У нас поле куликово, у них – «поле чудес» писатель валентин распутин. К апологии пьянства

Спектор так и не заснул. Пузырек с таблетками отправился в мусорное ведро - придется поискать средство посильнее.

Боль сопровождала его повсюду - как намертво въевшийся запах табачного дыма в каком-нибудь захудалом баре. Спектор сел и начал медленно дышать. Тусклый утренний свет придавал его квартирке, обставленной дешевым хламом из ломбардов и комиссионных магазинов, еще более унылый, чем обычно, вид.

Зазвонил телефон.

Мистер Спектор?

У звонившего был утонченный бостонский выговор. Голос казался незнакомым.

Да. Кто говорит?

Это неважно, по крайней мере в настоящий момент.

Ладно. - Понятно, решил поиграть в секреты, но так поступали многие. - Зачем вы мне звоните? Что вам нужно?

Один наш общий знакомый по имени Грубер сообщил, что вы обладаете уникальными способностями определенного рода. Один мой клиент, возможно, был бы заинтересован в том, чтобы нанять вас… Сначала на временной основе.

Спектор почесал шею.

Думаю, я понял, к чему вы клоните. Если это какая-то ловушка, можете попрощаться с жизнью. Если все без обмана, это обойдется вам недешево.

Разумеется. Возможно, вы что-нибудь слышали о "Сумеречном кулаке"? Служба в этой организации может оказаться для вас весьма выгодной. Однако они очень осторожны и всегда требуют предварительных доказательств.

Молва утверждала, что "Сумеречный кулак" возглавляет какой-то новый преступный воротила. Они уже изрядно потеснили другие, более старые банды. В грядущей резне Спектор будет чувствовать себя как рыба в воде.

Я ничем не занят. Кто у вас на примете?

Это не столь важно, - Незнакомец в трубке помолчал. - Мистер Грубер, похоже, знает о вас более чем достаточно, но при этом не умеет держать язык за зубами. Будьте сегодня в одиннадцать тридцать на Таймс-сквер. Если вы нам подойдете, мы свяжемся с вами там.

А деньги?

На том конце провода послышался какой-то звонок.

Об этом поговорим позже. Прошу прощения, меня ждут другие дела. Всего доброго, мистер Спектор.

Спектор бросил трубку и улыбнулся. Грубера он недолюбливал. Тот вечно норовил попользоваться чужими услугами на дармовщинку. Убийство старого скряги пойдет только на пользу обществу.

Он голышом прошел в ванную и посмотрел на себя в зеркало. Слипшиеся сосульками волосы давно не мешало бы помыть, да и усы слишком отрасли и закрывали тонкую верхнюю губу. Во всем остальном он выглядел в точности так же, как в тот день, когда он умер. В тот самый день, когда Тахион вытащил его с того света. Спектор задумался, не будет ли он жить вечно. Вообще-то он был бы не прочь. Он высунул язык. Его отражение и не подумало ответить ему тем же. Оно улыбнулось.

Не волнуйся, Несущий Гибель, - успокоило его лицо в зеркале. - Ты все еще можешь умереть. - И расхохоталось.

Спектор попятился в спальню. Откуда-то повеяло холодом и послышалось громкое потрескивание.

Ну-ну, Несущий Гибель. Я просто хочу поболтать.

На кровати сидела проекция Астронома. На нем была черная ряса, подпоясанная веревкой из человеческих волос. Дряхлое тело держалось прямее обычного, что значило - он недавно восстановил запасы энергии. Старик был весь в крови.

Что нужно?

Спектор был напуган. Астроном входил в число тех немногих, на кого его способности не действовали.

Знаешь, какой сегодня день?

День дикой карты. Это каждый дурак знает.

Спектор поднял с пола коричневые вельветовые брюки.

Да. Но не только. Сегодня Судный день.

Астроном сплел пальцы рук.

Судный день? - Спектор натянул штаны, - О чем это вы?

О тех мерзавцах, которые погубили мой план. Не дали свершиться предначертанному. Помешали нам завладеть миром. - Глаза Астронома сверкнули безумным огнем, которого прежде не было. - Но есть и другие миры. Этот не скоро забудет прощальный пинок, который я дам негодяям, посмевшим встать на моем пути.

Черепаха, Тахион, Фортунато. Вы говорите об этих людях? Похвально.

К концу дня все они будут мертвы. А ты, мой дорогой, мне поможешь.

Черта с два. Я не раз делал для вас грязную работу, а сегодня не стану. Вы бросили меня. И больше я вам не поверю.

Мне не хочется тебя убивать, поэтому я дам тебе еще один шанс передумать.

Вокруг Астронома начал вращаться вихрь радужного света.

Отвали, старик. - Спектор погрозил кулаком. - Тебе не удастся больше оставить меня в дураках.

Правда? Тогда, боюсь, придется оставить тебя в мертвецах. Вместе со всеми остальными.

Астроном принял облик шакала. Страшная острая морда разинула пасть; на ковер потекла темная дымящаяся кровь. Шакал завыл. Спектор заткнул уши и бросился на пол.

Фортунато позвонил Каролине и попросил ее отвести Веронику в особняк его матери, где официально располагалось их эскорт-агентство. Каролина и еще с полдюжины других девушек жили там - если это можно было так назвать. Он кое-как напялил на Веронику одежду и оставил лежать на диванчике в гостиной - та уже отключилась.

Она оклемается? - спросил Бреннан.

Сомневаюсь.

Я знаю, это меня не касается, но не кажется ли тебе, что ты слишком круто с ней обошелся?

Все под контролем, - отрезал Фортунато.

Нисколько в этом не сомневался.

Несколько секунд они стояли, глядя друг на друга.

