Глава десятая ГРАФ РОСТОПЧИН - ДВЕ ПРОТИВОПОЛОЖНЫЕ ТОЧКИ ЗРЕНИЯ Во времена Фабия толпа обожала таких, как Варрон. Сверхвождь Ганнибал также радовался приезду в армию этого субвождя.Изменилось ли что-нибудь ко времени Отечественной войны 1812?го - ведь с тех пор прошло

Помните, у Лермонтова: «Скажи-ка, дядя, ведь недаром Москва, спаленная пожаром…» Тем пожаром, превратившим пребывание Наполеона в городе в сущий ад, древняя столица была обязана своему градоначальнику графу Федору Ростопчину. Впрочем, не только этим…

Большой пожар Москвы 2 сентября 1812 года. Гравюра Дж. Сассо с оригинала Э. Катени. 1818 год. Предоставлено М. Золотаревым

Московский пожар 1812 года действительно одно из самых ярких (во всех смыслах) событий в биографии Федора Васильевича Ростопчина (1763–1826). Его время от времени даже обвиняли в этом: либеральные и советские историки нет-нет да и сравнивали графа с Геростратом. Между тем он был одним из самых видных и блестящих государственных деятелей конца XVIII – начала XIX века. И прославился, конечно, не только пожаром.

Палатка от Суворова

Согласно семейному преданию Ростопчиных, родоначальником их фамилии был прямой потомок Чингисхана , Борис Давыдович Ростопча , выехавший из Крыма на Русь в начале XVI века при великом князе Василии Ивановиче . Отец Федора Ростопчина, Василий Федорович , был зажиточным помещиком, владельцем имений в Орловской, Тульской и Калужской губерниях. Мать, в девичестве Крюкова, умерла рано, после рождения второго сына. Разумеется, Федор получил хорошее домашнее образование и воспитание, знал основные европейские языки. И хотя его преподавателями были часто сменявшие друг друга иностранцы, он все же остался русским по духу, «помня поучения священника Петра и слова мамки Герасимовны».

10-летним мальчиком Федор Ростопчин был зачислен в лейб-гвардии Преображенский полк. Фактически служба его началась в 1782-м, когда он получил чин прапорщика. В 1786–1788 годах Ростопчин предпринял длительную поездку за границу, посетил Германию, Францию, Англию. В Берлине брал частные уроки математики и фортификации, в Лейпциге слушал лекции в университете. Вступление в масонскую ложу в Берлине позволило ему обзавестись многими полезными связями. А в Англии он сблизился с послом России в Лондоне графом Семеном Романовичем Воронцовым , с которым впоследствии состоял в постоянной переписке и который весьма способствовал первым шагам стремительной карьеры Ростопчина.

Федор Васильевич Ростопчин (1763–1826) и Титульный лист «Мыслей вслух на Красном крыльце» Федора Ростопчина издания 1807 года. Изображения предоставлены М. Золотаревым

Вернувшись в Россию накануне Русско-шведской войны 1788–1790 годов, он несколько месяцев находился при главной квартире русских войск в Фридрихсгаме (Финляндия), а летом 1788-го в качестве волонтера Ростопчин отправился в поход против турок и участвовал в штурме Очакова и в знаменитых сражениях при Рымнике и под Фокшанами. Судя по всему, Федор Ростопчин был не робкого десятка: не случайно около года он служил под началом Александра Васильевича Суворова , который в знак своего расположения подарил ему походную военную палатку. Наконец, в 1790-м Ростопчин снова принял участие в Финляндском походе. Командуя гренадерским батальоном, он был представлен к Георгиевскому кресту, которого, однако, не получил.

В 1791 году при посредничестве графа Воронцова Ростопчин сблизился с одним из руководителей внешнеполитического ведомства Александром Андреевичем Безбородко, по представлению которого в феврале 1792-го ему было присвоено звание камер-юнкера в ранге бригадира. Он был принят при дворе и стал вхож в великосветские салоны, где вскоре приобрел репутацию острослова. Его шутки, остроты и анекдоты были широко известны.

При дворе императора Павла

С 1793 года Федор Ростопчин был прикомандирован к «малому двору» великого князя Павла Петровича в Гатчине. Именно он первым сообщил наследнику о смерти Екатерины II . Тогда-то и произошел крутой взлет его карьеры. Фаворит Павла I , Ростопчин со временем стал играть ключевую роль в определении внешнеполитического курса империи, управляя иностранными делами в России.

Обладая геополитическим мышлением и будучи одним из тех, кто многое сделал для зарождающегося тогда движения, получившего название «русская партия», Федор Ростопчин стремился строить внешнюю политику исходя не из субъективных династических предпочтений, а из реальных национальных интересов.

Его концепция, сформулированная в записке «О политическом состоянии Европы» (1801), основывалась на представлениях о самодостаточности России и ее независимости от стран Старого Света. Своими идеями он предвосхитил поздние построения Н.Я. Данилевского , автора известного труда «Россия и Европа». Граф Ростопчин предлагал разорвать союз с Англией, создав его с наполеоновской Францией и осуществив раздел Турции. Главная мысль документа заключалась в том, что в результате войны с Францией 1799 года в выигрыше остались Англия, Пруссия и Австрия, но не Россия.

Давая характеристику ведущих стран Европы, Ростопчин приходил к выводу, что почти все они «скрытно питают зависть и злобу» к Российской империи и потому она должна неусыпно следить за ними и, когда ей выгодно, использовать противоречия между ними. Федор Ростопчин считал, что союз с наполеоновской Францией позволит ослабить Англию и произвести раздел Турции. Он предлагал проект распределения владений Османской империи между Россией, Пруссией, Австрией и Францией, которая получила бы Египет. К России в случае его реализации отходили бы румыны, молдаване и болгары, а Грецию планировалось объявить республикой под защитой четырех союзных держав с тем расчетом, что греки вскоре сами перейдут под скипетр российского императора.

Тогда Россия стала бы естественным центром, объединяющим православные и славянские народы, и, соответственно, обеспечила бы себе доминирование в Европе. Таким образом, в основе геополитических представлений Ростопчина лежала идея православной цивилизации, население которой преимущественно составляли бы славяне.

Обязанности Федора Ростопчина в то время были многообразны и не сводились к одному лишь ведению внешнеполитических дел. Так, являясь плюс к тому директором почтового департамента, он оказал большую поддержку развитию в стране сети почтовых станций. Кроме того, Ростопчин способствовал утверждению императором Регламента для церквей и монастырей католической церкви в России, который наносил ощутимый удар по деятельности иезуитов. Еще ранее ему удалось добиться запрета на проведение съездов католического духовенства.

Ростопчинская порода

Но несмотря на все бесспорные заслуги Федора Ростопчина перед императором, в феврале 1801 года он был подвергнут опале. Удаление Ростопчина было организовано графом Петром Алексеевичем Паленом , столичным военным губернатором, который, подготавливая заговор против Павла I , убирал с дороги тех, кто мог бы помешать осуществлению его планов. Перед самой своей смертью император отправил Ростопчину депешу: «Вы нужны мне, приезжайте скорее». Тот сразу двинулся в путь, но, не доехав до Москвы, получил известие, что Павла не стало, и вернулся к себе в подмосковное имение.

Федор Ростопчин открыто осудил Александра I за участие в перевороте, приведшем к гибели его отца, и категорически не принял либеральных проектов, связанных с деятельностью так называемого Негласного комитета, а также Михаила Михайловича Сперанского . В итоге в правление Александра I он долгое время находился в опале. Вплоть до 1810 года жил по большей части в своем имении Вороново. Ростопчин подвергал критике власть и общество за приверженность либеральным реформам, нравственную деградацию, культивирование идей рационализма и космополитизма, процветание масонства, отсутствие порядка во всех сферах государственной жизни и т. д.

«В эпоху Французской революции
сапожники и тряпичники хотели сделаться графами и князьями; у нас графы и князья хотели сделаться тряпичниками и сапожниками»

В деревне он увлекся новейшими методами ведения сельского хозяйства: стал экспериментировать в этой области, использовать новые орудия и удобрения, специально выписал из Англии и Голландии породистый скот, заказал машины и агрономов, создал сельскохозяйственную школу. Ему удалось достичь значительных успехов: к примеру, была выведена порода лошадей, которую так и назвали – ростопчинской. Но постепенно граф все больше разочаровывался в западноевропейских методах и стал защитником традиционно русского земледелия.

В 1806 году им была опубликована брошюра «Плуг и соха». В ней Ростопчин, будучи для своего времени вполне эффективным хозяином, отмечал, что однозначно положительным в российских условиях может считаться внедрение лишь некоторых западноевропейских сельскохозяйственных орудий, в частности молотилки и плуга. В целом же, по его мнению, эти новшества были скорее вредны, чем полезны, он связывал их с легкомысленной модой русских помещиков, которую поместил «в число забав, свойственных богатству и роскоши». «Потому что от нее не более пользы, чем от роговой музыки, Англинского сада, скаковых лошадей, коллонад с фронтонами, псовой охоты и крепостного театра», – подчеркивал автор брошюры.

Фактически Ростопчин одним из первых заговорил о русской самобытности с точки зрения хозяйственного развития, настаивая на том, что земледелие и сельское хозяйство должны вестись с учетом геоклиматических и исторических особенностей России.

«Исцелите Россию от заразы»

В 1805–1807 годах Российская империя становится ключевой участницей неудачных антинаполеоновских коалиций, приведших к военным поражениям и подписанию позорного для нее Тильзитского мира. В декабре 1806 года Ростопчин направил Александру I письмо, в котором призывал императора изгнать большинство французов из страны: «Исцелите Россию от заразы и, оставя лишь духовных, прикажите выслать за границу сонмище ухищренных злодеев, коих пагубное влияние губит умы и души несмыслящих подданных наших».

В этот период Федор Ростопчин – один из лидеров в борьбе с дворянской галломанией. В 1807-м вышел его памфлет «Мысли вслух на Красном крыльце», имевший шумный успех в обществе. Это был своего рода манифест складывающегося русского национализма. Произведение имело не только антинаполеоновскую, но и антифранцузскую направленность: «Господи помилуй! Да будет ли этому конец? Долго ли нам быть обезьянами? Не пора ли опомниться, приняться за ум, сотворить молитву и, плюнув, сказать французу: «Сгинь ты, дьявольское наваждение! Ступай в ад или восвояси, все равно, – только не будь на Руси».

Сражение при Рымнике 11 сентября 1789 года. И. Марк. Гравюра конца XVIII века. Предоставлено М. Золотаревым

Причиной столь резких суждений и выпадов был кровавый опыт Франции, бьющейся почти два десятилетия в судорогах революции, террора и захватнических войн – начиная с 1789 года. Граф Ростопчин писал о французах особым, «народным» языком: «Вить что, проклятые, наделали в эти двадцать лет! Все истребили, пожгли и разорили. Сперва стали умствовать, потом спорить, браниться, драться; ничего на месте не оставили, закон попрали, начальство уничтожили, храмы осквернили, царя казнили, да какого царя! – отца. Головы рубили, как капусту; все повелевали – то тот, то другой злодей. Думали, что это будто равенство и свобода, а никто не смел рта разинуть, носу показать и суд был хуже Шемякина. Только и было два определения: либо в петлю, либо под нож. Мало показалось своих резать, стрелять, топить, мучить, жарить и есть, опрокинулись к соседям и почали грабить и душить, <…> приговаривая: «После спасибо скажете». А там явился Бонапарт, <…> шикнул, и все замолчало. Погнал сенат взашей, забрал все в руки, запряг и военных, и светских, и духовных и стал погонять по всем по трем. Сперва стали роптать, потом шептать, там головой качать, а наконец кричать: «Шабаш республика!» Давай Бонапарта короновать, а ему то настать. Вот он и стал глава французская, и опять стало свободно и равно всем, то есть: плакать и кряхтеть; а он, как угорелая кошка, и пошел метаться из углу в угол и до сих пор в чаду. Чему дивить: жарко натопили, да скоро закрыли. Революция – пожар, Франция – головешки, а Бонапарте – кочерга».

Лидер «русской партии»

Обличая галломанию общества, Ростопчин указывал на необходимость искать примеры для подражания в собственном русском национальном опыте: «Чего у нас нет? Все есть или может быть. Государь милосердный, дворянство великодушное, купечество богатое, народ трудолюбивый. <…> А какие великие люди были и есть! Воины: Шуйский, Голицын, Меншиков, Шереметев, Румянцев, Орлов и Суворов ; спасители Отечества: Пожарский и Минин ; Москвы: Еропкин ; главы духовенства: Филарет, Гермоген, Прокопович и Платон; великая женщина делами и умом – Дашкова; министры: Панин, Шаховской, Марков ; писатели: Ломоносов, Сумароков, Херасков, Державин, Карамзин, Нелединский, Дмитриев и Богданович . Все они знали и знают французский язык, но никто из них не старался знать его лучше русского».

«Мысли вслух» были изданы неслыханным для того времени тиражом в 7 тыс. экземпляров. Публикация сделала Ростопчина одним из наиболее авторитетных лидеров «русской партии», занимавшей жесткую антифранцузскую и антилиберальную позицию. Галломанию он рассматривал как своего рода духовную капитуляцию перед Францией в канун великой войны с Наполеоном. Фактически Ростопчин стал – наряду с Г.Р. Державиным, Н.М. Карамзиным и А.С. Шишковым – одним из отцов-основателей русского консерватизма, начала которого уже в период своего зарождения вполне соответствовали позднейшей формуле графа С.С. Уварова: «Православие. Самодержавие. Народность».

Карикатура на политическую ситуацию в Европе конца XVIII века Ainsi va le monde (пер. с франц. – «Таков уж мир»). В открытой карете сидят семь монархов Европы; карету тащит австрийский император; Мария Антуанетта удерживает его; Людовик XVI сует в колесо свою палку; в кучерах сидит шведский король; на карете с длинным бичом в руке стоит Екатерина II; английский премьер-министр смотрит на все с вершины скалы в подзорную трубу. Папа только что вышел со своим синклитом из собора Святого Петра и благословляет этот поезд

Главным центром «русской партии» был тверской салон любимой сестры Александра I – великой княгини Екатерины Павловны, которая противостояла либеральным устремлениям своего царственного брата и Михаила Сперанского . После выхода в свет «Мыслей вслух» автор памфлета стал желанным гостем в салоне «тверской полубогини» (по выражению Карамзина). Екатерина Павловна поставила себе задачей сблизить Федора Ростопчина с императором. В ноябре 1809 года Александр посетил сестру в Твери и имел продолжительную беседу с графом. Результаты этого разговора не замедлили сказаться. 24 февраля 1810 года Ростопчин был назначен обер-камергером.

