Детское: Детская проза: Деде Коркут. Об этой книге и ее истоках

Повесть по мотивам азербайджанского эпоса, вобрала в себя почти все сюжеты и отдельные мотивы далекой старины. Основная тема - стремление огузов жить в мире и согласии со всеми.

Анар
Деде Коркут

ОБ ЭТОЙ КНИГЕ И ЕЕ ИСТОКАХ

В 1815 году немецкий востоковед Диц (1751 - 1817) опубликовал в переводе на немецкий язык одно из двенадцати сказаний огузского героического эпоса "Книга моего деда Коркута", рукопись которого была обнаружена в Национальной библиотеке города Дрездена. Перевод вызвал настоящую сенсацию. Огузский Тепегёз (Темя-глаз), главный персонаж памятника, являл родного брата циклопа Полифема из "Одиссеи" Гомера.

Возникает вопрос: какова связь между древнегреческим мифологическим образом и столь же мифологическим персонажем эпоса огузов, переселившихся из Центральной и Средней Азии на территорию Азербайджана и Малой Азии в XI веке? Для выяснения этого вопроса обратимся сначала к древнегреческому путешественнику и историку Геродоту (V в. до н. э.). После описания иссидонов - одного из многочисленных племен Центральной Азии - он сообщает: "… А выше его, по рассказам иссидонов, живут одноглазые люди и стерегущие золото грифоны. Со слов иссидонов повторяют это скифы, а от скифов знаем мы, почему и называем их по-скифски аримаспами. Словом "арима" скифы называют "один", а "спу" на их языке - "глаз"."

Территория аримаспов, судя по древним источникам, находилась где-то между Восточным Уралом и Алтаем.

Для нас особенно ценен тот факт, что миф этот бытовал в тех местах, где обитали "аримаспы" Геродота. В самом деле, в XIX веке казахский этнограф Ч. Ч. Валиханов (1835–1865), а вслед за ним русский востоковед П. В. Остроумов записали в киргизско-казахских степях миф об одноглазых великанах, сюжет которого в главных чертах совпадает с мифом о Полифеме в "Одиссее", в особенности со сказанием о Тепегезе "Книги моего деда Коркута".

А кто же были огузы? Так именовали себя объединенные тюркоязычные племена, жившие еще в VI–VIII веках на Алтае и в Центральной Азии, а до X века - в Средней Азии и Поволжье. С конца X века по XIII век они проникали в Закавказье, оседали там или вели кочевой образ жизни. С течением времени эти племена составили значительную часть этногенеза вновь образованного народа - азербайджанцев.

Огузы обладали богатым фольклором, в частности эпосом, который из поколения в поколение передавался изустно. На новой родине, в Азербайджане, очевидно в XIII веке, они синтезировали двенадцать народных сказаний о древних богатырях, мифических персонажах типа упомянутого Тепегеза, наслоили их многими событиями из собственной жизни уже на территории Закавказья и Малой Азии, создав таким образом великолепный по языку и стилю эпический памятник - "Книгу моего деда Коркута", дошедший до нас в рукописи XVI века.

Огузские сказания, включенные в упомянутый памятник, разнотипны и не связаны между собой ни темой, ни сюжетом. Общими для них являются лишь имена героев и персонажей, а главное - образ древнетюркского старца, певца подвигов огузских богатырей Деде Коркута.

Являясь эпической историей народа, сказания памятника в первую очередь ярко выражают межплеменную сплоченность перед опасностью нападения врагов. Многие из них насыщены бытовыми и этническими деталями.

Красочно описаны в памятнике всевозможные приключения огузских богатырей, свадебные обряды, единоборство героев с силами зла.

В сказаниях отражены и социально-нравственные черты огузов, родоплеменные связи и узы дружбы в семье.

Только в одном, двенадцатом, сказании говорится о разногласиях и распре среди огузов. Весьма вероятно, что это сказание складывалось в период борьбы между огузскими беками за власть.

По мотивам "Книги моего деда Коркута" азербайджанский писатель Анар создал повесть, которая предлагается вниманию читателей. Свою повесть Анар назвал "Деде Коркут". Он построил ее так, что в ней освещены почти все сюжеты, сюжетные линии, эпизоды и даже отдельные мотивы памятника далекой старины. В то же время повесть - оригинальное произведение. В ней очень рельефно подчеркнуто все то положительное, чем жило огузское общество и что увековечено сказителями. Основной пафос повести Анара - это стремление огузов жить в мире и согласии как между собой, так и с соседями.

Анар проявил большое умение, создав композиционно целостное произведение из разносюжетных сказаний первоисточника. Фактически он синтезировал эпическую историю огузов, художественно переосмыслив все то, что происходило с ними, чем они жили, какими идеалами руководствовались.

События повести развиваются в совершенно ином плане, чем в "Книге моего деда Коркута". Автор начинает свое повествование с междоусобиц давно минувших дней, когда огузские беки уничтожали друг друга, а погибая, оборачивались грудой камней. Это очень удачный ракурс, напоминающий нам памятники - надгробные камни и каменные фигуры (балбалы), воздвигнутые над могилами древнетюркских, в том числе древнеогузских богатырей. Ими богаты просторы Сибири и Енисейской поймы.

Этот своего рода эпиграф, вмонтированный писателем в ткань эпических сказаний, во многом разъясняет, почему огузские племена покинули свою родину и пустились в бесконечные дали, пока не добрались до кавказских гор и малоазийских степей, принося с собой и передавая из уст в уста песни о подвигах и поражениях своих далеких предков.

Новаторством писателя является и то, что он ввел в повесть известную легенду о бегстве Деде Коркута от смерти. Этой легенды нет в огузском памятнике, но она очень популярна среди тюркоязычных народов. Мотив бегства проходит сквозь всю повесть, делая тем самым Деде Коркута свидетелем всех событий, которые и побудили его сложить и спеть свои сказания.

В повести значительно переосмыслен миф об одноглазом. Он превращен в увлекательный рассказ о грабителях караванов. В эпическом плане выдержано описание борьбы этого чудища с одним из самых обаятельных героев памятника - Бейракем, победившим одноглазого великана и освободившим купцов из плена.

Повесть Анара написана в стиле эпических произведений. То романтично-лирические, то сурово-эпические, то фантастические, увлекательные сюжетные линии, занимательные сцены и эпизоды делают ее привлекательной не только для юношества, которому она адресована, но и для любителей художественного слова вообще.

Доктор филологических наук X. Короглы

Деде Коркут

Зеленогрудые древние горы такой схватки не знали. Глубокие тесные ущелья такого побоища не ведали.

Был тот день тяжким для огузов. Друг сражался с другом, родич с родичем, брат с братом, отец с сыном. Откуда грянула на головы племени огузского кровавая беда?

Пусть придет праотец народа, мудрый прорицатель Деде Коркут, возьмет в руки кобзу, слово молвит, песнь затянет, поведает о том, что было, что миновало.

Но Деде Коркут песни не заводил, кобзы не трогал. Говорили шестоперы, гремели мечи, свистели стрелы, ржали кони. Кто уловил бы хоть слово, кто стал бы слушать кобзу? Деде Коркут с увещеванием подходил к огузским конникам, призывал прекратить братоубийство, но никто на него не взглянул, никто не вслушался. У воинов, никогда не вынуждавших Деде Коркута повторять что-либо дважды, сегодня пылали глаза, мутился разум.

Двое джигитов во весь опор гнали коней навстречу друг другу. Ошиблись. Кони взвились на дыбы. Один всадник, схватив другого за пояс, швырнул его наземь. Но смерть настигла и того, кто сбросил его с седла. Стрела со свистом вонзилась в грудь его. Он простер руку, обнял шею своего коня, соскользнул. на землю. Еще одна шальная стрела попала в коня. Конь вытянулся рядом с джигитами.

Ратники истребляли друг друга: рубили мечами, сокрушали дубинами; кто прицеливался стрелой, кто нападал с копьем, кто, раскрутив аркан, сбрасывал всадника с седла…

Погибая, джигиты и кони застывали, обращались в камень. Возгласы, стоны, ржание слышались все реже.

В конце концов никого не осталось и ничего не слышалось. Поле брани было заполнено каменными телами. Каждый застыл в том движении, в каком застигла его смерть. Среди этих каменных истуканов горестно брел седой старец - Деде Коркут, ведя в поводу жеребца с белой звездой во лбу.

Он взобрался на вершину утеса, посмотрел вокруг. Каменные изваяния утратили четкость линий. Теперь это были уже не люди, не лошади, а просто похожие на них причудливые скалы. Камни, камни, груды камней - только это я осталось от кровавой бойни! Только это и осталось от огузских племен!

Камни, скалы, утесы… И ни единого звука, ничего живого…

Вздохнул Деде Коркут, заплакал, дернул за узду своего жеребца с белой звездой во лбу, двинулся в путь, прошел горы и ущелья, вышел к лесу. Был этот буковый лес кладбищем. Казалось, буки, словно кроты, выбирались из могил. А на могилах стояли каменные бараны. Будто целое стадо превратилось в камень в этом лесу.

Деде Коркут посмотрел на каменных баранов, посмотрел на могилы и услыхал какой-то звук. Обернулся и увидел, что о молодой парень в черных штанах копает землю.

Парень, - окликнул его Деде Коркут, - что это ты ешь?

Парень искоса взглянул на Деде Коркута. На лице его и в глазах мелькнуло что-то зловещее, но он спокойно сказал:

Могилу рою, Деде.

Деде Коркут

Зеленогрудые древние горы такой схватки не знали. Глубокие тесные ущелья такого побоища не ведали.

Был тот день тяжким для огузов. Друг сражался с другом, родич с родичем, брат с братом, отец с сыном. Откуда грянула на головы племени огузского кровавая беда?

Пусть придет праотец народа, мудрый прорицатель Деде Коркут, возьмет в руки кобзу, слово молвит, песнь затянет, поведает о том, что было, что миновало.

Но Деде Коркут песни не заводил, кобзы не трогал. Говорили шестоперы, гремели мечи, свистели стрелы, ржали кони. Кто уловил бы хоть слово, кто стал бы слушать кобзу? Деде Коркут с увещеванием подходил к огузским конникам, призывал прекратить братоубийство, но никто на него не взглянул, никто не вслушался. У воинов, никогда не вынуждавших Деде Коркута повторять что-либо дважды, сегодня пылали глаза, мутился разум.

Двое джигитов во весь опор гнали коней навстречу друг другу. Ошиблись. Кони взвились на дыбы. Один всадник, схватив другого за пояс, швырнул его наземь. Но смерть настигла и того, кто сбросил его с седла. Стрела со свистом вонзилась в грудь его. Он простер руку, обнял шею своего коня, соскользнул. на землю. Еще одна шальная стрела попала в коня. Конь вытянулся рядом с джигитами.

Ратники истребляли друг друга: рубили мечами, сокрушали дубинами; кто прицеливался стрелой, кто нападал с копьем, кто, раскрутив аркан, сбрасывал всадника с седла…

Погибая, джигиты и кони застывали, обращались в камень. Возгласы, стоны, ржание слышались все реже.

В конце концов никого не осталось и ничего не слышалось. Поле брани было заполнено каменными телами. Каждый застыл в том движении, в каком застигла его смерть. Среди этих каменных истуканов горестно брел седой старец - Деде Коркут, ведя в поводу жеребца с белой звездой во лбу.

Он взобрался на вершину утеса, посмотрел вокруг. Каменные изваяния утратили четкость линий. Теперь это были уже не люди, не лошади, а просто похожие на них причудливые скалы. Камни, камни, груды камней - только это я осталось от кровавой бойни! Только это и осталось от огузских племен!

Камни, скалы, утесы… И ни единого звука, ничего живого…

Вздохнул Деде Коркут, заплакал, дернул за узду своего жеребца с белой звездой во лбу, двинулся в путь, прошел горы и ущелья, вышел к лесу. Был этот буковый лес кладбищем. Казалось, буки, словно кроты, выбирались из могил. А на могилах стояли каменные бараны. Будто целое стадо превратилось в камень в этом лесу.

Деде Коркут посмотрел на каменных баранов, посмотрел на могилы и услыхал какой-то звук. Обернулся и увидел, что о молодой парень в черных штанах копает землю.

Парень, - окликнул его Деде Коркут, - что это ты ешь?

Парень искоса взглянул на Деде Коркута. На лице его и в глазах мелькнуло что-то зловещее, но он спокойно сказал:

Могилу рою, Деде.

Вздрогнул Деде Коркут. Парень продолжал свое дело.

Отлетали в сторону комья, земли, рос холмик на краю ямы, углублялась могила. Деде Коркута охватил страх. Опешил он, остолбенел, но послышался новый звук. Он поднял голову. Щебетавшие на дереве птахи, как маленькие камушки, посыпались с веток на землю. Их никто не сбивал - они сами вдруг попадали. Попадали и застыли. И само дерево вдруг высохло, зеленые листья пожелтели, опали, и понес их ветер.

Ветки оголились.

Росистые луговые травы расти перестали.

Журчащие родниковые воды течь перестали.

Быстрокрылые птицы на лету остановились.

Быстроногие олени на бегу замерли.

Куда ни смотрел Деде Коркут, везде он видел смерть.

Из чащобы с шипением выползла пестрая змея, обвила ногу Деде Коркута и, подняв головку, хотела ужалить его.

Деде Коркут встрепенулся, метнулся в сторону, вскочил на своего жеребца с белой звездой во лбу. Конь фыркнул, сорвался с места, помчался в горы, унося Деде Коркута от могилы, от смерти.

Но и парень не оставил работы. Долго он смотрел вслед исчезающему всаднику, потом усмехнулся и вновь стал копать.

Деде Коркут перевалил гору Газылык, на которой и летом не тают снег и лед, пролетел по отвесным скалам через бурные реки, через долины и ущелья. Его белая одежда стала бурой. Он пришел в другие края.

Здесь был берег бескрайнего моря. Берег был пуст. Деде Коркут спешился. Набрал в горсти морской воды, ополоснул лицо, посмотрел на солнце, улыбнулся, лицо его посветлело. Вдруг, уловив неясный звук, он прислушался, осмотрелся, увидел вдали какую-то тень, направился к ней. Подошел поближе - мужчина в зеленых штанах землю роет. Деде Коркут поздоровался.

Что это ты роешь, добрый человек? - спросил он.

Тебе могилу рою, Деде, - сказал мужчина и, распрямившись, взглянул на него.

Облик мужчины, годы его и лицо были иными, но глаза все те же зловещие глаза давешнего парня.

Деде Коркут наклонился, заглянул в могилу. Могила была глубже, чем прежде, и бугор на краю ее повыше.

Деде Коркут вскочил на коня, стегнул его плетью. Конь унес его прочь.

Они неслись через камыши, через болота, по непроходимым топям, сквозь густые леса, пили быстротекущую голубую воду. Попадали под дождь, под град, под снег. Добрались до белого края, где на все четыре стороны только лед, снег да иней. Ни голоса человеческого, ни следа. И конь устал, и Деде Коркут устал.

Спешился Деде Коркут, посмотрел направо, посмотрел налево и вдруг услышал неясный звук. На белом поле виднелась тень. Человек преклонных лет, в синей шубе, топором рубил лед. Деде Коркут подошел к нему. Человек, распрямившись, посмотрел на Деде.

Мало осталось, Деде, - сказал он. - Ты же знаешь, что мужчине могила должна быть по колено. А по колено - что тут осталось?…

Деде Коркут взглянул - глаза были те же, и могила во льду глубока: что там осталось, чтоб по колено?

Деде вскочил на жеребца с белой звездой во лбу, пришпорил его. И конь был утомлен, и всадник.

Поскакали, помчались - и из этого края ушли. Вновь перевалили гору Газылык, на которой и летом не тают снег и лед, - и вдруг увидели, что вернулись туда, откуда ушли. Тот самый буковый лес, те же каменные бараны. Тот же парень - нет, не парень, какой там парень! Согнувшийся дугой старец стоял по колено в яме. Увидел Деде Коркута, вылез. Был он очень стар, волосы у него поредели, но глаза были те же.

А, Деде, - сказал он, - ты вернулся? Понял, что от смерти не убежишь? Могила готова. Ну, давай ложись!

Старец вошел в лес и исчез среди деревьев.

Деде Коркут слез с коня - у него не осталось сил бежать от смерти. Присел он на бугор на краю могилы. Из чащобы с шипением выползла пестрая змея; извиваясь, подползла к Деде. Деде увидел ее, но не двинулся с места. Безмолвно сидел и ждал.

Мертвые птицы рассыпались по земле. Трава, цветы пожухли. Ветки были голые. Словно и мир покорился смерти.

Деде Коркут горестно огляделся по сторонам, посмотрел на своего жеребца с белой звездой во лбу, понурившего голову, посмотрел на кобзу, привязанную к седлу. Встал, вытащил кобзу из мешка, прижал к груди, помолчал. Перед его мысленным взором прошли огузские джигиты, кровавая битва, каменные истуканы, а потом - обломки скал, безликие глыбы камней…

Змея доползла до Деде Коркута. Еще мгновение - и ужалит. Вдруг Деде Коркут провел пальцами по струнам, зазвенели струны, и под звуки кобзы он заговорил:

Где те гордецы, что кричали, будто мир принадлежит им? Смерть взяла, земля скрыла, а бренный мир и без них стоит. Преходящий мир, смертный мир! Старый Коркут, ты уже мертв, знай это! Караван ушел, ты опоздал, знай это! Сколько ни живи, конец - смерть, исход - разлука…

Деде Коркут играл на кобзе. Пестрая змея хотела его ужалить - и вдруг остановилась. Под звуки кобзы свернулась она, поползла назад, исчезла.

Деде Коркут играл на кобзе. С земли взлетели птичьи стаи - сели на ветки, защебетали.

Деде Коркут играл на кобзе. Выпрямлялись деревья, ветви покрывались листьями, на склонах приподнимали головки цветы, оживали травы, в иссохших руслах зажурчала студеная вода.

Деде Коркут играл на кобзе - и жизнь пробуждалась вновь, а сам Деде позабыл и могилу, и смерть, и вечную разлуку. Вновь жил он в прекрасном мире, воскрешенном струнами кобзы, в мире отважных джигитов, великодушных воинов. Деде Коркут играл - и под звуки кобзы рассказывал о том, что приключилось с огузами. Послушаем, что он рассказывал.

Однажды хан ханов Баяндур-хан проснулся рано поутру и повелел, чтобы на Высокой горе развели костер.

И вот на вершине Высокой горы пылает костер. И на других вершинах, далеких-далеких, друг за другом загораются костры.

Говорит Деде Коркут:

У огузского племени был обычай. Когда сзывали огузских джигитов и дев на празднество, на вершине Высокой горы разжигали костер. Увидев огонь, на других горах тоже разводили костры, и так все люди узнавали, что надо одеться понарядней и пойти на пир. Если загорались два костра, все знали, что над племенем нависла опасность, грозит нашествие - и тогда джигиты вооружались, собирались все вместе.

Собираются огузы на праздник. Перед ними зеленая-зеленая равнина, а на ней яркие разноцветные палатки, шатры, навесы, пологи. На лугу расстелены пестрые шелковые ковры.

По гобустанскому валуну, именуемому Гавалдаш, четверо бьют круглыми гладкими камнями. В другой стороне гулко звучат большие барабаны, поют золотые трубы, звуки зурны устремляются в небо.

В небо летит дым костров, разведенных в семи местах. В семидесяти семи местах поставлены изукрашенные глиняные кувшины с холодной водой, с красным вином.

Сверкают под солнцем медные блюда и казаны. На крючьях висят мясные туши.

Говорит Деде Коркут:

Баяндур-хан велел поставить свой сирийский полог, велел поднять до небес свой пестрый шатер, велел разложить тысячу шелковых ковров, велел зарезать гору баранов, велел налить озеро вина. Раз в году Баяндур-хан задавал пир и угощал огузских джигитов.

Джигиты по одному подъезжали, слезали с коней, подходили к большой островерхой палатке, приветствовали сидящего на возвышении Баяндур-хана. Рядом с Баяндур-ханом стоял его визирь Алп Аруз - Лошадиная морда. Как все огузские богатыри, Алп Аруз был громаден. Шуба из девяноста шкур не доходила до пят, папаха из девяноста шкур не налезала на уши. Алп Аруз провожал гостей в палатки. Палатки были трех цветов: белые, золотистые, черные.

Огузские джигиты Бейбура и Бейбеджан прибыли на пир вместе. Сошли с коней, поздоровались с Баяндур-ханом.

Аруз вышел им навстречу.

Пройди, Бейбеджан, - сказал он, провожая Бейбеджана в белую палатку. Когда Бейбура тоже хотел войти в белую палатку, Аруз преградил ему путь.

Бейбура, - сказал он, - твое место в черной палатке.

Бейбуру и тех, кто прибыл с ним, отвели в черную палатку. Пол в черной палатке был застлан черным войлоком, и все здесь было черным-черно: и скатерть, и посуда. И слуги были в черных одеждах. В белой палатке - все белое, а в золотистой - все золотое…

Бейбура нахмурился:

Аруз, - молвил он, - почему ты привел меня сюда?

Аруз отвечал:

Таково повеление Баяндур-хана! Бейбура еще пуще расстроился:

А чем я Баяндур-хану не потрафил? - молвил он. - Моим ли мечом, моим ли столом? Людям ниже меня он белую палатку отвел, золотистую палатку! В чем моя вина, что меня он в черную палатку послал?

Аруз отвечал:

Баяндур-хан повелел: у кого сын - разместить в белой палатке, у кого дочь - в золотистой. А у кого нет ни сына, ни дочери, того, сказал он, поместите в черной палатке, постелите ему черный войлок, поставьте перед ним мясо черного барана. Станет есть - пусть ест, не станет пусть идет куда хочет. У кого нет ни сына, ни дочери, того бог невзлюбил и мы любить не станем.

Бейбура вскочил с места, обратился к своим людям:

Джигиты мои, уйдем отсюда! Этот стыд постиг меня либо по моей вине, либо по вине моей жены.

Бейбура и его люди пошли прочь из черной палатки. Из других палаток выглядывали, смотрели на них пирующие. А Бейбура ни на кого не глядел, ни с кем не заговаривал. Ни с кем не простившись, вскочил он на коня и бросил Арузу:

Аруз, - молвил он, - я у тебя в долгу не останусь!

Бейбура разрезал воздух плетью, стегнул коня, конь взвился, сорвался с места. Вслед поскакали люди Бейбуры, удалились, исчезли в пыли.

Владения Бейбуры располагались в цветущей местности Баят. С одной стороны - отвесные горы, с другой - река, а еще - луг, а еще - лес. Шатры и хижины веселили взор. Дым от очагов таял в голубом небе. На берегу реки детвора играла в прятки, в ловитки, в горелки.

Перед одной из хижин стояла Фатьма Брюхатая. Около нее вертелась стайка малышей, и снова она была беременна. Уперев руки в бока, Фатьма кричала:

Эй, Зулейха! Зибейда! Урида! Что я, помирать уходила? Что с вами стало б, если бы приглядели за моим домом? Воришка щенок забрел, всех вверх дном перевернул…

Из другой хижины вышла женщина, что-то ей отвечала.

Послышался топот копыт. Появились Бейбура и его люди. Перед своим шатром Бейбура спешился, вошел внутрь. Увидев его угрюмым, встревожилась жена его Айна Мелек.

Бейбура молвил:

Жена моя, знаешь ли ты, что случилось? Визирь Баяндур-хана Алп Аруз - Лошадиная морда опозорил меня перед всеми. Говорит, нет у тебя ни сына, ни дочери - значит, невзлюбил тебя бог и мы не полюбим. Ты ли виновата? Я ли? Почему аллах не даст нам крепкого сынка? За что наказание?

Бейбура чуть не плакал.

Не гневайся на меня, - отвечала Айна Мелек, - не говори мне столь горьких слов. В чем твоя вина? В чем моя? Значит, судьба наша такая…

Айна Мелек заплакала, заголосила. Бейбура не мог этого вынести и вышел вон. Тяжело шагая, дошел он до границы селения. Играющие дети испугались, что он такой, разбежались. Бейбура тоскливо и долго смотрел им вслед. Топот копыт отвлек его от грустных мыслей. Прискакавший Бейбеджан соскочил с коня, подошел к Бейбуре.

Бейбура, - сказал он, - не убивайся! Увидишь голодного - накорми, увидишь раздетого - одень, увидишь обремененного долгами - выплати за него. Может быть, настанет еще такой день, когда ты на пиру у Баяндур-хана будешь сидеть в белой палатке как отец своего сына. А если мне бог пошлет дочь, клянусь, она еще в колыбели будет обручена с твоим сыном!

Бейбура и Бейбеджан обнялись.

Айна Мелек тайно вышла из своего шатра и пришла в хижину Фатьмы Брюхатой.

Фатьма Брюхатая ела. Раздавила в пятерне большую луковицу и захрустела крепкими зубами. Айна Мелек поведала ей свое горе. Фатьма слушала, не переставая жевать.

Иногда в хижину заглядывали ее дети, она им совала в руку луковицу и отсылала прочь.

Что я могу? - сказала она. - В этой развалюхе ни муки, ни отрубей. Верблюд с мельницы не вернулся! Провались он, этот дом! С тех пор как вышла замуж, ни разу не ела досыта, губы мои не смеялись, ноги мои не видели обуви, а лицо - покрывала. Вот подох бы мой непутевый вышла бы за другого, может, больше бы повезло…

Айна Мелек опять принялась за свое:

Муж истаял, как свечка, очень уж горюет. Не знаю, в чем наша вина, что господь не дает нам ребенка.

Фатьма сказала:

Эх, пепел на голову и мужей, и детей! Вон у меня девять, - она показала на свой живот, - и десятый в пути! Ну и что? Хорошо мне живется, что ли?… Ладно, не убивайся так, - добавила она. - Я знаю, тебя заворожили. От колдовства я тебя избавлю, но надо, чтобы ты сделала все, что я скажу.

Среди ночи Фатьма и Айна Мелек пошли на кладбище. В лунном свете могильные камни отбрасывали причудливые тени. Фатьма оторвала от одежды Айны Мелек лоскут и закопала его подле могильного камня.

К утру Фатьма и Айна Мелек пришли к раскидистому дереву. У дерева стояла каменная статуя верблюда. Это было святое место. На ветвях висели лоскутья, тряпицы. Фатьма оторвала от платья Айны Мелек лоскут, намотала на палочки, сделала крохотную люльку, повесила ее на ветку. Три раза обвела Айну Мелек вокруг дерева. Потом, раскачивая люльку, пропела заклинание.

Под вечер Фатьма вышла из хижины, вынесла мужнины шаровары, взялась за штанины. Велела Айне Мелек пройти под одной штаниной, потом под другой…

Бейбура по совету Бейбеджана кормил голодных, наделял раздетых, резал баранов, раздавал их тушами. Люди приходили к дверям Бейбуры с пустыми руками, уходили нагруженные.

Но мечта мужа и жены не сбывалась. Грустно смотрели они друг на друга.

О ком поведать вам? О Бекиле? Бекил был стражем огузского племени. Обосновался он на вершине Высокой горы. Охранял он весь край - от крепости Алынджи, от Гянджи и Барды до Железных ворот - Дербента. И радостную весть, и печальную сообщал он всем, зажигая костры.

На самом высоком пике Бекил собрал дрова, подготовил костер, но не зажег. Вооруженный, снаряженный, собрался он на охоту…

Бекил слыл непревзойденным охотником. Он не натягивал тетивы, не выпускал стрелы: догонял джейрана, накидывал аркан ему на шею, доставал нож, прокалывал ему ухо и отпускал. Джейран жил с меткой Бекила.

И вновь Бекил сделал так, улыбнулся довольно, стегнул коня и пустился за другим стадом джейранов. Заарканил еще одного, и ему проколол уши, и его отпустил.

В хижине Фатьмы Брюхатой тихо плакала Айна Мелек.

Видно, и вправду невзлюбил нас бог, - говорила она.

Фатьма Брюхатая, по своему обыкновению жуя что-то, поставила на стол арбуз.

Не грусти, сестрица, - молвила она, - поешь вот арбуза.

Не хочется, - отвечала Айна Мелек. - Мне все кисленького да солененького хочется.

Фатьма сперва не обратила внимания на эти слова, а потом вдруг вскочила.

Что? - крикнула она. - Солененького?

Подошла к Айне, они пошептались.

Да, да, да, - повторяла Фатьма, радостно хлопая ладонью о ладонь.

Айна Мелек онемела от радости. Фатьма быстро срезала верхушку арбуза, разделила его на четыре части и кинула на землю - две упали на одну сторону, две - на другую.

Мальчик! - сказала Фатьма.

Айна Мелек понесла. Она лежала в своем шатре, Фатьма была рядом с ней.

Смотри не ешь зайчатины, а то ребенок будет с заячьей губой, говорила она. - И ежевику не ешь: беспокойный будет. В зеркало смотрись, на луну гляди, чтобы ребенок был как молодой месяц.

Бейбура и Бейбеджан вышли на охоту. Они гнали по равнине джейранье стадо. Бейбура натянул тетиву, прицелился, послал стрелу. Подскакали они к раненому джейрану. Стрела вонзилась ему в бок, но Бейбура увидел, что и ухо продырявлено, показал Бейбеджану.

Видишь, Бейбеджан, - молвил он, - это из джейранов Бекила. Он продырявил ухо и отпустил самца.

Надо отправить его Бекилу, - отвечал Бейбеджан. - Его добыча!

Пусть будет так, - сказал Бейбура и дал джейрана одному из своих людей: - Отнесите Бекилу!

В это время подъехал к ним всадник.

Магарыч, Бейбура! - крикнул он. - У тебя родился сын!

Лицо роженицы Айны Мелек было усталым и счастливым. Около нее стояли треножник и медный таз, полный, воды. По древнему поверью, с ними женщина рожает легко. Фатьма Брюхатая покрыла таз чистой тряпицей. В одеяло Айны Мелек, в ее одежду она воткнула иголки - защита от сглаза. Потом Фатьма положила в банку луковицу, отнесла ее к дверям. Под подушкой Айны Мелек спрятала кусок хлеба и мяса.

Бейбура и Бейбеджан скакали. И опять перед ними появился всадник. Окликнув Бейбеджана, он сказал:

Магарыч, Бейбеджан! У тебя родилась дочь.

Бейбура обнял друга.

Бейбеджан, уговор дороже золота, - сказал он. - Смотри, твоя дочь с колыбели нареченная моему сыну!

Перед Бейбурой стояли три купца.

Купцы, - сказал Бейбура, - слушайте меня. Судьба подарила мне сына. Я щедро награжу вас. А вы соберитесь в дорогу. День ли, ночь - не глядите. Пройдите черные горы, красные воды, именитые города из края в край до конца земли - и доберитесь до страны греков. К возмужанию сына моего добудьте ему добрые гостинцы.

Потом Бейбура обратился к джигитам:

А вы, мои джигиты, отправляйтесь к Бекилу. Пусть разожжет костер на Высокой горе, возвестит всему нашему краю: у Бейбуры из рода львов, у Бейбуры с повадкой барса родился сын. Пусть соберутся все воины с открытой душой. Будет большой пир в честь моего сына!

На Высокой горе пылал костер. И на вершинах далеких-далеких гор горели такие же костры.

Бейбура задал большой пир. Гремел Гавалдаш. Взрывались хлопушки. В сорока местах развели огонь, в сорока местах расстелили пестрые ковры. В восьмидесяти местах стояли узкогорлые золотые графины, широкогорлые золотые кувшины. В девяноста местах были сооружены разноцветные палатки - белые палатки, золотистые палатки, черные палатки.

Бейбура молвил жене:

Хана ханов Баяндура я отведу в золотистую палатку: у него нет сына, только дочь. Алп Аруза пошлю в черную палатку: у него нет ни сына, ни дочери. Бог его невзлюбил, и мы не полюбим…

Джигиты прибывали по одному. Бейбура весело встречал их, провожал в палатки. Алп Арузу он показал черную палатку. Ни он не сказал ни слова, ни Аруз. Аруз вошел - это была такая же палатка, как на торжестве у Баяндур-хана: на полу черный войлок, и посуда черная, и слуги в черном. Аруз молча сел. Лицо его словно застыло. Но вдруг с усов его закапала кровь. За Алп Арузом это водилось: когда он злился, с усов его капала кровь.

На другом конце становища Айна Мелек встречала женщин. Среди женщин была юная красавица, высокая, с тонким станом, в богатом платье: это была дочь Баяндур-хана - Статная Бурла-хатун. Ей исполнилось пятнадцать лет.

Бурла-хатун украдкой, воровато поглядывала в ту сторону, где собрались молодые джигиты.

Молодые джигиты стояли, прислушивались к беседе своих отцов, дядьев, сидящих на коврах.

Невдалеке была огороженная площадка. Через некоторое время на эту площадку обратились все взоры. На нее выпустили быка и верблюда с налитыми кровью глазами. Они были выучены для боя. Трое мужчин справа, трое слева удерживали быка на железной цепи. Вывели быка на середину. С другой стороны шестеро мужчин привели верблюда.

Внезапно бык сорвался с цепи и кинулся не на верблюда, а к изгороди. Все со страху сгрудились в одном углу. Бык налетел на изгородь, разрушил ее и вышел вон.

Люди в смятении натыкались друг на друга, а бык сразу помчался на женскую половину, нацелился рогами на красное платье Бурлы-хатун, ринулся прямо на нее. Испуганная девушка прижалась к палатке. Бык совсем было добежал до нее. Все растерялись, стояли, не - шелохнувшись.

Вдруг один из молодых джигитов - парень лет семнадцати - в мгновение ока выскочил вперед, встал перед быком, преградил ему путь, громыхнул быка кулаком по лбу. Бык остановился как вкопанный. Потом отступил назад и изо всех сил кинулся на парня. На этот раз юноша уперся кулаком в бычий лоб. И так оба застыли. Бык не мог одолеть парня, парень - быка. У парня взбухли жилы. Бык был сильнее. Вдруг парень убрал кулак и отскочил в сторону. Бык не удержался на ногах, упал на рога. Не упустив минуты, парень выхватил нож и отсек быку голову.