Бреннан, пожалуй, был единственным поборником справедливости из всех разгуливавших по Нью-Йорку, кому Фортунато доверял. Отчасти потому, что Бреннана не затронул вирус дикой карты. К тому же Бреннану с Фортунато довелось вместе побывать в опаснейшей переделке в чреве чудовищной космической пришелицы, которую некоторые называли Прародительницей Роя. Астроном звал ее Тиамат и намеревался при помощи прибора, который именовал "Машиной Шакти", привести ее на Землю. Фортунато разбил машину, но было уже слишком поздно. Космическое чудище успело прибыть на Землю, и из-за него погибли сотни тысяч человек по всему миру.

Так что там с Астрономом? - спросил Фортунато.

Знаешь Моржа? Ну, Джуба, который продает газеты?

Фортунато пожал плечами.

Разумеется.

Сегодня рано утром он видел Астронома в Джокертауне. Он рассказал об этом Кристалис, а она передала мне.

И в какую сумму это тебе обошлось?

Ни в какую. Я знаю, это на нее не похоже. Но даже Кристалис боится этого мерзавца.

А откуда Морж знает Астронома?

Понятия не имею.

Значит, мы имеем полученные из вторых рук сведения из ненадежного источника и остывший след.

Полегче, приятель. Я попытался позвонить, но было занято. Это даже не моя схватка. Я пришел сюда, чтобы помочь тебе.

Фортунато покосился на зеркало Хатор. Теперь придется целый день очищать его и заново сосредотачиваться. Между тем, если Астроном действительно вышел из своего укрытия, жди беды.

Да, спасибо. Сейчас я разберусь с этим делом, и мы с тобой сходим, посмотрим.

К тому времени, когда Фортунато переоделся в уличную одежду, пришла Каролина. Даже в старой рубахе и джинсах она вызвала у него прилив желания.

Женщина ни капли не постарела с того дня, когда семь лет назад он принял ее на работу. Все то же невинное детское личико и худощавое сильное тело, каждый мускул которого, казалось, подчиняется ее сознательному контролю. Фортунато любил всех своих женщин, но Каролина была особенной. Она усвоила все, что он мог преподать ей: этикет, иностранные языки, искусство кулинарии, массаж - но дух ее так и остался несломленным. Ему так и не удалось укротить ее, и, возможно, именно по этой причине Каролина доставляла ему в постели куда большее удовольствие, чем все остальные.

Открыв ей дверь, Фортунато поспешно поцеловал ее - так хотелось отвести ее в спальню и получить заряд тантрической энергии. Но время поджимало.

Что прикажешь с ней делать? - спросила Каролина.

У нее сегодня есть клиенты?

Сегодня же День дикой карты. Сегодня клиенты есть у всех.

Приглядывай за ней. Можешь выпустить ее, если очухается. Но не позволяй ей больше принимать эту дрянь. Со всем остальным я разберусь потом.

Что-нибудь случилось?

Ничего особенного. Я позвоню тебе позже.

Он поцеловал ее еще раз и смотрел, как она вывела Веронику к такси, ждущему у подъезда. Потом обернулся к Бреннану.

События Куликовской битвы, ставшей предвестником освобождения Средневековой Руси от татаро-монгольского ига, привлекают внимание не только историков. Помимо многочисленных трудов, посвященных осмыслению роли этого сражения в истории России, образ Куликова поля нашел отражение в произведениях русских поэтов и писателей.

К.Ф. Рылеев, А.А. Блок, И. Шмелев, А.И. Солженицын, В.Г. Распутин - каждый из них находил для себя ту художественную форму, которая полно и непротиворечиво могла связать век нынешний и век минувший, воскресить в памяти людей славные события прошлого, а, может быть, и помочь выстоять во время нового лихолетья.

В предлагаемой статье предпринимается попытка показать, как избранный В.Г. Распутиным жанр очерка позволяет автору с документальной точностью и вместе с тем с чувством глубокого лиризма запечатлеть образ «вечного» поля.



Вхождение образа Куликова поля в русскую литературу прочно связано с именем А. А. Блока . Пожалуй, именно его четверостишия из стихотворения «На поле Куликовом» чаще других цитируются, когда речь идет о событиях конца XIV века, ставших одним из ключевых моментов вековых отношений Руси и Золотой Орды. Однако справедливости ради следует отметить, что А. А. Блок был не первым из русских поэтов, попытавшихся заглянуть вглубь русской истории. До него героев Куликовской битвы воспел «не Поэт, а Гражданин» К. Ф. Рылеев в думе «Дмитрий Донской» (1822), вдохновленный не только прочитанной «Историей государства Российского» Н. М. Карамзина, но и «Речью Дмитрия Донского перед сражением на Куликовом поле» Ивана Ламанского , появившейся в памятный 1812 год.

Понимание настоящего через осмысление прошлого, позволяющее заглянуть в будущее.

А еще ранее, в 1807 году, русским драматургом и поэтом Владиславом Александровичем Озеровым была написана траге­дия «Дмитрий Донской».

Ключевым обстоятельством, послужившим основой для мемориализации памяти о Куликовской битве стало открытие помещиком С. Д. Нечаевым места сражения в тогдашней Туль­ской губернии, также случившееся в первой половине XIX века. В 1850 году на Поле был торжественно открыт памятник в честь победы (чугунный обелиск по проекту А.П. Брюллова). Не про­шел незамеченным и 500-летний юбилей битвы (1880 год).

В начале уже ХХ века в среде местного духовенства появилась мысль увековечить на ратном поле не только подвиг русских воинов, но и память идейного вдохновителя русского воинства и молитвенника за него - преподобного Сергия Радонежского. Строительство храма по проекту архитектора Алексея Викторовича Щусева было практически завершено к 1917 году, но события революции и гражданской войны привели сначала к забвению, а затем и к значительному упадку созданного храма.

Случилось то, о чем, пережив революционные события 1905 года и ужаснувшись от увиденного, сказал в декабре 1908 года А. А. Блок, не только описывая настоящее, но и вглядываясь в будущее:

За Непрядвой лебеди кричали ,

И опять, опять они

Но это вечное «опять, опять» не окончилось победой революции, спустя шесть веков вещий дух напоенной кровью степи, превращенной в колхозную пашню, напоминает пришедшим те же слова, предупреждая живущих и ожидая от них ответа за прожитые ими в забвении века.