«Не пора ли опомниться, приняться за ум и сказать французу: «Сгинь ты, дьявольское наваждение! Ступай в ад или восвояси, все равно, – только не будь на Руси»

В 1811-м он подготовил и через Екатерину Павловну передал императору «Записку о мартинистах». Коротко изложив в ней историю русского масонства, граф утверждал, что рядовые члены масонских лож являлись жертвами обмана: они «надеялись приобрести царствие небесное, куда их прямо введут их руководители, которые проповедовали им пост, молитву, милостыню и смирение, присваивая себе их богатства, с целью очищения душ и отрешения их от земных благ». Покровителем масонов в царствование Александра I, по убеждению Ростопчина, стал Сперанский, «который, не придерживаясь в душе никакой секты, может быть, и никакой религии, пользуется их услугами для направления дел и держит их в зависимости от себя».

Михаил Михайлович Сперанский (1772–1839). Предоставлено М. Золотаревым

Ростопчин выражал уверенность в том, что «Наполеон, который все направляет к достижению своих целей, покровительствует им и когда-нибудь найдет сильную опору в этом обществе, столь же достойном презрения, сколько опасном». Более того, он предупреждал, что руководители русских масонов «поставили себе целью произвести революцию, чтоб играть в ней видную роль, подобно негодяям, которые погубили Францию и поплатились собственной жизнью за возбужденные ими смуты». Исходя из вышесказанного, Ростопчин настаивал на необходимости принятия «строгих мер против общества, которое таинственностью своею должно привлечь внимание правительства и побудить к новому его распущению». «Записка о мартинистах» была направлена прежде всего против Михаила Сперанского, в опале которого Ростопчин сыграл известную роль.

Московский главнокомандующий

Незадолго до начала Отечественной войны Екатерина Павловна добилась того, что Ростопчин был произведен в генералы от инфантерии и назначен московским генерал-губернатором, а вскоре московским главнокомандующим. Таким образом, Александр I хотел заручиться поддержкой «русской партии» в критический для России момент. На графа Ростопчина наряду со всем прочим возлагалась задача развивать в Москве патриотические настроения: «действовать на умы народа, возбуждать в нем негодование и подготовлять его ко всем жертвам для спасения отечества».

Во исполнение этой миссии Ростопчин и выпускал так называемые афиши, информирующие народ и разъясняющие происходящие в стране события. Такие публикации в то время были явлением беспрецедентным, и они оказывали сильное влияние на население. Афишами их прозвали оттого, что они разносились по домам, как театральные. Это тоже были своего рода «мысли вслух», написанные характерным для Ростопчина ярким «народным» стилем. Так главнокомандующий хотел успокоить москвичей, вселить в них уверенность в силе русской армии, показать, что «побойчей французов твоих были поляки, татары и шведы, да и тех старики наши так откачали, что и по сю пору круг Москвы курганы, как грибы, а под грибами-то их кости».

Протоиерей Кавалергардского полка Гратинский, служащий молебствие в присутствии французов в приходской церкви Святого Евпла в Москве 15 сентября 1812 года. Гравюра II пол. XIX века

Ростопчин сознательно стремился приукрасить известия о победах русских войск, сгладить сообщения о поражениях, стараясь не допускать возникновения беспорядков и грабежей, распространения панических и пораженческих настроений. В простонародье, в среде мещан и купечества, афиши читались с восторгом: «слова его были по сердцу народу русскому». Но что касается дворян, отношение к ним было неоднозначным. Поэт Михаил Александрович Дмитриев , называя их «мастерской, неподражаемой вещью», писал, что графа тогда «винили в публике: и афиши казались хвастовством, и язык их казался неприличным».

Немалую роль сыграл Федор Ростопчин в создании народного ополчения и сборе пожертвований на нужды армии. Он возглавил комитет по организации ополчения в Москве и ближайших шести губерниях: Тверской, Ярославской, Владимирской, Рязанской, Калужской и Тульской. Помимо формирования ополчения московский главнокомандующий ведал снабжением русской армии, отступавшей к древней столице, размещением и лечением раненых. Александр I также поручил Ростопчину лично заняться вопросом постройки по проекту авантюриста Франца Леппиха «тайного оружия» – воздушного шара, с которого должны были сбрасываться зажигательные снаряды на французов. Это мероприятие оказалось бесплодным, хотя средств на него было потрачено немало.

Пожар 1812 года

Федора Ростопчина принято обвинять в сдерживании покидающего город населения, в позднем и неполном вывозе государственного имущества, в нерациональном использовании транспорта. Однако все это было связано прежде всего с тем, что Михаил Илларионович Кутузов вплоть до 1 сентября 1812 года заверял графа в невозможности сдачи Москвы.

2 сентября, в день оставления русскими войсками древней столицы, по приказу Ростопчина был казнен купеческий сын Михаил Верещагин : его выдали на растерзание толпе. Ранее он был арестован за распространение переведенных на русский язык «прокламаций» – «письма Наполеона к прусскому королю» и «речи, произнесенной Наполеоном перед князьями Рейнского союза в Дрездене», в которых содержались антирусские высказывания и утверждалось, что менее чем через полгода Бонапарт займет обе российские столицы. На самом деле таких речей и писем Наполеон не произносил и не писал: это были тексты, которые, скорее всего, сфабриковал сам Верещагин. Публичная казнь, вызванная чрезвычайными обстоятельствами, в дальнейшем была использована противниками московского главнокомандующего в целях его компрометации в глазах царя и дворянского общества. Справедливости ради следует заметить, что Ростопчин действительно значительно превысил свои полномочия, поскольку Сенат приговорил Верещагина не к смертной казни, а к наказанию кнутом и ссылке в Сибирь.

Французы в Москве в 1812 году. Литография Германа с оригинала А. Адама. Предоставлено М. Золотаревым

В ночь на 3 сентября, после вхождения французов в Москву, вспыхнул грандиозный пожар, продолжавшийся несколько дней и уничтоживший девять десятых города. В силу ряда обстоятельств до конца жизни Ростопчин скрывал свою определяющую роль в этом событии. Ныне же большинство историков, причем различных направлений и политических убеждений, склоняются к тому, что именно он подготовил все условия для этой акции: снарядил небольшую команду полицейских-поджигателей и вывез из города необходимые инструменты для тушения пожара. Сожжение Москвы имело колоссальное стратегическое и моральное значение: оно повлияло на весь дальнейший ход войны. Наполеон не смог найти здесь ни жилья, ни продовольствия для своих солдат, а также достаточного количества изменников и предателей для деморализации русского общества, армии и народа. И в этом – заслуга Ростопчина.

В течение двух последующих лет граф оставался на посту московского главнокомандующего. Служба его проходила в исключительно сложных условиях. Его обвиняли в сожжении Москвы, гибели имущества множества семей. В эти годы он занимался восстановлением, вывозом из города и захоронением огромного числа мертвых, организацией помощи пострадавшим от пожара жителям.

Градоначальник Федор Ростопчин рассматривает горящую Москву. Карикатура неизвестного художника 1810-х годов. Предоставлено М. Золотаревым

30 августа 1814 года Ростопчин был отправлен в отставку с назначением в члены Государственного совета. Семейная жизнь бывшего градоначальника была омрачена тем, что его супруга и дочь приняли католицизм, а через несколько лет после войны последняя и вовсе покинула Россию, став во Франции известной писательницей под именем графини де Сегюр . Это обернулось трагедией для Ростопчина, который всю жизнь боролся с католическим прозелитизмом в России.

В последние годы он много времени провел за границей, проходя там лечение. Граф вернулся на Родину лишь за пару лет до смерти. Мучимый недугами, отстраненный от политической деятельности, Федор Ростопчин не терял присутствия духа и нередко отзывался на текущие события остроумными афоризмами. Широко известен его отклик на восстание декабристов: «В эпоху Французской революции сапожники и тряпичники хотели сделаться графами и князьями; у нас графы и князья хотели сделаться тряпичниками и сапожниками». Через несколько недель, 18 января 1826 года, Ростопчин умер.

ГОРНОСТАЕВ М. В.

ГЕНЕРАЛ-ГУБЕРНАТОР МОСКВЫ

Ф. В. РОСТОПЧИН:

СТРАНИЦЫ ИСТОРИИ 1812 ГОДА.

МОСКВА – 2003.

УДК882

Генерал-губернатор Москвы:

страницы истории 1812 года. - М.: ИКФ «Каталог»,

В предлагаемой читателю книге раскрыты некоторые страницы жизни Федора Васильевича Ростопчина - генерал-губернатора Москвы в 1812 году, одного из самых интерес­ных и противоречивых персонажей отечественной истории. Кипучая патриотическая деятельность Ростопчина во время наполеоновского нашествия могла бы стать образцом ревно­стного служения на благо Отечества, однако была негативно оценена отечественными историками и к сегодняшнему дню практически забыта. Предназначается для всех интересующихся историей России .

1. Краткая биография. …………………………5

2. Взаимоотношения и взаимодействие

и в 1812 году. ……………………………………..8

3. Организация эвакуации государственных учреждений

из Москвы в 1812 году. …………………………………………..24

4. и пожар Москвы 1812 года. ………………..35

Примечания………………………………………………………..52

Непоследовательна память человеческая. Герои минувших дней становятся в глазах потомков деятелями, не заслуживающими внимания, а иногда и негодяями. Общественное мнение формирует отрицательный стереотип, а писатели и ученые вскоре подводят под него соответствующую базу. Все это справедливо и в отношении Федора Васильевича Ростопчина, талантливого писателя и популярного публициста, павловского фаворита и руководителя иностранной коллегии , друга и, наконец, московского генерал-губернатора в 1812 г., прославившегося активной патриотической деятельностью и пламенной ненавистью к неприятелю, воплотившейся в грандиозный пожар Москвы, нарушивший планы Наполеона. Известно традиционно критическое отношение в отечественной историографии к роли Ростопчина в событиях Отечественной войны 1812, сложившееся в середине XIX века и сохранившееся до сих пор. Если Д. Бутурлин сравнивал Ростопчина с древнеримскими героями, то такие дореволюционные исследователи как , и считали его человеком низких способностей, моральных качеств и неспособным чиновником, оказывавшим помехи в его планах разгрома Наполеона. Позже эта оценка, только уже усиленная была повторена советскими авторами. писал о Ростопчине: «Это был человек быстрого и недисциплинированного ума, остряк (не всегда удачный), крикливый балагур, фанфарон, самолюбивый и самоуверенный, без особых способностей и призвания к чему ли то ни было». в статье «Кутузов и пожар Москвы» назвал Ростопчина «лгуном и трусом». Дальше всех пошел, не стеснявшийся в эпитетах, именуя графа то «мнившим себя великим политиком и полководцем царским фаворитом и карьеристом», то «заядлым крепостником и себялюбцем», то «крикливым любимчиком царя», то «лукавым царедворцем» и даже «предателем и трусом».

Сегодня перед историками открылась возможность пересмотреть установившиеся оценки в отношении тех или иных персонажей отечественной истории. Это в полной мере относится и к Ростопчину, деятельность которого во многом остается неизвестной и неисследованной, однако ее изучение позволит более полно раскрыть картину событий нашего прошлого и особенно героических страниц 1812 года.

Объем издания, к сожалению, не позволяет полностью изложить накопленный автором материал о государственной и общественной деятельности, поэтому на страницах этой книги будут рассмотрены лишь некоторые важнейшие вопросы.

1. КРАТКАЯ БИОГРАФИЯ Ф. В. РОСТОПЧИНА

Блаженны те, кои не были свидетелями посрамления

России. Блаженны те, кои отмстят за Отечество.

Федор Васильевич Ростопчин родился 12 марта 1763 года в городе Ливны Орловской губернии. Род его был древним, но не знатным. Согласно преданию Ростопчины происходили от крымского татарского князя Давыда Рабчака, дальнего потомка Чингисхана, жившего в XV веке. Однако потомки чингизида, служившие московским государям с 1432 года, не занимали высоких постов и истории практически неизвестны. Согласно порядкам того времени, Ростопчин был с раннего детства зачислен в штат гвардейского Преображенского полка и потому уже к двадцатидвухлетнему возрасту имел звание подпоручика. Молодой офицер был умен, талантлив, а главное обладал огромной жаждой деятельности. Но, не имея знатных покровителей, он был вынужден довольствоваться скромной армейской карьерой. Хотя Ростопчин участвовал в русско-шведской войне 1788-90 гг., в осаде Очакова во время русско-турецкой войны 1787-91 гг., он не получил даже Георгиевского креста, к которому был представлен за финляндский поход. Однако неожиданно в Яссах судьба свела его с графом, прибывшим для проведения мирных переговоров с Османской империей. Ростопчин, принявший непосредственное участие в составлении протоколов, был направлен в Санкт-Петербург с вестью о заключении мира. Это событие положило начало его придворной карьере, 14 февраля 1792 года он получил чин камер-юнкера. Но и при дворе честолюбивый Ростопчин не желал довольствоваться скромными поручениями. В это время он всячески пытался привлечь к себе внимание Екатерины II, не только заслужив характеристику остроумного участника ее салонов, но и женившись на племяннице камер-фрейлины и фаворитки императрицы – Екатерине Петровне Протасовой. Но ни блестящий ум, ни женитьба не способствовали карьере и отчаявшийся Ростопчин уже хотел уйти в отставку, когда ему снова помог случай. Как камер-юнкер он был должен дежурить при малом дворе великого князя Павла Петровича. Однако другие камер-юнкеры, стремясь угодить императрице, недобросовестно исполняли эту обязанность, часто не выходя на службу к наследнику. Поэтому добросовестный Ростопчин часто оставался замещать своих менее ответственных товарищей, но его терпение имело пределы и он отправил письмо обер-камергеру, в котором в довольно оскорбительной форме отозвался о своих товарищах. Письмо получило огласку и вызвало скандал. Ростопчин был вызван на дуэль несколькими придворными, но императрица успокоила всех, отправив его в деревню. Однако этот случай, разрушив надежды на карьеру, сделал Ростопчина в глазах наследника престола героем. Прошло несколько лет, и когда 5 ноября 1796 года по Петербургу разнеслась весть о критическом положении императрицы, Ростопчин был в числе немногих людей, полностью уверенных в своем будущем. С это дня начался его блестящий взлет. Граф Российской империи, Великий канцлер Мальтийского ордена, кавалер многих высших орденов, директор почтового ведомства , первоприсутствующий в коллегии иностранных дел, наконец, богатейший человек России, Ростопчин, рассматриваемый всеми как фаворит, все же не превратился во временщика. Он получал жалование третьего присутствующего в коллегии, демонстративно отказался от княжеского титула и от некоторых высших должностей. При дворе своенравного императора, не жалевшего даже своих любимцев, Ростопчин был единственным человеком, не боявшимся высказывать собственное мнение. Однако в остальном граф действовал в духе времени, организовывая интриги, устраняя соперников, и, в конце концов, сам пал жертвой собственных действий. Он был отправлен в отставку 20 февраля 1801 г., а уже 1 марта Павел I, лишившийся самых верных слуг Ростопчина и Аракчеева, был убит.

