцена эта запомнилась мне навсегда, как и многие другие эпизоды человеческого унижения и страдания в лагере.

Волей судеб (или ГУЛАГа) на нашем ОЛПе (отдельном лагерном пункте) собралось много людей образованных. Возникла своеобразная интеллектуальная жизнь: обмен идеями, споры, прогнозы. В этой жизни Е. М. принадлежала значительная, если не ведущая роль. Думается мне, он оказал немалое влияние на формирование мировоззрения молодых людей, попавших в лагерь прямо со студенческой скамьи. Сам Е. М., в конце концов устроившийся на «придурочную» должность статистика санчасти, умудрялся в лагере заниматься. По его просьбе родные присылали ему книги и журналы. Он в это время очень интересовался новейшими веяниями в естественных науках, мысль его работала напряженно. Иногда он с горечью говорил: «Я просто вижу эти тома, которые мог бы написать».

Над друзьями, ведущими философские споры, Е. М. подтрунивал: «Они без конца решают вопрос о первичном и вторичном». В его сознании, как и в сознании его думающих сотоварищей, происходила ревизия внушенных советским гуманитарным образованием марксистских постулатов. Более того, пересматривались, отбрасывались и великие мифы, завещанные просветителями: вера во всемогущество разума, в неуклонный исторический прогресс. Е. М. возненавидел XVIII век просветителей с их прекраснодушными иллюзиями, столь жестко опровергавшимися всей историей века двадцатого. Иной раз, рассказывая о своих злоключениях, он любил сравнивать себя с вольтеровским Кандидом, не управляющим своей судьбой, а плывущим по воле ее причудливых волн.

Думаю, сложившееся таким образом пессимистическое мировоззрение явилось одной из причин обращения Е. М. к архаике: мифологии и фольклору. (Не забудем, кандидатская его диссертация была посвящена Ибсену.) Впрочем, тому были и другие причины. Во-первых, изучение природы мифологического мышления и созданных в архаическом творчестве архетипов соответствовало сциентистскому складу его ума. Во-вторых, это была как бы общая тенденция. В советские годы ученые, не желавшие соучаствовать в фальсифицирующей науке, делить мыслителей и писателей прошлого на «прогрессивных» и «реакционных» и попрекать их недооценкой роли пролетариата и т. д., как того требовала официальная идеология, старались уйти «в глубь веков»: историки - в археологию и этнографию, филологи - в древность и в Средние века, Ренессанс; в крайнем случае, изучать кого-то «не моложе Кальдерона», по меткому выражению М. А. Лившица.

Поэтому, когда Е. М. наконец удалось устроиться на работу в Институт мировой литературы, он поступил в отдел фольклора, в котором числились самые невежественные сотрудники, и, естественно, оказался там «белой вороной», предметом постоянных нареканий и травли со стороны коллег, возделывавших крохотные фольклорно-этнографические делянки. Их раздражала его образованность, масштаб научного мышления, интерес к широким сопоставлениям и обобщениям. Короче, как говорил сам Е. М., работал «закон уровня», во многом определявший состояние отечественной науки и ее губивший.

С негативным отношением Е. М. столкнулся и при защите докторской диссертации. ВАК, куда поступил донос на Е. М., содержавший политические обвинения, отказался утвердить решение ученого совета о присвоении ему ученой степени на том основании, что его работа «Герой волшебной сказки» имеет не филологический, а исторический характер. Не помогло и вмешательство крупнейших ученых: академиков Жирмунского, Алексеева, Конрада и других, утверждавших, что автор в равной степени заслуживает присуждения степени доктора наук и по истории, и по филологии. Только спустя восемь лет Мелетинскому присвоили степень за диссертацию на тему «Происхождение героического эпоса».

Компаративистскими исследованиями Е. М. занялся позднее, когда перешел в отдел Истории всемирной литературы, где обрел, наконец, «тихую гавань». Его труды вскоре получили мировую известность, его приглашали на различные международные конференции и конгрессы. Е. М. шутил, что мог бы оклеить этими приглашениями проспект Вернадского. Однако бдительные власти его никуда не пускали и даже попрекали, почему, мол, его всюду приглашают, а других сотрудников нет, намекая тем самым на то, что он человек подозрительный. Лишь незадолго до начала перестройки его впервые выпустили в «дружественную Венгрию».

Советская действительность томила Е. М. морально и в относительно благополучные годы. Скептик по природе, он никаких надежд на перемены к лучшему не питал. «Мы все смотрим на этот экран, слушаем эти новости и ждем, что поженятся. Нет, не поженятся!» - говорил он, имея в виду традиционный благополучный конец классических романов. А когда дело как бы дошло до «помолвки» в ельцинские годы, в Е. М. проявился подавленный в советское время общественный темперамент: он активно участвовал в работе «Московской трибуны» - своего рода дискуссионного клуба, созданного Андреем Дмитриевичем Сахаровым, часто выступал там, настаивая на люстрации - запрете занимать руководящие государственные должности для бывших активных партийных функционеров и работников КГБ. Кто знает, каким путем пошла бы история нашей страны, если бы эта идея была реализована.