Каким же встретило Куликово поле пытливого путника В. Г. Распутина?

Опять над полем Куликовым

Взошла и расточилась мгла,

И, словно облаком суровым,

Грядущий день заволокла.

Эпиграфом к своему очерку В. Г. Распутин избирает именно эту блоковскую строфу, первым словом которой является все то же «опять». И говорится в ней не только о минувших уже страшных обстоятельствах революционного лихолетья, но и о событиях конца ХХ века, тех годах, в которые переносит читателя В. Г. Распутин.

Только эти упомянутые строки блоковского стихотворе­ния цитирует писатель в своем достаточно объемном двухчаст­ном очерке. Обмолвившись о поэтическом символизме пред­шественника, рисующего неумолимость трагедии нового дня, предвещаемого «закатом в крови», того дня, который, вопре­ки светлым мечтам, не предвещает покоя, навстречу которому Россия, точно «Степная кобылица… Несется вскачь», В.Г. Рас­путин старается избежать этого символизма. Он стремится с до­кументальной точностью восстановить обстоятельства первого и второго посещений Куликова поля.

Связь обращения к теме истории вообще и Куликовской битвы, в частности с теми событиями, свидетелями которых были поэты и писатели, о нем писавшие, начиная с XIX века, была далеко не случайной, а, может быть, и знаковой.

Особенно примечательным в этом смысле является очевидная идейная близость очерка В. Г. Распутина с малоизвестным рассказом И. Шмелева «Куликово поле» (1939–1947), которая может стать предметом отдельного исследования и в настоящей работе не получила отражения .

Понимание настоящего через осмысление прошлого, позволяющее заглянуть в будущее, - эта мысль является, пожалуй, ключевой для всякого проницательного человека.

Туманное утро 8 сентября 1380 года стало хрестоматийным образом, этот туман, павший на степь, «видел» К. Ф. Рылеев, А. А. Блок, серой мглой встретило Поле и В. Г. Распутина. При этом мгла у В. Г. Распутина является не только характеристикой погодных условий, но и свидетельством того состояния, в котором пребывает память народная. Однако с вопросом о памятовании писатель прежде обращается не к себе, не к своим спутникам или встретившимся в пути, а к «изрытым, истерзанным берегам» Красивой Мечи, которые должны были бы помнить и ведать славу свою, но «едва ли что помнили…».

И вот в поисках памяти путники устремляются в самое сердце ратной славы, туда, где «кресты вырастали все выше и выше», где «под левым, одиноким, обозначился темный столб, а под правым, как три васнецовских богатыря , встало в рост трехчастное здание храма».

Так поле приоткрывало свою славу, но прежде ее явило небо, особенное небо над Куликовым полем: «оно было могучим вышним свидетелем битвы и победы, затем многовекового терпеливого ожидания, и оно стало, наконец, свидетелем пробуждающейся памяти».

Можно точно сказать, В. Г. Распутину не удается в полной мере избежать блоковского символизма, да, может быть, и не хочет он этого, потому-то, скорее, с сожалением замечает, что «пройдя шестьсот лет и огрузившись знаниями, в знамения не верят».

Был ли знамением тот закат над Куликовым полем 1978 года или нет, сказать наверняка трудно, но то, что о таком же закате писал когда-то А. А. Блок, можно утверждать вполне определенно. В распутинских строках безошибочно угадываются образы поэта: «Я взглянул на закат - за пять минут там чудом успела обнажиться полоса чистого неба, которая прямо на глазах все расширялась, вздымая над собой черноту, и на глазах же, как божественная плоть, оживала и наливалась алостью. От него-то, от волшебного красного света, плывущего с запада, завороженно загорелась и закружилась степь, творя свое дикое, пусть на паханом, но и тоскливое торжество».

Хотя закат является предвестником наступающей темно­ты, приближающейся ночи, здесь, на Поле, а точнее, в сердце человеческом, словно бы нарушаются законы природы. Оттого В. Г. Распутин часто называет закат заревом, которое «впол­не можно было бы принять <… > за рассвет, выступивший не в свой черед где-нибудь посреди ночи». Именно поэтому к со­зерцателю «четкой и чистой раскаленности этого зарева» приходит «ощущение близости и очевидности всего, что про­исходило в тот день».

Так писатель подходит к принципиально важному стол­кновению памяти и беспамятства, что находит отражение и в словоупотреблении писателя. Единицы лексико-семанти­ческого поля «Память» являются в нем ключевыми, пред­ставленными разными частями речи: «помнить», «помнят», «напомнит», «вспомнил», «памяти», «беспамятство», «на­поминающим», «памятные». Они являются весьма частот­ными, причем их количество уменьшается по мере обретения самим автором исторической памяти, по мере того, как он при­ближается к видению тех славных событий.

В этом смысле значимым оказывается противопоставление не только света и тьмы, заката и рассвета, мглы и небесного огня, побеждающего ее, но и столкновение тишины и звучания. «Помнить же Непрядве и Дону есть, ох есть что! - и когда в сумерках стояли мы над их берегом, только слабость нашего слуха не дала разобрать сухой, веками живущий здесь (здесь и далее курсив наш. - М.Р. ), как и над всем Полем, свидетельский шепот». Этот шепот становится тем явственней, чем ближе оказывается рассказчик к постижению исторической тайны, когда можно «уединившись, почувствовать, услышать в глубине под ногами связь свою с тем, что, став этой землей ради нас, ушло в тихую всевидящую вечность ».

В ночной тишине удается услышать «глухую поступь сотен и тысяч лошадей», но не так просто после веков беспамятства понять, «что же все-таки шепчут они, эти невнятные, точно полуистлевшие, голоса, витающие над Полем», «чувствуешь лишь в их разноголосице то тревогу, то молитву, то надежду», а еще молчаливый укор, «разлитый над всею местною землею».

