это молчанье,

молчанье надежд

и молчанье отчаянья.

А в Зимнем,

в мягких мебелях

с бронзовыми выкрутами,

министры

в меди блях,

гладко выбритыми.

На них не глядят

и их не слушают-

у штыков в лесу.

переспевшей грушею,

Керенский где-то?-

За казаками.-

И снова молча

под вечер:

Где Прокопович?-

Нет Прокоповича.-

А из-за Николаевского

чугунного моста,

как смерть,

неласковая

Авроровых

над воротником

поднялось

лицо Коновалова.

тек родником,

прибоем наваливал.

Кто длинный такой?..

Дотянуться смог!

По каждому

из стекол

удары палки.

из трехдюймовок

шарахнули

форты Петропавловки.

А поверху

как будто взорван:

бабахнула

шестидюймовка Авророва.

не успела она

рассыпаться,

гулка и грозна,-

над Петропавловской

восстанья

условный знак.

На приступ!

На приступ!-

Ворвались.

На ковры!

Под раззолоченный кров!

Каждой лестницы

каждый выступ

перешагивая

через юнкеров.

Как будто

комнаты полня,

сливались

над каждой потерей,

и схватки

вспыхивали

жарче полдня

за каждым диваном,

у каждой портьеры.

анфиладе,

приветствиями оранной

монархам,

короны-клады,-

бархатными залами,

раскатистыми коридорами

сапоги и приклады.

смущенный

сукин сын,

а над ним

путиловец-

нежней папаши:

парнишка,

выкладывай

ворованные часы-

часы теперича наши!"

Топот рос

тринадцать

затыркал.

Забились

под галстук-

за что им приняться?-

Как будто

навис над затылком.

За двести шагов...

за тридцать...

за двадцать...

"Драться глупо!"

Тринадцать визгов:

Сдаваться!

Сдаваться!-

А в двери -

раскатившийся всласть

окрепший

над реями рея:

"Которые тут временные?

Кончилось ваше время".

из ворвавшихся,

пенснишки тронув,

как об чем-то простом

и несложном:

председатель реввоенкомитета

Временное

правительство

объявляю низложенным".

А в Смольном

растопырив груди,

покрывала

фейерверк сведений.

И это будет...-

И это есть

наш последний...-

До рассвета

осталось

не больше аршина,-

с востока взмолены.

Товарищ Подвойский

сел в машину,

сказал устало:

"Кончено...

в Смольный".

Умолк пулемет.

Угодил толков.

Умолкнул

звенящий улей.

как звезды,

грани штыков,

бледнели

звезды небес

в карауле.

как всегда,

октябрь ветрами.

по мосту вызмеив,

продолжали трамы

при социализме.

В такие ночи,

в такие дни,

такой поры

на улицах

разве что

океан катнул.

Над кострами -

Подводной

пошел ко дну

взорванный

Петербург.

от горящих вихров

сумрак бурый,

опять вспоминалось:

и с верхов

непрерывная буря.

похож и так-

бездонна

синяя прорва.

и виденьем кита

Авророва.

пулеметный

площадь остриг.

Набережные-

хорохорятся

в сумерках

где земля

от жары вязка,

или со льда,

у огня в языках,

огонь на глаза,

удивился,

"Здраствуйте,

Александр Блок.

Лафа футуристам,

фрак старья

разлазится

каждым швом".

Блок посмотрел -

костры горят-

"Очень хорошо".

Россия Блока...

Незнакомки,

дымки севера

и жестянки

консервов.

скупее менял,

чем смерть на свадьбе:

из деревни...

библиотеку в усадьбе".

Уставился Блок -

и Блокова тень

не стенке привстав...

Как будто

ждут по воде

шагающего Христа.

являться не стал.

тоска у глаз.

вместо Христа,

из-за угла.

Вставайте!

Вставайте!

Вставайте!

Работники

и батраки.

косарь и кователь,

винтовку

в железо руки!

За хлебом!

За миром!

За волей!

у буржуев

у помещика поле!

Братайся,

дерущийся взвод!

Довольно,

довольно,

довольно

покорность

на горбах.

капиталова дворня!

Тряситесь,

Эта песня,

перепетая по-своему,

доходила

до глухих крестьян-

и вставали села,

содрогая воем,

по дороге

топоры крестя.

месте чик

подымай косы.

моя Нина?!

рыни сами.

граммофон с часами!

пограбили.

Встречай в колы,

провожай

в грабли!

с Пугачевым,

разгорайся жарче-ка!

поместья

богачевы

разметем пожарчиком.

Подымай вилы!

потухай,-

тух милый!

Пулеметов трескотня

сыпется с тачанок.

"Эх, яблочко,

цвета ясного.

слева краснова".

