Главная
Бунин
Бунин, анализ произведения косцы, план

Бунин, анализ произведения косцы, план

Краткое содержание

Рассказчик вспоминает, как шли они по большой дороге, а в молодом березовом лесу поблизости косцы косили и пели. Это было очень давно. И та жизнь, которой жили все в то время, уже не вернется никогда.

Кругом были поля. Старая большая дорога, изрезанная колея­ми, уходила в бесконечную русскую даль. Солнце склонялось на запад, впереди серело стадо овец. Старик-пастух с подпаском сидел на меже. Казалось, что нет никакого деления на время в этой забытой - или благословенной - богом стране. А косцы шли и пели среди этой вечной тишины, и березовый лес отвечал так же легко и свободно.

Косцы были дальние, рязанские, проходившие через эти зем­ли на заработки, подвигаясь в более плодородные земли. Безза­ботные и дружные, не обремененные ничем, они были «охочи» до работы. И одеты они были добротнее местных.

Неделю назад рассказчик проезжал верхом и видел, как они косили в ближнем лесу. На работу они заходили пополудновавши: сладко пили из деревянных жбанов родниковую воду и бодро сбе­гались к месту. Косы пускали враз, играючи. А потом он видел их ужин, когда они сидели возле потухшего костра и таскали из чугуна куски чего-то розового. Приглядевшись, рассказчик с ужасом понял, что ели они грибы-мухоморы. А те только по­смеивались: «Ничего, они сладкие, как курятина».

Теперь они пели: «Ты прости-прощай, любезный друг!» и про­двигались по березовому лесу. А рассказчик со спутником стояли и слушали, понимая, что им никогда не забыть этого предвечер­него часа, а самое главное, никогда не понять, в чем прелесть этой песни.

А прелесть была во всем - и в звучности березового леса, и в том, что песня эта не существовала сама по себе, а была тесно связана с их мыслями и чувствами и с мыслями и чувства­ми рязанских косцов. Чувствовалось, что человек настолько наи­вен в неведении своих сил и талантов, что стоит только немного вздохнуть, как весь лес тут же отзовется в ответ на песню. В чем еще было очарование этой песни, ее неизбывная радость при всей ее будто бы безнадежности? В том, что человек все-таки не верил, да и не мог верить в эту безнадежность. «Ах, да все пути мне, молодцу, заказаны!» - говорил он, сладко оплакивая себя. Но не плачут сладко и не поют своих скорбей те, которым и впрямь нет нигде ни пути, ни дороги. «Закатилось мое счастье, - здыхал он, - темная ночь с ее глушью обступает меня», - и так кровно близок он был с этой глушью, живой для него, дев­ственной и преисполненной волшебными силами! Всюду для него был приют, ночлег, чье-то заступничество, чей-то голос, шепчущий: «Не тужи, утро вечера мудренее, для меня нет ниче­го невозможного, спи спокойно, дитятко!» И из всяких бед чело­века, по вере его, выручали птицы и звери лесные, царевны пре­красные, премудрые и даже сама Баба-Яга. Были для него ковры-самолеты, шапки-невидимки, текли реки молочные, та­ились клады самоцветные, от всех смертных чар были ключи вечно живой воды. Прощал милосердный бог за все посвисты удалые, ножи острые, горячие…

Еще одно было в этой песне - это то, что хорошо знали и мы, и они, эти рязанские мужики, в глубине души, что беско­нечно счастливы были мы в те дни, теперь уже бесконечно далекие - и невозвратимые.

Ибо всему свой срок, миновала сказка. Настал конец, предел божьему прощению.

На этой странице искали:

  • косцы краткое содержание
  • бунин косцы краткое содержание
  • бунин сверчок краткое содержание
  • косцы бунин краткое содержание
  • краткое содержание косцы

Краткое содержание

Рассказчик вспоминает, как шли они по большой дороге, а в молодом березовом лесу поблизости косцы косили и пели. Это было очень давно. И та жизнь, которой жили все в то время, уже не вернется никогда.

Кругом были поля. Старая большая дорога, изрезанная колея­ми, уходила в бесконечную русскую даль. Солнце склонялось на запад, впереди серело стадо овец. Старик-пастух с подпаском сидел на меже. Казалось, что нет никакого деления на время в этой забытой — или благословенной — богом стране. А косцы шли и пели среди этой вечной тишины, и березовый лес отвечал так же легко и свободно.

Косцы были дальние, рязанские, проходившие через эти зем­ли на заработки, подвигаясь в более плодородные земли. Безза­ботные и дружные, не обремененные ничем, они были «охочи» до работы. И одеты они были добротнее местных.