Выпрямился молодой джигит, улыбнулся побледневшей Бурла-хатун в красном платье. А Бурла-хатун, понемногу приходя в себя, улыбнулась молодому джигиту.

Баяндур-хан сказал:

И вот Деде Коркут стоит в логове льва, на вершине белой скалы, а молодой парень перед ним на коленях, с опущенной головой. Деде Коркут дает джигиту новое имя, приговаривает:

Сын мой, ты славно сражался, показал себя, одержал победу. Пусть вся жизнь твоя будет победной. И имя пусть будет тебе Газан-победитель. Имя я дал, годы пусть судьба даст!

Гости захлопали в ладоши, имя всем понравилось. Бурла-хатун посмотрела на Газана, Газан - на Бурлу-хатун, в сердцах их запылал огонь любви.

Баяндур-хан обратился к Бейбуре:

Бейбура, пусть наступит день, твой сынок вырастет, проявит себя храбрецом, мы так же порадуемся, а Деде Коркут и ему имя даст!

… Деде Коркут играет на кобзе, продолжает сказ:

У коня ноги быстрые, у певца язык проворней. Прошли месяцы, утекли годы. И умирали в огузском племени, и рождались. Статная дочь Баяндур-хана Бурла-хатун вышла замуж за Газана, большую для них свадьбу сыграли, большая радость была. У Газана, у Бурлы-хатун родился сын по имени Турал. Бейбеджан покинул белый свет, его предали черной земле. Вырос сынок Бейбуры, стал бравым джигитом.

И вот сын Бейбуры, пятнадцатилетний Бейрек, выехал верхом на прогулку. Он направил коня далеко, к Высокой горе.

По склону горы пешком шел могучий богатырь, сын охотника Бекила, Гараджа Чабан - Черный Пастух.

Праща Гараджа Чабана - сына охотника Бекила - сшита из шкуры трехлетнего теленка. На шитье пошла шерсть трех козлов. Всякий раз он метал камень весом в двенадцать батманов. Брошенный им камень на землю не возвращался. А уж если падал, выбивал яму как для костра и рассыпался в пыль. А там, где падал камень, три года не росла трава. Когда Гараджа Чабан сердился, он хватал большой камень, сжимал его в руке, превращал в прах и пускал прах по ветру. Была у Гараджа Чабана большая пастушья палка. Когда Гараджа Чабан шел, волоча свою палку, по земле тянулась полоса, словно вспаханная сохой. Если смотреть на Чабана сзади, казалось, движется гигантское раскидистое дерево, потому что на голове он нес вязанку толстых сучьев, похожих на древесные стволы. Прыгая по камням, перешагивая расщелины, перескакивая через скалы, он взобрался на вершину Высокой горы. Выбрал место в стороне, стал разводить костер. Отец его, охотник Бекил, сказал:

Сынок, Чабан, зачем тебе столько деревьев, зачем ты их сюда приволок?

Гараджа Чабан ответил:

Сегодня у нас в гостях сын Бейбуры. Из этих деревьев я костер разведу, шашлык приготовлю, будем пить и есть, будем гостя угощать!

Приятного вам угощения, - сказал Бекил. - Зажги огонь кремнем. Огонь от кремневого удара лучше горит.

Сын Бейбуры скакал к вершине Высокой горы, к Гараджа Чабану.

А в это время из далеких краев шел верблюжий караван. Караван тех самых купцов, которых много лет назад Бей-бура послал в страну греков. Прошел караван через древние города, крепости, руины. Тяжело нагруженные верблюды шагали раскачиваясь. И купцы были усталые, недоспавшие.

Сын Бейбуры и Гараджа Чабан сидели у костра, ели шашлык, приятно беседовали.

Караван спустился в узкое ущелье и с трудом продвигался вперед. Ущелье это называлось Кровавым. По дну Кровавого ущелья текла река.

Огромный человек сидел на склоне горы и, наклонившись, пил воду прямо из реки, текущей по дну ущелья. Лицо этого дикого великана было уродливое, жуткое: у него был всего один глаз - на темени. Теменной глаз - Тепегез был разбойник. Он останавливал и грабил караваны. С горы скатилась большая скала. Тепегез подставил плечо и отпихнул скалу.

Через реку, текущую по дну ущелья, вел неширокий мост. Караван направлялся к мосту.

Тепегез пил воду из реки, услышал перезвон бубенцов и, не поднимая головы, увидел караван. Своим единственным теменным глазом посмотрел он на тяжело нагруженных верблюдов. Караван почти достиг моста, как Тепегез испустил ужасающий рык. От рыка этого затряслись окрестные горы, покатились камни.

Эй вы, людишки, - молвил Тепегез, - остановитесь, разгружайте верблюдов!

Старый купец отвечал:

Как ты ужасен! Увидев тебя, глаза наши ослепли, руки опустились, губы похолодели, кости размякли. Чего ты хочешь от нас?

Эй ты, глупец, - сказал Тепегез, - тебе лицо мое не нравится, а я отнял жизнь у многих красавиц - светлоликих, ясноглазых. Я отнял жизнь и богатство у многих мужчин - белобородых и чернокудрых. И ваше добро заберу, и вас убью. Мясо ваше кину на съедение птицам и червям, а кости - моим щенкам. Ну-ка побыстрее слезайте на землю да тащите груз в мою Азыхскую пещеру!

Тепегез сдвинул с места огромную скалу и покатил ее на верблюдов. Верблюды испугались. Купцы слезли с верблюдов, начали отвязывать тюки.

Склон горы весь был в рытвинах. Пещеры, норы, берлоги были как разинутые пасти хищных зверей. Азыхская пещера Тепегеза зияла необъятной пустотой. В ней стояла полутьма, пламя больших светильников, горевших по углам, отбрасывало чудовищные тени. Свисающие с потолка, вытягивающиеся из земли ледовые и известняковые столбы походили на невиданные существа. На стене висели полосатые тигровые шкуры. Повсюду белели кости - человечьи кости, звериные кости. То тут, то там лепились свечные огарки. На каменных выступах стояли человечьи черепа. В стенах были трещины. От писка летучих мышей, гнездившихся в щелях, закладывало уши.

Вошедшие в пещеру купцы тряслись от страха. Тепегез наклонился, откусил ухо у одного молодого купца, сжевал и проглотил. Купец закричал. Кровь зажурчала, как дудка.

Быстрее, быстрее развязывайте тюки! - подгонял купцов Тепегез.

Купцы, дрожа, начали развязывать тюки.

Тепегез рассматривал дорогие товары - шелковые ткани, золото и серебро, каменья, драгоценности, оружие.

Пах, пах, - говорил он, беря в руки изукрашенный меч, - если уж вы привезли такой прекрасный меч, придется этим мечом срубить ваши головенки.

Среди привезенных купцами даров был и Серый жеребец. Он стоял вместе с верблюдами у входа в пещеру. Молодой купец выбрал удачную минуту, вскочил на спину Серого жеребца и ускакал.

Сын Бейбуры простился с Гараджа Чабаном, сел на коня, спустился с горы на равнину.

Мало ли, много ли скакал молодой купец, а домчался до той же равнины, увидел сына Бейбуры, подскакал к нему, поздоровался. Лицо его было окровавлено.

Сын Бейбуры молвил:

Эй, смельчак, кто ты, откуда и кто залил тебя кровью?

Джигит, - отвечал молодой купец, - мы честные купцы. Много лет назад вместе со старшими братьями покинули мы этот край. Ходили в далекие страны, накупили дорогих товаров. Близ Железных ворот Дербента, в Кровавом ущелье, преградил нам путь разбойник. Туловище у него человечье, но на темени всего один глаз. Он отнял у нас товары. Говорит - и жизнь отниму. Откусил мне ухо и проглотил его, забрал моих братьев в плен. Я вырвался, прибежал к тебе. Помоги, джигит!

Юноша пришпорил коня.

Поезжай вперед, указывай дорогу, - молвил он.

Молодой купец отвечал:

Джигит, этот разбойник очень зол! Может, ты повернешь назад, не захочешь, чтобы слетела с плеч твоя чернокудрая голова, чтобы вытекла твоя алая кровь, не допустишь, чтобы твой белобородый отец, седовласая мать плакали и причитали «сынок, сынок…»?

Юноша молвил:

Зачем же ты мне обо всем рассказал? Если уж рассказал, я должен пойти: чтобы позор не пал на мою голову, чтобы грязь не забрызгала мне лицо. Что делать? Умру земля полюбит, останусь жив - народ полюбит.

Они добрались до Кровавого ущелья.

Эй, Тепегез! Выходи, сразимся, поборемся, подеремся! Я хочу вырвать добрых людей из лап твоих!

Из темного входа пещеры выглянул единственный глаз Тепегеза. Он посмотрел на юношу, стоящего на дне ущелья, и захохотал.

Парень, парень, ах ты плутишка этакий, паренек! - молвил он. - На жеребчике рыжем худенький паренек! С коротким мечом паренек, с обломанной пикой паренек, с тонкими стрелами паренек, с запавшими глазами паренек! Предо мной джигит удалым не бывает, как полынь-трава твердой не бывает! Пропащий глупец, сын глупца! Пока я не дотронулся до тебя ни рукой, ни ногой, поди прочь отсюда!

Юноша отвечал:

Не болтай попусту, паршивый Тепегез! Что тебе не нравится в моем рыжем скакуне? Увидев тебя, он запляшет. Что тебе не нравится в моем булатном мече? Он с маху разрубит твой щит. Чем тебе моя пика не нравится? Она выпустит дух твой в небо. Моя белая пыльная тетива застонет, мои девяносто стрел изрешетят твою кольчугу. Не запугивай честного воина выходи, сразимся!

Тепегез издал рык и вышел из пещеры. От его рыка содрогнулись горы, семь скал семь раз отозвались, камни на склоне горы сдвинулись и покатились. Тепегез взял в руки палицу и кинулся на юношу. Тот поднял щит, защищаясь от палицы. Тепегез ударил сверху. Щит раскололся; юноша был ранен, но не упал.

Тепегез выхватил свой меч, парень - свой, начали они биться, не могли одолеть друг друга. Пиками кололись; лбами сшибались; боролись, хватая друг друга за пояс. Пики ломались, земля разверзалась, а они не могли одолеть друг друга.

Тепегез зарядил лук, прицелился, выстрелил, ранил юношу в плечо, пролил его алую кровь, поднял свой меч, кинулся на юношу, хотел срубить ему голову, но юноша вывернулся, отскочил, зацепился арканом за ветку большого дерева, сам ухватился за другой конец, раскачался, перепрыгнул на ту сторону реки. Когда Тепегез повернул голову и хотел посмотреть на него своим единственным глазом, юноша снова перепрыгнул на веревке на этот берег. Так он мотался на веревке туда-сюда, а Тепегез своим единственным глазом не мог уследить за ним. Но вот юноша подпрыгнул очень высоко и, в воздухе прицелившись, послал стрелу прямо Тепегезу в глаз.

Тепегез прижал руку к глазу и завопил:

О-о, мой глаз, о-о, мой глаз! Мой единственный глаз, о-о, мой глаз!

Ослепший Тепегез махал палицей-шестопером направо, налево. От ветра, вздымаемого этими взмахами, едва не валились с ног верблюды.

Юноша добежал до входа в пещеру, окликнул скорчившихся в углу купцов.

Выходите, - сказал он. - Я ослепил Тепегеза.

Купцы вышли из пещеры. Старый купец, дрожа от стонов Тепегеза, молвил:

Сынок, ведь там в пещере остались наши товары, наше добро!

Сейчас я вытащу ваше добро из пещеры, - отвечал юноша и вошел в пещеру.

Тепегез это услыхал.

Парень, - сказал он, - ты вошел в мою пещеру. Больше ты из нее не выйдешь. Теперь я тебя так запру, что ты, как баран курдюком, пол пещеры вымажешь.

Тепегез кинулся в пещеру. Юноша снял с каменного выступа человечий череп и сунул его в руку Тепегезу. Тепегез решил, что это голова парня, и крепко схватил ее. Парень выскользнул вон и вытащил за собой товары.

Тепегез молвил:

Парень, ты вырвался?

Юноша ответил:

Вырвался.

Тепегез едва не лопнул от злости. Он ухватился за известняковый столб и начал его трясти. Задрожали стены пещерные. Юноша, купцы, караван были уже на дне ущелья. Вдруг как будто землетрясение началось. Тепегез расшатал потолок, обрушил его себе на голову. Поднялся немыслимый грохот, рухнуло полгоры. Тепегез остался под камнями, под землей.

Караван прошел Кровавое ущелье, вышел на равнину. Старый купец молвил:

Храбрец! Ты спас нас от смерти. Выбери себе, что пожелаешь.

Юноша уголком глаза взглянул на шелк, на кумач, на драгоценности и ответил:

Купцы, добро ваше мне не нужно. А вот этот лук, эту палицу и этого серого жеребца я бы взял.

Купцы смутились. Юноша заметил это и усмехнулся:

Что, много запросил?

Старый купец сказал:

Нет, джигит, не много. Но у нас есть один покупатель. То, что ты пожелал, он задумал подарить своему сыну.

Юноша спросил:

А кто же этот покупатель?

Из Баятского края, Бейбура-бек, - отвечали ему. - Для его сына везем.

Юноша улыбнулся, ничего не сказал, стегнул своего коня и ускакал. Купцы, опешив, смотрели ему вслед.

Ей-богу, добрый джигит, совестливый, благородный, - сказали они.

Бейбура сидел в своем шатре, и сын рядом с ним. Прошел слух, что прибыли купцы. Отец с сыном ждали их.

Купцы пришли к шатру. Наклонили головы, поздоровались, увидели, что их избавитель, джигит, сидит справа от Бейбуры, кинулись к нему, стали целовать ему руку. Бейбура нахмурился:

Что это значит, невежи? - молвил он. - При отце прилично ли целовать руку сыну?

Старый купец спросил:

Этот джигит - твой сын?

Да, мой сын.

Так не сердись, Бейбура, что мы сперва ему руку поцеловали. Если б не твой сын, и товары бы наши пропали, и жизни бы мы лишились. Твой сын храбрец, он сражался за нас.

Бейбура сказал:

Достаточно ли этого, чтобы дать ему имя?

Да, и даже больше, - отвечали они.

Пришел Деде Коркут.

Слушай меня, Бейбура, - молвил он. - Пусть сын твой будет опорой племени. Если он будет переправляться через снежную гору, пусть бог даст ему перевал; если будет переходить через бурную реку, пусть даст переправу. Ты зовешь его ласкательно Бамсы. Пусть имя его будет Бамсы

Бейрек, владелец Серого жеребца! Имя я дал, годы пусть судьба даст…

Баяндур-хан умирал. Рядом с ним были Алл Аруз, Аман, Газан, Карабудаг, Дондар, Бейбура. Бейрек и другие джигиты. Баяндур-хан лежал на ложе своем и говорил через силу:

Джигиты, послушайте меня, услышьте слово мое. Я должен покинуть сей мир. Не оттого я плачу, что не насладился жизнью, не натешился властью. Не оттого я плачу, что не на коне погиб, не в битве с врагами, а умираю дома, в постели. Я оттого плачу, джигиты, что нет у меня сына, нет брата. Видно, всевышний оставил меня, джигиты: кто мне наследует?

Алп Аруз, Газан и другие в волнении слушали Баяндур-хана.

Баяндур-хан говорил:

Джигиты, выслушайте мое последнее слово, узнайте мой завет. Дабы после смерти моей не пропала страна, не распалась держава, а недруги, увидев наш народ без главы, не двинулись на нас, нужно, чтобы мой венец и мои земли унаследовал удалой джигит.

Алп Аруз весь напрягся. А Баяндур-хан закончил так:

Завещаю мой венец и земли зятю моему Газану, сыну Салбра.

У Алп Аруза с усов закапала кровь.

Баяндур-хан смежил веки. Газан вложил ему в руку большой камень. Из последних сил Баяндур-хан сжал в ладони этот камень и умер. Его накрыли черным покрывалом и положили на грудь его зеркало.

Заговорил Гавалдаш. На вершине Высокой горы Бекил развел два костра. Скорбная весть полетела от горы к горе. На вершинах загорались двойные костры.

Тело Баяндура подняли, на его место положили камень. На могиле зажгли свечи, запалили огни.

В логове льва у Белой скалы собрались джигиты. Газан на буром коне стоял лицом к лицу с огузскими всадниками. Джигиты накинули на шею Газану шелковый аркан, скинули его с коня на землю. Газан забарахтался. Джигиты ухватились за концы аркана и стали тянуть. Газан чуть не задохся. Но таков обычай. Таков обряд избрания хана.

В глазах одного из тянувших веревку - Алп Аруза - была такая злоба, будто он и в самом деле готов задушить Газана. Напротив, Бейрек делал это нехотя. Наконец джигиты немного ослабили петлю и спросили Газана:

Сколько лет сможешь быть нашим ханом?

Газан прохрипел:

Сколько у меня на лбу написано.

Сняли с шеи Газана петлю, посадили его на войлок, подняли высоко над головами, трижды прокрутили под солнцем. Завершая каждый круг, кланялись ему. Звуки Гавалдаша сопровождали обряд.

Газана отнесли и посадили на трон Баяндура.

Газан сказал:

Да будет Бейрек моим визирем!

В стороне злобно следил за всем этим Алп Аруз. Он торопливо вытирал усы. С усов его капала кровь.

…Когда стемнело, Алп Аруз шептался в развалинах с человеком под черным башлыком, что-то ему бормотал. Человек под черным башлыком покивал головой, соглашаясь, воровато подкрался к хлеву, содрал с копыт одной из лошадей подковы, перековал ее наоборот, потом сел на коня и тихо удалился. На земле остались следы. Любой, глядя на эти следы, подумал бы, что всадник не отсюда выехал, а сюда приехал.

Кыпчак Мелик был предводителем половцев. Его лагерь размещался на недосягаемой вершине и напоминал орлиное гнездо. У людей этого племени был грозный вид. На них были шубы из шкур диких зверей, на головах - косматые папахи, лица же безволосые. У Кыпчак Мелика тоже было безволосое лицо, а висящая ниже подбородка ленточка бороды делала его похожим на козла.

Трон Кыпчак Мелика помещался на высоком помосте. Помост был очень широкий. Здесь был и трон Кыпчак Мелика, и его ложе. На этом помосте, кроме самого Кыпчак Мелика, было еще девять черноглазых, светлолицых, длиннокосых красавиц. Руки их до запястий были выкрашены хной, пальцы тонкие, шеи длинные. Кыпчак Мелик веселился с ними. Девушки подавали ему вино в золотых кубках.

Кыпчак Мелик никогда не сходил с помоста. Когда надо было куда-то отлучиться, коня подводили к помосту, и он прямо с трона спрыгивал коню на спину. Сидящие внизу воины стелились под ноги коню Кыпчак Мелика и, пока вождь не проезжал по их спинам, они не поднимали лиц от земли.

Помост был богато изукрашен. Столбы были отделаны дорогими каменьями, края - павлиньими перьями. Всюду висели змеиные шкуры. Племя поклонялось змеям.

Возвращаясь после набегов, Кыпчак Мелик ел и пил с девятью наложницами, развлекался и наслаждался на глазах у всех воинов племени.

Всадник под черным башлыком прискакал сюда. Он не убрал с лица черной накидки, не снял одежды, но обувь снял - пред Кыпчак Меликом можно было предстать только разутым.

Всадник под черным башлыком поклонился Кыпчак Мелику и сказал:

Эй, Кыпчак Мелик! Что ты праздно сидишь? Хан ханов Баяндур-хан приказал тебе долго жить…

Кыпчак Мелик, оторвавшись от губ черноглазой красавицы, обронил небрежно:

Знаю! На венец и земли метил Алп Аруз - Лошадиная морда, но занял их сын Салора Газан. Аруз хочет отомстить Газану, поэтому послал тебя ко мне. Но ты скажи Арузу, что время еще не пришло. Если мой змей будет благосклонен ко мне. погублю я Газана, потушу его очаг, свяжу его белые руки за спиной, отрежу его чернокудрую голову, выпущу его алую кровь, разрушу и разграблю его дом и весь край, уведу табуны его коней, стада его верблюдов, отары его овец; красивых девушек приведу сюда, затащу к себе на, ложе! Пусть только время придет…

Когда задули прохладные рассветные ветры, запели сереброгорлые жаворонки, заржали бедуинские кони, когда было не темно и не светло, когда солнце едва коснулось прекрасных гор, Бейрек встал, сел на своего Серого жеребца, выехал на охоту.

Неожиданно перед Бейреком пробежало стадо джейранов. Бейрек кинулся вслед, долго за ними гнался и оказался на Фиалковой поляне - Гыз-Беновша. Смотрит - какое место! Цветы кругом. Лебеди, журавли, турами, куропатки… Студеные воды, рощи, луга…

Видит, в этом-то прекрасном месте, на зеленой траве стоит красный шатер.

Господи, чей бы это мог быть шатер? - подивился Бейрек.

Он не знал, что этот шатер был пристанищем ясноокой девы. Не знал этого Бейрек, но подогнал свою добычу прямо к шатру. Пристрелил джейрана.

Банучичек увидела это из шатра и сказала няне своей, Гысырджа Енгя:

Няня, не хочет ли джигит показать нам свое мужество? Пойдите потребуйте у него доли, посмотрите, что он скажет.

Гысырджа Енгя вышла из шатра, поздоровалась с Бейреком.

Эй, джигит, - молвила она, - удели нам часть этого джейрана.

Бейрек отвечал:

Я не охотник. Берите себе всего джейрана. Это ваша добыча. Но не в обиду будь спрошено, чей это шатер?

Гысырджа Енгя молвила:

Джигит, это шатер дочери Бейбеджана - Банучичек. Кровь Бейрека закипела, жилы вздулись, но он учтиво повернул назад. Гысырджа Енгя положила джейрана перед Банучичек.

Банучичёк молвила:

Няня, что это за джигит?

Гысырджа Енгя отвечала:

Ей-богу, госпожа, этот воин на сером жеребце - добрый джигит.

Банучичёк молвила:

Эх, няня! Мой покойный отец говаривал: я выдам тебя за Бейрека на Сером жеребце. А вдруг это он и есть? Позови его, я расспрошу, кто он таков.

Гысырджа Енгя позвала, Бейрек вошел. Банучичёк закрылась чадрой, стала спрашивать:

Откуда ты родом, джигит?

Из края Баят - страны огузов.

В краю Баят кто ты таков? Кто твой отец?

Я сын Бейбуры - Бамсы Бейрек.

За каким делом ты пришел, джигит?

У Бейбеджана есть дочь, пришел на нее поглядеть.

Банучичек молвила:

Не такая она девушка, чтобы показаться тебе. Но я няня Банучичек. Давай выедем вместе на охоту. Если твой конь обгонит моего коня, он обгонит и ее коня. Вместе выпустим по стреле. Если твоя стрела мою обгонит, то и ее стрелу обгонит. А затем поборемся с тобой. Если ты меня одолеешь, то одолеешь и ее.

Сели на коней, выехали на простор, пустили коней вскачь. Конь девушки обошел коня Бейрека. Выпустили стрелы. Стрела девушки обогнала стрелу Бейрека.

Девушка молвила:

Знай, джигит, никто еще не обошел моего коня, никто не опередил моей стрелы. Теперь давай поборемся.

Бейрек спешился. Схватились они. Обхватили друг друга подобно двум богатырям. То Бейрек поднимает девицу, хочет бросить ее на землю - девушка выворачивается. То девушка поднимает Бейрека, хочет бросить его на землю он высвобождается.

Бейрек подумал: «Если эта девица одолеет меня, то среди огузов уделом моим будут насмешки и обиды». Он крепко обнял девушку, прижал к груди. Она противилась, но Бейрек обхватил ее стан, достал кинжал, приблизил острие к ее горлу.

Девушка молвила:

Джигит, я дочь Бейбеджана - Банучичек!

Эх, госпожа! Когда среди наших девушек-невест зайдет разговор, ты небось встанешь и начнешь хвастать: мол, я обогнала коня Бейрека, моя стрела обогнала стрелу Бейрека - и опозоришь меня. Глаз мой от тебя отвернулся, сердце отошло. Убью тебя!

Банучичек молвила:

Мой джигит! Хвастать муж должен, он - лев! Хвастать женщине не пристало. Похваставшись, женщина мужчиной не станет. Под одним кровом я с тобой не спала, под красным пологом не шепталась. Пусть знает земля, пусть знает небо: я - твоя нареченная, пожалей меня, джигит!

Бейрек рассмеялся:

Красавица моя с тонким станом, да разве я смогу убить тебя? Себя убить позволю, тебя - нет. Я тебя испытывал!

Так он сказал, трижды поцеловал ее, снял с пальца золотое кольцо, надел его на палец девушке.

Да будет это порукой между нами, ханум! - молвил он.

Девушка говорит:

Раз уж так получилось, надо идти вперед, джигит.

Бейрек отвечает:

Что ж, ханум, я готов.

Банучичек сорвала пучок травы и протянула Бейреку.

Возьми, - сказала она, - это полынь-трава. Понюхав ее, вспомни обо мне.

Бейрек пришпорил коня, поскакал. Банучичек смотрела ему вслед.

Бейрек на коне летел как на крыльях, глаза его блистали. Он напевал:

- Счастье мое, красный угол моего дома!
Когда выбегает из дому, не приминает земли.
Черные волосы обвивают лодыжки,
Съест миндалину - словно отяжелел тонкий стан,
Сросшиеся брови напоминают лук,
Рот не вмещает сразу двух гранатовых зерен,
Алые губы - точно капли крови на снегу!
Любимая, красавица, невеста…

Перед глазами его оживала Банучичек: то на коне скачет, то стрелу выпускает, то полынь срывает…

Бейрек стоял перед отцом своим Бейбурой.

Сын мой, - сказал Бейбура, - что ты видел сегодня любопытного среди огузов?

Что мне видеть, дорогой отец? У кого есть сын, тот его женит, а у кого есть дочь, тот выдает ее замуж.

Может, и тебя женить, сын мой?

Да, дорогой отец.

Чью дочь взять за тебя?

Отец, возьми за меня такую девицу, чтобы не успел я встать, а она уже на ногах; не успел сесть на коня, а она уже в седле.

Сын мой, ты хочешь себе не девицу! Ты желаешь себе джигита, чтобы за его спиной есть, пить, веселиться.

Да, родной отец, я так хочу. Неужто жениться мне на какой-нибудь неженке, чтобы она падала от ветерка?

Сын мой, тогда девушку найди ты, а я устрою все остальное.

Я уже нашел, отец.

Кто она?

Дочь Бейбеджана - Банучичек.

Бейбура задумался.

Сынок, - сказал он, - мы еще в колыбели обручили тебя и Банучичек. Но Бейбеджан умер, власть над девушкой перешла к ее брату Кочару. А он какой-то шальной. Его так и зовут - Дели Кочар. Он поклялся: мол, не отдам сестру замуж. И всех убивает, кто хочет жениться на ней.

Что же нам делать?

Бейбура снова погрузился в раздумье:

Кто может пойти сватать ее? Только Деде Коркут, если возьмется. Может быть, Дели Кочар уважит кобзу Деде. Давай посоветуемся с Деде Коркутом.

Деде Коркут молвил:

Пошлете меня - пойду. Но вы и сами знаете, что Дели Кочар не различает, кто молодой, кто старый. Приведите мне хотя бы двух быстрых коней. Будет бегство и погоня - на одного вскочу, другой в поводу пойдет. Так и спасусь.

Деде Коркута одобрили. Привели двух коней. Деде сел на одного, другой пошел в поводу.

Да поможет нам бог! - сказал Деде и ускакал.

…Шатер Дели Кочара стоял подле русла высохшей реки. Кочар перебросил мост через безводную реку и принуждал путников по этому мосту проходить. С проходящих он брал тридцать монет, а с мимо идущих битьем выколачивал сорок.

Вот и сейчас он избивал какого-то купца. Купец, плача, приговаривал:

Ай, джигит, зачем ты так поступаешь, зачем заставляешь с прямой дороги сворачивать на этот негодный мост?

Дели Кочар орал:

Что ты сказал, сам негодный и сын негодного? Есть ли кто-нибудь яростнее меня, сильнее меня, чтобы мне перечить! Моя богатырская слава дошла до Греции, до Сирии! Десять тысяч врагов мне в забаву. Двадцать тысяч мне для разминки. Тридцать тысяч для меня трава. На сорок тысяч я прищурюсь. Пятьдесят тысяч - с места не тронусь. Шестьдесят тысяч - не вскинусь. Восемьдесят тысяч - не дрогну. Девяносто тысяч - не умолкну. Сто тысяч - не растеряюсь, возьму в руки свой непреклонный меч, взмахну мечом, снесу им головы, а уж тогда остановлюсь. Есть ли такие удалые джигиты, как я?

Кочар избивал купца и повторял:

Не хотите проходить по мосту, черт с вами, но платите тогда сорок монет.

Купец спросил:

Хорошо, а сколько ты возьмешь, если мы пройдем по мосту?

Дели Кочар молвил:

Если пройдете по мосту - тридцать.

Купец высыпал деньги на ладонь Дели Кочара, погнал верблюдов по мосту.

Дели Кочар расхохотался, глядя им вслед, потом выпил огромный кувшин вина, - вино лилось ему на усы, на подбородок, на шею.

Он все пил и пил. В это время подъехал Деде Коркут, спешился, поздоровался.

Дели Кочар, все еще не отрываясь от кувшина, посмотрел на Деде Коркута, потом отвечал насмешливо:

Ну, здравствуй!

Еще немного отпил и закричал:

Эй, ты, чей ум расстроен, чьи поступки нелепы, на чьем лице всемогущий написал приговор! У кого есть ноги, тот сюда не идет. У кого есть губы, из моей реки не пьет. Что с тобой? Или настал твой смертный час? Что тебе здесь делать?

Деде Коркут молвил:

Я пришел подняться на твою отвесную гору. Я пришел переправиться через твою многоводную реку. Я пришел быть сжатым твоей тесной пазухой, быть придавленным твоим широким сапогом. Ту, что светлее месяца, ту, что чище воды, сестру твою Банучичек пришел я сватать за Бамсы Бейрека.

Дели Кочар остолбенел. Некоторое время он дико смотрел на Деде Коркута, потом вскочил с места как ужаленный и завопил:

Эй, кто там! Оружие мое несите, черного жеребца ведите!

Привели черного жеребца, принесли оружие, Дели Кочар вскочил на коня, выхватил меч. Деде Коркут тоже не медлил: он поскакал. Дели Кочар кинулся в погоню. Один жеребец под Деде Коркутом устал, он перескочил на другого. Дели Кочар настиг Деде Коркута, занес над его головой меч и хотел уже поразить его.

Деде Коркут молвил:

Да засохнет нечестивая рука!

И рука Дели Кочара застыла в воздухе.

Помоги! Помоги! - вскричал Дели Кочар. - Деде, исцели мне руку, я отдам сестру за Бамсы Бейрека!

Деде Коркут молвил:

Хорошо, опусти руку!

И рука Дели Кочара стала здоровой. Он опустил ее и сказал:

Дадите ли вы мне то, чего потребую за сестру?

Дадим! Скажи, чего ты хочешь?

Тысячу верблюдов, никогда не видавших самки. Тысячу жеребцов, никогда не покрывавших кобылы. Тысячу баранов, никогда не знавших овцы. Тысячу бесхвостых и безухих псов. Да еще тысячу блох.

Чего? Блох?

Да, блох! Тысячу! Если хоть на одну будет меньше, я тебя убью.

Деде Коркут вернулся в дом Бейбуры. Бейбура спросил:

Деде, парень или девчонка?

Деде ответил:

А как ты спасся из рук Дели Кочара?

Да уж спасся! И девушку высватал.

Деде Коркут передал условия Дели Кочара. Они посмеялись, но Бейбура задумался.

Хорошо, Деде, - сказал он. - Если я все устрою, блох ты добудешь?

Табуны жеребцов, стада верблюдов, отары овец двигались к Дели Кочару.

Дели Кочар стоял подле моста, тянул вино из кувшина и пересчитывал их.

Три по тридцать, пять по тридцать, десять по тридцать…

Наконец он пересчитал и собак:

Тысяча! - сказал он и вдруг обернулся к Деде Коркуту: - Деде! А где мои блохи?

Ах, Кочар, сынок, я собрал всех блох в одном месте. Пойдем отберем тех, которые пожирнее, а худых оставим. Ступай за мной.

Деде Коркут привел Кочара на скотный двор.

Раздевайся, - сказал он.

Зачем? - спросил Кочар.

Ну как же! А то они спрячутся в складках одежды и многих недосчитаемся.

Дели Кочар разделся догола. Деде Коркут ввел его в загон, закрыл дверь. Загон был полон блох. Блохи впились в тело Дели Кочара. Кочар видит - сил нет выдержать, завопил в голос:

На помощь, Деде, спасай! Ради бога, отвори, дай мне выйти!

Деде Коркут стоял снаружи и усмехался:

Кочар, сынок, что ты шумишь? Ведь ты просил об этом. Пересчитай, их ровно тысяча! Может, не нравятся? Жирных возьми, тощих оставь.

Дели Кочар выл:

Увы, Деде, взял бы господь и жирных, и тощих! Выведи меня отсюда, Деде! Да буду я твоей жертвой! Ой!…

Вопли Кочара поднимались до небес. Деде Коркут открыл дверь. Голый Кочар выскочил из загона, его облепили блохи, лица не было видно. Он упал к ногам Деде.

Ради бога, помилуй меня, - твердил он, - всех баранов зарежу в твою честь!

Деде Коркут сказал:

Беги, сынок, в воду окунись.

Дели Кочар помчался к реке, кинулся в воду.

Деде Коркут прискакал в край огузов. Издалека он начал кричать:

Магарыч! Магарыч!