2. ВЗАИМОДЕЙСТВИЕ И ВЗАИМООТНОШЕНИЯ

Ф. В. РОСТОПЧИНА И М. И. КУТУЗОВА В 1812 г.

Вопрос о непосредственном виновнике оставления Москвы русской армией в 1812 г. является одним из самых острых в отечественной историографии. Подобная острота возникает потому, что факты и логика рассуждений зачастую противоречат выводам историков и тем самым создают новую и очень трудную проблему личной вины Ростопчина в гибели древней столицы, многомиллионных потерях казенного и частного имущества.

Ростопчин как генерал-губернатор и главнокомандующий Москвы с самого начала войны внимательно отслеживал возможность военной опасности для города. Первоисточником таких выводов для него являлись сводки боевых действий, личная переписка с Барклаем де Толли и Багратионом. Но, понимая всю опасность такой односторонней информации, граф в конце июля направил в армию титулярного советника Вороненко, одной из основных целей деятельности которого был сбор сведений об истинном состоянии дел. Таким образом, совокупность получаемых из разных источников сведений позволяла Ростопчину даже 12 августа не предполагать возможности приближения неприятеля к столице. Впрочем, осторожность не изменяла ему, и тем же днем он писал Багратиону о намерении начать эвакуацию казенного имущества, если русская армия отступит к Вязьме. События следующих дней изменили его оценку. Хотя назначение Кутузова усилило надежду Ростопчина на счастливое для русского оружия продолжение войны, отступление продолжалось. Кутузов сразу после прибытия к армии писал Ростопчину о намерении защищать столицу.

Практически ничего не зная о планах нового главнокомандующего, генерал-губернатор 18 августа отдает распоряжение о начале подготовке к эвакуации некоторых казенных ведомств, оговариваясь, что вывоз имущества следует начать после особого распоряжения. Но, для более четких и последовательных действий Ростопчину требовалось знать наверняка о судьбе подведомственного города. 17 августа из Гжатска Кутузов писал графу: «По моему мнению, с потерей Москвы соединена потеря России». Конечно, такое заявление могло бы успокоить многих, но не Ростопчина, тем более что с момента вступления русской армии в пределы Московской губернии, он попадал в непосредственное подчинение военному командованию. Впрочем, еще оставались большие надежды на генеральное сражение. Накануне его 21 августа главнокомандующий пишет Ростопчину: «Все движения были до сего направляемы к сей единой цели и к спасению первопрестольного града Москвы, - да благословит всевышний сии предприятия наши…». Как видно из переписки, Кутузов старательно избегал вопроса об участи Москвы, ограничиваясь лишь выражением намерений. Не было дано и указаний насчет эвакуации казенного имущества.

Сам Ростопчин, скорее всего уже сильно сомневался в намерении главнокомандующего защищать древнюю столицу, о чем он 24 августа писал нижегородскому губернатору. Не наступила определенность и после окончания Бородинского сражения. Вечером 26 августа Кутузов отправил генерал-губернатору письмо, в котором сообщал о намерении продолжать сражение на следующий день и просил предоставить ему пополнение. Вообще этот день можно назвать переломным во взаимоотношениях Кутузова и Ростопчина. Именно с 26 августа требования главнокомандующего к генерал-губернатору приняли издевательский тон. В этом письме Кутузов не только не предупредил Ростопчина о намерении отступать, но и требовал немедленной присылки пополнения, которое даже если бы оно немедленно вышло из Москвы, не пришло бы к войскам ранее последних чисел августа.

Двусмысленность и неопределенность в таком вопросе, как безопасность Москвы не имели права на существование и поэтому генерал-губернатор требовал от Кутузова дать ему четкие инструкции на этот счет. Ответ Кутузова нельзя назвать определенным: «Ваши мысли о сохранении Москвы здравы и необходимо представляются».

Тем временем, после одержанной, по словам главнокомандующего, победы над Наполеоном, русская армия отступала к Москве, хотя это отступление больше походило на бегство. В пользу этого свидетельствуют и скорость передвижения – 110 километров за 5 дней и ужасный беспорядок, царивший в войсках. Как вспоминал Барклай де Толли, в эти дни части отступали хаотично, без всякой диспозиции, без командиров, повинуясь общему направлению движения. Хаос достиг такого размаха, что среди армии невозможно было найти даже Главный штаб. Ежедневно тысячи солдат покидали свое расположение, чтобы предаться грабежу, о чем свидетельствует переписка между Кутузовым и Ростопчиным, предпринимавшим все возможные меры для его прекращения. 30 августа деморализованная русская армия подошла вплотную к столице. Московский генерал-губернатор немедленно отправился к фельдмаршалу. Ординарец Кутузова князь так описывал их свидание в деревне Мамоново: « После разных обоюдных комплиментов, говорено о защите Москвы. Решено было умереть, но драться под стенами ее. Резерв должен был состоять из дружины Московской с крестами и хоругвями. Растопчин уехал с восхищением и в восторге своем, как не был умен, но не разобрал, что в этих уверениях и распоряжениях Кутузова был потаенный смысл. Кутузову нельзя было обнаружить прежде времени под стенами Москвы, что он ее оставит, хотя он намекал в разговоре Ростопчину». Из воспоминаний близкого к Кутузову человека мы можем выяснить очередную странность в поведении фельдмаршала. Даже в эти критические для Москвы дни он не сообщил своих планов ее генерал-губернатору, то есть должностному лицу, от которого, напротив, нельзя было ничего скрывать, так как от его личного участия во многом зависела военная удача армии.

Это странность повторилась и 1 сентября, когда Кутузов, вопреки мнению своих генералов не пригласил на военный совет Ростопчина. Московский генерал-губернатор, главнокомандующий Москвы, генерал от инфантерии, наконец, человек, больше всех сделавший для обороны города и все еще обладающий большими возможностями оказания помощи армии как материально, так и посредством созыва вооруженных москвичей, был просто проигнорирован главнокомандующим. Причем идея сбора горожан для битвы у стен города, часто принимаемая историками за один из фантастических замыслов московского генерал-губернатора всерьез рассматривалась не только им. С Ростопчиным был полностью согласен и Багратион. Даже Кутузов первоначально воспринял предложение графа вооружить москвичей с энтузиазмом, о чем он и писал 17 августа Ростопчину. Надо отметить, что в этом случае, вероятно, Кутузовым были неправильно поняты обещания московского генерал-губернатора, который действительно рассчитывал на восьмидесятитысячное ополчение, формируемое под его руководством в соседних губерниях, и, отдельно, на энтузиазм нескольких тысяч горожан, которые должны были быть созваны непосредственно перед сражением у стен города, но никак не раньше. О реальной оценке своих сил Ростопчин сообщал Кутузову 22 августа : «…у меня за исключением неизвестного и мне числа жителей Москвы и ее окрестностей есть до 10000 обмундированных и больше половины обученных рекрут».

Следует вспомнить и еще одно обвинение в адрес Ростопчина: обвинение в непоследовательности, несоответствии заявлений и реальных действий. Граф, так долго носившийся с идеей народной битвы, по свидетельству Глинки, еще 30 августа, во время составления своего знаменитого «Воззвания на Три Горы», заявил: «У нас на трех горах ничего не будет». В упомянутой афише Ростопчин призывал москвичей на защиту древней столицы и всей русской земли. «…Вооружитесь, кто чем может, и конные, и пешие; возьмите только на три дни хлеба; идите с крестом; возьмите хоругви из церквей и сим знамением собирайтесь тотчас на Трех Горах; я буду с вами, и вместе истребим злодея».

Однако сам граф не появился у Трех Гор, чем впоследствии были весьма недовольны москвичи. Отражением этого может служить анекдот , приводимый Дмитриевым, об якобы имевшем место разговоре между генерал-губернатором и князем Шаликовым. Вскоре после ухода французов Ростопчин вызвал его к себе, чтобы узнать, почему тот остался в Москве? Ответ Шаликова носил оскорбительный характер: «Как же мне можно было уехать! Ваше сиятельство объявили, что будете защищать Москву на Трех Горах со всеми московскими дворянами; я туда и явился вооруженный; но не только не нашел там дворян, а не нашел и Вашего сиятельства!» Более серьезное свидетельство оставил московский чиновник Бестужев-Рюмин, который 31 августа оказался возле Пресненской заставы, откуда начиналась дорога на Три Горы. «Боже мой! С каким сердечным умилением взирал я на Православный русский народ, моих соотечественников, которые стремились с оружием в руках, дорого от корыстолюбивых торговцев купленным; другие шли с пиками, вилами, топорами в предместье Три Горы, чтобы спасти от наступающего врага Москву, колыбель православия и гробы праотцов, и с духом истинного патриотизма кричали: «Да здравствует батюшка наш Александр!» Малейшая поддержка этого патриотического взрыва, и Бог знает, вошел ли бы неприятель в Москву? Народ был в числе нескольких десятков тысяч, так что трудно было, как говорится, яблоку упасть, на пространстве 4 или 5 верст квадратных, кои с восхождением солнца до захождения не расходились в ожидании графа Растопчина, как он сам обещал предводительствовать ими; но полководец не явился, и все, с горестным унынием, разошлись по домам».

Какими же мотивами в этом случае руководствовался Ростопчин? Странно, что, уже предполагая печальную участь столицы, и при полной уверенности в том, что сражения не будет, он, тем не менее, созывал москвичей на помощь армии. Однако такое решение объясняется достаточно просто: во-первых, все еще сохранялись надежды на сражение под Москвой, в таком случае московский генерал-губернатор предпринял, то, что давно обещал, оказав тем самым, реальную поддержку армии; во-вторых, выражение народного энтузиазма могло оказать моральное воздействие на военное руководство при выборе дальнейших действий.

Следует отвергнуть и мнение о двуличности московского генерал-губернатора, который будто бы писал свое «Воззвание на Три Горы» и созывал народ на битву в погоне за популярностью и для создания лжепатриотического эффекта, чем обманул москвичей, так как никакого народного сражения не планировал и сам не собирался в ней участвовать. В пользу этого свидетельствовали, в основном, упомянутые Глинкой слова графа: «У нас на трех горах ничего не будет». Но такая версия верна лишь в том случае, если исследователем заранее принят, как основа для выводов, тезис о низких моральных качествах Ростопчина. Если же рассматривать московского генерал-губернатора как минимум, как реально оценивающего ситуацию деятеля, то становится ясно, что эти слова выражают его большие сомнения в намерении фельдмаршала воспользоваться помощью горожан. Граф прекрасно понимал, что при любых обстоятельствах без поддержки армии, патриотическая инициатива москвичей может привести лишь к кровавой бойне и этим можно объяснить и его неявку на Три Горы. Ростопчин не хотел приободрять собравшихся своим появлением, ведь именно его, как свидетельствует Бестужев-Рюмин, видели вождем москвичи. Генерал-губернатор не появился, москвичи разошлись, и возможно это обстоятельство спасло многим из них жизнь. И не вина Ростопчина, в том, что Кутузов пренебрег патриотическими чувствами горожан и не воспользовался несколькими десятками тысяч вооруженных людей , настроенных умереть у стен священного города.

О решении Кутузова оставить Москву неприятелю, Ростопчин был извещен поздно вечером 1 сентября. Генерал-губернатор сразу же направил уже упоминавшегося Вороненко в Фили, чтобы сообщить о начале движения неприятельских войск. Тем временем он приказал употребить все имеющиеся подводы для вывоза раненых. Полицейским было поручено разбивать бочки с вином. Тогда же возмущенный вероломством Кутузова он отправляет императору письмо, из которого Александр I и узнал об оставлении города.

Итак, древняя столица России была оставлена русской армией. Хотя, последующие события показали, что именно на ее руинах была приготовлена могила для наполеоновских планов, тем не менее, сам факт сдачи Москвы и современниками и позднейшими авторами рассматривался как тяжелейший эпизод в отечественной истории. Вопрос, как случилось, что французы захватили один из двух крупнейших политических, экономических, культурных и военных центров Российской империи, к тому же находящийся в значительном отдалении от государственной границы рассматривался большинством авторов, пишущих об Отечественной войне 1812 г. Надо отметить, что данную проблему обычно рассматривают в двух плоскостях, в поиске иных вариантов развития событий, и в поиске конкретного виновника. Последнее, впрочем, не лишено логики, так как к падению Москвы непосредственно причастны, исключая Наполеона, московский генерал-губернатор и главнокомандующий русской армии.

Советская историография в лице и исходила из предположения об имевшемся у Кутузова плане контрнаступления. Согласно ему русская армия, значительно обескровившая в Бородинском сражении неприятельские войска, должна была отступить к Москве, там соединиться с частями ополчения, вооруженными москвичами, и новыми сформированными полками и после набранного перевеса в живой силе дать новую битву противнику. Сражение у стен Москвы в этом случае должно было закончиться непременным поражением Наполеона и дать начало блистательному контрнаступлению русской армии. Но планам Кутузова не суждено было сбыться, так как чиновники не подготовили необходимых резервов. Фельдмаршал, собиравшийся дать решительную битву у стен Москвы, обнаружил, что не имеет ни поддержки частей народного ополчения, ни вооруженных горожан, ни армейских полков. Более того, город был не готов к обороне. Все это заставило Кутузова предпринять единственно верное решение – оставить древнюю столицу, чтобы сохранить армию. Главными виновниками такого положения, по мнению Бескровного и Жилина являлись Александр I и Ростопчин, причем последний в связи с его непосредственным участием в указанных событиях оказался более причастен к трагедии.

