Повесть В.Г. Короленко "В дурном обществе"

Текущая страница: 1 (всего у книги 6 страниц)

Владимир Короленко

В дурном обществе

Из детских воспоминаний моего приятеля

I. Развалины

Моя мать умерла, когда мне было шесть лет. Отец, весь отдавшись своему горю, как будто совсем забыл о моем существовании. Порой он ласкал мою маленькую сестру и по-своему заботился о ней, потому что в ней были черты матери. Я же рос, как дикое деревцо в поле, – никто не окружал меня особенною заботливостью, но никто и не стеснял моей свободы.

Местечко, где мы жили, называлось Княжье-Вено, или, проще, Княж-городок. Оно принадлежало одному захудалому, но гордому польскому роду и представляло все типические черты любого из мелких городов Юго-западного края, где, среди тихо струящейся жизни тяжелого труда и мелко-суетливого еврейского гешефта, доживают свои печальные дни жалкие останки гордого панского величия.

Если вы подъезжаете к местечку с востока, вам прежде всего бросается в глаза тюрьма, лучшее архитектурное украшение города. Самый город раскинулся внизу над сонными, заплесневшими прудами, и к нему приходится спускаться по отлогому шоссе, загороженному традиционною «заставой». Сонный инвалид, порыжелая на солнце фигура, олицетворение безмятежной дремоты, лениво поднимает шлагбаум, и – вы в городе, хотя, быть может, не замечаете этого сразу. Серые заборы, пустыри с кучами всякого хлама понемногу перемежаются с подслеповатыми, ушедшими в землю хатками. Далее широкая площадь зияет в разных местах темными воротами еврейских «заезжих домов», казенные учреждения наводят уныние своими белыми стенами и казарменно-ровными линиями. Деревянный мост, перекинутый через узкую речушку, кряхтит, вздрагивая под колесами, и шатается, точно дряхлый старик. За мостом потянулась еврейская улица с магазинами, лавками, лавчонками, столами евреев-менял, сидящих под зонтами на тротуарах, и с навесами калачниц. Вонь, грязь, кучи ребят, ползающих в уличной пыли. Но вот еще минута и – вы уже за городом. Тихо шепчутся березы над могилами кладбища, да ветер волнует хлеба на нивах и звенит унылою, бесконечною песней в проволоках придорожного телеграфа.

Речка, через которую перекинут упомянутый мост, вытекала из пруда и впадала в другой. Таким образом с севера и юга городок ограждался широкими водяными гладями и топями. Пруды год от году мелели, зарастали зеленью, и высокие густые камыши волновались, как море, на громадных болотах. Посредине одного из прудов находится остров. На острове – старый, полуразрушенный замок.

Я помню, с каким страхом я смотрел всегда на это величавое дряхлое здание. О нем ходили предания и рассказы один другого страшнее. Говорили, что остров насыпан искусственно, руками пленных турок. «На костях человеческих стоит старое замчи́ще», передавали старожилы, и мое детское испуганное воображение рисовало под землей тысячи турецких скелетов, поддерживающих костлявыми руками остров с его высокими пирамидальными тополями и старым зáмком. От этого, понятно, зáмок казался еще страшнее, и даже в ясные дни, когда, бывало, ободренные светом и громкими голосами птиц, мы подходили к нему поближе, он нередко наводил на нас припадки панического ужаса, – так страшно глядели черные впадины давно выбитых окон; в пустых залах ходил таинственный шорох: камешки и штукатурка, отрываясь, падали вниз, будя гулкое эхо, и мы бежали без оглядки, а за нами долго еще стояли стук, и топот, и гоготанье.

А в бурные осенние ночи, когда гиганты-тополи качались и гудели от налетавшего из-за прудов ветра, ужас разливался от старого зáмка и царил над всем городом. «Ой-вей-мир!» – пугливо произносили евреи; богобоязненные старые мещанки крестились, и даже наш ближайший сосед, кузнец, отрицавший самое существование бесовской силы, выходя в эти часы на свой дворик, творил крестное знамение и шептал про себя молитву об упокоении усопших.

Старый, седобородый Януш, за неимением квартиры приютившийся в одном из подвалов зáмка, рассказывал нам не раз, что в такие ночи он явственно слышал, как из-под земли неслись крики. Турки начинали возиться под островом, стучали костями и громко укоряли панов в жестокости. Тогда в залах старого зáмка и вокруг него на острове брякало оружие, и паны громкими криками сзывали гайдуков. Януш слышал совершенно ясно, под рев и завывание бури, топот коней, звяканье сабель, слова команды. Однажды он слышал даже, как покойный прадед нынешних графов, прославленный на вечные веки своими кровавыми подвигами, выехал, стуча копытами своего аргамака, на середину острова и неистово ругался: «Молчите там, лайдаки, пся вяра!»

Потомки этого графа давно уже оставили жилище предков. Большая часть дукатов и всяких сокровищ, от которых прежде ломились сундуки графов, перешла за мост, в еврейские лачуги, и последние представители славного рода выстроили себе прозаическое белое здание на горе, подальше от города. Там протекало их скучное, но все же торжественное существование в презрительно-величавом уединении.

Изредка только старый граф, такая же мрачная развалина, как и зáмок на острове, появлялся в городе на своей старой английской кляче. Рядом с ним, в черной амазонке, величавая и сухая, проезжала по городским улицам его дочь, а сзади почтительно следовал шталмейстер. Величественной графине суждено было навсегда остаться девой. Равные ей по происхождению женихи, в погоне за деньгами купеческих дочек за границей, малодушно рассеялись по свету, оставив родовые зáмки или продав их на слом евреям, а в городишке, расстилавшемся у подножия ее дворца, не было юноши, который бы осмелился поднять глаза на красавицу-графиню. Завидев этих трех всадников, мы, малые ребята, как стая птиц, снимались с мягкой уличной пыли и, быстро рассеявшись по дворам, испуганно-любопытными глазами следили за мрачными владельцами страшного зáмка.

В западной стороне, на горе, среди истлевших крестов и провалившихся могил, стояла давно заброшенная униатская часовня. Это была родная дочь расстилавшегося в долине собственно обывательского города. Некогда в ней собирались, по звону колокола, горожане в чистых, хотя и не роскошных кунтушах, с палками в руках вместо сабель, которыми гремела мелкая шляхта, тоже являвшаяся на зов звонкого униатского колокола из окрестных деревень и хуторов.

