Иеромонах Дамаскин (Христенсен) - Не от мира сего.
«Не от мира сего» — биография отца Серафима (Роуза), написанная его учеником и последователем иеромонахом Дамаскином (Кристенсеном). Серафим (Роуз) — без преувеличения удивительный человек. Обычный американец, рожденный в Калифорнии в семье протестантов, он проделал путь к православию, став основателем монастыря, миссионером и одним из самых известных богословов.
Дамаскин (Кристенсен) пишет об удивительной судьбе Серафима (Роуза): "Так кто же этот человек, которого на сытом, свободном Западе знают лишь единицы, а в голодной страдалице России почитают миллионы? Кто этот проникновенный философ духа, точно вышедший из древнего патерика? Кто этот отшельник, избравший монашескую жизнь в пустыни, чье имя в России овеяно легендами?
Ответ прост: человек, ставший в православии отцом Серафимом, — обычный, «стопроцентный» и, главное, честный американец. Вырос он в Южной Калифорнии, недалеко от Голливуда и Диснейленда, в семье, где и слыхом не слыхивали о православии (тем более русском). Мать желала сыну одного — преуспеяния в жизни, а отец — счастья.
Биография Евгения — отнюдь не рядовое жизнеописание, а пример того, как может всколыхнуться душа, затронь Господь самую трепетную ее струнку — чувство праведности. […] С «младых ногтей» восстал он против главенства в западной жизни сугубо мирских, материальных ценностей, сухой расчетливости, против бездушного, неглубокого и невнимательного отношения к человеку. Его протест совпал с бунтарскими настроениями передовой интеллигенции, богемы и битников, то есть тех, кого впоследствии прозвали поколением «сердитых молодых людей». Он тоже изведал и неприкаянность, и отчаяние, и нигилизм, и неприятие существующих законов. Но, в отличие от других, не впал в жалость к самому себе и не стал бежать действительности — помешали ему честность, прямодушие, готовность поступиться своим благополучием, то есть черты, свойственные простому американскому парню. Они же не дали найти ему духовной пристанище в экзотическом буддистском «просветлении». Страждущая душа не утолилась, но лишь когда Господь явил Себя будущему о. Серафиму, в чутком сердце того произошел поворот от новомодных бунтарских настроений к древнему, апостольскому православию. Придя же к нему окончательно, он не задумываясь порвал все связи с внешним, суетным миром, в том числе и с чиновничьим церковным мышлением. И все ради того, чтобы познать и почувствовать суть истинного, не от мира сего, христианства. Он проторил путь и для других американцев, внемлющих исконно американскому зову к праведности. […]
Игумен Герман (Подмошенский) (друг и соратник Серафима [Роуза]) «Воспоминания об отце Серафиме (Роузе)» в
Посвящается памяти Я.Л. Либермана
С натуры
Поезд, торопливо шумя и пыхтя, в облаках пара остановился у дебаркадера Самары.
Молодой еврей, худой, в порванном, заношенном пальто, озабоченно выскочил из вагона третьего класса.
Либерман, - окрикнул его знакомый приятель, - вы что?
Слушайте, правда, что теперь в городе…
И Либерман назвал фамилию одного писателя.
Он в городе, но он сегодня с этим же поездом уезжает.
Что же мне делать? - растерянно спросил Либерман.
Знакомые пошли по платформе.
Да вот он…
И знакомый Либермана показал на группу у вагона первого класса.
Там в центре стоял пожилой блондин с ленивыми, ласковыми глазами и устало слушал тех, кто окружал теперь его.
Либерман стоял и смотрел, не сводя глаз с того, для кого он приехал.
Как же мне быть?
Красивые, задумчивые глаза Либермана вспыхнули, он радостно проговорил:
Ах, да вот…
Не докончив, он побежал в кассу, взял (на четыре станции дальше билет и возвратился удовлетворенный на платформу.
Знакомый Либермана уже исчез.
Писатель по-прежнему стоял у вагона первого класса со своими знакомыми.
Либерман нервно ходил по платформе. Радостное чувство охватывало его: через несколько минут тронется поезд, и он, наконец…
Как он заговорите ним, что он ему скажет?.. Что он подумал о его, Либермана, последнем письме?
И Либерман судорожно опять подходит к часам, смотрит и торопит их своим взглядом.
Еще медленнее потянулось время между вторым и третьим звонками. Казалось, ни у кого не хватит терпенья, и все провожающие разойдутся.
Все ожили и торопливо в последний раз жмут руки, целуются, кричат, машут шляпами.
Либерман видит в окно провожавшую писателя группу. Такие же равнодушные и скучные, как остальные… Как хорошо, что этот поезд убегает уже от них и от всех, от всего этого скучного коммерческого города.
Либерман задумчиво смотрит в окно: бедные люди, им закрыты иные радости жизни… жить для того только, чтобы есть, пить, спать, думать о том только, чтобы и завтра есть, пить и спать… и какой маленький уголок жизни уделяют они себе! Жалкая свинья, что роется там, под проносящимся теперь мимо забором, она тоже сосредоточила всю свою энергию на том, чтобы рыться в отвратительном гное навоза, и никогда не поднимет своих глаз к тому небу, которое над ней… к этому весеннему нежному небу, охваченному огнем заката, к этим ярким облакам, что горят теперь, то и дело меняя свои произвольные образы…
«Теперь пора», - очнулся Либерман, и сердце его мучительно екнуло.
Машинально застегиваясь, он пошел из вагона в вагон, пока не вошел в коридор первого класса.
Он заглянул в купе, где сидело несколько человек, в том числе и писатель.
Он отошел и опять заглянул.
Его худая, грязная, подозрительная фигура, бледное, истощенное лицо, взволнованные глаза обратили на себя внимание, и один из сидевших, когда опять Либерман заглянул, грубо спросил:
Вам чего?
Извините пожалуйста… здесь… И Либерман назвал фамилию.
Писатель, недоумевая, поднялся и смотрит на Либермана.
Либерман…?
«Либерман, Либерман…» - напряженно завертелось в голове писателя. Он вспомнил две рукописи, которые передал ему доктор, - «Горе старой Рахили» и еще какая-то… Так вот этот оригинал, обращавшийся к нему с письмами, начинавшимися всегда словами: «Дорогой учитель и писатель!»
Очень приятно…
И писатель, осторожно выбравшись из купе, вышел в коридор.
Ах, я так рад вас видеть, так рад…
Либерман волновался, потирал руки и смотрел ласково, любовно на плотного блондина.
Блондин в это время с деловым видом нехотя осматривался и говорил:
Где ж нам поговорить? Вот разве здесь, у входа…
Либерман не слышал. Он заговорил о своем последнем письме. Он извинялся: письмо, конечно, глупое, - он очень волновался… Он сам понимает это очень… Ах, он так рад, что теперь он, наконец, видит…
Писатель снисходительно вежливо перебил его.
