Николай языков краткая биография. О творческой эволюции Н.М

Главная

Лето

Хорошо сказал о Н.М. Языкове Ксенофонт Полевой: «Немногие из стихотворцев русских умели так счастливо пользоваться богатством выражений и неожиданностью оборотов нашего могучего языка».

Для Н.М. Языкова нет трудностей: как с жанровыми канонами, он не считается и с общепринятыми нормами поэтического языка. Если ему не хватает слова, он попросту его изобретает. Да и сама тематика его стихотворений создавала широчайшие возможности для создания оригинального поэтического языка. Языков легко вводит в поэтическую речь славянизмы и архаизмы (уста, денница, персты, чело, брашно - весьма традиционная лексика для поэзии того времени) и смело создает контрастное сочетание «Олимпа чашница младая» (один из его любимых поэтических приемов).

Широко использованы в стихотворениях Языкова и живая разговорная речь, и фольклорные мотивы, и просторечие: «Жил-был поэт», «вьюга удалая», «грудь молодецкая» - и тут же: «сволочь деловая».

Разговорные обороты Языков смело включает в стихотворения разных жанров - это и так называемая «студенческая» лексика (студенческий жаргон): гульба, пирушка, душа «студентски-забубенная», «младость гульливая» (совершенно новые обороты), и жизненные реалии: подорожная, деньги, финансы, барыш, продажа винная и т.д.

Языков - «поэт выражения» (Кс. Полевой). Он своеобразно обращается со словом, стремится применить его не в обычном значении, сочетать в одном образе несочетаемые понятия: «конь босоногий», «стройно-верные шаги», «я вспомню денежный недуг // И томно очи затворяю», «уже лечу в телеге я», «звучит лесная глубина», «Ночного неба президент, // Луна сияет золотая», «комар не блокирует его ушей и щек». Языков создает смелые, оригинальные, неожиданные эпитеты и сравнения: «яркий хохот», «бестелесная мечта», «неопытная кровь», «откровенное вино». И эта смелость и неожиданность оборотов как бы позволила Языкову создать новые слова, которые он смело включает в свой поэтический язык: «водобег», «коловратно», «снеговершинный», «перепрыг», «крутояр» и др.

Языков, подбирая определения-эпитеты, создает сочетания парадоксальные: «незанимательная травля», «мед ожиданий», «любовь неметкая», «арфа стройная», «надежда тароватая» (сочетания поистине необычные). Он не боится тавтологии: «Я болен болью головной», «Удары громче громовые», «величьем величать». Характерен для Языкова и прием парности слов, близких по звучанию: «речей напоры и отпоры», «пей и пой», «царей проказы и приказы», «и ничего и никому». Любопытны и рифмующие слова: «удалая пирушка» - «добрая старушка», «можно - подорожной». Удивительна иногда и афористичность концовки языковских стихотворений: «...у судьбы // Нет либералов; все равны». Вообще для поэзии Языкова характерны обилие эпитетов, определений; пышные перифразы: «ареевых наук питомец молодой», «воспитанник лесной Дианы», «моей камены сын послушный». Избыточны, порою, сравнения:

Отважный, как свобода,
И быстрый, как Перун.
Ты строен, как природа,
Как небо, вечно юн.

«Мое уединение», 1823

Языков вообще любит включать сравнения (одно или несколько) в заключительную часть стихотворения, как бы проводя этим параллель с высказанной ранее мыслью:

Ты, радуясь душой, услышишь песнь свободы
В живой гармонии стихов,
Как с горной высоты внимает сын природы
Победоносный крик орлов.

«В.М. Княжевигчу», 1823

Мастерски использовал поэт и звукопись: «ВОЛГи ВАЛ беЛОГОЛОВый», «сады ЛИмонОВ и ОЛИВ», «белогЛАВая встала ВОЛна», «где скачут КозерОГи по ГОрным крутизнам», «МуЗа реЗвая Моя», «КлюЧ КипуЧий поКатился».

В одном из последних произведений Языкова «Липы» (1845) (по существу это маленькая поэма с некоторыми жанровыми чертами стихотворного фельетона; герой ее - «маленький человек») поэтический язык автора более напоминает «рифмованную прозу», он демонстративно антипоэтичен:

...А вот семейный мир
Хозяйки: вот ее мамаша, Кристина
Егоровна; папа, аптекарь Шмир,
Иван Иваныч; дядя Карл Иваныч...

И это было уже нечто новое для поэзии Языкова.

Все эти стилистические особенности стихотворной речи Н.М. Языкова и создали его неповторимый, особенный поэтический язык. И эту власть Языкова над словом по достоинству оценили еще его современники: «...Сей поэт удивляет нас огнем и силою языка. Никто самовластнее его не владеет стихом и периодом, - писал в 1830 г. А.С. Пушкин в рецензии на «Невский альманах». - Кажется, нет предмета, коего поэтическую сторону не мог бы он постигнуть и выразить живостью, ему свойственной».

Не случайно к Языкову в начале XX века тянулись те молодые поэты, которые стремились выйти из канонов символистской поэтики. Исследователями и апологетами Языкова становятся С. Бобров (поэт раннего футуризма) и В. Шершеневич (будущий имажинист). Широкий дух поэзии Языкова, по мнению Боброва, «раздвигал, разламывал, разбрасывал» рамки современного стихотворства. Языкова он противопоставляет Каролине Павловой, культ которой вводил Валерий Брюсов (ценивший высоко и мастерство Языкова). Оказал влияние Языков и на молодого Николая Асеева. «Несравненные россыпи алмазов», - так писал С. Бобров в 1914 г. о поэзии Н.М. Языкова.

Поэзия Н.М. Языкова очень личная. «Жизнь Языкова не богата внешними событиями, а между тем редко можно найти другого поэта, у которого бы всякое стихотворение было бы плодом пережитой минуты, как у Языкова, в котором человек и поэт были бы так тесно связаны», - писал близкий друг поэта С.П. Шевырев. Языков прежде всего певец России - высокая и чистая любовь к Родине пронизывает все его стихотворения.

В начале 1830-х гг. он вместе с братьями предпринимает огромную работу - собирание устного народного творчества. «Собрание Языковых» стало основой знаменитого собрания русских песен Петра Киреевского. В своей поэзии он остается верным прежней любимой теме - теме осмысления национального самобытного идеала, России и ее роли в истории. Чувство национальной гордости постоянно было могучим источником творческого вдохновения Языкова. Он гордился историей своей страны, великой ролью русского народа в исторических судьбах Европы.

Патриотические и свободолюбивые мотивы лирики Н.М. Языкова, эта «поэзия душевного размаха», которую с такой силой, мастерством и энергией он выразил в своем творчестве, его «юный задор», что произвел неизгладимое впечатление на современников, - все это обеспечило Языкову одно из важных мест в русской поэзии 1820-1840-х гг.

Поэзия Н.М. Языкова сильна, потому что удивительно самобытна.

Вспоминаются пушкинские строки: «Произведения истинных поэтов остаются свежи и вечно юны». Таковы и лучшие стихотворения талантливого русского поэта - Николая Михайловича Языкова.

Вопросы о творчестве Н.М. Языкова

Какие жанровые формы особенно привлекали Н.М. Языкова?
Что нового вносит Языков в канонический жанр элегии?
Каковы основные темы поэзии Языкова?
Что общего в истолковании национально-исторической тематики у Языкова и поэтов-декабристов?
Чем Н.М. Языкова (как и поэтов-декабристов) привлекала народная словесность (сказочный и песенный фольклор)?
Чем вольнолюбивая лирика Языкова отличается от поэзии поэтов-декабристов?
Что, по мысли Языкова, было главным в образе созданного им Поэта?
Что сближает песни Языкова и «гусарские» стихи Дениса Давыдова?
Какие мотивы роднят лермонтовский «Парус» и языковского «Пловца» (1829)?
Чем природа в стихотворениях Языкова отличается от пейзажных зарисовок его предшественников?
Чем современников поразил поэтический язык Н.М. Языкова?
В чем своеобразие этого поэтического языка? В чем особенно проявилось новаторство Н.М. Языкова, его идейно-художественные достижения?
Какие стихотворения Н.М. Языкова были положены на музыку?
В чем выразилась самобытность поэзии Н.М. Языкова?

Языков Николай Михайлович (4.03.1803-26.12.1846 ), поэт. Родился на Волге, в г. Симбирске, в дворянской семье, принадлежавшей к старинному и богатому роду. По традиции того времени получил хорошее домашнее образование, рано начал писать стихи и с увлечением предавался этому занятию. В двенадцатилетнем возрасте был отдан в Санкт-Петербургский Институт Горных Инженеров (1814 год). Языков не имел каких-либо стремлений учиться там, вероятно его направили туда по причине того, что там уже обучались два его старших брата. Старший брат поэта Петр (1798-1851) впоследствии стал выдающимся ученым-геологом. Не чувствуя склонности к математике и другим специальным предметам, Языков совершенно забрасывал учёбу, пересиливая себя лишь эпизодически. К счастью в горном институте Языков был поставлен под особое наблюдение учителя русской словесности Алексея Дмитриевича Маркова - человека высоко образованного и просвещенного. Алексей Дмитриевич любил Языкова как сына, пытался развить в нём способности, заставляя изучать труды Державина и Ломоносова. В 1820 году Языков закончил обучение в Институте и поступил в Инженерный корпус, хотя обучаться там никакого желания у него не было. В конце концов в 1821 году его исключили «за нехождение в классы». Во время обучения в Петербурге Языков завязал знакомства в писательском кругу и с 1819 стал печататься. Карамзин, Жуковский, Батюшков, позже - Байрон и молодой Пушкин были для него литературными кумирами и учителями. К пластике и мелодичности стиха поэтов школы Жуковского Языков прибавил мощь, громкозвучность и торжественность стиха классицистов Ломоносова и Державина. Стихи молодого поэта, полные огня и движения, были встречены с большим сочувствием. Первым литературный дар Языкова заметил А.Ф. Воейков и опубликовал его стихи в "Соревнователе".

В 1822 Языков по настоянию старших братьев и литератора А.Ф. Воейкова решил продолжить учение и поступил на философский факультет Дерптского университета. Здесь он очутился в своей стихии, погрузился в изучение западноевропейской и русской литературы, как прошлой, так и современной. Дерптская жизнь как нельзя больше пришлась Языкову по душе. Тамошние студенты поддерживали традиции немецких буршей XVIII в. с их разгульными кутежами, веселыми похождениями, дуэлями на рапирах, застольными песнями. Языков стал восторженным поклонником и певцом этих вольных и даже буйных нравов. Без него не обходилась ни одна пирушка. «В одной рубашке, со стаканом в руке, с разгоревшимися щеками и с блестящими глазами, он был поэтически прекрасен», - вспоминал товарищ поэта по университету. Его стихотворения вскоре были замечены. Дельвиг искал его стихов для своих "Северных Цветов", Жуковский его обласкал, Пушкин искал знакомства с ним, и ещё в 1824 году приглашал его, через его университетского товарища А.Н. Вульфа, к себе в Михайловское.