Второе посещение Куликова поля, случившееся после торжеств по случаю 600-летия битвы, словно обострило связь времен, сделало еще более зыбкой для подлинно ищущих свою историю и национальную память границу между прошлым и настоящим.

П. П. Каминский замечает, что «во второй части очерка В. Г. Распутин вводит авторское летоисчисление от Куликовской битвы и размышляет о феномене времени русской истории. <… > Символом времени русской истории от Куликовской битвы в очерке становится “огромный событийный круг”. Ко второй поездке на Поле он завершается, и время начинает свой новый виток, рождается заново» .

Появляется и новый мотив, мотив скорби, но и теперь молчание и звуки являются знаковыми, вновь словно бы про­исходит беседа неба и земли. «День, как и накануне под вечер, был теплый, тихий и скорбный. Скорбь разлита была во всем - в присмиревшем солнце, в убранных полях и сухих холмах, <… > в позолоте крестов на обелиске и храме, в сторожевом молчании необъятной степи и напряженности времени, в ко­тором над этим Полем замыкалось вековое кольцо.

Оно замыкалось ощутимо, совпадением каких-то целых каналов, тревожной и победительной выстроенностью звуков, в запахах воздуха, будто выверяя, над нами что-то поднимали или опускали».

«Вечный вечный подвиг».

По мере того как громче и яснее становятся звуки неба и земли, молчаливее становились пришедшие поклониться ратному подвигу отцов потомки. Первая поездка на безлюдное поле, отшумевшие юбилейные торжества, обретение прошлого теми, кто приехал на Поле уже после празднеств, кто подгадал к непростому дню нашей истории - «8 сентября по старому стилю и церковный праздник Рождества Богородицы, в который, как свидетельствуют летописи, и состоялась битва». Это еще один временной пласт очерка В. Г. Распутина. И каждый из этих периодов по-разному соотносится с теми далекими, во многом забытыми событиями шестивековой давности.

Образ Куликова поля складывается у В. Г. Распутина из двух ключевых составляющих: «Только небо и степь. Только вставшие друг против друга небо и степь, ведущие давнюю и уж, конечно, не бессмысленную беседу, в знаках которой время растягивается далеко назад и далеко вперед и сходится в вечность».

Понятие вечности - это еще одно знаменательное понятие распутинского очерка. «Вечный приют» нашла в этой земле большая половина русского войска, совершив «вечный подвиг». Потому-то Куликово поле, хранящее «веками живущий здесь» свидетельский шепот прошлого словно бы служит залогом обретенности, «соединенности с Отечеством», это «не знает законченности», принадлежа вечности.

Храм преп. Сергия Радонежского на Куликовом поле Вечен подвиг и вечна слава, они не умаляются забвением, напротив, забывающие ввергают себя во тьму беспамятства. Показательно в связи с этим то, что В. Г. Распутин, говоря о таком масштабном сражении, как думается, сознательно практически не говорит о смерти.

Войско Дмитрия, как известно, отказалось от возможности отступления: «или победа, или смерть?!». Символом извечного вопроса становится то, что «так мощно и грозно, продолжая с пугающим мерцанием накаляться, нависли друг против друга над степью красная и черная стороны». Но чернота отступает, и небо угасает, «осияв родную нам сторону». Смерть становится дорогой ценой за победу, за право жить. «На Поле Куликовом Русь отстояла себя. И не только, кстати себя. И непокорным своим рабством, и окончательной победой она преградила татарам дорогу в Европу, к новым завоеваниям. <… > С Поля Куликова пробил новый час Руси, подвинувший ее к России. С этого момента начинается ее национальное, государственное и культурное учреждение, которое дало впоследствии право говорить о мессианской роли России во всем мире».

Ни огонь, ни кровь, служащие символами гибели и смерти, не играют этой роли в тексте В. Г. Распутина. Кровь - это и жизнь. И напоенное кровью Поле оживает, становясь полем хлебным. «Благородна служба ратной земли - поднимать хлеба», - пи­шет В. Г. Распутин. Куликово Поле не мертво, оно вечно.

Все в очерке призвано сказать о жизни и вечности: «А не в нас ли, выбрав и выметав загадочным перстом, не в нас ли, по старинному поверью, переселились души полегших здесь». Распутин избегает явных свидетельств смерти, это подтверж­дается и при исследовании лексического состав очерка: само слово «смерть» встречается всего один раз, причем рядом со словом «победа». Помещая эти слова между частями раздели­тельного союза «или», автор словно бы одновременно сбли­жает эти два понятия и так умаляет значение смерти перед ве­личием победы.

Воины именуются «полегшими», «павшими», погиб­шими, «убиенными». Собственно о смерти их говорится, как правило, не в авторском тексте, а в цитатах (из летописей и «Истории России» С. М. Соловьева), в цитатах же дважды упоминает слово «трупы». Примечательно при этом употре­бление слова «кости». В цитате «князь Владимир Андреевич стал на костях и велел трубить в трубы» это слово, безусловно, символизирует поверженных русских ратников, но упомина­ние о церкви в селе Монастырщине, построенной «на костях убиенных», перекликается с употреблением этой единицы в рамках другого противопоставления, а точнее контексту­альной антонимической пары: «кости» - «прах». «В этих лицах, всматривающихся и вслушивающихся в Поле, не любо­пытство, ищущее удовлетворения, не умеющее заглядывать за границы собственной жизни, а если заглядывающее, так чтобы узнать, в кости еще или в прахе останки куликовских воинов… Нет, в этих лицах иное… ».

Здесь слово «кость», вопреки засвидетельствованному для него в словаре значению, становится фактически символом про­должающейся за земными границами жизни, тогда как прах - явное свидетельство смерти, которой, впрочем, здесь нет.