Я прочел обе ваши рукописи. Несомненно талантливо и ярко там, где вы пишете знакомую вам жизнь… Простой еврей у вас выходит прекрасно, но когда по поводу его мировоззрений вы начинаете разъяснять читателю, что он, простой еврей, неверно думает, тогда это… Вы хотите удивить читателя вашим развитием, ко вы забываете, что развитее читателя нет человека в мире… Вы его не учите, и он не позволит вам себя учить.
Либерман перебил и проговорил:
Ах, это совершенно верно… Я совершенно понимаю, что вы хотите сказать… Ах, это так важно…
Либерман с удовольствием прищурился. Блондин смерил глазами молодого, пылкого человека, которого точно жег какой-то внутренний огонь.
Я, знаете, - говорил между тем Либерман, - помощник провизора. Знаете, ведь я так, самоучкой… Я год тому назад еще и по-русски говорить не умел…
Да, язык у вас очень неправильный…
Ах, я знаю. Знаете, я теперь учусь очень много-Только, знаете, так трудно и некому указать, что и как…
Вы где живете?
Я живу возле Абдулино… в деревне, знаете… маленькая аптека…
Либерман вспомнил, что через неделю надо платить за эту аптеку аренду, вспомнил, что надо непременно в Самаре достать денег, сделал гримасу и спросил:
Пожалуйста, скажите мне откровенно: могу я быть писателем?
Блондин не сразу ответил.
Талант писателя у вас есть и теперь… Но, откровенно вам скажу, этого мало…
И лицо Либермана так болезненно сжалось, что писателю жалко его стало.
Вот что… если позволите, я попробую переделать вашу рукопись «Горе старой Рахили».
Ах, пожалуйста!
И пришлю вам на одобрение.
Зачем? И тогда, вы думаете, это может быть напечатано?
Я постараюсь.
А когда?
Не раньше, во всяком случае… недели.
Ну что ж…
Либерман питал слабую надежду: доктор гнал его на юг лечиться, - на эти деньги он и хотел ехать.
«Ну, поедем осенью».
Попробуйте вы вот как… - заговорил опять блондин. - Пишите вы из еврейского быта, но так, чтоб нельзя было и догадаться, что пишете это вы, а не тот самый простой еврей… Вот как у Короленко: он пишет теперь «Без языка»… там только польские крестьянки и крестьяне думают и говорят по-своему, и им нет никакого дела до того, как подумают об этом… Так и вы, возьмите человека, который ниже вас в умственном развитии, и пишите так, чтобы и не догадались, что это вы - образованный автор - пишете… Попробуйте так написать что-нибудь… Я думаю, тогда лучше пойдет дело…
Я попробую… Я буду писать об наших евреях. Знаете, у нас часто считают, что как еврей, так уж и плохой человек… Знаете, это ведь совсем, совсем неверно… Я знаю хорошо, очень хорошо таких евреев. Старые, - они как-то за свою веру держатся, и тут худого нет! А молодые, знаете, евреи, - они хотят образоваться, хотят… Господи, если я буду писатель…
Либерман глубоко вздохнул.
Я все это так напишу… И это будет хорошо, потому что все это такая правда… И, знаете, нет ничего больше, как правда на свете… И как трудно, знаете, нам, бедным евреям… Боже мой! Смеяться можно… всегда смеешься, а сердце болит…
Либерман покраснел от напряжения и заговорил еще взволнованнее:
Извините, пожалуйста, - я так прямо все говорю, я так рад, что могу говорить с вами… Это такое удовольствие говорить с образованным человеком… У нас в деревне только нищие, мужики… Только придет, - расстроит… Я и доктор у них, и лошадь и корову лечи… Простые, добрые люди… Книжки я им даю… Извините, пожалуйста, я вам все не то говорю… Ах, как вы меня обрадовали!..
И Либерман, восторженный, радостный, говорил и говорил. Казалось, вот-вот он улетит.
Вы что же это нарочно, чтоб поговорить со мной, поехали? - спросил его блондин.
Да… Ну, это ничего…
А как же вы назад?
Я доеду до скрещения…
Это где?
В Сызрани.
Ах, нет, зачем же… Неужели нельзя раньше?..
Зачем раньше? Я с удовольствием… Поезд в это время подходил к Кряжу.
А это что за поезд стоит? - показал блондин на товарный поезд. - Он в Самару идет?
Я не знаю…
Пойдем узнаем… Если в Самару, - вы с ним и возвращайтесь назад… Нет, нет… Мне совестно… Мы обо всем переговорили!.. Едет с нами и инженер: мы все это устроим…
И Либерман уже через несколько минут, устроенный на площадке товарного вагона, провожал глазами уходивший пассажирский поезд.
В дверцах первого класса кланялся писатель и смотрел на растерянную, не от мира сего, фигуру молодого еврея.
Писатель крикнул ему на прощание:
Пишите же с богом и присылайте написанное… Пойдет дело…
«Пойдет дело! Какое это счастье!» - и Либерман с ощущением этого счастья блуждал глазами кругом.
И его поезд тронулся.
Небо было теперь красное; на скале в облаках сидел какой-то старик и смотрел с обрыва в огненную даль.
Исчез и старик: только лира повисла, огненная маленькая лира в позолоте догорающего дня.
А на другой день в Самаре было столько хлопот.
Либерман искал денег и не нашел - ни за аренду, ни Белякову, местному зажиточному крестьянину; опять ничего не привезет он для уплаты своего долга. И доктор опять настоятельно гнал его на юг. Все это угнетало, но рядом со всеми этими невзгодами, рядом с знакомой четырехлетней тяжелой болью в груди, с бессонными ночами, лихорадками и потом ярко горела в его душе все та же радость вчерашнего дня.
Чудные минуты: эта тишина степи, замирающий гул поезда, площадка вагона, и даль, и воспоминания, и разговоры, и будущее…
«Какой он здоровый, богатый», - думал иногда Либерман о писателе и опять вспоминал еще и еще из их разговора.
Да, да, он теперь знает, что и как он напишет… Ах, бог с ним - с богатством, скорее бы добраться до своей деревни… Только вот эти долги… Перед отъездом он заехал к своим друзьям и, радостный, рассказал о своем счастье.
Он - писатель!.. На него смотрели серьезно и с уважением.
Осенью я поеду на юг… Ах, теперь все ничего: когда у человека счастье, у него вырастают крылья… Теперь я буду учиться, работать… Через два года я буду держать гимназический экзамен… Мне пора…
И он поехал на вокзал.
Надо было еще заехать в аптеку. Пришлось и там выпрашивать разных лекарств для своей аптечки, пока, наконец, согласились дать в долг… Ах, эти долги… Все это пустяки, не в этом счастье… В душе все тот же огонь и радость.