Именно там, на «Московской трибуне», сложился его оказавшийся столь плодотворным альянс с Юрием Николаевичем Афанасьевым, возникла идея создания РГГУ и в его рамках - Института высших гуманитарных исследований, в котором Е. М. занял место директора и получил наконец возможность научной и педагогической деятельности, отвечающей масштабу его дарования.

Личная жизнь Е. М. также была сложной и на первых этапах в значительной мере определялась событиями внешними, от него не зависевшими. Впервые женился он еще в ИФЛИ на соученице, правоверной советской девушке, которая, узнав об его аресте, немедленно от него дистанцировалась. Вторично женился он в Ташкенте на Ирине Игнатьевне Муравьевой, которая, напротив, после его ареста в 1949 году не задумываясь приняла судьбу жены «врага народа» и посещала его в лагере. Однако долгие годы разлуки не прошли бесследно, и по возвращении Е. М. из лагеря их брак в силу ряда причин распался.

Тридцать счастливых лет прожил Е. М. с Ириной Михайловной Семенко - дочерью расстрелянного в 1938 году известного украинского поэта М. Семенко. Ирина Михайловна была литературоведом, ученицей Л. Я. Гинзбург. Она написала несколько прекрасных книг: «Жуковский», «Поэты пушкинской поры», «Поэтика позднего Мандельштама».

Ирина Михайловна была не только радушной хозяйкой, но и активной участницей научного семинара, который собирался в их доме. Семинар этот возник в результате недолгого преподавания Е. М. на филологическом факультете МГУ. Когда администрация факультета отказалась от его лекций, небольшая группа учеников Е. М. (С. Неклюдов, Л. Новик и другие) продолжала работать под его руководством неофициально. Со временем тематика и состав участников семинара расширились, в его работу включились маститые ученые: Михаил Леонович Гаспаров, Вячеслав Всеволодович Иванов и многие другие. Ирина Михайловна умерла в 1987 году. На склоне лет ангелом-хранителем Е. М. стала его последняя жена Елена Андреевна Кумпан, поэтесса и писательница, активно помогавшая ему в работе и самоотверженно лелеявшая его старость до последнего дня.

Так прошла жизнь, которую двигавший Елеазаром Моисеевичем Мелетинским мощный творческий импульс делал по-своему счастливой, но история нашей многострадальной страны наполнила тяжелыми испытаниями. Все эти испытания он перенес достойно, сохранил доброжелательность, терпимость в отношении к людям и поразительную для человека такого таланта скромность.

Исаак Фильштинский

Фильштинский Исаак Моисеевич (р.1918) востоковед

1920. - Переезд семьи в Москву.

1941. - Окончание исторического факультета ИФЛИ. Призыв в армию и направление на военный факультет Института востоковедения.

1940-е гг. - Преподавание в Военном институте иностранных языков (б. Институт востоковедения).

1949, апрель - конец года. - Следствие в Лубянской и Лефортовской тюрьмах. Приговор: 10 лет ИТЛ (ст. 58–10).

1949, конец года - 1955, январь. - Каргопольлаг (Архангельская область). Администрация. Уголовники и «политики». Состав осуждённых по 58-й статье. Женщины в лагере. Быт, нравы, «порядки». Работа на лесопильном заводе и лесобирже (нормировщик, бракер). Окололагерная среда. Побеги из лагеря. Судьба сына лидера обновленчества А.И.Введенского. «Добровольная» подписка заключённых на государственный заём. Национальный вопрос в лагере.

Осужденный по 58-й статье Я.Т. Рокотов. Встречи с ним в лагере и на воле, его реабилитация, последующее осуждение и расстрел.

1953, зима - 1954. - Забастовка в Каргопольлаге с требованием удалить уголовников из жилой зоны. Начальник лагеря М.В.Коробицын. Создание «лагерного правительства» из заключённых. Изменения в жизни лагеря после 1953. Судьбы заключённых.

Известия о смерти матери; уходе жены; о лишении ученой степени.

1955, февраль. - Пересмотр дела И.М. Фильштинского. Переквалификация статьи 58–10 на статью 59-7 («разжигание национальной вражды») и освобождение по амнистии.

1955, 19 февраля - 1957 (?). - Возвращение в Москву. Поиски работы. Поступление в Библиотеку иностранной литературы. Директор библиотеки Маргарита Ивановна Рудомино.

1957. - Реабилитация. Возвращение учёной степени.

1958–1978. - Работа в Институте востоковедения АН СССР.

Участие в правозащитной кампании 1968 г. Отстранение от преподавательской работы в Московском университете. Обыск на квартире (с изъятием самиздатской литературы). Увольнение из Института (1978).

1989–1990-е гг. - Написание книги воспоминаний.