Неделю назад рассказчик проезжал верхом и видел, как они косили в ближнем лесу. На работу они заходили пополудновавши: сладко пили из деревянных жбанов родниковую воду и бодро сбе­гались к месту. Косы пускали враз, играючи. А потом он видел их ужин, когда они сидели возле потухшего костра и таскали из чугуна куски чего-то розового. Приглядевшись, рассказчик с ужасом понял, что ели они грибы-мухоморы. А те только по­смеивались: «Ничего, они сладкие, как курятина».

Теперь они пели: «Ты прости-прощай, любезный друг!» и про­двигались по березовому лесу. А рассказчик со спутником стояли и слушали, понимая, что им никогда не забыть этого предвечер­него часа, а самое главное, никогда не понять, в чем прелесть этой песни.

А прелесть была во всем — и в звучности березового леса, и в том, что песня эта не существовала сама по себе, а была тесно связана с их мыслями и чувствами и с мыслями и чувства­ми рязанских косцов. Чувствовалось, что человек настолько наи­вен в неведении своих сил и талантов, что стоит только немного вздохнуть, как весь лес тут же отзовется в ответ на песню. В чем еще было очарование этой песни, ее неизбывная радость при всей ее будто бы безнадежности? В том, что человек все-таки не верил, да и не мог верить в эту безнадежность. «Ах, да все пути мне, молодцу, заказаны!» — говорил он, сладко оплакивая себя. Но не плачут сладко и не поют своих скорбей те, которым и впрямь нет нигде ни пути, ни дороги. «Закатилось мое счастье, — здыхал он, — темная ночь с ее глушью обступает меня», — и так кровно близок он был с этой глушью, живой для него, дев­ственной и преисполненной волшебными силами! Всюду для него был приют, ночлег, чье-то заступничество, чей-то голос, шепчущий: «Не тужи, утро вечера мудренее, для меня нет ниче­го невозможного, спи спокойно, дитятко!» И из всяких бед чело­века, по вере его, выручали птицы и звери лесные, царевны пре­красные, премудрые и даже сама Баба-Яга. Были для него ковры-самолеты, шапки-невидимки, текли реки молочные, та­ились клады самоцветные, от всех смертных чар были ключи вечно живой воды. Прощал милосердный бог за все посвисты удалые, ножи острые, горячие…

Еще одно было в этой песне — это то, что хорошо знали и мы, и они, эти рязанские мужики, в глубине души, что беско­нечно счастливы были мы в те дни, теперь уже бесконечно далекие — и невозвратимые.

Ибо всему свой срок, миновала сказка. Настал конец, предел божьему прощению.

На этой странице искали:

  • косцы краткое содержание
  • бунин косцы краткое содержание
  • краткое содержание косцы
  • косцы бунин краткое содержание
  • краткое содержание косцы бунин

Время и история создания

Рассказ написан в 1921 году в Париже, т. е. в эмиграции. В основу рассказа И. А. Бунина положены следующие воспоминания: «Когда мы с моим покой­ным братом Юлием возвращались из Саратова на волжском пароходе в Москву и стояли в Казани, грузчики, чем-то нагружавшие наш пароход, так восхити­тельно сильно и дружно пели, что мы с братом были в полном восторге всем существом и все говорили: «Так могут петь свободно, легко, всем существом только русские люди!»

Как и во многих произведениях Бунина, четкого сюжета в рассказе нет. Со­держание этого произведения - воспоминание рассказчика о том, как когда-то он, идя по дороге, слышал, как в березовом лесу поблизости косцы косили и пели.

Рассказчик передает свое чувство, связанное с впечатлением от этого пения, понимание того, что никогда ему не забыть этого предвечернего часа, а самое главное, никогда до конца не понять, в чем прелесть этой песни косцов.

Поэтика, композиция, идея

Рассказ «Косцы» также можно назвать лирическим очерком, поэтической зарисовкой.

Четкого сюжета и композиции произведения нет - это размышления писа­теля о русском человеке, о России, мечта о духовном единении со своей страной. Можно сказать, что и героев в рассказе нет. Нет и изображения действий, рабо­ты косцов. В центре произведения - чувства и мысли автора. Он размышляет о косцах, о том, что каждый из них - часть большой неделимой артели. Косцы поют, сами не осознавая того, что их песня гармонично вливается в жизнь при­роды. Слушая их пение, автор ощущает себя единым целым с этим народом, частью родины, России.

Этот рассказ можно назвать стихотворением в прозе. В нем чувствуется пере­кличка с рассказом «Певцы» другого русского писателя - И. С. Тургенева, где речь идет также о таланте народа, о силе и красоте народной песни.