Либерман попал на поезд перед самым отходом его… И его охватили сразу суматоха, крики, суета… Толпа мечется… Где-то в дырявом кармане пальто застряла последняя трехрублевка… Неужели потерял?!. Ах, вот она!.. Скорей билет… Но нестерпимый судорожный прилив кашля захватил так жестоко… Кто-то грубо толкнул… Опять толкнули… Нет, надо присесть… А время не ждет… Скорей, скорей сразу откашляться… Мимо бежали и смотрели на высокую и худую фигуру Либермана, который, согнувшись, кашлял и задыхался; расстегнутые полы пальто его разошлись… О, как глубоко потянуло в грудь вдруг воздух… глубже, глубже, не удержишь больше, точно прорвалось вдруг что-то. Неужели конец?! Неужели неизбежная для всех, но всегда для всех неожиданная смерть?! О, как мучительно тяжело там, в груди, как ярко в отлетающем сознании что-то замирает… Да, да, смерть - и конец всему… Нет, нет, - не конец: то живое, что было в нем, останется в его делах…
Рука Либермана все по-прежнему держалась за стол, в другой он держал сверток с лекарствами, бледное, неподвижное лицо откинулось на спинку дивана; публика все бежала мимо, и в этом водовороте жизни мертвый Либерман сидел один спокойный и так смотрел своими удовлетворенными, точно вдруг познавшими вечную истину глазами на всех этих бегущих и мятущихся, как будто говорил:
«Спешите, спешите, тени земли, но истина не во мне и не в вас, а в том, что переживет нас, в том деле, которому служим мы до последнего нашего вздоха».
Христос воскрес, милый читатель! И да торжествует святое дело, которому служил до последнего мгновения бодрый, желавший только любить и работать для всех Яков Львович Либерман.
Рябинин допросил пятерых свидетелей и чувствовал себя физически опустошённым, словно побывал в лапах громадного паука. Казалось бы, следователь должен наполняться информацией. Но добытые сведения не стоили затраченных сил и были нужны только для дела - к знаниям о человеке они ничего не прибавляли. Преступление совершилось из-за людской склоки. Подобные дела Рябинин не любил и с удовольствием брался только за те, которые порождались человеческими страстями.
Часы уже показывали четыре. Всё-таки он хорошо поработал, распутав клубок мелочных дрязг и сплетен, который мешал людям не один год. Теперь не хотелось ни думать, ни делать ничего серьёзного - только о чепухе и чепуху. И хотелось тишины, следователю на его работе захотелось тишины…
Он вытянул под столом ноги, распахнул пиджак и снял очки. Мир совсем успокоился: потерял чёткие грани стальной сейф, оплавились углы двери, стал шире стол, и белый вентилятор расплылся в загадочный цветок. Счастливое состояние опустилось на Рябинина. Но оно опустилось с тихой грустью. Так уж бывало у него всегда: где намёк на умиротворённость, там незаметно и вроде бы в стороне появлялась грусть, как зарница в тихий вечер.
Рябинин не верил в тишину. Да и какой мир на его работе… Приходилось воевать с плохим в человеке, а эта война самая трудная. Он верил, что люди скоро покончат с мировыми и локальными войнами и тогда объявят беспощадную войну своим недостаткам. И эта война будет последняя. А пока он должен сидеть в своём кабинете-окопе. Только иногда душа вдруг отключалась от работы. Тогда приходила грусть - это душа ещё помнила, что есть иная жизнь, не в кабинете-окопе. Но для себя Рябинин в такую жизнь не верил.
Зазвонил телефон.
Он надел очки и снял трубку. Торопливый женский голос спросил:
Батоны по тринадцать копеек завозить?
Подождите, - весело сказал Рябинин. - Вы не туда попали.
Эти тринадцатикопеечные батоны слизнули и покой, и грусть. Жизнь кипела, да и его сейф был набит неотложными и отложенными делами. Но сейчас Рябинин с удовольствием поколол бы дров, поносил бы воды или покопал бы землю, как это делал в юные годы; с удовольствием нагрузил бы тело, оставив мозг в праздности.
Опять затрещал телефон. Он медленно взял трубку - его номер отличался на единицу от какой-то булочной, поэтому частенько звонили насчёт сухарей и косхалвы.
Батоны по тринадцать копеек…
Да вы неверно набираете, - перебил Рябинин.
А куда попадаю?
Совсем в другую организацию.
Если не секрет, в какую?
Не секрет. В прокуратуру.
А вы прокурор?
Нет, следователь.
Всю жизнь мечтала познакомиться со следователем, - жеманно сообщил голос, сразу потеряв хлопотливость.
Считайте, что ваша мечта сбылась.
Это же заочно… А вы симпатичный?
Нет, я в очках.
А по телевизору следователи всегда симпатичные и без очков.
Меня поэтому по телевизору и не показывают, - признался Рябинин, - Девушка, батоны-то по тринадцать копеек ждут? Всего хорошего!
Он положил трубку и улыбнулся: девчонка, наверное, диспетчер, тоже к концу дня устала, и ей тоже хочется расслабиться, как и ему.
Телефон зазвонил почти сразу. Но, расслабляясь, не стоит переходить границу.
Следователь, - сказала она, - вы не хотите со мной поговорить?
Мы же с вами поговорили. Мне надо работать. И не забудьте про батоны. Скоро люди пойдут с работы.
Хотите, я принесу вам горячую булку? - предложила девица.
Спасибо, у меня от них изжога. Всего хорошего. Не звоните, пожалуйста.
Он положил трубку и встряхнулся - надо действительно чем-то заняться. Полно скопилось работы, не требовавшей мысли. Те зрители, которые привыкли видеть на экранах симпатичных следователей без очков, не подозревали, что у этих следователей пятьдесят процентов времени уходит на техническую работу. Выписать повестки, снять и разослать копии, подшить дела, наклеить фотографии, запаковать вещественные доказательства, заполнить многочисленные анкеты… Рябинин эту бездумную работу терпеть не мог, поэтому она скапливалась, как уценённые товары в магазине.
Он тяжело поднялся, намереваясь пойти к сейфу, но телефон зазвонил, словно не хотел его отпускать. Всегда что-нибудь мешает, когда не хочется работать. Но и говорить с разбитной девицей тоже не хотелось - глупостей он сегодня наслушался.
Рябинин снял трубку и грубовато спросил:
Я говорю со следователем?
Он бросил трубку, хотя та была не виновата. Затем поднялся и наконец пошёл к сейфу - только успел открыть его, как телефон опять зазвонил. Рябинин продолжал спокойно разгребать кипу анкет, присланных Институтом усовершенствования следователей для какого-то социологического обследования.
Телефон звонил настойчиво. Была бы подушка или что-нибудь мягкое, он накрыл бы его. Сидеть без дела звон не мешал, но заполнять анкеты под ритмичное дзиньканье…
Он молча взял трубку.
Почему вы не хотите со мной говорить? - печально спросила девушка.
Я всегда так говорю, - вроде бы удивилась она.
Что вы от меня хотите? - сурово спросил Рябинин.
Мне надо сообщить, что на Озёрной улице… в доме сорок пять… квартира три… находится мёртвый человек… по-вашему, труп.
Рябинин автоматически записал адрес в календарь, ещё никак не оценив сказанное: всё, что касалось трупов, он привык запоминать или записывать. Её голос чем-то настораживал.