С 1992. - Педагогическая деятельность в Московском государственном университете. Профессор, доктор наук.

Краткая библиография работ И. М. Фильштинского

Фильштинский И. М. История арабской литературы (V- начало Х века). М.: Наука, 1985. 524 с.

Фильштинский И. М. История арабской литературы (X–XVIII веков). М.: Наука, 1991. 724 с.

Фильштинский И. М. Арабская литература в средние века. Словесное искусство арабов в древности и раннем средневековье. М.: Наука, 1977. 290 с.

Фильштинский И. М. Арабская литература в средние века. VIII–IX вв. М.: Наука, 1978. 285 с.

Фильштинский И. М. Арабская классическая литература. М.: Наука, 1965. 310 с.

Фильштинский И. М., Шидфар Б. Я. Очерк арабо-мусульман-ской культуры. М.: Наука, 1971. 256 с.

Жизнь и подвиги Антары: Средневековый народный роман/ Пер. с араб. И. М. Фильштинского и Б. Я. Шидфар; Вступ. ст. И. М. Фильштинского. М.: Наука, 1968. 454 с.

Жизнеописание Сайфа, сына царя Зу Язана: Средневековый народный роман/Пер, с араб. И. М. Фильштинского и Б. Я. Шидфар;

Вступ. ст. И. М. Фильштинского. М.: Наука, 1975. 604 с.

Абу-ль-Аля аль-Маари. Стихотворения/Пер, с араб. А. А. Тарковского; Вступ. ст., примеч., подстрочный пер. И. М; Фильштинского. М.: Худож. лит., 1979. 183 с.

Из классической арабской поэзии/Пер, с араб. С. В. Шервинско-го; Вступ. ст., примеч., подстрочный пер. И. М. Фильштинского. М: Худож. лит., 1979. 317 с.

Ибн-Туфейль. Повесть о Хаййе ибн Якзане/Пер. с араб. И. П. Кузмина; Вступ. ст., коммент. и науч. подготовка текста И. М. Фильштинского. М.: Худож. лит., 1978. 149 с.

Абу ар-Рахман аль-Джабарти. Египет периода экспедиции Бонапарта (1798–1801)/Пер. с араб., предисл., примеч. И. М. Фильштинского. М.: Наука, 1985. 540 с.

Абу Али аль-Мухассин ад-Танухи. Занимательные истории и примечательные события из рассказов собеседников/Пер, с араб., предисл., примеч. И. М. Фильштинского. М.: Наука, 1985. 311 с.

Арабская поэзия средних веков/Сост., предисл., примеч. И. М. Фильштинского. М.: Худож. лит., 1975. 768 с. (Б-ка всемир. лит.; Т. 20),

Маджун. Стихи о Лейле/Пер, с араб. Е. Елисеева; Вступ. ст., подстрочный пер., примеч. И. М. Фильштинского. М.: Худож. лит., 1984. 158 с.

Тысяча и одна ночь: Избранные сказки/Пер, с араб. М. А. Са-лье; Вступ. ст., примеч. И. М. Фильштинского. М.: Худож. лит., 1983. 540 с.

Избранные сказки, рассказы и повести из «Тысячи и одной ночи»:

В 5 т./Сост, вступ. ст., примеч. И. М. Фильштинского. М.: Правда, 1986–1989. Т. I. 605 с.; Т. II. 606 с.; Т. III. 637 с.; Т. IV. 636 с.; Т. V. 588 с.

Фильштинский, Исаак Моисеевич (англ. Isaak Filshtinsky ; 7.10.1918, Харьков - 18.10.2013, Москва), историк, востоковед-арабист, участник правозащитного движения в Советском Союзе.

Биографические сведения

Окончил исторический факультет (по специальности археология) Московского института философии, литературы и истории (1941) и Военный институт иностранных языков (1946).

В 1946–49 гг. учился в адъюнктуре и преподавал в Военном институте иностранных языков.

В 1949 г. был арестован и по политической статье приговорен к десяти годам заключения. Освобожден в 1955 г.

В 1955–58 гг. - библиограф Всесоюзной государственной библиотеки иностранной литературы.

С 1958 г. - научный сотрудник Института востоковедения АН СССР, с 1962 г. также преподавал в Институте восточных языков (с 1972 г. - Институт стран Азии и Африки) при Московском университете.

За участие в правозащитном движении в 1974 г. отстранен от преподавания, а в 1978 г. по делу об издании журнала «Евреи в СССР» (см. Самиздат) подвергся обыску и допросу, после чего был уволен из Института востоковедения.

В 1991 г. возобновил преподавание в Московском университете, преподает также в Еврейском университете в Москве.

В 1994 г. защитил докторскую диссертацию на тему «Социокультурная функция словесного искусства в средневековом арабо-мусульманском обществе».

Научные труды

В методологии Фильштинского доминирует культурологический подход: он трактует арабскую средневековую словесность прежде всего как явление культуры, рассматривая ее в широком историческом и социальном контексте.