Этот вихрь,

от мысли до курка,

и постройку,

и пожара дым

прибирала

направляла,

строила в ряды.

Холод большой.

Зима здорова.

прилипли к потненьким.

Под блузой коммунисты.

Грузят дрова.

На трудовом субботнике.

Мы не уйдем,

все права.

В н а ш и вагоны,

на н а ш е м пути,

часа в два,-

уйдем поздно.

Н а ш и м товарищам

н а ш и дрова

товарищи мерзнут.

Работа трудна,

никаких копеек.

работаем,

будто м ы

величайшую эпопею.

Мы будем работать,

все стерпя,

чтоб жизнь,

колёса дней торопя,

в железном марше

в н а ш и х вагонах,

по н а ш и м степям,

промерзшие

"Дяденька,

что вы делаете тут?

больших дядей?"

Социализм:

свободный труд

свободно

собравшихся людей.

Перед нашею

республикой

стоят богатые.

Но как постичь ее?

И вопросам

разнедоуменным

нет числа:

за нация такая

"социалистичья",

и что это за

алистическое отечество"?

восторги ваши

понять бессильны.

Чем восторгаются?

Про что поют?

Какие такие

фрукты-апельсины

в большевицком вашем

Что вы знали,

кроме хлеба и воды,-

перебиваясь

со дня на день?

Т а к о г о отечества

т а к о й дым

н а с т о л ь к о приятен?

За что вы

если велят-

разорванным бомбищей,

за землю за с в о ю,

за общую?

русскому

с русским обняться,-

"Р о с с и я"

Что это за

отечество

у забывших об нации?

Какая нация у вас?

Коминтерна?

да квартира,

да счет текущий-

отечество,

райские кущи.

такого отечества

мы понимали б

и молодечество".

Слушайте,

национальный трутень,-

тем и хорош, что труден.

Эта песня

песней будет

наших бед,

Политика-

Как воды глоток.

Понимают

ощерившие

сытую пасть,

в Россиях

увязнет коготок,

буржуазной птичке-

пропасть.

Из "сюртэ женераль",

из "интеллидженс Сервис",

"дефензивы"

и "сигуранцы"

сволочь и стерва,

цвета серого,

Набились в трюмы,

палубы обсели,

на деньги

вербовочного агентства.

В Новороссийск

плывут из Марселя,

плывут к Архангельску.

С песней,

сыты по-свински.

вскопаны

воды холодные.

перископами

лодки подводные.

Плывут крейсера,

снаряды соря.

миноносцы

с минами носятся.

с пушками

чудовищной длинноты

дредноуты.

воняя гадко,

пропеллерами выдрав,

с авиоматки

на авиоматку

пархивают "гидро".

капитанов ученых.

нащупали

и стискивают.

Ткнешься

ткнешься

в Черное,

в Каспийское,

в Балтийское,-

ни тычется,

катаниям.

морей владычица,

бульдожья

Британия.

Со всех концов

блокады кольцо

смотрят в лицо.

Красным не нравится?

наедитесь,

грабить охота,

с кораблей

сходили пехотой.

На море потопим,

потопаем. --

жар гребя,

отечества

пострелины-

выставляю

одураченных

и князей недорасстрелянных.

Могилы копайте,

гроба копите-

на Питер.

еды вкуснятся,

консервы-

гусеницы

От севера

адмирал Колчак,

сибирский

сапогом толча.

Рабочим на расстрел,

поповнам на утехи,

с ним идут

голубые чехи.

машинами выбранные,

саперами

Крым перекопан, --

Врангель

крупнокалиберными

с Перекопа.

полковников

сантиментальные леди.

Полковники

поговорить на обеде.

(прихлебывает виски),

а на меня

большевицких.

Раз-одного,

как дэнди,

и девушку спас. --

спросите

у мерина сивого-

как Мурманск

разизнасиловал.

Спросите,

Двина-река,

крашенная,

страшною

в Ледовитый.

Как храбрецы

расстреливали кучей

коммуниста

да и тот скручен.

Как офицера

его величества

от выстрелов,

берег вычистя.

Как над серыми

огненные перья

"итс э лонг уэй

ту Типерери,

итс э лонг уэй

На первую

республику

рабочих и крестьян,

выстрелами,

штыками блестя,

флоты катили

богатые мира,

Будьте вы прокляты,

прогнившие

королевства и демократии,

со своими

подмоченными

"фратэрнитэ" и "эгалитэ"!

Свинцовый

и спрятаться негде.

кип ит об,

Янки дудль дэнди".

островком,

и мы на островке.

голодные,

с Лениным в башке

и с наганом в руке.

в домах Стахеева я,

Веэсэнха.

винтовкой звякая,

Теперь здесь

и классы.

в печурку-пчелку

тома шекспирьи.