Писатель использует в произведении яркие изобразительные средства:

Эпитеты (предвечернее время, полевой воздух, облака на уже розовеющем западе);

Метафоры (свежий молодой лес, полный медвяных трав по пояс, диких несметных цветов; наш общий дом была - Россия, мы были дети своей родины; чувства рассказывали вздохами, полусловам; звучность березового леса; откли­кающаяся даль);

Сравнения («...это было как будто и не пение, а именно только вздохи, подъемы молодой, здоровой, певучей груди...»).

Из бунинских одухотворенных описаний возникает целостный образ стра­ны, которая была когда-то, но которой больше никогда не будет. Написанный уже в эмиграции, рассказ несет в себе и чувство горечи, связанное с потерей родины, и передает огромную любовь Бунина к ней.

Иван Бунин

Косцы

Мы шли по большой дороге, а они косили в молодом березовом лесу поблизости от нее — и пели. Это было давно, это было бесконечно давно, потому что та жизнь, которой все мы жили в то время, не вернется уже вовеки. Они косили и пели, и весь березовый лес, еще не утративший густоты и свежести, еще полный цветов и запахов, звучно откликался им. Кругом нас были поля, глушь серединной, исконной России. Было предвечернее время июньского дня. Старая большая дорога, заросшая кудрявой муравой, изрезанная заглохшими колеями, следами давней жизни наших отцов и дедов, уходила перед нами в бесконечную русскую даль. Солнце склонялось на запад, стало заходить в красивые легкие облака, смягчая синь за дальними извалами полей и бросая к закату, где небо уже золотилось, великие светлые столпы, как пишут их на церковных картинах. Стадо овец серело впереди, старик-пастух с подпаском сидел на меже, навивая кнут... Казалось, что нет, да никогда и не было, ни времени, ни деления его на века, на годы в этой забытой — или благословенной — богом стране. И они шли и пели среди ее вечной полевой тишины, простоты и первобытности с какой-то былинной свободой и беззаветностью. И березовый лес принимал и подхватывал их песню так же свободно и вольно, как они пели. Они были «дальние», рязанские. Они небольшой артелью проходили по нашим, орловским, местам, помогая нашим сенокосам и подвигаясь на низы, на заработки во время рабочей поры в степях, еще более плодородных, чем наши. И они были беззаботны, дружны, как бывают люди в дальнем и долгом пути, на отдыхе от всех семейных и хозяйственных уз, были «охочи к работе», неосознанно радуясь ее красоте и спорости. Они были как-то стариннее и добротнее, чем наши, — в обычае, в повадке, в языке, — опрятней и красивей одеждой, своими мягкими кожаными бахилками, белыми, ладно увязанными онучами, чистыми портками и рубахами с красными, кумачовыми воротами и такими же ластовицами. Неделю тому назад они косили в ближнем от нас лесу, и я видел, проезжая верхом, как они заходили на работу, пополудновавши: они пили из деревянных жбанов родниковую воду, — так долго, так сладко, как пьют только звери да хорошие, здоровые русские батраки, — потом крестились и бодро сбегались к месту с белыми, блестящими, наведенными, как бритва, косами на плечах, на бегу вступали в ряд, косы пустили все враз, широко, играючи, и пошли, пошли вольной, ровной чередой. А на возвратном пути я видел их ужин. Они сидели на засвежевшей поляне возле потухшего костра, ложками таскали из чугуна куски чего-то розового. Я сказал: — Хлеб-соль, здравствуйте. Они приветливо ответили: — Доброго здоровья, милости просим! Поляна спускалась к оврагу, открывая еще светлый за зелеными деревьями запад. И вдруг, приглядевшись, я с ужасом увидел, что то, что ели они, были страшные своим дурманом грибы-мухоморы. А они только засмеялись: — Ничего, они сладкие, чистая курятина! Теперь они пели: «Ты прости-прощай, любезный друг!» — подвигались по березовому лесу, бездумно лишая его густых трав и цветов, и пели, сами не замечая того. И мы стояли и слушали их, чувствуя, что уже никогда не забыть нам этого предвечернего часа и никогда не понять, а главное, не высказать вполне, в чем такая дивная прелесть их песни. Прелесть ее была в откликах, в звучности березового леса. Прелесть ее была в том, что никак не была она сама по себе: она была связана со всем, что видели, чувствовали и мы, и они, эти рязанские косцы. Прелесть была в том несознаваемом, но кровном родстве, которое было между ими и нами — и между ими, нами и этим хлебородным полем, что окружало нас, этим полевым воздухом, которым дышали и они, и мы с детства, этим предвечерним временем, этими облаками на уже розовеющем западе, этим свежим, молодым лесом, полным медвяных трав по пояс, диких несметных цветов и ягод, которые они поминутно срывали и ели, и этой большой дорогой, ее простором и заповедной далью. Прелесть была в том, что все мы были дети своей родины и были все вместе и всем нам было хорошо, спокойно и любовно без ясного понимания своих чувств, ибо их и не надо, не должно понимать, когда они есть. И еще в том была (уже совсем не сознаваемая нами тогда) прелесть, что эта родина, этот наш общий дом была — Россия, и что только ее душа могла петь так, как пели косцы в этом откликающемся на каждый их вздох березовом лесу. Прелесть была в том, что это было как будто и не пение, а именно только вздохи, подъемы молодой, здоровой, певучей груди. Пела одна грудь, как когда-то пелись песни только в России и с той непосредственностью, с той несравненной легкостью, естественностью, которая была свойственна в песне только русскому. Чувствовалось — человек так свеж, крепок, так наивен в неведении своих сил и талантов и так полон песнью, что ему нужно только легонько вздыхать, чтобы отзывался весь лес на ту добрую и ласковую, а порой дерзкую и мощную звучность, которой наполняли его эти вздохи. Они подвигались, без малейшего усилия бросая вокруг себя косы, широкими полукругами обнажая перед собою поляны, окашивая, подбивая округ пней и кустов и без малейшего напряжения вздыхая, каждый по-своему, но в общем выражая одно, делая по наитию нечто единое, совершенно цельное, необыкновенно прекраснее. И прекрасны совершенно особой, чисто русской красотой были те чувства, что рассказывали они своими вздохами и полусловами вместе с откликающейся далью, глубиной леса. Конечно, они «прощались, расставались» и с «родимой сторонушкой», и со своим счастьем, и с надеждами, и с той, с кем это счастье соединялось:

