Под большие зимние праздники был всегда, как баня, натоплен деревенский дом и являл картину странную, ибо состояла она из просторных и низких комнат, двери которых все были раскрыты напролет, — от прихожей до диванной, находившейся в самом конце дома, — и блистала в красных углах восковыми свечами и лампадами перед иконами. Под эти праздники в доме всюду мыли гладкие дубовые полы, от топки скоро сохнувшие, а потом застилали их чистыми попонами, в наилучшем порядке расставляли по своим местам сдвинутые на время работы мебели, а в углах, перед золочеными и серебряными окладами икон, зажигали лампады и свечи, все же прочие огни тушили. К этому часу уже темно синела зимняя ночь за окнами и все расходились по своим спальным горницам. В доме водворялась тогда полная тишина, благоговейный и как бы ждущий чего-то покой, как нельзя более подобающий ночному священному виду икон, озаренных скорбно и умилительно. Зимой гостила иногда в усадьбе странница Машенька, седенькая, сухенькая и дробная, как девочка. И вот только она одна во всем доме не спала в такие ночи: придя после ужина из людской в прихожую и сняв с своих маленьких ног в шерстяных чулках валенки, она бесшумно обходила по мягким попонам все эти жаркие, таинственно освещенные комнаты, всюду становилась на колени, крестилась, кланялась перед иконами, а там опять шла в прихожую, садилась на черный ларь, спокон веку стоявший в ней, и вполголоса читала молитвы, псалмы или же просто говорила сама с собой. Так и узнал я однажды про этого «божьего зверя, господня волка»: услыхал, как молилась ему Машенька. Мне не спалось, я вышел поздней ночью в зал, чтобы пройти в диванную и взять там что-нибудь почитать из книжных шкапов. Машенька не слыхала меня. Она что-то говорила, сидя в темной прихожей. Я, приостановясь, прислушался. Она наизусть читала псалмы. — Услышь, господи, молитву мою и внемли воплю моему, — говорила она без всякого выражения. — Не будь безмолвен к слезам моим, ибо странник я у тебя и пришлец на земле, как и все отцы мои... Скажите богу: как страшен ты в делах твоих! Живущий под кровом всевышнего под сенью всемогущего покоится... На аспида и василиска наступишь, попрешь льва и дракона... На последних словах она тихо, но твердо повысила голос, произнесла их убежденно: попрешь льва и дракона. Потом помолчала и, медленно вздохнув, сказала так, точно разговаривала с кем-то: — Ибо его все звери в лесу и скот на тысяче гор... Я заглянул в прихожую: она сидела на ларе, ровно спустив с него маленькие ноги в шерстяных чулках и крестом держа руки на груди. Она смотрела перед собой, не видя меня. Потом подняла глаза к потолку и раздельно промолвила: — И ты, божий зверь, господень волк, моли за нас царицу небесную. Я подошел и негромко сказал: — Машенька, не бойся, это я. Она уронила руки, встала, низко поклонилась: — Здравствуйте, сударь. Нет-с, я не боюсь. Чего ж мне бояться теперь? Это в младости глупа была, всего боялась. Темнозрачный бес смущал. — Сядь, пожалуйста, — сказал я. — Никак нет, — ответила она. — Я постою-с. Я положил руку на ее костлявое плечико с большой ключицей, заставил ее сесть и сел с ней рядом. — Сиди, а то я уйду. Скажи, кому это ты молилась? Разве есть такой святой — господний волк? Она опять хотела встать. Я опять удержал ее: — Ах какая ты! А еще говоришь, что не боишься ничего! Я тебя спрашиваю: правда, что есть такой святой? Она подумала. Потом серьезно ответила: — Стало быть, есть, сударь. Есть же зверь Тигр-Ефрат. Раз в церкви написан, стало быть, есть. Я сама его видела-с. — Как видела? Где? Когда? — Давно, сударь, в незапамятный срок. А где — и сказать не умею: помню одно — мы туда трое суток ехали. Было там село Крутые Горы. Я и сама дальняя, — может, изволили слышать: рязанская, — а тот край еще ниже будет, в Задонщине) у уж какая там местность грубая, тому и слова не найдешь. Там-то