щелкают,-

картошка-

слушают асфальт

с копейками

Трансваль,

Трансваль,

страна моя,

каменном

и эта жизнь-

и бег, и бой,

в домовьи

отражена

омываемая,

как отражается

трамваями.

на корточки,

глазами к форточке,

чтоб было

комнатенке-лодочке

три тыщи дней.

спекулянты

вокруг Главтопа.

зацелуют,

убьют за руп.

Секретарши

ответственные

валенками топают.

Маяковский Владимир
«Хорошо!»

Керенскому

биту и ободрану! Уж мы

с царёвой кровати эту

Александру Федоровну".

как всегда,

ветрами как дуют

при капитализме. За Троицкий

авто и трамы, обычные

вызмеив. Под мостом

Нева-река, по Неве

плывут кронштадтцы... От винтовок говорка скоро

Зимнему шататься. В бешеном автомобиле,

покрышки сбивши, тихий,

упакованной трубы, за Гатчину,

забившись,

улепетывал бывший"В рог,

в бараний!

Взбунтовавшиеся рабы!.." Видят

редких звезд глаза, окружая

в кольца, по Мильонной

из казарм надвигаются кексгольмцы. А в Смольном,

о битве и войске, Ильич

гримированный

мечет шажки, да перед картой

Антонов с Подвойским втыкают

в места атак

флажки. Лучше

добром оставь, никуда

не деться! Ото всех

застав к Зимнему

красногвардейцы. Отряды рабочих,

матросов,

голидошли,

штыком домерцав, как будто

сошлись на горле, холёном

дворца. Две тени встало.

Огромных и шатких. Сдвинулись.

Лоб о лоб. И двор

дворцовый

руками решетки стиснул

толп. Качались

огромных тени от ветра

и пуль скоростей,да пулеметы,

хрустенье ломаемых костей. Серчают стоящие павловцы. "В политику...

баловаться... Куда

против нас

бочкаревским дурам?! Приказывали б

на штурм". Но тень

боролась,

спутав лапы,и лап

не разнимал и не рвал. Не выдержав

молчания,

сдавался слабыйуходил

от испуга,

от нерва. Первым,

боязнью одолен, снялся

бабий батальон. Ушли с батарей

к одиннадцати михайловцы или константиновцы... А Керенский

спрятался,

попробуй

вымань его! Задумывалась

казачья башка. И редели

защитники Зимнего, как зубья

у гребешка. И долго

это молчанье, молчанье надежд

и молчанье отчаянья. А в Зимнем,

в мягких мебелях с бронзовыми выкрутами, сидят

министры

в меди блях, и пахнет

гладко выбритыми. На них не глядят

и их не слушаютони

у штыков в лесу. Они

переспевшей грушею, как только

знаками. - Керенский где-то?- Он?

За казаками.И снова молча И только

под вечер: - Где Прокопович?- Нет

Даешь
небо!
Сами
выкропим рожь –
тучи
прольем над хлебом.
Даешь
небо!
Слов
отточенный нож
вонзай
в грядущую небыль!
Даешь
небо!

Поэма «Хорошо!»

Октябрьская поэма.

Время –
вещь
необычайно длинная, –
были времена –
прошли былинные.
Ни былин,
ни эпосов,
ни эпопей.
Телеграммой
лети,
строфа!
Воспаленной губой
припади
и попей
из реки
по имени – «Факт».
Это время гудит
телеграфной струной,
это
сердце
с правдой вдвоем.
Это было
с бойцами,
или страной,
или
в сердце
было
в моем.
Я хожу,
чтобы, с этою
книгой побыв,
из квартирного
мирка
шел опять
на плечах
пулеметной пальбы,
как штыком,
строкой
просверкав.
Чтоб из книги,
через радость глаз,
от свидетеля
счастливого, –
в мускулы
усталые
лилась
строящая
и бунтующая сила.
Этот день
воспевать
никого не наймем.
Мы
распнем
карандаш на листе,
чтобы шелест страниц,
как шелест знамен,
надо лбами
годов
шелестел.

"Кончайте войну!
Довольно!
Будет!
В этом
голодном году –
невмоготу.
Врали:
"народа –
свобода,
вперед,
эпоха, заря…" –
и зря.
Где
земля,
и где
закон,
чтобы землю
выдать
к лету? –
Нету!
Что же
дают
за февраль,
за работу,
за то,
что с фронтов
не бежишь? –
Шиш.
На шее
кучей
Гучковы,
черти,
министры,
Родзянки…
Мать их за ноги!
Власть
к богатым
рыло
воротит –
чего
подчиняться
ей?!.
Бей!!"
То громом,
то шепотом
этот ропот
сползал
из Керенской
тюрьмы-решета.
в деревни
шел
по травам и тропам,
в заводах
сталью зубов скрежетал.
Чужие
партии
бросали швырком.
– На что им
сбор
болтунов дался?! –
И отдавали
большевикам
гроши,
и силы,
и голоса.
До самой
мужичьей
земляной башки
докатывалась слава, –
лилась
и слыла,
что есть
за мужиков
какие-то
«большаки»
– у-у-у!
Сила! –