Бейбура вышел ему навстречу, разбил яйцо о лоб его коня.

В доме Бейбуры начались приготовления к свадьбе.

Из тканей, предназначенных для невесты, связывали узлы, составляли тюки. Чулки, обувь, уголь, дрова, луковицы, полотенца - все это отложили в сторону, ибо это знаки бедности, темноты, холода, голода, разлуки.

Бараньи рога обвивали красной лентой, морды и ноги красили хной. На шеи коням вешали кисточки. Украшали верблюдов бубенцами.

Банучичек в своем шатре шила Бейреку белый кафтан. Фатьма Брюхатая клала хну на головы, руки, ноги матери Бейрека - Айны Мелек и трех его сестер - Гюнай, Айсёль и Гюнёль.

Гысырджа Енгя клала хну на голову, руки и ноги Банучичек, подкрашивала щеки румянами, глаза и брови - сурьмой…

Утром Бейрек с товарищами вышел на равнину, примыкающую к земле огузской.

Джигит, когда женился, должен был пустить стрелу, Где падала стрела, там ставили свадебный шатер.

Бейрек тоже натянул лук, пустил стрелу. Где упала стрела, он поставил свой свадебный шатер. Джигиты начали скачки.

В группе молодых наездников Бейрека был Ялынджык. Хотя лицо его улыбалось, в сердце у него запеклась черная кровь.

Прискакали всадники от Банучичек, привезли тюки с подарками. Дали Бейреку сшитый Банучичек белый кафтан. Бейрек вошел в свой шатер, вышел оттуда в белом кафтане. Один из дружков молвил:

Поздравляю, носи на здоровье!

Бейрек отвечал:

Отчего вы такие грустные?

Другой дружок молвил:

Как нам не грустить? Ты в новом кафтане, а мы - в старых.

Бейрек отвечал:

Что из-за таких пустяков огорчаться? Сегодня я надел, завтра ты наденешь. Семь дней, семь ночей будет свадьба, каждый день пусть кто-либо из вас надевает, а потом отдадим бедному.

Семь дней, семь ночей длилась свадьба. Джигиты стреляли в быков, козлов, оленей, выбитых на скалах Гобустана, скакали на конях, бились на мечах, боролись, водили хороводы. И каждый день белый кафтан Бейрека красовался на одном из его молодых друзей.

А на Фиалковом эйлаге Гыз-Беновша тоже кипела праздничная суматоха. На Банучичек надевали свадебное платье. Гысырджа Енгя держала перед ней зеркало, мать повязывала ей красный тюрбан.

Джигиты постарше собрались в шатре Бейбуры. Здесь были и Газан, и Алп Аруз, и Аман, и Карабудаг. Деде Коркут играл на кобзе и пел:

- Ах, госпожа моя!
Сколько б ни сыпал снег, к весне растает;
Цветами-травами покрытый луг к осени пожелтеет;
Из вешних вод моря не получится;
Из пепла холма не насыпать;
Из старого хлопка холста не соткать;
Из старого врага друга не сделать;
Если девушка у матери не научится, чести не сбережет;
Если сын у отца не научится, стола не накроет;
Сын создание отца. Один из двух его глаз.

И еще пел Деде Коркут. Послушаем, что он пел:

- Ах, госпожа моя!
Чем булатный меч в нечистой руке, лучше безоружность;
Чем высокий дом без добрых гостей, лучше бездомовье;
Чем горькие травы, которых конь не берет, лучше пустыня;
Чем горькие воды, которых человек не пьет, лучше безводье;
Чем негодный сын, отцово имя уронивший, лучше бездетность;
Чем дурное семя в материнской утробе, лучше бесплодье.
Ах, госпожа моя!

Кончил петь Деде Коркут, джигиты разошлись по одному, по два, каждый двинулся к себе домой.

…На краю стойбища были развалины; ночью, в лунном свете они отбрасывали причудливые тени. Здесь выли бродячие собаки, ухали совы. К одной из стен прижались двое. Их можно было узнать по теням: один из них Алп Аруз, другой - человек под черным башлыком.

Говорил Алп Аруз:

Кыпчак Мелик не торопится, ждет случая. Значит, надо найти другой путь. Договоримся с каганом крепости Бейбурд. Поскорее скачи, отнеси весть в крепость Бейбурд. Скажи кагану, что Дели Кочар обещал свою сестру его племяннику, а сам изменил слову: отдал девушку Бейреку на Сером жеребце. Завтра ночью они войдут в свадебный шатер. Скажи: если уберут Бейрека, Газан тоже пропал. Его опора - Бейрек.

Человек под черным башлыком вскочил на коня. Когда он скакал, не было слышно стука копыт. Всадник растаял в темноте, исчез с глаз долой.

Банучичек лежала в своем шатре, через открытую дверь смотрела в небо, на утреннюю звезду, нюхала брошенные у подушки вороха полыни. Сон не шел к ней.

Бейрек в своем шатре тоже нюхал полынь, смотрел на звезду, думал. Понемногу сон сморил его, он смежил веки, заснул.

Свадебный шатер Бейрека стоял посреди пустынной бескрайней степи. На расстоянии семи деревьев не видать искорки, не слыхать шороха. Только откуда-то доносится пение птицы Исаг-Мусаг. Серый жеребец Бейрека далеко, в табуне. У Серого жеребца была привычка: как почует запах врага, начинает бить копытом, пыль поднимает столбом. Вот и теперь он стоял и рыл копытом землю, фыркал, ржал, но никто его не слышал.

Под покровом ночи восемь всадников тихо сошли с коней и, оглядываясь, подошли к свадебному шатру. Семеро с толстым арканом вошли в шатер, а один стоял в засаде. Из шатра послышался глухой стон, и вскоре семеро вышли оттуда. Выволокли связанного Бейрека с заткнутым ртом, кинули его на спину коня и ускакали так же тихо, как появились. Семеро ускакали, один остался. Оставшийся был под черным башлыком. Только всадники скрылись, он выхватил меч и с безмерной злобой начал кромсать шатер. Злоба его не остывала, он вскочил на коня и стал топтать остатки шатра копытами. Сровнял его с землей и ускакал.

В доме Газана собрались джигиты. Был здесь и Деде Коркут.

Газан молвил:

Деде, что посоветуешь?

Деде Коркут ответил:

Что под землей делается - змея знает, что на земле - человек. Пошли джигитов на четыре стороны света, пусть принесут весть - жив Бейрек или мертв.

Газан молвил:

Аман пусть отправится на восток, Дондар - на запад, Карабудаг пусть принесет весть с южной, солнечной стороны горы Аладаг; Ялынджык - с северной, теневой стороны горы Газылык. Тому, кто проведает, что Бейрек жив, дам богатство. Кто удостоверит, что он мертв, получит

Банучичек.

Джигиты сели на коней, поскакали на четыре стороны света.

Оставшиеся ждали. Ждал Газан. Банучичек не отрывала взора от дороги. Отец Бейрека, его мать и сестры стояли на перекрестке.

Аман вернулся, покачал головой.

Не нашлось никого, кто сказал бы, что видел Бейрека, - молвил он.

Дондар вернулся, потупил взор:

Нет никаких следов.

Карабудаг вернулся:

Не нашел я следов Бейрека.

Ялынджык появился, спешился и зарыдал.

О Бейрек, милый брат… - приговаривал он. - Мой друг, не достигший желанного…

Газан сказал:

Ялынджык, что за весть ты принес?

М Какую весть я мог принести, хан Газан? Лучше б я ее вовсе не приносил. Презренный враг выкрал Бейрека, разрезал на части, разбросал по горам и долам на добычу воронам и ястребам…

Газан сказал:

А как ты узнал об этом?

Ялынджык, плача, достал из сумки окровавленный белый кафтан Бейрека, тот самый, что шила ему Банучичек.

Вот кафтан Бейрека, - молвил он, - невеста шила.

Газан сказал:

Мы его не узнаём. Отнесите к невесте. Раз шила, узнает.

Кафтан принесли Банучичек. Увидев его в крови, Банучичек громко зарыдала:

Увы, мой царь, мой джигит! Увы, мой сокол-джигит, властитель моих алых губ, отрада моих очей, опора моей головы! Не насмотрелась я досыта на твое лицо, хан мой, джигит! Куда же ты ушел, оставил меня одну, о Бейрек!

Стеная, она разорвала ворот, вонзила острые ногти в белое лицо, стала бить себя, стала раздирать алые щеки, подобные осеннему яблоку.

В край огузский пришло горе. Бейбура бросил наземь чалму, оделся в черное, разорвал ворот, зарыдал, приговаривая:

Сын, сын мой!

Айна Мелек рвала на себе волосы. Сестры плакали и кричали, приговаривая:

Увы, брат, милый брат! Наш единственный брат, не достигший желанного!

Сняли сестры белую одежду, надели черную. Газан-хан снял белую одежду, надел черную. Друзья Бейрека, все огузские джигиты сняли белое, надели черное. Они устали надеяться.

Мать Бейрека, сестры, Банучичек положили перед собой одежды его и стали плакать, причитая:

О сын, о брат, о Бейрек! Как луна ты родился, как солнце ты закатился. Да буду я жертвой твоей равнины, твоей горы, где пасутся козы! О Бейрек, под ним Серый жеребец, в руке - черная плеть, спина - как утес, за плечами - девяносто стрел, кинжал серебряный, меч стальной, разрывающий грудь врага! О Бейрек, львиное сердце, бар-сова хитрость! О Бейрек, фиалковые усы, ростом с кипарис, торсом как стальные врата, грудь широкая, о Бейрек! Глаза - ловцы девушек, язык - услада девушек, куда ты ушел, Бейрек! Путь твой далек, не уходи, слезы наши льются, не уходи, о Бейрек! Исчезнувший брат, пропавший сын, вай!…

У Серого жеребца отрезали хвост, положили ему на круп одежду Бейрека, его окровавленный кафтан, поверх - черное покрывало. Отец Бейрека, его мать, сестры, Банучичек впереди коня обошли весь край, пришли к поверженному шатру.

Айна Мелек сказала:

Дитя мое, свадебный шатер стал твоей могилой! Господь и могилой тебя обделил…

Вдруг Серый жеребец фыркнул, скинул одежду Бейрека и ускакал. За ним никто не погнался. Конь скакал, удалялся из глаз, исчез совсем…

Крепость Бейбурд стояла высоко в горах, выше облаков. По извилистым тропам взбирались семеро всадников. Впереди брел пеший - руки связаны за спиной, ноги в цепях. Это был Бейрек. Открываются железные ворота, отряд входит внутрь, железные ворота запираются…

… Деде Коркут играет на кобзе:

История Бейрека очень длинна, есть у нее продолжение. А теперь о ком расскажу? О Бекиле…

Однажды Бекил снова вышел на охоту, и тут прискакал к нему гонец Газан-хана, пригласил Бекила в дом Газана.

Бекил продырявил уши пойманных джейранов, взял с собой добычу, преподнес джейранов Газану.

Газан же приказал дать Бекилу меч, дубину, резвого коня и добрый кафтан. В это время появился Дондар. Он тоже возвращался с охоты, джейранов поймал. Положил их перед Бекилом.

Бекил, по праву добыча твоя, - сказал он, показывая на продырявленные уши.

Джигиты посмеялись. Алп Аруз сказал:

Чья же это заслуга - Бекила или его коня?

Аман сказал:

Конечно, Бекила!

Крепкое, семилетней выдержки красное вино ударило Газану в голову. Газан сказал:

Если б конь не трудился, Бекил бы не гордился. Заслуга - коня!

Бекил встал и, обращаясь к Газану, сказал:

Ты облил меня грязью перед лицом джигитов. Положил Бекил перед Газаном его подарки, вышел вон.

Подали ему коня, он сел и поскакал домой. Жена вышла ему навстречу:

Мой джигит, - сказала она, - ты отправлялся в дом Газана веселый, а возвращаешься мрачный, в чем причина?

Бекил молвил:

Взоры Газана от нас отвратились. Собирайтесь, уйдем в Грузию. Я в обиде на Газана.

Жена отвечала:

Мой джигит, не говори так, не решай поспешно. Если в душу закралась обида, ее разгонит вино. Выпей вина! С тех пор как ты ушел, на Пестрых горах охоты не было. Выйди на охоту, развеешься!

Бекил увидел, что слова жены справедливы, сел на коня, поехал на охоту.

Поохотился, изловил птиц. Вдруг перед ним проскочил раненый джейран. Джейран прыгнул с высоты, Бекил не смог удержать коня и вслед за джейраном упал с обрыва. Его правое бедро наткнулось на скалу и сломалось. Бекил крепко стянул ногу под кафтаном. Конь довез его до дома.

Вышел навстречу сын его Гараджа Чабан. Видит, отец бледен, а чалма спустилась на шею.

Гараджа Чабан спросил:

Что с тобой, отец?

Бекил ответил:

Приболел немного. Сними-ка меня с коня, сынок, снеси на постель.

Гараджа Чабан снял отца с коня, снес на постель, укрыл шубой, затворил дверь.

Бекил никому не сказал, что ногу сломал, но стонал на постели, охал.

Жена не знала, что и думать.

Мой джигит, - молвила она, - что с тобой приключилось? Телу твоему на коня не подняться, стопе твоей в стремя не вступить, глазам твоим не узнать и жену! Пять дней не выходишь из дому. Ты не отступал перед лицом врага, не склонялся, когда в бедро тебе впивалась стрела.

Что с тобой? Неужели нельзя открыть тайну лежащей на твоей груди супруге?

Бекил отвечал:

Я упал с коня, сломал ногу.

Жена заахала, рассказала сестре, сестра рассказала привратнику. Что вышло из-за тридцати двух зубов, распространилось по всей орде.

Всадник под черным башлыком понес весть врагу.

…В крепости Бейбурд у кагана Кара Арслана собрались беки: беки правой руки справа от трона, беки левой руки - слева. И смотрели в руки кагану. Перед Кара Арсланом на медном подносе лежал целиком зажаренный ягненок. Кара Арслан длинным ножом делил мясо и давал каждому беку кусок зависимо от его места и положения. Кара Арслан и беки приступили к трапезе. Каган дал знак:

Привести пленника.

Привели Бейрека. Глаза у него запали, лицо осунулось, волосы смешались с бородой. И одет Бейрек диковинно: штаны - до колен, рукава рубашки - по локоть. Такова одежда пленника. Руки у Бейрека связаны. Смотрел Бейрек на чавкающих беков. Он уже несколько дней не ел, но высоко держал голову перед врагами.

Кара Арслан сказал Бейреку:

Это ты Бамсы Бейрек, который победил великана Тепегеза?

Знаешь ли ты, зачем мы тебя похитили? Желаем, чтобы ты жил с нами. Что ты видел в огузской стране? Жизнь в поле, в степи, с зимовья на эйлаг, с эйлага на зимовье, все время на коне. Что в этом хорошего, джигит? Да будет здесь твое пристанище. Оставайся, живи во дворце, спи на шелках-кумачах, ешь сладко, пей, развлекайся. Но есть у нас одно условие. Прежде ты должен с шеститысячным войском пойти на землю огузскую. Никто лучше тебя не знает путей-дорог по тем горам и долам. Разгроми племя огузов, возвращайся - сделаем тебя беком, дадим тебе земли, золото, девиц. Проводи жизнь в богатстве и наслаждениях. Согласен?

Бейрек помолчал, посмотрел на смачно жующих беков, потом тяжело, холодно вымолвил:

Деде Коркут говорил: если черного осла взнуздать, он конем не станет. Достойный сын чужим для своей земли не станет. Не буду я бесчестить свой род, свой корень. Не отрекусь я от своего племени. Пока у меня есть дом, не постучусь в чужую дверь. Раз я попал тебе, злодею, в руки, убей меня. Обнажи меч, отруби мне голову. Не боюсь ни меча твоего, ни кинжала.

Кара Арслан гневно выкрикнул:

Уведите его и бросьте в колодец! Пока не начнет просить-умолять, не выпускайте. Пусть там сгниет, пусть подохнет!

Бейрека увели, сбросили в глубокий мрачный колодец. Вход прикрыли мельничным жерновом. Через отверстие в каменном жернове давали ему кусок хлеба с ладонь величиной и глоток воды.

Однажды в дом Газана пришли Ялынджык и Дели Кочар, преклонили колена, склонили головы. Ялынджык сказал:

Да продлится жизнь державного хана! С того дня как исчез Бейрек, минул год. Ты пообещал, что Банучичек достанется тому, кто принесет весть о Бейреке. Весть принес я. И брат ее согласен. Теперь слово за тобой.

Газан обернулся к Дели Кочару. Дели Кочар знаком подтвердил слова Ялынджыка. Газан спросил у Дели Кочара:

А что говорит сама девушка?

Дели Кочар ответил:

Девушка и верит в смерть Бейрека, и не верит. Просит отсрочки. Говорит: я буду ждать его год; не придет через год - два буду ждать; не придет через два - три буду ждать. Если через три года не придет, пойду, за кого велите.

Газан молвил:

Да будет так. Год уже миновал. Еще год пройдет справите малую свадьбу. А еще год пройдет - и большую свадьбу справите.

У дороги, на земле, на камне, сидел сгорбленный, ослепший старик. Это был Бейбура. Послышался звон колокольчиков. Бейбура поднял голову. Устремил слепые очи неведомо куда.

Приходящий или уходящий? Кто ты, откуда, куда идешь? - спросил он.

Старый купец ответил:

Это мы, Бейбура, торговые люди. Уходим в далекое странствие. Ялынджык посылает нас за товарами. Он получил разрешение на свадьбу.

Бейбура молвил:

Купцы, судьба играет нами! Если вы перейдете высокие горы, если пройдете мимо именитых городов, если дойдете до дальних и дальних стран, спросите о моем сыне единственном. Может быть, где-то в местах недоступных кто-либо знает, жив он или мертв. Принеси мне весть, купец. Да будет твоей жертвой моя побелевшая голова, купец.

Старый купец отвечал:

Будь покоен, Бейбура, мы везде станем спрашивать о Бейреке. Найдем так найдем. Не найдем - бог дал, бог взял. Что поделаешь?

Купцы отправились в путь, звуки бубенцов удалялись. Бейбура, устремив слепые очи вослед каравану, шептал:

Свет моих ослепших глаз, сынок! Опора моего белого дома, сынок! Где ты, сынок?

В глубоком колодце крепости Бейбурд глаза Бейрека привыкли к темноте. Но что здесь можно было увидеть, кроме сырых стен? Бейрек сжался в комок, сидел не шевелясь. Погладил он ладонью камень стены и вдруг почувствовал, что камень - мокрый. Откуда-то сочилась вода. Бейрек раскачал камень, камень выпал, и вода полилась. Бейрек вытащил еще несколько камней, и открылся ход. А ход этот вел к подземной реке. Бейрек протиснулся в лаз, попал в реку, поплескался в воде, и вода отнесла его к другому лазу. Бейрек проник в него - и попал в огромный подвал. Здесь был склеп. Здесь стояли такие же могильные камни, как на наземных могилах. Здесь были похоронены родичи кагана.

Осматривая могилы, Бейрек услышал звук шагов, спрятался в углу. Вдруг видит - спускается супруга кагана Кара Арслана, Деспине-хатун. Подошла она к одной из могил, поднесла мясо, молоко, вино и все это положила у могилы. Обращаясь к могиле, молвила Деспине-хатун:

Дедушка, родной, сегодня я принесла тебе подрумяненный кусок жертвенного барашка. Ведь ночью, во сне, ты у меня мясо молочного барашка просил. Принесла и семилетнего вина. Что тебе захочется - во сне ночью мне скажешь, я принесу. Да не останется у тебя неисполненного желания!

Деспине-хатун наклонилась, поцеловала могилу и медленно удалилась. Бейрек вышел из укрытия. Вначале он удивленно огляделся, потом, поняв все, рассмеялся. Понял Бейрек, что здешние люди верят, будто мертвые едят, пьют вино. Долго смеялся Бейрек, устал, с аппетитом поел дедовы кушанья, выпил вина, лег, поспал, потом, заслышав шум, осторожно, через лаз, вернулся в свой колодец. Сверху ему спустили кусок хлеба и глоток воды.

Наутро, в то же время, тем же путем Бейрек пробрался в склеп, притаился. Вскоре Деспине-хатун принесла воду и вино. Видит, на могиле остались только кости и пустой кувшин, обрадовалась.

Дедушка, родной, как хорошо поел! - молвила она. - Молодец! Как это ты умудрился? Кажется, тебе понравились блюда, которые я готовлю своими руками. Теперь я всегда сама буду готовить. Видно, не по вкусу тебе, как готовит служанка. Ешь, пей на здоровье!

И Деспине-хатун поднялась из-под земли наверх.

Бейрек с аппетитом ел.

Однажды Деспине-хатун принесла крепчайшего вина. Бейрек выпил, охмелел, улегся прямо близ могилы, а когда открыл глаза, увидел стоящую у него в головах Деспине-хатун. Женщина в ужасе не могла глаз отвести от его лица, Бейрек увидел, что сердце у нее сейчас разорвется от страха, и торопливо сказал:

Не бойся, ханум, я не мертвец и не вурдалак-кровосос, я живой человек, пленник твоего мужа, кагана, Бамсы Бейрек.

Деспине-хатун увидела рассыпанные вокруг куриные косточки, пустой кувшин и все поняла.

Это ты ешь долю моего деда? - спросила она. Бейрек ответил:

Да, ханум, ем.

Деспине-хатун сказала с досадой:

И давно?

С тех пор, как ты сама начала готовить ему.

У женщины был такой несчастный вид, что Бейреку стало жаль ее.

Ханум, - сказал он, - твой дед сам отдает мне свое угощение. Говорит: «Я стар, зубов нет у меня, и вина не пью». Но мед и каймак я ему оставляю.

Деспине-хатун немного приободрилась.

Все-таки совесть у тебя есть, - сказала она. - Не лишаешь старика последних крох. Скажи по правде, где лучше - здесь или на земле?

Бейрек молвил:

Ну что ж, здесь тоже неплохо! - и указал на могилы. - Мертвецы хорошо мне служат. Одни стирают мне, другие купают меня, третьи возят на себе.

Говорил Бейрек, а Деспине-хатун могилы оглядывала.

Как! Моя тетя стирает тебе, а дядя купает тебя? - воскликнула она. А возит тебя, парень, на спине своей не моя ли старая бабушка?

Бейрек молвил:

А как же? Из ваших мертвецов нет ее резвее. Я частенько на ней езжу.

Деспине-хатун стала бить себя по голове.

Вай, лопни твои глаза! - запричитала она. - Нет от вас, огузов, покоя ни живым на земле, ни мертвым под землей!

И Деспине-хатун побежала к кагану.

Помилуй, великий каган! - кричала она. - Вытащи этого огуза из колодца. Он сломает хребет моей бабушке! Оказывается, под землей он на ней ездит! И остальных наших мертвецов заставляет служить себе. Все, что я приносила деду, он отнимал и ел сам. С ним не сладит никто из наших - ни живой, ни мертвый. Ради бога, вытащи его!

Бейрек в своем колодце сидел. И вот тюремщик опустил лестницу и позвал Бейрека:

От кагана пришло повеление, чтобы ты вышел на землю.

И Бейрека бросили в темницу на земле. Узенькое оконце было зарешечено железными прутьями.

По ночам Бейрек сквозь эту железную решетку смотрел на звездное небо.

И еще одна пара глаз глядела на звезды. Глаза, полные слез. Тоскующие глаза Банучичек. Далеко от Бейрека Банучичек! За высокими горами, за бурными реками лежала она в своем шатре на эйлаге Гыз-Беновша. Искала в небе звезду Бейрека.

На краю земли огузской и Бейбура устремлял слепые очи в звездное небо…

В лунном свете извилистыми путями шел караван. Купеческий караван. Понемногу светало, различалось темное и светлое…

Бейрек не смыкал ресниц. Едва рассвело, он из узкого своего оконца увидел страшное: далеко, на шпиле высокой башни, торчал человечий череп. Ухватившись за прутья, Бейрек подтянулся, глянул вниз и увидел большую площадь. С четырех сторон ее высились башни, усаженные человечьими черепами.

Бейрек окликнул тюремщика:

Эй, послушай, чьи это головы? Каких несчастных? И почему они там торчат?

Тюремщик молвил:

У кагана Кара Арслана есть красавица-дочь, называют ее Сельджан-хатун - желтое платье. Джигиты со всего света влюблены в нее, сваты толкутся у ворот. А у кагана есть лев, есть черный бык и черный верблюд есть, да какие! Каждый - настоящее чудище. И каган поставил условие: кто сватается к девушке, должен этих чудищ побороть. Если джигит их одолеет - возьмет в жены Сельджан, если его одолеют - голову с плеч. И вот пока еще ни одного из трех чудищ никто не осилил. И те тридцать два черепа, что торчат на башнях, были головами тридцати двух джигитов. Ни один льва и верблюда даже не увидел: в первой же схватке нашли смерть на бычьих рогах.

Бейрек отвечал:

Да разве справедливо, чтобы молодые джигиты погибали на бычьих рогах? И из-за чего? Из-за девчонки! Пойди скажи кагану: пусть выпустит меня на площадь, я перебью чудовищ и избавлю добрых воинов от бесславной смерти.

Известили кагана. Забили барабаны, затрубили трубы. Беки правой руки, беки левой руки, вельможи, эмиры и все высокородные вышли на площадь. В отведенной ей беседке сидела дочь кагана Седьджан-хатун - желтое платье. Ее окружали семь миловидных девиц.

Привели на площадь Бейрека.

Каган сказал:

Разденьте-ка этого храбреца, оставьте его, в чем мать родила!

Бейрек разделся, намотал на бедра тонкую холстину. Девушка смотрела из беседки. Как увидела она Бейрека, влюбилась в джигита и сказала своим девушкам:

Вразумил бы господь моего отца, выдал бы он меня за этого джигита! Ну не жалко ли, чтобы такой парень погиб от этаких зверюг?

Вывели на цепях быка на площадь. Двигался он ползком, и рога его вспарывали мраморные плиты, словно сыр.

Поглядел направо Бейрек, поглядел налево и сказал:

Сельджан-хатун - желтое платье из беседки взирает. На кого падает ее взор, того огонь любви пробирает. Во имя любви к Деве в желтом платье - а ну!

И, выкрикнув: «А ну!», Бейрек кинулся на быка. Быка спустили с цепи. Он наставил на Бейрека рога свои, словно алмазные копья, и ринулся в бой.

Бейрек так стукнул быка кулаком по лбу, что тот присел, потом упер кулак ему в лоб и, толкая, заставил пятиться до края площади. Долго они боролись. Ни бык не мог одолеть, ни Бейрек. У быка морда пеной покрылась. Бейрек быстро отскочил в сторону. Бык упал вперед, на свои рога. Бейрек схватил его за хвост, поднял, три раза крутнул и бросил наземь. У быка все кости переломались и в крошево превратились. Бейрек сдавил шею быка, задушил его, достал нож, отрезал голову, понес и бросил перед каганом.

Седьджан-хатун от радости вскочила с места.

Глаза мои выбрали этого джигита, сердце мое пожелало его, - сказала она.

Каган молвил:

Властелин зверей - лев. Поиграй-ка с ним!

Привели льва. Лев был такой страшный, что все кони, сколько их было на площади, помочились кровью. Сельджан-хатун сказала девушкам:

Бедняга избавился от быка, но как он справится со львом?

Бейрек сказал:

Неужто отступлю я перед каким-то львенком? Во имя любви к Деве в желтом платье - а ну!

Лев пошел прямо на него. Бейрек сорвал бурку с одного из охранников, обмотал ею руку, шлепнул льва по лапам, а потом так стукнул его кулаком по лбу, что тот заметался. Бейрек перебил ему хребет и кинул труп его перед каганом.

Сельджан-хатун сказала девушкам:

Ей-богу, этого джигита выбрали глаза мои, пожелало сердце мое!

Каган молвил:

Предводитель зверей - верблюд. Поиграй-ка с ним! Привели верблюда.

Бейрек покрутился, верблюд облапил его. Бейрек покрутился - вырвался. Но он уже дважды боролся, сильно устал и стал как пьяный. Шестеро палачей окружили Бейрека, подняв обнаженные мечи.

Верблюд снова схватил Бейрека, дотащил его до беседки Сельджан-хатун. Бейрек упал и, глядя снизу вверх, увидел, что Сельджан-хатун делает ему знаки.

Наклонилась Сельджан и шепнула Бейреку:

Джигит, ты что, не знаешь, какой у верблюда нос чувствительный?

Бейрек собрал последние силы, схватил верблюда за нос. Верблюд замычал, не устоял на ногах, упал. Бейрек наступил на него, проколол ему горло в двух местах, вырезал из кожи его два пояса и кинул их перед каганом.

Каган молвил:

Отдаю дочь за этого джигита!

Бейрек отвечал:

Не нужна мне твоя дочь. Я хотел избавить добрых воинов от твоих страшилищ, а на родине у меня есть невеста, которую я полюбил с первого взгляда.

Очень озлился каган на дерзкие слова.

Схватите неблагодарного, бросьте его обратно в застенок, - молвил он.

Ночью Бейрек лежал, уткнувшись в угол. Вдруг дверь темницы осторожно отворилась. Вошел человек в воинских доспехах. Повесил меч на стену, стал снимать одежды одну за другой. Это была Сельджан-хатун.

Разделась Сельджан и легла рядом с Бейреком. Вскочил Бейрек, схватил меч Сельджан, вынул его из ножен, положил меж собой и девушкой.

Сельджан молвила:

Убери меч, джигит! Возьми меня, будь моим! Обнимемся!

Бейрек отвечал:

Нет, дочь кагана. Тяжко мне. Два года я в плену. Тоскую по отцу, по матери, по милым друзьям, по ясноокой возлюбленной моей.

Сельджан молвила:

Джигит, они далеко, я близко. Они давно забыли тебя, и невеста твоя давно замужем. Возьми меня, обнимемся, прижмемся друг к другу.

Бейрек отвечал:

Пусть я разверзнусь, как земля, рассеюсь, как песок, буду разрублен своим же мечом, пронзен своей же стрелой! Пусть не будет у меня сына, а будет - пусть десяти дней не проживет, если я, не повидавшись с отцом, с матерью, с возлюбленной, возлягу с тобой на этом ложе.

Сельджан-хатун встала и начала одеваться.

Хорошо, я уйду, - сказала она. - Но знай, что ты навеки пленник этой крепости. Никогда ты не увидишь ни отца, ни матери, ни возлюбленной. Они далеко, я близко! Каждую ночь я буду приходить к тебе.

А я каждую ночь буду класть меч между нами.

Ну что ж, посмотрим, кто кого переупрямит. В конце концов однажды ночью ты оставишь меч в ножнах.

Деде Коркут играет на кобзе, приговаривает:

Купцы - в пути, взоры Банучичек - в дороге, Бейрек - в плену. О ком же нам рассказать? О сыне Газана - Турале…

По зеленому склону горы Газылык рассыпались ярко-красные маки. Шестнадцатилетний Турал рвал цветы на маковом поле. Был Турал ясноокий юноша, словно месяц на четырнадцатую ночь. Собрал Турал букет, спустился с горы на равнину, пошел к роднику, бьющему в ивняке.

У родника, среди ив, собирались девушки, невесты. Обвязывали девушки ниткой большой палец, перепрыгивали источник, обрезали нитку и кидали ее в воду. Так выражали они сокровенное желание - поскорее выйти замуж. Младшая сестра Бейрека, Гюнель, тоже была у родника. Но она грустно стояла в стороне, ждала очереди, чтобы наполнить кувшин. Подошла к ней Фатьма Брюхатая.

Гюнель, - молвила она, - как матушка твоя?

Гюнель отвечала:

Как ей быть? Плачет, стенает, совсем глаза выплакала.

Фатьма вздохнула:

Значит, судьба. Видно, Бейреку на роду так написано, - сказала она. - А знаешь, нынче осенью кончается срок помолвки у Банучичек. Брат выдает ее за Ялынджыка.

Гюнель промолчала, глаза ее наполнились слезами. Отвернулась она и горько заплакала. Фатьма поняла, что растравила болящую рану, и заговорила о другом.

Взгляни-ка, Гюнель, - сказала она. - Сюда идет сын Газан-хана Турал.

Гюнель вздрогнула, обернулась, посмотрела. Фатьма, хитро улыбаясь, молвила:

В иной час его сюда и не заманишь. А как ты здесь, он непременно бродит вокруг. Э, девушка, ты что покраснела? Или причина есть? Скажи всю правду, я на таких вещах поседела. Что стесняешься? Каждой девушке нужен парень. Ну, а уж этот - такой молодец, такой красавчик, да еще ханский сын. Правда, не в отца пошел, не такой широкоплечий богатырь, и застенчив, как девушка, и слишком уж молод. Совсем еще мальчишка, что он понимает?

Гюнель, наполняя водой кувшин, то и дело поглядывала в ту сторону, где стоял Турал. А Фатьма Брюхатая так и сыпала:

Пошла бы навстречу, не заставляй беднягу столько ждать!

Гюнель направилась к дому. Турал приблизился к ней.

Здравствуй, Гюнель, - молвил он и протянул ей букет маков.

Гюнель отвечала:

Какие красивые маки!

Турал молвил:

На северном склоне горы Газылык их полным-полно. Гора нынче красная-красная, взгляни туда.

Гюнель обернулась, поглядела, но, обращаясь лицом к горе, так закрылась чадрой, что виднелись только глаза. Турал молвил:

Гюнель, почему ты, глядя на гору, всегда закрываешь лицо чадрой?

Гюнель улыбнулась:

Этому меня матушка научила, - отвечала она. - А ей это бабушка наказала. Говорят, пик Газылыкский для нас, огузянок, словно свекор. Перед ним мы должны закрывать лицо.