Ты прости-прощай, любезный друг,
И, родимая, ах да прощай, сторонушка! —

Говорили, вздыхали они каждый по-разному, с той или иной мерой грусти и любви, но с одинаковой беззаботно-безнадежной укоризной.

Ты прости-прощай, любезная, неверная моя,
По тебе ли сердце черней грязи сделалось! —

Говорили они, по-разному жалуясь и тоскуя, по-разному ударяя на слова, и вдруг все разом сливались уже в совершенно согласном чувстве почти восторга перед своей гибелью, молодой дерзости перед судьбою и какого-то необыкновенного, всепрощающего великодушия, — точно встряхивали головами и кидали на весь лес:

Коль не любишь, не мил — бог с тобою,
Коли лучше найдешь — позабудешь! —

И по всему лесу откликалось на дружную силу, свободу и грудную звучность их голосов, замирало и опять, звучно гремя, подхватывало:

Ах, коли лучше найдешь — позабудешь,
Коли хуже найдешь — пожалеешь!

В чем еще было очарование этой песни, ее неизбывная радость при всей ее будто бы безнадежности? В том, что человек все-таки не верил, да и не мог верить, по своей силе и непочатости, в эту безнадежность. «Ах, да все пути мне, мо́лодцу, заказаны!» — говорил он, сладко оплакивая себя. Но не плачут сладко и не поют своих скорбей те, которым и впрямь нет нигде ни пути, ни дороги. «Ты прости-прощай, родимая сторонушка!» — говорил человек — и знал, что все-таки нет ему подлинной разлуки с нею, с родиной, что куда бы ни забросила его доля, все будет над ним родное небо, а вокруг — беспредельная родная Русь, гибельная для него, балованного, разве только своей свободой, простором и сказочным богатством. «Закатилось солнце красное за темные леса, ах, все пташки приумолкли, все садились по местам!» Закатилось мое счастье, вздыхал он, темная ночь с ее глушью обступает меня, — и все-таки чувствовал: так кровно близок он с этой глушью, живой для него, девственной и преисполненной волшебными силами, что всюду есть у него приют, ночлег, есть чье-то заступничество, чья-то добрая забота, чей-то голос, шепчущий: «Не тужи, утро вечера мудренее, для меня нет ничего невозможного, спи спокойно, дитятко!» — И из всяческих бед, по вере его, выручали его птицы и звери лесные, царевны прекрасные, премудрые и даже сама Баба-Яга, жалевшая его «по его младости». Были для него ковры-самолеты, шапки-невидимки, текли реки молочные, таились клады самоцветные, от всех смертных чар были ключи вечно живой воды, знал он молитвы и заклятия, чудодейные опять-таки по вере его, улетал из темниц, скинувшись ясным соколом, о сырую Землю-Мать ударившись, заступали его от лихих соседей и ворогов дебри дремучие, черные топи болотные, пески летучие — и прощал милосердный бог за все посвисты уда́лые, ножи острые, горячие... Еще одно, говорю я, было в этой песне — это то, что хорошо знали и мы, и они, эти рязанские мужики, в глубине души, что бесконечно счастливы были мы в те дни, теперь уже бесконечно далекие — и невозвратимые. Ибо всему свой срок, — миновала и для нас сказка: отказались от нас наши древние заступники, разбежались рыскучие звери, разлетелись вещие птицы, свернулись самобраные скатерти, поруганы молитвы и заклятия, иссохла Мать-Сыра-Земля, иссякли животворные ключи — и настал конец, предел божьему прощению. Париж, 1921