Отсюда был виден остров и его темные громадные тополи, но зáмок сердито и презрительно закрывался от часовни густою зеленью, и только в те минуты, когда юго-западный ветер вырывался из-за камышей и налетал на остров, тополи гулко качались, и из-за них проблескивали окна, и зáмок, казалось, кидал на часовню угрюмые взгляды. Теперь и он, и она были трупы. У него глаза потухли, и в них не сверкали отблески вечернего солнца; у нее кое-где провалилась крыша, стены осыпались, и, вместо гулкого, с высоким тоном, медного колокола, совы заводили в ней по ночам свои зловещие песни.

Но старая, историческая рознь, разделявшая некогда гордый панский зáмок и мещанскую униатскую часовню, продолжалась и после их смерти: ее поддерживали копошившиеся в этих дряхлых трупах черви, занимавшие уцелевшие углы подземелья, подвалы. Этими могильными червями умерших зданий были люди.

Было время, когда старый зáмок служил даровым убежищем всякому бедняку без малейших ограничений. Все, что не находило себе места в городе, всякое выскочившее из колеи существование, потерявшее, по той или другой причине, возможность платить хотя бы и жалкие гроши за кров и угол на ночь и в непогоду, – все это тянулось на остров и там, среди развалин, преклоняло свои победные головушки, платя за гостеприимство лишь риском быть погребенными под грудами старого мусора. «Живет в зáмке» – эта фраза стала выражением крайней степени нищеты и гражданского падения. Старый зáмок радушно принимал и покрывал и перекатную голь, и временно обнищавшего писца, и сиротливых старушек, и безродных бродяг. Все эти существа терзали внутренности дряхлого здания, обламывая потолки и полы, топили печи, что-то варили, чем-то питались, – вообще, отправляли неизвестным образом свои жизненные функции.

Однако настали дни, когда среди этого общества, ютившегося под кровом седых руин, возникло разделение, пошли раздоры. Тогда старый Януш, бывший некогда одним из мелких графских «официалистов», выхлопотал себе нечто вроде владетельной хартии и захватил бразды правления. Он приступил к преобразованиям, и несколько дней на острове стоял такой шум, раздавались такие вопли, что по временам казалось, уж не турки ли вырвались из подземных темниц, чтобы отомстить утеснителям. Это Януш сортировал население развалин, отделяя овец от козлищ. Овцы, оставшиеся по-прежнему в зáмке, помогали Янушу изгонять несчастных козлищ, которые упирались, выказывая отчаянное, но бесполезное сопротивление. Когда, наконец, при молчаливом, но, тем не менее, довольно существенном содействии будочника порядок вновь водворился на острове, то оказалось, что переворот имел решительно аристократический характер. Януш оставил в зáмке только «добрых христиан», то есть католиков, и притом преимущественно бывших слуг или потомков слуг графского рода. Это были все какие-то старики в потертых сюртуках и «чамарках», с громадными синими носами и суковатыми палками, старухи крикливые и безобразные, но сохранившие на последних ступенях обнищания свои капоры и салопы. Все они составляли однородный, тесно сплоченный аристократический кружок, взявший как бы монополию признанного нищенства. В будни эти старики и старухи ходили, с молитвой на устах, по домам более зажиточных горожан и среднего мещанства, разнося сплетни, жалуясь на судьбу, проливая слезы и клянча, а по воскресеньям они же составляли почтеннейших лиц из той публики, что длинными рядами выстраивалась около костелов и величественно принимала подачки во имя «пана Иисуса» и «панны Богоматери».

Привлеченные шумом и криками, которые во время этой революции неслись с острова, я и несколько моих товарищей пробрались туда и, спрятавшись за толстыми стволами тополей, наблюдали, как Януш, во главе целой армии красноносых старцев и безобразных мегер, гнал из зáмка последних, подлежавших изгнанию, жильцов. Наступал вечер. Туча, нависшая над высокими вершинами тополей, уже сыпала дождиком. Какие-то несчастные темные личности, запахиваясь изорванными донельзя лохмотьями, испуганные, жалкие и сконфуженные, совались по острову, точно кроты, выгнанные из нор мальчишками, стараясь вновь незаметно шмыгнуть в какое-нибудь из отверстий зáмка. Но Януш и мегеры с криком и ругательствами гоняли их отовсюду, угрожая кочергами и палками, а в стороне стоял молчаливый будочник, тоже с увесистою дубиной в руках, сохранявший вооруженный нейтралитет, очевидно, дружественный торжествующей партии. И несчастные темные личности поневоле, понурясь, скрывались за мостом, навсегда оставляя остров, и одна за другой тонули в слякотном сумраке быстро спускавшегося вечера.

С этого памятного вечера и Януш, и старый зáмок, от которого прежде веяло на меня каким-то смутным величием, потеряли в моих глазах всю свою привлекательность. Бывало, я любил приходить на остров и хотя издали любоваться его серыми стенами и замшенною старою крышей. Когда на утренней заре из него выползали разнообразные фигуры, зевавшие, кашлявшие и крестившиеся на солнце, я и на них смотрел с каким-то уважением, как на существа, облеченные тою же таинственностью, которою был окутан весь зáмок. Они спят там ночью, они слышат все, что там происходит, когда в огромные залы сквозь выбитые окна заглядывает луна или когда в бурю в них врывается ветер. Я любил слушать, когда, бывало, Януш, усевшись под тополями, с болтливостью 70-летнего старика, начинал рассказывать о славном прошлом умершего здания. Перед детским воображением вставали, оживая, образы прошедшего, и в душу веяло величавою грустью и смутным сочувствием к тому, чем жили некогда понурые стены, и романтические тени чужой старины пробегали в юной душе, как пробегают в ветреный день легкие тени облаков по светлой зелени чистого поля.

Но с того вечера и зáмок, и его бард явились передо мной в новом свете. Встретив меня на другой день вблизи острова, Януш стал зазывать меня к себе, уверяя с довольным видом, что теперь «сын таких почтенных родителей» смело может посетить зáмок, так как найдет в нем вполне порядочное общество. Он даже привел меня за руку к самому зáмку, но тут я со слезами вырвал у него свою руку и пустился бежать. Зáмок стал мне противен. Окна в верхнем этаже были заколочены, а низ находился во владении капоров и салопов. Старухи выползали оттуда в таком непривлекательном виде, льстили мне так приторно, ругались между собой так громко, что я искренно удивлялся, как это строгий покойник, усмирявший турок в грозовые ночи, мог терпеть этих старух в своем соседстве. Но главное – я не мог забыть холодной жестокости, с которою торжествующие жильцы зáмка гнали своих несчастных сожителей, а при воспоминании о темных личностях, оставшихся без крова, у меня сжималось сердце.