и была заглазная деревня наших князей, ихнего дедушки любимая, — целая, может, тысяча глиняных изб по голым буграм-косогорам, а на самой высокой горе, на венце ее, над рекой Каменной, господский дом, тоже голый весь, трехъярусный, и церковь желтая, колонная, а в той церкви этот самый божий волк: посередь, стало быть, плита чугунная над могилой князя, им зарезанного, а на правом столпе — он сам, этот волк, во весь свой рост и склад написанный: сидит в серой шубе на густом хвосту и весь тянется вверх, упирается передними лапами в земь — так и за́рит в глаза: ожерелок седой, остистый, толстый, голова большая, остроухая, клыками оскаленная, глаза ярые, кровавые, округ же головы золотое сияние, как у святых и угодников. Страшно даже вспомнить такое диво дивное! До того живой сидит глядит, будто вот-вот на тебя кинется! — Постой, Машенька, — сказал я, — я ничего не понимаю, зачем же и кто этого страшного волка в церкви написал? Говоришь — он зарезал князя: так почему ж он святой и зачем ему быть надо княжеской могилой? И как ты попала туда, в это ужасное село? Расскажи все толком. И Машенька стала рассказывать: — Попала я, сударь, туда по той причине, что была тогда крепостной девушкой, при доме наших князей прислуживала. Была я сирота, родитель мой, баяли, какой-то прохожий был, — беглый, скорее всего, — незаконно обольстил мою матушку, да и скрылся бог весть куда, а матушка, родивши меня, вскорости скончалась. Ну и пожалели меня господа, взяли с дворни в дом, как только сравнялось мне тринадцать лет, и приставили на побегушки к молодой барыне, и я так чем-то полюбилась ей, что она меня ни на час не отпускала от своей милости. Вот она-то и взяла меня с собой в войяж, как задумал молодой князь съездить с ней в свое дедовское наследие, в эту самую заглазную деревню, в Крутые Горы. Была та вотчина в давнем запустении, в безлюдии, — так и стоял дом забитый, заброшенный с самой смерти дедушки, — ну и захотели наши молодые господа проведать ее. А какой страшной смертью помер дедушка, о том всем нам было ведомо по преданию. В зале что-то слегка треснуло и потом упало, чуть стукнуло. Машенька скинула ноги с ларя и побежала в зал: там уже пахло гарью от упавшей свечи. Она замяла еще чадивший свечной фитиль, затоптала затлевший ворс попоны и, вскочив на стул, спять зажгла свечу от прочих горевших свечей, воткнутых в серебряные лунки под иконой, и приладила ее в ту, из которой она выпала: перевернула ярким пламенем вниз, покапала в лунку потекшим, как горячий мед, воском, потом вставила, ловко сняла тонкими пальцами нагар с других свечей и опять соскочила на пол. — Ишь как весело затеплилось, — сказала она, крестясь и глядя на ожившее золото свечных огоньков. — И какой дух-то церковный пошел! Пахло сладким чадом, огоньки трепетали, лик образа древне глядел из-за них в пустом кружке серебряного оклада. В верхние, чистые стекла окон, густо обмерзших снизу серым инеем, чернела ночь и близко белели отягощенные снежными пластами лапы ветвей в палисаднике. Машенька посмотрела на них, еще раз перекрестилась и вошла опять в прихожую. — Почивать вам пора, сударь, — сказала она, садясь на ларь и сдерживая зевоту, прикрывая рот своей сухой ручкой. — Ночь-то уж грозная стала. — Почему грозная? — А потому, что потаенная, когда лишь алектор, петух, по-нашему, да еще нощный вран, сова, может не спать. Тут сам господь землю слушает, самые главные звезды начинают играть, проруби мерзнут по морям и рекам. — А что-ж ты сама не спишь по ночам? — И я, сударь, сколько надобно, сплю. Старому человеку много ли сна полагается? Как птице на ветке. — Ну, ложись, только доскажи мне про этого волка. — Да ведь это дело темное, давнее, сударь, — может, баллада одна. — Как ты сказала? — Баллада, сударь. Так-то все наши господа говорили, любили эти баллады читать. Я, бывало, слушаю — мороз по голове идет:

Воет сыр-бор за горою,
Метет в белом поле,
Стала вьюга-непогода,
Запала дорога...

До чего хорошо, господи!

— Чем хорошо, Машенька? — Тем и хорошо-с, что сам не знаешь чем. Жутко. — В старину, Машенька, все жутко было. — Как сказать, сударь? Может, и правда, что жутко, да теперь-то все мило кажется. Ведь когда это было? Уж так-то давно, — все царства-государства прошли, все дубы от древности рассыпались, все могилки сровнялись с землей. Вот и это дело, — на дворне его слово в слово сказывали, а правду ли? Дело это будто еще при великой царице было и будто оттого князь в Крутых Горах сидел, что она на него за что-то разгневалась, заточила его вдаль от себя, и он очень лют сделался — пуще всего на казнь рабов своих и на любовный блуд. Очень еще в силе был, а касательно наружности отлично красив и будто бы не было ни на дворне у него, ни по деревням его ни одной девушки, какую бы он к себе, в свою сераль, на первую ночь не требовал. Ну вот и впал он в самый страшный грех: польстился даже на новобрачную сына своего родного. Тот в Петербурге в царской военной службе был, а когда нашел себе суженую, получил от родителя разрешение на брак и женился, то, стало быть, приехал с новобрачной к нему на поклон, в эти самые Крутые Горы. А он и прельстись на нее. Про любовь, сударь, недаром поется:

Жар любви во всяком царстве,
Любится земной весь круг...

И какой же может быть грех, если хоть и старый человек мышлит о любимой, вздыхает о ней? Да ведь тут-то дело совсем иное было, тут вроде как родная дочь была, а он на блуд простирал алчные свои намерения.

— Ну и что же? — А то, сударь, что, заметивши такой родительский умысел, решил молодой князь тайком бежать. Подговорил конюхов, задарил их всячески, приказал к полночи запрячь тройку порезвей, вышел, крадучись, как только заснул старый князь, из родного дома, вывел молодую жену — и был таков. Только старый князь и не думал спать: он еще с вечера все узнал от своих наушников и немедля в погоню пошел. Ночь, мороз несказанный, аж кольца округ месяца лежат, снегов в степи выше роста человеческого, а ему все нипочем: летит, весь увешанный саблями и пистолетами, верхом на коне, рядом со своим любимым доезжачим, и уж видит впереди тройку с сыном. Кричит, как орел: стой, стрелять буду! А там не слушают, гонят тройку во весь дух и пыл. Стал тогда старый князь стрелять в лошадей и убил на скаку сперва одну пристяжную, правую, потом другую, левую, и уж хотел коренника свалить, да глянул вбок и видит: несется на него по снегам, под месяцем, великий, небывалый волк, с глазами, как огонь, красными и с сияньем округ головы! Князь давай палить и в него, а он даже глазом не моргнул: вихрем нанесся на князя, прянул к нему на грудь — и в единый миг пересек ему кадык клыком. — Ах, какие страсти, Машенька, — сказал я. — Истинно баллада! — Грех, не смейтесь, сударь, — ответила она. — У бога всего много. — Не спорю, Машенька. Только странно все-таки, что написали этого волка как раз возле могилы князя, зарезанного им. — Его написали, сударь, по собственному желанию князя: его домой еще живого привезли, и он успел перед смертью покаяться и причастье принять, а в последний свой миг приказал написать того волка в церкви над своей могилой: в назидание, стало быть, всему потомству княжескому. Кто ж его мог по тем временам ослушаться? Да и церковь-то была его домашняя, им самим строенная. 3 февраля 1938

Скотт Вальтер

Баллады

Гленфинлас, или Плач по лорду Роналду (перевод Э. Линецкой)

Подвластна им бесплотных духов рать,

Им ведомо - из этой вереницы

Кто может бурю и грозу наслать.