Подобную трактовку событий нельзя не считать односторонней. Ведь, как известно, Ростопчин выступал как решительный противник сдачи города, а соответствующее решение было принято Кутузовым, на военном совете, на который генерал-губернатор даже не был приглашен. Все это дает основание для подробного разбора всех обстоятельств оставления Москвы.

Первым из них является предположение, что Ростопчин неудовлетворительно выполнил работу по организации народного ополчения, не предоставил Кутузову обещанной поддержки вооруженных москвичей у стен города. Известно, что московским генерал-губернатором были предприняты все возможные меры для скорейшего сбора и подготовки частей ополчения. Москва и Московская губерния, непосредственно находившиеся под руководством Ростопчина, проявили беспримерный патриотизм, и уже 26 августа в распоряжение русской армии поступило около 25 тысяч ратников, не менее 19 тысяч из которых приняли непосредственное участие в Бородинском сражении. К концу августа возможности Московской губернии были практически исчерпаны. Ополченческие полки сопредельных губерний к 1 сентября уже были на пути к Москве или находились в пунктах, назначенных военным командованием.

Не вполне обоснованным можно полагать и вывод о боязни Ростопчина вооружать горожан. Известно, что еще 18 августа он публично объявил о свободной продаже оружия из запасов арсенала. Причем цена на него была значительно (в 30-40 раз!) ниже, чем рыночная. Таким образом, любой москвич, желавший вооружиться, мог свободно сделать это. Московский генерал-губернатор, впрочем, организовав именно продажу, а не раздачу оружия, сознательно создавал препятствие на пути вооружения самых бедных слоев населения, от которых мог в этом случае ожидать не взрыв патриотических чувств, а попытку воспользоваться хаосом и беспорядком этих дней для грабежа и возмущений. Цена, установленная в арсенале, делала доступным ружья и сабли работающим москвичам и мелким хозяевам, но не нищим и обитателям притонов. В любом случае нельзя идеализировать моральные качества этих слоев горожан, даже в условиях военной опасности, как это делали многие авторы, а взять в расчет тот фактор, что риск возникновения возмущений в тылу русской армии был слишком велик, чтобы не установить защитный имущественный барьер на пути желающих вооружиться.

Нельзя и воспринимать вооруженных москвичей как реально существующую военную единицу, вполне боеспособную и хорошо организованную, как это делали Кутузов, предлагавший направить их к Звенигороду, и многие авторы. Именно в способе организации и подготовленности их коренное отличие от ранее сформированного московского ополчения, кстати, также рассматриваемого многими критиками Ростопчина как неполноценную боевую единицу. Тем не менее, ратники прошли кратковременную подготовку, были одинаково вооружены, экипированы, и что главное, разделены на подразделения. Москвичи же рассматривались генерал-губернатором как экстренная помощь армии, стихия, способная в смертельной схватке, решающей судьбу не только их родного города, но и России, пусть и путем собственной гибели, но отвлечь на себя несколько десятков тысяч неприятельских солдат, чем, несомненно, помочь русским войскам. Сражение под Москвой должно было стать именно народной битвой , битвой единения горожан-патриотов и армии. В силу этого и созыв москвичей должен был состояться не заранее, а непосредственно в критический день, что и было сделано Ростопчиным 30 августа. Дилетантизмом можно назвать мнение, будто эта плохо организованная и вооруженная, стихийная масса людей, могла самостоятельно, без помощи регулярных войск, составить хоть какую-то конкуренцию закаленной в боях французской армии.

Одним из заблуждений, кочующим из издания в издание, является заключение о том, что Ростопчин обещал Кутузову предоставить возле Москвы восемьдесят тысяч новых ополченцев, жителей города и губернии. В письме генерал-губернатору от 30 августа фельдмаршал называет их «дружиной московской», а еще раньше 17 августа пишет: «Вызов восьмидесяти тысяч сверх ополчения вооружающихся добровольно сынов отечества есть черта, доказывающая дух россиянина и доверенность жителей московских к их начальнику, их оживляющего». Эти письма дали авторам основание заявлять о будто бы хвастливом поведении и даже об обмане Ростопчина, на основании ложных заявлений которого Кутузов, неверно оценил возможности обороны Москвы, что и дало фельдмаршалу моральное право в дальнейшем игнорировать генерал-губернатора при принятии важнейших решений. Первым, кто назвал в документе цифру в восемьдесят тысяч, был Александр I, полагавший после беседы с Ростопчиным, что Москва и губерния выставит дополнительное ополчение. Позже эта цифра неоднократно повторялась, авторами, как положительно, так и отрицательно, относившимися к генерал-губернатору, и ни разу не подвергалась сомнению. Однако в данном случае произошла банальная путаница понятий. Ростопчин, царь и Кутузов, говоря о «дружине московской» вкладывали в этот термин совершенно разные значения. Для начальника первого округа народного ополчения, включавшего кроме Московской, еще целый ряд окрестных губерний, и Тверское, и Рязанское, и Владимирское ополчения являлись ничем иным, как московской военной силой , которая по приблизительным расчетам, могла насчитывать за исключением непосредственно московского земского войска, никак не меньше восьмидесяти тысяч ратников, о чем Ростопчин уверенно сообщал и императору, и позже Кутузову. Но и для Александра I, и для будущего фельдмаршала термин «московская» означал, сформированная непосредственно в Москве и столичной губернии. Поэтому можно рассматривать как вполне истинные и обещания Ростопчина, лучше других знавшего истинные возможности губернии, и недоумение Кутузова, полагавшего, что под стенами древней столицы он найдет восемьдесят тысяч вооруженных москвичей.

Вторым аргументом критиков Ростопчина был тезис о будто бы имевшем место срыве московским генерал-губернатором снабжения армии, несмотря на многочисленные просьбы Кутузова. Приближение русской армии к древней столице потребовали особенно тесного сотрудничества московской администрации с военным командованием. Первостепенной задачей для генерал-губернатора становилось обеспечение войск всем необходимым, тем более что по всем вопросам Кутузов сносился лично с ним. Просьбы слались ежедневно, и генерал-губернатор их выполнял по мере возможности.

Так 20 августа фельдмаршал просил прислать дополнительный запас сухарей. 21 августа потребовал шанцевый инструмент. 26 августа в разгар Бородинского сражения Кутузов он отослал Ростопчину распоряжение: «…немедленно прислать из арсенала на 500 орудиев комплектных зарядов, более батарейных». Вечером того же дня главнокомандующий отправил письмо, в котором сообщал, о намерении продолжить сражение на следующий день и просил доставить пополнение. 27 августа он извещал о намерении отступить к Москве и запрашивал: «…Все то, что может дать Москва в рассуждении войск прибавки артиллерии, снарядов и лошадей и прочего, имеемого ожидать от верных сынов отечества, все бы то было приобщено к армии, ожидающей сразиться с неприятелем». В тот же день он потребовал еще 500 лошадей для артиллерии.

Ростопчин исправно снабжал армию. 22 августа он писал Кутузову: «По извещению Вашей светлости я приступил тотчас к изготовлению сухарей и могу на один месяц напечь и изготовить с доставлением на 120 тысяч, то есть 30 тысяч четвертей муки». Позже граф вспоминал, что в течение тринадцати дней августа, каждое утро по 600 телег, нагруженных сухарями, крупой и овсом отправлялись к армии. 25 августа он сообщал, что шанцевый инструмент для рабочих куплен и отправлен. 27 августа граф приказал срочно отправить в Можайск артиллерийские заряды в ящиках. На это выделялось по 3-4 лошади, а отправка была взята под личный контроль графа. 29 августа Ростопчин выслал в армию 26000 снарядов для пушек. В этот же день к Можайску выступили два полка, тридцатого еще один. Тогда же в действующую армию было направлено 500 лошадей для артиллерии, четыре батарейных роты,снарядов, 4600 человек под командованием генерал-майора Миллера, 100 артиллеристов из ополчения и запас сухарей на десять дней.

Тем не менее, армия испытывала серьезный недостаток в оружии и провианте, что давало основания подозревать московского генерал-губернатора в сознательном срыве поставок, задержке исполнения просьб Кутузова. Рассмотрим эти обвинения. Так 23 августа Кутузов приказал разместить на каждой почтовой станции от Можайска до Москвы по 1000 подвод. Всего требовалось 4 000 подвод.[a] И хотя 25 августа Ростопчин доложил об исполнении, 27 августа Кутузов писал с недовольством, что не обнаружил в Можайске ни одной подводы. Надо отметить, что в этом случае вины генерал-губернатора не очевидна. 22 августа Ивашкин разослал частным приставам циркулярное предписание с требованием проявить усердие в сборе подвод.Наем большого количества подвод для армии, в ситуации, когда из Москвы началась стихийная эвакуация, был чрезвычайно трудным делом, так как извозчики предпочитали спекулятивные цены, предлагаемые москвичами, казенным тарифам, тем не менее, эта задача была решена, и подводы выехали из города 25 августа. Учитывая расстояние до Можайска в 105 километров, подводы должны были прибыть и прибыли вечером 27 августа. Некоторые запросы Кутузова следует назвать, по меньшей мере, странными, отнимавшими время и средства. Так требование от 27 августа, то есть когда сражение уже было закончено о присылке шанцевого инструмента является бессмысленным в случае, если фельдмаршал не собирался вовсе давать новое сражение у стен Москвы и странным в противном, ведь тогда разумнее было бы приготовить инструмент в городе и подвезти его непосредственно на место будущей битвы.

Известен также как писатель и публицист патриотического толка, вслед за Фонвизиным высмеивавший галломанию . Член Государственного совета (с 1814). С 1823 г. в отставке, уехал жить в Париж . Автор мемуаров .

Владелец подмосковной усадьбы Вороново . Отец французской писательницы графини де Сегюр и литератора, мецената, коллекционера А. Ф. Ростопчина (мужа писательницы Евдокии Ростопчиной).

Юность

Представитель дворянского рода Ростопчиных , сын ливенского помещика отставного майора Василия Фёдоровича Ростопчина (1733-1802) от брака с Надеждой Александровной Крюковой. Вместе с младшим братом Петром (1769-1789) получил домашнее образование. Десяти или двенадцати лет зачислен на службу в Преображенский полк . В 1782 году получил чин прапорщика, в 1785 - подпоручика.

Когда из газет известно стало, что борец совершенно выздоровел, Ростопчину вздумалось брать у него уроки; он нашел, что битва на кулаках такая же наука, как и бой на рапирах. Потом я ездил верхом с Ростопчиным в Гринвич , знаменитый инвалидный дом для моряков , где, как известно, находится и славная обсерватория ; это было накануне нашего Рождества, и по дороге мы нашли луга, так зелёные, как у нас летом.

Мемуары Комаровского

Начало карьеры

В первый год русско-турецкой войны Ростопчин находился при главной квартире русских войск во Фридрихсгаме, участвовал в штурме Очакова , после чего целый год служил под командованием А. В. Суворова ; участвовал в сражении под Фокшанами и битве при Рымнике . После окончания турецкой кампании принял участие в военных действиях в Финляндии в ходе войны со Швецией .

В качестве протоколиста он принял участие в Ясской мирной конференции , по окончании которой, в декабре 1791 года, был направлен в Санкт-Петербург и представлен к званию камер-юнкера «в чине бригадира» (14 февраля 1792).

Озлобленный на Ростопчина граф Панин впоследствии говорил, что тот играл при дворе Екатерины роль буффона ; с лёгкой руки императрицы к Ростопчину пристало прозвище «сумасшедший Федька». Позже он был прикомандирован к «малому двору» престолонаследника, великого князя Павла Петровича , при котором находился почти неотлучно и чьё расположение сумел завоевать.

При дворе Павла I

в 1793 году Ростопчин был прикомандирован к «малому» павловскому дворцу в Гатчине.

7 ноября 1796 года, после смерти Екатерины II, император Павел Петрович назначил бригадира Ростопчина генерал-адъютантом при Его Императорском Величестве . За следующие несколько дней он был: пожалован в генерал-майоры (8 ноября 1796 года) и награждён орденом св. Анны 2-й, а затем и 1-й степени. Среди поручений, данных ему новым императором, была новая, прусского образца, редакция Военного устава, в которую он внёс ряд изменений, уменьшавших, в частности, полномочия фельдмаршалов за счёт усиления роли инспекторов войск - также одна из его новых обязанностей. В апреле он получил от Павла орден Александра Невского и поместье в Орловской губернии с более чем 400 душами крепостных.

Ростопчин, при поддержке ряда других придворных, вёл борьбу против партии императрицы Марии Фёдоровны ; борьба велась с переменным успехом: 7 марта 1798 года «генерал-адъютант Ростопчин по прошению его уволняется со службы», лишается всех должностей и высылается в его подмосковное имение Вороново , но в августе возвращается в столицу в чине генерал-лейтенанта и возглавляет Военный департамент . Другим противником, с которым Ростопчин вёл последовательную борьбу, были иезуиты , по отношению к которым он провёл через Павла несколько жёстких законов.

17 октября 1798 года Ростопчин был назначен исполнять обязанности кабинет-министра по иностранным делам, а 24 октября стал действительным тайным советником и членом Коллегии иностранных дел . В декабре он был произведён в командоры ордена св. Иоанна Иерусалимского (с 30 марта 1799 года Великий канцлер и кавалер Большого креста этого ордена), а в феврале получил графский титул. В сентябре того же года Ростопчин, к тому моменту кавалер ордена Андрея Первозванного , против своей воли занял место первоприсутствующего Иностранной коллегии, заполняя вакуум, образовавшийся после смерти князя Безбородко . В этом качестве Ростопчин способствовал сближению России с республиканской Францией и охлаждению отношений с Великобританией. Его меморандум, подтверждённый Павлом 2 октября 1800 года , определил внешнюю политику России в Европе до самой смерти императора. Союз с Францией, по мысли Ростопчина, должен был привести к разделу Османской империи , которую он (как указывает Русский биографический словарь) первым назвал «безнадёжным больным », при участии Австрии и Пруссии. Для осуществления морского эмбарго против Великобритании Ростопчину было поручено заключить военный союз со Швецией и Пруссией (позже, уже после его ухода с поста, к союзу присоединилась Дания). Он также подготовил почву для присоединения Грузии к Российской империи . В качестве главного директора Почтового департамента (пост, занимаемый им с 24 апреля 1800 года) Ростопчин санкционировал расширение в России сети почтовых станций; при нём были введены новые сборы с почтовых отправлений и налажена пересылка денег почтой за границу. С 14 марта 1800 года Ростопчин входил в Совет при императоре.