Пушкин писал А.Н. Вульфу:

Однако в 1824 году Языков не смог встретиться с Пушкиным. Их знакомство отсрочилось до 1826 года.

В короткое время имя Языкова, как поэта, стало общеизвестно. Звонкие стихи Языкова заучивались наизусть, перекладывались на музыку и распевались студенческим хором. Упиваясь «вольностью» дерптской жизни, Языков ни в малой степени не поступался своими пылкими национальными чувствами. Напротив, в «полунемецкой» обстановке, окружавшей его, эти чувства еще более окрепли. Он организовал кружок русских студентов, на встречах которого «рассуждали о великом значении славян, о будущем России». Для этого кружка Языков написал песню, любимую многими поколениями русского студенчества «Из страны, страны далекой». Особенно красноречивы ее последние строки:

В Дерпте Языков провел около 8 лет, уезжая оттуда лишь на короткое время в Петербург, Москву и Псковскую губернию (знаменитое "Тригорское", в соседстве с Пушкиным). В университете Языков в совершенстве овладевает немецким языком, хорошо изучает историю и политэкономию. Увлечение беззаботным разгулом буршей было главной причиной того, что Языков не успел за все это время окончить университетского курса, за шесть лет обучения он так и не смог подготовиться к экзаменам. В 1829 году Языков закончил университет без диплома. Однако Языков много читал, у него сформировалась большая библиотека. «История государства Российского» Карамзина, «книга книг», открыла для него поэтический мир русской истории. Восхищаясь деяниями предков, он воспевал «гений русской старины торжественный и величавый» в стихотворении «Баян к русскому воину при Дмитрии Донском, прежде знаменитого сражения при Непрядве»:

В незавершенной поэме «Ала» Языков, предвосхищая пушкинскую «Полтаву», стремился описать на ливонском материале Северную войну, когда была «бодра железной волею Петра преображенная Россия». (Эти строки Пушкин взял эпиграфом к одной из глав «Арапа Петра Великого».)
Летом 1826 Языков гостил у своего товарища Вульфа в псковском имении Тригорском. Здесь он познакомился и быстро сошелся с Пушкиным, жившим в ссылке по соседству в Михайловском. Встреча эта сыграла в жизни и поэзии Языкова большую роль: Пушкин, его творчество, сама его личность, его образ поэта, - все это вошло в стихи Языкова. Пушкин же восторженно отзывался о творчестве Языкова.
Известно со слов Гоголя, что, когда вышла в свет книга стихов Языкова, Пушкин сказал «с досадою»: «Зачем он назвал их: “Стихотворения Языкова”! Их бы следовало назвать просто “хмель”! Человек с обыкновенными силами ничего не сделает подобного; тут потребно буйство сил». Время, проведенное в обществе Пушкина, искренно воспето Языковым в замечательном стихотворении «Тригорское», и всю жизнь было самым светлым и отрадным его воспоминанием. «Я вопрошал, пишет Языков к Вульфу в 1827 г. от 17 февраля, совесть мою и внимал ответам её - и не нахожу во всей моей жизни ничего подобного красотою нравственною и физическою, ничего приятнейшего и достойнейшего сиять золотыми буквами на доске памяти моего сердца - нежели лето 1826 года!» Через 20 лет (1846 г.) он с таким увлечением воспомянул Тригорское: «Вези, писал он тому же Вульфу (17 сент. 1846), вези мой поклон и почтение в Тригорское всем и каждому, кто меня помнит, и всем местам, кои я помню о сю пору и никогда не забуду.»

В 1829 году после окончания дерптского университета, он переселился в Москву, где познакомился с Киреевскими, Аксаковыми, Баратынскими и другими литераторами. В Москве Языков жил в доме Елагиных-Киреевских у Красных ворот.

В литературном салоне хозяйки дома А.П. Елагиной поэт среди «благословенного круга» друзей обрел необходимое ему тепло искренних чувств, духовное общение и понимание. Здесь у Языкова часто бывал Пушкин, приходили В.Ф. Одоевский, Баратынский и др. литераторы. Поэт вошел в славянофильский круг «Московского вестника».

В годы московской жизни были написаны чуть ли не лучшие стихи Языкова. По свидетельству его современника: «Крылья поэта встрепенулись». Его лира обрела новые сильные звуки, в которых сливались воедино «могучей мысли свет и жар и огнедышащее слово». Пушкин говорил, что стихи Языкова 30-х «стоят дыбом».
«В нашем любезном отечестве человек мыслящий и пишущий должен проявлять себя не голым усмотрением, а в образах, как можно более очевидных, ощутительных, так сказать, телесных, чувственных, ярких и разноцветных», - эти слова Языкова как нельзя лучше характеризуют творения его зрелой поэзии. Одно из лучших - знаменитое стихотворение «Пловец», давно ставшее любимой народной песней. После разгрома декабристов изменилась тональность его стихов, из них ушел боевой пафос. 12 сентября 1831 года Языков поступил на службу в Межевую Канцелярию. Службу в канцелярии Языков воспринимал как помеху своему творчеству. Ему хотелось переехать в деревню, где в уединении полностью отдаться стихописанию.
В 1833 у Языкова обнаружили тяжелейшую болезнь спинного мозга (легкие симптомы появились уже в 1831 году), после чего он выходит в отставку в чине коллежского регистратора . Он покидает Москву и живет в симбирском имении, где собирает русские песни для П.В. Киреевского и "наслаждается" как он сам говорил "поэтической ленью". Однако уединиться в деревне ему не удавалось, из-за болезни Языкову часто приходилось выезжать в Москву и в Пензу к гомеопату Петерсону. Во время улучшений Языков деятельно берется за творчество, публикуется в Московском Наблюдателе. По совету врачей Языков в 1837 он покидает Россию и отправляется на лечение в Германию в Мариенбад, там он пробыл два месяца, купался в воде и грязях, пил брун, но ощутимых улучшений не последовало. Языков отправился в Ганау к известному доктору Копу, который обещал поставить его на ноги, кроме этого Языкову пришлось бывать в Крейцнахе и Гаштейне. В Ганау Языков знакомится с Гоголем; и в 1842 году с ним едет в Италию (в Рим и Венецию). Лечение за границей не дало результатов. В те дни, когда здоровье Языкова улучшалось поэт жадно принимался за перо. Именно в это время Языковом написаны несколько элегий и замечательное стихотворение "К Рейну". На родину поэт возвращается в августе 1843 года, состояние здоровья было уже безнадёжно.

В Москве Языков поручил своё здоровье своему старому дерптскому товарищу - профессору Иноземцеву. Никуда не выходя из своей квартиры, он медленно угасал; единственным развлечением были для него устроенные им у себя еженедельные собрания знакомых литераторов. По своим родственным связям и давнишним симпатиям Языков был особенно близок с кружком славянофилов, увлекся воззрениями своих друзей и в 1844 г. обрушился на западников известным бранным посланием "К не-нашим", в котором все члены западнического кружка объявлены были врагами отечества.
Несмотря на жестокую болезнь, Языков, по свидетельству И. Киреевского «...пишет много, и стих его, кажется, стал еще блестящее и крепче». В последние годы жизни поэзия Языкова достигла то «высшее состояние лиризма, - утверждал Гоголь , - которое чуждо движений страстных и есть твердый взлет в свете разума, верховное торжество духовной трезвости». Стихотворение «Землетрясенье», которое Жуковский считал одним из лучших в русской поэзии, может служить образцом художественной силы образов поздней лирики Языкова.
В основу стихотворения было положено средневековое византийское предание о происхождении молитвы «Святый Боже, святый крепкий, святый бессмертный»: о мальчике, взятом на небо во время страшного землетрясения в Константинополе, где он услышал ангелов, научивших его новой молитве; когда все повторили эту молитву, землетрясение стихло. Заключают стихотворение пророческие строки:

Столь же пророчески звучат для нас и строки его стихотворения «К ненашим»:

Стихотворение было опубликовано лишь в 1871, до этого ходило в списках в ограниченном кругу лиц. Уязвленные западники назвали «К ненашим» - «доносом в стихах», ответив ядовитыми пародиями Некрасова и полными желчи статьями Белинского и Герцена. С их недоброй подачи к Языкову был прикреплен ярлык озлобленного реакционера. «...Эти стихи сделали дело, - писал Языков о своем послании, - разделили то, что не должно было быть вместе, отделили овец от козлищ, польза большая!.. Едва ли можно называть духом партии действие, какое бы оно ни было, противу тех, которые хотят доказать, что они имеют не только право, но и обязанность презирать народ русский, и доказать тем, что в нем много порчи, тогда как эту порчу родило, воспитало и еще родит и воспитывает именно то, что они называют своим убеждением!»

В половине декабря 1846 года Языков простудился, появилась горячка. Поэт счел ее за предзнаменование своей близкой смерти. Напрасно друзья старались разуверить его в таком печальном убеждении; он был непоколебим, и серьёзно стал готовиться к смерти: пригласил священника совершить последний долг христианина, сделал нужные, похоронные распоряжения, назначил даже кого пригласить на свои похороны, и заказал блюда для похоронного обеда. Языков умер в шестом часу вечера 26 декабря 1846 г. (по старому стилю), скончался тихо и незаметно. Отпевание Языкова состоялось в церкви Благовещения на Тверской. 30 декабря друзья и близкие поэта похоронили его в Даниловом монастыре.

Поэт занимает довольно видное место среди поэтов так называемой пушкинской плеяды. Если его поэзия не блестит глубиной мысли или разнообразием содержания, то в ней, все-таки, сказался несомненно яркий и своеобразный талант. Правильному развитию поэтического дарования Языкова мешала его порывистая, увлекающаяся натура, легко поддававшаяся впечатлениям минуты и неспособная к выдержанному труду; при более благоприятных условиях, из Языкова мог бы, вероятно, выработаться настоящий художник, но он навсегда остался только дилетантом в искусстве, впрочем, таким, у которого бывали подчас просветы истинно высокого художественного творчества. Главные мотивы поэзии Языкова - именно те самые, которые он ценил выше других, провозглашая себя "поэтом радости и хмеля", - нашли себе выражение в форме далеко не всегда художественной: его вакхический лиризм часто является слишком грубым; большая часть стихотворений отличается невыдержанностью тона, иногда - неудачным подбором выражений, иногда - искусственностью образов и сравнений. В стихотворениях Языкова можно указать, однако, целый ряд превосходных поэтических описаний природы ("Камби", "Тригорское" и прочие); затем встречаются лирические произведения, полные высокого одушевления и отличающиеся большой художественной отделкой ("Поэту", "Землетрясение", "Пловцы", некоторое переложение псалмов и др.), которые и заставляют отвести Языкову почетное место в ряду наших лириков первой половины XIX века. К сожалению, подобных произведений в общем литературном наследстве Языкова очень немного. Собрания стихотворений Языкова изданы им самим в 1833, 1844 и 1845 годах; позднейшее издание, под редакцией Перевлесского, СПб., 1858, неудовлетворительно. Ср. биография В. И. Шенрока в "Вестнике Европы" 1897, No 11 и 12, и сочинения Белинского.