Царям
дворец
построил Растрелли.
Цари рождались,
жили,
старели.
Дворец
не думал
о вертлявом постреле,
не гадал,
что в кровати,
царицам вверенной,
раскинется
какой-то
присяжный поверенный.
От орлов,
от власти,
одеял и кружевца
голова
присяжного поверенного
кружится.
Забывши
и классы
и партии,
идет
на дежурную речь.
Глаза
у него
бонапартьи
и цвета
защитного
френч.
Слова и слова.
Огнесловая лава.
Болтает
сорокой радостной.
Он сам
опьянен
своею славой
пьяней,
чем сорокаградусной.
Слушайте,
пока не устанете,
как щебечет
иной адъютантик:
"Такие случаи были –
он едет
в автомобиле.
Узнавши,
кто
и который, –
толпа
распрягла моторы!
Взамен
лошадиной силы
сама
на руках носила!"
В аплодисментном
плеске
премьер
проплывет
над Невским.
и дамы,
и дети-пузанчики
кидают
цветы и розанчики.
Если ж
с безработы
загрустится,
сам
себя
уверенно и быстро
назначает –
то военным,
то юстиции,
то каким-нибудь
еще
министром.
И вновь
возвращается,
сказанув,
ворочать дела
и вертеть казну.
Подмахивает подписи
достойно
и старательно.
"Аграрные?
Беспорядки?
Ряд?
Пошлите,
этот,
как его, –
карательный
отряд!
Ленин?
Большевики?
Арестуйте и выловите!
Что?
Не дают?
Не слышу без очков.
Кстати…
об его превосходительстве…
Корнилове…
Нельзя ли
сговориться
сюда
казачков?!.
Их величество?
Знаю.
Ну да!..
И руку жал.
Какая ерунда!
Императора?
На воду?
И черную корку?
При чем тут Совет?
Приказываю
туда,
в Лондон,
к королю Георгу".
Пришит к истории,
пронумерован
и скреплен,
и его
рисуют –
и Бродский и Репин.

Петербургские окна.
Синё и темно.
Город
сном
и покоем скован.
НО
не спит
мадам Кускова.
Любовь
и страсть вернулись к старушке.
Кровать
и мечты
розоватит восток.
Ее
волос
пожелтелые стружки
причудливо
склеил
слезливый восторг.
С чего это
девушка
сохнет и вянет?
Молчит…
но чувство,
видать, велико.
Ее
утешает
усатая няня,
видавшая виды, –
Пе Эн Милюков.
"Не спится, няня…
Здесь так душно…
Открой окно
да сядь ко мне".
– Кускова,
что с тобой? –
"Мне скушно…
Поговорим о старине".

– О чем, Кускова?
Я,
бывало,
хранила
в памяти
немало
старинных былей,
небылиц –
и про царей
и про цариц.
И я б,
с моим умишком хилым, –
короновала б
Михаила.
чем брать
династию
чужую…
Да ты
не слушаешь меня?! –
"Ах, няня, няня,
я тоскую.
Мне тошно, милая моя.
Я плакать,
я рыдать готова…"
– Господь помилуй
и спаси…
Чего ты хочешь?
Попроси.
Чтобы тебе
на нас
не дуться,
дадим свобод
и конституций…
Дай
окроплю
речей водою
горящий бунт… –
"Я не больна.
Я…
знаешь, няня…
влюблена…"
– Дитя мое,
господь с тобою! –
И Милюков
ее
с мольбой
крестил
профессорской рукой.
– Оставь, Кускова,
в наши лета
любить
задаром
смысла нету. –
«Я влюблена». –
шептала
снова
в ушко
профессору
она.
– Сердечный друг,
ты нездорова. –
"Оставь меня,
я влюблена".
– Кускова,
нервы, –
полечись ты… –
"Ах няня,
он такой речистый…
Ах, няня-няня!
няня!
Ах!
Его же ж
носят на руках
А как поет он
про свободу…
Я с ним хочу, –
не с ним,
так в воду".
Старушка
тычется в подушку,
и только слышно:
" Саша! –
Душка!"
Смахнувши
слезы
рукавом,
взревел усатый нянь:
– В кого?
Да говори ты нараспашку! –
«В Керенского…»
– В какого?
В Сашку? –
И от признания
такого
лицо
расплылось
Милюкова.
От счастия
профессор ожил:
– Ну, это что ж –
одно и то же!
При Николае
и при Саше
мы
сохраним доходы наши. –
Быть может,
на брегах Невы
подобных
дам
видали вы?

