Гуляя по книжному магазину среди полок с серией «ЖЗЛ», рука сама потянулась к биографии Блока. Накануне я в очередной раз перечитала поэму «Двенадцать» — наверное, самое неоднозначное произведение русской литературы — и в голове постоянно крутились строки из последней строфы.

Книга о Блоке только подвела к пониманию жизнетворчества символиста, поднимая все больше и больше вопросов. Поэтому на протяжении двух или трех недель пространство вокруг меня озарялось музыкой, превознесенной поэтом.

©
NextewsПортрет А.А.Блока

Во время чтения записей, писем и публицистики Блока, аналогия с мироощущением самого яркого осетинского символиста Алихана Токаева возникает неосознанно.

Мысль о сходстве двух поэтов не нова, учитывая то, какое влияние оказали на поэзию горца русские символисты XX века. Вечный поиск красоты у Токаева и незатихающая музыка Блока созвучны друг другу.

Через музыку и красоту хаос становится мелодией, соединяющей в гармонии темное и светлое.

Безумно увлекательно погружение в стихотворения гениев. Сочинительство смыслов практически никогда не приносит единственного ответа, и праздному любопытству не свойственно «отнимать аромат у цветка». Но многогранные символы, засеянные поэтом, прорастают в душе и фантазии читателя, воскрешая в памяти череду воспоминаний и ассоциаций.

Два стихотворения, «Ночная фиалка» Александра Блока и «Фиалка» Алихана Токаева, многообразные и бесконечно глубокие, написаны с разницей в десять лет двумя гениальными поэтами, которые на момент их создания были примерно одного возраста.

Фиалка как символ несет неоднозначный смысл, являясь в одно и то же время знаком печали и смерти, радости и пробуждения природы. Цветок из древнегреческой мифологии, вдохновлявший немецких и французских поэтов, предстает в разнообразных образах, символизируя то тихую любовь, то смерть от любви.

Что символизировала фиалка Блока и Токаева?

Герой Блока увидел Ночную Фиалку, растущую посреди болота, во сне.

«Над болотом цветет,
Не старея, не зная измены,
Мой лиловый цветок,
Что зову я - Ночною Фиалкой»

Он описывал дремлющих королей и дружину, нищего за кружкой пива, напоминающего ему самого себя, и спящую королевну за «бесцельной пряжей». Королевна - родина, потерявшая свой прежний облик и заточенная в замке. Она прозреет только, когда ей откроется лиловый цветок.

Или цветок лишь виденье, призрачная надежда чудака, которая никогда не воплотится наяву?

После пробуждения ничего не изменилось, но герой Блока вернулся, познав тайну Ночной Фиалки — с необходимым знанием, способным осветить дорогу и придать веру.

«Тот же мир меня тягостный встретил.
Но Ночная Фиалка цветет,
И лиловый цветок ее светел»

©
Культура.РФПортрет А.А.Блока

Заблудившемуся всаднику в статье «Безвременье», написанной спустя год после «Ночной Фиалки», так же освещает путь лиловый свет цветка.

«Оторвав от звезды долгий взор свой, всадник видит молочный туман с фиолетовым цветом. Точно гигантский небывалый цветок - Ночная фиалка - смотрит в очи ему гигантским круглым взором невесты. И красота в этом взоре, и отчаянье, и счастье будет вечно кружить и кружить по болотам от кочки до кочки, в фиолетовом тумане, под большой зеленой звездой».

Символом надежды предстает фиалка и в стихотворении Токаева. Безвинному герою, заключенному в тюрьме, незнакомец протягивает букет фиалок, которые разгоняют его печаль. И все это происходит весной, которую узнику пришлось провести в заточении.

«Фиалкæты бастæй
Рудзынгыл æрцахстон…
Зæрдæ феуæгъд мастæй —
Дидинджытæ уарзтон»

Дзерасса Хетагурова в работе о творчестве Токаева и эстетике русского символизма описывала развитие лирического «я» Алихана на примере древнего обряда инициации.

Коллаж Михаила ХасиеваАлихан Токаты

«Герой умирает, но его возрождение происходит уже в других стихотворениях в образе человека, владеющего некими таинственными знаниями и возможностями», — пишет она.

Фиалка - таинственное знание, которое Токаев находит в заточении, а Блок видит во сне.

«Есть такая символика: говорят, что когда человек подходит к порогу очень важного события своей внутренней жизни, то он переживает одновременно нечто ангелическое и нечто смертное; он должен как-то внутренне при жизни познакомиться со своей смертью, пережив нечто и смертное, и светлое», — писал Андрей Белый о Блоке, но эта мысль в полной мере описывает и Алихана.

Не претендуя на научность, история с фиалкой кажется созвучной мировоззрению символистов, стремившихся к сверхсознанию.