Турал тоже улыбнулся. Потом они немного помолчали. Лоб Турала покрылся каплями пота. В сердце у него было много слов, хотел он их высказать, но не умел. Они уже почти дошли до дома. Наконец Турал сказал;

Гюнель, я хочу тебе слово молвить. Я хочу, чтобы эти высокие горы были для тебя эйлагом. Холодные родники были для тебя питьем. Мой белый шатер был для тебя тенью. Гюнель, я люблю тебя. Теперь говори ты.

Гюнель сказала:

Ах, Турал! Чем назовут меня дурной сестрой, лучше пусть назовут старой девой; чем «бесстыжая», пусть лучше скажут «несчастная». Какое для меня замужество? Я и мои сестры поклялись: пока своими глазами не увидим Бейрека живым или мертвым, если полюбим джигита, выйдем замуж, пусть нас ужалит желтая змея. Если станем резвиться на высоких горах, пусть там могила наша будет. Если разоденемся в шелк и кумач, пусть они нам на саван пойдут. Если сядем под белым паланкином, пусть наши трупы осенит.

Они пришли. Гюнель вернула маки Туралу.

Не гневайся, Турал, - сказала она. - Маки очень красивы, но как я войду с ними в наш скорбный дом, как посмотрю в глаза родителям…

Гюнель повернулась и ушла. Турал грустно смотрел ей вслед. Из дома слышался тихий плач.

В стороне, на камне, сидел Бейбура, его слепые очи не отрывались от дороги.

В доме Газан-хана рядами сидели джигиты, ели и пили. Газан с гордостью оглядывал их. Посмотрит направо - улыбнется, взглянет налево - порадуется.

А где сын мой Турал? - спросил он.

Алп Ар уз сказал:

Нынче видели его на склоне горы Газылык: цветочки рвал!

Газан нахмурился:

Господь дал мне не сына, а дочь в облике мужа, - молвил он.

И тут вошел Турал с букетом маков. Увидев его, Газан еще пуще насупился. Это ни от кого не укрылось, и, заметив это, Турал растерялся. Он молвил:

Отец мой, повелитель, ты сидел такой веселый, а увидел меня нахмурился. В чем причина, скажи мне, да будет моя голова твоей жертвой, отец!

Газан отвечал:

Мой послушный сын! Посмотрел я направо - увидел брата моего Карабудага. Он сносил головы, проливал кровь, заслужил имя. Налево посмотрел - увидел дядю моего Алп Аруза. Он сносил головы, лил кровь, завоевал имя. Прямо посмотрел - тебя увидел. Ты уже шестнадцать лет отсчитал - ни голов не сносил, ни крови не пролил. Каждый из сидящих здесь завоевал право на свое место мечом, стрелою.

Ты же заходишь ко мне когда пожелаешь, расталкиваешь джигитов, садишься где захочешь, а какую доблесть ты выказал?

Турал молвил:

Отец, я не понимаю тебя. Сносить головы, проливать кровь - доблесть ли это? Или жестокость?

Да не о том речь, сын мой! Ты доселе не проявил себя как джигит. Не охотился, птиц не ловил, тетиву не натягивал, стрелу не пускал. Вот, полюбуйся, в руке у тебя не меч, а цветы. А что как я завтра умру? Ведь не отдадут тебе ханского венца. Чувствую это, думаю о конце - и горюю!

Турал молвил:

Полно, сын ли учится доблести у отца или отец у сына? Ты хоть раз брал меня на охоту, учил натягивать тетиву, пускать стрелу, управляться с мечом?

Газан ударил ладонью о ладонь, расхохотался:

Джигиты, а ведь парень верно подметил, в точку попал. Верно, что мы отлеживаем бока, встаем - спина не разгибается. Возьму этого парня на охоту. Птиц наловим, лосей, оленей постреляем. А вернемся - и вместе станем есть, пить и веселиться!

Карабудаг сказал:

Мудрая мысль, господин мой Газан!

Аман сказал:

Верное решение, хан Газан!

Алп Аруз сказал:

Правильно, Газан, но в девяти туманах отсюда стоит войско Кыпчак Мелика. Ты уходишь, а кому поручаешь свою землю?

Газан отвечал:

Хватит ли у Кыпчак Мелика смелости напасть на мою землю? В небе высоком стану черным облаком и прольюсь на врага, белой молнией стану и ударю в него, вспыхну огнем и сожгу его, как камыш, - девятерых по одиночке пересчитаю.

Алп Аруз молвил:

Тебе лучше знать!

Газан отвечал:

Я отведу этого парнишку туда, где сам сражался, преломлял копье, обнажал меч. Это ему еще понадобится!

…Газан и сын его Турал вооружились, сели на коней. Бурла-хатун вышла из своего шатра. «Первая охота моего мальчика!» - сказала она. Благословила его, выплеснула вслед коню ковш воды.

Вслед Газану и Туралу смотрела еще одна пара глаз - враждебно, злобно, с ненавистью: глаза Алп Аруза.

Газан с Туралом скрылись, и Алп Аруз сказал джигитам:

Не подобает нам, джигиты, без Газана сидеть, есть и пить в его доме. Он уехал - давайте и мы разъедемся по своим землям. А когда Газан с сыном будут возвращаться с охоты, выедем им навстречу.

Джигиты это одобрили.

В развалинах Алп Аруз говорил всаднику под черным башлыком:

Коню приделай птичьи крылья. Путь семидневный проскочи в семь мгновений ока. Отнеси весть Кыпчак Мелику. Газан с сыном сейчас на охоте в Сурмелй, в Дарашаме. Отправились вдвоем. Скажи, такого случая больше не будет.

Всадник под черным башлыком понесся как ветер.

Газан с Туралом славно поохотились. Разбили привал на опушке леса, у источника. Разожгли костер, приготовили шашлык.

Ели Газан с Туралом шашлык, пили семилетнее вино. Крепкое вино ударило Газану в голову, свалил его сон, малая смерть. Когда огузские джигиты засыпали, спали они по семь суток, и поэтому сон их называли малой смертью. И вот Газан сказал:

Сын, глаза мои смыкаются. Я немного посплю, а ты меня постереги!

Заснул Газан, от храпа его сотрясались горы. Турал охранял отца. Вдруг ловчий сокол взлетел с его руки в небо, сел на дерево в чаще леса. А было так, что Кыпчак Мелик устроил в этом месте западню. Согнал сюда летящих гусей и куропаток, бегущих оленей и зайцев. Юнец, что он знает? «Пока отец встанет, наловлю птиц. Отец проснется - увидит, обрадуется», - сказал он себе, сел на коня и направился в лес. Только въехал, как с четырех сторон накинули на него сеть, шестьдесят вооруженных воинов связали ему руки-ноги, заткнули рот. На шею его, на лодыжки надели тяжелые цепи. Били его, пока из белого тела не хлынула красная кровь. Со связанными руками и опутанной шеей повели впереди себя. Турал стал пленником.

Враги в черной одежде, окованные голубым железом, набрели на спящего Газана. Крепко спал Газан, храп его поднимался до небес. Шестьдесят человек накинулись на Газана, крепко скрутили ему руки-ноги, положили Газана в арбу, привязали веревкой. Газан не только не проснулся, он и не пошевелился, храпеть не перестал. Арба двинулась в путь.

На земле Газана никто ничего не знал. Одна из девушек, увидев вдалеке клубы пыли, молвила Бурле-хатун:

Стадо оленье проходит, смотри, какую пыль подняло!

Бурла-хатун взглянула в ту сторону и отвечала:

Если б это были олени, клубилось бы одно-два облачка. Знайте, это враги!

Пыль засверкала, как солнце, заколыхалась, как море, потемнела, как лес. Шесть тысяч вражеских всадников с собачьими стременами, в войлочных шапках, с черными сердцами, с ястребиными ликами, с нечестивыми словами напали на землю Газана.

Они растоптали белые дома Газана, его шатры и пологи. Заставили кричать девушек, похожих на лебедей. Вскочили на его быстрых, как соколы, коней. Угнали ряды его красных верблюдов. Разграбили его богатую казну, его обильное добро. Статная Бурла-хатун и с ней сорок стройных дев были уведены в плен.

Кыпчак Мелик сказал:

Перебили мы Газану хребет.

Один из всадников Кыпчак Мелика сказал:

Еще одно горе осталось причинить Газану.

У огузов в Железных воротах, в Дербенте, есть десять тысяч баранов. Если бы мы увели и тех баранов, причинили б Газану последнее горе.

Кыпчак Мелик сказал:

Пусть шестьсот всадников пойдут и уведут баранов.

Шестьсот всадников направились к Железным воротам, к Дербенту.

Турал со связанными руками шел впереди коней… Статная Бурла-хатун и с ней сорок стройных дев шли в плен…

Газан храпел в арбе…

Гараджа Чабан сидел на скале, на одной из вершин Высокой горы. Вдруг увидел он вдалеке клубы пыли.

Туча пыли разрасталась, обволакивала все вокруг и час от часу приближалась. Словно веяли черные ветры самума и, крутясь, приближались к Высокой горе. Гараджа Чабан пришел к отцу своему Бекилу. Ветхий, днями Бекил лежал на постели.

Гараджа Чабан сказал:

Отец, взгляни-ка, что это - черное, накатывающееся, как море, светящееся, как огонь, сверкающее, как звезда? Что это? Объясни мне, отец, да будет твоей жертвой моя чернокудрая голова.

Бекил приподнялся на локте, посмотрел вдаль, увидел, что идет враг.

Подойди ко мне, лев, сын мой, - сказал он. - Как верно, что море вскипает у берега, так верно, что это враг, сын мой.

А кто это - враг, отец?

Ах, мой сын, ах, сынок! Враг - это Кыпчак Мелик. У него есть такие стрелы, что из трех ни одна не промажет. У него есть такие палачи, что, не охнув, срубают сто голов. У него есть такой повар, что готовит жаркое из человечьего мяса. В худую минуту подстерег нас враг. Мощь спины моей ослабела. Враг узнал, что я отделился от огузских джигитов, узнал, что я одряхлел, узнал, что ты еще не закален в битвах, и пошел на нас. Сын мой, встань, разожги на вершине два костра, извести обо всем огузских джигитов. А сам беги к Газан-хану, поцелуй ему руку, скажи - отец твой согнулся, захирел. Скажи, пусть Газан-хан соберет джигитов и поспешит нам на помощь. Не то враг растопчет нашу землю, уведет наши стада, оставит людям голод.

Гараджа Чабан отвечал:

Что ты говоришь, отец? Надрываешь мое сердце и душу! Не буду я молить о помощи. Не стану целовать руку Газану. К чему это? Силу свою, мощь свою берег я для такого дня, и вот этот день настал. Мускулы на руках копил я для такого дня, и вот этот день пришел. Имя мое честное хранил я для такого дня, и вот этот день грянул.

Бекил прослезился.

Да умру я за твои уста, сын мой, - молвил он, - да умру я за твой язык, сынок. Дай бог силы твоим рукам!

Гараджа Чабан закрыл ворота кошары, насыпал три холма из камней, взял в руку пращу с пестрой рукояткой.

И вдруг появились шестьсот вражеских всадников. Они сказали:

Эй, пастух! Мы потоптали земли, мы сокрушили жилища Газан-хана. Его богатую сокровищницу мы увозим, она наша. Статную Бурлу-хатун и с ней сорок стройных дев мы уводим, они наши. Слушай, пастух, подойди сюда, опусти голову, прижми руку к груди, покорись нам. Собери всех баранов огузского племени и приведи их. Мы тебя не убьем: отведем тебя к Кыпчак Мелику, он даст тебе бекство, сделает тебя амирахуром - главой пастухов.

Гараджа Чабан закричал с вершины горы:

Не говори пустых речей, собака! Я ни к кому на поклон не пойду! Раз уж ты здесь, увидишь! Что ты хвалишься своим пегим конем? Ему не сравниться с моей козой-пеструшкой. Что ты хвалишься своим копьем в шестьдесят тутамов? Ему не сравниться с моей кизиловой дубиной. Что ты хвалишься своим мечом? Ему не сравниться с моей кривоносой палкой. Подойди-ка сюда, узнай, каков мой удар, и ступай прочь!

Услыхав эти слова, враги хлестнули коней, выпустили стрелы.

Гараджа Чабан заложил большой камень в пращу и метнул его. Бросая один камень, он сокрушал двоих или троих. Два камня - троих или четверых. Неприятель затоптался на месте.

Кончились камни у пастуха, и он закладывал в пращу баранов, коз, сокрушая сразу четверых или пятерых. Мир земной стал для врага тесен. Еще и вечер наступил. Тьма - глаз выколи. За это время Гараджа Чабан настругал стрел, обмотал их концы тряпками, поджег - и во мраке ночи ливнем посыпал на головы врагов.

Враги стали совещаться:

Этот пастух всех нас перебьет. Будь он проклят вместе со своими баранами! Бежим, пропади все пропадом!

И побежали.

Но Гараджа Чабан тоже был ранен. Ударил он по огниву, развел огонь, опалил на нем клок бурки, приложил к ране, явился к отцу. Видит - отец умирает. Оказывается, шальная стрела попала в Бекила. Собрав последние силы, Бекил заговорил:

Сын мой, ты вершина моей Высокой горы! Да пойдут тебе впрок материнское молоко, отцовский хлеб! Ты выказал доблесть и мужество. Но услышь меня и никогда не забывай моего последнего наказа. Как бы ты ни был силен, знай, что из одной ладони хлопка не получится. Можно обидеться на Газана, но от народа отворачиваться нельзя. Сила народа - сила вешних вод. Я, поняв это, умираю. Ты пойми это - и живи. Завещаю тебе свои костры. И в хорошие дни, и в плохие дни разжигай костры, шли вести огузам, дели с ними радость и горе.

Последний вздох вылетел из груди Бекила. Гараджа Чабан закрыл ему глаза и зарыдал. Вопли его устремились в горы, отозвались эхом. Гараджа Чабан причитал:

Газан, Газан, ай Газан! Где ты, ай Газан? Жив ли ты, мертв ли ты, знаешь ли ты обо всем об этом?

На подъеме, на извилистой тропе, у арбы отскочило колесо. Арба накренилась, колеса заскрипели, остановились. Газан встрепенулся, открыл глаза, хотел потянуться, видит - руки-ноги связаны. Он расхохотался.

Один из всадников спросил:

Чего ты смеешься?

Газан еще громче рассмеялся и ответил:

Ей-богу, только что я видел хороший сон. Вижу, что я грудной малыш и лежу в зыбке. Оказывается, эта арба показалась мне зыбкой. А вас я принял за румяных ласковых кормилиц.

Всадник молвил:

Хорошую спальню ты себе нашел. По пути в могилу стоит ли спать, глупец?

Газан спросил:

А вы кто такие?

Мы воины Кыпчак Мелика.

Вон оно что! Значит, вы меня спящим захватили?

Любая беда нападает на огузских джигитов во сне. Если б я не проснулся, проспал бы семь дней и семь ночей. Ну да ладно, а куда вы меня везете?

Голову твою везем в дар Кыпчак Мелику.

Газан-хан задумался, потом огляделся:

Хорошо, ведь со мной был сын, с ним-то что сталось?

Всадники не ответили, переглянулись с усмешкой. И тут шутливо настроенный Газан вдруг рассвирепел:

Поганые, что вы сделали с моим сыном? - крикнул он. - Да я вас всех сейчас перебью!

Всадники посмотрели на связанные руки и ноги Газана и, увидев, что слова его расходятся с делом, рассмеялись. Газан еще грознее молвил:

Если с головы моего сына упадет хоть волосок, я вас уничтожу!

Один из всадников отвечал:

Ты о своей голове позаботься, Газан. Кыпчак Мелик повесит твою голову рядом с головой твоего сына.

Что? - Газан издал устрашающий рык, во мгновение ока, напрягшись, разорвал путы, во мгновение ока скинул с коня одного из всадников, выхватил его меч, вскочил на его коня, накинулся на остальных.

Всадники растерялись.

Газан уложил двоих, выхватил палицу, подскочил к четвертому, схватил его за грудки:

Где мой сын? - крикнул он. - Скажи, не то я оторву тебе голову, как птице.

Побледневший всадник дрожащими губами выговорил:

О Газан, да буду я твоей жертвой, не убивай меня, твой сын жив-здоров.

А где он? - И говоря это, Газан накинулся на другого всадника. Этот не растерялся и быстро соврал:

О хан, у сына твоего - птичье сердце. Увидев нас, он испугался, удрал к своей матери.

И тут же остальные загомонили:

Да, едва завидев нас, он так помчался, что и след простыл.

Газан поверил в это.

Горе! - сказал он. - Господь дал мне дурного сына! Пойду оторву его от матери, разрублю на шесть кусков и раскидаю по шести дорогам. Чтобы никто никогда не бросал товарища в беде!

Газан-хан хлестнул плеткой коня и, удаляясь, прокричал всадникам:

А с Кыпчак Меликом я еще посчитаюсь!

Пришпорил Газан коня, перемахнул через ущелья, через горы, доскакал до своей земли.

Видит, жилище его разрушено, шатры разодраны, очаги погашены, деревья обуглены, земля пошла комьями, луга истоптаны конскими копытами.

Черные прищуренные глаза Газана кровавыми слезами наполнились, грудь сжалась, сердце застучало, он сказал:

Откуда к тебе явился враг, мое прекрасное жилище? Где сидела моя престарелая мать, осталась подстилка; где пасли коней мои джигиты, осталась пустошь; где стояла жаркая кухня, осталась зола. О моя поруганная земля, о мое прекрасное жилище!

В развалинах бродила черная собака. Увидев Газана, она подбежала к нему. Газан сказал:

С наступлением темного вечера ты громко лаешь. Когда проливается вкусный айран, ты громко чавкаешь. Моя черная собака, может быть, ты знаешь, что сталось с моей землей?

Как могла собака подать ему весть? Она бросилась под ноги коню Газана, заюлила. Газан погладил ее, оттолкнул. Собака убежала прочь. Газан тоже поскакал по дороге, подъехал к подножию Высокой горы, позвал Гараджа Чабана:

Эй, пастух! - крикнул он. - Видел ли ты, пастух, как пало мое жилище, скажи мне?

Пастух отвечал:

Умер ли ты, сгинул ли ты, Газан? Где ты гулял? Не вчера - третьего дня пало твое жилище. Твоя престарелая мать, статная Бурла-хатун и с ней сорок стройных дев прошли здесь плененными.

Услышав такие слова, Газан испустил тяжкий вздох, ум в его голове помутился, мир перед глазами его покрылся мраком.

Он молвил:

Да иссохнут твои уста, пастух! Да сгниет твой язык, пастух!

Пастух отвечал:

За что ты меня проклинаешь, Газан? На меня ринулись шесть сотен. Триста я убил, трижды меня ранили, белобородого моего отца убили! Я один остался, но не отдал врагам ни единого барана, в том ли моя вина? Дай мне своего каурого коня, дай мне свой пестрый щит, дай мне свой черный меч, я пойду на врага. Если умру - умру за отца, жив останусь - отомщу за него и твоих домашних освобожу.

Газан молвил:

Не мели языком, пастух! Что со мной сталось, что ты будешь моих домашних выручать?

Газан хлестнул коня плетью и пустился вскачь.

Гараджа Чабан поглядел ему вслед - Газан удалялся по извилистой дороге, вздымая пыль. Пастух сам вскочил на коня, поскакал за Газаном. Газан его не видел.

Однако перевалив через хребет, Чабан вдруг остановился, вернулся, поднялся на вершину Высокой горы. Как завещал ему отец, собрал два костра, запалил огнивом. Костры разгорелись. Гараджа Чабан вновь поскакал за Газаном.

Кыпчак Мелик сидел под балдахином, ел-пил, развлекался с девицами. Внизу сидели его люди. Турала с вытянутыми руками, простертыми ногами положили у входа, накрыли епанчой. Каждый входивший и выходивший топтал его. Входящий топтал, выходящий топтал.

Турал, сжав зубы, терпел, ни стона не издавал, ни звука не испускал. Кыпчак Мелик, выпив вино до дна, бросил пиалой в Турала. Он совсем опьянел, глаза его стали красными, как чаши с кровью.

Кыпчак Мелик, обратившись к своим, сказал:

Знаете, что надо сделать Газану? Приведите сюда ко мне жену его Бурлу-хатун!

Услышав эти слова, Турал зашевелился. Один из охранников стегнул его кнутом по лицу, по глазам.

Бурла-хатун вместе с сорока стройными девами сидела в темнице. В слезах была Бурла-хатун:

Где ты, Газан, где ты, Турал? Неужто вы не знаете, что с нами сталось? Где вы?

Вошел стражник:

Эй, кто из вас жена Газан-бека?

Наступила тишина. Бурла-хатун тревожно взглядывала то на стражника, то на девушек. Одна из девушек сказала:

И в ту же минуту другая подхватила:

Со всех сторон звенел хор сорока девичьих голосов:

Стражник изумился. А девушки повторяли все звонче:

Я! Я! Я!…

Их крики заполнили темницу. Стражник заткнул уши и выскочил вон.

Кыпчак Мелик, сидя под балдахином, выслушал стражника и нехорошо рассмеялся.

Тогда мы вот что придумаем, - сказал он. - Подведите-ка сюда сына Газана.

Турала подняли с земли и поставили перед Кыпчак Меликом.

Кыпчак Мелик, устремив свои глаза без ресниц прямо в его ясные глаза, молвил:

Сын Газана Турал, слушай и запоминай! Я вздерну тебя на крюк, а потом, отделив кусок за куском твое белое мясо, прикажу приготовить черное жаркое. Жаркое поставлю перед сорока девами. Кто поест - не родня тебе, кто не тронет - та твоя мать. Приведу ее сюда, своей наложницей сделаю.

Турал заерзал, державшие его с четырех сторон еще сильнее стянули веревки, парень весь облился алой кровью. Кыпчак Мелик продолжал:

Но и оставить тебя в живых я могу. Брошу тебя в темницу, а ты уговори мать: пусть не скрывается, выйдет. Так и быть, не возьму ее в наложницы. Пусть разносит нам вино в наших золотых пиалах!

Турал сказал:

Хорошо, сажай меня в темницу.

Турала подвели к темнице, втолкнули в застенок. Бурла-хатун, увидев своего залитого кровью сына, хотела закричать, но Турал быстро отвернулся и, глядя на другую, сказал:

Смотри, мать, не выдай себя!

Бурла-хатун смешалась с девушками.

Турал начал говорить. Говоря, он обращался ко всем девушкам, и нельзя было разобрать, кому он говорит. Бурла-хатун и остальные сорок слушали его в слезах и смятении. Турал говорил:

Мама, мама, знаешь ли ты, что готовится? Враги наши говорят нехорошее. Посадите, говорят, Турала на кол, из его белого мяса сготовьте черное жаркое, отнесите еду сорока женщинам. Кто не станет есть, знайте: это Бурлахатун, и ведите ее сюда!

Бурла-хатун в ужасе закричала, но тут же закричали и остальные. Закричали, заплакали.

Турал, по-прежнему обращаясь к ним, продолжал:

Не плачь, мама! Я сказал тебе это, чтобы ты ненароком не выдала себя. Берегись, матушка! Не подходи ко мне, не плачь надо мной. Пусть режут меня. Если другие по куску съедят, ты два съешь, только б не уронила ты чести отца моего, Газана!

Бурла-хатун и сорок дев зарыдали, запричитали, стали царапать лица, разодрали щеки, изорвали свои черные волосы. Бурла-хатун заговорила:

Сынок, сынок! - сказала она, и тут же девушки повторили, стеная: Сынок, сынок!

Все сорок причитали над Туралом, каждая повторяла свое, и всякий раз люди Кыпчак Мелика считали ту, что говорила, Бурлой-хатун. И Бурла-хатун смогла поплакать среди общего плача.

Сорок женщин рыдали по Туралу, словно было у него сорок матерей. Сорок подхватывали причитания единственной. И все они ласкали Турала, и среди них - Бурла-хатун:

- Сынок, сынок, мой сынок,
Остов моего дома, опора моего жилища, сынок,
Цветок дочери моей - невесты, сынок,
Девять месяцев я тебя во чреве носила,
Через девять месяцев на свет породила,
С пеленок к груди своей прижимала,
С колыбели к солнцу на руках своих поднимала…

Турал сказал, обращаясь ко всем сорока:

Матушка моя! Что ты плачешь, что горюешь? Что терзаешь душу мою? Зачем напоминаешь мне минувшие дни? Ох, мама, мама! Разве от арабских коней не родится жеребенок? Разве от красных верблюдов не родится верблюжонок? Разве от белых баранов не родится ягненок? Будь здорова, мать моя, да будет здоров мой отец! И разве у вас не родится сын, подобный мне?

Женщины снова зарыдали.

Турал обратился к врагам:

Я в последний раз увидел лик матери моей, и в сердце у меня не осталось тоски. Теперь ведите меня, вешайте на крюк.

Они ничего не поняли.

А кто из них твоя мать? - спросили они.

Турал отвечал:

Газан скакал во весь опор.

Поодаль от него, в том же направлении скакал Гараджа Чабан.

На вершине Высокой горы пылали два костра. Где-то далеко-далеко, на вершине другой горы, тоже загорелись два костра: и туда достигла весть с Высокой горы.

Газан скакал…

Близ лагеря Кыпчак Мелика росло могучее ветвистое дерево. Палач перекинул веревку через толстый сук, стянул крепким узлом.

Другой палач подтащил связанного по рукам и ногам Турала к виселице.

Турал молвил:

Пока не замер мой последний вздох, принесите мою кобзу, я сыграю.

Кыпчак Мелик позволил, и принесли кобзу. Турал взял кобзу, поцеловал, приложил к глазам, прижал к груди, заиграл, запел:

- Жаль мне коня, ржущего, что остался с пустым седлом!
Жаль мне отца и мать, стонущих, приговаривая: «Сынок, сынок!»
Жаль мне Гюнель, плачущую о брате и о возлюбленном!
Жаль мне самого себя, от жизни не уставшего, молодечеством не утомленного!

Кыпчак Мелик на помосте своем расхохотался, люди его рассмеялись. Глядя из окна темницы, сорок женщин горько плакали.

Теперь уже на многих горах, далеко-далеко горели по два костра. Весть облетала народ.

Припадая к гриве каурого коня, мчался Газан - и вдруг натянул узду. Он достиг стойбища Кыпчак Мелика. Огляделся Газан, поправил снаряжение.

Оглядываясь вокруг, увидел Газан столб пыли на дороге. Пригляделся - и узнал догнавшего его всадника: это был Гараджа Чабан. Газан молвил:

Зачем ты здесь, пастух?

Чабан отвечал:

Я здесь, чтобы тебе опорой быть.

Газан молвил:

Пустое говоришь, пастух! Кто ты, чтобы опорой быть мне, Газан-хану? Хочешь, чтобы джигиты на свадьбе или на поминках говорили, что Газан сам не в силах спасти свой дом, что ему на помощь пришел пастух? Слезай с коня!

Пастух огорчился, но не хотел гневить Газан-хана, спешился.

Газан молвил:

Поди сюда, стань под дерево.

Метнул аркан и крепко привязал пастуха к толстому стволу.

Пастух сказал:

Зачем ты так, Газан?

Газан ответил:

Враг напал на мой дом, я и буду с ним биться. Сокрушу врага освобожу тебя. Погибну - оставайся и ты здесь, на корм птицам и червям! Может, поймешь, что, не испросив позволения, сражаться с чужим врагом постыдное дело у нас в народе.

… Палач надел петлю Туралу на шею. Турал вновь заиграл на кобзе:

- Дерево, дерево, большое дерево!
От тебя мосты через бурные реки, дерево!
От тебя корабли на синих морях, дерево!
Погляжу вверх - не видно твоей верхушки, дерево!
Погляжу вниз - не видно твоего корня, дерево!
Повесят меня - ты ли выдержишь тело мое, дерево!
Если выдержишь, поплатись за юность мою, дерево!

Кыпчак Мелик сделал знак, палач отнял у Турала кобзу, швырнул ее на землю, кобза разлетелась на куски. Палач дернул веревку - Турал повис в воздухе.

Глядящая из окна темницы Бурла-хатун закричала:

Сын мой, Турал!

Кыпчак Мелик и его люди поняли, кто из дев Бурла-хатун, перекинулись жадными взглядами.

И тут ветвь обломилась. Турал упал на землю. Он остался жив.

Кыпчак Мелик завопил:

Жена Газана Бурла-хатун - вон та высокая! Живо ко мне ее! - Потом указал палачу на Турала: - А ему руби голову мечом, не тяни дела!

Палач занес меч.

Вдруг в воздухе просвистела стрела и вонзилась в руку палача. Меч упал.

На вершине холма, сидя в седле, Газан второй раз натянул тетиву и уложил палача навеки.

Враги, обернувшись, увидели Газана, растерялись. Кто на коня садился, кто меч пристегивал, кто кольчугу натягивал.

Кыпчак Мелик засуетился на своем помосте. Подвели ему коня, он сел в седло.

Газан закричал:

Эй, Кыпчак Мелик! Подлый сын подлеца! Теперь я покажу тебе, чем кончается вероломство! Если ты мужчина, выходи на площадь, узнаешь, как сладка жизнь, будешь рвать кровью. Я один против вас. Если ты не выйдешь мне навстречу, пусть вся твоя орда знает, что ты не мужчина, а баба с птичьим сердцем. Повяжи на голову платок, сводник!

Люди Кыпчак Мелика смотрели на него не отрываясь: ждали ответа.

Кыпчак Мелик не ударил в грязь лицом, вооружился, снарядился, поскакал прямо на Газана.

Газан пустил стрелу - Кыпчак Мелик уклонился, стрела пролетела мимо. Кыпчак Мелик пустил стрелу - Газан отстранился, стрела пролетела мимо.

Начали они драться на палицах - ни один не мог одолеть. Перетягивали друг друга - ни один не мог одолеть. Привязанный к дереву Гараджа Чабан смотрел на битву.

Люди Кыпчак Мелика тоже смотрели, как сражается их предводитель. Вооруженные, снаряженные, стояли они наготове.

Теперь уже на всех высотах земли огузской пылали двойные костры. Узнав о несчастье, джигиты мчались со всех сторон, но еще очень далеко были они от поединка Газана и Кыпчак Мелика.

Газан одним ударом сбросил Кыпчак Мелика с коня, выхватил меч, кинулся на него.

Зашатался Кыпчак Мелик, чуть не упал, но в этот миг посланная из его лагеря стрела задела веко Газана, полилась кровь, залила глаз, и Газан перестал что-либо видеть. Тут Кыпчак Мелик ударил его палицей по голове, белое лицо Газана коснулось черной земли, изо рта, из носа хлынула кровь. Меч выпал из руки Газана.

Лежал Газан на земле. Со всех сторон к Газану сбегались враги. Кыпчак Мелик обнажил меч.

…Гараджа Чабан видел беду Газана, но он был привязан к дереву. Что мог он сделать? Напрягал все силы Гараджа Чабан, но не мог разорвать путы, однако толстое дерево пошатывалось. Наконец, когда люди Кыпчак Мелика бросились к лежащему на земле Газану, когда Кыпчак Мелик обнажил меч, Гараджа Чабан дернулся и вырвал дерево с корнями.

Бегущие к Газану люди запнулись, остановились, попятились: на них двигалось дерево - огромное, раскидистое.

Ветви и листья скрывали привязанного к стволу Гараджа Чабана, и казалось, будто движется само дерево.

А Кыпчак Мелик еще не видел его. Согласно обычаю своего племени, он перепрыгивал через тело поверженного врага с обнаженным мечом в руке, выкрикивал какую-то дикую песню.

Наконец Кыпчак Мелик закончил обряд. Он нацелил острие меча прямо в лоб Газану, но вдруг был отброшен в сторону ветвью дерева. Гараджа Чабан раскачивал дерево из стороны в сторону и бил им Кыпчак Мелика. Удивителен был этот поединок дерева с человеком! Кыпчак Мелик кое-как вскочил на коня и удрал.

Гараджа Чабан вместе с деревом остановился подле раненого Газана. Лежащий на солнцепеке Газан теперь очутился в тени ветвей. Гараджа Чабан вместе с деревом стоял, охраняя Газана. Легкий ветерок шевелил листья.

Люди Кыпчак Мелика, привязав к наконечникам стрел горящую паклю, стали осыпать дерево стрелами. Загорелись ветви, пламя понемногу продвигалось по стволу к Гараджа Чабану.

Дерево пастуха и хана с четырех сторон окружили всадники с копьями, с обнаженными мечами; кольцо их сужалось, сжималось. Гараджа Чабан раскачивал дерево и ударами ветвей сбрасывал врагов наземь по пяти, по десяти разом. Но он и сам уже занялся огнем.

И тут послышались конское ржание, крики воинов. Огузские джигиты доскакали.

Справа в толпу врезался Карабудаг, слева - Дондар. Зазвенели мечи, засвистели стрелы, засверкали копыта, засновали палицы-шестоперы.

Огузские джигиты глядели грозно, рубили сплеча. Враг был разгромлен. Как будто на узкой тропе выпал град. В ущелье и на холмах на трупы слетались ястребы.

Развязанный Гараджа Чабан направил своего коня прямо на Кыпчак Мелика. Он отломил ветвь от своего дерева, и когда Кыпчак Мелик въезжал через ворота внутрь лагеря, так хватил его ветвью по голове, что голова Кыпчак Мелика шлепнулась на землю, как мяч.

Бегущих огузские джигиты не преследовали. Просивших пощады не убивали. Они вошли в лагерь, изрубили мечом знамя и жезл врага, освободили из плена Турала и Бурлу-хатун вместе с ее сорока стройными девами. И направились к себе домой.

Хоть и с обвязанной головой, Газан сидел на коне очень прямо. Рядом с ним - сын его Турал. Газан молвил:

Сынок, Турал! Ты увидел, что в этом мире невозможяо не рубить головы, не проливать кровь. Теперь ты понял, как я был прав?

Турал ответил:

Нет, дорогой отец, теперь я понял, что в этом мире нет ничего хуже рубки голов и пролития крови!

Газан нахмурился, ничего не сказал, повернулся налево, к брату Карабудагу.