Звякая
шпорами
довоенной выковки,
аксельбантами
увешанные до пупов,
говорили –
адъютант
(в «Селекте» на Лиговке)
и штанс-капитан
Попов.
"Господин адъютант,
не возражайте,
не дам, –
скажите,
чего еще
поджидаем мы?
Россию
жиды
продают жидам,
и кадровое
офицерство
уже под жидами!
Вы, конешно,
профессор,
либерал,
но казачество,
пожалуйста,
оставьте в покое.
Например,
мое положенье беря,
это…
черт его знает, что это такое!
Сегодня с денщиком:
ору ему
–эй,
наваксь
щиблетину,
чтоб видеть рыло в ней! –
И конешно –
к матушке,
а он меня
к моей,
к матушке,
к свет
к Елизавете Кирилловне!"
"Нет,
я не за монархию
с коронами,
с орлами,
НО
для социализма
нужен базис.
Сначала демократия,
потом
парламент.
Культура нужна.
А мы –
Азия-с!
Я даже –
социалист.
Но не граблю,
не жгу.
Разве можно сразу?
Конешно, нет!
Постепенно,
понемногу,
по вершочку,
по шажку,
сегодня,
завтра,
через двадцать лет.
А эти?
От Вильгельма кресты да ленты.
В Берлине
выходили
с билетом перронным.
Деньги
штаба –
шпионы и агенты.
В Кресты бы
тех,
кто ездит в пломбированном!"
"С этим согласен,
это конешно,
этой сволочи
мало повешено".
"Ленина,
который
смуту сеет,
председателем,
што ли,
совета министров?
Что ты?!
Рехнулась, старушка Рассея?
Касторки прими!
Поправьсь!
Выздоровь!
Офицерам –
Суворова,
Голенищева-Кутузова
благодаря
политикам ловким
быть
под началом
Бронштейна бескартузого,
какого-то
бесштанного
Лёвки?!
Дудки!
С казачеством
шутки плохи –
повыпускаем
им
потроха…"
И все адъютант
–ха да хи –
Попов
–хи да ха. –
"Будьте дважды прокляты
и трижды поколейте!
Господин адъютант,
позвольте ухо:
их
…ревосходительство
…ерал Каледин,
с Дону,
с плеточкой,
извольте понюхать!
Его превосходительство…
Да разве он один?!
Казачество кубанское,
Днепр,
Дон…"
И все стаканами –
дон и динь,
и шпорами –
динь и дон.
Капитан
упился, как сова.
Челядь
чайники
бесшумно подавала.
А в конце у Лиговки
другие слова
подымались
из подвалов.
"Я,
товарищи, –
из военной бюры.
Кончили заседание –
тока-тока.
Вот тебе,
к маузеру,
двести бери,
а это –
сто патронов
к винтовкам.
Пока соглашатели
замазывали рты,
подходит
казатчина
и самокатчина.
Приказано
питерцам
идти на фронты,
а сюда
направляют
с Гатчины.
Вам,
которые
с Выборгской стороны,
вам
заходить
с моста Литейного.
В сумерках,
тоньше
дискантовой струны,
не галдеть
и не делать
заведенья питейного.
Я
за Лашевичем
беру телефон, –
не задушим,
так нас задушат.
Или
возьму телефон,
или вон
из тела
пролетарскую душу.
Сам
приехал,
в пальтишке рваном, –
ходит,
никем не опознан.
Сегодня,
говорит,
подыматься рано.
А послезавтра –
поздно.
Завтра, значит.
Ну, не сдобровать им!
Быть
Керенскому
биту и ободрану!
Уж мы
подымем
с царёвой кровати
эту
самую
Александру Федоровну".