Так, - сказал он и уже деловито спросил: - Квартира коммунальная?
Отдельная.
Труп мужчины?
Нет, женщины.
Смерть какая? Естественная?
Смерть… от верёвки. Повешение.
А вы… родственница? - осторожно спросил он.
Трубка промолчала.
А как вы попали в квартиру?
Я здесь живу.
А кто вы?
Трубка опять помолчала, но теперь молчала дольше, словно девушка раздумывала, назвать ли себя.
Я… этот труп.
Рябинин улыбнулся. Разыграли его чудесно, поэтому сразу простил нахальную девицу. Мистификацию он мог оценить, даже столь мрачную.
Очень хотите познакомиться? - спросил Рябинин.
Я пока жива… но только пока.
Все мы живы только пока, - вздохнул он.
Товарищ следователь, я сейчас должна погибнуть.
Разумеется, из-за любви? - иронично поинтересовался Рябинин.
У меня к вам просьба, - не выходила девушка из тона.
Вы что - очень несимпатичны? - перебил он.
Но я не шучу.
Конечно, кто же смертью шутит. Давайте поговорим о любви. Я работаю до шести. Так что можем встретиться. Конечно, если вы симпатичная и несудимая.
Рябинин с фальшивым сожалением отодвинул анкеты - он честно пытался работать. Придётся всё-таки отдохнуть, благо собеседница попалась интересная. Эту остроумную девицу можно только переговорить.
Товарищ следователь, я хочу умереть и поэтому звоню…
Тогда делайте это организованно, - опять перебил Рябинин. - Берите такси и поезжайте в морг, захватив посмертную записку.
Боже, неужели я говорю со следователем…
Рябинин на чём-то споткнулся. Он даже замолчал. Приятный голос… Конечно, голос. Не могла же булочница так долго говорить не своим голосом, который превратился в грустный и даже нежный.
Девушка, - произнёс он, сам не зная, что хочет сказать.
Товарищ следователь, - чуть слышно сказала она, но чуть побыстрее, как заканчивают разговор, когда спешат, - Моя мама на даче, будет только завтра. Я хочу, чтобы вы приехали и всё оформили до неё. Пусть она не видит.
Текущая страница: 1 (всего у книги 17 страниц) [доступный отрывок для чтения: 12 страниц]
Не от мира сего. Рассказы о святых
Владимир Зоберн (составитель)
...Промысл Божий охраняет всю нашу жизнь. Но иногда бывают особые случаи. Иному они покажутся обыкновенными историями. Но мы считаем их делом Божественного промышления…
Митрополит Вениамин (Федченков)
Исключительное право публикации книги «Не от мира сего» принадлежит ЗАО «ОЛМА Медиа Групп». Выпуск произведения без разрешения издательства считается противоправным и преследуется по закону
© Владимир Зоберн (составление и литературная обработка), 2012
© ЗАО «ОЛМА Медиа Групп» (издание, макет, подбор иллюстраций), 2013
© Электронная версия книги подготовлена компанией ЛитРес (www.litres.ru), 2014
Что важнее?
Дожди лили без перерыва, наступала сырая южная зима. Дороги превратились в топкие болота.
Преподобный Серапион, едва передвигая ноги по липкой грязи, шел из своей пустыни в Александрию. Навстречу ему попался нищий, дрожавший от холода. Напрасно он молил о подаянии, утомленные путники проходили мимо, не обращая на него внимания. Серапион остановился перед нищим, снял свой плащ, закутал в него бедняка и продолжал путь.
Встречные спрашивали инока: куда он дел свою одежду?
– Эта святая книга раздела меня, – отвечал преподобный, указывая на свое единственное имущество: дорогое, в золоченом переплете Евангелие.
У самых ворот Александрии он увидел, как бедняка вели в тюрьму за долг. Не раздумывая, старец поспешил на рынок, продал Евангелие и выкупил несчастного должника.
Преподобный Серапион Синдонит. Древняя фреска
Когда старец вернулся в свою келью, ученик спросил у него:
– Где твоя одежда, отец?
– Я обменял ее на лучшее.
– А где же святое Евангелие?
– Оно беспрестанно говорило мне: «продай имущество и отдай нищим». И ты знаешь, что оно все мое имущество и составляло.
В Тримифунте, небольшом городке на острове Кипр, был некогда архиепископом преподобный Спиридон. К нему часто обращались за советом, и для всех Спиридон находил слово ласки и утешения, ко всем приходил на помощь.
В том же городе жил купец, который вел обширную торговлю. Случалось, что ему нужны были деньги для больших торговых оборотов, и он брал в долг у Спиридона. Когда же он приносил деньги обратно, Спиридон никогда не пересчитывал их и просил купца лично положить деньги в шкатулку, из которой тот брал. Много раз купец брал взаймы золото у Спиридона и каждый раз добросовестно возвращал ему долг. Дела торговли шли хорошо и купец сильно разбогател.
Но однажды, принеся долг Спиридону, купец не удержался от соблазна и не положил золото обратно, а оставил себе. Вскоре после этого случая у него начались неудачи. Он быстро потерял свое состояние и впал в крайнюю бедность.
В большой нужде купец пришел к Спиридону и снова попросил оказать ему помощь.
Святой Спиридон Тримифунтский на современной русской иконе
– Возьми из шкатулки, – сказал Спиридон. Купец направился в келью, но в шкатулке не оказалось ни одной монеты.
Купец в смущении вернулся к Спиридону и сказал ему, что денег нет.
– Кроме тебя, – спокойно отвечал Спиридон, – никто не открывал шкатулку, и если бы ты тогда положил деньги, теперь они были бы там, и ты мог бы их взять. Роптать не на кого: ты виноват сам.
Голодающий город
Город Александрия уже много дней осаждался римскими войсками. Болезни и голод были страшнее врага под стенами, люди продавали все свое имущество, чтобы добыть корку хлеба. Только в одном месте могли получить они утешение. Каждое утро отец Анатолий звонил в колокол, созывая людей к храму, кормил голодных и утешал несчастных.
Горожане почитали это чудом, ведь в храме лежала частица Ризы Господней, и они верили, что именно благодаря ей посреди голодающего города появляется хлеб. Люди истово молились, просили Господа не оставить их, спасти.
Прошло время, приближалась Пасха, стоявшие под городом римляне были разбиты. Счастливые граждане собрались на пасхальную службу и стали просить Анатолия вынести им священную реликвию, благодаря которой они спаслись.
Но когда он вынес в зал частицу ризы, в воздухе раздался вопль возмущения и гнева. Вместо роскошного ковчега, в котором раньше покоилась святыня, люди увидели грубый деревянный короб.
Святой Анатолий. Алтарная фреска XIV в. Монастырь Грачаница в Косово
Все стали ругать Анатолия, называть святотатцем. Он смиренно выслушал их и ответил, что продавал дорогую церковную утварь, чтобы накормить горожан.