К пластике и мелодичности стиха поэтов школы Жуковского Языков прибавил мощь, громкозвучность и торжественность стиха классицистов Ломоносова и Державина

Замечательный русский поэт - патриот, Николай Михайлович Языков родился 16 марта 4 марта 1803 года на Волге, в Симбирской губернии, в дворянской семье, принадлежавшей к старинному и богатому роду. Первоначальное образование он получил дома. Языков рано начал писать стихи и с увлечением предавался этому занятию. Впоследствии он учился в Петербурге - в Горном кадетском корпусе, а затем в Институте путей сообщения, не чувствуя, при этом, склонности к математике и другим техническим дисциплинам. В результате, в 1821 году его исключили из института "за нехождение в классы". Там же, в Петербурге, он завязал знакомства в писательском кругу и с 1819 года стал активно печататься. Н.М. Карамзин, В.А. Жуковский, К.Д. Батюшков, и молодой А.С. Пушкин были его литературными кумирами и учителями. К пластике и мелодичности стиха поэтов школы Жуковского Языков прибавил мощь, громкозвучность и торжественность стиха классицистов Ломоносова и Державина. Стихи молодого поэта, полные огня и движения, были встречены с большим сочувствием.

В 1822 году Языков по настоянию старших братьев решил продолжить учение и поступил на философский факультет Дерптского университета. Здесь он сразу почувствовал себя в своей стихии и увлеченно погрузился в изучение западноевропейской и русской литературы, как прошлой, так и современной. И сама по себе, дерптская жизнь пришлась Языкову по душе. Дерптские студенты поддерживали традиции немецких буршей XVIII века с их разгульными кутежами, весёлыми похождениями, дуэлями на рапирах, застольными песнями. Николай Михайлович стал восторженным поклонником и певцом этих довольно вольных и даже подчас буйных нравов. Без него не обходилась не одна пирушка. Один его приятель по университету так описывал облик поэта во время этих кутежей: "В одной рубашке, со стаканом в руке, с разгоревшимися щеками и с блестящими глазами, он был поэтически прекрасен". Звонкие и яркие стихи Языкова заучивались наизусть, перекладывалась на музыку и распевались студенческим хором.

Но, упиваясь "вольностью" дерптской жизни, Языков ни в малой степени не поступился своими пылкими национальными чувствами. Напротив, в окружавшей его "полунемецкой" обстановке эти чувства ещё более окрепли. Он организовал кружок русских студентов, на встречах которого "рассуждали о великом значении славян, о будущем России". Для этого кружка Языков написал песню, любимую многими поколениями русского студенчества "Из страны, страны далёкой". Особенно красноречивы были её последние строчки:

"Но с надеждою чудесной
Мы стакан, и полновесный,
Нашей Руси - будь она,
Первым царством в поднебесной,
И счастлива и славна!".

В студенческие годы Языков был не только лихим гулякой, но и довольно прилежно учился. У него постепенно составлялась в Дерпте большая библиотека. "История государства Российского" Н.М. Карамзина стала для него "книгой книг", открыла для него поэтический мир русской истории. Восхищаясь деяниями предков, он воспевал "гений русской старины торжественный и величавый" в стихотворении "Баян к русскому воину при Дмитрии Донском, прежде знаменитого сражения при Непрядеве":

"Не гордый дух завоеваний
Зовёт булат твой из ножон:
За честь, за веру грянет он
В твоей опомнившейся длани -
И перед челами татар
Не промахнётся твой удар!".

В незавершённой поэме "Ала" Языков, предвосхищая пушкинскую "Полтаву", стремился описать на ливонском материале Северную войну, когда была "бодра железной волею Петра преображённая Россия". (Эти строки Пушкин взял эпиграфом к одной из глав "Арапа Петра Великого".

Летом 1826 года Николай Михайлович гостил у своего товарища Вульфа в псковском имении Тригорском. Здесь он познакомился и быстро сошёлся с А.С. Пушкиным, жившим, в это время, по соседству, в ссылке в Михайловском. Встреча эта сыграла в жизни и поэзии Языкова большую роль: Пушкин, его творчество, сама его личность, его образ поэта - всё это вошло в стихи Языкова. В свою очередь, Пушкин очень высоко ценил талант Языкова.

В 1829 году Языков оставил Дерпт и переехал в Москву, поселившись в доме Елагиных-Киреевских у Красных ворот. В литературном салоне хозяйки дома А.П. Елагиной поэт среди "благословенного круга" друзей обрёл необходимое ему тепло искренних чувств, духовное общение и понимание. Здесь у Николая Михайловича часто бывал Пушкин, приходили В.Ф. Одоевский, Е.А. Баратынский и многие другие литераторы и мыслители. Поэт вошёл в славянофильский круг "Московского вестника".

В годы московской жизни были написаны чуть ли не лучшие стихи Языкова. По свидетельству одного из его современников: "Крылья поэта встрепенулись". И его лира обрела новые сильные звуки, в которых сливались воедино "могучей мысли свет и жар и огнедыщащее слово". Пушкин говорил, что стихи Языкова 30-х годов "стоят дыбом".

Вот как сам Языков определял себя и своё творчество: "В нашем любезном отечестве человек мыслящий и пишущий должен проявлять себя не голым усмотрением, а в образах, как можно более очевидных, ощутительных, так сказать, телесных, чувственных, ярких и разноцветных", - эти слова Языкова как нельзя лучше характеризуют творения его зрелой поэзии. Одно из лучших - знаменитое его стихотворение "Пловец", давно ставшее любимой народной песней.

В 1833 году у Языкова обнаружили тяжелейшую болезнь спинного мозга. Он покидает Москву и живёт в своем симбирском имении, где собирает русские песни для П.В. Киреевского. В 1837 году он покидает Россию и отправляется на лечение в Германию, где знакомится с Гоголем и с ним едет в Италию. На родину поэт возвращается только в 1843 году.

Несмотря на жестокую болезнь, Языков, по свидетельству И.В. Киреевского "...пишет много, и стих его, кажется, стал ещё блестящее и крепче". В последние годы его жизни поэзия Языкова достигла того "высшего состояния лиризма, - по словам Н.В. Гоголя, - которое чуждо движений страстных и есть твёрдый взлёт в свете разума, верховное торжество духовной трезвости". В это время Николай Михайлович пишет стихотворение "Землетрясенье", которое Жуковский считал одним из лучших в русской поэзии, и которое может служить образцом художественной силы образов поздней лирики Языкова.

В основу стихотворения было положено средневековое византийское предание о происхождении молитвы "Святый Боже, святый крепкий, святый бессмертный": о мальчике, взятом на небо во время страшного землетрясения в Константинополе, где он услышал ангелов, научавших его новой молитве. Когда же все повторили эту молитву, землетрясение стихло. Заключают стихотворение следующие пророческие строки:

"Так ты, поэт, в годину страха
И колебания земли
Носись душой превыше праха
И ликом ангельским внемли.
И приноси дрожащим людям
Молитвы с горней вышины,
Да в сердце примем их и будем
Мы нашей верой спасены".

Столь же пророчески для сегодняшнего дня для нас сегодня звучит стихотворение "К ненашим" (1844). Позвольте привести стихотворение полностью:

"О вы, которые хотите
Преобразить, испортить нас
И онемечить Русь, внемлите
Простосердечный мой возглас!
Кто б ни был ты, одноплеменник
И брат мой: жалкий ли старик,
Её торжественный изменник,
Её надменный клеветник;
Иль ты, сладкоречивый книжник,
Оракул юношей-невежд,
Ты, легкомысленный сподвижник
Беспутных мыслей и надежд;
И ты, невинный и любезный,
Поклонник тёмных книг и слов,
Восприниматель достоверный
Чужих суждений и грехов;
Вы, люд заносчивый и дерзкой,
Вы, опрометчивый оплот
Ученья школы богомерзкой,
Вы все - не русский вы народ!
Не любо вам святое дело
И слава нашей старины;
В вас не живёт, в вас помертвело
Родное чувство. Вы полны
Не той высокой и прекрасной
Любовью к Родине, не тот
Огонь чистейший, пламень ясный
Вас поднимает; в вас живёт
Любовь не к истине и к благу!
Народный глас - он Божий глас -
Не он рождает в вас отвагу:
Он чужд, он странен, дик для вас.
Вам наши лучшие преданья
Смешно, бессмысленно звучат;
Могучих прадедов деянья
Вам ничего не говорят;
Их презирает гордость ваша.
Святыня древнего Кремля,
Надежда, сила, крепость наша -
Ничто вам! Русская земля
От вас не примет просвещенья,
Вы страшны ей: вы влюблены
В свои предательские мненья
И святотатственные сны!
Хулой и лестию своею
Не вам её преобразить,
Вы, не умеющие с нею
Ни жить, ни петь, ни говорить!
Умолкнет ваша злость пустая,
Замрёт неверный ваш язык:
Крепка, надёжна Русь Святая,
И русский Бог ещё велик!"

Это прекрасное стихотворение Языкова было опубликовано лишь в 1871 году, до этого ходило в списках в ограниченном кругу лиц. Многие уязвлённые западники назвали "К ненашим" - "доносом в стихах", ответив ядовитыми пародиями Некрасова и полными желчи статьями Белинского и Герцена. С их недоброй подачи к Языкову был приклеплён ярлык озлобленного реакционера. "...Эти стихи сделали дело, - писал Языков о своём послании, - разделяли то, что не должно было быть вместе, отделили овец от козлищ, польза большая!... Едва ли можно называть духом партии действие, какое бы оно ни было, противу тех, которые хотят доказать, что они имеют не только право, но и обязанность презирать народ русский, и доказать тем, что в нём много порчи, тогда как эту порчу родило, воспитало и ещё родит и воспитывает именно то, что они называют своим убеждением!".

М.П. Погодин в своей статье памяти Языкова, особенно ярко отмечает патриотизм Николая Михайловича. Он пишет, что только "одно чувство оживляло его годы". Это страстная любовь его к нашей прекрасной стране- России. "Отечество, Святую Русь любил он всем сердцем своим, всею душою своею. Всякий труд, в славу его совершённый, всякое открытие, обещавшее какую-нибудь пользу, всякое известие, которое возбуждало надежду того или иного рода, принимал он к сердцу и радовался, как ребёнок". И наш характер, т.е. характер русского народа "уважал он больше всего". И русский ум, во всех его проявлениях, русский толк, превосходство "пред другими народами в некоторых в некоторых отношениях - составляли его единственную гордость".

В последние годы своей жизни Языков стал живо интересоваться отечественным изобразительным искусством, проблемами художественного образования в России. Поэт считал, что своё "отечественное" средневековье обладает не меньшей художественной ценностью, чем западное. Он много читал и размышлял о древнерусской живописи и архитектуре, проявлял большое внимание к судьбе А.А. Иванова, оказывал ему духовную и материальную поддержку, его волновала судьба его картина "Явление Христа народу".