Роль в Отечественной войне

По мере того, как развивались военные действия, Ростопчин пришёл к идее массового распространения в Москве печатных листовок, сводок и пропагандистских прокламаций, написанных простым народным языком, который он отработал за время своих литературных опытов. Сведения с театра военных действий московский главнокомандующий получал через своего представителя в штабе Барклая-де-Толли начиная со 2 августа. Ростопчинские листовки разносились по домам и расклеивались на стенах наподобие театральных афиш, за что и были прозваны «афишками» - название, под которым они остались в истории. Афишки часто содержали подстрекательскую агитацию против проживавших в Москве иностранцев, и после нескольких случаев самосуда ему пришлось разбирать дела всех иностранцев, задержанных по подозрению в шпионаже, лично. В целом, однако, в период его управления в Москве царило тщательно охраняемое спокойствие.
После публикации манифеста 6 июля о созыве народного ополчения Ростопчин лично контролировал сбор губернского ополчения , проходивший не только в Москве, но и шести соседних губерниях. От императора он получил общие указания по укреплению Москвы и по эвакуации из неё государственных ценностей в случае необходимости. Всего за 24 дня Ростопчин сформировал в Первом округе 12 полков общей численностью почти в 26 тысяч ополченцев. Среди прочих оборонительных приготовлений этого периода можно отметить финансирование проекта Леппиха по сооружению боевого управляемого аэростата , предназначавшегося для бомбардировки вражеских войск и высадки десанта. Несмотря на большие средства, затраченные на проект Леппиха (более 150 тысяч рублей), он, однако, оказался несостоятельным.

В последнюю декаду августа, по мере приближения военных действий к Москве, Ростопчин был вынужден перейти к плану по эвакуации государственного имущества. За десять дней было вывезено в Вологду, Казань и Нижний Новгород имущество судов, Сената , Военной коллегии, архив министерства иностранных дел, сокровища Патриаршей ризницы, Троицкого и Воскресенского монастырей , а также Оружейной палаты. Были вывезены также 96 пушек. Однако эта операция была начата слишком поздно, и часть ценностей эвакуировать не успели. С 9 августа в Москву стали приходить обозы с ранеными. По приказу московского главнокомандующего под госпиталь были отведены казармы, расположенные в бывшем Головинском дворце, и сформирован штат врачей и фельдшеров. По просьбе возглавившего русскую армию Кутузова были ускорены работы по починке и доставке в войска оружия, а также провианта, а ополченцы сосредоточены под Можайском . Кутузов также возлагал надежды на вторую волну ополчения, так называемую Московскую дружину, которую Ростопчин собирался организовать, но так и не успел в связи с массовым бегством населения из города. Сам Ростопчин слал Кутузову тревожные письма, допытываясь о его планах относительно Москвы, но ответы получал уклончивые, что продолжалось даже после Бородинского сражения , когда стало ясно, что Москву оборонять тот не собирается. После этого Ростопчин наконец выслал из Москвы и свою семью.

31 августа Ростопчин впервые встретился на военном совете с Кутузовым. По-видимому, уже в этот день он предложил Кутузову план сжечь Москву вместо того, чтобы сдавать её неприятелю. Эту же идею он повторил принцу Евгению Вюртембергскому и генералу Ермолову . Когда на следующий день он получил от Кутузова официальное уведомление о готовящейся сдаче Москвы, он продолжил эвакуацию города: был отдан приказ об уходе из города полиции и пожарной команды и о вывозе трёх находившихся в Москве чудотворных икон Богородицы (Иверской , Смоленской и Владимирской). На пяти тысячах подвод были эвакуированы 25 тысяч находившихся в Москве раненых. Тем не менее в городе остались от двух (по словам самого Ростопчина) до десяти (по словам французских очевидцев) тысяч раненых, которых не удалось вывезти. Многие из них погибли в Московском пожаре , за что современники и часть историков склонны возлагать ответственность на Ростопчина. Утром ему пришлось также решать вопрос эвакуации экзарха Грузии и грузинских княжон, брошенных в Москве начальником кремлёвской экспедиции П. С. Валуевым . Своё московское имущество стоимостью около полумиллиона рублей Ростопчин сознательно оставил на разграбление французам, опасаясь обвинений в преследовании личных интересов, и покинул город, имея при себе (по его собственным воспоминаниям) 130 000 рублей казённых денег и 630 рублей собственных. Также ему удалось вывезти портреты своей жены и императора Павла и шкатулку с ценными бумагами.

Не уважая и не любя французов, известный их враг в 1812 г., жил безопасно между ними, забавлялся их легкомыслием, прислушивался к народным толкам, все замечал, все записывал и со стороны собирал сведения. Жаль только, что, совершенно отказавшись от честолюбия, он предавался забавам, неприличным его летам и высокому званию. Совсем несхожий с Растопчиным, другой недовольный, взбешенный Чичагов , сотовариществовал ему в его увеселениях. Не знаю, могут ли парижане гордиться тем, что знаменитые люди в их стенах, как непристойном месте, почитают все себе дозволенным.

В эти годы он пережил несколько разочарований, связанных с членами семьи. Его старший сын вёл в Париже разгульную жизнь, попав даже в долговую тюрьму, и Ростопчину пришлось уплатить его долги. Жена, Екатерина Петровна, перешла в католицизм и обратила в эту веру дочерей, а младшая дочь Елизавета серьёзно заболела. Эти обстоятельства заставили Ростопчина поспешить с возвращением на родину, издав перед этим в Париже заметки «Правда о Московском пожаре».

Отправив дочь в отстроенное Вороново, сам Ростопчин задержался в Лемберге , где прошёл очередной курс лечения, и вернулся в Москву в сентябре 1823 года. По возвращении он, будучи номинальным членом Государственного совета , подал прошение о полной отставке, удовлетворённое в декабре. В отставку он вышел в чине обер-камергера .

Награды

Иностранные:

• Шведский Орден Серафимов (17.12.1800)
• Шведский Орден Меча (1800)
• Шведский Орден Полярной звезды (1800)
• Неаполитанский Орден Святого Фердинанда за Заслуги (1800)
• Сардинский Высший орден Святого Благовещения (1800)
• Сардинский Орден Святых Маврикия и Лазаря (1800)
• Французский Орден Кармельской Богоматери и Святого Лазаря Иерусалимского (1800)
• Баварский Орден Святого Губерта (1800)

Семья

Екатерина Петровна, жена

Софья Фёдоровна, дочь

Евдокия Петровна, невестка

Женат с 1794 года на фрейлине Екатерине Петровне Протасовой (1775-1859), дочери калужского губернатора, которая рано оставшись сиротой, вместе с сестрами воспитывалась в доме своей тетки, кавалерственной дамы и любимицы Екатерины II - Анны Степановны Протасовой . Их брак был счастливым, до того времени, как жена Ростопчина тайно от него перешла в католичество и способствовала переходу в католичество младшей дочери Елизаветы . «Только два раза ты сделала мне больно », - писал жене Ростопчин незадолго до смерти. Оба случая касались смены вероисповедания жены и дочери. В браке имели 4 сына и 4 дочери:

• Сергей Фёдорович (1796-1836), получил домашнее воспитание, в 1809 году был пожалован в камер-пажи, в апреле 1812 года без экзамена произведен в поручики Ахтырского гусарского полка; первоначально назначен адъютантом к герцогу Г.Ольденбургскому , затем к князю Барклаю-де-Толли , штаб-ротмистр Кавалергардского полка . Был женат на княжне Марии Игнатьевне де Круи-Сольж (1799-1838), брак был бездетным.
• Наталья Фёдоровна (1797-1866), автор записок о пребывании семьи Ростопчиных в 1812 году в Ярославле; в июле 1819 году в Париже вышла замуж за Дмитрия Васильевича Нарышкина (1792-1831), впоследствии таврического губернатора. Жила в основном в Крыму, благодаря её покровительству художник Айвазовский был зачислен в Академию художеств .
• Софья Фёдоровна (1799-1874), французская детская писательница, в июле 1819 года в Париже вышла замуж за графа Эдмона де Сегюра (1798-1869), который в юности служил пажом у Наполеона; после замужества жила во Франции, любимым её местом пребывания была усадьба Нуэт , в Нормандии, которую она купила на деньги, подаренные отцом на свадьбу.
• Павел Фёдорович (1803-1806)
• Мария Фёдоровна (род. и ум. в 1805)
• Елизавета Фёдоровна (1807-1825), любимица отца, «девушка редкой красоты, ума и достоинства», её ранняя смерть от чахотки в марте 1825 года окончательно сразила Ростопчина, перед смертью тайно приняла католичество.
• Михаил Фёдорович (род. и ум. в 1810)
• Андрей Фёдорович (1813-1892), корнет, шталмейстером Высочайшего двора, служил при Главном управлении Восточной Сибири, с 1886 года в отставке с чином тайного советника. Был женат первым браком с 1833 года на писательнице Евдокии Петровне Сушковой (1811-1858), вторым - на Анне Владимировне Мирецкой, ур. Скоробокач (ум. 1901).

Напишите отзыв о статье "Ростопчин, Фёдор Васильевич"

Примечания

Библиография

• Горностаев Михаил.
• Лонгинов М . . Проверено 9 января 2014.
• Лякишева С. И. 1812 год: ростопчинские афиши и издания походной типографии // ПРО Книги. Журнал библиофила. 2012. № 3. С.6 - 15.
• Любченко О. Н. Граф Ростопчин. М., 2000
• Мещерякова А. О. Ф. В. Ростопчин: У основания консерватизма и национализма в России / Науч. ред. к.и.н. А. Ю. Минаков. - Воронеж: ИД «Китеж», 2007. - 264 с. - 500 экз. - ISBN 978-5-9726-0006-9 .

Ссылки

• В. Р-в. // Энциклопедический словарь Брокгауза и Ефрона : в 86 т. (82 т. и 4 доп.). - СПб. , 1890-1907.
• Ельницкий А. // Русский биографический словарь : в 25 томах. - СПб. -М ., 1896-1918.