Отчужденные и трагичные, Блок и Токаев самые важные мысли переживали в одиночестве. Несмотря на близость А.А. с женой и матерью, на дружбу и продолжительные переписки с коллегами, он так и остался не понят, а произведения его до сих пор не разгаданы.

К изучению судьбы и творчества Алихана мы и вовсе только подступили.

Первая мысль о сходстве двух символистов мгновенно потянула за собой череду удивительных совпадений и знаков, на которые я то и дело наталкиваюсь. Конечно, фантазировать о творчестве поэтов можно бесконечно, обнаруживая новые параллели и смыслы. И многое еще предстоит увидеть в поэзии и биографии горца-символиста, но очевидно то, что Токаев и Блок шли в одном направлении — по дороге, где «ночная фиалка цветет».

• Дата создания: 29.12.2010
• Количество просмотров: 6793

Аннотация: Статья посвящена выявлению литературных и фольклорных источников поэмы А. Блока «Ночная Фиалка», в основе которых лежит сюжет о спящей царевне. В статье проводится разделение сюжетов о спящей и о мертвой царевне, различающихся рядом существенных деталей, и рассматривается роль первого сюжета, о спящей царевне, в поэме Блока.

Ключевые слова: русская литература, Блок, русский символизм, фольклорная сказка, литературная сказка, традиционный сюжет

О.В.Михайлова

Сюжет о спящей царевне в поэме А. Блока «Ночная Фиалка»

Важная роль сюжета о спящей царевне для «младших» символистов констатировалась многими исследователями. Роль сюжета в творчестве Блока рассмотрена в работах З. Г. Минц, которая отмечает, что это «одна из основных мифологем блоковского творчества» 1 . При этом образ спящей царевны традиционно рассматривается в контексте символистских представлений о Вечной Женственности, прежде всего, как символ плененной хаосом Души Мира, ждущей своего спасителя. Кроме того, важно, что мертвая (спящая) царевна как для Блока, так и дли других «младших» символистов – это еще и Россия (см., например, «Луг зеленый» А. Белого и «О веселом ремесле и умном весели» Вяч. Иванова).

Основными источниками этого мифологического сюжета, актуальными, прежде всего, для Блока, традиционно и справедливо называют «Сказку о мертвой царевне и семи богатырях» Пушкина, «Спящую царевну» Жуковского, а также фольклор, стихотворение «Царь-девица» Полонского и мистическое его истолкование Вл.Соловьевым. Однако до сих пор не предпринималось таких попыток рассмотрения этого сюжета, в которых разграничивались бы два фольклорных сюжета о спящей царевне, воплощенных у Пушкина и Жуковского.

В «Сравнительном указателе сюжетов» они описаны так:

1.«Спящая царевна : все царство усыплено колдуньей; царевич проникает во дворец, целует девушку и освобождает всех ото сна» 2 . (410)

2. «Волшебное зеркальце (Мертвая царевна) : узнав с помощью волшебного зеркальца, что краше всех на свете не она, а падчерица, мачеха приказывает убить ее, та спасается и живет в лесу у семи братьев (разбойников); мачеха выслеживает ее и отравляет; девушку кладут в прозрачный гроб, ее видит царевич и влюбляется; она оживает» 3 . (709)

Наиболее широко распространен второй сюжет, известны его европейские, турецкие, африканские, американские, славянские и другие варианты 4 . Соответствующая сказка впервые в России была опубликована еще в XVIII веке, в лубочном сборнике «Старая погудка на новый лад, или Полное собрание древних простонародных сказок» (М., 1795). Несколько позднее сюжет был записан Пушкиным и использован в «Сказке о мертвой царевне и семи богатырях» (1833), на протяжении XIX века неоднократно публиковались разные варианты сказки (например, у Афанасьева, № 210-211 «Волшебное зеркальце»). Вероятно, для Пушкина источником также послужила сказка братьев Гримм «Белоснежка» («Schneewittchen»), впервые опубликованная ими в составе сборника «Детские и домашние сказки» (1812-1815) 5 .

Что касается первого сюжета, в «Сравнительном указателе сюжетов» отмечены две достаточно поздние (начала XX века) версии его, украинская и белорусская и, по-видимому, еще более поздняя карельская 6 . Первая литературная русская обработка – сказка Жуковского «Спящая царевна» (1831) – была написана на основе сказки братьев Гримм «Шиповничек» («Dornröschen»), переведенной Жуковским и опубликованной в 1826 году в №2 журнала «Детский собеседник» под заглавием «Колючая роза». Сказка же братьев Гримм, по мнению современных исследователей, «как никакая другая в гриммовском сборнике, является порождением чисто литературной традиции и примером создания устной традиции на почве литературы» 7 . Братья Гримм опирались при написании сказки в основном на вариант Шарля Перро «Красавица, спящая в лесу» из сборника «Истории, или Сказки былых времен с моральными наставлениями» («Сказки Матушки Гусыни», 1697). Но и произведение Перро, в свою очередь, скорее всего, не имело корней в устной французской традиции конца XVII в. 8 Из собственно фольклорных источников сюжета следует упомянуть скандинавский миф о том, как Один, наказывая Брюнхильд, уколол ее снотворным шипом и окружил спящую стеной огня, через который пробился Сигурд 9 .