Фундаментальные труды Фильштинского посвящены средневековой арабской литературе и истории: «Очерки арабо-мусульманской культуры VII-XII вв.» (М., 1971; совместно с Бетси Шидфар, родилась в 1928 г.), «История арабской литературы V – начала X вв.» (М., 1985), «История арабской литературы X–XVIII вв.» (М., 1991), «Халифат под властью династии Омейядов» (М., 2005).

Большинство этих произведений переведены на английский язык и получили широкое признание.

Фильштинский издал также ряд комментированных переводов: «Хроника египетского историка аль-Джабарти» (М., 1962), народные романы «Сират Антар» (М., 1968) и «Сират Сайф» (М., 1975), «Занимательные истории» Ат-Танухи (М., 1985).

В 1994 г. выпустил книгу рассказов из лагерной жизни «Мы шагаем под конвоем». (2-е издание - 1997 г.).

С конца XII в. намечается некоторый упадок андалусской литературы. Вторжение в Испанию Альморавидов и Альмохадов приводит к утрате арабскими княжествами политической самостоятельности и к превращению Андалусии в провинцию Магрибинского государства. Андалусия постепенно «африканизируется»; от былой интеллектуальной и религиозной терпимости не остается и следа. Мосарабы (христиане, говорящие по-арабски) изгоняются из ее пределов. Фанатичные берберские военачальники (особенно с конца XII в.), стремясь возродить «простоту» и «чистоту» первоначального ислама, изгоняют из своих резиденций многих ученых и поэтов и приближают к себе мусульманских богословов-пуристов, разрушают замечательные архитектурные сооружения, жгут «еретические» книги. Однако и в последний период своей истории Андалусия знала множество поэтов и ученых, людей большого таланта, творчество которых было популярно далеко за пределами мусульманской Испании.

Берберские завоевания на Пиренейском полуострове частично приводят к исчезновению среды, в которой ранее процветала придворная поэзия. Нетерпимые в своем религиозном рвении, а часто и невежественные африканские правители относятся к светскому искусству равнодушно, а иногда и враждебно. Да и литературный арабский язык они знают не настолько хорошо, чтобы должным образом оценить изысканную поэзию. Постепенно придворный панегирист превращается в странствующего поэта, ищущего слушателей среди городского люда и обращающегося к ним со стихами на разговорном языке.

Народная поэзия на смешанном андалусском диалекте (жители Андалусии говорили на местном диалекте арабского языка и испано-романских диалектах, сохранявшихся с доарабских времен) прослеживается с конца IX в. Особенно широкое распространение получила диалектальная строфическая поэзия — заджаль, с упрощенной — по сравнению с мувашшахом — ритмической структурой и с преобладанием повествовательного элемента. Заджаль по языку, тематике, образам и структуре стоит ближе к фольклору и народной песне, чем мувашшах, что дало основание некоторым исследователям считать его переходной формой к более рафинированному мувашшаху.

Совершенства в сочинении заджалей достиг бродячий поэт и музыкант из Кордовы Ибн Кузман (1080—1160). Традиция повествует, что поэт вел вольную жизнь, с неизменным успехом выступая со своими песнями в городах Андалусии. Заджали Ибн Кузмана представляет собой сложный сплав арабских и романо-испанских поэтических традиций. Хотя большая часть заджалей Ибн Кузмана — панегирики, в них мало что сохранилось от классической касыды с ее бедуинскими мотивами. Как в их структуре, так и в тематике, образах и языке ощущается влияние новой среды. Панегирики Ибн Кузмана обычно состоят из двух частей: любовного вступления с ярко выраженным эротическим элементом и панегирической части с обязательной просьбой о вознаграждении. Сочинял Ибн Кузман также застольные песни, в его заджалях часто встречаются бытовые картинки и описание природы.

Особенно отчетливо смешение двух культурно-поэтических традиций ощущается в лексико-грамматических особенностях жанра: в одних и тех же строках песен можно встретить слова и конструкции как арабского, так и романского происхождения. Ибн Кузман издевается над благочестивцем, отказывающимся от застольных развлечений, и над узритской «платонической» любовью, противопоставляя ей земные, чувственные радости. Это сближает заджали с некоторыми песнями провансальских поэтов XII—XIII вв., провозглашавшими права земной любви в противовес религиозному аскетизму. В заджалях, как и в искусстве трубадуров, поэзия тесно связана с музыкой.

Жестокая реакция, ограничивавшая возможности культурного развития Андалусии после берберских завоеваний, не носила необратимого характера. И среди первых альмохадских правителей были люди просвещенные, например халиф Юсуф (1163—1184), везиром которого состоял один из самых замечательных людей арабской Испании, философ и писатель Ибн Туфейль (Абубацер, ум. 1185), вошедший в историю арабской художественной прозы своей знаменитой «Повестью о Хайе, сыне Якзана». Эта повесть — самое значительное произведение андалусской прозы, получившее широкую известность не только у арабского, но и у западноевропейского читателя. Это весьма своеобразное произведение принадлежит прежде всего истории философии, отражая тот сложный сплав рационализма и мистицизма, который сложился в средневековой арабской мысли под перекрестным влиянием идей древнегреческих философов (перипатетиков и неоплатоников) и восточного мистицизма. Однако фабульное построение повести вводит это произведение в сокровищницу арабской художественной прозы.