Отрывок, характеризующий Ростопчин, Фёдор Васильевич

Пьер в последнее время редко виделся с женою с глазу на глаз. И в Петербурге, и в Москве дом их постоянно бывал полон гостями. В следующую ночь после дуэли, он, как и часто делал, не пошел в спальню, а остался в своем огромном, отцовском кабинете, в том самом, в котором умер граф Безухий.
Он прилег на диван и хотел заснуть, для того чтобы забыть всё, что было с ним, но он не мог этого сделать. Такая буря чувств, мыслей, воспоминаний вдруг поднялась в его душе, что он не только не мог спать, но не мог сидеть на месте и должен был вскочить с дивана и быстрыми шагами ходить по комнате. То ему представлялась она в первое время после женитьбы, с открытыми плечами и усталым, страстным взглядом, и тотчас же рядом с нею представлялось красивое, наглое и твердо насмешливое лицо Долохова, каким оно было на обеде, и то же лицо Долохова, бледное, дрожащее и страдающее, каким оно было, когда он повернулся и упал на снег.
«Что ж было? – спрашивал он сам себя. – Я убил любовника, да, убил любовника своей жены. Да, это было. Отчего? Как я дошел до этого? – Оттого, что ты женился на ней, – отвечал внутренний голос.
«Но в чем же я виноват? – спрашивал он. – В том, что ты женился не любя ее, в том, что ты обманул и себя и ее, – и ему живо представилась та минута после ужина у князя Василья, когда он сказал эти невыходившие из него слова: „Je vous aime“. [Я вас люблю.] Всё от этого! Я и тогда чувствовал, думал он, я чувствовал тогда, что это было не то, что я не имел на это права. Так и вышло». Он вспомнил медовый месяц, и покраснел при этом воспоминании. Особенно живо, оскорбительно и постыдно было для него воспоминание о том, как однажды, вскоре после своей женитьбы, он в 12 м часу дня, в шелковом халате пришел из спальни в кабинет, и в кабинете застал главного управляющего, который почтительно поклонился, поглядел на лицо Пьера, на его халат и слегка улыбнулся, как бы выражая этой улыбкой почтительное сочувствие счастию своего принципала.
«А сколько раз я гордился ею, гордился ее величавой красотой, ее светским тактом, думал он; гордился тем своим домом, в котором она принимала весь Петербург, гордился ее неприступностью и красотой. Так вот чем я гордился?! Я тогда думал, что не понимаю ее. Как часто, вдумываясь в ее характер, я говорил себе, что я виноват, что не понимаю ее, не понимаю этого всегдашнего спокойствия, удовлетворенности и отсутствия всяких пристрастий и желаний, а вся разгадка была в том страшном слове, что она развратная женщина: сказал себе это страшное слово, и всё стало ясно!
«Анатоль ездил к ней занимать у нее денег и целовал ее в голые плечи. Она не давала ему денег, но позволяла целовать себя. Отец, шутя, возбуждал ее ревность; она с спокойной улыбкой говорила, что она не так глупа, чтобы быть ревнивой: пусть делает, что хочет, говорила она про меня. Я спросил у нее однажды, не чувствует ли она признаков беременности. Она засмеялась презрительно и сказала, что она не дура, чтобы желать иметь детей, и что от меня детей у нее не будет».
Потом он вспомнил грубость, ясность ее мыслей и вульгарность выражений, свойственных ей, несмотря на ее воспитание в высшем аристократическом кругу. «Я не какая нибудь дура… поди сам попробуй… allez vous promener», [убирайся,] говорила она. Часто, глядя на ее успех в глазах старых и молодых мужчин и женщин, Пьер не мог понять, отчего он не любил ее. Да я никогда не любил ее, говорил себе Пьер; я знал, что она развратная женщина, повторял он сам себе, но не смел признаться в этом.
И теперь Долохов, вот он сидит на снегу и насильно улыбается, и умирает, может быть, притворным каким то молодечеством отвечая на мое раскаянье!»
Пьер был один из тех людей, которые, несмотря на свою внешнюю, так называемую слабость характера, не ищут поверенного для своего горя. Он переработывал один в себе свое горе.
«Она во всем, во всем она одна виновата, – говорил он сам себе; – но что ж из этого? Зачем я себя связал с нею, зачем я ей сказал этот: „Je vous aime“, [Я вас люблю?] который был ложь и еще хуже чем ложь, говорил он сам себе. Я виноват и должен нести… Что? Позор имени, несчастие жизни? Э, всё вздор, – подумал он, – и позор имени, и честь, всё условно, всё независимо от меня.
«Людовика XVI казнили за то, что они говорили, что он был бесчестен и преступник (пришло Пьеру в голову), и они были правы с своей точки зрения, так же как правы и те, которые за него умирали мученической смертью и причисляли его к лику святых. Потом Робеспьера казнили за то, что он был деспот. Кто прав, кто виноват? Никто. А жив и живи: завтра умрешь, как мог я умереть час тому назад. И стоит ли того мучиться, когда жить остается одну секунду в сравнении с вечностью? – Но в ту минуту, как он считал себя успокоенным такого рода рассуждениями, ему вдруг представлялась она и в те минуты, когда он сильнее всего выказывал ей свою неискреннюю любовь, и он чувствовал прилив крови к сердцу, и должен был опять вставать, двигаться, и ломать, и рвать попадающиеся ему под руки вещи. «Зачем я сказал ей: „Je vous aime?“ все повторял он сам себе. И повторив 10 й раз этот вопрос, ему пришло в голову Мольерово: mais que diable allait il faire dans cette galere? [но за каким чортом понесло его на эту галеру?] и он засмеялся сам над собою.
Ночью он позвал камердинера и велел укладываться, чтоб ехать в Петербург. Он не мог оставаться с ней под одной кровлей. Он не мог представить себе, как бы он стал теперь говорить с ней. Он решил, что завтра он уедет и оставит ей письмо, в котором объявит ей свое намерение навсегда разлучиться с нею.
Утром, когда камердинер, внося кофе, вошел в кабинет, Пьер лежал на отоманке и с раскрытой книгой в руке спал.
Он очнулся и долго испуганно оглядывался не в силах понять, где он находится.
– Графиня приказала спросить, дома ли ваше сиятельство? – спросил камердинер.
Но не успел еще Пьер решиться на ответ, который он сделает, как сама графиня в белом, атласном халате, шитом серебром, и в простых волосах (две огромные косы en diademe [в виде диадемы] огибали два раза ее прелестную голову) вошла в комнату спокойно и величественно; только на мраморном несколько выпуклом лбе ее была морщинка гнева. Она с своим всёвыдерживающим спокойствием не стала говорить при камердинере. Она знала о дуэли и пришла говорить о ней. Она дождалась, пока камердинер уставил кофей и вышел. Пьер робко чрез очки посмотрел на нее, и, как заяц, окруженный собаками, прижимая уши, продолжает лежать в виду своих врагов, так и он попробовал продолжать читать: но чувствовал, что это бессмысленно и невозможно и опять робко взглянул на нее. Она не села, и с презрительной улыбкой смотрела на него, ожидая пока выйдет камердинер.
– Это еще что? Что вы наделали, я вас спрашиваю, – сказала она строго.
– Я? что я? – сказал Пьер.
– Вот храбрец отыскался! Ну, отвечайте, что это за дуэль? Что вы хотели этим доказать! Что? Я вас спрашиваю. – Пьер тяжело повернулся на диване, открыл рот, но не мог ответить.
– Коли вы не отвечаете, то я вам скажу… – продолжала Элен. – Вы верите всему, что вам скажут, вам сказали… – Элен засмеялась, – что Долохов мой любовник, – сказала она по французски, с своей грубой точностью речи, выговаривая слово «любовник», как и всякое другое слово, – и вы поверили! Но что же вы этим доказали? Что вы доказали этой дуэлью! То, что вы дурак, que vous etes un sot, [что вы дурак,] так это все знали! К чему это поведет? К тому, чтобы я сделалась посмешищем всей Москвы; к тому, чтобы всякий сказал, что вы в пьяном виде, не помня себя, вызвали на дуэль человека, которого вы без основания ревнуете, – Элен всё более и более возвышала голос и одушевлялась, – который лучше вас во всех отношениях…
– Гм… гм… – мычал Пьер, морщась, не глядя на нее и не шевелясь ни одним членом.
– И почему вы могли поверить, что он мой любовник?… Почему? Потому что я люблю его общество? Ежели бы вы были умнее и приятнее, то я бы предпочитала ваше.
– Не говорите со мной… умоляю, – хрипло прошептал Пьер.
– Отчего мне не говорить! Я могу говорить и смело скажу, что редкая та жена, которая с таким мужем, как вы, не взяла бы себе любовников (des аmants), а я этого не сделала, – сказала она. Пьер хотел что то сказать, взглянул на нее странными глазами, которых выражения она не поняла, и опять лег. Он физически страдал в эту минуту: грудь его стесняло, и он не мог дышать. Он знал, что ему надо что то сделать, чтобы прекратить это страдание, но то, что он хотел сделать, было слишком страшно.
– Нам лучше расстаться, – проговорил он прерывисто.
– Расстаться, извольте, только ежели вы дадите мне состояние, – сказала Элен… Расстаться, вот чем испугали!
Пьер вскочил с дивана и шатаясь бросился к ней.
– Я тебя убью! – закричал он, и схватив со стола мраморную доску, с неизвестной еще ему силой, сделал шаг к ней и замахнулся на нее.
Лицо Элен сделалось страшно: она взвизгнула и отскочила от него. Порода отца сказалась в нем. Пьер почувствовал увлечение и прелесть бешенства. Он бросил доску, разбил ее и, с раскрытыми руками подступая к Элен, закричал: «Вон!!» таким страшным голосом, что во всем доме с ужасом услыхали этот крик. Бог знает, что бы сделал Пьер в эту минуту, ежели бы
Элен не выбежала из комнаты.

Через неделю Пьер выдал жене доверенность на управление всеми великорусскими имениями, что составляло большую половину его состояния, и один уехал в Петербург.

Прошло два месяца после получения известий в Лысых Горах об Аустерлицком сражении и о погибели князя Андрея, и несмотря на все письма через посольство и на все розыски, тело его не было найдено, и его не было в числе пленных. Хуже всего для его родных было то, что оставалась всё таки надежда на то, что он был поднят жителями на поле сражения, и может быть лежал выздоравливающий или умирающий где нибудь один, среди чужих, и не в силах дать о себе вести. В газетах, из которых впервые узнал старый князь об Аустерлицком поражении, было написано, как и всегда, весьма кратко и неопределенно, о том, что русские после блестящих баталий должны были отретироваться и ретираду произвели в совершенном порядке. Старый князь понял из этого официального известия, что наши были разбиты. Через неделю после газеты, принесшей известие об Аустерлицкой битве, пришло письмо Кутузова, который извещал князя об участи, постигшей его сына.
«Ваш сын, в моих глазах, писал Кутузов, с знаменем в руках, впереди полка, пал героем, достойным своего отца и своего отечества. К общему сожалению моему и всей армии, до сих пор неизвестно – жив ли он, или нет. Себя и вас надеждой льщу, что сын ваш жив, ибо в противном случае в числе найденных на поле сражения офицеров, о коих список мне подан через парламентеров, и он бы поименован был».
Получив это известие поздно вечером, когда он был один в. своем кабинете, старый князь, как и обыкновенно, на другой день пошел на свою утреннюю прогулку; но был молчалив с приказчиком, садовником и архитектором и, хотя и был гневен на вид, ничего никому не сказал.
Когда, в обычное время, княжна Марья вошла к нему, он стоял за станком и точил, но, как обыкновенно, не оглянулся на нее.
– А! Княжна Марья! – вдруг сказал он неестественно и бросил стамеску. (Колесо еще вертелось от размаха. Княжна Марья долго помнила этот замирающий скрип колеса, который слился для нее с тем,что последовало.)
Княжна Марья подвинулась к нему, увидала его лицо, и что то вдруг опустилось в ней. Глаза ее перестали видеть ясно. Она по лицу отца, не грустному, не убитому, но злому и неестественно над собой работающему лицу, увидала, что вот, вот над ней повисло и задавит ее страшное несчастие, худшее в жизни, несчастие, еще не испытанное ею, несчастие непоправимое, непостижимое, смерть того, кого любишь.
– Mon pere! Andre? [Отец! Андрей?] – Сказала неграциозная, неловкая княжна с такой невыразимой прелестью печали и самозабвения, что отец не выдержал ее взгляда, и всхлипнув отвернулся.
– Получил известие. В числе пленных нет, в числе убитых нет. Кутузов пишет, – крикнул он пронзительно, как будто желая прогнать княжну этим криком, – убит!
Княжна не упала, с ней не сделалось дурноты. Она была уже бледна, но когда она услыхала эти слова, лицо ее изменилось, и что то просияло в ее лучистых, прекрасных глазах. Как будто радость, высшая радость, независимая от печалей и радостей этого мира, разлилась сверх той сильной печали, которая была в ней. Она забыла весь страх к отцу, подошла к нему, взяла его за руку, потянула к себе и обняла за сухую, жилистую шею.
– Mon pere, – сказала она. – Не отвертывайтесь от меня, будемте плакать вместе.
– Мерзавцы, подлецы! – закричал старик, отстраняя от нее лицо. – Губить армию, губить людей! За что? Поди, поди, скажи Лизе. – Княжна бессильно опустилась в кресло подле отца и заплакала. Она видела теперь брата в ту минуту, как он прощался с ней и с Лизой, с своим нежным и вместе высокомерным видом. Она видела его в ту минуту, как он нежно и насмешливо надевал образок на себя. «Верил ли он? Раскаялся ли он в своем неверии? Там ли он теперь? Там ли, в обители вечного спокойствия и блаженства?» думала она.
– Mon pere, [Отец,] скажите мне, как это было? – спросила она сквозь слезы.
– Иди, иди, убит в сражении, в котором повели убивать русских лучших людей и русскую славу. Идите, княжна Марья. Иди и скажи Лизе. Я приду.
Когда княжна Марья вернулась от отца, маленькая княгиня сидела за работой, и с тем особенным выражением внутреннего и счастливо спокойного взгляда, свойственного только беременным женщинам, посмотрела на княжну Марью. Видно было, что глаза ее не видали княжну Марью, а смотрели вглубь – в себя – во что то счастливое и таинственное, совершающееся в ней.
– Marie, – сказала она, отстраняясь от пялец и переваливаясь назад, – дай сюда твою руку. – Она взяла руку княжны и наложила ее себе на живот.
Глаза ее улыбались ожидая, губка с усиками поднялась, и детски счастливо осталась поднятой.
Княжна Марья стала на колени перед ней, и спрятала лицо в складках платья невестки.
– Вот, вот – слышишь? Мне так странно. И знаешь, Мари, я очень буду любить его, – сказала Лиза, блестящими, счастливыми глазами глядя на золовку. Княжна Марья не могла поднять головы: она плакала.
– Что с тобой, Маша?
– Ничего… так мне грустно стало… грустно об Андрее, – сказала она, отирая слезы о колени невестки. Несколько раз, в продолжение утра, княжна Марья начинала приготавливать невестку, и всякий раз начинала плакать. Слезы эти, которых причину не понимала маленькая княгиня, встревожили ее, как ни мало она была наблюдательна. Она ничего не говорила, но беспокойно оглядывалась, отыскивая чего то. Перед обедом в ее комнату вошел старый князь, которого она всегда боялась, теперь с особенно неспокойным, злым лицом и, ни слова не сказав, вышел. Она посмотрела на княжну Марью, потом задумалась с тем выражением глаз устремленного внутрь себя внимания, которое бывает у беременных женщин, и вдруг заплакала.
– Получили от Андрея что нибудь? – сказала она.
– Нет, ты знаешь, что еще не могло притти известие, но mon реrе беспокоится, и мне страшно.
– Так ничего?
– Ничего, – сказала княжна Марья, лучистыми глазами твердо глядя на невестку. Она решилась не говорить ей и уговорила отца скрыть получение страшного известия от невестки до ее разрешения, которое должно было быть на днях. Княжна Марья и старый князь, каждый по своему, носили и скрывали свое горе. Старый князь не хотел надеяться: он решил, что князь Андрей убит, и не смотря на то, что он послал чиновника в Австрию розыскивать след сына, он заказал ему в Москве памятник, который намерен был поставить в своем саду, и всем говорил, что сын его убит. Он старался не изменяя вести прежний образ жизни, но силы изменяли ему: он меньше ходил, меньше ел, меньше спал, и с каждым днем делался слабее. Княжна Марья надеялась. Она молилась за брата, как за живого и каждую минуту ждала известия о его возвращении.