Как бы то ни было, на примере старого зáмка я узнал впервые истину, что от великого до смешного один только шаг. Великое в зáмке поросло плющом, повиликой и мхами, а смешное казалось мне отвратительным, слишком резало детскую восприимчивость, так как ирония этих контрастов была мне еще недоступна.

II. Проблематические натуры

Несколько ночей после описанного переворота на острове город провел очень беспокойно: лаяли собаки, скрипели двери домов, и обыватели, то и дело выходя на улицу, стучали палками по заборам, давая кому-то знать, что они настороже. Город знал, что по его улицам в ненастной тьме дождливой ночи бродят люди, которым голодно и холодно, которые дрожат и мокнут; понимая, что в сердцах этих людей должны рождаться жестокие чувства, город насторожился и навстречу этим чувствам посылал свои угрозы. А ночь, как нарочно, спускалась на землю среди холодного ливня и уходила, оставляя над землею низко бегущие тучи. И ветер бушевал среди ненастья, качая верхушки деревьев, стуча ставнями и напевая мне в моей постели о десятках людей, лишенных тепла и приюта.

Но вот весна окончательно восторжествовала над последними порывами зимы, солнце высушило землю, и вместе с тем бездомные скитальцы куда-то схлынули. Собачий лай по ночам угомонился, обыватели перестали стучать по заборам, и жизнь города, сонная и однообразная, пошла своею колеей. Горячее солнце, выкатываясь на небо, жгло пыльные улицы, загоняя под навесы юрких детей Израиля, торговавших в городских лавках; «факторы» лениво валялись на солнцепеке, зорко выглядывая проезжающих; скрип чиновничьих перьев слышался в открытые окна присутственных мест; по утрам городские дамы сновали с корзинами по базару, а под вечер важно выступали под руку со своими благоверными, подымая уличную пыль пышными шлейфами. Старики и старухи из зáмка чинно ходили по домам своих покровителей, не нарушая общей гармонии. Обыватель охотно признавал их право на существование, находя совершенно основательным, чтобы кто-нибудь получал милостыню по субботам, а обитатели старого зáмка получали ее вполне респектабельно.

Только несчастные изгнанники не нашли и теперь в городе своей колеи. Правда, они не слонялись по улицам ночью; говорили, что они нашли приют где-то на горе, около униатской часовни, но как они ухитрились пристроиться там, никто не мог сказать в точности. Все видели только, что с той стороны, с гор и оврагов, окружавших часовню, спускались в город по утрам самые невероятные и подозрительные фигуры, которые в сумерки исчезали в том же направлении. Своим появлением они возмущали тихое и дремливое течение городской жизни, выделяясь на сереньком фоне мрачными пятнами. Обыватели косились на них с враждебною тревогой; они, в свою очередь, окидывали обывательское существование беспокойно-внимательными взглядами, от которых многим становилось жутко. Эти фигуры нисколько не походили на аристократических нищих из зáмка, – город их не признавал, да они и не просили признания; их отношения к городу имели чисто боевой характер: они предпочитали ругать обывателя, чем льстить ему, – брать самим, чем выпрашивать. Они или жестоко страдали от преследований, если были слабы, или заставляли страдать обывателей, если обладали нужною для этого силой. Притом, как это встречается нередко, среди этой оборванной и темной толпы несчастливцев встречались лица, которые по уму и талантам могли бы сделать честь избраннейшему обществу зáмка, но не ужились в нем и предпочли демократическое общество униатской часовни. Некоторые из этих фигур были отмечены чертами глубокого трагизма.

До сих пор я помню, как весело грохотала улица, когда по ней проходила согнутая унылая фигура старого «профессора». Это было тихое, угнетенное идиотизмом существо, в старой фризовой шинели, в шапке с огромным козырьком и почерневшею кокардой. Ученое звание, как кажется, было присвоено ему вследствие смутного предания, будто где-то и когда-то он был гувернером. Трудно себе представить создание более безобидное и смирное. Обыкновенно он тихо бродил по улицам, по-видимому, без всякой определенной цели, с тусклым взглядом и понуренною головой. Досужие обыватели знали за ним два качества, которыми пользовались в видах жестокого развлечения. «Профессор» вечно бормотал что-то про себя, но ни один человек не мог разобрать в этих речах ни слова. Они лились, точно журчание мутного ручейка, и при этом тусклые глаза глядели на слушателя, как бы стараясь вложить в его душу неуловимый смысл длинной речи. Его можно было завести, как машину; для этого любому из факторов, которому надоело дремать на улицах, стоило подозвать к себе старика и предложить какой-либо вопрос. «Профессор» покачивал головой, вдумчиво вперив в слушателя свои выцветшие глаза, и начинал бормотать что-то до бесконечности грустное. При этом слушатель мог спокойно уйти или хотя бы заснуть, и все же, проснувшись, он увидел бы над собой печальную темную фигуру, все так же тихо бормочущую непонятные речи. Но, само по себе, это обстоятельство не составляло еще ничего особенно интересного. Главный эффект уличных верзил был основан на другой черте профессорского характера: несчастный не мог равнодушно слышать упоминания о режущих и колющих орудиях. Поэтому, обыкновенно, в самый разгар непонятной элоквенции, слушатель, вдруг поднявшись с земли, вскрикивал резким голосом: «Ножи, ножницы, иголки, булавки!» Бедный старик, так внезапно пробужденный от своих мечтаний, взмахивал руками, точно подстреленная птица, испуганно озирался и хватался за грудь. О, сколько страданий остаются непонятными долговязым факторам лишь потому, что страдающий не может внушить представления о них посредством здорового удара кулаком! А бедняга-«профессор» только озирался с глубокою тоской, и невыразимая мука слышалась в его голосе, когда, обращая к мучителю свои тусклые глаза, он говорил, судорожно царапая пальцами по груди:

– За сердце, за сердце крючком!.. за самое сердце!..

Вероятно, он хотел сказать, что этими криками у него истерзано сердце, но, по-видимому, это-то именно обстоятельство и способно было несколько развлечь досужего и скучающего обывателя. И бедный «профессор» торопливо удалялся, еще ниже опустив голову, точно опасаясь удара; а за ним гремели раскаты довольного смеха, и в воздухе, точно удары кнута, хлестали все те же крики:

– Ножи, ножницы, иголки, булавки!