Дул,
как всегда,
октябрь
ветрами
как дуют
при капитализме.
За Троицкий
дули
авто и трамы,
обычные
рельсы
вызмеив.
Под мостом
Нева-река,
по Неве
плывут кронштадтцы…
От винтовок говорка
скоро
Зимнему шататься.
В бешеном автомобиле,
покрышки сбивши,
тихий,
вроде
упакованной трубы,
за Гатчину,
забившись,
улепетывал бывший –
"В рог,
в бараний!
Взбунтовавшиеся рабы!.."
Видят
редких звезд глаза,
окружая
Зимний
в кольца,
по Мильонной
из казарм
надвигаются кексгольмцы.
А в Смольном,
в думах
о битве и войске,
Ильич
гримированный
мечет шажки,
да перед картой
Антонов с Подвойским
втыкают
в места атак
флажки.
Лучше
власть
добром оставь,
никуда
тебе
не деться!
Ото всех
идут
застав
к Зимнему
красногвардейцы.
Отряды рабочих,
матросов,
голи –
дошли,
штыком домерцав,
как будто
руки
сошлись на горле,
холёном
горле
дворца.
Две тени встало.
Огромных и шатких.
Сдвинулись.
Лоб о лоб.
И двор
дворцовый
руками решетки
стиснул
торс
толп.
Качались
две
огромных тени
от ветра
и пуль скоростей, –
да пулеметы,
будто
хрустенье
ломаемых костей.
Серчают стоящие павловцы.
"В политику…
начали…
баловаться…
Куда
против нас
бочкаревским дурам?!
Приказывали б
на штурм".
Но тень
боролась,
спутав лапы, –
и лап
никто
не разнимал и не рвал.
Не выдержав
молчания,
сдавался слабый –
уходил
от испуга,
от нерва.
Первым,
боязнью одолен,
снялся
бабий батальон.
Ушли с батарей
к одиннадцати
михайловцы или константиновцы…
А Керенский –
спрятался,
попробуй
вымань его!
Задумывалась
казачья башка.
И
редели
защитники Зимнего,
как зубья
у гребешка.
И долго
длилось
это молчанье,
молчанье надежд
и молчанье отчаянья.
А в Зимнем,
в мягких мебелях
с бронзовыми выкрутами,
сидят
министры
в меди блях,
и пахнет
гладко выбритыми.
На них не глядят
и их не слушают –
они
у штыков в лесу.
Они
упадут
переспевшей грушею,
как только
их
потрясут.
Голос – редок.
Шепотом,
знаками.
– Керенский где-то? –
– Он?
За казаками.
22

В такие ночи,
      в такие дни,
в часы
   такой поры
на улицах
     разве что
            одни
поэты
   и воры́.
Сумрак
   на мир
      океан катну́л.
Синь.
      Над кострами -
         бур.
Подводной
     лодкой
        пошел ко дну
взорванный
        Петербург.
И лишь
   когда
      от горящих вихров
шатался
   сумрак бурый,
опять вспоминалось:
         с боков
            и с верхов
непрерывная буря.
На воду
   сумрак
      похож и так -
бездонна
     синяя прорва.
А тут
      еще
     и виденьем кита
туша
     Авророва.
Огонь
  пулеметный
        площадь остриг.
Набережные -
         пусты́.
И лишь
   хорохорятся
         костры
в сумерках
     густых.
И здесь,
   где земля
        от жары вязка́,
с испугу
   или со льда́,
ладони
   держа
      у огня в языках,
греется
   солдат.
Солдату
      упал
      огонь на глаза,
на клок
   волос
      лег.
Я узнал,
   удивился,
        сказал:
"Здравствуйте,
        Александр Блок* .
Лафа футуристам,
        фрак старья
разлазится
     каждым швом".
Блок посмотрел -
        костры горят -
"Очень хорошо".
Кругом
   тонула
      Россия Блока…
Незнакомки,
      дымки севера*
шли
  на дно,
     как идут
            обломки
и жестянки
     консервов.
И сразу
   лицо
      скупее менял,
мрачнее,
      чем смерть на свадьбе:
"Пишут…
       из деревни…
         сожгли…
            у меня…
библиоте́ку в усадьбе".
Уставился Блок -
        и Блокова тень
глазеет,
   на стенке привстав…
Как будто
     оба
      ждут по воде
шагающего Христа* .
Но Блоку
   Христос
        являться не стал.
У Блока
   тоска у глаз.
Живые,
   с песней
        вместо Христа,
люди
     из-за угла.
Вставайте!
     Вставайте!
         Вставайте!
Работники
     и батраки.
Зажмите,
       косарь и кователь,
винтовку
     в железо руки!
Вверх -
   флаг!
Рвань -
      встань!
Враг -
   ляг!
День -
   дрянь.
За хлебом!
     За миром!
         За волей!
Бери
  у буржуев
      завод!
Бери
  у помещика поле!
Братайся,
     дерущийся взвод!
Сгинь -
       стар.
В пух,
   в прах.
Бей -
   бар!
Трах!
     тах!
Довольно,
     довольно,
         довольно
покорность
     нести
        на горбах.
Дрожи,
   капиталова дворня!
Тряситесь,
     короны,
        на лбах!
Жир
  ёжь
страх
     плах!
Трах!
     тах!
Тах!
  тах!
Эта песня,
     перепетая по-своему,
доходила
     до глухих крестьян -
и вставали села,
          содрогая воем,
по дороге
     топоры крестя.
Но -
  жи -
   чком
     на
      месте чик
лю -
  то -
   го
      по -
        мещика.
Гос -
  по -
   дин
     по -
      мещичек,
со -
  би -
   райте
         вещи-ка!
До -
  шло
   до поры,
вы -
  хо -
   ди,
     босы,
вос -
  три
   топоры,
подымай косы.
Чем
  хуже
      моя Нина?!
Ба -
  рыни сами.
Тащь
  в хату
     пианино,
граммофон с часами!
Под -
     хо -
   ди -
     те, орлы!
Будя -
   пограбили.
Встречай в колы,
провожай
     в грабли!
Дело
     Стеньки
      с Пугачевым,
разгорайся жарчи-ка!
Все
  поместья
      богачевы
разметем пожарчиком.
Под -
  пусть
     петуха!
Подымай вилы!
Эх,
  не
   потухай, -
пет -
  тух милый!
Черт
     ему
     теперь
        родня!
Головы -
     кочаном.
Пулеметов трескотня
сыпется с тачанок.
"Эх, яблочко,
      цвета ясного.
Бей
  справа
     белаво,
слева краснова".
Этот вихрь,
     от мысли до курка,
и постройку,
      и пожара дым
прибирала
     партия
        к рукам,
направляла,
        строила в ряды.