Философско-мистический смысл повести отражен даже в ее заглавии: арабское название «Хай ибн Якзан» означает «Живой сын Бодрствующего». Хай ибн Якзан начал свою жизнь на необитаемом острове. По одной версии, он был «из тех, кто рождается без отца и без матери», по другой — мать Хайя, тайно родившая его от некоего Якзана, бросила младенца в море, которое вынесло его на необитаемый берег.

Младенец был вскормлен газелью и вырос среди диких зверей. Наблюдая окружающую его природу, пытаясь осмыслить ее отдельные явления, Хай постепенно силою своего разума постигает общие законы жизни и основы мироздания. Этот процесс познания мира, описанный Ибн Туфейлем увлекательно и поэтично, складывается в своеобразный гимн человеческому разуму, способному без помощи общества, самостоятельно выработать законы мышления, а затем силою логики овладеть всей полнотой человеческих знаний о мире. Однако высшую божественную истину совершенный человек Ибн Туфейля познает не разумом: духовный путь Хайя завершается мистическим откровением, интуитивным постижением «существа необходимо сущего» и экстатическим слиянием с этим божеством. Об этом автор лишь сообщает читателю, оговариваясь, что описать пути духовного откровения и состояние экстатического слияния с высшим невозможно.

В дальнейшем Хай отправляется к людям, стремясь разъяснить истину. Однако люди не понимают поучений Хайя. Узнав человеческое общество с его порочными взаимоотношениями и ложными представлениями, Хай отчаивается исправить людей, которым не под силу подняться «до высот умозрительного размышления», и возвращается в уединение на свой остров.

Стройная фабула повести тяготеет к философской притче о совершенном человеке и путях познания истины. Основная ситуация — человек, один на один с природой постигающий мир, — окрашивает все события, происходящие по ходу повествования, своеобразной поэзией первооткрытия и придает произведению непреходящее поэтическое обаяние.

Центрами культурной и литературной жизни Андалусии в заключительный период ее истории становятся южноиспанские города Севилья и Гранада.

Симптомы наступающего литературного упадка в Андалусии были те же, что и в восточных арабских областях: появление искусственной поэзии и широкое распространение мистической суфийской лирики, которая, однако, выдвинула ряд примечательных творческих индивидуальностей.

Суфизм преобразил традиционную поэзию, ввел в нее особый символический стиль. Согласно суфийскому учению, постижение божества и слияние с ним достигаются мистической любовью к богу, поэтому значительная часть суфийской поэзии — стихи любовного содержания, внешне мало чем отличающиеся от обычных газелей. В суфийских гимнах поэт обычно жаловался на любовные муки, сетовал на безнадежность своего чувства, воспевал прекрасную возлюбленную, ее вьющиеся локоны, всеиспепеляющий взор, сравнивал ее с солнцем или свечой, а себя с мотыльком, сгорающим в ее пламени.

Каждый из этих образов превращается в суфийской лирике в символ с постоянным значением. Суфийские стихи непременно двуплановы, за видимым, «земным» планом кроется мистический смысл, что уводит поэзию из реального мира в область аллегорий и иносказаний, имеющих однозначный религиозный смысл.

Возлюбленная в суфийском словаре символов — бог или божественная истина, локоны возлюбленной — мирские соблазны, бурное море — плотские желания, испепеляющее сверкание молнии — божественное озарение и т. д. Поскольку состояние экстаза, ведущее к мистическому озарению, суфийские поэты уподобляли опьянению, большое место в лирике суфиев заняла «поэзия вина», отличающаяся от обычной застольной лирики лишь мистическим подтекстом. Он придает их поэзии эмоциональную напряженность, страстность; конкретный, чувственный характер ее условного языка облекает духовные переживания суфия — как бы вопреки их истинному смыслу — в пластически зримые, впечатляющие образы. В этой двуплановости, взаимопроникновении земного и мистического — секрет поэтического обаяния лучших образцов суфийской лирики.

Наибольшее развитие она получила в восточных областях арабского мира, где ее наиболее ярким представителем был Омар ибн аль-Фарид (1180—1234). Большую часть жизни провел он в уединении неподалеку от Каира; здесь предавался он посту, благочестивым размышлениям и молитвам. Суфии почитали аль-Фарида как учителя, как святого; согласно преданию, его поэмы распевались на радениях. Особенно знамениты его «Винная касыда», в которой в образах традиционной застольной лирики описано экстатическое состояние божественного озарения, и «Большая Таыйя» («Поэма с рифмой на «т»») — огромная поэма, содержащая страстный рассказ о мистическом опыте поэта.