– Ma bonne amie, [Мой добрый друг,] – сказала маленькая княгиня утром 19 го марта после завтрака, и губка ее с усиками поднялась по старой привычке; но как и во всех не только улыбках, но звуках речей, даже походках в этом доме со дня получения страшного известия была печаль, то и теперь улыбка маленькой княгини, поддавшейся общему настроению, хотя и не знавшей его причины, – была такая, что она еще более напоминала об общей печали.
– Ma bonne amie, je crains que le fruschtique (comme dit Фока – повар) de ce matin ne m"aie pas fait du mal. [Дружочек, боюсь, чтоб от нынешнего фриштика (как называет его повар Фока) мне не было дурно.]
– А что с тобой, моя душа? Ты бледна. Ах, ты очень бледна, – испуганно сказала княжна Марья, своими тяжелыми, мягкими шагами подбегая к невестке.
– Ваше сиятельство, не послать ли за Марьей Богдановной? – сказала одна из бывших тут горничных. (Марья Богдановна была акушерка из уездного города, жившая в Лысых Горах уже другую неделю.)
– И в самом деле, – подхватила княжна Марья, – может быть, точно. Я пойду. Courage, mon ange! [Не бойся, мой ангел.] Она поцеловала Лизу и хотела выйти из комнаты.
– Ах, нет, нет! – И кроме бледности, на лице маленькой княгини выразился детский страх неотвратимого физического страдания.
– Non, c"est l"estomac… dites que c"est l"estomac, dites, Marie, dites…, [Нет это желудок… скажи, Маша, что это желудок…] – и княгиня заплакала детски страдальчески, капризно и даже несколько притворно, ломая свои маленькие ручки. Княжна выбежала из комнаты за Марьей Богдановной.
– Mon Dieu! Mon Dieu! [Боже мой! Боже мой!] Oh! – слышала она сзади себя.
Потирая полные, небольшие, белые руки, ей навстречу, с значительно спокойным лицом, уже шла акушерка.
– Марья Богдановна! Кажется началось, – сказала княжна Марья, испуганно раскрытыми глазами глядя на бабушку.
– Ну и слава Богу, княжна, – не прибавляя шага, сказала Марья Богдановна. – Вам девицам про это знать не следует.
– Но как же из Москвы доктор еще не приехал? – сказала княжна. (По желанию Лизы и князя Андрея к сроку было послано в Москву за акушером, и его ждали каждую минуту.)
– Ничего, княжна, не беспокойтесь, – сказала Марья Богдановна, – и без доктора всё хорошо будет.
Через пять минут княжна из своей комнаты услыхала, что несут что то тяжелое. Она выглянула – официанты несли для чего то в спальню кожаный диван, стоявший в кабинете князя Андрея. На лицах несших людей было что то торжественное и тихое.
Княжна Марья сидела одна в своей комнате, прислушиваясь к звукам дома, изредка отворяя дверь, когда проходили мимо, и приглядываясь к тому, что происходило в коридоре. Несколько женщин тихими шагами проходили туда и оттуда, оглядывались на княжну и отворачивались от нее. Она не смела спрашивать, затворяла дверь, возвращалась к себе, и то садилась в свое кресло, то бралась за молитвенник, то становилась на колена пред киотом. К несчастию и удивлению своему, она чувствовала, что молитва не утишала ее волнения. Вдруг дверь ее комнаты тихо отворилась и на пороге ее показалась повязанная платком ее старая няня Прасковья Савишна, почти никогда, вследствие запрещения князя,не входившая к ней в комнату.
– С тобой, Машенька, пришла посидеть, – сказала няня, – да вот княжовы свечи венчальные перед угодником зажечь принесла, мой ангел, – сказала она вздохнув.
– Ах как я рада, няня.
– Бог милостив, голубка. – Няня зажгла перед киотом обвитые золотом свечи и с чулком села у двери. Княжна Марья взяла книгу и стала читать. Только когда слышались шаги или голоса, княжна испуганно, вопросительно, а няня успокоительно смотрели друг на друга. Во всех концах дома было разлито и владело всеми то же чувство, которое испытывала княжна Марья, сидя в своей комнате. По поверью, что чем меньше людей знает о страданиях родильницы, тем меньше она страдает, все старались притвориться незнающими; никто не говорил об этом, но во всех людях, кроме обычной степенности и почтительности хороших манер, царствовавших в доме князя, видна была одна какая то общая забота, смягченность сердца и сознание чего то великого, непостижимого, совершающегося в эту минуту.
В большой девичьей не слышно было смеха. В официантской все люди сидели и молчали, на готове чего то. На дворне жгли лучины и свечи и не спали. Старый князь, ступая на пятку, ходил по кабинету и послал Тихона к Марье Богдановне спросить: что? – Только скажи: князь приказал спросить что? и приди скажи, что она скажет.
– Доложи князю, что роды начались, – сказала Марья Богдановна, значительно посмотрев на посланного. Тихон пошел и доложил князю.
– Хорошо, – сказал князь, затворяя за собою дверь, и Тихон не слыхал более ни малейшего звука в кабинете. Немного погодя, Тихон вошел в кабинет, как будто для того, чтобы поправить свечи. Увидав, что князь лежал на диване, Тихон посмотрел на князя, на его расстроенное лицо, покачал головой, молча приблизился к нему и, поцеловав его в плечо, вышел, не поправив свечей и не сказав, зачем он приходил. Таинство торжественнейшее в мире продолжало совершаться. Прошел вечер, наступила ночь. И чувство ожидания и смягчения сердечного перед непостижимым не падало, а возвышалось. Никто не спал.

Была одна из тех мартовских ночей, когда зима как будто хочет взять свое и высыпает с отчаянной злобой свои последние снега и бураны. Навстречу немца доктора из Москвы, которого ждали каждую минуту и за которым была выслана подстава на большую дорогу, к повороту на проселок, были высланы верховые с фонарями, чтобы проводить его по ухабам и зажорам.
Княжна Марья уже давно оставила книгу: она сидела молча, устремив лучистые глаза на сморщенное, до малейших подробностей знакомое, лицо няни: на прядку седых волос, выбившуюся из под платка, на висящий мешочек кожи под подбородком.
Няня Савишна, с чулком в руках, тихим голосом рассказывала, сама не слыша и не понимая своих слов, сотни раз рассказанное о том, как покойница княгиня в Кишиневе рожала княжну Марью, с крестьянской бабой молдаванкой, вместо бабушки.
– Бог помилует, никогда дохтура не нужны, – говорила она. Вдруг порыв ветра налег на одну из выставленных рам комнаты (по воле князя всегда с жаворонками выставлялось по одной раме в каждой комнате) и, отбив плохо задвинутую задвижку, затрепал штофной гардиной, и пахнув холодом, снегом, задул свечу. Княжна Марья вздрогнула; няня, положив чулок, подошла к окну и высунувшись стала ловить откинутую раму. Холодный ветер трепал концами ее платка и седыми, выбившимися прядями волос.
– Княжна, матушка, едут по прешпекту кто то! – сказала она, держа раму и не затворяя ее. – С фонарями, должно, дохтур…
– Ах Боже мой! Слава Богу! – сказала княжна Марья, – надо пойти встретить его: он не знает по русски.
Княжна Марья накинула шаль и побежала навстречу ехавшим. Когда она проходила переднюю, она в окно видела, что какой то экипаж и фонари стояли у подъезда. Она вышла на лестницу. На столбике перил стояла сальная свеча и текла от ветра. Официант Филипп, с испуганным лицом и с другой свечей в руке, стоял ниже, на первой площадке лестницы. Еще пониже, за поворотом, по лестнице, слышны были подвигавшиеся шаги в теплых сапогах. И какой то знакомый, как показалось княжне Марье, голос, говорил что то.
– Слава Богу! – сказал голос. – А батюшка?
– Почивать легли, – отвечал голос дворецкого Демьяна, бывшего уже внизу.
Потом еще что то сказал голос, что то ответил Демьян, и шаги в теплых сапогах стали быстрее приближаться по невидному повороту лестницы. «Это Андрей! – подумала княжна Марья. Нет, это не может быть, это было бы слишком необыкновенно», подумала она, и в ту же минуту, как она думала это, на площадке, на которой стоял официант со свечой, показались лицо и фигура князя Андрея в шубе с воротником, обсыпанным снегом. Да, это был он, но бледный и худой, и с измененным, странно смягченным, но тревожным выражением лица. Он вошел на лестницу и обнял сестру.
– Вы не получили моего письма? – спросил он, и не дожидаясь ответа, которого бы он и не получил, потому что княжна не могла говорить, он вернулся, и с акушером, который вошел вслед за ним (он съехался с ним на последней станции), быстрыми шагами опять вошел на лестницу и опять обнял сестру. – Какая судьба! – проговорил он, – Маша милая – и, скинув шубу и сапоги, пошел на половину княгини.

Маленькая княгиня лежала на подушках, в белом чепчике. (Страдания только что отпустили ее.) Черные волосы прядями вились у ее воспаленных, вспотевших щек; румяный, прелестный ротик с губкой, покрытой черными волосиками, был раскрыт, и она радостно улыбалась. Князь Андрей вошел в комнату и остановился перед ней, у изножья дивана, на котором она лежала. Блестящие глаза, смотревшие детски, испуганно и взволнованно, остановились на нем, не изменяя выражения. «Я вас всех люблю, я никому зла не делала, за что я страдаю? помогите мне», говорило ее выражение. Она видела мужа, но не понимала значения его появления теперь перед нею. Князь Андрей обошел диван и в лоб поцеловал ее.
– Душенька моя, – сказал он: слово, которое никогда не говорил ей. – Бог милостив. – Она вопросительно, детски укоризненно посмотрела на него.
– Я от тебя ждала помощи, и ничего, ничего, и ты тоже! – сказали ее глаза. Она не удивилась, что он приехал; она не поняла того, что он приехал. Его приезд не имел никакого отношения до ее страданий и облегчения их. Муки вновь начались, и Марья Богдановна посоветовала князю Андрею выйти из комнаты.
Акушер вошел в комнату. Князь Андрей вышел и, встретив княжну Марью, опять подошел к ней. Они шопотом заговорили, но всякую минуту разговор замолкал. Они ждали и прислушивались.
– Allez, mon ami, [Иди, мой друг,] – сказала княжна Марья. Князь Андрей опять пошел к жене, и в соседней комнате сел дожидаясь. Какая то женщина вышла из ее комнаты с испуганным лицом и смутилась, увидав князя Андрея. Он закрыл лицо руками и просидел так несколько минут. Жалкие, беспомощно животные стоны слышались из за двери. Князь Андрей встал, подошел к двери и хотел отворить ее. Дверь держал кто то.
– Нельзя, нельзя! – проговорил оттуда испуганный голос. – Он стал ходить по комнате. Крики замолкли, еще прошло несколько секунд. Вдруг страшный крик – не ее крик, она не могла так кричать, – раздался в соседней комнате. Князь Андрей подбежал к двери; крик замолк, послышался крик ребенка.
«Зачем принесли туда ребенка? подумал в первую секунду князь Андрей. Ребенок? Какой?… Зачем там ребенок? Или это родился ребенок?» Когда он вдруг понял всё радостное значение этого крика, слезы задушили его, и он, облокотившись обеими руками на подоконник, всхлипывая, заплакал, как плачут дети. Дверь отворилась. Доктор, с засученными рукавами рубашки, без сюртука, бледный и с трясущейся челюстью, вышел из комнаты. Князь Андрей обратился к нему, но доктор растерянно взглянул на него и, ни слова не сказав, прошел мимо. Женщина выбежала и, увидав князя Андрея, замялась на пороге. Он вошел в комнату жены. Она мертвая лежала в том же положении, в котором он видел ее пять минут тому назад, и то же выражение, несмотря на остановившиеся глаза и на бледность щек, было на этом прелестном, детском личике с губкой, покрытой черными волосиками.
«Я вас всех люблю и никому дурного не делала, и что вы со мной сделали?» говорило ее прелестное, жалкое, мертвое лицо. В углу комнаты хрюкнуло и пискнуло что то маленькое, красное в белых трясущихся руках Марьи Богдановны.

Через два часа после этого князь Андрей тихими шагами вошел в кабинет к отцу. Старик всё уже знал. Он стоял у самой двери, и, как только она отворилась, старик молча старческими, жесткими руками, как тисками, обхватил шею сына и зарыдал как ребенок.

Через три дня отпевали маленькую княгиню, и, прощаясь с нею, князь Андрей взошел на ступени гроба. И в гробу было то же лицо, хотя и с закрытыми глазами. «Ах, что вы со мной сделали?» всё говорило оно, и князь Андрей почувствовал, что в душе его оторвалось что то, что он виноват в вине, которую ему не поправить и не забыть. Он не мог плакать. Старик тоже вошел и поцеловал ее восковую ручку, спокойно и высоко лежащую на другой, и ему ее лицо сказало: «Ах, что и за что вы это со мной сделали?» И старик сердито отвернулся, увидав это лицо.

Еще через пять дней крестили молодого князя Николая Андреича. Мамушка подбородком придерживала пеленки, в то время, как гусиным перышком священник мазал сморщенные красные ладонки и ступеньки мальчика.
Крестный отец дед, боясь уронить, вздрагивая, носил младенца вокруг жестяной помятой купели и передавал его крестной матери, княжне Марье. Князь Андрей, замирая от страха, чтоб не утопили ребенка, сидел в другой комнате, ожидая окончания таинства. Он радостно взглянул на ребенка, когда ему вынесла его нянюшка, и одобрительно кивнул головой, когда нянюшка сообщила ему, что брошенный в купель вощечок с волосками не потонул, а поплыл по купели.

Участие Ростова в дуэли Долохова с Безуховым было замято стараниями старого графа, и Ростов вместо того, чтобы быть разжалованным, как он ожидал, был определен адъютантом к московскому генерал губернатору. Вследствие этого он не мог ехать в деревню со всем семейством, а оставался при своей новой должности всё лето в Москве. Долохов выздоровел, и Ростов особенно сдружился с ним в это время его выздоровления. Долохов больной лежал у матери, страстно и нежно любившей его. Старушка Марья Ивановна, полюбившая Ростова за его дружбу к Феде, часто говорила ему про своего сына.
– Да, граф, он слишком благороден и чист душою, – говаривала она, – для нашего нынешнего, развращенного света. Добродетели никто не любит, она всем глаза колет. Ну скажите, граф, справедливо это, честно это со стороны Безухова? А Федя по своему благородству любил его, и теперь никогда ничего дурного про него не говорит. В Петербурге эти шалости с квартальным там что то шутили, ведь они вместе делали? Что ж, Безухову ничего, а Федя все на своих плечах перенес! Ведь что он перенес! Положим, возвратили, да ведь как же и не возвратить? Я думаю таких, как он, храбрецов и сынов отечества не много там было. Что ж теперь – эта дуэль! Есть ли чувство, честь у этих людей! Зная, что он единственный сын, вызвать на дуэль и стрелять так прямо! Хорошо, что Бог помиловал нас. И за что же? Ну кто же в наше время не имеет интриги? Что ж, коли он так ревнив? Я понимаю, ведь он прежде мог дать почувствовать, а то год ведь продолжалось. И что же, вызвал на дуэль, полагая, что Федя не будет драться, потому что он ему должен. Какая низость! Какая гадость! Я знаю, вы Федю поняли, мой милый граф, оттого то я вас душой люблю, верьте мне. Его редкие понимают. Это такая высокая, небесная душа!
Сам Долохов часто во время своего выздоровления говорил Ростову такие слова, которых никак нельзя было ожидать от него. – Меня считают злым человеком, я знаю, – говаривал он, – и пускай. Я никого знать не хочу кроме тех, кого люблю; но кого я люблю, того люблю так, что жизнь отдам, а остальных передавлю всех, коли станут на дороге. У меня есть обожаемая, неоцененная мать, два три друга, ты в том числе, а на остальных я обращаю внимание только на столько, на сколько они полезны или вредны. И все почти вредны, в особенности женщины. Да, душа моя, – продолжал он, – мужчин я встречал любящих, благородных, возвышенных; но женщин, кроме продажных тварей – графинь или кухарок, всё равно – я не встречал еще. Я не встречал еще той небесной чистоты, преданности, которых я ищу в женщине. Ежели бы я нашел такую женщину, я бы жизнь отдал за нее. А эти!… – Он сделал презрительный жест. – И веришь ли мне, ежели я еще дорожу жизнью, то дорожу только потому, что надеюсь еще встретить такое небесное существо, которое бы возродило, очистило и возвысило меня. Но ты не понимаешь этого.
– Нет, я очень понимаю, – отвечал Ростов, находившийся под влиянием своего нового друга.