Надо отдать справедливость изгнанникам из зáмка: они крепко стояли друг за друга, и если на толпу, преследовавшую «профессора», налетал в это время с двумя-тремя оборванцами пан Туркевич или в особенности отставной штык-юнкер Заусайлов, то многих из этой толпы постигала жестокая кара. Штык-юнкер Заусайлов, обладавший громадным ростом, сизо-багровым носом и свирепо выкаченными глазами, давно уже объявил открытую войну всему живущему, не признавая ни перемирий, ни нейтралитетов. Всякий раз после того, как он натыкался на преследуемого «профессора», долго не смолкали его бранные крики; он носился тогда по улицам, подобно Тамерлану, уничтожая все, попадавшееся на пути грозного шествия; таким образом он практиковал еврейские погромы, задолго до их возникновения, в широких размерах; попадавшихся ему в плен евреев он всячески истязал, а над еврейскими дамами совершал гнусности, пока, наконец, экспедиция бравого штык-юнкера не кончалась на съезжей, куда он неизменно водворялся после жестоких схваток с бунтарями. Обе стороны проявляли при этом немало геройства.

Другую фигуру, доставлявшую обывателям развлечение зрелищем своего несчастия и падения, представлял отставной и совершенно спившийся чиновник Лавровский. Обыватели помнили еще недавнее время, когда Лавровского величали не иначе, как «пан писарь», когда он ходил в вицмундире с медными пуговицами, повязывая шею восхитительными цветными платочками. Это обстоятельство придавало еще более пикантности зрелищу его настоящего падения. Переворот в жизни пана Лавровского совершился быстро: для этого стоило только приехать в Княжье-Вено блестящему драгунскому офицеру, который прожил в городе всего две недели, но в это время успел победить и увезти с собою белокурую дочь богатого трактирщика. С тех пор обыватели ничего не слыхали о красавице Анне, так как она навсегда исчезла с их горизонта. А Лавровский остался со всеми своими цветными платочками, но без надежды, которая скрашивала раньше жизнь мелкого чиновника. Теперь он уже давно не служит. Где-то в маленьком местечке осталась его семья, для которой он был некогда надеждой и опорой; но теперь он ни о чем не заботился. В редкие трезвые минуты жизни он быстро проходил по улицам, потупясь и ни на кого не глядя, как бы подавленный стыдом собственного существования; ходил он оборванный, грязный, обросший длинными, нечесаными волосами, выделяясь сразу из толпы и привлекая всеобщее внимание; но сам он как будто не замечал никого и ничего не слышал. Изредка только он кидал вокруг мутные взгляды, в которых отражалось недоумение: чего хотят от него эти чужие и незнакомые люди? Что он им сделал, зачем они так упорно преследуют его? Порой, в минуты этих проблесков сознания, когда до слуха его долетало имя панны с белокурою косой, в сердце его поднималось бурное бешенство; глаза Лавровского загорались темным огнем на бледном лице, и он со всех ног кидался в толпу, которая быстро разбегалась. Подобные вспышки, хотя и очень редкие, странно подзадоривали любопытство скучающего безделья; немудрено поэтому, что, когда Лавровский, потупясь, проходил по улицам, следовавшая за ним кучка бездельников, напрасно старавшихся вывести его из апатии, начинала с досады швырять в него грязью и каменьями.

Когда же Лавровский бывал пьян, то как-то упорно выбирал темные углы под заборами, никогда не просыхавшие лужи и тому подобные экстраординарные места, где он мог рассчитывать, что его не заметят. Там он садился, вытянув длинные ноги и свесив на грудь свою победную головушку. Уединение и водка вызывали в нем прилив откровенности, желание излить тяжелое горе, угнетающее душу, и он начинал бесконечный рассказ о своей молодой загубленной жизни. При этом он обращался к серым столбам старого забора, к березке, снисходительно шептавшей что-то над его головой, к сорокам, которые с бабьим любопытством подскакивали к этой темной, слегка только копошившейся фигуре.

Если кому-либо из нас, малых ребят, удавалось выследить его в этом положении, мы тихо окружали его и слушали с замиранием сердечные длинные и ужасающие рассказы. Волосы становились у нас дыбом, и мы со страхом смотрели на бледного человека, обвинявшего себя во всевозможных преступлениях. Если верить собственным словам Лавровского, он убил родного отца, вогнал в могилу мать, заморил сестер и братьев. Мы не имели причин не верить этим ужасным признаниям; нас только удивляло то обстоятельство, что у Лавровского было, по-видимому, несколько отцов, так как одному он пронзал мечом сердце, другого изводил медленным ядом, третьего топил в какой-то пучине. Мы слушали с ужасом и участием, пока язык Лавровского, все более заплетаясь, не отказывался, наконец, произносить членораздельные звуки и благодетельный сон не прекращал покаянные излияния. Взрослые смеялись над нами, говоря, что все это враки, что родители Лавровского умерли своей смертью, от голода и болезней. Но мы чуткими ребячьими сердцами слышали в его стонах искреннюю душевную боль и, принимая аллегории буквально, были все-таки ближе к истинному пониманию трагически свихнувшейся жизни.

Когда голова Лавровского опускалась еще ниже и из горла слышался храп, прерываемый нервными всхлипываниями, – маленькие детские головки наклонялись тогда над несчастным. Мы внимательно вглядывались в его лицо, следили за тем, как тени преступных деяний пробегали по нем и во сне, как нервно сдвигались брови и губы сжимались в жалостную, почти no-детски плачущую гримасу.

– Уб-бью! – вскрикивал он вдруг, чувствуя во сне беспредметное беспокойство от нашего присутствия, и тогда мы испуганною стаей кидались врозь.

Случалось, что в таком положении сонного его заливало дождем, засыпало пылью, а несколько раз, осенью, даже буквально заносило снегом; и если он не погиб преждевременною смертью, то этим, без сомненья, был обязан заботам о своей грустной особе других, подобных ему, несчастливцев и главным образом заботам веселого пана Туркевича, который, сильно пошатываясь, сам разыскивал его, тормошил, ставил на ноги и уводил с собою.