Другой замечательный суфийский философ и лирик — Ибн аль-Араби (1165—1240), уроженец Мурсии (Андалусия), проживший большую часть жизни в восточных областях Халифата. Автор ряда трактатов Ибн аль-Араби описывает свои духовные переживания в пламенных любовных стихах. Жестокая возлюбленная, к которой обращены его страстные мольбы, — непознаваемая духовная сущность, а радости любви — соблазны грешного, но прекрасного мира, обессиливающие слабого человека и мешающие ему совершить восхождение к истине. Момент постижения высшей духовной сущности представляется поэту внезапным, подобным молнии озарением, испепеляющим человека. Ибн аль-Араби больше, чем Ибн аль-Фарид, погружен в реальные, земные чувства. В его изящных газелях так живо звучит язык «мучительных страстей», что мистический подтекст порой едва уловим.

В поэзии Андалусии Ибн аль-Араби стоит несколько особняком (да и жил он, как уже говорилось, по преимуществу на Востоке). Его современниками были несколько выдающихся поэтов и прозаиков, чьим творчеством завершается история литературы арабов в Испании.

Одним из наиболее значительных поэтов этого периода был еврей из Севильи, перешедший к концу жизни в ислам, Ибрахим ибн Сахль аль-Исраили (1208—1251). Ему принадлежит ряд замечательных любовных стихотворений, в которых легкость и простота поэтического языка сочетаются со смелостью и изяществом образов.

К числу андалусских суфийских поэтов относится аш-Шуштари (1203—1269). Грустные элегии по поводу утраты арабами своих владений в Испании писал Салих ибн Шариф ар-Рунди (1204—1285).

Последним выдающимся писателем и поэтом Андалусии был историк Лисан ад-дин Ибн аль-Хатиб (1313—1374), везир гранадских эмиров, погибший от руки убийцы в тюрьме в Феце, куда он был посажен за свои философские теории, признанные еретическими. Ибн аль-Хатиб создал ряд исторических трудов, посланий и стихотворений, среди которых особенной популярностью пользовались его мувашшахи любовного содержания. Широко известна элегия Ибн аль-Хатиба, написанная в предчувствии собственной смерти и отражающая то ощущение грядущей гибели и безысходности, которым были охвачены жители Гранады задолго до окончательной победы испанцев.

Стиль прозаических произведений Ибн аль-Хатиба был чрезвычайно характерен для андалусской литературы его времени. В нем много общего с риторикой периода упадка восточно-арабской литературы — напыщенность, искусственность и многословие, то же стремление к сложным метафорам и риторическим фигурам, страсть к цитатам и историческим экскурсам, к рифмованной прозе.

Андалусская литература, несомненно, составляет одну из замечательных страниц в истории средневековой арабской культуры. Однако мировое значение андалусской литературы, как и всей арабо-мусульманской культуры в Испании, определяется не только ее достоинствами как таковой, но и той особой посреднической ролью, которую она сыграла между Востоком и Европой. Прежде всего через Андалусию в Европу вливались усвоенные арабами античные, древневосточные и собственно арабо-мусульманские культурные традиции, способствовавшие развитию европейской науки и мысли в века, предшествовавшие эпохе Возрождения.

Испанцы во времена реконкисты всегда восхищались культурой противника. В столицах христианских княжеств в Испании были приняты обычаи и придворные церемонии мусульман, были в почете арабская музыка и одежда, соблюдался арабский этикет в отношениях между высокопоставленными особами. Христианские князья часто приглашали на свои празднества арабских музыкантов и певцов, в числе их придворных были ученые и врачи из мусульманской Испании.

Важную роль в насаждении арабо-мусульманского влияния в Испании сыграла деятельность переводчиков. В середине XII в. в Толедо и Севилье были основаны коллегии переводчиков, благодаря которым Европа ознакомилась с арабскими трудами по математике и астрономии, медицине и естественным наукам, философии и алхимии. Среди переводчиков Толедо особенно большую роль играли образованные евреи, знавшие одновременно древнееврейский, арабский и латинский языки. В результате трудов переводчиков Испании сочинения Аристотеля, Платона, Евклида, Птолемея, Галена, Гиппократа и многих иных ученых Древности, равно как и ученых Востока — Ибн Сины, аль-Хваризми, Ибн Рушда и других, — стали известны доренессансной Европе в латинских переводах.

Но с арабского переводилась не только научная литература. Европа довольно рано познакомилась с дидактической и повествовательной литературой Востока, с животным эпосом «Калилы и Димны», «Синдбадовой книгой» о женском коварстве, с некоторыми сюжетами «Тысячи и одной ночи» и разнообразного арабского фольклора. Возвышенная любовь, красочное описание которой содержалось еще в поэзии узритских лириков, оказала влияние на развитие «учтивых» чувств в Европе. Многими чертами любовная лирика арабов предвосхитила европейскую поэзию, например лирику итальянского «нового сладостного стиля». Влияние арабской повествовательной литературы ощущается в «Книге благой любви» Хуана Руиса. Наконец, христианский мистицизм оказался не чужд влиянию суфийских сочинений багдадских и андалусских мистиков.