Само описание погребения погибших ратников свидетельствует не о смерти, и даже не о будущем, а о вечности: «На месте захоронения срубили воины из деревьев Зеленой дубравы, оставляя Поле, часовню <… >, на месте часовни стоит с середины прошлого века в деревне Монастырщина каменная церковь, разумеется запущенная, в которой предстоит еще провести все реставрационные работы».

Куликово поле Эта же часовня становится во второй части очерка не толь­ко памятником павшим, но и некоторым местом встречи двух духовностей, явленной прежде убиенными, а теперь и пришед­шими им поклониться живыми. «В Монастырщине, в церкви на костях убиенных, восстановленной менее чем за два года, мы читали потом в книге отзывов слова этих людей, обращенные к России, - слова, которые могли явиться только здесь, полные благодарности и верности, порою мольбы, чтобы нынешнее От­ечество понимало и принимало их искреннюю любовь».

Так, начиная свой рассказ фактически от своего лица, по­степенно переходя к «мы», составленному из самого себя, нена­званных по именам попутчиков и шофера, включая затем в этот круг работника краеведческого музея Андрея Анисимовича Ро­диончикова, Распутин восходит к «мы» общероссийского мас­штаба. Это чувство рождается у него именно на Поле, под веко­вым небом над ним.

Поначалу автора-сибиряка удивляет и это «небо в непри­вычной… степной стороне, ничем не поддерживаемое», и Не­прядва, «совсем невеликая, по нашим сибирским понятиям, полусонная речка», и то, что «и Дон, Дон-батюшка, Дон Ива­нович, как величают его, в месте переправы не шире каких-ни­будь тридцати-сорока метров». Но постепенно на все сомнения находится верный ответ: «Да ведь история и слава не метры считают, а тогда и метров было поболе, но ведают память».

И вот, как когда-то со всех концов Руси сошлись под стя­ги князя Дмитрия ратники, так, спустя шесть веков, «лучшие голоса, лучших мастеров прислала Россия на Поле Куликово из Москвы и Сибири, с севера и юга, чтобы показать: что жило в народе, что пел народ и что мастерил, чему радовался и во что верил, живет и поныне».

Тогда тридцать пять лет назад «время русской истории от Куликова Поля двинулось по новому кругу. Что будет, когда че­рез сто лет оно снова сойдется с началом отсчета, какие грядут события, придет ли кто сюда отметить новый юбилей и с какой верой, с каким сердцем придет? - страшно подумать», - при­знается автор. Но хочется верить, что это вечное Поле, что таит память о тех давних событиях, не оскверненное благодаря под­вигу воинов нового времени властной поступью немецкого сол­дата, все также будет шептать играющим под ветром ковылем и вызванивать колоколами Рождественского храма подлинную историю о славе и великой силе Божией, явленной тем туман­ным сентябрьским утром. И хочется надеяться, что мы сможем услышать и сердцем отозваться его голосам.

М.А.Родина

Ключевые слова: Куликово поле, память, событие, время, история, Россия, символизм, Дмитрий Донской, Распутин В. Г.

Данная статья подготовлена на основе доклада, сделанного автором 22 января 2015 года на Ежегодной Богословской конференции ПСТГУ. 14 марта 2015 года В.Г. Распутин скончался. Публикацией этой статьи редакция Сретенского сборника присоединяется к начавшемуся процессу осмысления значения творчества почившего для русской литературы и его личности как гражданина Отечества.

Рылеев К.Ф. Войнаровский // Полное собрание сочинений. ― М.-Л.: ACADEMIA, 1934. ― С. 192.

Образ Ильи Муромца, Добрыни Никитича и Алеши Поповича позднее использовал Е. Евтушенко в поэме «Непрядва» (1980).

Каминский П.П. «Время и бремя тревог». Публицистика Валентина Распутина: монография. ― М.: ФЛИНТА: Наука, 2012. ― С. 165.

Словарь современного русского литературного языка. В 17 тт. Том 5. ― М.- Л.: Издательство Академии Наук СССР, 1956. ― Стб. 1524.

Владимир Возовиков

Поле Куликово

В романе "Поле Куликово" Владимира Возовикова повествуется о борьбе русского народа во главе с великим Московским князем Дмитрием против золотоордынского ига и об исторической победе русских воинов над полчищами врага в 1380 году.

ИЗДАТЕЛЬСТВО "СОВРЕМЕННИК", 1982 г.

Читатель! Хотя бы раз в жизни оказавшись в Москве, ты не минуешь Красной площади. Приди сюда на заре, когда еще спит огромный город, и такая тишина покоится на его главной площади, что можно уловить дыхание часовых у Мавзолея. Пройди в этой тишине близ Кремлевской стены, вглядись в старинный литой кирпич, в зубцы и башни крепости, сооруженной не для украшения московского холма, а для противостояния многочисленным и сильным врагам, - быть может, тишина веков, одинаковая во все времена, отзовется на шорох твоих шагов. И тогда в заревом зеркале тихой реки Москвы перед мысленным взором твоим заклубятся багровые дымы пожаров, в узких бойницах и стрельницах Кремлевской стены проглянут суровые лица витязей в остроконечных шлемах и кольчатых рубашках, с луками и мечами в руках; иноземные рати, сменяя одна другую, с воинственными кличами будут биться до кровавой пены о камни русской твердыни; пронесутся серыми тучами бесчисленные орды степных хищников на своих косматых, приземистых лошадях; как рев океанского шторма, нахлынут, смешаются гортанные крики, звон мечей и свист стрел, - нахлынут и откатятся в тишину веков, а несметные рати захватчиков снова станут прахом под молчаливым камнем кремлевских площадей. Бывало и так, что свободная территория Руси вмещалась в московские крепостные стены, и отсюда, собранная в кулак, русская мощь наносила врагу смертельные удары; он уползал, оставляя кровавый след и могильные курганы.