При рассмотрении источников сюжета у Блока, очевидно, следует учесть, помимо сказок Жуковского и Пушкина, и более ранние литературные обработки того же сюжета, то есть сказки братьев Гримм и Ш.Перро 10 , а кроме того, трилогию Р.Вагнера «Кольцо нибелунга», в которой воплощен фольклорный сюжет о спящей валькирии. Еще один вероятный источник – повесть Гоголя «Страшная месть», героиню которой, пани Катерину, называет спящей красавицей А.Белый в статье «Луг зеленый» (1905), причем «спящая Красавица» у Белого – Россия, общество, и она же – «Жена, облеченная в Солнце». Блоку, как известно, эта статья Белого была особенно близка 11 .

Образ спящей красавицы появляется у Блока уже в 1901 г. в стихотворении «Тихо вечерние тени…», вошедшем в каноническую редакцию «Стихов о Прекрасной Даме». Героиня стихотворения спит в снегах, «в снеговой пелене», и ждет воскресения. Сомнения в реальности воскресения («Разве воскреснуть возможно? / Разве былое - не прах?» 12) отвергаются лирическим субъектом («Нет, из господнего дома / Полный бессмертия дух / Вышел родной и знакомой / Песней тревожить мой слух»). Стихотворение ориентировано на стихотворение Фета «Глубь небес опять ясна…» (1879), в котором образ спящей (она не названа ни царевной, ни красавицей – просто «она») показан как образ зимней природы, готовящейся к весеннему пробуждению: она лежит в ледяном гробу, у нее на ресницах снег, который свевают «крылья вешних птиц». Возможно, кроме собственно метафоры «пробуждение природы» на эту связь мертвой царевны с образами зимы, снега повлияло название сказки, привнесенное из немецкой традиции: «Белоснежка» (еще один вариант перевода – «Снегурочка»). Образ спящей красавицы у Фета, по-видимому, восходит к «Сказке о мертвой царевне…» Пушкина, о чем свидетельствует упоминание «ледяного гроба», отсылающего к «хрустальному гробу» пушкинской царевны. Заметим, что именно эта деталь будет особенно важна для Блока в последующих его обращениях к этому сюжету. В 1904 г. образ спящей красавицы появляется сразу в нескольких стихотворениях Блока: «Спи. Да будет Твой сон спокоен…», «Дали слепы, дни безгневны…», «Вот он – ряд гробовых ступеней…». В канонической редакции собрании сочинений Блока все эти стихотворения включены в цикл «Распутья», тематикой и образностью тесно связанный со «Стихами о Прекрасной Даме» (все они – в конце цикла). Такое настойчивое повторение обращений к этому сюжету в стихотворениях, расположенных подряд друг за другом (между вторым и третьем, правда, помещено стихотворение «В час, когда пьянеют нарциссы…», но и в нем возможной отсылкой к интересующему нас сюжету звучат строки «Нежный друг с голубым туманом // Убаюкан качелью снов» (I, 178)), говорит, безусловно, о его особой важности именно как завершения темы Прекрасной Дамы. Как известно, «первый том» лирики переформировывался Блоком несколько раз, в первой редакции «Стихов о Прекрасной Даме» последним было стихотворение «Дали слепы, дни безгневны…», в редакции 1911 г. – «Вот он – рад гробовых ступеней…» В третьем же издании своей ранней лирики Блок формирует новый цикл «Распутья», в который помещает стихотворения, ранее также бывшие частью «Стихов о Прекрасной Даме», но написанные после 7 ноября 1902 г., дня, когда Л.Д.Блок согласилась стать женой Блока, и после которого отношения поэта и Прекрасной Дамы осмысляются им по-новому. И именно в конец этого цикла Блок помещает стихотворения, объединенные сюжетом о спящей красавице, и последним оказывается снова «Вот он – ряд гробовых ступеней…». Таким образом, сюжет о спящей красавице Блок использует для обозначения окончания истории Прекрасной Дамы, символического прощания с ней, причем, если в первой редакции «Стихов о Прекрасной Даме» последним оказывается стихотворение, в котором констатируется «непробудный сон царевны» вместе с надеждой, на ее пробуждение: «И Царевна, гостю рада, / Встанет с ложа сна...» (I, 176), то во второй редакции и в окончательной редакции «Распутий» финалом звучит прямое обращение героя к царевне со словами прощания: «Спи ты, нежная спутница дней…» (I, 178) и констатация «Спи – твой отдых никто не прервет…».