Особый интерес представляет установление связи арабской поэзии Испании с ранней провансальской поэзией, а через нее и со всей европейской поэзией в целом. Весьма заметно сходство между андалусской строфической поэзией в ее народном варианте заджаль и поэзией провансальских трубадуров.

Это сходство легко объяснить, если учесть, что испанское население одинаково хорошо владело и арабским диалектом Андалусии, и диалектами испанского романского языка, а бродячие певцы не считались с границами христианских и мусульманских княжеств и везде были желанными гостями. Широкое взаимодействие романских и арабских элементов Испании и связи Андалусии с ее христианскими соседями могут объяснить нам удивительное сходство тематики заджалей Ибн Кузмана с излюбленными темами трубадуров, сходство в системе рифм, числе и построении строф и в некоторых других особенностях метрики при коренном различии лирико-поэтических систем.

При всей интенсивности городской жизни арабский мир VII—XII вв. как Востока, так и Андалусии не дошел до великого социального брожения, знаменующего изживание средневекового и зарождение нового мировоззрения в Европе XIV—XVI вв. А нашествие монголов в середине XIII в. на восточные провинции Халифата и успехи реконкисты Испании приостановили развитие арабской культуры на многие столетия и, усугубив застойные явления в недрах самого арабо-мусульманского общества, воспрепятствовали наступлению великой переломной эпохи — переходу к Новому времени.

Фильштинский И. М. Арабская литература XIII—XVI вв.

Ошибка Lua в Модуль:CategoryForProfession на строке 52: attempt to index field "wikibase" (a nil value).

Исаак Фильштинский
Ошибка Lua в Модуль:Wikidata на строке 170: attempt to index field "wikibase" (a nil value).
Ошибка Lua в Модуль:Wikidata на строке 170: attempt to index field "wikibase" (a nil value).
Имя при рождении:	Исаак Моисеевич Фильштинский
Род деятельности:
Дата рождения:
Гражданство:	СССР 22x20px СССР →Россия 22x20px Россия
Подданство:	Ошибка Lua в Модуль:Wikidata на строке 170: attempt to index field "wikibase" (a nil value).
Страна:	Ошибка Lua в Модуль:Wikidata на строке 170: attempt to index field "wikibase" (a nil value).
Дата смерти:
Отец:	Ошибка Lua в Модуль:Wikidata на строке 170: attempt to index field "wikibase" (a nil value).
Мать:	Ошибка Lua в Модуль:Wikidata на строке 170: attempt to index field "wikibase" (a nil value).
Супруг:	Ошибка Lua в Модуль:Wikidata на строке 170: attempt to index field "wikibase" (a nil value).
Супруга:	Ошибка Lua в Модуль:Wikidata на строке 170: attempt to index field "wikibase" (a nil value).
Дети:	Ошибка Lua в Модуль:Wikidata на строке 170: attempt to index field "wikibase" (a nil value).
Награды и премии:	Ошибка Lua в Модуль:Wikidata на строке 170: attempt to index field "wikibase" (a nil value).
Автограф:	Ошибка Lua в Модуль:Wikidata на строке 170: attempt to index field "wikibase" (a nil value).
Сайт:	Ошибка Lua в Модуль:Wikidata на строке 170: attempt to index field "wikibase" (a nil value).
Разное:	Ошибка Lua в Модуль:Wikidata на строке 170: attempt to index field "wikibase" (a nil value).
Ошибка Lua в Модуль:Wikidata на строке 170: attempt to index field "wikibase" (a nil value).
[[Ошибка Lua в Модуль:Wikidata/Interproject на строке 17: attempt to index field "wikibase" (a nil value). |Произведения]] в Викитеке

Исаа́к Моисе́евич Фильшти́нский (7 октября , Харьков - 18 октября , Москва) - российский и советский историк, литературовед , востоковед , арабист .

Биография

Родился в семье инженера Моисея Исааковича Фильштинского. Окончил в 1941 году отделение археологии исторического факультета ИФЛИ , в - Военный институт иностранных языков.

Труды

• «Очерки арабо-мусульманской культуры VII-XII вв.» (М., 1971; совместно с Бетси Шидфар)
• «История арабской литературы V - начала X вв.» (М., 1985)
• «История арабской литературы X-XVIII вв.» (М., 1991)
• «История арабов и Халифата 750-1517 гг.» (М., 2001)
• «Халифат под властью династии Омейядов» (М., 2005)

• «Халиф на час»
• «Синдбад-мореход»
• «Царевич Камар аз-Заман и царевна Будур»
• «Маруф-башмачник»

Переводы

• «Хроника египетского историка аль-Джабарти» (М., 1962)
• народный роман «Сират Антар» (М., 1968)
• народный роман «Сират Сайф» (М., 1975)
• «Занимательные истории» Ат-Танухи (М., 1985)

Мемуары

Напишите отзыв о статье "Фильштинский, Исаак Моисеевич"

Примечания

Ссылки

Файл:Дмитрий Иванович Менделеев 2.jpg

Это заготовка статьи об учёном из России . Вы можете помочь проекту, дополнив её.