Безумцам уподобясь, те провидцы

Глядят во тьму, где тайное вершится.

Туманит горе нам глаза!

Навеки вождь покинул нас,

Могучий дуб сожгла гроза.

Враги дрожали пред тобой,

Сын Гильенора, Роналд наш:

Бил прямо в цель твой лук тугой,

Не знал пощады твой палаш.

И горек плач саксонских вдов

В краю, где Тиза плещет вал,

Где ты, низринувшись с холмов,

В бою мужей их побеждал.

А в мае Роналда костер

Всех ярче пламенел средь тьмы,

И весело звучал наш хор,

И до утра плясали мы.

Для нас был Роналд крепкий щит,

Спокойно жили стар и млад...

О, как теперь душа скорбит:

Он не воротится назад!

К нему однажды старый друг

Приехал с дальних островов,

Чтоб вместе скоротать досуг

Охотою в глуши лесов.

Гость Роналда, отважный Мой,

Был дивным даром награжден:

По арфе пробежав рукой,

Грядущее провидел он.

Заклятья он такие знал,

Что отступал пред ним злой дух,

Такие песни он слагал,

Что устрашался смертных слух.

Тех чудных песен волшебство

Сзывало мертвых из могил,

И прозревал он смерть того,

Кто был еще в расцвете сил.

И вот, наскучив есть и пить,

Решили как-то поутру

Вожди оленя затравить

В глухом гленфинласском бору.

Нет с ними слуг, дружины нет,

Чтоб на охоте их беречь:

Одежда их - шотландский плед,

А верный страж - шотландский меч.

Три летних дня в лесу густом

Летают стрелы и поют,

И вот охотники вдвоем

Несут добычу в свой приют.

Гленфинласский угрюмый бор

Один ту хижину стерег;

С ней вел немолчный разговор

Монейры сумрачный поток.

И мирны были небеса,

И был покой земли глубок,

И летняя легла роса

На мох, на вереск, на песок.

Сквозь дымку серебристых туч

Пробилась бледная луна

И бросила неверный луч

На лес, на Кэтрин-лох она.

Беседуя, вожди едят

Настрелянная дичь вкусна,

У Роналда сверкает взгляд,

И он за Моя пьет до дна.

"Чего нам здесь недостает,

Чтоб стал блаженным этот час?

Девичьих вздохов, льющих мед,

Горячих уст и томных глаз.

Взрастил Гленгайл, гордец седой,

Двух дочек, наших гор красу,

Они сегодня, встав с зарей,

Вдвоем охотятся в лесу.

Мила мне Мэри с давних пор,

И хитрую я вел игру,

Но слишком зорок Флоры взор

Как страж, она хранит сестру.

Уйду я с Мэри далеко,

Ты ж Флоре преподашь урок,

Чтоб поняла, как нелегко

Упрятать сердце под замок.

Чуть арфы прозвучит напев,

Взволнованна, упоена,

И Мэри и меня презрев,

Вся обратится в слух она,

Потом склонится головой

На ложе из душистых трав...

И тут поверит даже Мой,

Что был отшельник Орен прав!"

"Мир для меня уныл и пуст

С тех пор, как Морны взор угас:

В нем больше нет горячих уст,

Медовых вздохов, томных глаз.

В тот день я стал к надеждам глух.

Когда ж коснулся струн рукой,

Провидчества жестокий дух

Скорбящей овладел душой.

О, дар разгневанных небес

Прозрение грядущих бед!

С ним проблеск радости исчез,

С ним помутился белый свет!

Ты в Обене ладью видал

Над ней свод неба голубел...

А я у колонсейских скал

Уже ее в обломках зрел.

Ты помнишь, как с бенморских круч

Твоей сестры спускался сын?

Он шел, отважен и могуч,

Войной на жителей долин.

Лавиной воины неслись,

Сверкали звонкие щиты,

И пледы по ветру вились,

И Фергюсом гордился ты.

А я - я видел крови ток,

И слышал смертной муки стон,

И знал - его настигнет рок:

Он будет копьями сражен.