Во всех рассмотренных стихотворениях Блока сюжет о спящей красавице представлен собственно описанием спящей царевны, без деталей, отсылающих к тому или иному конкретному сюжету-прототипу. Единственная такая деталь – гроб царевны, упоминается в одном стихотворении, «Вот он – ряд гробовых ступеней…»: «Ты покоишься в белом гробу…» (I, 178). Деталь эта принадлежит сюжету «пушкинскому», о мертвой (не спящей) царевне и для Блока, очевидно, она была особенно важна. Так, в 1911 году в плане поэмы «Возмездие» Блок пишет о детстве «сына», автобиографического героя поэмы: «…няня читает с ним долго-долго, внимательно, изо дня в день:

Гроб качается хрустальный...

Спит царевна мертвым сном» 13 .

И в том же 1911 г. пишет он стихотворение «Сны», где та же ситуация описана от лица ребенка:

Внемлю сказке древней, древней

О богатырях,

О заморской, о царевне,

О царевне... ах... <…>

Спит в хрустальной, спит в кроватке

Долгих сто ночей,

И зеленый свет лампадки

Светит в очи ей... (III, 180)

В сюжете о спящей царевне царевна, уколовшись веретеном, засыпает, но кладут ее не в гроб. В варианте Перро после того, как королевна засыпает, ее по указанию короля переносят в самый лучший покой дворца, «на кровать из парчи, золота и серебра» только после этого по велению феи засыпают все обитатели дворца 14 . В варианте братьев Гримм царевна засыпает, но не сказано, где она спит: «Лишь только она уколола себя, сейчас же погрузилась в глубокий сон. Этот сон распространился по всему дворцу» 15 . У Жуковского все обитатели дворца также засыпают одновременно с царевной, и неясно, заснула она на кровати или нет:

Пряха молча подала

В руки ей веретено;

Ты взяла, и вмиг оно

Уколол руку ей…

Всё исчезло из очей;

На нее находит сон;

Вместе с ней объемлет он

Весь огромный царский дом… 16

Итак, если характерной вещественной деталью сюжета о мертвой царевне является хрустальный гроб, то сюжет о спящей царевне невозможен без прялки и веретена. Мертвая царевна спит в гробу, а спящая – засыпает у прялки. За прялкой дремлет и «королевна забытой страны» в «Ночной Фиалке» (1906). В поэме кроме собственно сна, длящегося века, нет ничего, что напоминало бы традиционный для Блока сюжет о мертвой царевне. Гораздо ближе она к сюжету о спящей царевне. Герой поэмы попадает в некую избушку на болоте, где дремлет королевская чета с дружиной и сидит за пряжей «королевна забытой страны». Сходство с фольклорным сюжетом заключается, прежде всего, в том, что весь королевский двор погружен в загадочный многолетний сон. При этом они находятся в неком таинственном месте, куда трудно попасть – в сказке это лес или заросли терновника, в поэме – болото (необходимо заметить, что болото для Блока и для символистов вообще – особое место, выполняющее функцию своеобразного «посредника», мягкого, связующего перехода между земной почвой и нижним (потусторонним) миром 17). Кроме того, сон королевны связан с прядением. Правда, царевна в сказке, как фольклорной, так и сказке Жуковского, не прядет, не умеет этого делать, в силу того, что король, знавший о страшной участи, ожидающей его дочь, велит уничтожить всё, что связано с прядением. И едва увидев веретено впервые в жизни, царевна, уколовшись им, засыпает. Однако существует вариант сюжета, где этот момент несколько изменен. Это стихотворение Сологуба «На меня ползли туманы…» Оно был написано в 1897 г., впервые опубликовано тогда же в журнале «Север» (вполне вероятно, что Блок его там не видел), а позднее вошло в сборник Сологуба «Собрание стихов. Книга III и IV» (1904). С этим сборником Блок был, безусловно, знаком. В стихотворении Сологуба сюжет о спящей царевне воспроизведен с некоторыми характерными изменениями. Прежде всего, царевна в стихотворении спит не на кровати, а за прялкой 18 , более того она названа «пряхой»:

Там царевна почивала,

Сидя с прялкой в терему,

Замерла у дивной пряхи

С нитью тонкою рука.

Царевна спит за прялкой, и после того, как герой будит ее поцелуем, продолжает прясть:

Очи светлые открыла

И зарделась вдруг она,

И рукой перехватила

Легкий взмах веретена 19 .

Однако у Сологуба в целом сюжет воспроизведен в соответствии с фольклорным: герой приходит в заколдованный замок и будит поцелуем спящую царевну.

Иначе у Блока. Герой находит царевну, но не будит ее, а сам засыпает.