sensei - 11.03.2017

Краткое содержание

Рассказчик вспоминает, как шли они по большой дороге, а в молодом березовом лесу поблизости косцы косили и пели. Это было очень давно. И та жизнь, которой жили все в то время, уже не вернется никогда.

Кругом были поля. Старая большая дорога, изрезанная колея­ми, уходила в бесконечную русскую даль. Солнце склонялось на запад, впереди серело стадо овец. Старик-пастух с подпаском сидел на меже. Казалось, что нет никакого деления на время в этой забытой — или благословенной — богом стране. А косцы шли и пели среди этой вечной тишины, и березовый лес отвечал так же легко и свободно.

Косцы были дальние, рязанские, проходившие через эти зем­ли на заработки, подвигаясь в более плодородные земли. Безза­ботные и дружные, не обремененные ничем, они были «охочи» до работы. И одеты они были добротнее местных.

Неделю назад рассказчик проезжал верхом и видел, как они косили в ближнем лесу. На работу они заходили пополудновавши: сладко пили из деревянных жбанов родниковую воду и бодро сбе­гались к месту. Косы пускали враз, играючи. А потом он видел их ужин, когда они сидели возле потухшего костра и таскали из чугуна куски чего-то розового. Приглядевшись, рассказчик с ужасом понял, что ели они грибы-мухоморы. А те только по­смеивались: «Ничего, они сладкие, как курятина».

Теперь они пели: «Ты прости-прощай, любезный друг!» и про­двигались по березовому лесу. А рассказчик со спутником стояли и слушали, понимая, что им никогда не забыть этого предвечер­него часа, а самое главное, никогда не понять, в чем прелесть этой песни.

А прелесть была во всем — и в звучности березового леса, и в том, что песня эта не существовала сама по себе, а была тесно связана с их мыслями... и чувствами и с мыслями и чувства­ми рязанских косцов. Чувствовалось, что человек настолько наи­вен в неведении своих сил и талантов, что стоит только немного вздохнуть, как весь лес тут же отзовется в ответ на песню. В чем еще было очарование этой песни, ее неизбывная радость при всей ее будто бы безнадежности? В том, что человек все-таки не верил, да и не мог верить в эту безнадежность. «Ах, да все пути мне, молодцу, заказаны!» — говорил он, сладко оплакивая себя. Но не плачут сладко и не поют своих скорбей те, которым и впрямь нет нигде ни пути, ни дороги. «Закатилось мое счастье, — здыхал он, — темная ночь с ее глушью обступает меня», — и так кровно близок он был с этой глушью, живой для него, дев­ственной и преисполненной волшебными силами! Всюду для него был приют, ночлег, чье-то заступничество, чей-то голос, шепчущий: «Не тужи, утро вечера мудренее, для меня нет ниче­го невозможного, спи спокойно, дитятко!» И из всяких бед чело­века, по вере его, выручали птицы и звери лесные, царевны пре­красные, премудрые и даже сама Баба-Яга. Были для него ковры-самолеты, шапки-невидимки, текли реки молочные, та­ились клады самоцветные, от всех смертных чар были ключи вечно живой воды. Прощал милосердный бог за все посвисты удалые, ножи острые, горячие…

Еще одно было в этой песне — это то, что хорошо знали и мы, и они, эти рязанские мужики, в глубине души, что беско­нечно счастливы были мы в те дни, теперь уже бесконечно далекие — и невозвратимые.

Ибо всему свой срок, миновала сказка. Настал конец, предел божьему прощению.

Глоссарий:

  • косцы краткое содержание
  • бунин косцы краткое содержание
  • краткое содержание косцы
  • краткое содержание косцы бунин
  • косцы бунин краткое содержание
Разделы