Карабудаг, - молвил он, - что-то не видать моего дяди Аруза.

Карабудаг ответил:

Мы известили его, но он сказал, что упал на охоте, сломал ногу и не может прийти…

Добрались до подножия Высокой горы. Газан сказал Гараджа Чабану:

Пастух, поднимись на вершину, погаси один костер, а другой пусть горит - костер веселья. Пусть джигиты соберутся на празднество, пусть придет Деде Коркут, споет нам, поведает о подвигах огузов.

Пастух повернул коня на вершину.

Один костер на вершине Высокой горы погас, второй остался. И на другой горе один из двух костров погас, второй остался, и на третьей, и на четвертой.

Теперь уже на каждой горе пылало по одному костру - праздничному костру.

Алп Аруз злобно глядел из своего жилища на эти костры. С усов его капала кровь.

У Газана был друг Гылбаш. Бывалый человек, он много видел на свете. Гылбаш прискакал к Алп Арузу.

Аруз, - сказал он, - праздничный костер горит, разве ты не видишь? Отчего ж ты не идешь к Газану на пир?

Алп Аруз, с трудом подавив злость, ответил:

Я как раз собирался.

Гылбаш сказал:

Понимаешь, наш праздник трауром обернулся. Только уничтожили мы Кыпчак Мелика, как напал на нас Шеклю Мелик. Разрушил жилище Газана, увел в плен его дочь-невесту, ранил мечом ослабевшего Газана, сбросил его с коня на землю. Газан при смерти, послал меня к тебе, сказал: пусть придет мой дядя Аруз, поможет мне.

У Аруза радостно заблестели глаза:

Так вот какие дела, Гылбаш! Когда в хорошие дни Газан выбирал себе приближенных, раздавал им богатство, не считал он Аруза дядей. Теперь же, в черный день, он просит о помощи? Пусть беда падет на его голову! Пусть попомнит дядю своего Аруза! Прежде был я Газану тайный враг, а с этого дня - открытый враг, и пусть он это знает! Алп Аруз простер руки к небу: Слава тебе господи, что воздал Газану за меня! От этой раны Газан не оправится!

И Аруз, довольный, забегал по своему шатру, потирая ладони. Гылбаш потихоньку вышел из шатра, вскочил на коня, поднял плеть и только тогда позвал Аруза.

Эй, Аруз, - молвил он, - старый глупец! Газан-хан здоров, бодр, весел. Никто на него не нападал, никто его не ранил. Триста шестьдесят всадников - бравых джигитов собрались у него, едят, пьют, веселятся. Меж едой и питьем вспомнили джигиты о тебе. Я сказал: съезжу-ка, узнаю, в чем дело. Я проверял, друг ты или недруг, и убедился, что ты Газану враг. Прощай!

Он стегнул коня и ускакал.

Аруз остался стоять, глядя ему вслед. С усов его капала кровь.

В крепости Бейбурд Бейрек по-прежнему томился в темнице. Каждую ночь Сельджан приходила к нему в одежде воина, вешала меч на стену, раздевалась. Каждую ночь Бейрек снимал меч со стены, вынимал из ножен, клал между собой и девушкой. Сколько ночей так прошло, сколько дней, сколько месяцев?

Может быть, в эту ночь небо было чернее, звезды тусклее, ветер заунывнее. И в эту ночь Сельджан пришла в одежде воина, разделась, повесила на стену меч. Но в эту ночь рука Бейрека не поднялась, чтобы снять его со стены.

Наступило утро. Сельджан уже не было. Но двери темницы были распахнуты. Бейрек встал, подошел к двери - и стражника не было. Бейрек вышел и оказался внутри крепости. Прогуливаясь, он подошел к белобашенной ограде, увидел крепостные ворота, приблизился к ним. Ворота гоже были открыты. Стражники отставили свои копья. Бейрек сначала удивился, потом медленно прошел через ворота, очутился по ту сторону ограды. Здесь был простор, здесь было поле, здесь он был свободен. Бейрек не верил в свое освобождение; он огляделся вокруг, потом, почувствовав устремленный на него взгляд, поднял голову: со стены, из белой башни на него смотрела Сельджан. Она знала, что Бейрек никуда не уйдет. Бейрек повернулся и пошел обратно.

Мимо крепости Бейбурд проходили купцы. Бейрек бродил у башен и стен, здоровался, отвечал на поклоны. Он стал здесь своим. Он уже снял одежду с обрезанными рукавами и штанинами - знаком неволи - и носил обычную одежду. Но каждые три или пять дней Бейрек поднимался на самую высокую из башен и в тоске, в печали, в тайной надежде смотрел вдаль, в сторону своей утерянной отчизны.

Однажды Бейрек вышел погулять за крепостной стеной. У стены лежал камень, он сел на камень. Место это напоминало скалу близ Шуши, отсюда были видны извилистые дороги.

Тяжело поднимался в гору караван. Он достиг камня, на котором сидел Бейрек. Это был караван из огузских краев. Однако ни купцы не узнали Бейрека, ни Бейрек их: прошло три года!

Поздоровались. Бейрек спросил:

Из каких вы земель, купцы?

Купцы отвечали:

Из огузских земель.

Чтобы скрыть замешательство, Бейрек отвернулся, но взял себя в руки и молвил:

Спрошу я вас про сына Салора, Газана, из огузских земель. Жив ли он? Спрошу я вас про Карабудага, Дондара, Амана, Гараджа Чабана. Живы ли они? Про Бейбуру спрошу, про жену его, про дочерей. Живы ли они? Дочь Бейбеджана Банучичек дома или в могиле?

Старый купец отвечал:

Если спрашиваешь про сына Салора, Газана, про джигитов его, то они живы. Если спрашиваешь про Бейбуру, про жену его и дочерей, то живы и они: сняв белое, надели черное из-за пропавшего без вести Бейрека. Банучичек мы видели плачущей на развилье семи дорог, стонущей: «О мой Бейрек!…» А ты, джигит, случаем, не из огузов? Не слыхал ли чего о сыне Бейбуры, Бамсы Бейреке?

Бейрек молвил:

Нет, купцы, я не из огузов. Я странник - бездомный, безродный. Но когда вы вернетесь обратно, в огузские земли, скажите белобородому отцу Бейрека, его седовласой матери, сестрам его, а еще дочери Бейбеджана Банучичек - пусть не ждут Бейрека: он не вернется. Пусть отец заколет его жеребца, приготовит из него плов, мать и сестры пусть снимут черное, наденут голубое, справят последний траур по Бейреку. Пусть найдут жениха его невесте: кто ей понравится, кого она полюбит, пусть за того выходит. А Бейрек, скажите, ушел туда, откуда не возвращаются.

Старый купец отвечал:

Бедный Бейрек! Умер на чужбине!

Потом он достал из хурджина узелок и протянул его Бейреку.

Странник, - молвил он, - может, путь твой пройдет мимо могилы Бейрека. Тогда положишь на нее вот это. Это наша земля. Жизнь торговых людей проходит в чужих краях, вот мы и возим нашу землю с собою: если придется умереть на чужбине, пусть на нашу могилу бросят хоть горстку родной земли. Возьми и будь здоров!

Караван удалился.

Бейрек долго смотрел ему вслед, потом развязал узелок. Уткнулся лицом в землю в своей горсти, задохнулся, прошептал:

Запах полыни!

И вдруг понял он, что больше не может здесь оставаться. Сорвался с места и как безумный побежал. Перепрыгивал через откосы, обрывы…

Со стены из белой башни Сельджан-хатун увидела убегающего Бейрека, заметалась, как раненая птица. Она готова была взлететь с ограды. Хотела позвать стражников, чтобы они догнали Бейрека, поймали, вернули. Но поняла, что все напрасно: не вернуть Бейрека! И Сельджан-хатун с бесконечной тоской смотрела вослед исчезающему вдалеке.

Бейрек добежал до ущелья, огляделся вокруг. Увидел невдалеке табун лошадей. От табуна отделился конь, подбежал к нему. Бейрек посмотрел - и узнал своего Серого жеребца. Когда Бейрек попал в плен, Серый

В 1815 году немецкий востоковед Диц (1751 - 1817) опубликовал в переводе на немецкий язык одно из двенадцати сказаний огузского героического эпоса «Книга моего деда Коркута», рукопись которого была обнаружена в Национальной библиотеке города Дрездена. Перевод вызвал настоящую сенсацию. Огузский Тепегёз (Темя-глаз), главный персонаж памятника, являл родного брата циклопа Полифема из «Одиссеи» Гомера.

Возникает вопрос: какова связь между древнегреческим мифологическим образом и столь же мифологическим персонажем эпоса огузов, переселившихся из Центральной и Средней Азии на территорию Азербайджана и Малой Азии в XI веке? Для выяснения этого вопроса обратимся сначала к древнегреческому путешественнику и историку Геродоту (V в. до н. э.). После описания иссидонов - одного из многочисленных племен Центральной Азии - он сообщает: «… А выше его, по рассказам иссидонов, живут одноглазые люди и стерегущие золото грифоны. Со слов иссидонов повторяют это скифы, а от скифов знаем мы, почему и называем их по-скифски аримаспами. Словом „арима“ скифы называют „один“, а „спу“ на их языке - „глаз“.»

Территория аримаспов, судя по древним источникам, находилась где-то между Восточным Уралом и Алтаем.

Для нас особенно ценен тот факт, что миф этот бытовал в тех местах, где обитали «аримаспы» Геродота. В самом деле, в XIX веке казахский этнограф Ч. Ч. Валиханов (1835–1865), а вслед за ним русский востоковед П. В. Остроумов записали в киргизско-казахских степях миф об одноглазых великанах, сюжет которого в главных чертах совпадает с мифом о Полифеме в «Одиссее», в особенности со сказанием о Тепегезе «Книги моего деда Коркута».

А кто же были огузы? Так именовали себя объединенные тюркоязычные племена, жившие еще в VI–VIII веках на Алтае и в Центральной Азии, а до X века - в Средней Азии и Поволжье. С конца X века по XIII век они проникали в Закавказье, оседали там или вели кочевой образ жизни. С течением времени эти племена составили значительную часть этногенеза вновь образованного народа - азербайджанцев.

Огузы обладали богатым фольклором, в частности эпосом, который из поколения в поколение передавался изустно. На новой родине, в Азербайджане, очевидно в XIII веке, они синтезировали двенадцать народных сказаний о древних богатырях, мифических персонажах типа упомянутого Тепегеза, наслоили их многими событиями из собственной жизни уже на территории Закавказья и Малой Азии, создав таким образом великолепный по языку и стилю эпический памятник - «Книгу моего деда Коркута», дошедший до нас в рукописи XVI века.

Огузские сказания, включенные в упомянутый памятник, разнотипны и не связаны между собой ни темой, ни сюжетом. Общими для них являются лишь имена героев и персонажей, а главное - образ древнетюркского старца, певца подвигов огузских богатырей Деде Коркута.

Являясь эпической историей народа, сказания памятника в первую очередь ярко выражают межплеменную сплоченность перед опасностью нападения врагов. Многие из них насыщены бытовыми и этническими деталями.

Красочно описаны в памятнике всевозможные приключения огузских богатырей, свадебные обряды, единоборство героев с силами зла.

В сказаниях отражены и социально-нравственные черты огузов, родоплеменные связи и узы дружбы в семье.

Только в одном, двенадцатом, сказании говорится о разногласиях и распре среди огузов. Весьма вероятно, что это сказание складывалось в период борьбы между огузскими беками за власть.

По мотивам «Книги моего деда Коркута» азербайджанский писатель Анар создал повесть, которая предлагается вниманию читателей. Свою повесть Анар назвал «Деде Коркут». Он построил ее так, что в ней освещены почти все сюжеты, сюжетные линии, эпизоды и даже отдельные мотивы памятника далекой старины. В то же время повесть - оригинальное произведение. В ней очень рельефно подчеркнуто все то положительное, чем жило огузское общество и что увековечено сказителями. Основной пафос повести Анара - это стремление огузов жить в мире и согласии как между собой, так и с соседями.

Анар проявил большое умение, создав композиционно целостное произведение из разносюжетных сказаний первоисточника. Фактически он синтезировал эпическую историю огузов, художественно переосмыслив все то, что происходило с ними, чем они жили, какими идеалами руководствовались.

События повести развиваются в совершенно ином плане, чем в «Книге моего деда Коркута». Автор начинает свое повествование с междоусобиц давно минувших дней, когда огузские беки уничтожали друг друга, а погибая, оборачивались грудой камней. Это очень удачный ракурс, напоминающий нам памятники - надгробные камни и каменные фигуры (балбалы), воздвигнутые над могилами древнетюркских, в том числе древнеогузских богатырей. Ими богаты просторы Сибири и Енисейской поймы.

Этот своего рода эпиграф, вмонтированный писателем в ткань эпических сказаний, во многом разъясняет, почему огузские племена покинули свою родину и пустились в бесконечные дали, пока не добрались до кавказских гор и малоазийских степей, принося с собой и передавая из уст в уста песни о подвигах и поражениях своих далеких предков.

Новаторством писателя является и то, что он ввел в повесть известную легенду о бегстве Деде Коркута от смерти. Этой легенды нет в огузском памятнике, но она очень популярна среди тюркоязычных народов. Мотив бегства проходит сквозь всю повесть, делая тем самым Деде Коркута свидетелем всех событий, которые и побудили его сложить и спеть свои сказания.

В повести значительно переосмыслен миф об одноглазом. Он превращен в увлекательный рассказ о грабителях караванов. В эпическом плане выдержано описание борьбы этого чудища с одним из самых обаятельных героев памятника - Бейракем, победившим одноглазого великана и освободившим купцов из плена.

Повесть Анара написана в стиле эпических произведений. То романтично-лирические, то сурово-эпические, то фантастические, увлекательные сюжетные линии, занимательные сцены и эпизоды делают ее привлекательной не только для юношества, которому она адресована, но и для любителей художественного слова вообще.

Доктор филологических наук X. Короглы

Зеленогрудые древние горы такой схватки не знали. Глубокие тесные ущелья такого побоища не ведали.

Был тот день тяжким для огузов. Друг сражался с другом, родич с родичем, брат с братом, отец с сыном. Откуда грянула на головы племени огузского кровавая беда?

Пусть придет праотец народа, мудрый прорицатель Деде Коркут, возьмет в руки кобзу, слово молвит, песнь затянет, поведает о том, что было, что миновало.

Но Деде Коркут песни не заводил, кобзы не трогал. Говорили шестоперы, гремели мечи, свистели стрелы, ржали кони. Кто уловил бы хоть слово, кто стал бы слушать кобзу? Деде Коркут с увещеванием подходил к огузским конникам, призывал прекратить братоубийство, но никто на него не взглянул, никто не вслушался. У воинов, никогда не вынуждавших Деде Коркута повторять что-либо дважды, сегодня пылали глаза, мутился разум.

Двое джигитов во весь опор гнали коней навстречу друг другу. Ошиблись. Кони взвились на дыбы. Один всадник, схватив другого за пояс, швырнул его наземь. Но смерть настигла и того, кто сбросил его с седла. Стрела со свистом вонзилась в грудь его. Он простер руку, обнял шею своего коня, соскользнул. на землю. Еще одна шальная стрела попала в коня. Конь вытянулся рядом с джигитами.

Ратники истребляли друг друга: рубили мечами, сокрушали дубинами; кто прицеливался стрелой, кто нападал с копьем, кто, раскрутив аркан, сбрасывал всадника с седла…

Погибая, джигиты и кони застывали, обращались в камень. Возгласы, стоны, ржание слышались все реже.

КНИГА ДЕДА КОРКУТА

КИТАБ-И ДЕДЕМ КОРКУТ

ОГУЗСКИЙ ГЕРОИЧЕСКИЙ ЭПОС И «КНИГА КОРКУТА»

I. Введение

«Книга моего деда Коркута (Китаби дэдэм Коркут) на языке племени огузов» представляет единственный письменный памятник средневекового эпоса тюркоязычных народов. До недавнего времени памятник этот был известен только в рукописи Дрезденской библиотеки. В 1815 г. немецкий ориенталист Диц извлек из этой рукописи одну главу (VIII - «Рассказ о том, как Бисатубил Депе-Гёза») и опубликовал ее с немецким переводом как новый вариант известного из «Одиссеи» сказочного сюжета об ослеплении одноглазого циклопа (см. литературу, № 59). На основании этой публикации Вильгельм Гримм имел возможность уже в 1857 г. включить «новооткрытого огузского циклопа» в свой обзор вариантов этого международного сказочного сюжета.

Диц приступил и к изданию сборника турецких пословиц XVI в., озаглавленного «Аталар созю» («Слова предков») или «Огуз-намэ» («Предание об Огузе», буквально: «Книга Огуза»), также связанного с именем Коркута (см. литературу, № 59). Им же, по-видимому, сделана копия Дрезденской рукописи, находившаяся в Берлинской государственной библиотеке.

Вслед за Дицем рукописью «Книги Коркута» заинтересовался крупнейший немецкий ориенталист Теодор Нельдеке (1836 - 1930 гг.). В свои молодые годы, в 1859 г., он снял с нее копию и подготовлял к печати немецкий перевод, но не закончил своей работы, устрашившись трудностей, которые она представляла на тогдашнем уровне изучения тюркских языков. Свои материалы он в 1892 г. передал В. В. Бартольду, который, как он сам рассказывает (см. стр. 109 наст. изд.), в 1891 - 1892 гг., будучи еще студентом, переписал Дрезденскую рукопись и в дальнейшем неоднократно возвращался к этому памятнику на протяжении всей своей научной жизни.

В течение 1894 - 1904 гг. В. В. Бартольд опубликовал в оригинале четыре главы из «Книги Коркута» (I - III и V), сопроводив их русским переводом и кратким вступительным комментарием (см. литературу, №№ 8 - 11). Перевод всей книги с обширным предисловием был подготовлен им к печати в 1922 г. для «Всемирной литературы» - издательства, основанного и руководимого А. М. Горьким. К сожалению, вследствие закрытия издательства перевод этот при жизни В. В. Бартольда остался неопубликованным. Он был напечатан только в 1950 г. по рукописи, хранящейся в Архиве Академии наук СССР, под редакцией азербайджанских ученых Гамида Араслы и М. Г. Тахмасиба в издании Академии наук Азербайджанской CGP, не получившем широкого распространения (см. литературу, № 20). В примечаниях к своей публикации редакторы издания дают критические поправки к переводу В. В. Бартольда, основанные на работах более позднего времени. Некоторые исправления (в частности, в написании собственных имен) внесены ими без особых оговорок и в самый текст перевода.

Публикации В. В. Бартольда из «Книги Коркута» впервые ознакомили более широкие круги как русских, так и зарубежных ориенталистов с одним из наиболее замечательных памятников средневековой тюркской литературы и положили начало его углубленному научному изучению. За годы, предшествовавшие революции, русскими учеными был обнаружен ряд новых исторических документов, освещающих развитие огузского эпоса; появились также сведения, собранные местными научными работниками в Ташкенте и Ашхабаде (А. Туманским, А. Диваевым и др.), о преданиях, связанных с именами «отца Коркута» (Коркут-ата) и огузского богатыря Салор-Казана, которые до настоящего времени сохранились в памяти народов Средней Азии - казахов, туркмен, узбеков (см. литературу, №№ 2, 24-26, 35-38, 47, 49).

Ряд специальных работ В. В. Бартольда, относящихся к тем же годам (см. литературу, №№ 5, 12, 14), посвящен отдельным вопросам исторической и литературной интерпретации огузского эпоса на основе этих новых материалов, открытых им самим или его учениками. В завершающей форме В. В. Бартольд подвел итоги этой работе в статье «Турецкий эпос и Кавказ» (1930 г.), перепечатанной в настоящем издании (см. выше, стр. 109 - 120). В ней он использовал и оставшееся в рукописи введение 1922 г. к полному переводу «Книги Коркута» (см. литературу, № 4).

В обобщающих исторических трудах акад. В. В. Бартольда, написанных за последние годы его жизни, - в курсе «Лекций по истории тюркских народов Средней Азии», читанном в Стамбульском университете (1926 г.), и в «Очерках истории туркменского народа» (1929 г.) - также содержатся ценные замечания по истории огузского эпоса (см. литературу, №№ 7, 13).

За это время новый вклад в изучение «Книги Коркута» внесли турецкие ученые, историки, филологи и фольклористы (Абдулькадир Инан, Али Риза Ялман, Фуад Кёпрюлю, Пертев Наили Боратав и др.), которые уделяют огузскому эпосу особое внимание, рассматривая его как памятник своего национального прошлого (см. литературу, №№ 54 - 57, 64, 66 и др.). Оригинал (на основе Берлинской копии) был впервые напечатан полностью в 1916 г. с сохранением арабского алфавита Килисли Му"аллим Риф"атом в Стамбуле (см. литературу, № 68). Тот же текст, проверенный по фототипии Дрезденской рукописи, переиздал в 1938 г. Орхан Шайк Гёкяй, заменив арабский алфавит новым латинизованным турецким (см. литературу, № 61). Его изданию предпослано обширное предисловие, в котором воспроизводится весь материал по огузскому эпосу, обнаруженный до того времени турецкими учеными.

Тому же принципу следует и азербайджанское издание «Китаби-Коркут» под редакцией проф. Г. Араслы (Баку, 1939), пользующееся латинизованным азербайджанским алфавитом того времени (см. литературу, № 65).

Новый материал, собранный и опубликованный в Турции преимущественно в 1930-х годах, иллюстрирует широкую популярность огузских эпических сказаний на протяжении ряда столетий как среди книжников, так и в народных массах Анатолии. Письменные свидетельства, особенно обильные в XV - XVI вв., когда была составлена и «Книга Коркута», имеют характер частично исторический, частично легендарный; точнее, они содержат исторические предания и легенды, которые авторы рассматривают как более или менее достоверные сообщения об историческом прошлом своих предков. Упоминания о героях огузского цикла в этих полуисторических источниках в основном совпадают с «Книгой Коркута», но в то же время отклоняются от нее в ряде существенных подробностей, следовательно восходят к другим, параллельным источникам, устным или письменным. Из этих сочинений важнейшими являются следующие.

1. Всеобщая история («Дуреру"т тйджан») Абу Бекра бен Абдуллах бен Айбек эд Девадари, писавшего в начале XIV в. на арабском языке в Египте под именем Мелик Насир Мухаммед бен Калава. Автор был по происхождению тюрок-огуз из рода Сельджуков и ссылается на более ранние письменные источники (книги Улухана Ата Битикчи). Его сочинение содержит рассказ о Бисате и Депе-Гёзе (см. ниже, стр. 214), в некоторых подробностях отличающийся от «Книги Коркута» (VIII), и представляет самое раннее письменное свидетельство об эпических сюжетах огузского цикла.

2. Отрывок в 65 строк из «Огуз-намэ», в одном из списков «Истории Сельджуков» турецкого автора Языджи-оглу Али (см. ниже, стр. 140). Список хранится в библиотеке дворца Топкапы в Стамбуле и датируется первой половиной XV в.

3. Родословная Османов («Джам-и Джем-айин») тебризца Хасана бен Махмут из огузского племени Байат (1481 г.).

4. Книга Османа из Байбурта (Байбуртлу Осман) «Бахру-л енсаб», написанная в годы правления султана Мурада III (1574 - 1595 гг.), в которой содержится раздел о Баюндур-хане.

Большинство названных авторов ссылается, как на свой источник, на рукопись «Огуз-намэ», которая, по словам первого из них, «у огузских тюрок передается из рук в руки». Слово «Огуз-намэ», как будет видно из дальнейшего (см. ниже, стр. 149), употреблялось в XV - XVI вв. у тюркских народов в значении как письменного, так и устно-поэтического памятника легендарной истории народа огузов.

В то же время на территории Малой Азии (Анатолии) был записан ряд текстов современного турецкого сказочного фольклора, который продолжает устную традицию средневековых эпических сказаний (народные сказки о Бейреке, Депе-Гёзе, Домруле). Традиция эта не восходит непосредственно к «Книге Коркута» или к ее прямым устно-поэтическим источникам: она, по крайней мере частично, содержит варианты, имеющие самостоятельное происхождение.

Первый опыт систематического фольклорного комментария к «Книге Коркута» представляет исследование немецкого ориенталиста проф. Вальтера Рубена, ныне члена Немецкой Академии наук в Берлине (ГДР), индолога по специальности, написанное им в Стамбуле в 1944 г., в годы эмиграции из фашистской Германии (см. литературу, № 71). Автор приводит параллели к отдельным мотивам огузского эпоса из сказочного фольклора, как тюркского, так и международного. Несмотря на внешний и случайный характер некоторых сопоставлений, работа эта заслуживает внимания как первая попытка изучения фольклорных элементов огузского эпоса на широкой сравнительной основе.

До недавнего времени Дрезденская рукопись была единственным известным списком «Книги Коркута», и ее неисправности существенным образом затрудняли правильное чтение текста, его интерпретацию и перевод. В 1950 г. итальянский ориенталист Этторе Росси обнаружил в Ватиканской библиотеке другую рукопись, более исправную и снабженную огласовками, которая позволяет уточнить ряд сомнительных мест в предшествующих изданиях. Ватиканская рукопись озаглавлена «Рассказ Огуз-намэ о Казан-беке и других». По сравнению с Дрезденской она не обнаруживает существенных разночтении, но содержит лишь шесть рассказов из общего числа двенадцати, которые имеются в этой последней, притом расположенных в несколько ином порядке (I, III, II, IV, VII, XII). Э. Росси издал ее в 1952 г. фототипически в приложении к своей книге (см. литературу, № 69) и дал перевод на итальянский язык всех двенадцати рассказов, с использованием разночтении обеих рукописей. В обширном введении (стр. 1 - 95) дается всесторонняя филологическая, историческая, лингвистическая и литературная интерпретация памятника, с учетом предшествующей научной работы.

Такой же завершающий характер носит последняя (1958 г.) турецкая книга д-ра Мухаррем Эргина (см. литературу, № 60). В ней воспроизведены фототипически оба списка, Дрезденский и Ватиканский, дается транскрипция всего текста с вариантами турецким литинизованным алфавитом и воспроизводятся материалы, собранные ранее в издании Орхан Шайк Гёкяйя.

Немецкий перевод огузского эпоса, появившийся в 1958 г., уже после русского и итальянского (см. литературу, № 63), сделан компетентным специалистом, но на основе старого издания Килисли Му"аллим Риф"ата, и преследует цели научной популяризации.

«Книга Коркута» написана, согласно заглавию, «на языке племени огузов». Многоплеменный тюркский народ огузов, или гузов, упоминается впервые в исторических памятниках VI - VIII вв. по соседству с так называемым тюркским каганатом, мощным объединением тюркских кочевых племен с центром в южном Алтае и северо-западной Монголии, о котором сообщают нам восточные, китайские, и западные, византийские, писатели, а также оставленные самими тюрками надгробные надписи на р. Орхон (в верховьях Енисея). По данным орхонских надписей, огузы то входят в состав тюркского каганата, то находятся с ними в состоянии войны.

В IX - Х вв. мы застаем огузов в степях Средней Азии, в низовьях Сыр-Дарьи и у Аральского моря. Здесь находятся «города», т. е. поселения, огузов, о которых упоминают арабские источники: Янгикент ("новый город" - перс. Дех-и-Нау, арабск. Ал-Каръят-ал-Хадиса), где находится зимняя резиденция «князя гузов» (ябгу), Сауран, Сыгнак и др.

В первой половине XI в. значительная часть огузов под предводительством султанов из рода Сельджуков захватила Иран, южную часть Закавказья и почти всю Малую Азию, а в пору наиболее широкой военной экспансии - соседние с ними Сирию, Ирак (Месопотамию) и Йемен. Результатом огузского завоевания явилась тюркизация древнего земледельческого населения Азербайджана и Анатолии. Новые феодальные отношения в государстве «великих Сельджуков», как и в позднейших^ более зыбких государственных объединениях огузских племен, сложным образом переплетались с пережитками патриархально-родовых отношений и кочевым бытом.

Еще раньше, в Х в., другая многочисленная группа огузов продвинулась вслед за печенегами через Эмбу и Яик (Урал) в причерноморски& степи, где русские летописи упоминают о них под именем торков. Посол халифа Ибн-Фадлан застал их в начале этого передвижения в районе Уст-Урта (922 г.). Они еще не были мусульманами, хотя знали о мусульманстве. Один из их «царей и главарей» носил имя Йынал Младший (или Маленький), соответствующее (вероятно, не случайно) именам двух огузских ханов, современников легендарного Коркута, упоминаемых Ра-шид-ад-дином (см. ниже, стр. 157), из которых младший прозывался Ала-Атлы Ас-Донлу-Кай-Инал-хан («владеющий рыжим конем, одетый в соболью шубу Инал из рода Кайы»). В середине XI в. торки были сметены новой волной тюркских кочевых племен, пришедших из среднеазиатских степей, - половцами (кыпчаками).

Оставшаяся в Средней Азии часть огузов под давлением кыпчаков и союзных с ними кочевников продвинулась к тому же времени на запад, за Аму-Дарью и в сторону Каспийского моря, распространившись по территории нынешней Туркмении. Этнический термин «туркмен» встречается в арабских источниках начиная со второй половины Х в. Первоначально он обозначал, по-видимому, ту группу огузов, которая около этого времени приняла мусульманство. «Туркменами» византийские писатели называют и огузов Малой Азии, преимущественно имея в виду огузские кочевые племена. Можно предполагать, что и после первой волны сельджукских завоеваний, в XI в., новые группы кочевых огузов - туркмен неоднократно передвигались на запад, в Закавказье и Малую» Азию, пополняя собою ряды воинственных кочевых племен, постепенно подчинивших своей власти бывшие владения Византийской и Трапезунтской империи.

Государство Сельджукидов окончательно распалось, разгромленное нашествием монголов (1225 - 1258 гг.). После падения монгольского владычества в Передней Азии с начала XIV в. кочевые племена огузов, расположившиеся среди оседлого населения Закавказья и Малой Азии, образуют большие племенные союзы туркмен «Черного барана» (кара койунлу) и «Белого барана» (ак койунлу). Во главе последних стояло огузское племя Байындыр (у В. В.Бартольда: Баюндур), из которого происходила правящая династия. Главным центром этой группы огузских племен был в XIV в. город Амид в верховьях Тигра, ныне Диарбекир. Византийские источники этого времени называют туркмен Белого барана амитиотами. Центр другой группы, туркмен Черного барана, находился первоначально на Армянском плоскогорье, к северу от озера Ван. Борьба между этими двумя группами завершилась победой первой к концу XIV в. (1389 г.) и вторично в середине XV в. (1467 г.). «Племя Байындыр, - пишет историк государства огузов акад. В. А. Гордлевский, - заняло в XIV - XV вв. в Малой Азии господствующее положение». Вершины своего могущества держава ак-койунлу достигла в середине XV в. при Узун-Хасане из династии Баюндуров (1457 - 1478 гг.), когда она включала в свои пределы «южный Азербайджан, Карабах, Армению, Курдистан, Диарбекир, Ирак арабский (Месопотамию), Ирак персидский (северо-западный Иран), Фарс и Кирман», а столица падишаха перенесена была в Тебриз (с 1468 до 1501 г.). К началу XVI в. она была разгромлена под ударами более прочных государственных объединений османских турок и персидских Севефидов («кызылбашей»).

Из другого огузского племени Кайы вышел род Османа, объединивший огузские племена в западной части Малой Азии, на границе византийских владений. С середины XIV в. османы возглавили турецкую военную экспансию на Запад, против Византии и балканских славян, захватили Константинополь (1453 г.) и Трапезунт (1461 г.), подчинили себе к концу XV в. остатки других государственных объединений огузов в Малой Азии и Азербайджане, а в дальнейшем и арабские страны Переднего Востока, создав на этой основе Отоманскую империю, крупнейшее многонациональное мусульманское государство с центром в Стамбуле (Константинополе).

Согласно устным генеалогическим сказаниям, отложившимся в письменных памятниках разного времени, огузские племена возводили свое происхождение к легендарному родоначальнику Огуз-Кагану (Огуз-хану). У Огуз-хана, по преданию, было шесть сыновей, которые носили мифологические имена: Солнце (Кюн), Месяц (Ай), Звезда (Юлдуз), Небо {Кок), Гора (Гаг), Море (Тангиз). Каждый из них имел по четыре сына. По именам этих 24 внуков Огуз-хана назывались происшедшие от них огузские племена. Деление это, явившееся несомненно результатом позднейшей искусственной классификации реальных племенных групп, засвидетельствовано очень рано - уже в «Словаре тюркских языков» замечательного средневекового языковеда и филолога Махмуда Кашгарского (1073 г.). Каждое племя имело свое священное (тотемное) животное - птицу (онгон), свою тамгу (клеймо для скота, т. е. свой «герб») и на пиршестве получало положенную ему часть мяса жертвенного барана (улуш).

Огузские племена разделялись на два крыла - правое и левое, носившие (в соответствии с древней этнонимической легендой) названия «уч ок» («три стрелы») и «боз ок» («сломанные стрелы»). Старшим в правом крыле было племя Кайы, возводившее себя к одноименному первенцу Кюна, старшего из сыновей Огуз-хана; в левом крыле старшинство принадлежало племени Баюндур, происходившему от первенца старшего во второй группе сына Кока. Из рода Кайы, согласно преданию, первоначально выбирались ханы народа огузов (см. ниже, стр. 158).

«Книга Коркута» рассказывает в поэтической форме о легендарном прошлом огузского народа. Она представляет эпический цикл и состоит из вступления и двенадцати рассказов или песен («былин», как называет их В. В. Бартольд). Каждый из рассказов, как в русских былинах киевского цикла, имеет самостоятельный и законченный сюжет, повествующий о подвиге того или иного богатыря. Однако, хотя по содержанию своему эти рассказы между собой и не связаны, их герои являются боевыми товарищами, членами одного боевого содружества; большинство из них проходит через весь эпический цикл и предполагается известным сказителю и его слушателям.