– Никакое золото не стоит жизни человека. У Бога его меньше не стало, зато ваши молитвы были услышаны и вы были спасены. Вы получили то, о чем просили.
Александрийцы поняли, что зря укоряли Анатолия: он был прав.
Путь к человеческим душам
Однажды пришли к авве Ахилле три старца, занимающиеся рыбной ловлей. Двое из них были известны строгостью жизни и подвигов. А один имел дурную славу по причине слабостей своих человеческих. И попросили они авву, чтобы он сплел им неводы.
Когда первый попросил, то Ахилла ответил:
– Недосуг мне.
И второму отказал, мол, нет времени.
Тогда третий, грешный старец, обратился со своей просьбой.
Немного поразмыслив, авва Ахилла сказал:
– А тебе, брат, я невод сделаю.
Тот очень обрадовался, потому что его прежний невод был дырявый, и он не мог ловить рыбу. Он поблагодарил авву и ушел.
Два же других старца стали выспрашивать Ахиллу, почему он отказался исполнить их просьбу, отговариваясь недосугом, а на просьбу грешного брата у него нашлось время для плетения невода.
Святой Макарий Великий. Икона из монастыря святого Макария Великого в Вади-Натрун, Египет
И авва объснил им:
– Сослался я на недосуг – и вы поверили мне, не оскорбились. А если ему отказать, то он подумает, что я, услышав о его грехах, не захотел исполнить просьбу. И тем бы оттолкнул его от себя и ожесточил.
Но братья не поняли такого ответа.
Тогда авва Ахилла в поучение им стал рассказывать о различных путях к человеческим душам и о том, как умел находить эти пути преподобный Макарий Великий.
Вот, что вспомнил он об этом целителе душевных болезней и добром пастыре:
– Преподобный Макарий ведал, что различные пути ведут к человеческим душам и различными путями спасаются люди. Так, однажды он увидел врага, идущего из пустыни, где спасались отшельники. И спросил его властью Бога, много ли тот находит слуг среди рабов Божиих?
Демон же ответил:
– Одного слугу я надеюсь приобрести себе в пустыне. И слуга этот – брат Феопемпт, дух которого смущен и близится к гибели.
Наутро Макарий покинул свою пещеру и стал обходить всех пустынножителей. Но ни у кого не пробыл долго, а дойдя до Феопемпта, сказал ему, что будет у него ночевать. Всю ночь провели они вместе в молитве и в чтении Писания. Макарий пытался привести брата к признанию и покаянию.
Но Феопемпт ни в чем не признавался.
Тогда, увидев, что жало диавола глубоко проникло в душу брата, и что мудрых слов и молитв недостаточно, говорит ему Макарий:
– Брат, мне хочется покаяться перед тобой. Знай, что меня мучает бес уныния.
Вздохнул Феопемпт и сказал:
– И меня тоже, авва.
– И еще, мучает меня бес гордыни.
– И меня тоже, авва.
– И не знаю я, брат Феопемпт, как мне бороться одному с искушениями. А потому – окажи мне милость, – постись вместе со мной и приноси со мной покаяние, пока не поможет нам Господь.
Так постились они вместе и вместе каялись, пока Феопемпт не сказал:
– Воистину, я получил большое облегчение от молитвы и слез. Укрепил меня Господь для борьбы с врагом.
– Меня тоже, брат, – ответил ему Макарий.
И после этого он покинул келью Феопемпта.
В другой раз он узнал, что один из отшельников перестал молиться Богу и поэтому открыл свое сердце демонской силе. Из-за лени не возносил он ни утром, ни вечером свою душу к Господнему престолу, а пребывал в делах мира и в его соблазнах.
Тогда пришел к этому брату авва Макарий и сказал:
– Я пришел, потому что очень нуждаюсь в твоих молитвах.
А брат смутился и ответил:
– Недостоин я о тебе молиться.
Но Макарий вновь и вновь просил его молитв и наконец сказал:
– Не уйду от тебя, пока не обещаешь мне творить хоть краткую молитву за меня каждый вечер.
И брат вынужден был обещать творить эту краткую молитву.
Вечером, помолившись о спасении раба Божьего Макария, брат устыдился, что молится о таком великом угоднике, а о своей грешной душе не хочет помолиться.
И тогда так же кратко помянул и себя перед Господом.
И так молился он каждый вечер.
Макарий же увидел, что начали рассеиваться около брата демонские скопища, но все же многие и оставались.
Вновь пришел он к брату, и этот раз просил молиться за себя не только по вечерам, но и утром, и произносить не одну молитву, а несколько.
И опять, выполняя просьбу аввы, брат стал размышлять – за святого он возносит молитву, а своей грешной душе не дает помощи.
Постепенно он привык к молитве и стал просить у Господа наставления и спасения и для своей грешной души.
Тогда все демоны отступили от него.
Так мудро, взывая лишь к верности слову, вывел Макарий погибающего брата на истинный путь.
– Надо помнить, что различные лекарства бывают против различных болезней. А потому никогда нельзя отталкивать грешников, но искать, какими средствами можно их исцелить.
И стали старцы расспрашивать его, какие еще пути ведут к душе человеческой?
– Разные пути есть, – сказал он. – Вот однажды пришел к нашему архимандриту один отшельник, достигший большой высоты, но не смиривший своей гордыни, а наоборот, питающий гордыню своими подвигами. И спросил: «Как мне достичь совершенства?»
Архимандриту же было видение о том гордом отшельнике. И он ответил ему:
– Возьми бич, иди и паси свиней, ни о чем не размышляя.
Отшельник смирил себя, послушался.
А люди, видевшие его с бичом среди свиного стада, говорили:
– Он имеет беса в себе, а потому оставил подвиг и пасет свиней.
Но так он укротил свою гордыню и достиг совершенства.
Выслушав авву, старцы поняли, как трудно дело спасения человеческих душ и сколь искусным сердцеведом нужно быть, чтобы находить пути к душам людей.
Тихо в тереме князя Давида.
Тяжелые занавеси закрывают высокие оконца, солнечный свет едва проникает в покои, здесь царит полумрак.
На высокой дубовой кровати, на мягкой пуховой перине лежит молодой князь – красавец Давид.
Вот скрипнула дверь, больной слегка повернул голову к двери.
Вошла старушка в темном сарафане, мать князя.
Она тихо подошла к постели больного, заботливо поправила сбившуюся подушку.
– Как почивал, княже?
– Спасибо, мама, не знаю… как-то тяжело мне, не то сплю, не то нет…
– Не откушаешь ли чего, соколик?
Старушка садится у изголовья больного.
– А я к тебе, княже, по делу пришла, – говорит старушка Кондратьевна, – надумала я, как тебе, батюшка, в твоей болезни пособить. Велишь, что ль, сказать?
– Говори, мама, – нетерпеливо отвечает молодой князь.