Последние три года своей жизни, Языков прожил в Москве, где он лечился у своего дерптского знакомого врача Ф.И. Иноземцева. Последнее лето Языкова, прошло в Сокольниках. Свежий воздух и лечение холодными водами несколько укрепили его. Но он простудился, две недели пролежал в лихорадке, а 26 декабря 1846 года поэт скончался. Похоронен Николай Михайлович был 30 декабря на кладбище Донского монастыря. В 1931 году его прах, так же как и прах Н.В. Гоголя и А.С. Хомякова, был перенесён и захоронен на Новодевичьем кладбище.

Http://www.pravaya.ru/ludi/450/11890

Хан Е.И .

Крупные поэты пушкинской поры, полногласно заявившие о себе в 20-е годы (если не раньше) и сохранившие творческую активность в последующий период, прежде всего в 30-40-е годы XIX в., перешагнули на своем пути некий исторический рубеж, расстались с одной эпохой и вошли в другую, более сложную. Каждый из них пережил это по-своему.

В общей картине это можно выразить так. 10-20-е годы: поэт окружен сочувственно внимающей ему аудиторией, он на виду, прославлен, ему многое удается – вплоть до того, что иной средний талант способен подчас блеснуть гениальностью... 30-е-40-е годы: поэт одинок, ходит молва об оскудении его дарования, он болезненно переживает охлаждение к нему публики, хотя впрочем, находятся и такие ценители, которые считают, что талант поэта мужает и углубляется, а мастерство совершенствуется, вопреки общепринятому мнению.

Такое положение вещей выглядит естественным и на широком историческом фоне (была эпоха подъема освободительного движения – наступила эпоха реакции), и просто в житейском смысле (были молодость и здоровье – теперь увядание и болезни). И все сказанное – с необходимостью, конечно, в каждом конкретном случае что-то прокорректировать и уточнить – небезотносительно к поэтическим судьбам В. А. Жуковского, П. А. Катенина, А. С. Пушкина, П. А. Вяземского, И. И. Козлова, Е. А. Баратынского, Н. М. Языкова и др.

Речь пойдет о Языкове. Хотелось бы поставить вопрос следующим образом: когда по-настоящему расцвел его талант – в 20-е годы или позже? Такой вопрос, по существу, возник уже при жизни поэта. Известна на этот счет точка зрения В. Г. Белинского, признавшего заслуги раннего Языкова-романтика и заклеймившего его творчество последующего периода. Известно и противоположное мнение, разделяемое славянофилами.

В «Былом и думах» А. И. Герцена есть отзыв о Языкове как о «некогда любимом поэте, сделавшемся святошей по болезни и славянофилом по родству»; Герцен в данном вопросе поддерживает Белинского и спорит со славянофилами. Для дальнейших поколений стихи Языкова – а вместе с ними и проблема выбора: что в них предпочесть? – вообще потеряли свою актуальность. Так, для П. Ф. Якубовича-Мельшина, составившего антологию «Русская муза», равно неприемлемы ни мажорность и гедонизм романтической языковской лирики 20-х годов, ни «ханжество и квасной патриотизм» позднего Языкова (исключения сделаны лишь для некоторых «идейных» стихотворений и выразительных пейзажных зарисовок).

Советские исследователи вернулись к этой проблеме, причем решали ее неодинаково. К. К. Бухмейер считает «счастьем», что никто, даже сам поэт, не в силах зачеркнуть сделанного им в 20-е годы, поздний же период характеризуется как отступление от передовых позиций. В. И. Кулешов свою статью о Языкове назвал «На гребне и на спаде волн», имея в виду под «гребнем» 20-е годы, а под «спадом»– завершающий этап творчества поэта.

В литературоведении имеется и противоположная точка зрения, по существу продолжающая линию славянофильства в оценках Языкова. Сошлемся хотя бы на книгу И. Н. Розанова о поэзии 20-х годов прошлого века. Ее автор причисляет Языкова к крупнейшим поэтам, привлекавшим к себе внимание в 20-х годах, но не посвящает ни ему, ни Баратынскому специального раздела. «30-е годы внесли в поэзию совершенно новые устремления, – отмечает он. – Рылеев и Дельвиг до них не дожили. Давыдов и Козлов на эти новые устремления почти не откликнулись. Характер творчества Баратынского и Языкова значительно изменился: оно стало более сложным. Вот почему двух последних удобно рассматривать в связи с последующей эпохой». Итак, языковское творчество в 30-е годы «стало более сложным» – значит, поэт вырос? На наш взгляд, высказывание И. Н. Розанова следует понимать именно в этом смысле.

В. В. Кожинов в книге «Как пишут стихи» сожалеет, что Языков недооценен читателями как поэт, объясняя это, в частности, тем, что любое издание его стихотворений открывают многочисленные ранние стихи, написанные в возрасте 17-23 лет, еще недостаточно зрелые. И многие просто «не добираются» до золотого фонда языковской поэзии – здесь исследователь называет в качестве лучших несколько стихотворений 30-40-х годов. Заметим, однако, что именно в возрасте до 23 лет Языков создал ряд стихотворений, по-видимому, недооцененных В. В. Кожиновым.

И почему речь не идет о второй половине 20-х годов, не менее плодотворных годах? Ведь Языков выступил в 30-е годы, будучи уже автором вершинного своего стихотворения – «Пловец» (1829). Но как бы то ни было, ясно одно: В. В. Кожинов отдает предпочтение позднему Языкову, следуя тем самым традиции славянофильства и в то же время смыкаясь с точкой зрения И. Н. Розанова.

Современники не могли не чувствовать, что возникает целый поэтический мир, своеобразный и самобытный, – в литературу пришла «студентская» муза Языкова. 30-е и 40-е годы эту музу – именно как «студентскую» и полюбившуюся определенному кругу читателей – ничем новым особенно не прославили. Приходилось привыкать к другому Языкову, а прежний будто бы остался в 20-х годах. Все это говорит о том, что 20-е годы для Языкова – не только начало поэтического пути (первые стихотворения датированы 1819 г.), но в подлинный расцвет дарования.

Но вот заканчивается дерптский к начинается московский период. Студенческие кутежи, вольнодумство – все осталось в прошлом: в лирике рубежа 20–30-х годов и далее время от времени слышатся лишь отголоска прежних мотивов, и, как правило, их роль – подчеркнуть контраст между тем, что было, и тем, что стало. Новый Языков «трезв», задумчив, серьезен, чувствования и переживания теперь глубже, чем раньше; меньше удальства, но больше человечности. Все это накладывает особый отпечаток на поэтическое творчество нового периода.

Интимная лирика обретает несколько иную тональность. Возросшая духовность поэта отнюдь не исключает былого эротико-гедонистического начала, но в целом звучание любовных стихов намного усложняется и обогащается, вобрав в себя весь зрелый опыт пережитого и переживаемого, гамма чувств и страстей становится полногласной и как бы стереофоничной: тут и реминисценции бурных молодых восторгов, и воспоминания о невозвратных потерях, н щемящие ноты тоски, разлуки, и нежность, и надежда на счастье.

Насколько все в этом отношении было проще и примитивнее в Дерпте! Но с тех пор многое переменилось: смерть женщины, которую Языков любил, начавшийся недуг, внесший в жизнь поэта мучения и разлад, – все это мало располагало к легкой, изящной и бездумной эротике, которой в 20-е годы Языков-лирик нередко отдавал дань. Впрочем, сгущать мрачные краски пока не приходится. Начало московской жизни для Языкова было связано и с целым рядом отрадных впечатлений, это чувствуется и по его любовной лирике. Она поистине многомерна, несводима к какому бы то ни было одному доминирующему тону – печальному или радостному, плотскому или духовному. Имеются в виду хотя бы такие стихотворения, как «Весенняя ночь», «Ау!», «Воспоминание об А. А. Воейковой».

В поэтическом мироощущении и мировоззрении Языкова московского периода наметилась некая оппозиция вечных, непреходящих ценностей по отношению ко всему временному. В числе первых – семисотлетняя Москва, с золотыми крестами над древними соборами, твердыни стен и башен, сердце России, величавый символ народного бессмертия, источник неиссякаемой жизни и неиссякаемого вдохновения.

Москву Языков полюбил еще больше, чем свою родную «матушку Волгу». И бывший дерптский бурш начинает славить в своих стихах древнюю белокаменную столицу Руси, главным образом ее старину. Это естественно подготавливало и предваряло последующее пламенное приятие Языковым идей славянофильства. И едва ли следует удивляться тому, что путь к славянофильству проделал человек с немецким, дерптским образованием, в котором «западнического» было гораздо больше, чем «славянофильского».

Такими своего рода «западниками» были многие славянофилы на том или ином этапе их деятельности: И. В. Киреевский пробовал издавать журнал «Европеец» (совсем не то, что впоследствии «Москвитянин»!), А. С. Хомяков изучал древних римлян, П. В. Киреевский учился в Мюнхене и был превосходным знатоком истории и культуры Запада, К. С. Аксаков увлекался философией Гегеля и немецкой поэзией – а между тем это цвет русского славянофильства. И Языков в этом смысле не исключение.

Славянофильство Языкова – большая историко-литературная проблема. Тут много спорного и сложного, и мы, конечно, не можем претендовать на безошибочность суждений по данному поводу.

Однако хотелось бы снять с поэта хотя бы часть обвинений, которые в этой связи принято ему предъявлять. Выше уже шла речь о распространенном мнении, согласно которому Языков, сделавшись «святошей», чуть ли не ханжой, изменил тем самым идеалам своей юности, своему былому вольнолюбию 20-х годов. В резкой поэтической полемике Языкова с западниками усматривается гнусный политический донос, взмах «полицейской нагайки». Вполне ли это справедливо?

Новая программа Языкова намечается уже в стихотворении «Ау!» (1831). Там, в частности, есть такие строки:

О, проклят будь, кто потревожит

Великолепье старины,

Кто на нее печать наложит

Мимоходящей новизны!

Четверостишие это предваряет последующие выпады Языкова в адрес западников. Если бы эти же слова прозвучали в 40-е годы, ни у кого не возникло бы сомнений относительно того, на чьи головы Языков обрушивает свои проклятья, кого имеет в виду: конечно же, Белинского, Герцена, Чаадаева, Грановского – словом, западников. Но это 1831 год, до полемики славянофилов с западниками пока далеко. И тем не менее – слово сказано и с каким запалом!

Далее. Можно ли видеть во всем этом, и в частности в приведенных строках, измену идеалам свободолюбия? Оплакивая в 1826 г. смерть Рылеева, Языков писал об огневых искрах свободы, которые называл «убранством наших дней». А через пять лет – инвективы, как будто брошенные в лицо самым передовым людям России. Но, «по размышленьи зрелом», никаких противоречий мы здесь не обнаружим. Обратим внимание на слова «наших дней»: искры свободы, в понимании Языкова, – ценность временная, преходящая, измеряемая днями, а не столетиями. Другое дело – «великолепье старины», которое сияет до сих пор и будет еще сиять века, – это уже ценность вечная и непреходящая.