Пан Туркевич принадлежал к числу людей, которые, как сам он выражался, не дают себе плевать в кашу, и в то время, как «профессор» и Лавровский пассивно страдали, Туркевич являл из себя особу веселую и благополучную во многих отношениях. Начать с того, что, не справляясь ни у кого об утверждении, он сразу произвел себя в генералы и требовал от обывателей соответствующих этому званию почестей. Так как никто не смел оспаривать его права на этот титул, то вскоре пан Туркевич совершенно проникся и сам верой в свое величие. Выступал он всегда очень важно, грозно насупив брови и обнаруживая во всякое время полную готовность сокрушить кому-нибудь скулы, что, по-видимому, считал необходимейшею прерогативой генеральского звания. Если же по временам его беззаботную голову посещали на этот счет какие-либо сомненья, то, изловив на улице первого встречного обывателя, он грозно спрашивал:

– Кто я по здешнему месту? а?

– Генерал Туркевич! – смиренно отвечал обыватель, чувствовавший себя в затруднительном положении. Туркевич немедленно отпускал его, величественно покручивая усы.

– То-то же!

А так как при этом он умел еще совершенно особенным образом шевелить своими тараканьими усами и был неистощим в прибаутках и остротах, то неудивительно, что его постоянно окружала толпа досужих слушателей и ему были даже открыты двери лучшей «ресторации», в которой собирались за бильярдом приезжие помещики. Если сказать правду, бывали нередко случаи, когда пан Туркевич вылетал оттуда с быстротой человека, которого подталкивают сзади не особенно церемонно; но случаи эти, объяснявшиеся недостаточным уважением помещиков к остроумию, не оказывали влияния на общее настроение Туркевича: веселая самоуверенность составляла нормальное его состояние, так же как и постоянное опьянение.

Последнее обстоятельство составляло второй источник его благополучия, – ему достаточно было одной рюмки, чтобы зарядиться на весь день. Объяснялось это огромным количеством выпитой уже Туркевичем водки, которая превратила его кровь в какое-то водочное сусло; генералу теперь достаточно было поддерживать это сусло на известной степени концентрации, чтоб оно играло и бурлило в нем, окрашивая для него мир в радужные краски.

Зато, если по какой-либо причине дня три генералу не перепадало ни одной рюмки, он испытывал невыносимые муки. Сначала он впадал в меланхолию и малодушие; всем было известно, что в такие минуты грозный генерал становится беспомощнее ребенка, и многие спешили выместить на нем свои обиды. Его били, оплевывали, закидывали грязью, а он даже не старался избегать поношений; он только ревел во весь голос, и слезы градом катились у него из глаз по уныло обвисшим усам. Бедняга обращался ко всем с просьбой убить его, мотивируя это желание тем обстоятельством, что ему все равно придется помереть «собачьей смертью под забором». Тогда все от него отступались. В таком градусе было что-то в голосе и в лице генерала, что заставляло самых смелых преследователей поскорее удаляться, чтобы не видеть этого лица, не слышать голоса человека, на короткое время приходившего к сознанию своего ужасного положения… С генералом опять происходила перемена; он становился ужасен, глаза лихорадочно загорались, щеки вваливались, короткие волосы подымались на голове дыбом. Быстро поднявшись на ноги, он ударял себя в грудь и торжественно отправлялся по улицам, оповещая громким голосом:

– Иду!.. Как пророк Иеремия… Иду обличать нечестивых!

Это обещало самое интересное зрелище. Можно сказать с уверенностью, что пан Туркевич в такие минуты с большим успехом выполнял функции неведомой в нашем городишке гласности; поэтому нет ничего удивительного, если самые солидные и занятые граждане бросали обыденные дела и примыкали к толпе, сопровождавшей новоявленного пророка, или хоть издали следили за его похождениями. Обыкновенно он прежде всего направлялся к дому секретаря уездного суда и открывал перед его окнами нечто вроде судебного заседания, выбрав из толпы подходящих актеров, изображавших истцов и ответчиков; он сам говорил за них речи и сам же отвечал им, подражая с большим искусством голосу и манере обличаемого. Так как при этом он всегда умел придать спектаклю интерес современности, намекая на какое-нибудь всем известное дело, и так как, кроме того, он был большой знаток судебной процедуры, то немудрено, что в самом скором времени из дома секретаря выбегала кухарка, что-то совала Туркевичу в руку и быстро скрывалась, отбиваясь от любезностей генеральской свиты. Генерал, получив даяние, злобно хохотал и, с торжеством размахивая монетой, отправлялся в ближайший кабак.

Оттуда, утолив несколько жажду, он вел своих слушателей к домам «подсудков», видоизменяя репертуар соответственно обстоятельствам. А так как каждый раз он получал поспектакльную плату, то натурально, что грозный тон постепенно смягчался, глаза исступленного пророка умасливались, усы закручивались кверху, и представление от обличительной драмы переходило к веселому водевилю. Кончалось оно обыкновенно перед домом исправника Коца. Это был добродушнейший из градоправителей, обладавший двумя небольшими слабостями: во-первых, он красил свои седые волосы черною краской и, во-вторых, питал пристрастие к толстым кухаркам, полагаясь во всем остальном на волю божию и на добровольную обывательскую «благодарность». Подойдя к исправницкому дому, выходившему фасом на улицу, Туркевич весело подмигивал своим спутникам, кидал кверху картуз и объявлял громогласно, что здесь живет не начальник, а родной его, Туркевича, отец и благодетель.

Меню статьи:

«В дурном обществе» – это повесть российского писателя украинского происхождения Владимира Короленко, которая впервые увидела свет в 1885-м году в десятом номере журнала «Мысль». Позже произведение было включено в сборник «Очерки и рассказы». Это небольшое по объёму, но значительное по смысловой нагрузке произведение, несомненно, может считаться одним из лучших в творческом наследии известного писателя и правозащитника.

Сюжет

Написана повесть от лица шестилетнего мальчишки Васи, сына судьи в городе Княжье-Вено. У ребенка рано умерла мама, оставив их с младшей сестричкой Соней наполовину сиротами. Отец после утраты отдалился от сына, сконцентрировав всю свою любовь и ласку на маленькой дочери. Такие обстоятельства не смогли пройти бесследно в душе Васи: мальчик ищет понимания и душевного тепла, и неожиданно для себя находит их в «дурном обществе», подружившись с детьми бродяги и вора Тыбурция Драба Валиком и Марусей.

Судьба свела детей совершенно неожиданно, но привязанность Васи к Валику и Марусе оказалась настолько сильной, что ей не помешали ни неожиданная новость о том, что его новые друзья бродяги и воры, ни знакомство с их грозным на первый взгляд отцом. Шестилетний Вася не упускает возможности увидеться со своими друзьями, а любовь к своей родной сестричке Соне, с которой нянька не разрешает ему играть, переносит на маленькую Марусю.