Слава Москвы занималась в страшные, жестокие времена владычества ордынских ханов, покоривших мечом половину мира, истребивших сотни народов и сотни других превративших в рабов. Только поистине великий народ мог уцелеть за многие десятилетия жесточайших насилий, разорительных поборов, постоянных набегов, сопровождающихся массовой резней, пожарами, поголовным уводом в рабство населения целых городов и уделов. Русский народ не только уцелел, но и под железной пятой ордынского террора, вопреки коварной политике ханов, направленной на разобщение русских княжеств, выпестовал свою государственность.

Шесть столетий назад произошло одно из величайших событий мировой истории - Куликовская битва, последствия которой отразились в судьбах европейских и азиатских народов. Почти полтораста лет до нее русским людям светило черное солнце, кровавое иго сгибало плечи, лишало человека надежды на завтрашний день - над всеми и каждым нависал беспощадный аркан. Но золотоордынскому идолу все еще казалось мало той крови, которую пил он из живого тела Руси. Снова из кочевой степи двинулись полчища хищников, чтобы навсегда покончить со строптивым Московским княжеством, как в Батыевы времена, дотла разорить русские земли, проложить себе пути к богатым городам Западной Европы, не знавшей беды за спиной истекающей кровью непокоренной Руси. Казалось, ничто не сможет остановить новую волну кочевников-завоевателей, со времен Чингисхана стремившихся к мировому господству. И снова на кровавой дороге золотоордынского зверя встали русские полки. Это были уже не малочисленные дружины разобщенных князей, которые при самом отчаянном героизме воинов сметались огромными массами вышколенных в битвах степняков, - Москва соединила под своим знаменем силы многих уделов в одну военную силу. Летом 1380 года устами Москвы великий русский народ заявил о своей воле к единству и полному освобождению от ненавистного ига.

…Вслушайся в шорох времени - ты услышишь, как разойдутся железные ворота в башнях белокаменных стен древнего Московского кремля, загремят цепи, опуская навесные мосты через глубокий водяной ров там, где теперь поблескивают гранитные камни Красной площади, как по одному из тех мостов твердо простучат кованые копыта белоснежного коня под могучим чернобородым всадником в золоченых доспехах. И хлынут из трех ворот крепости по трем мостам конные сотни витязей, блистающих железной броней, двинутся пешие рати бородатых и безусых воинов в холщовых рубашках, с копьями и боевыми топорами на плечах. И сквозь клики народа, сквозь медные голоса боевых труб прорвется плач матери и жены, припадающих головой к стремени воина. Это великий Владимирский и Московский князь Димитрий Иванович, которого скоро назовут Донским, повел русское сердце навстречу врагу. 8 сентября 1380 года в невиданной для тех времен по размаху и ожесточенности битве на поле между Доном и Непрядвой эти воины заявят на весь мир, что Русь жива, что ордынским ханам целым морем пролитой крови не удалось потушить в русском сердце жажду свободы, что окончательная гибель степного чудовища предрешена.

Летописи и былины, сказания и песни немного донесли до нас о тех, кто заступил путь полчищам Мамая на Куликовом поле. Отдельные имена, отдельные скупые портреты князей и воевод, отдельные их слова. Одно несомненно: это были люди необычайного мужества и душевной красоты, чьей жизнью руководили неистребимая любовь к родине и сознание правоты своего дела. Шесть веков не разделяют, а связывают нас с ними, потому что им мы обязаны тем, что есть у нас ныне великая, лучшая на земле страна.

Склоняя голову перед великими предками, перед их подвигом в Куликовской битве, мы и сегодня черпаем в нем мужество, силу духа, любовь к родине и свободе - так же, как черпаем в подвигах всех поколений предшественников, отстоявших в битвах с врагами наше Отечество.

Москва 1980

КНИГА ПЕРВАЯ

НА ГОРБАТОЙ ЗЕМЛЕ

Вступита, господина, въ злата стремень за обиду сего времени, за землю Рускую.

"Слово о полку Игореве"

Широкая лесная тропа сделала поворот, тенистые кущи дубняка сменились зарослями колючего терна и ломкой бузины, всадники в них едва скрывались. Отступили запахи лесной прели, чуждые степняцкой душе, ветерок донес терпкий запах летних трав и разогретого краснотала, откуда-то просочилась дразнящая струйка влажной прохлады. Кони зафыркали, задергали головами, и передний всадник легонько натянул поводья, умерив рысь длинногривой и плотной мышастой кобылы. Шедший сбоку на короткой привязи заводной жеребец той же мышастой масти посунулся было вперед, дернул повод, недовольно всхрапнул, кося диковатым фиолетовым глазом, - он почуял близость реки или озера, ему мерещилась зеленая вода в зеленых берегах, не та горькая, степная, на которой возрос он в полудиких табунах, а упоительно сладкая лесная влага, он уже чувствовал ее в сухом воспаленном горле и не мог понять, отчего хозяин медлит к водопою. Всадник остерегающе хукнул на жеребца, подтянул повод, любовно коснулся лошадиной шеи жесткой рукой, и конь успокоился. Едущие следом верховые тоже сбавили шаг лошадей, чтобы не нарушать дистанции. Глухой стук копыт по сухой земле вспугивал каких-то мелких зверюшек или птиц, они то и дело мелькали в кустах, перебегали дорогу, похожие на призраки в пестроте полуденных теней. Но вот кони испуганно захрапели, резко остановились, не слушая хозяина, зло прижимая уши. Три больших серых зверя сидели прямо на тропе, ждуще, безбоязненно щуря дремучие холодные глаза и обнажая кипенно-белые ряды зубов в нехорошей звериной улыбке.

В 1980 году, 21 сентября, в день Рождества Богородицы (именно в этот день 600 лет назад происходила битва) мы снова были на Поле Куликовом, куда пришли тысячи и тысячи людей. Все записи, которые мы читали в Книге Памяти, просто слёзы вышибали, и ясно было, что Россия, придя на Поле Куликово, возвращается уже и в Святую Русь, возвращается к своей вере.