Кроме того, стихотворение «Ау!» отчасти продолжает традицию поэзии декабристов. Оно созвучно стихам К. Ф. Рылеева из поэмы «Войнаровский»: «Я не люблю сердец холодных: /Они враги родной стране,/ Враги священной старине...» Кто же в этом отношении ближе к декабристской поэзии – западники или Языков вместе со славянофилами? Очевидно, славянофилы.

В процессе работы над циклом «Ненаши» Языков написал элегию «Есть много всяких мук – и много я их знаю». На нее хотелось бы обратить особое внимание, поскольку здесь схвачено нечто такое, что не было доступно прекраснодушному удальцу, каким казался и в значительной мере был Языков в 20-е годы.

Тяжелая, разрушительная болезнь отразилась, по всей видимости, и на психике поэта. В Германии, в годы лечения, его, как описано позднее в элегии, посещал некий призрак – не то демон, не то двойник, а может, и то и другое вместе (ситуация Фауста, Ивана Карамазова и особенно Адриана Леверкюна). Являвшийся поэту черт был «неуклюж, и рыж, и долговяз», «томитель» и «надоедник». Он приносил больному поэту стихи. (Известный мотив: демон подсказывает поэту стихи, с тем чтобы тот выдал их публике как свои собственные.) От этого бесовского наваждения больного спас врач, которого Языков метко называет «восстановитель мой». В самом деле, вернуть единство и целостность раздвоенному сознанию – это и означает «восстановить» его.

В литературную эпоху 30-40-х годов распространяются мотивы рокового двойничества. Им отдал дань Н. В. Гоголь, двумя годами позже языковской элегии появилась повесть Ф. М. Достоевского «Двойник». Языков не кому-нибудь, а именно Гоголю писал по поводу своей элегии: «Не всякий может оценить ее достоинство, тут нужен взгляд знатока, но ты, мой любезнейший, должен отдать ей должную похвалу, ты, который умеешь крепко ограждать себя от надоедников и который истинно геройски защитился от предмета этой элегии!» Впрочем, надежды Языкова не оправдались.

Гоголь вообще неодобрительно относился к тем стихам поэта, в которых нашли отражение его «скучания среди немецких городов», и эту элегию скорее всего отнес к их числу. Таинственный визитер, мучивший Языкова своей назойливостью, – немец: «И немец, и тяжел...» Это понятно: событие не случайно происходит в стране Гете, Фауста и Мефистофеля.

Любопытно, что комментаторы пробовали угадать: кого же все-таки имел в виду Языков, какого докучливого стихотворца? И естественно, этого «установить не удалось».

«Языков и Германия» – тема обширная. Ее истоки уходят в ранний, дерптский период, когда русский поэт серьезно изучал культуру Германии, его произведения часто переводились на немецкий язык, он поддерживал дружеские связи и временами шутливо ссорился с «молодою немчурой» Дерпта.

Затем – злобные выпады по адресу «немчуры» со стороны Языкова-славянофила. Далее – демонологический этюд 1844 г. и сопутствующие ему германские ассоциации, придавшие особый колорит рассматриваемой элегии.

Последнее произведение Языкова – «Липы», поэма с жанровыми чертами стихотворного фельетона и физиологического очерка, написанная за несколько месяцев до смерти поэта. Один из главных героев поэмы – немец, аптекарь Кнар. Он, его семья, их ближайшее окружение (тоже немцы Поволжья: ремесленники, чиновники, военные) обрисованы тепло и сочувственно, без какой бы то ни было славянофильской неприязни. В центре внимания автора – печальная судьба семьи Кнара, пострадавшего от произвола сильных мира сего, власть имущих. Языков обратился к теме «маленького человека», столь волновавшей писателей натуральной школы в 40-е годы.

Это сближение с традициями натуральной школы характерно не только для Языкова, но и для некоторых других поэтов, переживших романтическую эпоху 20-х годов (В. К. Кюхельбекер, П. А. Катенин).

Поэма «Липы» подводит своеобразный итог творческим отношениям Языкова и Пушкина, складывавшимся еще в 20-е годы. Это было время оживленных контактов между двумя поэтами – встречи, споры, обмен дружескими посланиями. Отзвук стихов Языкова слышался в лирике Пушкина, совпадали целые строки в их стихотворениях («Молю святое провиденье», «Под голубыми небесами»). Пушкинский Ленский писал «темно и вяло» – в этом же, точно в таких выражениях, обвинял себя самого Языков («Мой Апокалипсис»). Оба поэта воспевали Тригорское. Есть и другие соответствия. Но били и расхождения у Языкова с Пушкиным. Как известно, Языков несочувственно относился к «Евгению Онегину», считая его рифмованной прозой. Для нас в данном случае важно не то, что это мнение ошибочно, а другое. По-видимому, Языков своего мнения не изменил до конца жизни, но отношение его к «рифмованной прозе» резко переменилось, о чем и свидетельствует поэма «Липы». Она написана онегинской строфой, хотя и пятистопным, а не четырехстопным ямбом, причем в манере, которую раньше Языков себе не позволил бы, видя в этом большой недостаток. Вот несколько характерных в этом отношении строк:

Сапожник, и жена его Бригита Богдановна, и дочь их Маргарита...

Эти антипоэтизмы – демонстративный шаг к «рифмованной прозе». Языков, приблизившийся к натуральной школе, теперь смотрел на вещи иначе. Для современников это осталось незамеченным: поэму «Липы» запретила цензура, она увидела свет лишь в 1859 г., много лет спустя после смерти поэта.

По «восходящей» или «нисходящей» линии развивалось творчество Языкова? Вопрос спорный. Важно учитывать многогранность личности поэта и сложность, противоречивость его творческого пути. И если говорить не только о взлетах, но и о падениях Языкова, то необходимо иметь в виду, что эти падения приближали его к тем глубинам, которые были бы ему недоступны при равномерном поступательном движении вперед, без срывов и заблуждений. Гладкого пути, очевидно, не было.

Л-ра: Филологические науки. – 1979. – № 4. – С. 27-31.

Ключевые слова: Николай Языков, критика на творчество Языкова, критика, скачать критику, скачать бесплатно, реферат, русская литература 19 века, поэты 19 века