Богатыри огузского цикла объединяются вокруг хана Баюндура, эпического властителя огузов. Из них старший богатырь - Казан-бек, или Салор-Казан, зять Баюндур-хана, является главой «внутренних огузов». Исходное положение в ряде рассказов представляет традиционное по форме описание пира Баюндур-хана и его дружинников или картина пира у Салор-Казана. Подобная экспозиция - характерный результат эпической циклизации; таким же праздником или пиром при дворе эпического государя открываются отдельные эпические песни в русских былинах (Владимир Красное Солнышко и киевские богатыри), в старофранцузском героическом эпосе (Карл Великий и его паладины) и более позднем рыцарском романе (король Артур и рыцари Круглого стола), в калмыцкой «Джангариаде» и в узбекских дастанах цикла Гороглы.

Проходящей через весь огузский эпос фигурой является также дед Коркут, белобородый старец, патриарх племени и вещий певец-сказитель. Коркут выступает в рассказах как участник действия и мыслится вместе с тем как их создатель и исполнитель. В конце каждого рассказа он слагает песню в честь богатыря, прославляет его подвиг и славит хана, которому она поется.

По сравнению с мифологическими временами Огуз-хана, родоначальника огузских племен, времена Баюндур-хана, Салор-Казана и Коркута представляются сказителю и его слушателям в своей основе историческими. Однако «век огузов», о котором рассказывает «Книга Коркута», не совпадает с тем или иным ограниченным отрезком истории огузов:

он отражает историческое прошлое народа в монументальных масштабах и обобщенных формах эпической идеализации, подобно тому как воспоминания других народов о своем прошлом отнесены к эпическому времени князя Владимира, Карла Великого, Манаса или Джангара.

Дрезденская рукопись «Книги Коркута», как указал В. В. Бартольд, помечена на одной из последних страниц «годом смерти Османа-паши - 993» (1585 г. н. э.). Ватиканская рукопись, согласно пометкам владельцев, находилась с конца XVI в. в Каире (1591 г.), потом в Иерусалиме (1615 - 1616 гг.); но на полях имеется более ранняя дата - год смерти Сануллаха, 956 г. (1549 - 1550 г.), что, по мнению Э. Росси, позволяет отнести рукопись к середине XVI в.

Эти даты не определяют, однако, того, когда была написана сама книга. В. В. Бартольд относит «время сочинения поэмы» к XV в., скорее к его началу, но оговаривается, что «сюжеты некоторых легенд, конечно, могут быть гораздо древнее».

Для датировки книги существенное значение имеет вложенное в уста вещего Коркута предсказание будущего могущества Османской династии, которым открывается вступление: «Близко к времени посланника (божьего), привет ему, из племени Баят вышел человек по имени Коркут-Ата [«отец Коркут»]. Среди огузов он был первым человеком, он знал все; все, что он говорил, сбывалось. О скрытом (будущем) о н приносил разные вести, что влагал ему в сердце всевышний бог. Коркут-Ата сказал: “В последние времена ханство вернется к роду Кайи, никому из их рук его не отнять, от начала последних времен до наступления страшного суда". Те, о ком он говорил, - потомки Османа; исполнившись на деле, оно так и будет продолжаться» (см. стр. 11 наст. изд.).

Это «предсказание», по мнению В. В. Бартольда, «показывает, что поэма сложилась не раньше полного утверждения османского господства в Малой Азии, т. е. не раньше султана Баязида I (1389 - 1402)». Более существенно, что приведенный отрывок, включающий «предсказание», полностью наличествует в «Истории Сельджуков», книге, написанной на основе персидских источников на турецком языке для султана Мурада II (1421 - 1451 гг.) турецким автором Языджи-оглу Али. Сочинение этого «историка-националиста», как называет его акад. В. А. Гордлевский, представляет попытку создать идеологическую санкцию для османского владычества, «протянув таким образом нити от османских султанов через Сельджукидов к легендарному предку Огузу».

Вслед за Языджи-оглу Али «предсказание» Коркута приводят и более поздние турецкие историки XVI - XVII вв. Так, османский историк Рухи из Эдирне (Адрианополя) пишет в начале XVI в.: «О Коркут-ата говорят, будто он сказал, что ханство должно впоследствии перейти, согласно завещанию Огуз-хана, к потомкам последнего Кайы-хана, и чтобытак было до скончания мира». То же повторяет Мюнеджим-баши в своей «Истории» (1676 г.): «В древние времена среди туркменских племен был святой праведник по имени Коркут-ата. Однажды он соизволил сказать: «По завещанию Огуз-хана, царство (Saltanafc) его сын впоследствии передаст потомкам Кайы-хана; (так) будет продолжаться до конца дней»».

«Естественно предположить, - думает В. В. Бартольд, - что историк [т. е. Языджи-оглу Али] заим ствовал эти слова у народного певца, чем наоборот». Однако вряд ли есть основание считать, что «предсказание» Коркута имеет древнюю традицию. В легендарные «времена Коркута», т. е. в IX - Х вв., огузские ханы, судя по сообщениям Рашид-ад-дина (начало XIV в.) и Абулгази-хана (1660 г.), выбирались из племени Кайы (см. ниже, стр. 158). При владычестве Сельджукидов, происходивших из племени Кынык, не было оснований, чтобы приписать Коркуту такое пророчество. Скорее можно думать, что оно возникло в пору соперничества династии Белого барана (т. е. племени Баюндур) и Османов (т. е. племени Кайы), притом в османской среде и не ранее XV в., по соображениям, которые указал В. В. Бартольд. Речь идет, однако, вообще не о «словах народного певца», а о заимствовании литературного характера, целого прозаического отрывка, повторяющегося в тождественной форме в двух письменных памятниках. В таком случае сомнительно, чтобы «предсказание» Коркута имело народное происхождение; по всей вероятности, оно является патриотическим домыслом либо Языджи-оглу Али, либо составителя «Книги Коркута» и автора предисловия к ней. Литературная обработка огузских эпических сказаний в этой книге была подсказана теми же политическими соображениями, что и «История Сельджуков», и автора этой обработки, как показывает самая возможность такого литературного заимствования, следует искать в той же самой литературно-общественной среде.

К. Иностранцев отметил известную популярность огузских эпических преданий среди османской феодальной знати во вторую половину XV в., о чем свидетельствуют имена двух царевичей из правящей династии - Коркут (сын султана Баязида II) и Огуз-хан (двоюродный брат Коркута). Время рождения обоих царевичей - 60 - 70-е годы XV в. Как указал В. А. Гордлевский, османские султаны XV в. считали себя преемниками и законными наследниками Сельджукидов, хранителями племенных традиций, восходящих к легендарным временам их предков огузов. Следует думать, что именно в этих условиях устные эпические предания огузов были записаны и объединены в «Книге Коркута», вероятно с той же официальной патриотической целью, которая вдохновила Языджи-оглу Али на обработку его персидских источников.

Разумеется, однако, самые эпические сказания огузов по своему содержанию гораздо древнее, чем та литературная обработка, которую они получили в «Книге Коркута» XV в.

Как всякое произведение устного народного творчества, рассказы («былины») цикла Коркута прошли весьма сложный и длительный процесс последовательной творческой переработки в многовековой устно-поэтической передаче, покуда они не были записаны в той форме, в которой они дошли до нас. Эти песни были сложены в разное время и разными певцами. Некоторые песни, более поздние по своему происхождению, например «Домрул» (V) или «Кан-Турали» (VI), первоначально даже не входили в цикл Коркута или Салор-Казана, в котором они и сейчас занимают изолированное положение (см. ниже, стр. 190). Лишь в более позднее время, причем чисто внешним образом, они были отнесены к эпическому «веку огузов».

Отдельные сюжетные противоречия между песнями в таких случаях - вполне нормальное явление и были уже отмечены В. В. Бартольдом. При сохранении традиционной неподвижности образа героя, характерной для эпического мировоззрения и стиля, сказания, прикрепленные к его имени в разное время и разными певцами, могли расходиться в сюжетных подробностях. Так, Уруз-бек всегда остается молодым джигитом, совершающим свой первый боевой подвиг (см. ниже, стр. 175); но об этом первом богатырском выезде юного героя могли существовать разные, не согласованные между собой рассказы (IV и XI). Бамси-Бей-рек обычно упоминается в эпосе как «всадник серого коня», «со славой покинувший Байбурт», в соответствии с прикрепленным к его имени древним эпическим сказанием о «возвращении мужа» (III); но Бейрек выступает и в другом, историческом по своему происхождению, сказании о восстании внешних огузов, в котором он погибает (XII); расхождения между этими рассказами в существенных деталях биографии героя настолько значительны, что трудно их рассматривать как хронологически последовательные звенья одного биографического повествования (см. ниже, стр. 213). Было бы и вообще неправильно пытаться реконструировать подобную эпическую «биографию», поскольку на данной ступени развития эпоса отдельные сказания о герое еще не подверглись. биографической циклизации. Напротив, именно такие внешние несогласованности позволяют поставить вопрос об историческом генезисе и развитии эпического цикла. Они характерны для процесса разрастания эпических сказаний, которые создавались различными певцами в широких рамках цикла, еще не связанного строгим единством и последовательностью имен и событий.

Датировка происхождения эпических сказаний по отраженным в них историческим или географическим данным также должна учитывать длительность процесса становления эпоса.

В своей последней форме, зафиксированной в «Книге Коркута», огузские эпические сказания, как показал В. В. Бартольд, теснейшим образом связаны с исторической и географической обстановкой Закавказья и, добавим, восточной части Малой Азии, где огузы с XI в. нашли свою новую родину. «Действие, - говорит В. В. Бартольд, - происходит на армянской возвышенности; гяуры, с которыми приходится иметь дело богатырям, - трапезунтские греки, грузины, абхазцы». Огузские витязи совершают походы до Амида (в верховьях Тигра) и Мардина на юге, до Дербента и Трапезунта на севере; крепости Байбурт и Дизмерд (близ Черного моря) находятся в руках гяуров; Барда и Ганжа (в Закавказье) лежат на границе области огузов. «Сказочные богатыри живут в той же местности - на армянской возвышенности, - как современники певцов, в той же обстановке кочевого или полукочевого быта, с табунами коней, стадами верблюдов и баранов, с летовками в горах, но также с садами и виноградниками». Может быть, следовало бы сказать точнее: в рассказах цикла Коркута изображаются воинственные кочевые племена, расположившиеся как хозяева среди оседлого иноплеменного населения или на границах области древней оседлости, городов и крепостей «гяуров», на которые они совершают постоянные набеги.

Более частные исторические факты позволяют уточнить датировку последней устно-поэтической обработки огузских сказаний. Борьба огузских богатырей с трапезунтскими греками и абхазцами являлась для В. В. Бартольда подтверждением высказанной им мысли, «что «Коркуд» написан не позже XV века»: абхазцы приняли ислам «уже в первой половине XV века»; Трапезунт был захвачен турками и потерял политическую самостоятельность в 1461 г. Но эпос сохранил воспоминания и об исторических отношениях значительно более раннего времени. Так, Байбурт мог быть владением «бека гяуров», взявшего в плен Бейрека (III), только до середины XIV в., когда он был захвачен огузами; в 1360 г. здесь уже правил мусульманский эмир. Рассказ о сватовстве Кан-Турали к дочери трапезунтского тагавора, т. е. правителя, сохранил историческое имя эмира Турали, родоначальника династии Баюндуров ак-койунлу, который совершил в 1348 г. набег на Трапезунт; его сын Кутлу-бек через три года (1351 г.) взял в жены трапезунтскую церевну, сестру императора Алексея III Комнена (см. ниже, стр. 193).

Самое имя Баюндур-хана, как эпического властителя огузов, могло утвердиться, как справедливо указали В. В. Бартольд и В. А. Гордлевский, только в тот период истории огузов, когда племя Баюндур, и» которого происходила правящая династия туркмен Белого барана, занимало господствующее положение среди огузских племен на Ближнем Востоке (с середины XIV до середины XV в.). Султаны этой династии, производившие свой род от легендарного эпонима племени, носили, как указывает Э. Росси, официальный титул Salatin-i bayindiriyye . В XV в. баюндуры господствовали над Ахлатом. В Ахлате В. А. Гордлевский видел легендарный мавзолей хана Баюндура и его сына. К этому времени восходят и записанные им народные предания о хане Баюндуре как властителе Ахлата.

Баюндур-хан не имел опоры в старой традиции огузского эпоса; у него нет не только своего эпического сюжета, но даже собственного имени (кроме племенного прозвища). Он выступает в «Книге Коркута» только в пассивной и безличной роли эпического монарха, при дворе которого собираются огузские богатыри. Возвысившись вместе со своим племенем, он вытеснил, в положении главы огузских витязей, более древнего Казан-хана из племени Салоров, ставшего в «Книге Коркута» его зятем и старшим богатырем (см. ниже, стр. 180).

Таким образом, есть все основания предполагать, что именно в племенной среде ак-койунлу в период политической гегемонии и военной экспансии баюндуров, т. е. примерно с середины XIV до первой половины XV в., древние по своему происхождению сказания огузского народа получили то последнее устно-поэтическое оформление, которое в дальнейшем легло в основу «Книги Коркута». Процесс этот был длительным и протекал для разных рассказов в различных хронологических рамках (Байбурт как крепость гяуров в рассказе III заставляет думать о самом начале указанного периода). Во всяком случае он был закончен к тому времени, когда «Книга Коркута» получила литературную обработку (предположительно во второй четверти XV в.).

Однако этому позднейшему, ближневосточному периоду творческой истории огузского эпоса для ряда эпических сказаний несомненно предшествовал более ранний, среднеазиатский период. Как правильно указывает В. В. Бартольд, «предания об огузах, Коркуде и Казан-беке несомненно перенесены были на запад в эпоху Сельджукской империи (XI - XII вв.), к которой относится также отуречение Азербайджана, Закавказья и Малой Азии». Это положение подтверждается изучением современного фольклора тюркоязычных народов Средней Азии, прежде всего туркмен, ближайших потомков среднеазиатских огузов, а затем и их соседей - казахов, каракалпаков, кочевых и полукочевых узбеков. Обширный материал исторических и фольклорных преданий содержит также «Родословная туркмен» хивинского хана Абулгази (1660 г.) (см. литературу, №№ 1, 39). Она основана частично на письменных источниках, прежде всего на замечательном труде Рашид-ад-дина (1247 - 1318 гг.), составленном на персидском языке, - «Джами" ат-таварих» («Сборник летописей», начало XIV в.), который представляет главный источник по ранней истории тюркских и монгольских народов. С другой стороны, Абулгази неоднократно ссылается на устные предания туркменского народа, на «минувших лет бахши [народных сказителей] и зна тных людей из туркмен, проводивших жизнь в битвах», на «мудрых старцев из туркмен, которые знают историю», на «знатных людей и бахши из туркмен, сведущих в истории». Обращение к среднеазиатским источникам, историческим и фольклорным, позволяет установить, в ряде случаев с довольно большой достоверностью, какие именно сказания цикла Коркута сложились у огузов в более древнюю пору в низовьях Сыр-Дарьи, где мы застаем их в IX - Х вв., и какие возникли в более позднее время, в XII - XIV вв., уже на территории Закавказья и Малой Азии. Поскольку движение огузов на запад под предводительством Сельджуков имело место в первой половине XI в., можно предполагать, что предания о Кор-куте, о Салор-Казане, об Алпамыше - Бамси и некоторые другие, засвидетельствованные одновременно в «Книге Коркута» и в среднеазиатских источниках, возникли в Средней Азии во всяком случае не позже начала XI в.

Разумеется, в устной традиции позднейшего времени и эти более древние эпические сказания подверглись весьма значительной творческой переработке, прежде чем они получили ту окончательную форму, в которой они дошли до нас в «Книге Коркута».

II. Сказания о Коркуте
1

Эпические сказания об огузских богатырях в письменной обработке «Китаби-Коркут» объединяются образом народного мудреца и вещего сказителя Коркута, которому приписывается создание песен, сохранивших для потомков правдивое предание о героических предках огузского народа.

«Книге Коркута» предпослано краткое вступление, в котором составитель собрал все то, что ему было известно об этой легендарной личности.

«Дед мой Коркут» (дэдэм Коркут) или «отец Коркут» (Коркут-ата) происходит из племени Баят. Он - «белобородый старец» (аксакал), мудрый патриарх, вещий певец и прорицатель. Сочетание этих функций в одном лице характерно для древнего синкретизма поэзии и магического обряда; в этом смысле Коркут напоминает, например, «старого, мудрого Вейнемейнена» карело-финской «Калевалы», также старейшину и наставника своего племени, мудрого кудесника и волшебного певца. «Он не богатырь, а патриарх, - говорит В. В. Бартольд о Коркуте, - главный выразитель и хранитель народной мудрости; его нравственному авторитету подчиняется весь народ».

Автор вступления относит рождение Коркута к древним временам пророка Мухаммеда («близко к времени посланника (божьего), привет ему»); тем самым он молчаливо приписывает ему легендарный возраст в несколько сот лет, совпадая в этом смысле с позднейшими письменными источниками и с легендой, записанной Адамом Олеарием в Дербенте (см. ниже, стр. 170). «Среди огузов он был первым человеком, он знал все; все, что он говорил, сбывалось. О скрытом (будущем) он приносил разные вести, что влагал ему в сердце всевышний бог». Как пример пророческого дара Коркута приводится приписываемое ему, уже упомянутое, предсказание о возвышении рода Кайы, потомков Османа. «Еще много подобных слов он сказал», - добавляет автор введения. «Коркут-ата разрешал затруднения народа огузов. Какое бы дело ни случалось, не спросив совета у Коркут-ата, его не решали. Все, что он приказывал, принимали, его слова держались, (по его слову) все исполняли». Таким советником и наставником огузов Коркут неоднократно выступает в последующих рассказах.

Как мудрецу и учителю народа, Коркуту приписываются изречения народной мудрости - пословицы. Вступление сообщает значительное число таких пословиц и изречений. Они разбиты на пять больших групп. Каждая группа начинается словами «Дед Коркут говорил...» или «Еще говорил дед Коркут...», иногда с обычным в таких случаях добавлением: «посмотрим, хан мой, что он говорил. . .».

Пословицы эти охватывают различные стороны народного быта и мировоззрения и объединяются между собой по принципу параллелизма, иногда попарно, иногда в более длинные цепочки. Например: «Как бы густо ни выпал снег, до весны ему не остаться; цветущему зеленому лугу до осени не остаться»; или: «Старый хлопок тканью не станет; старый враг другом не станет»; или еще: «Черным домам, куда не приходит гость, лучше обрушиться; горьким травам, которых не ест конь, лучше бы не вырасти; горьким водам, которых не пьет человек, лучше бы не течь; грубому сыну, от кого нет славы имени отца, лучше бы не выйти из спинного хребта отца, не войти в чрево матери, не родиться на свет», и т. п.

В соответствии с общей мусульманизацией образа Коркута первая серия бытовых пословиц и изречений открывается поучениями религиозными, в духе мусульманского благочестия: «Дед Коркут говорил: “Если не помолиться богу, день не удастся; если не подаст всемогущий бог, человеку не разбогатеть"». Четвертая группа состоит целиком из славословий аллаху, его пророку Мухаммеду, халифу Али, корану и т. п. Эта группа в ватиканском списке отсутствует и является, вероятно, более поздней вставкой. Пятая занимает несколько изолированное положение; она начинается словами «Говорит певец...» и содержит рассуждение о четырех родах женщин, их моральных и житейских качествах, в обычном духе средневековых поучений на эту тему.

Можно полагать, что все эти группы изречений сложились в разное время и лишь позднее были объединены вокруг традиционного имени деда Коркута как древнего мудреца и наставника народа. Прочность традиции, связывающей это имя с народной гномикой, подтверждается рукописным сборником турецких пословиц малоазиатского происхождения, который был найден и частично опубликован с параллельным немецким переводом первым исследователем «Китаби-Коркут.» Дицем (см. литературу, № 59). Рукопись озаглавлена «Аталар созю» («Слова предков») - обычное название подобных собраний пословиц у тюркских народов, или «Огуз-намэ», и содержит несколько тысяч пословиц, из которых Диц опубликовал и перевел 400.

Первые 75 номеров этого сборника образуют самостоятельное целое и содержат несколько пословиц, встречающихся во введении к «Китаби-Коркут». Имя «деда Коркута» (дэдэ Коркут) упоминается здесь в девяти местах. Дед Коркут - «потомок Огуза» (№ 48). «От Огуза произошло 366 богатырей (алпов), 24 бека и 32 великих султана» (№ 75). Отец Коркута в пословицах носит имя Кармыш, или Кырмыщ (№ 75). Мать его - «светлоокая дочь дива» (№ 74): намек на неизвестный нам сказочного характера сюжет о чудесном происхождении вещего старца.

Коркут обладает даром предвидения будущего: «Народу огузов я, дед Коркут, предсказывал, что с ним случится доброго и злого» (№ 74). В то же время, как отмечает В. В. Бартольд, он тесно связан с исламом. «Он признал единство бога, правдивость пророка, принял на свою шею завет божий». «Он - наставник народа, хранитель заветов старины и родового строя, предсказывающий, между прочим, что наступит время, до которого он не желал бы дожить, когда родители не будут жалеть детей, дети не будут почитать родителей, когда сын будет говорить в присутствии отца, дочь будет отдавать приказания в присутствии матери» (№ 65).

Каждая группа подобных предсказаний заканчивается словами: «Я, дед Коркут, это сказал раньше, чем я дожил до этих дней. Верьте мне так, как если бы я это видел. Я - потомок Огуза! Всемогущий бог, не дай мне дожить до таких времен, возьми раньше мою душу!» (№ 18). Всего это изречение повторяется в сборнике шесть раз.

Будучи мудрецом и учителем народа, Коркут в огузском эпосе в то же время - вещий певец-сказитель. Он слагает песни в честь огузских богатырей, и песни эти перенимают от него народные певцы, узаны. Каждая песня «Книги Коркута» представляется сложенной Коркутом, который воспевает подвиг, только что совершенный огузским героем: «Дед мой Коркут сложил песнь, сказал слово; эту былину он сложил, он составил» (I); «Пришел мой дед Коркут, сложил песнь, сказал слово; пусть эта песнь будет об удалом Домруле, сказал он; после меня пусть переймут и рассказывают ее певцы; пусть внемлют ей отважные мужи с открытым челом!» (V); «Пришел мой дед Коркут, заиграл радостную песнь, сложил песнь, сказал слово, рассказал, что сталось с борцами за веру. Эта былина пусть будет посвящена Бейреку, сказал он» (III).

Каждый из двенадцати рассказов «Книги Коркута» имеет такую концовку, включающую ее в состав цикла. Она сообщает прежде всего о приходе Коркута, который слагает песню, нередко напоминая, в духе мусульманского благочестия, о бренности всего земного. Ср., например, в «Рассказе о том, как был разграблен дом Салор-Казана» (II): «Где воспетые мною беки-герои, говорившие: весь мир мой? Их похитила смерть, скрыла земля; за кем остался тленный мир? Земная жизнь, ты приходишь и уходишь, тебе предстоит неизбежный конец». Затем следует «прорицание» Коркута, точнее благословение, обращенное к хану. В его основе, может быть, сохранились архаические, домусульманские по своему происхождению, мотивы магического заклинания, но они перекрываются формулами, подсказанными вероучением ислама. Ср. там же: «Я дам прорицание, хан мой: твои снежные черные горы да не сокрушатся; твое тенистое, крепкое дерево да не будет срублено; твоя вечно текущая, прекрасная река да не иссякнет; да не заставит тебя всемогущий бог прибегнуть к злодеям! Пусть твой светло-сивый конь, скача, не устанет; пусть твой черный булатный меч, ударяя, не притупится; пусть твое острое копье, поражая, не сломается! Да будет жилищем твоего белобородого отца рай; да будет жилищем твоей седокудрой матери горная обитель! Да не разлучит их (бог) до конца с чистой верой, да увидят лик (божий) говорящие аминь! Ради твоего белого чела мы совершили молитву из пяти слов; да будет она принята!». Завершением служит молитвенное обращение к аллаху и его пророку Мухаммеду.

В тексте самих рассказов участие сказителя-певца время от времени отмечается обращением к аудитории, точнее к хану, перед которым сказитель выступает, можно предполагать, на праздничном пиру. Это обращение указывает на устный характер исполнения. Оно сложилось в постоянную формулу, вводящую прямую речь того или другого героя: «Он сказал - послушаем, хан мой, что он сказал».

Сказитель-узан пользуется уважением своих слушателей как хранитель народного эпического предания, т. е. памяти предков, славы героев былых времен. Во введении к «Книге Коркута» об этом сказано так: «С кобзой в руке, от народа к народу, от бека к беку идет певец [узан]; кто из мужей отважен, кто негоден, знает певец. В день праздника [более точный перевод: в племени и народе] п усть, ударяя о струны, играет (тебе) певец» (стр. 12 наст. изд.).

В настоящее время слово «узан» (озан) как обозначение народного певца или сказителя у тюркских народов неупотребительно; оно заменено различными другими, более новыми (узб., туркм. бахши, казах. акын, азерб. ашуг и др.). Однако в XV в. засвидетельствованы узаны, выступавшие при дворе египетских Мамелюков и турецких султанов.

По сообщению, содержащемуся в «Сельджук-намэ» Языджи-оглу Али, при осаде турками крепости Солдайя (Судак) после кровопролитного боя «озаны, играющие на кобузе, прославляли подвиги и мужество воинов».

Объяснение слова дает в середине XVII в. персидско-турецкий словарь Шу"ури (составлен в 1075 г. хиджры/1664-1665 г. н. э.). По словам Шу"ури, которые приводит В. В. Бартольд, «узанами называют по-турецки класс людей, играющих на тамбуре (гитаре), сказывающих песни и читающих Огуз-намэ». Словом «Огуз-намэ» обозначались не только рукописи, содержавшие предания об огузах, но и устные рассказы и песни того же содержания. В «Книге Коркута» этим словом обозначаются отдельные рассказы-главы (В. В. Бартольд переводит «былины»). Ср., например, VII: «Дед Коркут сказал: “Эта былина [в оригинале: огуз-намэ ] пусть будет посвящена Иекенку"» (стр. 76 наст. изд.). Следовательно, можно полагать, что речь идет здесь о сказителях эпоса.

Под «тамбуром» (в переводе В. В. Бартольда - «гитара») следует понимать домбру, двухструнный щипковый инструмент типа балалайки, напоминающий по форме маленькую мандолину. Домбра до сих пор является у тюркских народов Средней Азии и Закавказья любимым народным инструментом, которым сказители сопровождают исполнение эпических песен. С ней конкурирует другой народный инструмент - кобза (или кобуз, комуз), двухструнная скрипка с полым резонатором, которой пользуются как народные сказители, так и среднеазиатские шаманы (казах, баксы}.

В «Книге Коркута» узан играет на кобзе. На кобзе аккомпанируют своим песням и огузские богатыри, не являющиеся профессиональными народными певцами, например Салор-Казан (XI), Дерсе-хан (I), Кан-Турали (VI), Секрек (X). С кобзой выступает и Бамси-Бейрек, переодетый певцом (узаном), на свадебном пиру своей жены с обманщиком Яртачуком (III). Кобза деда Коркута пользуется особым уважением героев: «ради уважения к кобзе моего деда Коркута» Секрек не решается броситься с мечом на своего брата Экрека, которого он принимает за гяура, похитившего у него этот драгоценный предмет. По-видимому, кобза эта - магический инструмент, которым Коркут владеет как вещий певец.

Своим песням («огуз-намэ») узаны выучились от Коркута; следовательно, он - первый узан, учитель и, вероятно, легендарный покровитель узанов, подобно тому как в современном казахском фольклоре святой Коркут - первый баксы (шаман), учитель и покровитель баксы (см. ниже, стр. 168).

Коркут выступает во многих песнях огузского цикла, но не как главное действующее лицо, а в качестве советника или помощника хана и его богатырей. В вещем сне он дает «наставление» молодому Иекенку, отправляющемуся в свой первый поход (VII). Он благословляет меч, которым опоясывается Бекиль, выезжающий по повелению хана охранять границы огузов (IX). Он дает совет хану Баюндуру, как разделить между богатырями подарки, полученные из Грузии, - «один конь, один меч, одну палицу», предлагая отдать все три предмета витязю, Который будет «нести караульную службу для народа огузов» (IX). Он отправляется послом огузов к великану-людоеду Депе-Гёзу, чтобы убедить его прекратить «истребление рода человеческого» и принять от огузов ежедневную дань «по 4 человека и по 60 баранов» (VIII).

Коркут сватает невесту молодому богатырю. Как сват Бамси-Бейрека он отправляется к удалому Карчару (дэли Карчар), брату красавицы Бану-Чевек, который «убивает всех, кто сватает его сестру» (III). Когда Карчар заносит меч над головою старца, «по повелению всевышнего бога поднятая рука безумного Карчара осталась висеть, - так как дед Коркут был обладателем святости, его молитва была услышана». Когда же Карчар покаялся, «дед Коркут произнес молитву; по божьему повелению рука безумца стала совершенно здоровой, как прежде». После этого чуда Коркут помогает отцу Бейрека, Бай-Бура-беку, собрать тот сказочный калым, который Карчар требует за свою сестру.

Роль посла в трудном и опасном посольстве почетна и принадлежит в условиях патриархальных отношений старейшинам (аксакалам) или другим уважаемым людям племени. То же относится к сватовству, где почетным сватом выступает отец, как в «Рассказе о Кан-Турали» (VI), или старший представитель рода (в данном случае старейшина племени). В сюжетах сказочного сватовства решающую роль играет чудесный помощник героя, обладающий магическими силами, с помощью которых он преодолевает все препятствия или выполняет трудные условия невесты или ее покровителей. Сквозь мусульманизованное обличие Коркута в рассказе о сватовстве Бамси-Бейрека еще проглядывают черты такого волшебного помощника.

Магическое значение имеет и обряд наречения имени, сохранившийся в многочисленных отражениях как в эпосе, так и в более архаической богатырской сказке тюркоязычных народов. Как видно из народных обычаев, «счастливое имя» новорожденному должен «найти» старейшина племени, почетный или знатный гость, шаман (а позднее его заместитель - мусульманский дервиш или мулла). Обряд этот является семейным праздником и сопровождается пиршеством; в дальнейшем в этой роли он вытесняется мусульманским «обрезанием». Наречение имени не всегда непосредственно следовало за рождением: иногда оно соединялось с гражданским совершеннолетием, возмужалостью, первым воинским подвигом молодого джигита, дававшим ему право перейти в общество мужчин. «Имена даются не сейчас по рождении, - сообщает исследователь алтайской сказки В. Вербицкий, - а когда богатырь ощутит в себе силу и готовится к проявлению ее в битве. Имена даются на сражении или после подвигов бранных». В таких случаях новое, постоянное имя могло заменить старое, временное, данное в младенчестве.

Героям огузского эпоса «счастливое имя» и вместе с тем благословение дает патриарх племени и мудрый шаман Коркут. Роль его в этом обряде показана особенно ярко в «Бамси-Бейреке» (III). У огузов, говорится здесь, был такой обычай: юноше нарекали имя только после первого воинского подвига. «В тот век юноше не давали имени, пока он не отрубил половы, не пролил крови». После первого подвига Бамси, совершенного в возрасте пятнадцати лет, когда он спасает купцов, возвращающихся в землю огузов, от нападения пятисот гяуров, отец молодого витязя Бай-Бура-бек, посоветовавшись со своими приближенными, решает, что «настала пора дать этому юноше имя». С этой целью он созывает остальных огузских беков на пир. Приходит дед Коркут, произносит обычное благословение и нарекает юному герою новое имя. При этом он обращается к отцу: «“Ты зовешь своего сына Басамом; (теперь) пусть его имя будет Бамси-Бейрек, владелец серого жеребца. Имя ему дал я; долгую жизнь пусть даст ему бог!". Остальные беки огузов подняли руки, произнесли молитву: “Да принесет это имя счастье этому джигиту", - сказали они».

Сквозь мусульманизованную форму благословения Коркута (бата) и здесь, как в концовках каждого рассказа, просвечивает магическая формула, подобная тем, которые произносятся при наречении «счастливого имени» и в многочисленных богатырских сказках тюркоязычных народов Сибири. Обряд сопровождается пиршеством и заменой имени, хотя старое имя и производит впечатление простого варианта нового (Басам - Бамси). Отметим, что в узбекском варианте «Алпамыша» сказителя Фазила Юлдашева, представляющем параллельную версию того же сказания, первый подвиг героя также сопровождается переменой имени: Хаким (таково мусульманское имя богатыря, нареченное ему при рождении) получает богатырское прозвище Алпамыш (т. е. Алп-Бамси "богатырь Бамси").

Коркут дает имя и пятнадцатилетнему Богач-хану (в переводе В. В. Бартольда - Богач-Джану), сыну Дерсе-хана, также после его первого богатырского подвига, когда он побеждает в единоборстве чудовищного быка Баюндур-хана (Богач, от слова буга "бык"). При этом Коркут благословляет ханского сына и велит отцу дать ему бекство и престол (I).

Он также нарекает имя Бисату, сыну Аруза, бека внешних огузов. Вскормленный в пещере льва, юноша Бисат не может отстать от звериного обычая. Коркут учит его законам человеческого общежития, нарекает ему имя и дает благословение: «Пришел дед мой Коркут и говорит: “Юноша, ты - человек, со зверями не водись. Приди, садись на добрых коней, с добрыми джигитами совершай походы! Имя твоего старшего брата - Кыян-Сельджук, твое имя пусть будет Бисат; имя тебе дал я, (долгую) жизнь пусть даст тебе бог!"» (VIII).

Сказание о Коркуте сложилось у огузов еще на их среднеазиатской родине. Об этом имеются многочисленные свидетельства, как в исторических источниках, так и в современных фольклорных записях.