– Есть у меня, соколик, племянница, пчельника дочка, – Евфросинией звать. И впрямь чудная девушка! Смирная, тихая, а знает такие дела, о которых другая и не слышала. Каждую травку умеет назвать, да это еще что! – каждый цветочек, листочек, все, – говорит, – человека исцеляет от недуга; надо только знать, когда какую травку попить или каким соком натереть. Так вот, княже, не дозволишь ли ей тебя полечить?
«Где уж девушке вылечить меня, – думает князь, – все лекари перебывали у меня, все снадобья перепробовал, а облегченья все нет; здоровье, силы уходят. Еще месяц, другой – и смерть придет».
Ужас охватывает князя при этой мысли, он хочет отогнать ее от себя, забыть, да нет, не выходит из головы роковая мысль.
– Так что ж, мой соколик, привести племянницу-то? – спрашивает, наконец, старуха, дотрагиваясь до плеча князя.
Князь оторвался от своей тяжелой думы.
– Веди. Да только это не поможет, скоро умру я.
Старуха мелкими старческими шажками торопливо исчезает из покоев.
Опять все тихо в тереме. Один остался князь Давид, черные думы повисли над ним. Он гонит их, старается не думать о болезни, о смерти. Смутная надежда зарождается в его душе.
– А почему не сможет меня вылечить девушка? Быть может, она знает какую-нибудь траву, неведомую другим.
Вернулась мать, привела девушку.
Покров с изображением Петра и Февронии. 1593 г.
– Подойди, Евфросиния, не стыдись, – сказала она.
Князь Давид словно во сне смотрел на гостью и не мог налюбоваться ее красотой. Он даже приподнялся на постели, но острая боль в боку напомнила о болезни, князь не в силах был удержаться, застонал и упал на подушки.
– Вылечи меня, девица, – с трудом проговорил князь, – избавь меня от злого недуга – и… ты моей женой станешь!..
– Господь с тобой! – испуганно вскрикнула Кондратьевна. – Или ты бредишь? Где ей княгиней быть? Видишь – боса.
– Как я сказал, так и будет. Не бойся, красавица, вылечи меня и будешь княгиней.
* * *
Со следующего дня Евфросиния стала лечить молодого князя. Каждый день она приходила в княжеский терем, поила князя отварами трав, натирала пахучей мазью. И силы стали заметно возвращаться к князю Давиду. Едва прошло две недели, как он встал с постели и ходил по терему, еще через неделю вышел в сад, а там и на коня вскочил.
То ли Евфросиния вылечила князя, а быть может, он и сам выздоровел – но князь исполнил свое обещание: стала она княгиней.
Уже два месяца княжит после смерти брата князь Давид в Муроме. Всем хорош муромский князь, да недовольны бояре молодой княгиней Евфросинией. И рода она не знатного, а княгиня! Муромские боярыни гораздо знатнее ее родом, а должны почитать ее. Молодая княгиня и не похожа совсем на княгиню: тихая, скромная, кроткая, никогда плохого слова никому не скажет.
Думали-думали муромцы и решили, что не должны их знатные жены унижаться перед простолюдинкой; решили они просить князя Давида заключить ее в монастырь, а себе другую жену взять из знатного рода.
Пришли муромские бояре в княжеский терем и сказали князю Давиду:
– Либо отпусти, князь, княгиню Евфросинию в монастырь, либо уходи из Мурома, а мы себе другого князя выберем.
Князь Давид мерно ходит взад и вперед по своему большому терему.
«Уйти или отпустить Евфросинию? – в сотый раз спрашивает себя князь. – Отказаться от Мурома – отказаться от княжения. Кто позовет меня потом княжить? Но и княгиню жаль. Тихая она, ласковая… Как поступить, чтобы потом не раскаиваться? Уйду я из Мурома и буду изгоем… Чем буду жить? Не будет у меня этих хором, не будет челяди, коней, почета – все потеряно… и для чего? Чтобы осталась со мной жена?
А, ведь, правду сказать, какая она княгиня? Каждая боярыня может ее обидеть, а она слова не ответит; уж больно смирна! Пожалуй, лучше отпустить княгиню… скажу ей, что муромцы требуют от меня этого… она тихая, ничего не скажет, а я найду себе княгиню. Евфросиния – голубка, а мне орлицу надо!»
И воображению молодого князя уже начинает рисоваться его будущая жена. И князь, забыв о настоящем, отдается мечтам.
В дверь тихо постучали.
– Кто там? Чего надо? – крикнул он.
– Дозволь, князь-господин, – послышался тихий голос молодой княгини.
Княгиня вошла.
Никто не узнал бы в ней прежнюю Евфросинию. Богатый княжеский наряд весьма шел ей. На княгине был длинный белый атласный сарафан, шитый жемчугом. Высокий кокошник с длинными спускавшимися на белый лоб подвесками подчеркивал красоту княгини. Полуоткрытая широкая кисейная рубашка красивыми складками выбивалась из-под сарафана, богатое ожерелье лежало на точеной белоснежной шее. Легкий румянец волнения покрывал ее щеки.
Князь Давид застыл в изумлении. Ему бросилась в глаза красота жены, будто он впервые увидел ее.
«Какая же она красавица!» – подумал он.
А княгиня, вся светлая, как майский день, тихо подошла к нему и сказала мягко:
– Не гневайся, князь-господин, что помешала тебе.
– Зачем пожаловала?
То, о чем князь недавно мечтал, показалось теперь ужасным.
– Тебя, в монастырь? Зачем? – дрогнувшим голосом спросил он.
– Так надо. Отпусти.
Ресницы княгини задрожали, и жгучие слезы крупными каплями потекли по ее щекам, а в сердце князя точно вливалось широкой струей чувство жалости и горячей любви к своей чистой, кроткой княгинюшке. Какие-то новые, неведомые струны зазвучали в его душе, и он понял, что так любит свою Евфросинию, что ни за какие сокровища в мире не расстанется с ней. Прошлое показалось князю каким-то чудовищным сном, чувство жгучего раскаяния охватило его, мучительно больно стало при мысли, что лишь несколько минут тому назад он почти решил отправить свою жену в монастырь и взять себе другую.
– Что ты, женушка, тебя в монастырь! – возразил князь – Зачем? Разве тебе нехорошо у меня, разве я мало балую тебя? Сядь, расскажи, моя голубка, не плачь… Посмотри на меня, моя радость.
Князь привлек ее к себе и обнял.
– Дорогая моя, ненаглядная, прости… Я виноват пред тобою, прости меня, из-за меня тебе так тяжело, ты так мучаешься. Знай же теперь, Евфросиния! – вдруг твердо сказал князь и выпрямился. – Теперь мое решение неизменно: если не хотят тебя муромцы, я уйду из Мурома вместе с тобой.
– Эй, кто-нибудь! – крикнул князь Давид, ударяя в ладоши.
В дверях тотчас показался седой старик – постельничий князя.
– Что, Евсеич, приходили бояре? – спросил его князь
– И посейчас ждут тебя, княже, в большой палате.