Осенью семейство Ростовых вернулось в Москву. В начале зимы вернулся и Денисов и остановился у Ростовых. Это первое время зимы 1806 года, проведенное Николаем Ростовым в Москве, было одно из самых счастливых и веселых для него и для всего его семейства. Николай привлек с собой в дом родителей много молодых людей. Вера была двадцати летняя, красивая девица; Соня шестнадцати летняя девушка во всей прелести только что распустившегося цветка; Наташа полу барышня, полу девочка, то детски смешная, то девически обворожительная.
В доме Ростовых завелась в это время какая то особенная атмосфера любовности, как это бывает в доме, где очень милые и очень молодые девушки. Всякий молодой человек, приезжавший в дом Ростовых, глядя на эти молодые, восприимчивые, чему то (вероятно своему счастию) улыбающиеся, девические лица, на эту оживленную беготню, слушая этот непоследовательный, но ласковый ко всем, на всё готовый, исполненный надежды лепет женской молодежи, слушая эти непоследовательные звуки, то пенья, то музыки, испытывал одно и то же чувство готовности к любви и ожидания счастья, которое испытывала и сама молодежь дома Ростовых.
В числе молодых людей, введенных Ростовым, был одним из первых – Долохов, который понравился всем в доме, исключая Наташи. За Долохова она чуть не поссорилась с братом. Она настаивала на том, что он злой человек, что в дуэли с Безуховым Пьер был прав, а Долохов виноват, что он неприятен и неестествен.
– Нечего мне понимать, – с упорным своевольством кричала Наташа, – он злой и без чувств. Вот ведь я же люблю твоего Денисова, он и кутила, и всё, а я всё таки его люблю, стало быть я понимаю. Не умею, как тебе сказать; у него всё назначено, а я этого не люблю. Денисова…
– Ну Денисов другое дело, – отвечал Николай, давая чувствовать, что в сравнении с Долоховым даже и Денисов был ничто, – надо понимать, какая душа у этого Долохова, надо видеть его с матерью, это такое сердце!

Князь Ростопчин Фёдор Васильевич , обер-камергер, Главнокомандующий Москвы в 1812—1814 гг., член Государственного Совета. Род Ростопчиных родоначальником своим считает прямого потомка великого монгольского завоевателя Чингисхана — Бориса Давидовича Ростопчу, выехавшего из Крымской орды в Россию при Великом Князе Василии Иоанновиче, т. е., в начале XVI в. При следующих Московских государях предки Ростопчина несли разные службы, были жалованы поместьями, но ничем особенно не выдвигались. Отец графа — Василий Федорович Ростопчин принимал участие в Семилетней войне, вышел в отставку в чине майора, жил безвыездно у себя в деревне Орловской губернии и не щадил средств, чтобы дать хорошее воспитание своим детям. Федор Васильевич Ростопчин родился 12-го марта 1763 года в деревне Ливны, Орловской губернии; его мать, урожденная Крюкова, умерла в 1766 году, в молодых годах, вскоре после рождения брата Федора Васильевича. В своих "Воспоминаниях в миниатюре", написанных им уже на склоне жизни, граф Р. следующим образом характеризовал, в присущем его натуре шутливом тоне, свое первоначальное воспитание: "Меня обучали сразу целой куче вещей и разным языкам. Благодаря тому, что я обладал некоторой долей бесстыдства и шарлатанства, меня принимали порой за мудреца. Моя голова скоро превратилась в библиотеку, ключ от которой хранился у меня". Первые пятнадцать лет жизни он провел в имении отца своего — в селе Козмодемьянском, рос без матери, под надзором учителей иностранцев, которые часто менялись; но все же, по его словам, он остался русским, "помня поучения священника Петра и слова мамки Герасимовны". Получив, по обычаю того времени, домашнее образование, молодой Р. еще 10 лет от роду был записан в лейб-гвардии Преображенский полк и Прошел обычную для тогдашнего дворянина военную карьеруС начала нашествия Наполеона русские войска, и по численности, и в подлости уступавшие нападавшим, ведут арьергардные бои, в которых Наполеон всегда убивает больше русских, чем те наполеоновцев. Генералы (преимущественно нерусские — это, как мы впоследствии увидим, важная деталь) требуют генерального сражения; Барклай де Толли, хоть и не русский, но поступает мудро и от генерального сражения уклоняется, тянет время, дает Наполеону увязнуть в просторах России, растянуть коммуникации, потерять часть войска больными, а также убитыми одиночными партизанами. Недовольны Барклаем де Толли царь, генералы-немцы и Ростопчин. Александр I смещает Барклая де Толли и с омерзением, но под ликование солдат-рекрутов (не путать с публикой! среди рекрутов был высок процент неугодников ! — об этом ниже) назначает Кутузова. Кутузов продолжает политику Барклая — кунктаторствует достаточно грамотно. Так все докатывается до Бородина, где от войска Наполеона остается всего пятая часть, а у русских появляется даже некоторое — ничтожное — численное превосходство. Но — Бородинское поле остается за Наполеоном, потери русских опять-таки значительнее, чем у Наполеона, и Москва регулярными войсками оставляется. .

Именно князь Растопчин в 1812 году принял решение и уговорил Кутузова и императора Александра сжечь Москву не отдав её Наполеону.

Но как бы то ни было, в вину Ростопчину ставили только то, что он из доверенного ему в управление города не произвел эвакуацию ценностей, в частности, не вывезено было с Монетного двора золото и серебро в слитках, мешки с медными деньгами, — и деньги эти пошли на усиление боеспособности армии Наполеона. Не вывезен был также и арсенал, одних только пушек оставлено было более 150 , то есть свой орудийный парк Наполеон, благодаря Ростопчину, увеличил примерно на четверть ! Странно однако то, что об утраченных ценностях ныне нет-нет, да и вспоминают, а вот об оставленных 22,5 тысячах русских, раненных в Бородинском сражении и при пожаре Москвы большей частью сгоревших, — почти нет. А ведь, в сущности, вина за их смерть во многом лежит на Ростопчине, графе, любимце Александра I и толпы.

Однако, когда после Бородинского сражения остатки русских войск прошли мимо Москвы, а стоявшие в городе войска начали его покидать, Ростопчин сноровисто вывез близких ему лиц и попытался вывезти в карете и собственную драгоценную персону. Но оставшийся в Москве народ — все источники называют его сбродом — явился ко крыльцу графа с требованием исполнить свое клятвенное обещание и лично вести на бой за святую Русь и т. п. Стало ясно, что сплотившаяся толпа попытается силой воспрепятствовать Ростопчину спастись из сдаваемой столицы.

И тут Ростопчин приказывает привести Верещагина, купеческого сына (конкретное историческое лицо, Лев Толстой даже имени его в романе не изменил). Сброд вообще купцов не любит, но не из возвышенных нравственных соображений, а потому что сами — другие, а еще из зависти к их богатствам.

Но Верещагин был гораздо “хуже”, чем просто купеческий сын — он был образован и даже знал иностранные языки. В силу одних только этих двух возбуждающих зависть и злобу обстоятельств у Верещагина было достаточно оснований читать в глазах сгрудившегося сброда смертный себе приговор.

Но зависть — лишь причина ; для кровавой же расправы над безоружным необходим повод . Его подал вождь — Ростопчин. Он прокричал в толпу, что перед ней стоит автор перевода наполеоновского памфлета о свободе, а следовательно, “изменник, из-за которого гибнет Москва и Россия”. И призвал: “Бейте его!” Толпа все равно медлила, и тогда Ростопчин приказал охранявшему его особу драгуну рубить юношу палашом...

И толпа как с цепи сорвалась...

Еще агонизирующее тело Верещагина привязали за ноги к лошадиному хвосту, и духовно близкая Ростопчину толпа, глумясь и ругаясь, бежала за страшной волочащейся ношей по улицам. Вдоволь со смехом покуражившись, толпа, наконец, перекинула остатки того, что еще недавно было человеком, через ограду небольшой церкви (какие набожные!) позади Кузнецкого моста, где труп впоследствии и был захоронен.

Граф же уселся в экипаж, поданный к заднему крыльцу, и, выехав из города, присоединился к заблаговременно вывезенным из города близким.

Проследить непосредственное влияние самого Ростопчина и его воззваний на начавшееся вслед за тем партизанское движение, конечно, трудно, но его участие в нем не подлежит сомнению. Все эксцессы этого движения, к которым он призывал крестьян и которые действительно наблюдались, быть может, также имеют непосредственную причинную с ним связь.

Следуя в своих передвижениях и разъездах по окрестностям за движением Русской армии, Р. переезжал сперва в Красную Пахру, оттуда в свое Вороново и, наконец, в Тарутино. По приезде в Вороново, расположенное по Старо-Калужской дороге, Р. решил сжечь его, не желая, чтобы оно досталось французам. Трудно в настоящее время разобраться в тех чувствах, которые на самом деле толкали его на такой поступок. С одной стороны им руководило желание "явить миру пример истинно-римской", — или, как он сам спешил поправиться, — "русской доблести"; но вместе с тем ему, быть может, не было чуждо и сознание нравственной своей ответственности в Московском пожаре, заставившее его, из свойственных ему рыцарских побуждений, поставить и самого себя в то же самое положение, в каком оказалось большинство жителей Москвы. По приезде в Вороново, Р. громогласно заявил о своем намерении находившимся там нескольким русским генералам и, несмотря на все их просьбы и убеждения не делать этого, поджег на следующий день, 19-го сентября, свой дом и конский завод. Вскоре за тем, разрешив крепостным покинуть Вороново, Р. прибил к церковной двери следующую записку на французском языке: "Восемь лет украшал я это село, в котором наслаждался счастьем среди моей семьи. При вашем приближении обыватели, в числе 1720, покидают свои жилища, а я предаю огню дом свой, чтобы он не был осквернен вашим присутствием. Французы! В Москве оставил я вам два мои дома и движимости на полмиллиона рублей, здесь найдете вы только пепел". Переехав затем в Тарутино, Р., считая, что за пределами Московской губернии кончаются и его полномочия, решил покинуть армию и направился в Ярославль. Но еще по дороге туда, а именно во Владимире, его застало известие об оставлении Москвы Наполеоном.

Узнав об этом, Ростопчин тотчас же поспешил командировать в Москву полицейских чиновников, дабы воспрепятствовать остававшимся в Москве русским разорить до конца то немногое, что еще оставалось невредимым в разоренной столице, а вслед за тем, получив донесение от полицеймейстера, направился туда и сам. Поселившись в своем доме (на Лубянке), который почему-то был оставлен французами невредимым, хотя Наполеон и отдал приказание непременно его взорвать перед оставлением Москвы (всего вероятнее, что французы отказались от выполнения этого намерения ввиду близкого соседства дома Ростопчина с деревянной католической церковью и с другими строениями, уцелевшими от пожара), Р. должен был сразу же приняться за упорядочение всех сторон жизни в городе. Печальную картину представляла Москва в это время. Главное внимание Ростопчину пришлось сосредоточить прежде всего на урегулировании жилищного вопроса, на организации доставки съестных припасов как для самого Московского населения, так и для воинских отрядов, действовавших в окрестностях Москвы, а также для раненых русских и французов, свозившихся туда отовсюду. Одновременно с этим Ростопчину пришлось озаботиться прекращением беспорядков и грабежей со стороны Московской черни и подмосковных крестьян и принять ряд мер для предотвращения развития эпидемических заболеваний

Для борьбы с распространением заразных заболеваний Р. немедленно же приступил к очищению столицы и ее окрестностей от заполнявших их трупов людей и животных. Лошадей вывозили за город и там предавали сожжению. Людей погребали в братских могилах. Кроме того, так как много умерших от ран и убитых были закопаны сравнительно неглубоко, то по приказанию Ростопчина все такие могилы были разрыты и найденные в них тела погребены вновь — глубже. То же самое было произведено и на Бородинском поле, и сам Ростопчин выезжал туда, дабы убедиться, насколько точно выполнены его приказания, и не станет ли угрожать это огромное кладбище распространением заразы. В самой Москве было сожжено в течение зимы 1812—1813 гг. свыше 23000 мертвых тел, а на Бородинском поле — 58630 людских трупов и 32765 конских. Благодаря этим, своевременно принятым мерам, а также холодному времени года, опасность развития эпидемий была предотвращена, но, тем не менее, опасения возможности чумных заболеваний еще долго существовали , и Ростопчину приходилось даже печатно заявлять о неосновательности подобных страхов, которые мешали быстрому заселению столицы. К концу декабря 1812 года в Москве, благодаря указанным выше мерам, насчитывалось уже до 70000 жителей; столица начала быстро застраиваться вновь, уцелевшие здания ремонтировались; одних лавок было выстроено до 3000, базары и рынки привлекали крестьян почти со всей губернии.

Образовалось разлитие желчи, расстроились нервы, началась ипохондрия, доставлявшая ему много страданий, и здоровье его вообще сильно пошатнулось. По отзывам современников, Ростопчин в это время "сильно похудел, утратил свою насмешливую улыбку. На лбу его, еще более обнажившемся от волос и покрытом морщинами, лежала печать тяжкой думы"... Но он продолжал оставаться на своем посту до тех пор, пока не возвратился из Франции Имп. Александр. Последний хотя и не мог следить во время пребывания за границей за деятельностью Ростопчина, но до него все же доходили постоянные на него жалобы. Александр? возвратился в Петербург в средине июля 1814 года, а уже 30-го августа состоялась отставка Ростопчина от должности

После отставки князь уехал жить в Берлин, потом в Париж. Там он написал несколько книг. Там произошли семейные неурядицы. Его жена перешла из православия в католицизм, сын проигрался в карты и попал в тюрьму за долги.. В 1825 году Растопчин с дочерью приезжает в Москву и там умирает дочь. 26 декабря 1825 года Ростопчина сражает апоплексический удар от всех переживаний и 16 января 1826 года он умирает. Похоронен на Пятницком кладбище в Москве.