Из среднеазиатских писателей о Коркуте упоминает Алишер Навои (1441 - 1501 гг.), более внимательный, чем большинство его современников, к народной жизни и народному творчеству. В его переводе сборника биографий мусульманских святых, составленного его другом и учителем таджикским поэтом Джами, - «Нафахат ал-унс» (перевод 901 г. хиджры / 1495-1496 г. н. э.) - в числе других упомянут и «Коркут-ата (да помилует его бог)». Алишер Навои отказывается писать о нем более подробно, так как «среди тюркского народа он слишком известен, чтобы нуждаться в еще (большей) известности». Но он упоминает о пророческом даре Коркута: «Известно, что он говорил о том, что случилось несколько лет до него, и о том, что случится несколько лет после него». Алишер знает также о приписываемых Коркуту мудрых изречениях (т. е. пословицах): «Среди (народа) распространено (об этом) много поучительных и интересных изречений». Жизнь и деятельность Навои связана по преимуществу с Гератом и Самаркандом; поэтому можно думать, что огузский шаман, ставший к этому времени мусульманским святым, пользовался в конце XV в. широкой популярностью во всей Средней Азии.

К более позднему времени относится другое литературное упоминание о Коркуте - в поэме «Лейла и Меджнун» азербайджанского поэта Кул Ата. Автор приводит изречения, приписываемые Коркуту, перелагая их стихами (месневи). Изречения эти имеют морально-религиозный характер.

К XVII в. относится «Родословная туркмен» Абулгази-хана (около 1660 г.), частично, как уже было сказано, основанная на письменных источниках, частично на устных преданиях туркменского народа.

Рассказывая о происхождении тюркских и монгольских народов от Тюрка, сына Яфета и внука библейского патриарха Ноя, о легендарных временах Огуз-хана, его сыновьях и внуках, Абулгази следует за своими «учеными», письменными источниками, прежде всего за «Сборником летописей» Рашид-ад-дина. Иной характер имеет его повествование о временах Коркута и о ханах, его современниках, начиная от Инал-хана из племени Кайы. Огузы в это время, по словам Абулгази, «пришли к устью реки Сыр, государя своего посадили в Янгикенте, а сами летовали и зимовали по обоим берегам Сыра. Жили они (там), пока не прошло десять поколений». Как уже было сказано выше (см. стр. 135), город Янгикент в низовьях Сыр-Дарьи в IX - Х вв. действительно был «зимней резиденцией» (т. е. зимовкой) «царя огузов». Эти времена представляются Абулгази историческими в отличие от более ранних легендарных времен Огуз-хана, который жил «за четыре тысячи лет до нашего пророка». Между этим историческим и отдаленным легендарным прошлым огузского народа автор «Родословной» констатирует наличие длительного промежутка времени, о котором не сохранилось никаких известий, ни исторических, ни легендарных: «Со времен Инал-хана и до времени, когда мы сочиняем эту книгу, (все, что) мы рассказали, - все достоверно и нет погрешностей. Но сколько лет прошло между Кузы-Йавы-ханом [правнуком Огуз-хана] и Инал-ханом, мы не можем определить. А если это так, то следует говорить (об этом) мало; если скажем много, мо жет статься, что это будет ложь; (может быть), прошло четыре тысячи лет».

По рассказу Абулгази, Коркут «прожил двести девяносто пять лет и был везиром при трех государях». На самом деле в дальнейшем рассказе той же «Родословной» он является современником пяти огузских ханов: Инал-Йавы, его младшего сына Дуйлы-Кайы, младшего брата этого последнего - Эрки (Коль-Эрки), зятя и племянника Эрки (сына Дуйлы-Кайы) Туман-хана и его сына Канлы-Йавлы («Кровавого» Йавлы). Возможно, что мы имеем здесь лишь кажущееся несоответствие, поскольку Коль-Эрки был собственно не ханом, а правителем огузов (регентом) при малолетнем Тумане, а хану Канлы-Йавлы, сыну Тумана, Коркут, достигший в то время предельного возраста, вероятно, уже не «служил», хотя, как видно из рассказа, он участвовал в избрании и этого хана.

В труде Абулгази, претендующем в этой части на историческую достоверность, образ Коркута рационализован, лишен элемента чудесного, окружающего его в эпическом и в особенности в фольклорном предании. В. В. Бартольд усматривает в этом «попытку создать для Коркута историческую обстановку и сделать его везиром определенных правителей из потомков Огуз-хана, из чего, конечно, не следует, чтобы эти правители и сам Коркут были историческими лицами».

Однако вряд ли есть основания отрицать традиционный характер тех исторических преданий туркменского народа, которые легли в основу рассказа Абулгази и его предшественников (Рашид-ад-дина) о «временах Коркута» и ханах, его современниках, и вместе с тем наличие всякого сходства между образом Коркута в эпосе и в историческом труде Абулгази. Правда, Коркут у Абулгази не является ни шаманом, ни певцом в собственном смысле (узаном), хотя Абулгази и цитирует, очевидно следуя устной традиции, отрывки приписываемой ему хвалебной песни (тартым) в честь победы Салор-Казана над печенегами. Согласно «Родословной», Коркут был «везиром» названных огузских ханов из племени Кайы. Но эта модернизация, заимствующая современный титул из обихода восточного феодализма, не должна скрыть от нас подлинного положения Коркута и его роли в рассказе Абулгази, которые отнюдь не совпадают с обычной ролью везира как исполнителя воли самодержавного восточного правителя. И в «Родословной» Коркут выступает прежде всего как мудрый патриарх племени, стоящий во главе старейшин и народа, он избирает и низлагает ханов, дает ханам и народу советы, которые выполняются как прорицание и завет, он окружен почетом как первый человек в народе, его особа священна, перед ним склоняет колена избранный по его слову хан огузов.

Так, Инал-Йавы, первый из ханов, у которых Коркут был «везиром», возводится на престол на собрании всего огузского племени «во главе Коркут-ата, сыном Кара-ходжи, (из идя) Кайы, с Энкеш-ходжой (из иля) Салор и Авашбан-ходжой». Названный здесь рядом с Коркутом как глава племени Салоров Энкеш-ходжа в других местах «Родословной» упоминается как отец богатыря Салор-Казана (см. ниже, стр. 176). «Везиром у него был Коркут-ата. И что бы ни сказал Коркут-ата, Инал-Йавы не отступал от его слов. Много необыкновенных дел свершил Коркут-ата».

Сын Инал-Йавы, Дуйлы Кайы-хан «также следовал советам Коркут-ата». Когда Дуйлы-хан умер, не оставив мужского потомства, «весь огузский иль собрался на поминки; все беки во главе с Коркут-ата спросили: “Нет ли беременных среди жен хана?"». Вскоре у одной из жен Дуйлы-хана рождается сын, будущий царевич Туман, а на время его малолетия правителем становится его дядя Эрки, младший брат покойного хана.

Когда царевич Туман достигает совершеннолетия, правитель решает передать ему ханский престол. Поговорив наедине с Коркутом, он, по его совету, созывает «лучших» людей и устраивает «великий той» (пир). «Коль-Эрки-хан посадил Коркута на почетное место [тoр ] в кибит ке и, преклонив колено, поднес (ему) чашу с кумысом. После того как Коркут выпил кумыс и все поели, Коль-Эрки сказал: “О иль и народ, вы все знаете, что царство по праву принадлежит Туману. До сего времени Туман был молод, а потому я правил делами. Теперь Туман стал зрелым джигитом, и я передаю ему престол его отца!". Весь народ сказал Коркуту: “Судьба хана и всего огузского иля в твоих руках, поступай так, как найдешь нужным"». Коркут советует молодому Туману повременить, так как дядя много потрудился, чтобы его вырастить, и жить ему осталось недолго. Туман покорно следует совету Коркута: «Ты - лучший из всего огузского иля, везир моего отца и мой дед. Я согласен с твоими словами».

Точно так же через четыре месяца после окончательного воцарения хана Тумана (на тридцать пятом году его жизни), «весь народ во главе с Коркутом» решает сместить хана и передать власть государя его сыну, уже прославившемуся своими подвигами молодому «богатырю, удальцу и герою» Канлы-Йавлы.

Таким образом, власть Коркута, как патриарха племени, выше власти самого хана, и почести, ему оказываемые (в особенности в эпизоде созванного правителем Эрки «великого тоя»), имеют несомненно сакральный характер.

Как и в эпосе, Коркут нарекает младенцу «хорошее», т. е. счастливое, имя, которое является магическим благословением и предзнаменованием счастливого будущего новорожденного. Сцена эта, как уже было сказано, близко напоминает аналогичные изображения этого обряда в богатырских сказках тюркских народов.

По случаю рождения наследника престола, сына скончавшегося Дуйлы-Кайы-хана, правитель Эрки, согласно обычаю, устраивает той. «Эрки созвал народ на пир, каждый принес подарок, соответствующий его великодушию, зарезали четыреста лошадей и четыре тысячи баранов. (Эрки) приказал выставить три хауза [водоема] из юфт и: один из них велел наполнить аракой, другой - кумысом, третий - катыком. Целый месяц, день и ночь, на (том) тое все, хорошие и плохие, предавались веселию. Старики забыли свой возраст, бедняки забыли свою бедность, богачи забыли о смерти.

«Огузский иль сказал Коркуту: “Дай этому мальчику хорошее имя". Коркут-ата сказал: “Пусть его имя будет Туман-хан". Народ сказал: “Дай имя лучше этого". Коркут-ата ответил: “Нет имени лучше этого. В тот день, когда умер Дуйлы-Кайы-хан, наш юрт охватил туман и наступил мрак. Этот мальчик родился во (время) тумана, и потому я дал ему имя Туман. И, во-вторых, от (всего) сердца я желаю ему счастливой судьбы и потому даю (ему) имя Туман, ибо туман долго не держится, он скоро проходит. Туманный день станет солнечным, после тумана не может не быть ясного дня. Туман, который недолго держится, я уподобил юности этого мальчика, (а) солнце, (появившееся) позднее, я уподобил счастливой и долгой жизни этого мальчика, когда он, став взрослым, воссядет на троне своего отца". Услышав эти (слова), весь народ кликами “Хвала, хвала (тебе)" выразил Коркуту (свое одобрение), возрадовался и сотворил долгую молитву за Тумана».

На том же пиру «весь народ во главе с Коркутом» (эта формула повторяется на протяжении всего изложения) дает новое имя правителю Эрки, провозглашенному ханом: «Ты устроил той на целый месяц, а пища у тебя не иссякла. Кумыса и айрана у тебя в хаузах было больше, чем воды в озере. Теперь, с сего дня, тебя будем звать Коль-Эрки-хан».

Коркут выступает в рассказе Абулгази и как сват царевича Тумана. Когда последний достигает совершеннолетия, Коркут сватает ему дочь его дяди, Коль-Эрки-хана, который остается, по его совету, правителем огузов. «У Коль-Эрки была дочь, очень красивая и послушная во всем своему отцу и своей матери. Коркут, сговорившись с Коль-Эрки и Туманом, устроил той, (который продолжался) семь дней и ночей; отдали девушку (в жены) Туману, дав за ней домашнюю утварь и пожитки, подобающие (ее) царскому достоинству».

Все эти рассказы возводят образ ханского «везира» Коркута к историческим отношениям дофеодальной эпохи, отражая патриархальный и вместе с тем сакральный характер его власти и его роли в огузском обществе.

Сообщения Абулгази о Коркуте и современных ему огузских ханах в значительной части основаны на историческом труде Рашид-ад-дина «История Огуза и тюрков и владычества их над миром», примыкающем к его известному «Собранию летописей» (начало XIV в.). Это обстоятельство придает туркменским историческим преданиям и упоминаемым в них именам и событиям значительно большую достоверность, чем могло в свое время представляться В. В. Бартольду, не располагавшему этим источником. Отрывки из «Истории Огуза», которые опубликовал Орхан Шайк Гёкяй в комментариях к своему изданию «Дэдэ Коркут», содержат в основном те же сведения о хане Тумане и правителе Коль-Эрки и о двух ханах, им предшествующих. В них также рассказывается о пире, который устроил Эрки по случаю рождения наследника, о наречении младенцу имени Туман и объяснении этого имени, как и прозвища, которое получил правитель после пира, о возвращении престола Туману по достижении им совершеннолетия и о его женитьбе на дочери Эрки.

Единственное существенное различие заключается в именах двух ханов, предшественников Тумана, - его деда и отца. У Рашид-ад-дина оба они носят имя Инал: первый - Инал-Сыр-Йавкуй-хан (у Абулгази - Инал-Йавы-хан), второй - Ала-Атлы-Ас-Донлу-Кай-Инал-хан (по объяснению, которое дает нам Рашид-ад-дин: «владеющий пегим конем, одетый в соболью шубу Инал из рода Кайы»). Из этого пышного прозвища Абулгази извлек имена двух сыновей Инал-Йавы-хана - старшего Ал и младшего Дуйлы-Кайы, который наследует отцу.

Слово «инал» обозначало, по-видимому, у некоторых тюркоязычных народов титул государя или его наследника. Тем не менее достойно внимания, что один из «царей или главарей» огузов, с которым Ибн-Фадлан встретился в 922 г. в районе Усть-Урта, носил имя Йынал-младший. Он был во всяком случае близким современником того младшего из двух Иналов, о которых рассказывает Рашид-ад-дин.

Во всех делах правления трех названных ханов и наместника (наиб) Эрки Коркут принимает в «Истории Огуза и тюрков» такое же участие, как и в «Родословной туркмен». К нему обращаются за советом правители и народ, он нарекает имя младенцу Туману, распоряжается его престолом и выбирает ему невесту. «Ты самый почтенный человек в государстве... как ты думаешь и какое дело ты найдешь правильным, пусть так и сделают, мы согласны на это», - говорят ему собравшиеся огузы.

По сообщению Рашид-ад-дина, Коркут происходил из племени Баят, как о том говорится и в «Книге Коркута» (см. выше, стр. 145). Совпадение этих двух независимых друг от друга источников подтверждает древность традиции. Свидетельство Абулгази, согласно которому Коркут-ата вел свое происхождение «из народа Кайы», представляет, по-видимому, новшество, может быть, подсказанное тем обстоятельством, что из племени Кайы, т. е. от старшего из внуков легендарного Огуз-кагана, вели свое происхождение огузские ханы времен Коркута - Инал-Йавы и его потомки.

Это несоответствие показаний Абулгази и его источника может получить историческое объяснение, если учесть указание Абулгази, что при избрании хана малочисленные племена присоединялись к многочисленным: «Так, когда поднимали государем кого-нибудь из кайы, уруг Кайы и уруг Баят и еще пять-шесть малочисленных уругов присоединялись к нему».

Отец Коркута у Рашид-ад-дина и вслед за ним у Абулгази носит имя Кара-ходжа. В «Китаби-Коркут» и в большинстве исторических и легендарных источников он не упоминается вовсе; в турецких пословицах «Аталар созю» (№ 75) его зовут, как уже было сказано (см. выше, стр. 147), Кармыш, или Кырмыш (вариант того же имени?). Имя это встречается и у Абулгази, но в другом контексте: здесь Кармыш-бай является отцом богатырской девы Барчин-Салор, жены Мамыш-бека (т. е. Алпамыша - Бамси).

Говоря о Коркуте, историк Рашид-ад-дин ссылается на устный источник - на сообщенные ему «предания». «Дед Коркут» (Korkut Dede), как называет его этот автор, был человек мудрый, знающий, «творил чудеса» (keramet), «говорил красивые слова» (под последними разумеются приписываемые ему поэтические изречения или песни). Он прожил 295 лет и о нем существует много рассказов (hikayet), «которые будут изложены особо». Таким образом, устная легенда о Коркуте была уже известна автору начала XIV в. в ее наиболее существенных чертах.

Исторические предания Рашид-ад-дина и Абулгази дополняются нередко гораздо более архаическими устными народными легендами о Коркуте, которые сохранились в фольклоре большинства тюркоязычных народов Средней Азии - туркмен, казахов, каракалпаков, узбеков. Даже к ногайцам Северного Кавказа дошли отдаленные отголоски этих преданий: тюрколог П. А. Фалев побывал в 1914 г. в ногайском ауле бывш. Ставропольской губернии, называвшемся Коркут, по имени «давно жившего в нем старика Коркута». Этот старик, по рассказам жителей аула, жил «лет 100 назад».

Наиболее широко распространены предания о Коркуте (Хорхут-ата) среди казахов - от низовий Сыр-Дарьи, района расселения огузов в IX - Х вв., где они сложились, до Кокчетау, где их слышал Валиханов (ум. 1865 г.), и Кулундинских степей в южной Сибири, где В. В. Радлов записал в 1860-х годах заклинания казахского баксы, содержащие имя Коркута. Распространение среди казахов преданий о Коркуте связано с вытеснением огузов в середине XI в. из низовий Сыр-Дарьи тюркским племенем кыпчаков, которое впоследствии в значительной части вошло в состав казахского народа. «Уже в XI веке, - пишет В. В. Бартольд, - в мусульманской географии для киргизских [т. е. казахских] степей вместо прежнего названия “степь огузов" появляется новое - “степь кыпчаков", хотя остатки туркмен или огузов еще застали на Сыр-Дарье в XIII в. монголы». «Через посредство кыпчаков», как указывает В. В. Бартольд, усвоили казахи «от огузов культ Коркута».

Центром этого культа являлась могила Хорхут-ата в низовьях Сыр-Дарьи, т. е. в районе древнего расселения огузов, на берегу реки, в полутора километрах от селения Хорхут (ныне станция железной дороги), лежащего около 20 км к северо-западу от Джусалы на старом почтовом тракте, (ныне железной дороге) из Перовска (Кзыл-орда) в Казалинск. Среди местного казахского населения Хорхут-ата пользовался еще недавно поклонением как мусульманский святой (аулие Хорхут).

Могилу святого Хорхут-ата в разное время видели и описали В. Вельяминов-Зернов (между 1851 - 1856 гг.), офицер генерального штаба Л. Мейер (1865 г.), археолог П. Лерх (1867 г.), ташкентский этнограф А. Диваев (1896 - 1898 гг.), археологи-любители И. Аничков (1897 г.), И. Кастанье (1906 г.) и др. (см. литературу, №№ 12, 18, 25, 26, 38, 40, 41). Гробница находилась посреди казахского кладбища, среди могил более нового происхождения. «Она глинобитная, - сообщает А. Диваев, - с шестью-восемью углами, оканчивающимися остроконечными фигурками, с неизбежным куполом наверху. Тут же водружен длинный шест с черным пучком конских волос и с флагом из разноцветной материи» (согласно казахскому обычаю). «Мазарка грубой работы, с тяжелым куполом, низкая, - пишет И. Аничков. - Около нее растет кудрявая саксаулина, вся увешанная тряпками и лоскутками» (обычные дары жаждущих исцеления). А. Диваев опубликовал два фотоснимка могилы Коркута, воспроизведенные также в книге И. Кастанье «Древности Киргизской степи и Оренбургского края» (табл. III, рис. 1, 2) и в издании Орхан Шайк Гёкяйя (см. стр. 160 - 161 наст. изд.). В конце XIX в. гробница находилась в разрушенном состоянии. «Одна стена обрушилась в Сыр-Дарью». «Древняя могила, подмываемая Сыр-Дарьей, доживает последние дни», - писал А. Диваев в 1898 г. Летом 1906 г. И. Кастанье, проезжая через селение Хорхут, уже не мог разыскать могилу. На самом деле она существовала до 1927 г., когда обрушилась в реку (сообщение X. Т. Зарифова).

Все путешественники отмечают необычайную длину этой древней гробницы, как и других могильных памятников, связанных преданием с «веком огузов»: огузские могилы в Дербенте, могила Бурла-хатун, жены Салор-Казана, около Урмии - согласно сообщению Олеария (см. ниже, стр. 179). «Могила невероятно длинна и состоит вся из земляной насыпи», - сообщает А. Диваев. «Могила Хорхут-ата настолько длинна, что выступает за стену построенного над могилой, теперь разрушенного, купола (гумбеза)». «Хорхут был ростом в две сажени», - пишет В. Вельяминов-Зернов в соответствии с народным преданием, подсказанным необычными размерами древней могилы. «В полуразвалившемся памятнике его над тем местом, где он положен, сделан действительно глиняный гроб в две сажени, и так как весь гроб по величине своей не мог поместиться внутри памятника, то часть его оставлена наружу за стеной».

По народной легенде, записанной А. Диваевым, ноги святого постоянно бывают высунуты из могилы, хотя они и засыпаются благочестивыми богомольцами. Хорхут-ата «однажды неумышленно согрешил перед богом, во время сна задев ногами сестру, отчего всевышний наказал святого, оставляя ноги его всегда обнаженными».

Другую легенду, связанную с могилой Хорхута, сообщает Л. Мейер. В его время (1865 г.) на кладбище среди могил, построенных, как обычно, из кирпича, валялись «разные камни белого цвета, но не составляющие ничего целого и привезенные сюда, как видно, издалека и поодиночке». «В народе идет поверье, будто бы богатырь Хорхут, предчувствуя свою кончину, привез эти камни из земли пророка и сделал эту поездку в одну ночь». Легенда эта, очевидно, связана с многочисленными преданиями о чудесных обстоятельствах смерти Хорхута.

Могила святого Хорхута, как пишет А. Диваев, являлась местом паломничества жаждущих чудесного исцеления от различных болезней. «Часто туда приезжают киргизы и киргизки [т. е. казахи] на поклонение святому и проводят ночи в слезах и молитвах в надежде получить облегчение от тех или других недугов, в особенности от болезней, известных под общим названием “арвак", происхождением которой они обязаны нечистой силе» (различные виды «одержимости» духами, от которых лечат шаманы-баксы; к их числу, как мы увидим, принадлежал, по поверьям казахов, и Хорхут-ата). Кроме того, в соответствии с приведенным преданием, паломничество на могилу святого помогало от болезней ног. «Киргиз» (т. е. казах) Перовского уезда Касымов рассказывал Диваеву, как в детстве его возили на могилу Хорхута для излечения ревматизма ног.

Наиболее широким распространением среди казахов пользуется легенда о смерти Хорхута, записанная в нескольких вариантах, впервые в 1867 г. В. Вельяминовым-Зерновым. Согласно этой записи, «жил он [Хорхут] прежде на одном краю света и раз ночью увидел во сне, что несколько человек роют там могилу. - Для кого вы роете? - спросил аулия. - Для святого Хорхута, - отвечали работники. Встревоженный Хорхут, желая избежать грозящей смерти, на другой же день переехал жить на второй конец света. Тут он увидел тот же сон. Опять с рассветом пустился он в дорогу. Таким образом аулия, преследуемый видением, обошел все четыре угла мира. С отчаяния не зная куда деться, решил он переселиться в центр земли. Как было задумано, так и сделано. Центром оказался берег реки Сыра, именно в том месте, где теперь лежит тело Хорхута. Но перекочевкой на Сыр не кончились похождения знаменитого святоши. На средине земли ему опять приснилось то же самое. Аулия задумал теперь перехитрить судьбу. Рассудив, что на суше ему нет нигде спасения, он перебрался жить на воду, разостлал свое “курпе" (одеяло) на Сыру и на нем поместился. Тут он сидел 100 лет, играя на домбре; наконец умер. Набожные мусульмане взяли его тело и похоронили».

Согласно варианту легенды, записанному И. Аничковым в 1897 г., Коркут «сел на “джилмая", легкую верблюдицу [сказочная верблюдица, быстрая как ветер] и 100 (40) лет бегал от бога, боясь смерти, пока не прибыл к тому месту, где его постигла смерть. Бог сделал его святым».

В сообщении П. С. Спиридонова (со слов «киргиза», т. е. казаха, Тулюса Айшувакова, в 1899 г.) Хорхут (так пишет его имя этот автор) «был табиб и жил за Сыр-Дарьей в ауле (против того места, где ныне находится его могила)». Слово «табиб» - «лекарь» (подобно слову «везир» у Абулгази) следует понимать как модернизацию: народный лекарь, очевидно, заменяет здесь баксы - тоже лекаря, но лекаря магического, казахского шамана. Хорхут «мало находился дома и был почти в постоянной отлучке, оказывая помощь больным киргизам [казахам]. За свой тр уд он не брал денег и не просил платы, а довольствовался только тем, что люди давали ему по желанию и по своим средствам. Такое бескорыстное занятие Хорхута на пользу степного населения было угодно аллаху, и он, по милосердию своему, однажды, когда Хорхут спал, сказал ему: “Ты не умрешь до тех пор, пока сам не помянешь смерти".

«С этого времени в течение многих лет Хорхут ни разу не обмолвился о смерти, покуда однажды, гоняясь за бычком, убежавшим в поле, он (не) утомился и, присев отдохнуть, (не) подумал про себя: “Если я не помру, то догоню его и поймаю". Бычок сразу же поймался, но Хорхут понял, какую ошибку он нечаянно совершил. “Отдыхая, я помянул о смерти, чего не делал со дня своего сновидения", - сказал Хорхут, и ужас охватил его душу. Как исправить ошибку, как спасти себя от смерти, куда бежать? Вот вопросы, которые захватили все помыслы Хорхута.

«Чтобы спасти свою жизнь, он решился переменить место своего жительства. Для этой цели он садится на крылатого нора [нор - одногорбый верблюд, сказочный крылатый нор - вариант джелмая] и едет на один край света: там - далеко, смерть не найдет его, думает Хорхут. Скоро приехал он в неведомую страну. Видит, в стороне у дороги люди копают яму. - Для кого? - спросил Хорхут. - Для Хорхута, - отвечали копальщики. Испугался Хорхут, простился с копальщиками, не открыв себя, и пустился на своем верблюде в другую часть света.

«То же встретил он в другой части света, а потом и в третьей, и в четвертой. Потеряв надежду на спасение, после долгого странствования Хорхут возвратился в родную кибитку, где стал ожидать воли аллаха. Нора, на котором он совершал поездки в разные страны, он зарезал, шкуру его сшил в форме мешка и приладил ее кобзе [ср. предания о Коркуте как о первом певце и шамане, научившем игре на кобзе]; по том взял ковер, расстелил его на воду по середине реки. По его слову (как святого человека) ковер не тонул и не сносился течением. На этом ковре-самоплаве Хорхут решился жить безотлучно, надеясь, что смерть, разыскивая его на суше, не придет на его чудесный остров, что водная стихия защитит его. - “Откуда бы ни пошла смерть, разыскивая меня, я увижу ее", - говорит Хорхут себе, сидя на самоплаве-ковре. В это время аллах оказал новую милость табибу: он разрешил ему перенести юрту на ковер, а жене его - поселиться в юрте. Таким образом, по просьбе Хорхута и по слову аллаха милосердного, кибитка его стояла на ковре, как на суше. Сидит Хорхут на ковре, не спит ни днем, ни ночью, караулит приход смерти, а сам все молится, поет священные стихи из корана, аккомпанируя себе на кобзе» [стихи корана, очевидно, заменили в представлении рассказчика-мусульманина первоначальные магические заклинания шамана].

«Так прошла неделя и более без с на и в молитве. Совершенно измучился Хорхут, не выдержал и заснул крепким сном. А смерть в образе небольшой змеи вползла на ковер и ужалила Хорхута. Заболел он и умер. Хоронили его на этой (правой) стороне реки, на склоне горы (в 20 верстах от Карманчи по течению Сыр-Дарьи), близ берега реки; на могиле его положили кобзу. И, видно, аллаху было так угодно, что кобза Хорхута в течение многих лет по пятницам издавала заунывные звуки, как бы оплакивала своего господина. Прислушиваясь к ее плачу, можно было разбирать имя святого табиба: - Хор-хут, Хор-хут».

В сильно мусульманизованной форме та же легенда пересказана казахом И. Джембысбаевым в сообщении, озаглавленном «Хорхут-Аулиэ» (1899 г.). Здесь шаман-целитель превратился в мусульманского святого (аулиэ), при жизни окруженного поклонением, восходящим к традициям шаманистской религии, а вестником смерти становится ангел Азраил, посланный аллахом за душою праведника.

Хорхут-Аулиэ был «святой человек». Он долго жил на этой земле, «оказывал много пользы исцелением от недугов» и пользовался среди «киргиз» (казахов) «большим почетом и уважением». Ему «оказывалось ими везде священное воздаяние»: «каждый киргиз перед ним и мимо него не проходил без благоговейного коленопреклонения, в знак его уважения к святому высокочтимому ими человеку».

Однажды ночью к Хорхуту явился посланный богом ангел смерти Азраил и возвестил ему о предстоящей кончине. Богу не угодно, сказал Азраил, чтобы Хорхут страдал напрасно на этой грешной земле, где так много зла, омрачающего его чистую и святую душу. Но Хорхуту жалко стало «расстаться со всем любимым народом на вечные времена», и «после трех дней размышления он решил бежать от смерти и скрыться там, где бог его не увидит».

С этим намерением он сел на свою «джелмая» и в надежде избавиться от смерти бежал сперва на один конец света, на запад, затем на юг, на восток и на север, но каждый раз возвращался обратно, испуганный неизменной встречей с человеком, роющим могилу, «по повелению всевышнего», для Хорхута. Как поясняет рассказчик, человек этот был все тот же Азраил, «посланный богом в образе человека приготовлять Хорхуту могилу».

Тогда святой впал в отчаяние и воскликнул: «Где, наконец, спасение мне от смерти, о вездесущий боже?». Но голос с неба отвечал ему: «Вернись обратно, безумный, туда, откуда ты первоначально бежал, чтобы найти спасение от меня: там найдешь себе вечный покой: место, где ты жил прежде, есть самый центр земли, там тебе будет лучше, чем в чужой стране».

Хорхут вернулся к берегу Сыр-Дарьи, где он жил раньше, и «сам добровольно отдал Азраилу душу». Там он и похоронен. По словам рассказчика, среди киргизов (т. е. казахов) идет «нескончаемый спор» о том, «сколько лет бегал Хорхут от бога, боясь смерти»: одни говорят, что 400 лет, другие - что 40 лет.

С вариантом В. Вельяминова-Зернова в основном совпадает и краткая запись Г. Н. Потанина, сделанная на севере Казахстана, в районе Кокчетау, в ауле Валихановых.

В сходной форме легенда известна и у туркмен. А. Туманский приводит туркменскую пословицу: «Не рой могилу Коркуту». Согласно объяснению Туманского, «по народной легенде Коркут является богатырем, который долгое время не мог найти себе могилы, а потому и рыть такую для него бесполезно».

В связи с той же легендой народная этимология производит имя Коркут от глагольного корня kо рk "бояться". «По объяснению киргиз [т. е. казахов], - сообщает И. Аничков, - это имя обозначает испуг». «Самое имя шамана народным домыслом ставилось в связь с татарским глаголом kо рk, "бояться"», - заверяет Г. Н. Потанин (вероятно, со слов Ч. Валиханова, на которого он в этом месте ссылается). Слово «Хорхут» чисто киргизское (т. е. казахское), в переводе означает «испугай», утверждает казах И. Джембысбаев, который не учитывает, однако, наличия того же корня и в других тюркских языках (в том числе в языках огузской группы). И. Чеканинский в подтверждение указанной этимологии называет ряд производных образований от того же корня, широко распространенных в казахском языке (как, впрочем, и в остальных тюркских языках).

Обычная народная этимология (коркут "испуг"), хотя и с несколько иной мотивировкой, сохраняется и в легенде о рождении Коркута, которую сообщает А. Жубанов (см. ниже, стр. 166).

Новое объяснение имени Коркут дает А. К. Боровков. Рассмотрение лексики среднеазиатского подстрочного перевода и комментария к корану (тафсир) XII - XIII вв. позволило ему установить наличие в этом тексте переносных значений имен, производных от глаголов kо рk "бояться", "пугаться" и kо рkут "пугать", "устрашать": kо рkганлар "набожные", "благочестивые" (т. е. боящиеся бога) и др.; слова kо рkутган или kо рkутгучи обычно переводят по-арабски как nazir "увещеватель" ,"проповедник", "наставник", "посланник". В таком случае слово «Коркут» могло бы иметь такое же значение и было бы по своему происхождению именем-прозвищем.

Как указывают Ч. Валиханов и вслед за ним Г. Н. Потанин, страх смерти и бегство от смерти - понятия, чуждые мировоззрению ислама, воспринимающему конец жизни как божественное предопределение. В этом смысле особенно характерна мусульманизованная версия легенды, сообщенная И. Джембысбаевым, в которой история святого Хорхута подносится как религиозный урок, гласящий, что человек не может бежать от вездесущего бога и только безумный противится его решению, определяющему срок кончины человека. Напротив, для шаманизма, по мнению обоих авторов, тема легенды чрезвычайно характерна. «Самое бегство от смерти, недопустимое исламом, составляет, - согласно утверждению Валиханова, - один из постоянных мотивов легенд шаманских народов». «Поэтому надо полагать, что хотя воля неба в отношении смерти была в шаманстве по понятию близка к судьбе, но все-таки люди старались избавиться, а не покорялись ей, как древние своему fatum и магометане перед ужасным Тагдыр». В параллель к рассказу о Хорхуте Валиханов приводит записанную им «Легенду о мертвом и живом и о дружбе их», в которой герой, молодой казахский джигит, спасается от ангела смерти Азраила - Джебраила с помощью своего друга - мертвеца. К этим выводам присоединяется и В. В. Бартольд: «В легенде о Коркуде, как о мусульманском святом, сохранились следы домусульманских верований».