Остановимся подробнее на тексте «Ночной Фиалки» в контексте сюжета о спящей царевне. Герой случайно попадает на болото («Сам не зная, куда я забрел…»), которое находится недалеко от города, но необитаемо («Прохожих стало всё меньше…»; «Умолкали шаги, голоса…»). У Жуковского о царевиче: «Вот от свиты он отстал; / И у бора вдруг один, / Очутился царский сын». У Ш.Перро: «Удивительным показалось королевичу, что никто из свиты не мог за ним следовать, ибо как только он прошел, так деревья сейчас и сдвинулись по-прежнему» 20 . Далее у Блока подчеркнуто, что никто не знает об этом месте:

Ведь никто не слыхал никогда

От родителей смертных,

От наставников школьных,

Да и в книгах никто не читал,

Что вблизи от столицы,

На болоте глухом и пустом <…>

Может видеть лилово-зеленый

Безмятежный и чистый цветок,

Что зовется Ночною Фиалкой (II, 28)

В сказке Жуковского все давно забыли о царе, но помнят легенду:

Словно не жил царь Матвей –

Так из памяти людей

Он изгладился давно.

Знали только то одно,

Что средь бора дом стоит,

Что царевна в доме спит,

Что проспать ей триста лет,

Что теперь к ней следу нет. 21

У Ш.Перро принц долго выспрашивает, что за замок скрывается в лесу и «Всякий отвечал ему по-своему. Один говорил, что это старый замок, где водится нечистая сила; другой уверял, что здесь ведьмы празднуют шабаш. Большинство утверждало, что здесь живет людоед, который хватает маленьких детей и затаскивает их в свою берлогу, где и ест их без опаски, ибо ни один человек не может за ним погнаться; только он один умеет пройти через лес дремучий» 22 .

Однако во всех вариантах сказки принц все же узнает, прежде чем проникнуть в замок, что там спит принцесса, которую прозвали Царевна-шиповник, так как он встречает старика, который и рассказывает ему эту древнюю легенду. У Блока герой также знает еще до того, как входит в избушку, что там – Ночная Фиалка. Но у него источником этого знания оказывается воспоминание:

Становилось ясней и ясней,

Все, что вижу во сне, наяву… (III, 27)

Наконец, герой достигает цели. И тут детали поэмы и традиционного сюжета становятся не просто разными, а подчеркнуто противоположными. Сказочный принц находит дворец в лесу, блоковский герой – избушку на болоте. Принц сначала видит спящих придворных, а потом находит царевну. Блоковский герой сначала видит царевну, потом остальных. В традиционном сюжете царевна прекрасна (тут важно подчеркнуть, что одно из названий сюжета, по названию сказки Ш. Перро – «спящая красавица») у Блока же царевна – «некрасивая девушка с неприметным лицом», то есть противоположность спящей красавице. Сам герой в сказке – принц (королевич, царевич), у Блока – «нищий бродяга». И наконец, у Блока царевна не спит – она прядет, а спят все остальные, и с ними засыпает герой. Причем причиной этого сна является именно королевна:

Сладким сном одурманила нас,

Опоили нас зельем болотным,

Окружила нас сказкой ночной,

А сама всё цветет и цветет. (III, 33)

Таким образом, сюжет блоковской поэмы и традиционный сюжет соотносятся так: в одном герой будит спящую царевну, в другом царевна усыпляет героя. Иначе говоря, сюжет «Ночной Фиалки» представляет собой перевернутый сюжет о спящей красавице. Героиня – не красавица и не спит, герой – не принц, а «нищий бродяга», кроме того, он не может прервать сон, царящий в избушке, он говорит о себе: «на праздник вечерний / Я не в брачной одежде пришел». Здесь очевидны евангельские аллюзии, но это еще и отсылка к традиционному сюжету: принц, разбудив царевну, становится ее мужем, а блоковский герой – нет.

Соотносится с традиционным сюжетом и сам образ Ночной Фиалки, девушки-цветка. Ведь традиционной сюжет также назван именем цветка, хотя и другого, – «Шиповничек», в немецком варианте «Dornröschen», в более древних вариантах сюжета героиню звали Фалия (Талия), т.е. «цветущая».

Возвращаясь к сюжету, попытаюсь определить, в чем собственно для Блока состояло различие между двумя сюжетами, о спящей и мертвой царевне. Очевидно, что мертвая царевна для него связана со сказкой Пушкина, это отмечал он сам в наброске к «Возмездию». Спящая же царевна, вероятно, для него связывалась с Жуковским. Если этот так, любопытную параллель сюжету о спящей царевне в таком виде, как он преподнесен в «Ночной Фиалке», находим в стихотворении Блока «Поэма», написанном в 1898 г. и не вошедшем в каноническое собрание сочинений. В рукописи Блок сделал помету над его заглавием: «Жуковский». И действительно, в «Поэме» обыгрываются образы и сюжеты стихотворений и поэм Жуковского. Кроме прочего, в стихотворении есть образ спящего рыцаря, разбуженного поцелуем («Губы коснулись ланит... и рыцарь проснулся» (IV, 48)). Так впервые у Блока появляется перевернутый сюжет о спящей красавице, и также в связи с Жуковским.