Ты хочешь, чтоб отдался Мой

Утехам легким, не любя,

А он сейчас, о Роналд мой,

В тоске и страхе за тебя.

На лбу твоем холодный пот,

Твой ангел плачет, духи зла

"Сиди один и брови хмурь,

Пророк напастей и невзгод...

Я не боюсь грядущих бурь,

Когда так ясен небосвод!

И пусть правдив твой приговор

Страх не проникнет в грудь мою:

Отважно примет Гильенор

От вражьих копий смерть в бою.

Легла роса, сгустился мрак,

И Мэри ждать уже невмочь..."

Он свистнул весело собак

И, не простившись, канул в ночь.

Медлительно текли часы,

Багрово тлели головни,

И вот скуля вернулись псы,

У ног вождя легли они.

Где ж Роналд? Полночь. Тьма кругом.

У Моя на душе тоска.

Склонившись перед очагом,

Он угли шевелит слегка.

Но что это? Шуршат кусты,

В рычанье псов - смертельный страх.

Они дрожат, поджав хвосты,

Шерсть дыбом встала на хребтах.

Открылась дверь. За ней - ни зги.

И арфа зазвучала вдруг,

И легкие слышны шаги,

Им вторит струн дрожащий звук.

При свете меркнущих огней

Увидел незнакомку Мой

В одежде листьев зеленей,

Всю окропленную росой.

Насквозь промокла от росы.

На шее - капель жемчуга.

Сушила золото косы

И был он пенья птиц нежней:

"Ты девушку не повстречал

В одежде листьев зеленей?

С ней вождь, прославленный герой,

Он по-охотничьи одет,

При нем палаш и лук тугой,

По ветру вольно вьется плед",

"Но кто же ты? Кто двое те?

Мой спрашивает, побледнев.

Зачем ты бродишь в темноте?

Не место здесь для юных дев".

"У Кэтрин-лох, меж мрачных скал,

Над синевой бездонных вод,

Наверно, замок ты видал?

В нем доблестный Гленгайл живет.

Я дочь его и в этот бор

С сестрой охотиться пошла.

Нам повстречался Гильенор...

Меня охота увлекла,

Я заблудилась... Ночь, темно...

О, помоги найти сестру!

Нечистой силы тут полно

Одна, от страха я умру".

"Да, злобных духов здесь не счесть,

И, чтоб обычай соблюсти,

Молитву должен я прочесть;

Потом готов с тобой идти".

"Нет, прежде проводи меня!

Тебе ведь жалость не чужда:

Должна до наступленья дня

Я дома быть - не то беда!"

"Три "Отче наш" сперва скажи,

Три "Славься" повтори за мной,

Уста к писанью приложи,

И легок будет путь домой".

"И это рыцарь? О позор!

Ты мне и жалок и смешон!

Скорее воинский убор

Смени на черный капюшон.

А ведь задор в тебе кипел,

Не страшен был и самый ад,

Когда в Данлетмоне ты пел

Беспечной Морны томный взгляд".

Мой на мгновенье онемел,

И пламень сумрачный в глазах,

И щеки белы, словно мел,

А в сердце ненависть и страх.

"Когда я у костра без слов

Лежал, сказав "прощай" всему,

Не ветер ли тебя принес,

Не ты ль кружилась там в дыму?

Сгинь с глаз моих, изыди, тварь!

В тебе не смертных кровь течет:

Родитель твой - подземный царь,

А мать - властительница вод!"

И Мой лицом к востоку стал,

С лица откинул прядь волос,

Молитву трижды прошептал,

Заклятье трижды произнес.

И заиграл на арфе он

Был мрачен тот напев и дик...

Какой в ответ раздался стон,

Как изменился девы лик!

Змеей виясь, она росла,

Коснулась крыши головой

И сгинула - как не была;

А вслед лишь ветра свист и вой.

И град пошел, и хлынул дождь,

Лачугу смыл воды поток,

Но невредим остался вождь:

Он и под ливнем не промок.

И хохот дьявольский потряс

Насупившийся темный лес,

Потом затих, вдали угас

Под сводом северных небес.