Николай Михайлович Языков родился 4 марта 1803 года. Его отец, богатый симбирский помещик, оставил детям значительное состояние, которое позволило им получить хорошее образование и вести впоследствии независимый образ жизни. Оба старших брата Языкова, Петр Михайлович и Александр Михайлович, учились в Горном кадетском корпусе, считавшемся одним из лучших учебных заведений в России. Туда же был отдан в 1814 году одиннадцатилетний Языков. Через пять лет, не окончив курса, он перешел в Институт корпуса инженеров путей сообщения, пробыл там год и был исключен за непосещение занятий. Математические науки и казенный дух заведения тяготили Языкова, вкусы и наклонности которого к этому времени уже успели определиться. Еще в Горном корпусе Языков, по-видимому, поверил в свое поэтическое дарование. Этому способствовали и литературные знакомства старших братьев, и непосредственное окружение Языкова в корпусе. Особая роль тут принадлежала преподавателю А.Д. Маркову, который занимался с Языковым приватно русским языком и, первым предузнав в нем поэта, поощрял его к поэтическим занятиям. Марков привил Языкову вкус к поэзии XVII века, в частности – к Ломоносову и Державину. Ему, должно быть, Языков обязан и пробуждением интереса к русской истории, существенного для его поэзии и формирования общественных взглядов. Среди корпусных соучеников Языкова многие писали стихи, а иные даже печатались в журналах (А.Н. Кулибин, А.Бальдауф). Молодые поэты обменивались стихотворными посланиями, были друг для друга ценителями и критиками. Например, первое опубликованное стихотворение Языкова было посвящено Кулибину. Исключенный из института, Языков некоторое время провел на родине, в Симбирске, но весной 1821 года, по настоянию братьев, он возвращается в Петербург с намереньем продолжить образование – уже в университете. Однако в 1821 году в Петербургском университете, с приходом на должность попечителя известного реакционера Рунича, начались преследования либеральной профессуры. Поэтому на семейном совете было решено, что Языкову лучше поступить в Дерптский университет, славившийся своими научными силами и сохранявший некоторые привилегии и вольности. Осенью 1822 года Языков отправляется в Дерпт, ныне Тарту, и весной следующего года, усовершенствовавшись в немецком языке, поступает на философский факультет. Последний год, проведенный в Петербурге, утвердил Языкова в намерении стать поэтом. «Большая часть времени» его проходит, как он признается он брату, «в сочинении стихов». «Важнейшее и почти единственное…удовольствие его в Петербурге» составлял в этот год театр. В это же время он увлекается Байроном. Переехав в Дерпт, Языков не только не утратил свои связи с литературной средой, но еще более расширил и укрепил их. По совету А.Ф. Войекова, жившего в то время в Дерпте, он поселился у секретаря Дерптского уездного суда, известного переводчика русских поэтов на немецкий язык Фон Дер Борга, и почти сразу принялся помогать ему а работе, помогая выбирать для переводов все наиболее примечательное в русской литературе. Ловкий и предприимчивый издатель и известный поэт, почувствовавший в молодом поэте незаурядный талант, Войеков оказывал Языкову всяческое внимание. Имея в виду нужды своего журнала («Новости литературы») и не желая терять из виду Языкова, он рекомендовал его своим знакомым и родным. Здесь, в Дерпте, Языков познакомился с А.А. Войековой (племянницей Жуковского), увлечение которой оставило заметный след в его жизни. Она оказала на поэзию Языкова самое благотворное влияние: заставляла относиться с уважением к своему призванию, побуждала писать стихи и была их строгим и разборчивым ценителем. Несмотря на рассеянный образ жизни и активную творческую деятельность, Языков приобрел в эти годы солидные познания в области русской и мировой истории, овладел в совершенстве немецким языком, открывшим ему путь к немецкой литературе; небезуспешно занимался он латинским и греческим языками, статистикой, государственным правом и даже политической экономией. Читал Языков в это время очень много, и по-русски, и по-немецки, увлекался Шекспиром, Кернером, Тиком, Кальдероном, с интересом относился к творчеству Пушкина, Крылова, увлекался Карамзиным, как автором «Истории государства Российского», очень много и серьезно занимался историей. Правда, уехал Языков из Дерпта «свободно-бездипломным», так как не решился держать экзамен за университет, но дело было вовсе не в недостатке познаний. По его словам, он не хотел терять времени, добиваясь чего-то, что ему не нужно, так как чувствовал себя «способным существовать для одной поэзии и одной поэзией». В творчестве Языкова легко выделить два периода. Первый – дерптский – охватывает 1820-е годы и завершается примерно 1833 годом, выходом первого сборника стихотворений поэта. Второй – московский и заграничный – тянется с 1834 по 1846 год. Конечно, это деление условно, однако конец 1820-х – начало 1830-х действительно явились в поэзии Языкова своего рода высшей точкой подъема и одновременно отправным пунктом его движения в другом направлении. В эти годы по общественным и политическим взглядам Языкова можно сблизить с декабристами. Хотя его и нельзя назвать оным. Крайне расплывчаты были его идеалы, его вольнолюбие не было особенно стойким и серьезным. Однако искреннее возмущение, отвращение к гнету и тирании побудили Языкова создать в период с 1823 по 1826 год произведения, что называется, революционного характера. Поэтическая индивидуальность Языкова сформировалась в 1823 года. Это было время общественного подъема, предшествовавшего восстанию 1825 года, а в литературе - ожесточенных споров о направлении русской поэзии и первых побед романтизма. Большинство из дошедших до нас ранних стихотворений Языкова явно несамостоятельны; однако ими он сразу заявил о своей приверженности романтизму. Послания Языкова к Кулибину, Очкину, брату («Столицы мирный житель») и даже стихотворение 1823 года «Мое уединение» с их характерными темами (невзгоды судьбы, утешения любви и дружбы, сладость уединенной жизни и воспоминаний) были типичными для того времени подражаниями Жуковскому и Батюшкову. И в этих первых стихотворения еще нет ничего собственно языковского, это лишь первые романтические опыты и не более. Только в «Песне короля Регнера», «Моей родине» и посвящении брату А.М. Языкову («Тебе, который с юных дней…»), написанных в конце 1822 года, обнаруживается талант молодого поэта, время от времени возникают характерные для него в будущем мотивы и поэтические интонации, привлекши впоследствии внимание Дельвига, а вскоре после него и Пушкина. В 1820-е годы Языков одним из первых среди декабристских поэтов обратился к своеобразному «жанру» песен баянов или бардов на поле битвы. Языков, как подмечает Ю.М. Лотман, в отличие от своих предшественников, не боится брать эпохи порабощения и поражения русского народа, и это только увеличивает связь его «песен» с современностью, резче обозначает их агитационную направленность. (стихотворения «Ротчеву» 1826 г. и «Бард на поле битвы» 1826-1828гг.) Как и другие поэты декабристского направления, он искал в истории поучительных примеров для современников. Отсюда в его поэзии широкая система своеобразных намеков, употребление слов-сигналов, вызывающих политические ассоциации (свобода, рабы, цепи, честь, отчизна и пр.), другими словами, ряд приемов характерных для вольнолюбивой лирики той эпохи. Однако было в этих стихах и что-то новое, свойственное ему одному… В частности, по стиховому темпу Языков не только резко отличался от поэтов XVIII века, но и занимает, образно говоря, первое место среди поэтов своего времени. Типичные для Языкова пропуски ритмических ударений на первой и третьей строфе четырехстопного ямба создают впечатление того страстного поэтического «захлеба», который поражал современников поэта и до сих пор поражает нас. Когда с толпой отважных братий Ты грозно кинешься на бой, - Кто сильный сдержит пред тобой Врагов тьмочисленные рати? Кто сгонит бледность с их лица При виде гневного бойца? В языковской громкозвучности, эффектности таилась и некоторая опасность: порой она отзывалась холодностью чувства, могла обернуться даже безвкусицей. Но таких срывов в первой половине 1820-х годов у Языкова практически нет, его охраняло глубокое и подлинное лирическое чувство. Строя период, Языков умело использует и старые, накопленные одой XVIII века средства. Он часто прибегает к риторическим вопросам, характерным одическим восклицаниям. Но в отличие от поэтов XVIII` века его мысль не развивается обстоятельно и плавно. Языков старается выговорить ее одним дыханием (очень част его период – это одно предложение), причем само развертывание мысли – это всегда нарастающее движение к кульминации. («К Давыдову») Немаловажны были заслуги Языкова и в обновлении образной системы и словаря высокой поэзии. В конце 1810-х – начале 1820-х годов в гражданской лирике, в пределах определенных устойчивых стилей дает себя знать та же тенденция к омертвлению поэтического словаря. Одни и те же слова и образы, переходящие от поэта к поэту, из стихотворения в стихотворение, призванные вызывать один и тот же привычный круг ассоциаций, - в какой-то мере утрачивали свое предметное значение, а, значит, и выразительность. По мере дальнейшего развития романтизма происходит разрушение устойчивых стилей. У Языкова это стало явлением характернейшим и принципиальным. Он сознательно и постоянно заботился об обновлении поэтического словаря, добиваясь особой весомости образа и слова. Впечатления поэтической свежести Языков достигает в основном двумя путями. Наиболее популярный заключается в оживлении омертвевшего словаря высокой поэзии, в возвращении словам их живого, конкретного значения. Это явление можно наблюдать у Языкова хотя бы на примере «Рока» - одного из его ранних стихотворений. Смотрите: он летит над бедною вселенной. Во прах, невинные, во прах! Смотрите, вот кинжал в руке окровавленной И пламень Тартара в очах! Увы! Сия рука не знает состраданья, Не знает промаха удар! Этот способ оживления, конечно, принадлежит не одному Языкову. Он был открыт для русской поэзии еще стихами Державина… Но главная заслуга Языкова была в том, что в его творчестве мысль и чувство гражданина обрели правдивое выражение. Конечно, здесь главенствующая роль принадлежит Пушкину и Грибоедова, однако Языков сделал немаловажный и совершенно особенный вклад в решение этой задачи. Белинский видел историческую заслугу Языкова только в том, что его оригинальные стихотворения «дали возможность каждому писать не так, как все пишут, а как он способен писать, следственно, каждому дали возможность быть сами собой в своих сочинениях». В 1823 году был написан цикл застольных песен Языкова, в которых муза его, как писал он братьям, появляется в «бархатной шапке, с дубовою ветвию», то есть в студенческом одеянии. Песни эти, как и многие другие произведения Языкова, не были напечатаны при его жизни. Среди современных ему поэтов Языков ближе всего стоял к Денису Давыдову. Их роднило многое: биографизм, колоритность изображаемой сферы (у Давыдова гусарской, у Языкова – студенческой, «бурсацкой»), быстрый стиховой темп. Но за внешне сходными поэтическими чертами у Давыдова и Языкова стоит разное содержание. Один воспевает и славит такие человеческие качества, как простодушие, прямота, мужество, преданность отечеству; другой поэтизирует, прежде всего, высокое наслаждение гражданской свободой. Центральное место среди студенческих произведений Языкова должно отвести его песням, в которых наиболее ярко проявились лучшее черты его вольнолюбивой поэзии. В общем потоке декабристской лирики эти песни Языкова отличаются не столько глубиной и силой политической мысли (в этом отношении они, как и другие его стихотворения не представляют собой ничего исключительного), сколько политической дерзостью, своеобразным вызовом самодержавию. Их достоинство и особенность составляет упоение независимой жизнью, возможностью свободно мыслить и жить. В этом был пафос студенческой лирики Языкова и особая заслуга его перед русской и, в частности, перед декабристской поэзией. Песни Языкова возникли в русской литературе, разумеется, не на пустом месте. Им предшествовали и сопутствовали, кроме гусарских стихов Дениса Давыдова, русская «анакреонтика», лицейская лирика Пушкина и стихи поэтов- декабристов, воспевавших дружеские пиры. Не бесследно прошли для формирования языковской поэзии также застольные песни Гете и Шиллера, широко распространенные в Дерптском университете, и немецкие студенческие песни, распевавшиеся на комерсах – корпорационных пирушках. При всем том Языков нашел в песнях свой тон, свой характерный колорит. Его песни отличаются живой бытовой окраской. Он создает конкретный образ русского студента в Дерпте, человека, ускользнувшего на время от бдительного полицейского надзора, от близости к русскому самодержавию, наслаждающегося своим вольным житьем: Здесь нет ни скиптра, ни оков, Мы все равны, мы все свободны, Наш ум – не раб чужих умов, И наши чувства благородны… Острый политический намек, вольная шутка отличает его песни от произведений его предшественников, отвлеченно славящих дружбу, юность, свободу и вино, горячащее сердце и головы. Наш Август смотрит сентябрем – Нам до него какое дело… Пускай святой триумвират Европу судит невпопад… « У меня пьянство свое, - писал Языков, - оно, так сказать, mare clausum моей поэзии». Пушкин и Гоголь сравнивали поэзию Языкова с хмелем. «Человек с обыкновенными силами, - говорил Пушкин, - ничего не сделает подобного. Тут потребно буйство сил.» «Буйство» стихотворений Языкова как нельзя лучше передавало опьяняющее чувство легкости, смелости, свободы, владеющее его лирическим героем. Песни были зерном созданного Языковым образа поэта-студента, который, однако, по своему общественному содержанию не может быть полностью сведен к их дерзкому, но несколько поверхностному вольнолюбию. В формировании этого образа, расширяя и углубляя его, принимали участие также и такие стихотворения Языкова, как «Муза», «Поэт свободен. Что награда…», в которых Языков говорит о независимости поэта и торжестве свободного искусства над «разнузданной силой» тирании; и типично декабристские, с уроком для современности, произведения его на историческую тему – «Евпатий», «Новгородская песнь», примыкающие к его песням бардов и баянов; и горькие политические элегии Языкова. Сюда причастны также интимная лирика поэта и его дружеские послания. Любовные стихотворения Языкова в 1820-е годы, почти все связанные с именем А.