Осмелимся предположить, что сюжет о спящей (а не мертвой) царевне для Блока мог ассоциироваться с мифом о спящем/мертвом герое. На существование этого второго мифа как некого «мужского» коррелята мифа о спящей царевне в творчестве Блока впервые указал М.Безродный в заметке «К характеристике «авторской мифологии» А.Блока» 23 . Возможно, тот вариант сюжета, в котором царевна засыпает не в одиночестве, оттого, что ее отравляет злая мачеха, а со всеми своими подданными (в этом основное отличие сюжетов) – для Блока стал одним из источников второго мифа, о спящем герое. Ведь именно царевна, засыпающая волшебным трехсотлетним сном, становится невольно причиной трехсотлетнего сна всех обитателей замка, как у Блока царевна становится причиной сна героя.

Перенесение функций спящей царевны на героя очевидно и при сопоставлении поэмы Блока с повестью Гоголя «Страшная месть». Как и в поэме Блока, в повести Гоголя сон и явь сложно переплетаются. Пани Катерина рассказывает Даниле: «Снилось мне, чудно, право, и так живо, будто наяву, снилось мне, что отец мой есть тот самый урод, которого мы видали у есаула» 24 . Данило же скоро убеждается, что сон Катерины оказался вещим («Глянул в лицо - и лицо стало переменяться: нос вытянулся и повиснул над губами; рот в минуту раздался до ушей; зуб выглянул изо рта, нагнулся на сторону, и стал перед ним тот самый колдун, который показался на свадьбе у есаула. „Правдив сон твой, Катерина!“ подумал Бурульбаш» 25). Кроме того, душу спящей пани Катерины вызывает к себе колдун, а сама пани Катерина видит во сне то, что душа ее видит наяву. У Блока в поэме спит не героиня, а герой, он пересказывает свой сон («…памятно мне / То, что хочу рассказать вам, / То, что случилось во сне» (III, 26), и уже во сне вспоминает, что все то, что он видит во сне, видел когда-то наяву. Так способность спящей царевны видеть вещие сны (мотив, восходящий, возможно к сказке Перро, где спящая красавица видит во сне предстоящую встречу с принцем) трансформируется у Блока в способность героя вспоминать некогда, «в старину», бывшее с ним (воспоминание героя представляет собой некое воспоминание о прошлой жизни, в которой он был «стройным юношей, храбрым героем, / Обольстителем северных дев / И певцом скандинавских сказаний» (III, 31)).

В комментариях к «Ночной Фиалке» в Полном собрании сочинений Блока отмечено, что мотив пряжи в поэме восходит к Вагнеру, однако упоминается лишь эпизод из «Гибели богов», изображающий трех прядущих норн (II, 588). Скорее всего, для Блока в «Ночной Фиалке» важен не только этот эпизод, но и то, как описывает разгневанный Вотан будущую судьбу Брингильды как простой смертной:

Цвет юного девства

Поблекнет у ней

И муж овладеет

Ее красотой

Подвластна супругу

Жить станет она.

За прялкой будет сидеть

На позор и насмешку всем 28 .

Так «сидение за прялкой» оказывается символом земной жизни, которая для героини становится наказанием, «снижением» после изгнания из высшего мира. В «Ночной Фиалке» образ героини также показан как «сниженный», герой вспоминает, что когда-то она была иной: «И была она, может быть, краше / И, пожалуй, стройней и моложе…» (III, 31).

Итак, в поэме Блока сюжет о спящей царевне представлен в виде сложной контаминации различных его вариантов, но с явным приоритетом сюжета о спящей (не мертвой) царевне как девушке, спящей за прялкой. При этом сюжет у Блока подвергается инверсии: герои и героиня меняются ролями. Героиня поэмы противопоставлена героине фольклорного сюжета, что позволяет увидеть в «королевне» «изменившую облик», воплотившуюся в низшем, материальном мире (подобно ставшей смертной Брингильде) Прекрасную Даму. И вместе с Дамой меняется и ее рыцарь. В дальнейшем начатая в «Ночной Фиалке» трансформация сюжета о спящей царевне в сюжет о спящем рыцаре продолжается к драме «Король на площади», где спящий король оказывается мертвым, а корабли, приход которых ожидался уже в «Ночной Фиалке», так и не приходят.

Примечания

1 Минц З. Г. Цикл Ал. Блока «Распутья» // Минц З. Г. Поэтика Александра Блока. СПб., 1999. С. 428. См. также Минц З. Г. Функция реминисценций в поэтике Ал. Блока // Там же. С. 369; Минц З. Г. Блок и Пушкин // Минц З.Г. Александр Блок и русские писатели. СПб., 2000. С. 145-261.