Отрывок, характеризующий Фильштинский, Исаак Моисеевич

– Всё! Пошли дальше!.. – вдруг, будто очнувшись, воскликнула малышка.
На этот раз мы не пошли по так услужливо предлагаемой нам дорожке, а решили двигаться «своим путём», исследуя мир своими же силами, которых, как оказалось, у нас было не так уж и мало.
Мы двинулись к прозрачному, светящемуся золотом, горизонтальному «тоннелю», которых здесь было великое множество, и по которым постоянно, туда-сюда плавно двигались сущности.
– Это что, вроде земного поезда? – засмеявшись забавному сравнению, спросила я.
– Нет, не так это просто... – ответила Стелла. – Я в нём была, это как бы «поезд времени», если хочешь так его называть...
– Но ведь времени здесь нет? – удивилась я.
– Так-то оно так, но это разные места обитания сущностей... Тех, которые умерли тысячи лет назад, и тех, которые пришли только сейчас. Мне это бабушка показала. Это там я нашла Гарольда... Хочешь посмотреть?
Ну, конечно же, я хотела! И, казалось, ничто на свете не могло бы меня остановить! Эти потрясающие «шаги в неизвестное» будоражили моё и так уже слишком живое воображение и не давали спокойно жить, пока я, уже почти падая от усталости, но дико довольная увиденным, не возвращалась в своё «забытое» физическое тело, и не валилась спать, стараясь отдохнуть хотя бы час, чтобы зарядить свои окончательно «севшие» жизненные «батареи»...
Так, не останавливаясь, мы снова преспокойно продолжали своё маленькое путешествие, теперь уже покойно «плывя», повиснув в мягком, проникающем в каждую клеточку, убаюкивающем душу «тоннеле», с наслаждением наблюдая дивное перетекание друг через друга кем-то создаваемых, ослепительно красочных (наподобие Стеллиного) и очень разных «миров», которые то уплотнялись, то исчезали, оставляя за собой развевающиеся хвосты сверкающих дивными цветами радуг...
Неожиданно вся эта нежнейшая красота рассыпалась на сверкающие кусочки, и нам во всем своём великолепии открылся блистающий, умытый звёздной росой, грандиозный по своей красоте, мир...
У нас от неожиданности захватило дух...
– Ой, красоти-и-ще како-о-е!.. Ма-а-амочка моя!.. – выдохнула малышка.
У меня тоже от щемящего восторга перехватило дыхание и, вместо слов, вдруг захотелось плакать...
– А кто же здесь живёт?.. – Стелла дёрнула меня за руку. – Ну, как ты думаешь, кто здесь живёт?..
Я понятия не имела, кем могут быть счастливые обитатели подобного мира, но мне вдруг очень захотелось это узнать.
– Пошли! – решительно сказала я и потянула Стеллу за собой.
Нам открылся дивный пейзаж... Он был очень похож на земной и, в то же время, резко отличался. Вроде бы перед нами было настоящее изумрудно зелёное «земное» поле, поросшее сочной, очень высокой шелковистой травой, но в то же время я понимала, что это не земля, а что-то очень на неё похожее, но чересчур уж идеальное... ненастоящее. И на этом, слишком красивом, человеческими ступнями не тронутом, поле, будто красные капли крови, рассыпавшись по всей долине, насколько охватывал глаз, алели невиданные маки... Их огромные яркие чашечки тяжело колыхались, не выдерживая веса игриво садившихся на цветы, большущих, переливающихся хаосом сумасшедших красок, бриллиантовых бабочек... Странное фиолетовое небо полыхало дымкой золотистых облаков, время от времени освещаясь яркими лучами голубого солнца... Это был удивительно красивый, созданный чьей-то буйной фантазией и слепящий миллионами незнакомых оттенков, фантастический мир... А по этому миру шёл человек... Это была малюсенькая, хрупкая девочка, издали чем-то очень похожая на Стеллу. Мы буквально застыли, боясь нечаянно чем-то её спугнуть, но девочка, не обращая на нас никакого внимания, спокойно шла по зелёному полю, почти полностью скрывшись в сочной траве... а над её пушистой головкой клубился прозрачный, мерцающий звёздами, фиолетовый туман, создавая над ней дивный движущийся ореол. Её длинные, блестящие, фиолетовые волосы «вспыхивали» золотом, ласково перебираемые лёгким ветерком, который, играясь, время от времени шаловливо целовал её нежные, бледные щёчки. Малютка казалась очень необычной, и абсолютно спокойной...