А. Войековой, большей частью окрашены чувством досады и разочарования. «Божество» поэта, его «рай», «звезда», указавшая ему путь вдохновений и пробудившая в нем «любви чарующую силу», оказывается далеко не идеальной, а сама любовь – несерьезным увлечением. По форме эти стихотворения привлекают внимание своей поэтической смелостью. С трудом они могут быть названы элегиями, этот жанр в творчестве Языкова оказался сильно разрушенным. Наполненный новым содержанием, он почти совершенно (исключение составляют политические элегии) утратил черты высокого стиля. Более того, большей частью элегия выступает у Языкова как жанр «низкий». Просторечия, нарочитая небрежность языка, смелые поэтические сравнения – все это встречается у Языкова более чем где-нибудь именно в элегиях. Смысл и стилистический эффект этих стихотворений обычно сосредоточены ближе к концу, в последних строфах. В первых же частях ироничный тон едва заметен. Теперь мне лучше: я не брежу Надеждой темной и пустой, Я не стремлюсь моей мечтой За узаконенную межу В эдем подлунный и чужой. Во мне уснула жажда неги. Неумолимый идеал Меня живил и чаровал – И я десятка два элегий Ему во славу написал. Но внезапно вторгающийся смелый оборот (в данном случае просторечное «с десятка два») подготавливает иронический поворот концовки. Но тщетны миленькие бредни: Моя душа огорчена, Как после горестного сна, Как после праздничной обедни, Где речь безумна и длинна! Как правило, в этих концовках Языков прибегает к изысканно дерзким, бытовым и часто «низким» сравнениям: И как сибирская пищуха Моя поэзия поет. И глупость страсти роковой В душе исчезла молодой… …Так, слыша выстрел, кулики На воздух мечутся с реки… Языковские дружеские послания первой половины 1820-х годов развивают темы его вольных песен, но по сравнению с этими песнями в них более отчетливо звучит мотив благородного служения родине: независимая свободная жизнь готовит молодые сердца к подвигам «чести и добра», учит их не унижаться перед самовластьем и не считать «закон царя» «законом судьбы». К середине 1820-х годов, времени расцвета дарования Языкова относится его известный пушкинский «цикл» - «Тригорское», послания к Пушкину, няне Пушкина… Языков встретился с Пушкиным летом 1826 года, приехав для этого в Тригорское, имение своего дерптского приятеля А.Н. Вульфа. Инициатива знакомства принадлежала Пушкину, который первым обратился к Языкову посланием («Издревле сладостный союз…») и пригласил его приехать. В этих стихотворениях встреча с Пушкиным, очаровавшим Языкова талантом, умом, свободолюбием, предстает как некий пир в честь вольности и вдохновения. Все обстоятельства и подробности этой встречи окрашиваются в соответствующие тона. Тригорское – это страна, …где вольные живали Сыны воинственных славян, Где сладким именем граждан Они друг друга называли, - это Приют свободного поэта, Не побежденного судьбой. Пушкин для Языкова «вольномыслящий поэт, наследник мудрости Вольтера». Беседуя, поэты летают «мыслью вдохновенной» в «былых и будущих веках»…Даже Волга – родина Языкова, так часто им воспеваемая, первый и единственный раз становится в этих стихах «рекой, где Разин воевал». В споре Пушкина с самодержавием Языков решительно и демонстративно принимает сторону поэта: Теперь, когда Парнаса воды Хвостовы черпают на оды И простодушная Москва, Полна святого упованья, Приготовляет торжества На светлый день царевенчанья, - С челом возвышенным стою Перед скрижалью вдохновений И вольность наших наслаждений И берег Сороти пою! («А.С. Пушкину») В стихотворениях пушкинского «цикла», во многих отношениях являющихся вершиной поэтических достижений Языкова, он показал себя и мастером пейзажной лирики. В творчестве Языкова первого периода почти нет просто описательных, пейзажных произведений (исключение составляет стихотворение «Две картины», но и оно по замыслу часть поэмы). Однако встречающиеся у него в это время изображения природы значительны, интересны и до сих пор сохраняют силу своего воздействия. Очевидно, что в описательной поэзии Языков, как и Рылеев, во многом был учеником Пушкина, но, несомненно, и его поэтическое своеобразие. Оно сказывается, прежде всего, в самом подходе к изображению природы. Языков рисует не просто виды, пейзажи, картины – он рисует явления природы. Что бы он ни изображал – бурю ли и грозу или свежее утро, лунную ночь, томительно жаркий день – это именно явления природы, о которых поэт говорит торжественным, «ломоносовским», «державинским» языком, добиваясь при помощи смелых поэтических образов свежести, реальности этих величественных картин: Бывало, в царственном покое Великое светило дня, Вослед за раннею денницей, Шаром восходит огневым И небеса, как багряницей, Окинет заревом своим; Его лучами заиграют Озер живые зеркала; Поля, холмы благоухают, С них белой скатертью слетают И сон и утренняя мгла… Характерно, что языковские картины природы всегда даны в движении, в процессе перехода из одного состояния в другое, они совершаются, как и подобает природным явлениям. Сверкающие утро на озере сменяется душной ночью («Две картины»), душный день – ночной грозой, причем сама гроза собирается медленно, постепенно приближаясь и нарастая, и наконец разражается громом, ливнем, молнией («Тригорское»). После декабря 1825 года вольнолюбивый пафос стихотворений Языкова заметно ослабевает. Его стихотворения и переписка 1826 года свидетельствует еще о верности прежним настроениям, о негодовании, которое пробуждают в нем репрессии правительства, жестокость и лицемерие… В стихотворениях 1827 года того же пушкинского «цикла» Языков говорит уже главным образомо «сельской», «милой и безгрешной» свободе, о вражде и презрении Пушкина уже не столько к самодержавию, сколько к «ласкам» и «изменам» людским. Теперь его восхищение пылкими беседами о свободе в «былых и будущих веках» сменяется умилением патриархальной стороной, оживающей в «пленительном рассказе» Арины Родионовны про «стародавних бар» «почтенные проказы». Очень показателен для новых настроений Языкова цикл студенческих песен 1829 года. Нет уже здесь ни политических намеков, ни смелых шуток. Свобода теперь понимается как свобода студента-гуляки, которому «разгульные красотки» и вино полностью заменяют «Волхов, Тибр и Иппокрену» (то есть вольность и вдохновение). Большое место начинают занимать у Языкова (снова, как и в начале 1820-х годов) интимные дружеские послания и любовные элегии. Преобладающее содержание этих, очень похожих друг на друга посланий, - затянувшееся прощание с Дерптом, воспоминание о веселой и вольно протекшей юности, жалобы на оскудевшее вдохновение. По форме – это все напутствия друзьям, выходящим на самостоятельную жизненную дорогу. Поскольку из творчества Языкова постепенно уходит большое общественное содержание, интимная тема становится в нем особенно заметной. Это сознает и сам Языков. «Все переменилось, - жалуется он в 1830-ом году своему дерптскому товарищу, - жизнь и поэзия моя!»: Гляжу печальными глазами На вялый ход мне новых дней И славлю смертными стихами Красавиц родины моей! Восторг в его стихах это теперь по большей части упоение любви, само вино – образ любовного хмеля. В эти же годы появляются в стихотворениях Языкова библейские мотивы и образы, предвещающие такие его стихотворения 1840-х годов, как «Сампсон» и «Землетрясенье». (Сампсон, он же Самсон – древнееврейский герой, отличавшийся огромной силой, секрет которой заключался в его волосах.) Раньше поэт Языкова – это или баян, традиционный в декабристской литературе певец-воин, поющий славу героям и пламенной любви к свободе, или независимый, свободный гений, для «торжественных трудов» которого не может служить наградой «милость царственного взгляда» и «восхищение рабов». Теперь же миссия поэта представляется ему высоким, «избранническим» служением мудрости и добру. Поэт призван смягчать своим пением равно и муки раба и жестокость «венчанного произвола». Во второй период творчества Языков, развиваясь в направлении, предуказанном русской поэзии Пушкиным, отказывается от образа поэта- студента. И не только потому, что он покинул Дерпт и университет. Основная причина в том, что образ этот, утратив после декабря 1825 года наиболее значительные и привлекательные черты, а с ними прогрессивный общественный смысл, изжил себя. Первые попытки Языкова создать эпическое произведение относятся еще к 1820-м годам. Правда, в это время Языкову так и не удалось написать романтической поэмы, ни даже наметить в этой области что-либо существенно новое. Языков, претендовавший на одно из первых мест в литературе, очень ревниво относившийся не только к успехам поэтов пушкинского окружения, но и к славе самого Пушкина, живо ощущал необходимость выступить с поэмой. Первая его проба в этом роде датируется 1823-1824 годами, временем, когда Языков узнает о “Братьях-разбойниках” и других поэмах Пушкина, а позже увидел печатное издание “Бахчисарайского фонтана”. Причем надо сказать, что побуждение написать поэму было у Языкова тем сильней, что известные ему пушкинские поэмы ему совершенно не нравились. Прочтя в списках“Бахчисарайский фонтан”, он утверждал, что “эта поэма едва ли не самая худшая из всех его прежних», что стихи ее «вялы, невыразительны и даже не так гладки, как в прочих его стихотворениях». И хотя он изменил мнение, познакомившись с печатным изданием поэмы, однако и тогда высказывает сожаление, что «Пушкин мало или, лучше сказать, совсем не заботится о планах и характерах и приводит много положений, с его точки зрения ненужных и лишних». Одной из самых популярных тем в 1820-е годы была так называемая ливонская тема. Как показывают исследования, интерес к жизни прибалтийских стран, в частности к Ливонии, был характерен для многих поэтов декабристского круга. «Отсутствующий в русской старине мир рыцарского средневековья, - пишет С.