Едва он смолк, ударил гром,

И с кровью смешанная грязь

На угли очага ручьем,

Шипя и брызжа, пролилась.

Отрубленная голова

Упала наземь тяжело...

В глазах предсмертная тоска...

Багряный пот залил чело

Чело бесстрашного вождя,

Того, кто нас на битву вел

И кто, с бенморских круч сойдя,

В смятенье повергал весь дол.

Монейры мрачной берега

И ты, Гленфинлас роковой,

Вовек охотника нога

Не потревожит ваш покой.

И путники в палящий день

Вас осторожно обойдут,

Затем что проклятая сень

Лесных жестоких дев приют.

А мы - кто нас от бед спасет?

Кто поведет на бой с врагом?

О Роналд, Роналд, наш оплот,

Мы над тобою слезы льем!

О, скорбный час! О, скорбный час!

Туманит горе нам глаза.

Навеки вождь покинул нас,

Могучий дуб сожгла гроза.

Иванов вечер

(перевод В. Жуковского)

До рассвета поднявшись, коня оседлал

Знаменитый Смальгольмский барон;

И без отдыха гнал, меж утесов и скал,

Он коня, торопясь в Бротер...

Быстрая навигация назад: Ctrl+←, вперед Ctrl+→

Одновременно с историческими песнями возникают баллады – эпические песни с семейно-бытовой тематикой, в основе которых лежат трагические конфликты. В центре внимания баллад – индивидуальные судьбы людей, в силу исторических или социальных условий попавших в безвыходное положение. В исторических балладах человек или члены семьи попадают в трагическую ситуацию в особых исторических условиях (нашествие врага, война). О них мы уже говорили, размышляя об исторических песнях. В любовных и семейных балладах конфликт возникает между девушкой и молодцем или же между членами семьи на почве любовных или семейных отношений, в социальных балладах причина трагического конфликта – в социальном неравенстве.

Баллады и их сюжет

Сюжеты баллад о любовных и добрачных отношениях построены на конфликтах, связанных с молодцем и девушкой, причем лишь одна баллада , «Василий и Софья», повествует о взаимной любви героев, погубленных матерью Василия. На могиле влюбленных вырастают деревья и переплетаются ветвями, символизируя победу любви над смертью. В большинстве же любовных баллад девушка гибнет от руки молодца, за которого она не хочет выйти замуж («Дмитрий и Домна», «Устинья», «Параня»), бывает обманута и гибнет или страдает («Казак и шинкарка», «Похищение девушки»). Иногда девушка кончает жизнь самоубийством, чтобы не стать женой нелюбимого (некоторые варианты баллады «Дмитрий и Домна»), будучи обманутой, топится («Обманутая девушка») или убивает ребенка («Монашенка топит ребенка»).

Семейные баллады

Самая большая и наиболее популярная группа семейных баллад – о трагических конфликтах между мужем и женой. Обычно жена гибнет от руки мужа («Князь Роман жену терял», «Муж жену губил», «Федор и Марфа», «Оклеветанная жена»). Жена губит мужа в балладах: «Жена мужа зарезала (повесила, сожгла)». Довольно большая группа баллад повествует о взаимоотношениях брата и сестры. В ряде баллад братья опекают сестру и сурово карают ее за нарушение нравственности («Король и девушка», «Алеша и сестра двух братьев»). Теме отравления брата сестрой посвящен ряд баллад, в которых сестра иногда убивает брата по ошибке или же для того, чтобы он не мешал ей встречаться с любовником. Тема инцеста (кровосмешения) встречается в балладах о брате и сестре («Охотник и его сестра», «Брат женился на сестре») и о матери и сыновьях («Дети вдовы»). В социальных балладах , как правило, социальный конфликт переплетен с семейным. Важное место среди них занимают баллады о трагическом конфликте как результате социального неравенства («Молодец и королевна», «Князь Волконский и Ваня-ключник», «Любила княгиня камер-лакея»), а также о разбойниках («Муж-разбойник», «Братья-разбойники и сестра»).