Ещё одним потрясением, взволновавшим ребенка, становится новость о том, что маленькая Маруся тяжело больна: какой-то «серый камень» отбирает у неё силы. Читатель понимает, что это может быть за серый камень, и какая страшная болезнь часто сопровождает нищету, но для ума шестилетнего ребенка, воспринимающего всё буквально, серый камень является в образе пещеры, где живут дети, поэтому он старается как можно чаще вытянуть их на свежий воздух. Конечно же, помогает это мало. Девочка слабнет на глазах, а Вася с Валиком пытаются хоть как-то вызвать на неё бледном личике улыбку.

Кульминацией повести становится история с куклой, которую Вася попросил у своей сестры Сони, чтобы порадовать Марусю. Красивая кукла, являющаяся подарком покойной матери, не способна вылечить малышку, однако приносит ей кратковременную радость.

В доме замечают пропажу куклы, отец не выпускает Васю из дому, требуя объяснений, но мальчик не нарушает слово, данное Валику и Тыбурцию, и не рассказывает ничего о бродягах. В момент наиболее напряженного разговора в доме судьи появляется Тыбурций с куклой в руках и новостью о том, что Маруся умерла. Это трагическое известие смягчает отца Васи, и показывает его с совершенно другой стороны: как человека чуткого и сочувствующего. Он отпускает сына проситься с Марусей, и характер их общения после этой истории меняется.

Даже будучи старшим, Вася не забывает ни о своей маленькой подруге, прожившей всего четыре года, ни о Валике, который после смерти Маруси внезапно исчез вместе с Тыбурцием. Они с сестрой Соней регулярно навещают могилку маленькой белокурой девочки, которая любила перебирать цветы.

Характериситка персонажей

Говоря о героях, которые выступают перед нами на страницах повести, в первую очередь стоит, конечно же, остановиться на образе рассказчика, ведь все события поданы через призму его восприятия. Вася – это шестилетний ребёнок, на плечи которого свалилось слишком тяжкое для такого возраста бремя: смерть мамы.

Те немногие теплые воспоминания о самом родном для мальчика человеке ясно дают понять, что маму мальчик очень сильно любил, и утрату перенес тяжело. Еще одним испытанием для него стало отчуждение отца и отсутствие возможности играть с сестричкой. Ребенок теряется, знакомится с бродягами, но и в этом обществе остаётся собой: он каждый раз старается принести Валику и Марусе что-то вкусное, воспринимает Марусю как собственную сестру, а Валика – как брата. Ни лишен этот совсем юный мальчишка стойкости и чести: он не ломается под давлением отца и не нарушает слово. Ещё одной положительной чертой, дополняющей художественный портрет нашего героя, является то, что куклу у Сони он не взял тайком, не украл, не отнял силой: Вася рассказал сестре о бедной больной Марусе, и Соня сама разрешила ему взять куклу.

Валик и Маруся в повести предстают перед нами, как настоящие дети подземелья (к слову, сам В. Короленко не любил одноимённого сокращённого варианта своей повести).

Эти дети не заслужили участи, приготовленной им судьбой, и воспринимают всё со взрослой серьёзностью, и, в то же время, детской простотой. То, что в Васином понимании обозначено, как «плохо» (та же кража), для Валика является обычным житейским делом, на которое он вынужден идти, чтобы его сестра не была голодна.

Пример детей демонстрирует нам, что для настоящей искренней дружбы неважно происхождение, материальное состояние и другие внешние факторы. Важно оставаться человеком.

Противоположностями в повести выступают отцы детей.

Тыбурций – нищий вор, происхождение которого вызывает легенды. Человек, сочетающий в себе образованность и мужицкую не аристократическую внешность. Несмотря на это, он очень любит Валика и Марусю и разрешает Васе приходить ко своим детям.

Отец Васи – почтенный в городе человек, известный не только благодаря роду своего занятия, но и благодаря своей справедливости. Вместе с тем, от сына он закрывается, и часто в голове Васи мелькает мысль о том, что его отец совершенно не любит. Отношения между отцом и сыном меняются после смерти Маруси.

Стоит также отметить, что прототипом отца Васи в рассказе стал отец Владимира Короленко: Галактион Афанасьевич Короленко был человеком замкнутым и суровым, но, вместе с тем, неподкупным и справедливым. Именно таким выступает герой повести «В дурном обществе».

Отдельное место в повести вынесено бродягам, которых возглавляет Тыбурций.

Профессор, Лавровский, Туркевич – эти персонажи не являются главными, но выполняют важную для художественного оформления повести роль: подают картину бродяжнического общества, в которое попадает Вася. К слову, вызывают эти персонажи жалость: портрет каждого из них показывает, что каждый человек, сломленный жизненной ситуацией, может скатиться до бродяжничества и воровства. Отрицательных чувств эти персонажи не вызывают: автор хочет, чтобы читатель им сочувствовал.

Ярко описаны в повести два места: город Княжье-Вено, прототипом которого стало Ровно, и старый замок, ставший пристанищем для нищих. Прототипом замка выступил дворец князей Любомирских в городе Ровно, который во времена Короленко действительно служил пристанищем для нищих и бродяг. Город с его жителями выступает в повести как серая и скучная картина. Главным архитектурным украшением города является тюрьма – и уже эта маленькая деталь даёт четкую характеристику места: ничего примечательного в городе нет.

Заключение

«В дурном обществе» – это небольшая повесть, представляющая нам всего несколько эпизодов из жизни героев, всего одну трагедию оборванной жизни, но настолько живо и жизненно, что задевает невидимые струны души каждого читателя. Вне всякого сомнения, эту повесть Владимира Короленко стоит прочитать и пережить.

«В дурном обществе» – краткое содержание повести Владимира Короленко

Герой рассказа провел все свое детство в не большом городе Княжье-Вено Юго-Западного края. Вася – это имя героя, он был сыном судьи. Рос мальчик, как беспризорник. Причиной тому была ранняя смерть матери (она умерла, когда мальчику было всего шесть лет), а отец полностью погрузился в свое горе и не замечал ребенка, ему было не до него. Мальчишка скитался по городу целыми днями, он был увлечен городскими тайнами и загадками. Все оставило глубокий след в его сердце и памяти.

Одной из загадок был замок стоящий на одном из прудов окружающих город. Раннее данный замок принадлежал некой графской чете. Но сейчас данное сооружение на половину разрушено, и читатель видит его разрушенные от возраста стены, а внутри жили люди, скитавшиеся и не имеющие своего жилья. Прототипом данного замка являлся дворец знатного рода Любомирских, носивших титул князей проживающих в Ровно.