– Так вот им мой ответ: Бог сочетал меня неразрывными узами с княгиней Евфросинией, а что Бог сочетал, негоже человеку расторгать. Не хотят бояре видеть княгиню, без нее и я им не князь!
Прошло три месяца.
Верстах в тридцати от Мурома, среди леса, на небольшой полянке стоял невысокий домик в несколько окошек. Крыша низко спускалась над оконцами, небольшое крылечко выходило в маленький садик, окружавший домик. За палисадником виднелись колоды с ульями,
Высокие подсолнечники поднимались под окнами, их яркие головки горели на солнце; несколько гряд, засаженных огурцами и капустой, виднелись вблизи.
На крылечке домика показалась молодая женщина в белом простом летнике, в лаптях, на голове ее была холщовая повязка. Женщина держала в руках большую глиняную миску. Сойдя с крыльца, она направилась в пчельник. Пахнуло ароматным запахом меда. Подойдя к первому улью, женщина умело вынула соты, пчелки спокойно смотрели на ее работу – они роем летали над головой женщины, садились на ее руки, шею, но не жалили ее; видно, не первый раз приходила она сюда. Обойдя все ульи и собрав полную миску меда, молодая пчельница направилась к домику.
Собор Рождества Богородицы в Муроме, где до начала XIX века находилась рака с мощами свв. Петра и Февронии. Разрушен в 1930 году
– Здравствуй, княгинюшка, – послышалось за нею. Она обернулась. В нескольких шагах стояла старушка Кондратьевна.
– Здравствуй, родная, – ответила княгиня, – что, встал князь Давид?
– Спит еще касатик, матушка, это ты, как пташка, с солнышком встаешь.
Они вошли в домик. В углу просторной комнаты с двумя оконцами висела большая божница с иконами, по стенам шли лавки, перед ними стол, покрытый чистой белой скатертью.
Трудно было князю жить здесь, в простой избе, но в своем поступке он не раскаивался.
Войдя в комнату, княгиня поставила на стол миску с медом, молоко и чернику, из поставца достала хлеб, нарезала его большими ломтями.
Дверь из соседней комнаты отворилась, и на пороге показался князь. Он взглянул на жену, и его лицо озарилось улыбкой.
– Добрый день, моя пташечка, – сказал он, целуя княгиню, – опять поднялась чуть свет?
– Здравствуй, князь, как спал-почивал?
– Спал хорошо, слава Богу, – отвечал князь, – а странный под утро сон видел. Вижу я, что в Муроме мы с тобой, в соборе… праздник какой-то, нас князем и княгиней величают. Я говорю, ведь вы нас прогнали, какой же я вам князь, а они говорят: полно, князь, что было, то прошло… Тут я и проснулся.
Княгиня молча слушала мужа. Князь часто видел такие сны, и она знала, как они мучили его.
Князь Давид сел к столу и принялся за еду. Княгиня тоже подсела к столу.
– А славный у тебя мед, Евфросиньюшка, – заметил князь, – нигде я не едал такого, ты мастерица у меня за пчелами смотреть.
В эту минуту вбежал в комнату старик Евсеич. Он сильно запыхался и едва мог говорить.
– Князь, бояре к нам едут, уж близко…
– Бояре? – взволнованно переспросил князь.
– Едут, княже, сам видел…
Вблизи послышался конский топот, и к крыльцу подъехало несколько всадников. Все они были в богатых праздничных кафтанах.
Князь взглянул в окошко и узнал муромских бояр. Они уже слезали с коней и входили на крыльцо.
Рака с мощами свв. Петра и Февронии Муромских в Богородице-Рождественском соборе. XIX в.
Впереди всех шел старый муромский княжий наместник, за ним человек двенадцать знатнейших бояр. Войдя в комнату, они бросились на колени.
– Мы к тебе, княже, – заговорил старик-наместник, – не вели казнить, вели слово молвить.
– Говори, – сказал князь Давид, – я и сам хотел вас спросить, зачем ко мне пожаловали? Или опять я что-нибудь неугодное вам совершил?
Легкая насмешка слышалась в словах князя. Он сразу понял, зачем приехали бояре.
– Смилуйся, княже, – заговорили разом бояре, – вернись в Муром князем, без тебя не можем, все у нас нелады и ссоры.
– Князем? Чтобы через несколько месяцев вы снова прогнали меня?
– Не гневись, князь, – ответил старик-боярин, – ведь мы тобой всегда довольны были, а коли что было, так из-за княгини твоей.
– А раз так, – сказал князь, грозно сверкнув очами, – то ее и просите вернуться к вам. Без нее я к вам не вернусь, а захочет ли она к вам вернуться, не знаю.
Бояре смутились. Многого хотел от них князь… Им, природным боярам, с поклоном к простолюдинке идти? Да делать нечего, без князя того и гляди совсем Муром погибнет, и так сколько пережили они за это время, – не нашли себе князя, а только беды нажили. Подумали, пошептались они и поклонились княгине.
– Не помни обиду, вернись к нам княгиней!
Легкий румянец залил ее щеки, робко взглянула она на князя. Он весело улыбался ей.
– Я всюду пойду за моим князем, – твердо сказала княгиня.
Многие годы княжил князь Давид в Муроме, правление его было мудрым и справедливым, и во всем помогала ему советом кроткая княгиня Евфросиния.
После возвращения князя Давида в Муром полюбили муромцы молодую княгиню. Да и было за что. Со всеми она обходилась ласково и кротко, заботилась о сиротах, навещала больных и убогих, принимала странников.
До глубокой старости дожили князь и княгиня муромские и незадолго перед смертью приняли монашество, князь – с именем Петра, княгиня – с именем Февронии.
Скончались они на Пасхальной неделе и были погребены, как и завещали, в одном гробу.
Не от мира сего
Жизнь и учение иеромонаха Серафима (Роуза) Платинского.
По благословению Высокопреосвященнейшего Августина, Архиепископа Львовского и
Галицкого
С разрешения и благословения игумена Германа (Подмошенского)
ТОГДА ПИЛАТ опять вошел в преторию, и призвал Иисуса, и сказал Ему: Ты Царь Иудейский? Иисус отвечал ему: от себя ли ты говоришь это, или другие сказали тебе о Мне? Пилат отвечал: разве я Иудей? Твой народ и первосвященники предали Тебя мне; что Ты сделал? Иисус отвечал: Царство Мое не от мира сего; если бы от мира сего было Царство Мое, то служители Мои подвизались бы за Меня, чтобы Я не был предан Иудеям; но ныне Царство Мое не отсюда. Пилат сказал Ему: итак Ты Царь? Иисус отвечал: ты говоришь, что Я Царь; Я на то родился и на то пришел в мир, чтобы свидетельствовать об истине; всякий, кто от истины, слушает гласа Моего.
Евангелие от Иоанна 18:33–37.
Предисловие
В России знают и любят о. Серфима (Роуза), и особенно те, кто не отошел от веры предков - Православия. Говорят, книги его меняют судьбы людей.