С Поля Куликова, как и два года тому назад, мы приехали в Елец, где я принял, наконец, долгожданное крещение. Крестил меня архимандрит Исаакий, в миру И. В. Виноградов, один из насельников Троице-Сергиевой лавры, который перебрался к тому времени в Елец и устроил там Сергиево подворье. Там я и крестился. Крёстным отцом согласился быть наш отче, крёстной матерью Ренита Андреевна Григорьева. После крещения мне многое открылось. Открылось прошлое, открылось настоящее и то преображение души, которое заставляет человека быть добрее, принимать всё, дурное и хорошее. Как принимать дурное? Понимать причины его возникновения и понимать способы его устранения. Я стал добрее, я стал внимательнее к иным мелочам, которые всегда проходили мимо. Я стал строже и к тому слову, которое необходимо было искать для того, чтобы показать человека. Обычно крёстных детей передают, уходя из жизни, кому-нибудь из достойных пастырей. Отче не передал нас никому. Он оставил нас у себя. Это не просто доверие, это нечто большее. Это вечное духовное приближение. Мы с отче, отче с нами. Мы пока ещё на этом свете. Но и молитвы его до нас доходят, и наши молитвы обращены к нему, и эти взаимные потоки встречаются и приносят облегчение».

После таких признаний ясней понимаешь душу художника, точней осмысливаешь его учительские, наставляющие слова.

О крещении Распутина вспоминал и Владимир Крупин. Среди прочего он писал:

«Валентин Григорьевич не считал себя талантливым, приговаривая: „Что особенного я пишу?“ Когда читаешь литературные произведения других авторов, то замечаешь строчки. Но когда соприкасаешься с творчеством Распутина, то вместо строк перед глазами предстают образы героев из его повестей и рассказов. Мальчишечка из „Уроков французского“ бежит вслед за матерью с криком: „Мама!“… Распутин обладал необыкновенной силой выразительности. Как он потрясающе описывал красоту пейзажа и психологически тонко выстраивал диалоги! В его творчестве чувствуется необыкновенная жалость к людям, которые живут не для себя, как герои многих зарубежных романов, а для своих близких, для Родины.

У него была ранимая возвышенная душа. Каждое соприкосновение с суровыми буднями ранило его. Но несмотря ни на что, он всех любил, в особенности детей, и его все любили…

В его характере преобладали грустные нотки. Он любил юмор, но всё же был чаще печальным. Всю жизнь Валентин Распутин прожил в тяжелейших условиях, но вышел из всех испытаний, сохранив душу. В семидесятые - восьмидесятые годы мы жили бедно. Бывало, он выручал меня деньгами, но когда я ему пытался вернуть долг, он отказывался… Когда собиралась писательская компания, то он всегда за всех платил, но не оттого, что был богат, а его великодушное сердце желало избавить друзей от необходимости тратиться».

«Придёт в гости, обязательно спросит:

Как с деньгами - туго?

Перебиваемся на зарплату жены.

Вынимает из кармана деньги:

Вот, возьми.

Да ты что? Мы же не голодаем…

Не беру. А когда пойду провожать его до метро, он скажет:

Ты посмотри на шкафчике под вазой, я кое-что оставил.

И точно: опять деньги».

Иркутский фотохудожник Борис Дмитриев, сделавший десятки запоминающихся снимков Распутина - от его молодых до преклонных лет, говорил о дружеском общении с писателем:

«Валя был человеком в себе. Он больше заглядывал в свою душу. Бывало приду к нему, сидим, десять минут молчим. Потом искра какая-то пробежит, он начинает разговор. Идём пить чай. Любил хорошую шутку, обладал прекрасным чувством юмора».

Читатель! Хотя бы раз в жизни оказавшись в Москве, ты не минуешь Красной площади. Приди сюда на заре, когда еще спит огромный город, и такая тишина покоится на его главной площади, что можно уловить дыхание часовых у Мавзолея. Пройди в этой тишине близ Кремлевской стены, вглядись в старинный литой кирпич, в зубцы и башни крепости, сооруженной не для украшения московского холма, а для противостояния многочисленным и сильным врагам, – быть может, тишина веков, одинаковая во все времена, отзовется на шорох твоих шагов. И тогда в заревом зеркале тихой реки Москвы перед мысленным взором твоим заклубятся багровые дымы пожаров, в узких бойницах и стрельницах Кремлевской стены проглянут суровые лица витязей в остроконечных шлемах и кольчатых рубашках, с луками и мечами в руках; иноземные рати, сменяя одна другую, с воинственными кличами будут биться до кровавой пены о камни русской твердыни; пронесутся серыми тучами бесчисленные орды степных хищников на своих косматых, приземистых лошадях; как рев океанского шторма, нахлынут, смешаются гортанные крики, звон мечей и свист стрел, – нахлынут и откатятся в тишину веков, а несметные рати захватчиков снова станут прахом под молчаливым камнем кремлевских площадей. Бывало и так, что свободная территория Руси вмещалась в московские крепостные стены, и отсюда, собранная в кулак, русская мощь наносила врагу смертельные удары; он уползал, оставляя кровавый след и могильные курганы.

Слава Москвы занималась в страшные, жестокие времена владычества ордынских ханов, покоривших мечом половину мира, истребивших сотни народов и сотни других превративших в рабов. Только поистине великий народ мог уцелеть за многие десятилетия жесточайших насилий, разорительных поборов, постоянных набегов, сопровождающихся массовой резней, пожарами, поголовным уводом в рабство населения целых городов и уделов. Русский народ не только уцелел, но и под железной пятой ордынского террора, вопреки коварной политике ханов, направленной на разобщение русских княжеств, выпестовал свою государственность.