Холод большой.
         Зима здорова́.
Но блузы
       прилипли к потненьким.
Под блузой коммунисты.
           Грузят дрова.
На трудовом субботнике.
Мы не уйдем,
      хотя
        уйти
имеем
   все права.
В наши вагоны,
        на нашем пути,
наши
   грузим
      дрова.
Можно
   уйти
     часа в два, -
но мы -
     уйдем поздно.
Нашим товарищам
         наши дрова
нужны:
   товарищи мерзнут.
Работа трудна,
      работа
         томит.
За нее
   никаких копеек.
Но мы
   работаем,
        будто мы
делаем
   величайшую эпопею.
Мы будем работать,
            все стерпя,
чтоб жизнь,
     колёса дней торопя,
бежала
   в железном марше
в наших вагонах,
           по нашим степям,
в города
      промерзшие
         наши .
"Дяденька,
     что вы делаете тут,
столько
   больших дяде́й?"
- Что?
   Социализм:
           свободный труд
свободно
       собравшихся людей.

Перед нашею
     республикой
           стоят богатые.
               Но как постичь ее?
И вопросам
     разнедоуменным
            не́т числа:
что это
   за нация такая
         "социалистичья",
и что это за
     "соци -
        алистическое отечество"?
"Мы
     восторги ваши
         понять бессильны.
Чем восторгаются?
           Про что поют?
Какие такие
        фрукты-апельсины
растут
   в большевицком вашем
              раю?
Что вы знали,
      кроме хлеба и воды, -
с трудом
      перебиваясь
         со дня на день?
Такого отечества
         такой дым
разве уж
     настолько приятен?*
За что вы
   идете,
      если велят -
            "воюй"?
Можно
   быть
      разорванным бо́мбищей,
можно
   умереть
      за землю за свою ,
но как
   умирать
      за общую?
Приятно
      русскому
        с русским обняться, -
но у вас
   и имя
      "Россия "
           утеряно.
Что это за
     отечество
         у забывших об нации?
Какая нация у вас?
        Коминтерина?
Жена,
      да квартира,
        да счет текущий -
вот это -
     отечество,
         райские кущи.
Ради бы
      вот
     такого отечества
мы понимали б
         и смерть
           и молодечество".
Слушайте,
     национальный трутень, -
день наш
       тем и хорош, что труден.
Эта песня
     песней будет
наших бед,
     побед,
        буден.

с орлами, НО для социализма

нужен базис. Сначала демократия,

парламент. Культура нужна.

Азия-с! Я даже

социалист.

Но не граблю,

не жгу. Разве можно сразу?

Конешно, нет! Постепенно,

понемногу,

по вершочку,

по шажку, сегодня,

через двадцать лет. А эти?

От Вильгельма кресты да ленты. В Берлине

выходили

с билетом перронным. Деньги

шпионы и агенты. В Кресты бы

кто ездит в пломбированном!" "С этим согласен,

это конешно, этой сволочи

мало повешено". "Ленина,

смуту сеет, председателем,

совета министров? Что ты?!

Рехнулась, старушка Рассея? Касторки прими!

Поправьсь!

Выздоровь! Офицерам

Суворова,

Голенищева-Кутузова благодаря

политикам ловким быть

под началом

Бронштейна бескартузого, какого-то

бесштанного

Лёвки?! Дудки!

С казачеством

шутки плохиповыпускаем

потроха..." И все адъютант

Ха да хиПопов

Хи да ха."Будьте дважды прокляты

и трижды поколейте! Господин адъютант,

позвольте ухо: их...ревосходительство

Ерал Каледин, с Дону,

с плеточкой,

извольте понюхать! Его превосходительство...