Один православный из США, пробывший несколько месяцев в России, рассказывает: «Как только узнавали, что я из Америки, непременно спрашивали, знаком ли я с о. Серфимом Роузом. Поразительно! Похоже, его знают все, даже дети. А его работы, равно и самое жизнь, полагают крайне важными для нынешнего возрождения Руси».
Упреждая дух безбожия, охватывающий современный мир, о. Серафим обращался к народу России не стыдиться своей древней веры, вселяющей силу и отвагу в борьбе. Он взывал к сердцам и душам, указывая, что не напрасны долгие годы гонений и страданий, что суть очищение.
Недавно монах из старинного русского Валаамского монастыря заметил: «Не было бы отца Серафима (Роуза) - мы бы не выжили».
Более 10 лет назад работы о. Серафима впервые попали из Америки в Россию. Кое‑что перевели, и нелегально машинописные странички полетели во все уголки страны. С наступлением более либеральных времен его произведения печатают не таясь, немалыми тиражами, как в журналах, так и отдельными книгами; о них рассказывают по радио и телевидению; их можно купить даже у торговцев в метро и на улице. И, вероятно, можно без преувеличения сказать, что он сейчас - самый известный православный писатель в России. Его портреты встречаются повсюду, а во вновь открывшейся Оптиной пустыни, в той самой келье, где старец Амвросий принимал Достоевского, Толстого и Гоголя, ныне помещена его фотография.
Знают и почитают его и в иных православных странах, до недавнего прошлого тоже находившихся под гнетом коммунистов. Вот что пишет один сербский монах: «Еп. Амфилохий - афонский молчальник и учитель сердечной молитвы - заметил однажды, что о. Серафим наделен редчайшим для простого смертного даром - даром духовного размышления».
ТАК КТО же этот человек, которого на сытом, свободном Западе знают лишь единицы, а в голодной страдалице России почитают миллионы? Кто этот проникновенный философ духа, точно вышедший из древнего патерика? Кто этот отшельник, избравший монашескую жизнь в пустыни, чье имя в России овеяно легендами?
Ответ прост: человек, ставший в Православии о. Серафимом - обычный, «стопроцентный» и, главное, честный американец. Вырос он в Южной Калифорнии, недалеко от Голливуда и
Диснейленда, в семье, где и слыхом не слыхивали о Православии (тем более русском). Мать желала сыну одного - преуспеянии в жизни, а отец - счастья.
Биография Евгения - отнюдь не рядовое жизнеописание, а пример того, как может всколыхнуться душа, затронь Господь самую трепетную ее струнку - чувство праведности.
Врожденная честность - движитель праведности - и помогла о. Серафиму пробить брешь во мраке сегодняшней жизни не только для своих сограждан, но и для людей в далеких заморских странах, порабощенных коммунизмом.
С «младых ногтей» восстал он против главенства в западной жизни сугубо мирских, материальных ценностей, сухой расчетливости, против бездушного, неглубокого и невнимательного отношения к человеку. Его протест совпал с бунтарскими настроениями передовой интеллигенции, богемы и битников, т. е. тех, кого впоследствии прозвали поколением «сердитых молодых людей». Он тоже изведал и неприкаянность, и отчаяние, и нигилизм, и неприятие существующих законов. Но, в отличие от других, не впал в жалость к самому себе и не стал бежать действительности - помешали ему честность, прямодушие, готовность поступиться своим благополучием, т. е. черты, свойственные простому американскому парню. Они же не дали найти ему духовной пристанище в экзотическом буддистском «просветлении». Страждущая душа не утолилась, но лишь когда Господь явил Себя будущему о. Серафиму, в чутком сердце того произошел поворот от новомодных бунтарских настроений к древнему, апостольскому православию. Придя же к нему окончательно, он не задумываясь порвал все связи с внешним, суетным миром, в том числе и с чиновничьим церковным мышлением. И все ради того, чтобы познать и почувствовать суть истинного, не от мира сего, христианства. Он проторил путь и для других американцев, внемлющих исконно американскому зову к праведности.
Но есть и еще одна черта о. Серафима, особенно дорогая сердцу православных христиан, томившихся за «железным занавесом». Он знал, что означает страдание, и умел страдать, по свидетельству его многолетнего сотаинника в монашестве. Познав силу искупительного страдания, явленную на примерах современных мучеников и исповедников он сознательно избирает тот же путь и не только внешне, через тяготы монаха–отшельника, но и внутренне, «болезнованием сердца» - отличительный признак христианской любви. Прежде он страдал, не в силах обрести Истину, теперь же - во имя Истины.
Я, автор этих строк, - духовное чадо о. Серафима. Его стараниями я возвратился в лоно Христовой любви. Я, как и о. Серафим, не удовольствовался наносным, поверхностным христианством, которое предлагает современное общество. Как и он, я подпал влиянию молодых в ту пору бунтарских течений, а потом так же свернул на тропу буддизма. Не укажи мне о. Серафим единственно верного пути - пламенным мечом страдания за истину, уничтожающим все препятствия, чинимые нашим западным миропониманием, - я бы, подобно большинству сверстников, продолжил бесцельное существование, исполненное «тихого отчаяния». Или, поддавшись духу времени, избрал бы какое‑нибудь новомодное верование, «удобное» душе.
В скромной монастырской церкви у гроба о. Серафима, глядя на излучающее свет и покой лицо почившего, я не сдерживал благодарных слез: ведь это он открыл мне Истину - бесценное сокровище, ради которого стоит отказаться от всего мирского сребра и злата.
Пишу я эти строки 10 лет спустя после его кончины. Как много успел сделать о. Серафим за столь короткую (всего 48 лет) жизнь, которая повлияла на жизни миллионов людей, в том числе и мою.
Человек этот - не благородный сын именитого рода. Он простолюдин, но тем не менее истинно благороден.
ПРАВОСЛАВНЫЙ иеромонах Серафим Роуз слывет первым из сынов Америки, кто связан с древней святоотеческой верой. Родился он в Сан–Диего, обычном калифорнийском городе, в обычной, среднего достатка, протестантской семье. Нарекли его Евгением, т. е. «благородным».
Деды его и бабки - выходцы из Европы. По материнской линии - из Норвегии: деда. Джона Христиана Холбека, привезли в США 13–летним подростком, а бабушка, Хельма Хеликсон, шведка по национальности, появилась здесь трех лет от роду. Холбеки и Хеликсоны обосновались в маленьком городке Две Гавани, что в штате Миннесота. Хельма и Джон выросли, познакомились и в 1896 году поженились. Джон работал бурильщиком на алмазных копях, потом занялся фермерством. В семье родилось пятеро детей. Средней дочке Эстер, появившейся на свет в 1901 году, и суждено было стать матерью Евгения.
Выросла она на маленькой ферме (отец по дешевке купил землю «пни да кочки», как сам он говаривал). Чтобы очистить участок, он даже использовали динамит. Доход ферма приносила небольшой, а семья росла, и Джону приходилось вечерами подрабатывать в городе. Позднее он завел коров и стал развозить по домам молоко.