Эти две четы не могли жить в понимании и согласии т.к. у них были разные вероисповедания, а также конфликт с прислуживающим графьям - Янушем. И этот самый Януш имел право решать, кому ныне разрешается жить в замке, а кто прочь должен уйти. Старый слуга оставляет там проживать избранных «аристократов», а изгои поселились в подземелье. Вася очень часто бывал в этом сооружении. Януш приглашал его к себе, но мальчика больше тянуло к изгнанным, он их жалел.

Многие из тех изгоев были известными людьми. Среди них были: полубезумный пожилой «профессор»; штык-юнкер Заусайлов; алкоголик и чиновник в отставке Лавровский; генерал Туркевич, а вот руководит всеми этими людьми - Тыбурций Драб. Вся его биография покрыта неизвестностью.

В один из дней Вася с товарищами пришли к ветхой церквушке. У них разыгралось желание заглянуть во внутрь. Товарищи помогают Васе в данном действе, подсаживают его к окну. Но увидев, что в церквушке они не одни и еще кто-то есть, ребята бросают Васю одного и убегают. Как, оказалось, там были дети Тыбурция: Васек и Маруся. Вася дружится с ребятами и частенько, потом приходил к ним в гости и приносил яблоки. Но о новых знакомых он никому не рассказывал.

Позже Валек показал Васе место обитания членов «дурного общества». Дети всегда общались в отсутствие взрослых, но в один из дней Тыбурций застал ребят вместе и не стал препятствовать их общению.

С наступление осени Маруся начинает болеть. Для того чтоб поднять ей настроение Вася просит у сестры куклу подаренную матерью при жизни. Маруся счастлива и кажется, даже слегка пошла на поправку.

Януш доносит судье о Васином общении с «дурным обществом», после этого его не выпускают из дома и он сбегает.

Марусино состояние здоровья становится все хуже и хуже… Вася решает не забирать куклу и оставляет ее девочке, ведь это ее хоть как-то ободряет.

По возвращению домой Васю опять запирают в доме и требуют ответа о том, куда он ходит, но Вася молчит. Отец мальчика просто в ярости от поведения сына… И вот вдруг Тыбурций принес куклу мальчику обратно.

Тыбурций рассказал отцу Васи о дружбе ребят и сообщает новость, что Маруся скончалась. Васю отпускают с ней простится, да и отец Васи осознал, насколько он далек был от сына.

Можете использовать этот текст для читательского дневника

Короленко. Все произведения

• Без языка
• В дурном обществе
• Чудная

В дурном обществе. Картинка к рассказу

Сейчас читают

• Краткое содержание Куприн Куст сирени

  Молодой небогатый офицер Николай Евграфович Алмазов и его жена Вера – главные персонажи рассказа. Николай учится в Академии, а его жена помогает ему и поддерживает во всём.

• Краткое содержание Оперы Верди Фальстаф

  Произведение берёт своё начало в четырнадцатом веке в Англии. Первая сцена произведения начинается в трактире под названием

• Краткое содержание сказки Путаница Чуковского

  Почти все произведения Корнея Чуковского написаны для детей. Одним из таких произведений является сказка «Путаница».

• Краткое содержание Лиханов Мой генерал

  События произведения «Мой генерал» разворачиваются вокруг четвероклассника Антона Рыбакова, который живет в Сибири с родителями, и его дедушки Антона Петровича, проживающего в Москве.

I. Развалины

Главный герой – мальчик Вася, который живёт в местечке Княжье-Вено. Его мать умерла, когда ему исполнилось шесть лет. Отец не сильно после смерти жены занимался воспитанием сына.

На возвышенности среди прудов стоит заброшенный замок, в котором обитают нищие. Как-то между ними происходит конфликт, в результате которого группа бездомных оказывается на улице. В замке остался жить старый слуга по имени Януш, который прислуживал когда-то графу, владельцу дома. С Янушем поселились католики и несколько других слуг.

II. Проблематические натуры

Те, кого изгнали, переселились жить в подземелье возле заброшенной часовни. Эту группу возглавил пан Тыбурций. О прошлом этого человека мало, что было известно. Некоторые считали его колдуном, кто-то думал, что этот человек знатных кровей, хотя на вид он выглядел простолюдином. У Тыбурция есть приёмные дети. Это мальчик Валек и Маруся, его сестра. Януш приглашает Васю посещать замок, но парню симпатичнее Валек и Маруся.

III. Я и мой отец

Януш корит Василия за то, что он водится с дурным обществом.

Вася вспоминает мать, размышляет об отце и своей сестре Соне, с которой он очень сблизился после смерти их мамы.

IV. Я приобретаю новое знакомство

Василий идёт к часовне с друзьями, но те побоялись войти внутрь и убегают. Мальчик заходит один во внутрь и встречается там с Валеком и Марусей. Брат и сестра приглашают Васю посещать их чаще и встречаться тайно, чтобы не узнал их отец.

V. Знакомство продолжается

Вася регулярно посещает своих новых друзей. Он замечает, что у девочки ухудшается здоровье. Тырбуций считает, что это камен высасывает здоровье дочки. Жизнь в сыром подземелье не может не сказаться на слабом детском здоровье.

VI. Среди «серых камней»

Вася становится свидетелем того, что его новый товарищ ворует булку, чтобы накормить Марусю. Хотя Вася очень осуждает поступок Валека, но жалость берёт верх. Ему тоже жалко болеющую Марусю. Дома Вася плачет.

VII. На сцену является пан Тыбурций

Вася знакомится с паном Тырбуцием. Это происходит случайно, но далее мальчик и мужчина сдруживаются. Януш жалуется судье на дурную компанию.

VIII. Осенью
Марусе всё хуже. Вася посещает новых друзей.

IX. Кукла

В надежде как-то порадовать Марусю, Василий просит у своей сестры Сони куклу. Это происходит без ведома отца. Пропажа обнаруживается. Мальчик не решается забрать новую игрушку своей знакомой. Та в бреду прижимает её, как последнюю надежду. Василия отец не выпускает из дому.

Всё разрешается, когда домой к Василию куклу приносит Тырбуций. Он рассказывает отцу Васи о знакомстве его сына с другими детьми и сообщает, что Маруся умерла. Отец Васи разрешает сыну уйти, чтобы попрощаться с умершей.