2 Сравнительный указатель сюжетов. Восточнославянская сказка. Л.: Наука, 1979. С. 131.

3 Там же. С. 179.

4 Бараг Л.Г., Новиков Н.В. Примечания // Народные русские сказки А.Н.Афанасьева: В 3 т. Т. 2. М., 1985. С. 405.

5 См.: Азадовский М.К. Литература и фольклор. Л.: ГИХЛ, 1938. С. 75-84.

6 См.: Перстенек-двенадцать ставешков. Избранные русские сказки Карелии. Петрозаводск: Гос. изд-во Карельской АССР, 1958.

| ПОВЕСЬ ФЛАЖОК СЕБЕ НА АВАТАРКУ | Петербург - путь в Европу | Возвращение. Эпическая поэма. | Объединение Санкт-Петербурга и области Ингрия.орг |

Образ Ингрии в поэме Александра Блока «Ночная фиалка» - Приют убогого чухонца

Comments:

Здорово, про скандинавскую тему очень точно. Но.. По первому (несостоявшемуся) образованию я ботаник, и поэму обожаю - так что несколько замечаний:

Ночная Фиалка - это не фиалка, это народное название северной орхидеи, любки двулистной.Она ночью раскрывается и потрясающе пахнет, ее опыляют ночные насекомые. Но судя по цвету - "Тот ЛИЛОВО-ЗЕЛЕНЫЙ ЦВЕТОК,/ что зову я Ночною Фиалкой..." - все-таки это другая орхидея, ятрышник. Они растут вместе и вполне ингерманландские, вот тут посмотреть
http://community.livejournal.com/ru_flowers/68222.html
Иван-да-Марья - это третий цветок, совсем не фиалка:
http://www.photosight.ru/photo.php?photoid=2305388
Кстати, шведы видят в нем образ каролина - одно из его народных названий там "Шведские солдаты" "Svenska soldater"
А фиалка и иван-да-марья - дневные цветы.

Каролин, из всех наших северных орхидей пахнет по ночам (да и днем тоже, если сильно нюхнуть) только любка, но она белая. У меня и ятрышник и любка удачно прижились на даче и поэтому я нюхаю их и днем и ночью.

На подболоченном чернолесье он в диком виде произрастает в особо крупных размерах. Ночью нормальный человек в такое место не полезет, но днем ятрышник не издает абсолютно никаких запахов.

Был. Я же не буду каждый раз носиться в лес, чтобы посмотреть на ятрышник. А так он растет у меня под вишней и радует.
И еще есть понятие садовой коллекции, хотя тут, конечно, нельзя объять необъятное:)

Вы верно заметили, что фиалка - слишком неопределенное название, которое по ошибке нередко достается совершенно разным цветам (анютины глазки в диком и садовом вариантах, любка двулистная, ятрышник, незабудка, иван-да-марья и др.). Акцент на лиловом цвете определенно указывает на ятрышник. Однако у Блока четко выражены и другие ассоциации. В частности, достаточно устойчивый мотив Белой Девы. Поэтому более правдоподобной мне представляется версия о любке двулистной.
Конечно, в этом случае рассыпаются параллели с нынешним желто-сине-красным ингерманландским флагом. Зато возникают с бело-синим флагом шведской Ингрии 17 века.

спасибо за поправки. мне об этом уже говорили. но Блок - не ботаник, и ошибки тут вполне в рамках. вон, у Розенбаума так вообще глухари ждут своих тетёрок ...

Пожалуй, тем более это сон, где всякое слово больше символ, чем название.
Вот только цветовая гамма смущает, явно из сумеречного, болотного сна - лилово-зеленый цветок, а не сине-желто-красный.
Желтого там, в этих сумерках, вообще быть не может, он диссонирует.
А впрочем... Если желтый растворить в красном, то и будет лиловый; если в синем - то зеленый...
То есть лилово-зеленый - это есть производная ингерманландского триколора, так, matholimp? А то у меня трояк по этой дисциплине был, устойчивый)

Производную от триколора я способен брать только после очень большого перепоя. Для рабочего дня (8 пар + окно) - тяжеловато. Но (в принципе) направление мысли - правильное.

ага... и сразу на Блока все свалили:)))
А Розенбаум - це воще...

Здорово получилось - теперь вся общественность будет вести ботанические споры, искать ассоциации и пр.
Кстати, вы тем самым задали тему. Можжевельник - растение хвойное. Но ведь должен у Ингрии быть символ почитания - цветок (я имею в виду цветковое растение). Надо бы изучить этот вопрос исторически, какое растение могло быть тотемным, обрядовым, какое как элемент духовной культуры ижоры (например у Египтян - тросник, у французов позднее на гербах - лилия) и т.п.