Шесть столетий назад произошло одно из величайших событий мировой истории – Куликовская битва, последствия которой отразились в судьбах европейских и азиатских народов. Почти полтораста лет до нее русским людям светило черное солнце, кровавое иго сгибало плечи, лишало человека надежды на завтрашний день – над всеми и каждым нависал беспощадный аркан. Но золотоордынскому идолу все еще казалось мало той крови, которую пил он из живого тела Руси. Снова из кочевой степи двинулись полчища хищников, чтобы навсегда покончить со строптивым Московским княжеством, как в Батыевы времена, дотла разорить русские земли, проложить себе пути к богатым городам Западной Европы, не знавшей беды за спиной истекающей кровью непокоренной Руси. Казалось, ничто не сможет остановить новую волну кочевников-завоевателей, со времен Чингисхана стремившихся к мировому господству. И снова на кровавой дороге золотоордынского зверя встали русские полки. Это были уже не малочисленные дружины разобщенных князей, которые при самом отчаянном героизме воинов сметались огромными массами вышколенных в битвах степняков, – Москва соединила под своим знаменем силы многих уделов в одну военную силу. Летом 1380 года устами Москвы великий русский народ заявил о своей воле к единству и полному освобождению от ненавистного ига.

…Вслушайся в шорох времени – ты услышишь, как разойдутся железные ворота в башнях белокаменных стен древнего Московского кремля, загремят цепи, опуская навесные мосты через глубокий водяной ров там, где теперь поблескивают гранитные камни Красной площади, как по одному из тех мостов твердо простучат кованые копыта белоснежного коня под могучим чернобородым всадником в золоченых доспехах. И хлынут из трех ворот крепости по трем мостам конные сотни витязей, блистающих железной броней, двинутся пешие рати бородатых и безусых воинов в холщовых рубашках, с копьями и боевыми топорами на плечах. И сквозь клики народа, сквозь медные голоса боевых труб прорвется плач матери и жены, припадающих головой к стремени воина. Это великий Владимирский и Московский князь Димитрий Иванович, которого скоро назовут Донским, повел русское сердце навстречу врагу. 8 сентября 1380 года в невиданной для тех времен по размаху и ожесточенности битве на поле между Доном и Непрядвой эти воины заявят на весь мир, что Русь жива, что ордынским ханам целым морем пролитой крови не удалось потушить в русском сердце жажду свободы, что окончательная гибель степного чудовища предрешена.

Летописи и былины, сказания и песни немного донесли до нас о тех, кто заступил путь полчищам Мамая на Куликовом поле. Отдельные имена, отдельные скупые портреты князей и воевод, отдельные их слова. Одно несомненно: это были люди необычайного мужества и душевной красоты, чьей жизнью руководили неистребимая любовь к родине и сознание правоты своего дела. Шесть веков не разделяют, а связывают нас с ними, потому что им мы обязаны тем, что есть у нас ныне великая, лучшая на земле страна.

Склоняя голову перед великими предками, перед их подвигом в Куликовской битве, мы и сегодня черпаем в нем мужество, силу духа, любовь к родине и свободе – так же, как черпаем в подвигах всех поколений предшественников, отстоявших в битвах с врагами наше Отечество.

Москва 1980

КНИГА ПЕРВАЯ

НА ГОРБАТОЙ ЗЕМЛЕ

Вступита, господина, въ злата стремень

за обиду сего времени, за землю Рускую.

«Слово о полку Игореве»

Широкая лесная тропа сделала поворот, тенистые кущи дубняка сменились зарослями колючего терна и ломкой бузины, всадники в них едва скрывались. Отступили запахи лесной прели, чуждые степняцкой душе, ветерок донес терпкий запах летних трав и разогретого краснотала, откуда-то просочилась дразнящая струйка влажной прохлады. Кони зафыркали, задергали головами, и передний всадник легонько натянул поводья, умерив рысь длинногривой и плотной мышастой кобылы. Шедший сбоку на короткой привязи заводной жеребец той же мышастой масти посунулся было вперед, дернул повод, недовольно всхрапнул, кося диковатым фиолетовым глазом, – он почуял близость реки или озера, ему мерещилась зеленая вода в зеленых берегах, не та горькая, степная, на которой возрос он в полудиких табунах, а упоительно сладкая лесная влага, он уже чувствовал ее в сухом воспаленном горле и не мог понять, отчего хозяин медлит к водопою. Всадник остерегающе хукнул на жеребца, подтянул повод, любовно коснулся лошадиной шеи жесткой рукой, и конь успокоился. Едущие следом верховые тоже сбавили шаг лошадей, чтобы не нарушать дистанции. Глухой стук копыт по сухой земле вспугивал каких-то мелких зверюшек или птиц, они то и дело мелькали в кустах, перебегали дорогу, похожие на призраки в пестроте полуденных теней. Но вот кони испуганно захрапели, резко остановились, не слушая хозяина, зло прижимая уши. Три больших серых зверя сидели прямо на тропе, ждуще, безбоязненно щуря дремучие холодные глаза и обнажая кипенно-белые ряды зубов в нехорошей звериной улыбке.

– Хук! – всадник поднял правую руку с тяжелой ременной плетью, в широкий конец которой был зашит кусок свинца, кони с усилием, как бы раздвигая вязкую массу, пошли вперед, часто перебирая ногами, но звери остались на месте, сильнее ощерив сахарные острые клыки, – было видно, как вздрагивает от ярости сморщенная верхняя губа ближнего. Тогда всадник неуловимым движением выхватил из пристегнутого к седлу саадака большой черный лук, в следующий миг длинная стрела легла на тетиву, и, не останавливая коня, почти не целясь, всадник выстрелил. Пораженный в шею зверь молча подпрыгнул и пластом растянулся поперек дороги, задергал задними лапами, другие исчезли в густом терновнике. Всадник направил храпящую лошадь к мертвому волку, подхватил зверя за переднюю лапу, миг-другой равнодушно смотрел, как с железного наконечника стрелы, насквозь пробившей толстую волчью шею, капает черноватая кровь, затем выдернул стрелу, вытер о потник заводного жеребца, сунул в саадак, а волка бросил на обочину тропы.