Заключение

После этих событий пан Тырбуций со своим сыном покидают город. Вместе с ними исчезают почти все бездомные. Соня с братом и со своим отцом посещают могилу Маруси. Когда дети становятся взрослыми, то уезжают из города. Перед отъездом брат и сестра приходят на могилу девочки и произносят свои обеты.

Детство героя проходило в маленьком городе Княжье-Вено Юго-Западного края. Вася - так звали мальчика - был сыном городского судьи. Ребенок рос, : мать умерла, когда сыну было всего шесть лет, а отец, поглощенный своим горем, обращал на мальчика мало внимания. Вася целыми днями бродил по городу, и картины городской жизни оставляли в его душе глубокий след.

Город был окружен прудами. Посреди одного из них на острове стоял старинный замок, принадлежавший некогда графскому роду. Ходили легенды, что остров насыпан пленными турками, и замок стоит. Хозяева давным-давно покинули это мрачное жилище, и оно постепенно разрушалось. Его обитателями стали городские нищие, не имевшие иного пристанища. Но среди нищих произошел раскол. Старый Януш, один из бывших графских слуг, получил некое право решать, кто может жить в замке, а кто нет. Он оставил там лишь: католиков и бывшую графскую челядь. Изгнанники нашли себе пристанище в подземелье под старинным склепом у заброшенной униатской часовни, стоявшей на горе. Однако это их местопребывание никому не было известно.

Старый Януш, встречая Васю, приглашает его заходить в замок, ибо там теперь. Но мальчик предпочитает изгнанников из замка: Вася жалеет их.

Многие члены хорошо известны в городе. Это полубезумный пожилой, который всегда что-то тихо и грустно бормочет; свирепый и драчливый штык-юнкер Заусайлов; спившийся отставной чиновник Лавровский, всем рассказывающий неправдоподобные трагические истории о своей жизни. А именующий себя генералом Туркевич знаменит тем, что почтенных горожан (исправника, секретаря уездного суда и других) прямо под их окнами. Это он делает для того, чтобы получить на водку, и достигает своей цели: спешат откупиться от него.

Руководитель же всего сообщества - Тыбурций Драб. Его происхождение и прошлое никому не ведомы. Иные предполагают в нем аристократа, но наружность его - простонародная. Он известен необыкновенной ученостью. На ярмарках Тыбурций развлекает публику пространными речами из античных авторов. Его считают колдуном.

Однажды Вася с тремя приятелями приходит к старой часовне: ему хочется заглянуть туда. Друзья помогают Васе проникнуть внутрь через высокое окно. Но увидев, что в часовне еще кто-то есть, приятели в ужасе убегают, бросив Васю на произвол судьбы. Оказывается, там дети Тыбурция: девятилетний Валек и четырехлетняя Маруся. Вася начинает часто приходить на гору к своим новым друзьям, носить им яблоки из своего сада. Но ходит он лишь тогда, когда его не может застать Тыбурций. Вася никому не рассказывает об этом знакомстве. Струсившим приятелям он говорит, что видел чертей.

У Васи есть сестра, четырехлетняя Соня. Она, как и ее брат, - веселый и резвый ребенок. Брат и сестра очень любят друг друга, но Сонина нянька препятствует их шумным играм: она считает Васю дурным, испорченным мальчишкой.Брат и сестра очень любят друг друга, но Сонина нянька препятствует их шумным играм: она считает Васю дурным, испорченным мальчишкой. Такого же взгляда придерживается и отец. Он не находит в своей душе места для любви к мальчику. Отец больше любит Соню, потому что она похожа на свою покойную мать.

Как-то раз в разговоре Валек и Маруся говорят Васе, что Тыбурций их очень любит. Вася отзывается о своем отце с обидой. Но неожиданно узнает от Валека, что судья - очень справедливый и честный человек. Валек - мальчик очень серьезный и смышленый. Маруся же совсем не похожа на резвую Соню, она слабенькая, задумчивая, . Валек говорит, что.

Вася узнает о том, что Валек ворует еду для голодной сестры. Это открытие производит тяжелое впечатление на Васю, но все же он не осуждает друга.

Валек показывает Васе подземелье, где живут все члены. В отсутствие взрослых Вася приходит туда, играет со своими друзьями. Во время игры в жмурки неожиданно является Тыбурций. Дети испуганы - ведь они дружат без ведома грозного главы. Но Тыбурций разрешает Васе приходить, взяв с него обещание никому не рассказывать, где все они живут. Тыбурций приносит еду, готовит обед - по его словам Вася понимает, что еда краденая. Это, конечно, смущает мальчика, но он видит, что Маруся так рада еде: Теперь Вася беспрепятственно приходит на гору, и взрослые члены тоже привыкают к мальчику, любят его.

Наступает осень, и Маруся заболевает. Чтобы как-то развлечь больную девочку, Вася решается попросить на время у Сони большую красивую куклу, подарок покойной матери. Соня соглашается. Маруся в восторге от куклы, и ей даже становится лучше.

К судье несколько раз приходит старый Януш с доносами на членов. Он рассказывает, что Вася общается с ними. Нянька замечает отсутствие куклы. Васю не выпускают из дому, и через несколько дней он убегает тайком.

Марусе становится все хуже. Обитатели подземелья решают, что куклу нужно вернуть, а девочка этого и не заметит. Но увидев, что куклу хотят забрать, Маруся горько плачет: Вася оставляет ей куклу.

И снова Васю не выпускают из дому. Отец пытается добиться от сына признания, куда он ходил и куда делась кукла. Вася признается, что куклу взял он, но более не говорит ничего. Отец в гневе: И вот в самый критический момент появляется Тыбурций. Он несет куклу.

Тыбурций рассказывает судье о дружбе Васи с его детьми. Тот поражен. Отец чувствует себя виноватым перед Васей. Словно рухнула стена, долгое время разделявшая отца и сына, и они почувствовали себя близкими людьми. Тыбурций говорит, что Маруся умерла. Отец отпускает Васю проститься с ней, при этом он передает через Васю деньги для Тыбурция и предостережение: главе лучше скрыться из города.

Вскоре почти все куда-то исчезают. Остаются лишь старый и Туркевич, которому судья иногда дает работу. Маруся похоронена на старом кладбище возле обвалившейся часовни. Вася с сестрой ухаживают за ее могилкой. Иногда они приходят на кладбище вместе с отцом.Иногда они приходят на кладбище вместе с отцом. Когда же Васе и Соне приходит время оставить родной город, над этой могилкой произносят они свои обеты.