Бытовые баллады

В ряде баллад трагическое не имеет возвышенного характера, то есть связано не с высокими целями, патриотическими или нравственными подвигами, а с низкими, узко личными стремлениями, имеют бытовую основу. Муж убивает жену, узнав, что она в его отсутствие плохо вела хозяйство («Оклеветанная жена»), князь губит девушку, не отвечающую ему взаимностью, чтобы она «никому не досталась». Непримиримость противоречий вызывает острые столкновения и применение отрицательными персонажами решительных, жестоких средств. Трагическое проявляется обычно в преступлении (убийстве, отравлении, направленном против невинной жертвы). К балладе вполне может быть отнесено высказывание Аристотеля по поводу героев трагедии: «Пусть герой будет представлен таким, каким никто не пожелал бы быть». В отличие от античных трагедий, где поступки отрицательных персонажей часто объясняются волей Богов, судьбой, роком, героев баллады к злодеянию ведут такие черты характера, как мстительность, подозрительность, неумение обуздать свой буйный нрав. Трагизм в балладах зависит не только от характера персонажей, но и от обстоятельств, вызванных неустроенностью окружающего мира. Обманутая девушка вынуждена утопить родившегося ребенка, чтобы спастись от позора. Поведение людей в балладах расценивается с позиций верной, идеальной семьи – в этом проявляется моральный аспект трагического. Баллада , как и образцовая трагедия (по Аристотелю), представляет собой переход от счастья к несчастью безнравственного, отрицательного героя, и в этом также раскрывается ее моральный аспект.

Страдание и гибель положительного персонажа и раскаяние убийцы вызывает у слушателей своеобразную эмоциональную реакцию, сходную с аристотелевским катарсисом: сочувствие, сострадание, нравственное очищение, осознание бесчеловечности зла, размышления и оценку действующих лиц. В балладах не всегда прослеживается трагическая вина героя, а также не всегда объясняется, чем невинно гонимая жертва навлекла на себя ненависть злодея. Это связано со спецификой фольклора, стремящегося к предельной типизации явлений. И все же во многих балладах мы можем обнаружить трагическую вину героев. В балладе «Оклеветанная жена» разъяренный муж отрубает жене голову. Он поступает сознательно, но неумышленно, действует несправедливо, не будучи несправедливым вообще. К трагическому поступку его подтолкнуло состояние аффекта, возникшего в результате ошибочного знания. Мать Василия («Василий и Софья») желает избавиться от недостойной, с ее точки зрения, избранницы сына.

Пытаясь ее погубить, она не подозревает, что сын разделит с возлюбленной отравленное питье. Здесь проявляется новый аспект трагического: «Несправедливый не должен быть счастлив», – считал Аристотель. Подобная мысль своеобразно реализуется во многих балладах: злодей, убивая ненавистное ему лицо, невольно губит и любимого человека. Искусство трагического в балладах состоит в умении их творцов увидеть трагическое в жизни и передать его в поэтически обобщенной форме с большим эмоциональным напряжением. Своеобразное сочетание эпичности и драматизма усиливает эстетическое воздействие трагического, чему в немалой степени способствует и предельная сжатость драматических моментов. Балладе в известной мере свойственно бесстрастие, которое Пушкин считал необходимым для драматического писателя.

О событиях повествуется суровым, объективным тоном, а в самых напряженных моментах повествование прерывается диалогом или монологом. Искусство трагического ярко раскрывается в изображении отношения к страшному как к обыкновенному (хладнокровно и уверенно отравительница готовит яд; обстоятельно описано истязание снохи свекровью в бане). Именно такое отношение потрясает слушателей. Сила эмоционально-эстетического воздействия баллад заключается в искусстве трагического противопоставления жизни и смерти, дающего возможность глубже осознать радость бытия и пережить очищающее душу сострадание к гибнущему. Очень тонко отметил сущность возвышенного в трагическом немецкий философ Н. Гартман: «Не гибель добра как таковая является возвышенной, а само добро в своей гибели озарено возвышенным. И чем яснее отражается гибель в страданиях и в поражении борющегося, тем больше усиливается обаяние трагического».