С легендой о Коркуте связан и «Коркут-кюй», создание которого приписывается самому Коркуту. Кюй - произведение казахской народной музыки, исполняемое на кобзе и иллюстрирующее связанную с ним народную легенду, которая, в форме краткого прозаического рассказа, обычно предпосылается исполнению самой музыкальной пьесы. «Коркут-кюй» прославляет Коркута как отца музыки и песни и создателя кобуза. В поэтическом переложении Мухтара Ауэзова «Коркут-кюй» имеет следующее содержание: «Легенда рассказывает, что Коркыт, смолоду не могший примириться со скоротечностью человеческой жизни, решил бороться против неизбежности смерти. Мучимый своими мыслями и гонимый мечтой о бессмертии, Коркыт уходит от людей, но везде и всюду он видит смерть: в лесу - сгнившее и свалившееся дерево говорит ему о своей смерти и о неизбежном конце для самого Коркыта, в степи - ковыль, выгорая под солнцем, говорит ему о том же; даже мощные горы поведали ему об ожидающем их разрушении, неизменно добавляя, что такой же конец ждет и Коркыта. Видя и слыша все это, Коркыт в своих одиноких терзаниях выдолбил из дерева ширгай первый кобыз, натянул на него струны и заиграл, изливая свои мучительные мысли и чувства. Он вложил свою душу в эти мелодии, и чудесные звуки его струн прозвучалина весь мир, дошли до людей, захватили и пленили их. С тех пор мелодии Коркыта и созданный им кобыз пошли странствовать по земле, а имя Коркыта осталось бессмертным в струнах кобыза и в сердцах людей».

Казахский музыковед акад. Ахмет Жубанов несколько иначе передает содержание «Коркут-кюя» и связанной с ним легенды в исполнении кобызиста Ихласа (1843 - 1916 гг.) из рода Тама в Западном Казахстане (бывш. Акмолинской обл.): «Народная молва говорит, что имя Коркут дано было не по случайной прихоти родителей. Когда Коркут родился, окружающие его и мать увидели не младенца, а какой-то бесформенный “мешок", по своим очертаниям непохожий на человека. Мать, сердцем чувствуя, что она родила человека, а не какое-то чудовище, взяла в руку безмолвный “мешок" и сдернула оболочку. Появился маленький человечек, который уже издавал слабые звуки. Она начала его кормить, и ребенок заплакал. Только тогда в юрту стали возвращаться не на шутку перепуганные люди, которые и попросили дать ребенку имя “Коркут", что значит “испуг". Однажды, когда ему исполнилось двадцать лет, Коркут увидел сон. Какие-то существа в белых одеяниях сказали ему, что он будет жить только сорок лет. И тогда Коркут решил искать бессмертия. Оседлав своего Желмая [сказочная верблюдица, быстрая как ветер], он отправился в путь. Кобызист в этом месте изображает мягкую рысь Желмая. В дороге Коркут встречает несколько человек, которые что-то копают. На его вопрос, что они делают, люди отвечают, что они роют моги лу умершему Коркуту. Чувствуя, что в этих местах не избежать смерти, Коркут едет дальше. Так он побывал во всех “четырех странах света" и везде встречал смерть. На обратном пути Желмая, чувствуя печальное настроение седока, издает заунывные звуки. Кобызист в этом месте играет, не нажимая на струны, а поочередно закрывая все три отверстия на поверхности кожаной деки, ведя в это время смычком по струнам. Получается звук, действительно очень похожий на рев верблюда. Коркут возвращается к Сыр-Дарье. Здесь он приносит в жертву своего любимого Желмая, стелет ковер на поверхности воды и, сидя на ковре, играет на кобызе, верхней декой которого служит шкура Желмая. Через своего друга Дарабоза Коркут передает привет-прощание своей единственной сестре Ак-Тамак. Смерть подстерегает Коркута, но он день и ночь продолжает играть на кобызе “Песнь жизни", и до тех пор, пока звучит эта песня, смерть не смеет к нему подойти. Но вот, изнуренный, он вздремнул на миг, и смерть, приняв образ ядовитой змеи “Кайрак-жылан", ужалила его, и Коркут умер. А музыка с тех времен победно борется со смертью. Там, где она звучит, не властна смерть».

«Коркут-кюй», по словам А. Жубанова, «действительно производит большое впечатление. Он миниатюрен по объему, но глубок по музыкальному содержанию. Это интересный образец кобызовых пьес, который в народе исполняется во множестве вариантов». А. Жубанов подтверждает, что Коркут считается у казахов «отцом всех кобызистов». Вместе с тем знахари-баксы, считая кобыз «священным инструментом», также «использовали отрывки из любимого народом кюя». В своем исполнении они придавали кюи мистический, “потусторонний" характер, играя исключительно в нижнем регистре, где под смычком рождался низкий, жужжащий, “таинственный" звук, под стать их заговорам и заклинаниям». Напротив, народный музыкант Ихлас, «пользуясь диапазоном кобыза во всем его объеме, выразительности и полноте, тем самым уже придавал кюю иной, жизнеутверждающий, “светский", а не мистический характер».

Народная легенда об «отце Коркуте» (Коркут-ата) как о создателе кобыза и о покровителе («пире») пользующихся этим инструментом народных музыкантов и сказителей, известна и в Каракалпакии. Фольклорист Каллы Аимбетов записал ее в ранее неизвестной форме со слов каракалпакского сказителя Джирада Есемурата (род. 1894 г.) из каракалпакского рода Кондекли, принадлежащего к племени Кунграт.

Рассказывают, что Коркут-ата мечтал сделать себе такой музыкальный инструмент, на котором можно было бы исполнить любую мелодию. Долго мучился он, выбирая нужное для этого дерево, но ничего не получалось. Однажды, бродя по лесу в поисках такого дерева, он увидел шайтанов, попросивших его показать им музыкальный инструмент, над которым он работал. Сделав вид, что он уходит из леса, Коркут-ата обошел их стороной, подкрался тихонько и стал слушать, о чем они говорят. А они говорили как раз о нем: «Коркут-ата не сможет сделать кобыз, так как он не знает, что его нельзя изготовить из обычного дерева. Нужно взять ствол сухого дерева лох-жиде [мелкий кустарник, растущий в тугаях], сломанного диким кабаном, сделать из него желобок, обшить шкурой крикливого верблюда, изготовить струны из хвоста звонкоржущего жеребца, укрепить их на подставке из сухого обломка тыквенки и натереть струны клеем растения сасык-курай [шерешник], - вот это был бы настоящий кобыз!». Коркут-ата подслушал все это и сделал, как говорили шайтаны. У него получился очень хороший кобыз. Вот почему Коркут-ата считается «пиром» (покровителем) играющих на кобызе.

Таким образом, если в огузском эпосе Коркут является учителем узанов, а, может быть, тем самым и их покровителем и главой, как первый узан, сопровождающий свои песни игрою на кобзе, то и в казахском (и каракалпакском) народном предании святой Коркут-ата выступает как создатель кобыза и тем самым как первый народный музыкант и певец. Такая связь между народными представлениями о вещем певце далекого прошлого, отце и учителе певцов, и о святом старце, целителе, «табибе», возникла на почве древнего синкретизма поэзии и магии, вещего народного певца и мудрого шамана, прорицателя и целителя. «Игра на кобзе, приписанная мусульманскому святому», как справедливо замечает В. В. Бартольд, «является наследием среднеазиатского шаманства».

Согласно Ч. Валиханову, «у киргизских [т. е. казахских ] шаманов есть легенда о Хорхуте, первом шамане, который научил их играть на кобзе и петь сарн» (песни). Магические сеансы казахского баксы (шамана) сопровождаются «игрою на кобызе, инструменте, принадлежавшем аулие Коркыту, и пением, которое называется сарн». Г. Н. Потанин, пользовавшийся информацией Валихановых, называет Коркута «первым киргизским [казахским] шаманом», «который, как есть некоторое основание думать, считался по преданию первым киргизским [казахским] поэтом». О том же пишет этнограф И. Чеканинский (Семипалатинск): «По преданиям казахов известно, что покровителем баксы и вместе с тем первым баксой был некий Коркыта, или Коркут, давший мотив для песен-заклинаний баксы, почему, например, услышав этот мотив или ему подобный, бакса приходит в крайне нервное состояние и поет свои заклинания». И. Кастанье сообщает, что Коркут «считался патроном всех баксы». «Колдун, прорицатель и музыкант одновременно, он научил казахов играть на своем любимом инструменте - кобузе».

В заклинаниях казахских баксы, исполняемых ими во время магических сеансов под аккомпанемент кобыза, с целью изгнания злых духов или предсказания будущего, наряду с именами богов шаманской религии, мусульманских святых, предков народа и героев призывается обычно и «святой Коркут-ата». Ср., например, в песнях баксы, опубликованных И. Кастанье: «Обитающий у устья реки [очевидно, Сыр-Дарьи], х рабрый Коркут (Су аягы ер Коркут), отгони ты несчастье... обитающий у устья реки, храбрый Коркут, отгони ты болезнь!..». Или в другом месте: «О святой Коркут-ата! У тебя прошу я помощи!». Первая запись подобного текста сделана была еще В. В. Радловым в 1860-х годах в южной Сибири среди казахов Кулундинской степи, к северу от Семипалатинска, во время камлания. Здесь Коркут, в ряду других покровителей, призывается такими словами: «Назову его мертвым - он не мертвый, назову живым - он не живой, отец святой Коркут» (O лу десaм, o лу емaс; mipi десaм mipi емaс, ата kорkут аулija ). Не зная легенды о Коркуте, Радлов не сумел дать правильный перевод этого текста. В. В. Бартольд видит в нем указание на народное представление о своеобразном бессмертии древнего шамана, которое сближает его с искавшим и обретшим бессмертие пророком Хызром мусульманской мифологии. «Следовательно, было поверие, что Коркуд был удален из среды живых и в то же время не подвергался процессу смерти, т. е. предание о Коркуде походило на принесенное исламом с запада предание о “пророке" Хызре, или, по турецкому произношению, Хыдыре, что, конечно, не мешало показывать и почитать могилу Коркуда, как в нескольких местах на западе (в верхнем Египте и на острове в устье Шатт-ал-Араба) показывали могилу Хызра». В. В. Бартольд добавляет, что в сборнике пословиц «Аталар созю» Хызр упоминается рядом с Коркутом как волшебный целитель: «Пусть дарует тебе (бог) исцеляющее прикосновение пророка Хызра, пусть дарует знание отца Коркута» (№№ 9 - 10).

Следы легенды о Коркуте, в той ее форме, в какой она сохранилась у казахов, можно найти и в «Родословной туркмен» Абулгази. В песне (тартым), сложенной Коркут-ата в честь Салор-Казан-алпа, заключительная строфа содержит обращение певца к самому себе со следующими стихами:

Странник Коркут, знай, теперь ты скоро умрешь...
караван ушел, ты сильно запоздал, отправляйся в путь!..

Можно думать, что образ странника Коркута и напоминание о предстоящей ему смерти непосредственно связаны с легендой, которая восходит к древним временам огузов.

К тому же кругу шаманистских представлений относится изолированное туркменское свидетельство о Коркуте как «хозяине дождя». Заговаривание погоды магическими средствами, обычно с помощью дождевого камня» (яда, джай), принадлежит к числу наиболее древних и широко распространенных шаманских обрядов тюркоязычных народов Сибири и Средней Азии и засвидетельствовано в практике огузских «жрецов» (т. е. шаманов) уже в самом начале Х в.

Согласно письменному сообщению проф. Б. А. Каррыева, уточняющему предыдущее свидетельство, «у туркмен было в обычае приносить в засушливые годы в жертву козленка покровителю дождя Буркут-ата с целью вымолить у него влагу. Козленка (овлак) убивали на каком-нибудь холмике». Гробница Буркут-ата, или «святого Буркута» (Буркут-овля), находилась на восточной окраине Ашхабада и служила в старое время местом поклонения. Остается открытым вопрос, следует ли отождествлять этого Буркут-ата с легендарным отцом Коркутом. Город Коркута (Горкудынг даты) местные жители показывали проф. Каррыеву на юге Туркмении, в районе Кара-Кала.

Передвижение огузов на запад, в Закавказье и Малую Азию, в период Сельджуков имело последствием не только перенесение огузских эпических сказаний на новую родину, их творческую переработку и пополнение новыми сюжетами, но также новые местные приурочения, в частности связанные с именем и культом Коркут-ата. В XVII в. Адам Олеарий, член германского императорского посольства в Московию и Персию (1638 г.), видел и описал гробницу «имама Куркуда», находившуюся недалеко от города Дербента, близ небольшой речки, которая «образует границу между персидскими и дагестанскими татарами» (т. е. на северном рубеже Азербайджана, у побережья Каспийского моря). Согласно местному преданию, «имам Куркуд» выступает как сподвижник «царя Кассана» (т. е. Салор-Казана) и проповедник мусульманства среди язычников-лезгинов. «Про Куркуда говорят, что он был другом Магомета, всегда держался у ног его, учился у него и прожил после его смерти триста лет» (ср. аналогичное представление о долголетии Коркута у Рашид-ад-дина и Абулгази и в «Книге Коркута»). «Он направился, как говорят, к царю Кассану, играл перед ним на лютне [очевидно, на домбре] и пел песн и, в которых убеждал царя к войне с лезги(нами). Когда он предпринял обращение лезги(н), или дагестанских татар, бывших язычниками, я открыто стал среди них проповедовать, они убили его. Его могила представляет большую пещеру, высеченную в скалистой горе. Гроб его был сколочен из четырех досок; далеко назади, в отверстии, поднимавшемся на два локтя от земли, он представлял весьма бедное зрелище и был виден для каждого».

Гробница этого святого, по рассказу Олеария, была местом культа и охранялась старухой. В определенные дни сюда совершалось «паломничество для принесения жертвы»: «Из города и издалека пришли женщины и девушки, прошли босиком в пещеру, целовали гроб и садились наземь, чтобы помолиться о том, что каждая из них желала. После молитвы они жертвовали кое-что старухе, которая тоже считается святою и ночью у гроба поддерживает горящую лампаду. Жертвы состояли в сыре, масле, молоке, хлебе, деньгах, вине и т. п. В течение всей следующей ночи мы в нашем лагере слышали, как у этого места погребения... раздавался сильный крик, как бы от лиц, которые веселились, плясали, а то и выли. Получалось впечатление чего-то языческого и варварского».

Вскоре после Олеария гробницу Коркута в Дербенте посетил турок Эвлия Челеби (1647 г.). В своей «Книге путешествий» (ч. II) он называет «дэдэ Куркуда» «великим Султаном»: «Жители Ширвана поклоняются этому Султану». Рассказывая в той же книге (ч. IV) об Ахлате, где он был несколько позже (1655 г.), Челеби отмечает: «Коркуд-хан был одним из тех, кто жил в Ахлате среди предков османов».

Мусульманизацию образа Коркута мы наблюдаем на обоих полюсах эволюции древнего предания - как в огузском эпосе, в той форме, в какой он отложился в «Книге Коркута» и в сборнике турецких пословиц «Аталар созю», так и в среднеазиатской народной легенде, превратившей языческого шамана в почитаемого мусульманского аулия. Процесс этот явился необходимым следствием того, что образ Коркута был издавна окружен ореолом мудрости и святости и оставался окруженным этим ореолом и после принятия огузами новой веры. Крайней формой этой мусульманизации было превращение Коркута в современника пророка Мухаммеда, «свидетеля» и проповедника ислама среди язычников-огузов, а в позднейшем рассказе, записанном Олеарием, и в мученика за веру.

Начало этого процесса мы наблюдаем уже у Рашид-ад-дина (начале XIV в.), который относит появление пророка Мухаммеда ко временам второго огузского хана Инала. Дэдэ Коркут, по его словам, видел пророка, принял мусульманство и стал его «посланником» среди огузов. Абулгази, опиравшийся на Рашид-ад-дина, должен был отвергнуть эту версию, так как она противоречила его более трезвым хронологическим выкладкам, о которых сказано было выше (см. стр. 153).

Дальнейшее развитие мусульманской легенды о Коркуте можно проследить по письменным источникам XV - XVI вв. В книге Языджи-оглу «Сельджук-намэ» (первая половина XV в.) эта мысль выражена в осторожной форме: «Коркуд-ата появился из племени Баят во время, близкое ко времени пророка, да будет благословенно его имя» (№ 5). Та же формулировка, как уже было сказано (см. выше, стр. 145), повторяется во вступлении к «Книге Коркута».

У Байбуртлу Османа (в последней четверти XVI в.) легенда об обращении огузов отнесена в категорической форме ко временам эпического Баюндур-хана, его «везира» Казан-хана и «шейха» огузов дэдэ Коркута и получила здесь чрезвычайно разработанное, можно сказать художественное оформление.

«Когда вождь всей вселенной Мухаммед Мустафа (да будет над ним благословение и мир) появился на свет и объявился в Мекке, Баюндур-хан увидел нашего господина посланника божьего (да будет над ним благословение и мир) во время его деяний и уверовал. Направив Казан-хана и Дундар-бека [«удалого Дундаза» огузского эпоса] к священной Каабе и к посланнику, да будет над ним мир, он [Баюндур-хан] сообщил о своей приверженности к общине (ислама). Поэтому, когда Казан-хан с их [огузов] беками прибыл к Каабе, они встретились с посланником, когда тот сидел в мечети. Он увидел их, (это была) странная толпа людей с неостриженными волосами, с небритыми усами, с длинными ногтями; (эти люди) прижались к стенам. Говорят, что (только) михраб [алтарь] был свободен от них. Тогда посланник [пророк Мухаммед] изложил им веру, и они приняли ее. Сельман-и-Фариси (да будет доволен им всевышний аллах!) направился к ним. Придя к Дэмиркапу [Железные ворота в Дербенте], он обучил их вере ислама, молитвам и постам. Дэдэ Коркуда он поставил над ними шейхом».

Имя Сельман-и-Фариса, как «свидетеля веры» и просветителя огузов, упоминается рядом с именем дэдэ Коркута и в написанной в 1481 г. родословной Османов («Джа м-и Джемайин») тебризца Хасана бен Махмуд из племени Баят, который ссылается на рукописный источник - «Огуз-намэ». В «Книге Коркута» в этой роли выступает старый Эмен из племени Бюгдюр, один из беков внешних огузов, проживший от времен пророка Мухаммеда до времен Салор-Казана и Коркута.

Таким образом, предания о Коркуте, мудром патриархе и наставнике народа, древнем шамане и певце, занесенные огузами на Ближний Восток, сложились еще на их первоначальной, среднеазиатской родине, в низовьях Сыр-Дарьи, где до недавнего времени сохранялась могила Коркута, окруженная народной легендой, - место древнего культа, языческого по своему происхождению, но принявшего обычные формы мусульманского двоеверия. «Если культ Коркута унаследован от огузов, - пишет по этому поводу В. В. Бартольд, - то этот культ имеет на Сыр-Дарье уже тысячелетнюю древность; единственным, насколько известно, периодом, когда местность по нижнему течению Сыр-Дарьи имела центральное значение в жизни огузов, был Х век; в то время мусульманская колония, называемая “новым селением" (ал-Карне ал-Хадиса по-арабски, Дих-и Нау по-персидски, Яныкент по-турецки), ныне развалины Джанкента, были зимним пребыванием царя огузов».

В. В. Бартольд еще раз повторил это положение в своих стамбульских лекциях по истории среднеазиатских тюрков: «С берегов Сыр-Дарьи огузами были принесены на запад предания о народном патриархе и певце Коркуте, выразителе и хранителе народной мудрости». «Все это заставляет полагать, что предания о Коркуте были унаследованы принявшими ислам огузами от домусульманских времен и принесены ими на запад».

Установление исторического прототипа легендарного Коркута вряд ли представляет большой научный интерес: Коркут - собирательный образ, созданный народным преданием и типичный как социальное обобщение знаменательного явления патриархального века кочевых народов Средней Азии. Тем не менее многое в его чертах, в особенности в изложении Абулгази, производит впечатление если не исторической правды, то во всяком случае поэтического предания, основанного на подлинных исторических фактах.

Имя Коркута пользовалось популярностью среди кочевых народов среднеазиатских степей, вступавших в непосредственное соприкосновение с огузами: Куркутом (Коирхоитас), по свидетельству Константина Багрянородного (948 г.), прозывался вождь печенегов, возглавлявший одно из колен этого народа в период его столкновений с огузами (т. е. в конце IX в.). Если полагать, что популярность этого имени восходит к огузскому Коркуту, реальному или легендарному, то времена Коркута должны быть отодвинуты к IX в. Другой Коркут упоминается Ибн-ал-Асиром как вождь (эмир) одной из двух племенных групп огузов (Учук и Бузук), участник их столкновения с сельджукским султаном Синджаром (546 хиджры/1141-1142 г.). К. Иностранцев пытался отождествить этого Коркута с героем легенды. Однако В. В. Бартольд правильно показал несостоятельность этой гипотезы.

В «Родословной туркмен» также упоминается некий Кыркут-бек из племени Кайы, «бывший великим беком иля, обитавшего в Ургенче, на Мургабе и Теджене», участник кровавой племенной распри между туркменскими вождями Кылыч-Арсланом (Шах-Меликом), сыном Али-хана, и Тогрул-беком, сыном Тогурмыша.

Эти исторические и полуисторические имена лишний раз свидетельствуют о популярности легендарного Коркута среди огузов.

Героический эпос азербайджанского народа "Китаби деде Коркут" ("Книга мoero деда Коркута") относится к Х-XI вв., по является итогом длительного развития устной народной поэзии. По своему идейно-тематическому и художественному богатству, по языковым особенностям этот замечательный эпос выходит далеко за рамки азербайджанской литературы. Именно поэтому он еще с начала XIX в. привлекал внимание зарубежных и русских ученых, которые ставили его в один ряд с народными сказаниями, снискавшими всемирную славу.
"Китаби деде Коркут" состоит из вступления и двенадцати сказаний (песен), каждое из которых имеет самостоятельный сюжет; связывают их некоторые общие персонажи, в частности хан огузов-Баяндур-хан и его главный полководец Салор-Казан со своими богатырями. Сказания объединены.под общим названием книги деда Коркута, потому что он выступает как бы автором этих сказаний. Но при анализе можно установить, что они сложены разными озанами (ашугами) и в разное время. Большинство песен отражает патриархально-феодальную кочевую жизнь огузов, проживавших на Кавказе. Упоминаются названия городов, крепостей, рек и озер Азербайджана и близлежащих местностей (Гянджа, Барда, Дербент, крепость Алынджа, озеро Гекджа и др.). Вместе с тем ряд эпизодов носит сказочный, мифический характер. Например, в сказании о Тепе-гёзе говорится о человеке-чудовище, рожденном пери, который съедает в день "двух человек и пять тысяч баранов". В иных эпизодах прослеживаются фантастические мотивы азербайджанских народных сказок.
Эпос дошел до нас в рукописи XVI в.
Первое сказание повествует о том, как у Дерсе-хана после долгих молитв и богоугодных деянии рождается сын, необычайно сильный и одаренный. Коркут дает ему имя Бугач (бык). Джигиты завидуют Бугачу и рассказывают отцу разные небылицы о его любимом сыне. Дерсе-хан, разгневавшись, смертельно ранит Бугача. Далее говорится о силе материнской любви: материнское молоко, смешанное с соком горного цветка, спасает юношу.
О разграблении дома Салор-Казана врагами и о доблестях Черного пастуха (Гараджа-чабана), отстаивавшего честь и добро хана, говорится во втором сказании. Иноземцы напали на владения Салор-Казана. Воспользовавшись отсутствием хана, захватчики разорили его дом, обратили в рабство его жену, сына Уруза и других детей, пленили триста джигитов. Не довольствуясь этим, они хотели захватить еще из загона десять тысяч ханских овец. Шестьсот всадников нападают на Черного пастуха-их пастыря. Он один защищает стадо хозяина. В сказании говорится об этом героическом сражении. Черный пастух заложил камень в пращу и пустил его во врагов; бросая один камень, он сокрушал двоих или троих; бросая два камня, сокрушал троих или четверых. У гяуров от страха потемнело в глазах; Черный пастух каменьями из пращи повалил на землю триста гяуров... Глаза гяуров от страха потухли, мир земной перед ними покрылся мраком.
В сказании восторженно описывается любовь Казан-хана к старой матери, ради которой он готов пожертвовать всеми благами мира. В благородстве и сыновней преданности не уступает отцу и сын Казан-хана Уруз.
Третье сказание посвящено приключениям Бамси-Бейрека, сына Бай-Буры, преодолевающего препятствия на пути к сватовству к дочери Бай-Биджан-бека Бану-Чичек.
Четвертое сказание повествует о том, как Уруз - сын Казана был взят в плен и как огузские беки после кровопролитных боев освободили его.
Оригинально по своему содержанию пятое сказание о Домруле. Герой ищет человека, который.путем самопожертвования спас бы ему жизнь. Никто-ни отец, ни мать-не желают умирать за сына, только жена его проявляет готовность пожертвовать собой.
О приключениях джигита Кан-Турали в борьбе за прекрасную Сельджан-хатун - дочь трапезундского тагавора (князя)-рассказывается в шестом сказании.
В седьмом мы знакомимся с подвигом джигита Иекенка, освободившего своего отца Казылык-Коджи из плена.
Восьмое сказание посвящено приключениям Бисата, сына Аруз-Коджи, вскормленного львом. Тут рассказывается, как Бисат одолел Тепе-гёза (чудовищного одноглазого великана) и спас от гибели огузов.
В девятом сказании Имран сын Бекиля одерживает победу над врагами, которые хотели вероломно воспользоваться тем, что Бекиль, бесстрашный пограничник хана, сломал ногу на охоте.
О джигите Секреке, спасшем брата из плена, повествует десятое сказание.
Одиннадцатое гласит о том, как Салор-Казан был взят в плен и как сын Уруз освободил его.
Наконец, в последнем, двенадцатом, сказании речь идет о межплеменных раздорах: внешние огузы во главе с Аруз-беком поднялись против внутренних огузов, убили храброго Бейрека. Казан-хан подавил этот мятеж и положил конец раздорам между огузами.
Во всех сказаниях, кроме пятого и шестого, почти все действующие лица повторяются. Пятое и восьмое оказания находят параллели в древнегреческой литературе (девятая книга "Одиссеи" Гомера-одноглазый циклоп-людоед Полифем; "Алкеста" Еврипида).
"Китаби деде Коркут" изображает прежде всего быт кочевых огузов, живших в Азербайджане в Х-XI вв. Но Вместе с тем здесь нашли отражение мотивы более ранних народных преданий, сохранившие элементы до исламского эпоса с характерной романтизацией женщины, материнского авторитета, семейных и родовых связей и т. п.
Даже предельно краткое и беглое изложение событий, положенных в основу сказаний, позволяет убедиться в том, что идейно-тематическое содержание эпоса тесно связано с периодом разложения патриархально-племенного кочевого строя и усилением феодальных отношений. Социальные и нравственные особенности двух эпох причудливо смешались и образовали своеобразный тип эпического богатыря. В нем соединяются патриархальные и феодальные добродетели.
Центральное место в эпосе занимает идея патриотизма, которая проявляется в героическом сопротивлении внутренним и внешним врагам, в богатырских подвигах. Патриотическое чувство органически связано с героизмом и самоотверженностью, которые воспеваются почти во всех сказаниях. Особую храбрость проявляют богатыри Уруз сын Казана, Имран сын Бекиля, Иекенк и Секрек. Их сила и неустрашимость сочетаются с благородством, с уважением к старшим, особенно к матери, к женщине. Характерно, что никогда герои эпоса не нападают на другие племена, они всегда защищаются, а если отправляются в поход, то лишь для того, чтобы отомстить за обиды, нанесенные врагом.
Не только мужчины, но и женщины строго дорожат честью племени. Вот враги разграбили дом Казан-хана, пленили его большую семью со всеми слугами и домочадцами, в числе которых сорок стройных дев. Вражеский царь Шюкли, чтобы нанести Казан-хану нестерпимую обиду, приказывает привести жену его Бурла-хатун на пир. Когда посыльный царя приходит к девушкам и спрашивает, кто из них жена Казана, все сорок хором отвечают: "Я". Тогда, чтобы обнаружить Бурла-хатун, царь Шюкли велит привести сына Казан-хана Уруза, подвесить на крюк, изжарить его и мясо подать пленницам; кто не станет есть, та и будет жена Казана. Мать Уруза в отчаянии. Она опрашивает сына, что делать. Вкусить плоть родного сына или идти на поругание к врагу? Уруз и слышать не хочет о позоре матери: "Пускай жарят мое мясо; пока девушки будут есть один кусок-ты съешь два, лишь бы гяуры тебя не узнали. Берегись!"-восклицает он.
Гараджа-чабан (Черный пастух) из второго сказания, повествующего о разграблении дома Салор-Казана, как отважный и честный джигит самоотверженно борется с коварными врагами Казана, защищает его стадо, казну, помогает ему победить неприятеля. Перед нами сложный образ, в котором общечеловеческие, гуманистические начала предстают в обличии феодальной морали. Пастух со всеми реалиями его быта-собакой, дубиной, бараньей шапкой - описан "как живой". Он защищает честь и дом своего господина, которого превосходит и силой, и доблестью, и благородством, и великодушием.
В "Китаби деде Коркут" отражены картины хозяйственной и военной жизни, нравы и обычаи, думы и чаяния народа в эпоху патриархально-феодальных отношений. Но это произведение не историческое, а в полном смысле этого слова поэтическое, тесно связанное по своей Художественной структуре с богатейшим народным творчеством.
"Китаби деде Коркут", как и большинство былинно-сказочных эпических памятников азербайджанского народа, написана ритмизованной прозой, в которую вкраплены стихотворные фрагменты, большей частью лирического характера. Язык эпоса богат по лексическому составу, очевидно, сказители чувствовали все его тонкости. Высоко и поэтическое мастерство певцов (озанов). Стихотворные диалоги образны; сравнения, звукопись усиливают их художественное воздействие. Вот, например, с какими словами обращается Дерсе-хан к своей жене:

Приди сюда, счастье моей головы, опора моего жилища;
Ростом подобная прекрасно выросшему кипарису;
Ты, чьи черные волосы обвиваются вокруг лодыжек,
Чьи сросшиеся брови подобны натянутому луку,
Чьи уста тесны для пары миндалин,
Чьи алые щеки подобны осенним яблокам...

В одной песне румяные девичьи щеки уподобляются "каплям крови, павшим на снег".
Не чужд эпосу и сочный народный юмор. Безумный Карчар убивает всех, кто сватает его сестру, девицу Бану-Чичек. От Бейрека он требует в качестве калыма по тысяче жеребцов, верблюдов и баранов, не видавших самки, тысячу бесхвостых и беззубых псов да тысячу черных блох. Деде Коркут помогает Бейреку найти самое трудное-тысячу блох. При сдаче калыма деде Коркут говорит Карчару: "Блоха-страшный зверь, я собрал их всех в одном месте; войди, жирных возьми, тощих оставь". Карчар входит, тысячи голодных блох жадно на него набрасываются, и он едва опасается бегством, бросившись в воду по совету деде Коркута.
По-народному лукаво и мудро герои эпоса высмеивают жадность, тупоумие, варварство. Вот пример. Казан-хан в плену трапезундского тагавора; жена тагавора хочет посмотреть на него, узнать, что он за человек. Она не без насмешки спрашивает Казана, томящегося в колодце: "Казан-бек, как ты себя чувствуешь?.. Что ты теперь ешь, что пьешь, на чем ездишь?" Казан отвечает: "Когда вы даете пищу вашим покойникам, я беру ее из их рук, на проворных покойников сажусь верхом, ленивых веду за повод". Жена тагавора умоляет Казана:
"Ради твоей веры, Казан-бек! У меня умерла семилетняя дочь, сделай милость, не езди на ней". "Среди ваших покойников проворнее ее нет, я всегда на ней езжу",- отвечает Казан-хан, и испуганная жена тагавора просит мужа выпустить из колодца пленника, дабы он не сломал хребет их умершей дочери.
Разумеется, юмор этот, по современным понятиям, жесток, но самая его натуральность составляет одну из типичных стилевых особенностей эпоса. "Китаби деде Коркут" описывает суровые времена, которые отличались первозданной цельностью и в дурных своих свойствах, и я привлекательных. Люди беспрерывно воевали, не дорожили жизнью, веселились и любили, гневались и жертвовали собой с легкостью, которая теперь кажется сказочной, мифической. Между тем для них она была в известной мере нормой.
Оригинал ранней рукописи "Китаби деде Коркут", попавшей в Дрезден в 1815 г., привлек внимание востоковеда Дица. Он переписал рукопись, сдал в Берлинскую библиотеку, а текст издал вместе с переводом одного из сказаний ("О Тепе-гёзе") на немецкий язык.
Два списка оригинала "Китаби деде Коркут" были найдены в Дрездене и в Ватикане;, оригинал эпоса несколько раз был издан в Турции. В России и за рубежом изучением эпоса занимались виднейшие востоковеды. Много нового внесли в изучение эпоса и азербайджанские ученые Г. Араслы и М. Г. Тахмасиб.
Известный русский ученый В. В. Бартольд еще в 1894 г. выступил с сообщением о "Китаби деде Коркут" и опубликовал русский перевод сказания "Об удалом Домруле". В дальнейшем В. В. Бартольд неоднократно возвращался к великому эпосу, публикуя переводы ряда оказании. После смерти ученого в его архиве нашли весь текст оригинала с полным переводом на русский язык, подготовленным к печати. В 1950 г. перевод В.В.Бартольда с комментариями редакции был опубликован Институтом литературы и языка им. Низами Академии наук Азербайджанской ССР.
В 1962 г. в издании Академии наук СССР вышла "Книга моего деда Коркута" (перевод.академика В.В.Бартольда), подготовленная В. М.Жирмунским и А. Н. Кононовым.
Наиболее убедительное научное рассуждение о месте и времени создания "Китаби деде Коркут" мы находим у В.В.Бартольда. Русский ученый связал происхождение эпоса с азербайджанским народом, обосновав ту мысль, что "ни в Малой Азии, ни на Балканском полуострове не было благоприятных условий для сохранения эпических сказаний... Связанный с именем Коркута эпический цикл едва ли мог сложиться вне обстановки Кавказа".
Вместе с тем следует отметить, что в создании и сохранении эпоса "Китаби деде Коркут", этого древнего памятника литературы, участвовали и соседние с Азербайджаном тюрко-язычные народы, в частности туркмены. Поэтому туркменские историки литературы, говоря об истоках своей письменности, упоминают об этом эпосе.