Да разве он один?! Казачество кубанское,

Дон..." И все стаканами

дон и динь, и шпорами

динь и дон. Капитан

упился, как сова. Челядь

бесшумно подавала. А в конце у Лиговки

другие слова подымались

из подвалов. "Я,

товарищи,

из военной бюры. Кончили заседание

тока-тока. Вот тебе,

к маузеру,

двести бери, а это

сто патронов

к винтовкам. Пока соглашатели

замазывали рты, подходит

казатчина

и самокатчина. Приказано

питерцам

идти на фронты, а сюда

направляют

с Гатчины. Вам,

с Выборгской стороны, вам

заходить

с моста Литейного. В сумерках,

дискантовой струны, не галдеть

и не делать

заведенья питейного. Я за Лашевичем

беру телефон,не задушим,

так нас задушат. Или

возьму телефон,

или вон из тела

пролетарскую душу. С а м

в пальтишке рваном,ходит,

никем не опознан. Сегодня,

подыматься рано. А послезавтра

поздно. Завтра, значит.

Ну, не сдобровать им! Быть

Керенскому

биту и ободрану! Уж мы

с царёвой кровати эту

Александру Федоровну".

как всегда,

ветрами как дуют

при капитализме. За Троицкий

авто и трамы, обычные

вызмеив. Под мостом

Нева-река, по Неве

плывут кронштадтцы... От винтовок говорка скоро

Зимнему шататься. В бешеном автомобиле,

покрышки сбивши, тихий,

упакованной трубы, за Гатчину,

забившись,

улепетывал бывший"В рог,

в бараний!

Взбунтовавшиеся рабы!.." Видят

редких звезд глаза, окружая

в кольца, по Мильонной

из казарм надвигаются кексгольмцы. А в Смольном,

о битве и войске, Ильич

гримированный

мечет шажки, да перед картой

Антонов с Подвойским втыкают

в места атак

флажки. Лучше

добром оставь, никуда

не деться! Ото всех

застав к Зимнему

красногвардейцы. Отряды рабочих,

матросов,

голидошли,

штыком домерцав, как будто

сошлись на горле, холёном

дворца. Две тени встало.

Огромных и шатких. Сдвинулись.

Лоб о лоб. И двор

дворцовый

руками решетки стиснул

толп. Качались

огромных тени от ветра

и пуль скоростей,да пулеметы,

хрустенье ломаемых костей. Серчают стоящие павловцы. "В политику...

баловаться... Куда

против нас

бочкаревским дурам?! Приказывали б

на штурм". Но тень

боролась,

спутав лапы,и лап

не разнимал и не рвал. Не выдержав

молчания,

сдавался слабыйуходил

от испуга,

от нерва. Первым,

боязнью одолен, снялся

бабий батальон. Ушли с батарей

к одиннадцати михайловцы или константиновцы... А Керенский

спрятался,

попробуй

вымань его! Задумывалась

казачья башка. И редели

защитники Зимнего, как зубья

у гребешка. И долго

это молчанье, молчанье надежд

и молчанье отчаянья. А в Зимнем,

в мягких мебелях с бронзовыми выкрутами, сидят

министры

в меди блях, и пахнет

гладко выбритыми. На них не глядят

и их не слушаютони

у штыков в лесу. Они

переспевшей грушею, как только

знаками. - Керенский где-то?- Он?

За казаками.И снова молча И только

под вечер: - Где Прокопович?- Нет Прокоповича.А из-за Николаевского чугунного моста, как смерть,

неласковая Авроровых

сталь. И вот

над воротником поднялось

лицо Коновалова. Шум,

тек родником, теперь

прибоем наваливал. Кто длинный такой?..

Дотянуться смог! По каждому

из стекол

удары палки. Это

из трехдюймовок шарахнули

форты Петропавловки. А поверху

как будто взорван: бабахнула

шестидюймовка Авророва. И вот

не успела она рассыпаться,

гулка и грозна,над Петропавловской

фонарь, восстанья

условный знак. - Долой!

На приступ!

На приступ!Ворвались.

На ковры!

Под раззолоченный кров! Каждой лестницы

каждый выступ брали,

перешагивая

через юнкеров. Как будто

комнаты полня, текли,

сливались

над каждой потерей, и схватки

вспыхивали

жарче полдня за каждым диваном,

у каждой портьеры. По этой

анфиладе,

приветствиями оранной монархам,

короны-клады,бархатными залами,

раскатистыми коридорами гремели,

сапоги и приклады. Какой-то

смущенный

сукин сын, а над ним

путиловец

нежней папаши: "Ты,

парнишка,

выкладывай

ворованные часычасы теперича наши!" Топот рос

тринадцать сгреб,

затыркал. Забились

под галстук

за что им приняться?Как будто