Г. Исаков, - был найден в Ливонии, составной части Российской империи.. Феодальная пора Ливонии оказалась тем долгожданным отечественным рыцарским средневековьем, о котором мечтали романтики». Именно в таком плане Ливония привлекала Языкова. Быт и нравы орденской Ливонии, русско-ливонские войны (особенно эпоха Ивана Грозного и взятие Вендена), Петр в Ливонии и Паткуль – вот излюбленные мотивы произведений на ливонскую тему в 1820-е – 1830-е годы. И почти всем им отдал дань Языков. В 1824 году им было написано стихотворение «Ливония», которое представляло собой вступление к одной из задуманных им ливонских поэм (вероятнее всего, к «Меченосцу Арану»), затем начало поэмы «Ала» и приписка к ней. В 1825 году Языков оставляет «Алу» для написания новой поэмы – «Меченосец Аран». Ливонские поэмы, как и начатая во время летней поездки в Симбирск поэма о волжских разбойниках, не были завершены. От них остались лищь лирические вступления, зачины, пейзажные фрагменты. Кроме сцены боя в «Меченосце Аране» Языкову не удалось создать ни одной сцены, ни одной (не пейзажной) картины. И хотя он ссылается на отсутствие специальных знаний, мешающее ему закончить поэмы, главной причиной их незавершенности все же является нечто другое. Во-первых, это объясняется явным преобладанием у Языкова лирического дара над эпическим. Он не владеет повествовательной интонацией. Во-вторых, пытаясь создать романтическую поэму. Языков отталкивается от Пушкина и идет по уже исхоженному и потому не плодотворному пути. Языков, не понявший и не принявший принципиальной новизны пушкинских поэм, пытается противовпоставить в пределах романтизма свой путь, что практически привело его, если судить по первой части «Арана» к следованию русской так называемой байронической традиции. В частности, упомянул Байрона Александр Сергеевич Грибоедов, прочтя первую песнь «Меченосца Арана», чем вызвал недовольство Языкова. И именно эти замечания заставили поэта задуматься об изменении плана поэмы… Но только в последующие 1830-1840-е годы Языкову удалось овладеть повествовательностью и создать ряд законченных эпических произведений. В этот же период намечается в творчестве Языкова и выход за пределы романтического стиля. Языков оставил Дерпт в 1829 году. Приехав в Москву, он поселился в доме Елагиных – Киреевских, родственников его дерптского приятеля Петерсона. Завязавшаяся в ту пору дружба с этой семьей длилась потом всю жизнь Языкова и имела для него большое значение. Первый год живя в Москве, Языков предполагал сдать экзамен за университет, но вскоре обнаружилось, что у него недостает для этого необходимых документов и достать их теперь невозможно. Поэтому для получения чина Языков в 1831 году поступил в Межевую канцелярию, где до него числились еще два поэта – Вяземский и Баратынский. Писал он в это время очень много и с новым вдохновением. В кругу Киреевских Языкова воспринимали восторженно, и это несомненно способствовало продуктивности его поэтической деятельности. Печатался Языков в «литературной газете», «Московском вестнике», альманахе «Денница» Максимовмче, в «Европейце» Киреевского. В 1833 году вышла первая книга стихов Языкова. Появление ее было фактом, значительным не только в биографии Языкова, но и в истории русской поэзии, хотя половина написанного к этому времени Языковым осталась за пределами книги, в том числе лучшие его песни и вообще почти все произведения, вольные в политическом и религиозном отношении (книга к тому же пострадала от цензуры). На этот с борник пришло множество отзывов, среди которых были отзывы Полевого и Киреевского. В том же году вышедший в отставку Языков уехал к себе в Симбирскую губернию, где жил вплоть до 1838 года, лишь изредка наезжая в Москву. Писал он в это время немного; наиболее значительны из этого периода сказки и «Послание к Денису Давыдову». Еще в Дерпте появились у Языкова признаки тяжелой болезни, напомнившей ему о себе и в Москве. Языков надеялся отдохнуть и полечиться в деревне, однако здороье его все ухудшалось, и в августе 1838 года он, по совету врачей, вынужден был отправиться за границу. Там, переезжая с курорта на курорт, Языков провел пять лет; он был в Мариенбаде, Ганау, Гастейне, Ницце и многих других местах; за границей же познакомился и подружился он с Гоголем, они вместе путешествуют по Италии, вместе проводят зиму 1842-1843 года в Риме. Тоска по родине и видимая бесполезность дальнейшего пребывания за границе заставили Языкова в 1843 году, в момент временного улучшения здоровья вернуться домой, в Москву. На 1830-е – 1840-е годы падает менее трети поэтического наследия Языкова, но стихи этой поры важны в его идейной и художественной эволюции. В целом время московской и заграничной жизни поэта – период известного падения его таланта. Он утрачивает свой пафос, «свет любви», по выражению Гоголя, с потерей которого «примеркнул и свет его поэзии». Эту утрату не могут возместить даже некоторые творческие завоевания Языкова, к числу которых следует отнести прежде всего овладение эпическим стилем. «Заметил ли ты, что я стал объективней?» – писал Языков А.Н. Вульфу в марте 1836 года. Первыми законченными произведениями его в повествовательном роде были «Сказка о пастухе и диком вепре» (1835) и драматическая сказка «Жар-птица» (между 1836 и 1838). Этими произведениями Языков принял участие в «сказочном» состязании между Жуковским и Пушкиным, начавшимся еще в 1831 году. Романтику Языкову был чужд реализм Пушкина. Пушкинские произведения 1820- х – начала 1830-х годов кажутся ему прозаическими. Например, о «Полтаве» он говорил, что « в сей…поэме слишком видное стремление Пушкина описывать и выражаться как можно проще часто вредит поэзии и вводит его в прозу». Лишенным поэзии он считал и «Евгения Онегина», и пушкинские сказки. Выступая против реалистичной народности пушкинских сказок, Языков и Баратынский обвиняли Пушкина в том, что он в угоду громко звучащему в те годы требованию народности перелагает в стихи известны фольклорные материалы, не возводя их в «перл создания»: Грех не велик, да не велик и труд! И Языков пишет «Сказку о пастухе и диком вепре», пародирующую пушкинскую простоту рассказа и действительно (кроме вступления) являющуюся очень близким воспроизведением сказки из сборника «Дедушкины прогулки». Саму сказку он выбирает «попроще», якобы для того, чтобы дать простор фантазии, на самом же деле, вероятно, потому, что из всех сказок она наиболее оголена и упрощена по сюжету, незамысловата почти до глупости и может, таким образом, прекрасно демонстрировать неправоту Пушкина, якобы отказывающегося от литературного преобразования народной поэзии. Подчеркивая упрощенность сюжета, Языков не стремится его развивать, строго придерживаясь оригинала. Языкову не удалось по-настоящему выйти за пределы романтизма в драматических сценах «Встреча Нового года» (1840) и «Странный случай» (1846), в которых поэт делает попытку изобразить современную ему дворянскую молодежь. Хотя сцены эти и имеют некоторую биографическую основу (Кубенской и Власьев – образы, близкие самому Языкову), а в тексте их рассыпаны названия книг и имена авторов, любимых и популярных в определенных кругах московской интеллигенции, - живых, современных произведений из них у Языкова не получилось. И только в поэме «Сержант Сурмин» и в сатирической стихотворной повести «Липы» наметился в эпических произведениях Языкова новый метод изображения действительности. Языкова, как Пушкина в 1820-х – начале 1830-х годов, начинают увлекать характеры и обстоятельства, порожденные определенной средой. Появление в творчестве поэта стихотворных повестей – факт типичный для эпохи 1840-х годов. Языков остался в стороне от основной направленности этих повестей: ему чуждо горячее сочувствие судьбе «маленького человека». Новое, и притом положительно новое, появляется в 1840-е годы и в лучших лирических произведениях Языкова. Искренность и простота выражения составляют своеобразие и прелесть таких его стихотворений, как «Здесь горы с двух сторон стоят, как две стены…», «Толпа ли девочек, крикливая, живая..», «Поденщик, тяжело навьюченный дровами…» Эти стихотворения проникнуты подлинным и лишенным социальной окраски чувством. Тоска больного человека на чужбине, его томление переданы правдиво и сильно, в смело почерпнутых из «низкой» действительности образах. Во всех лучших произведениях Языкова приобретенная им простота и обыденность интонации никогда не выглядит отсутствием вдохновения, как во многих посланиях Языкова этого времени, например, к Каролине Павловой (1840, 1841, 1844), Вяземскому, Елагину (1841), Погодину или Иноземцеву (1844). Эти послания, как правило, очень слабы художественно. Вообще же поздние послания поэта демонстрируют главным образом его поэтические утраты. Исчезает энергия стиха и характерный языковский «восторг», исчезает точность выражения, появляются выражения фальшивые, намеренно хвастливые, простонародные. Вкус начал изменять Языкову…(примеры см. выше) Когда-то Языков шел в одном ряду с Пушкиным, вместе с ним разрушал своей поэтической смелостью отживающие каноны XVIII века, теперь его стихи зачастую перекликаются своей безвкусицей, хотя, возможно, это громко сказано, сос тихами, например, Бенедиктова. В языковом отношении Языков наравне с теми поэтами, которые отказывались от нормализации поэтического языка и от подлинно народных источников его пополняя, обращаясь преимущественно к бытовому просторечию – интеллигентному и мещанскому. Участие Языкова в этом «вавилонском столпотворении», по выражению Вяземского, конечно, нельзя объяснить только одной потерей пафоса его поэзии. На талант Языкова губительно действовало то новое направление, которое приобретает его поэзия в 1840-х годах. Из-за границы Языков вернулся в Москву в самый разгар боев между славянофилами и «западниками». Его окружение, симпатии и даже родственные связи в эту пору были уже целиком славянофильскими. Тесная дружба связывала его с братьями Киреевскими, с Хомяковым. Его брат, Петр Языков, также разделял взгляды этого кружка. «Споры возобновлялись на всех литературных и нелитературных вечерах, на которых мы встречались, - говорит об этом времени Герцен, - а это было раза два или три в неделю. В понедельник собирались у Чаадаева, в пятницу у Свербеева, в воскресенье у Елагиной». По вторникам сходились у Языкова, но вскоре борьба славянофилов и «западников» приняла настолько ожесточенный характер, что связи между двумя «лагерями» оборвались. В 1844-1846 годах были написаны полемические послания Языкова с грубыми выпадами против Белинского, Герцена, Грановского, в которых прогрессивный лагерь обвинялся в умственном разврате и измене русскому народу. Языков не брезговал даже прямой бранью в адрес «западников». Ему отвечали статьями Белинский и Герцен. Одновременно в более высоком и отвлеченном роде, в стихах, посвященных назначению поэта и поэзии, он утверждал, что поэт «в годину страха и колебания земли» призван указывать путь спасения в вере («Землетрясенье»), и призывал мстить безбожным «филистимлянам» («Сампсон»). Во всех этих произведениях звучали крайнее ожесточение, даже озлобленность. И единомышленники не всегда полностью сочувствовали крайности суждений Языкова и резкости его выражений. Что же касается «западников», то для них Языков становится идейным врагом. В это же время были изданы две последние книги поэта: «56 стихотворений Н. Языкова» (1844) и «Новые стихотворения» (1845). И хотя полемические стихи не вошли в эти сборники, они сыграли роковую роль в окончательном падении репутации поэта в глазах представителей революционно- демократических общественных кругов 1840-х годов. В статьях Белинского первой половины 1840-х годов постоянно и неодобрительно упоминается имя Языкова; когда же вышли «56 стихотворений», Белинский в статье «Русская литература в 1844 году» выступил с развернутой характеристикой идейного и художественного значения его творчества. Критик рассматривал не только последние произведения Языкова, но и сборник 1833 года, справедливо обнаруживая уже там некоторые идейные и художественные залоги будущей деградации поэта. Приговор Белинского был слишком суров, - он безусловно справедлив лишь по отношению к последнему периоду творчества Языкова. Не отрицая его таланта, Белинский прежде всего останавливался на слабых сторонах его творчества, особенно проявившиеся в 1830 - 1840-е. Исторической заслугой Языкова он считает лишь поэтическую смелость, которая помогала русской поэзии освободиться от риторики, сентиментального жеманства, подражательности. Недостатки же видит в неряшливости языка, выдаваемой за оригинальность. Вопрос о языке, будучи не самым маловажным, перерастал в вопрос о ценности содержания поэзии Языкова…Языков, впрочем, и сам сознавал глубокое неблагополучие своей поэтической судьбы. В 1842 году, пока «озлобление» против «западников» еще не затемнило окончательно его зрения, он писал брату по поводу статьи Белинского: №Белинский едва ли не прав в рассуждении меня! Я сам чувствую, что я уже далеко не тот, каков был прежде некогда, - и еще дальше не тот, каким бы я должен быть в мои теперешние годы…» К счастью для Языкова, никто, даже он сам, не мог зачеркнуть сделанного им в 1820-е годы. Лучшие его произведения прочно вошли в историю русской литературы и общественной жизни. Его песни и положенные на музыку стихи на протяжение целого столетия пелись демократической и революционно настроенной молодежью. Они распространялись часто безымянно, как подлинно народные произведения, и новые поколения вносилив эти песни свои изменения, приспосабливая их к нуждам освободительной борьбы своего времени. Большой популярностью пользовались в той же среде его «Муза», «Подражание псалму CXXXVI», политические элегии (некоторые приписывались Рылееву) Все эти произведения наряду с такими стихотворениями, как «Две картины», «Тригорское», «Молитва», послание к Давыдову («Жизни баловень счастливый…»), принадлежат к золотому фонду нашей классической лирики. Русской поэзией были усвоены и формальные достижения Языкова, сыгравшего заметную роль в развитии лирического стиха, в формировании нового «высокого» стиля, в обогащении поэтического языка. Лучшее в творческом наследии Языкова и сейчас сохраняет свое живое значение. Энергии и блеску стиха, прекрасному владению песенными ритмами можно учиться у Языкова и в наши дни.

Разделы