Миновали случайные дни
И равнодушные ночи,
И, однако, памятно мне
То, что хочу рассказать вам,
То, что случилось во сне.
Город вечерний остался за мною.
Дождь начинал моросить.
Далеко, у самого края,
Там, где небо, устав прикрывать
Поступки и мысли сограждан моих,
Упало в болото, -
Там краснела полоска зари.
Город покинув,
Я медленно шел по уклону
Малозастроенной улицы,
И, кажется, друг мой со мной.
Но если и шел он,
То молчал всю дорогу.
Я ли просил помолчать,
Или сам он был грустно настроен,
Только, друг другу чужие,
Разное видели мы:
Он видел извощичьи дрожки,
Где молодые и лысые франты
Обнимали раскрашенных женщин.
Также не были чужды ему
Девицы, смотревшие в окна
Сквозь желтые бархатцы…
Но всё посерело, померкло,
И зренье у спутника - также,
И, верно, другие желанья
Его одолели,
Когда он исчез за углом,
Нахлобучив картуз,
И оставил меня одного
(Чем я был несказанно доволен,
Ибо что же приятней на свете,
Чем утрата лучших друзей?)
Прохожих стало всё меньше.
Только тощие псы попадались навстречу,
Только пьяные бабы ругались вдали.
Над равниною мокрой торчали
Кочерыжки капусты, березки и вербы,
И пахло болотом.
И пока прояснялось сознанье,
Умолкали шаги, голоса,
Разговоры о тайнах различных религий,
И заботы о плате за строчку, -
Становилось ясней и ясней,
Что когда-то я был здесь и видел
Всё, что вижу во сне, - наяву.
Опустилась дорога,
И не стало видно строений.
На болоте, от кочки до кочки,
Над стоячей и ржавой водой
Перекинуты мостики были,
И тропинка вилась
Сквозь лилово-зеленые сумерки
В сон, и в дрёму, и в лень,
Где внизу и вверху,
И над кочкою чахлой,
И под красной полоской зари, -
Затаил ожидание воздух
И как будто на страже стоял,
Ожидая расцвета
Нежной дочери струй
Водяных и воздушных.
И недаром всё было спокойно
И торжественной встречей полно?:
Ведь никто не слыхал никогда
От родителей смертных,
От наставников школьных,
Да и в книгах никто не читал,
Что вблизи от столицы,
На болоте глухом и пустом,
В час фабричных гудков и журфиксов,
В час забвенья о зле и добре,
В час разгула родственных чувств
И развратно длинных бесед
О дурном состояньи желудка
И о новом совете министров,
В час презренья к лучшим из нас,
Кто, падений своих не скрывая,
Без стыда продает свое тело
И на пыльно-трескучих троттуарах
С наглой скромностью смотрит в глаза, -
Что в такой оскорбительный час
Всем доступны виденья.
Что такой же бродяга, как я,
Или, может быть, ты, кто читаешь
Эти строки, с любовью иль злобой, -
Может видеть лилово-зеленый
Безмятежный и чистый цветок,
Что зовется Ночною Фиалкой.
Так я знал про себя,
Проходя по болоту,
И увидел сквозь сетку дождя
Небольшую избушку.
Сам не зная, куда я забрел,
Приоткрыл я тяжелую дверь
И смущенно встал на пороге.
В длинной, низкой избе по стенам
Неуклюжие лавки стояли.
На одной - перед длинным столом -
Молчаливо сидела за пряжей,
Опустив над работой пробор,
Некрасивая девушка
С неприметным лицом.
Я не знаю, была ли она
Молода иль стара,
И какого цвета волосы были,
И какие черты и глаза.
Знаю только, что тихую пряжу пряла,
И потом, отрываясь от пряжи,
Долго, долго сидела, не глядя,
Без забот и без дум.
И еще я, наверное, знаю,
Что когда-то уж видел ее,
И была она, может быть, краше
И, пожалуй, стройней и моложе,
И, быть может, грустили когда-то,
Припадая к подножьям ее,
Короли в сединах голубых.
И запомнилось мне,
Что в избе этой низкой
Веял сладкий дурман,
Оттого, что болотная дрёма
За плечами моими текла,
Оттого, что пронизан был воздух
Зацветаньем Фиалки Ночной,
Оттого, что на праздник вечерний
Я не в брачной одежде пришел.
Был я нищий бродяга,
Посетитель ночных ресторанов,
А в избе собрались короли;
Но запомнилось ясно,
Что когда-то я был в их кругу
И устами касался их чаши
Где-то в скалах, на фьордах,
Где уж нет ни морей, ни земли,
Только в сумерках снежных
Чуть блестят золотые венцы
Скандинавских владык.
Было тяжко опять приступить
К исполненью сурового долга,
К поклоненью забытым венцам,
Но они дожидались,
И, грустя, засмеялась душа
Запоздалому их ожиданью.
Обходил я избу,
Руки жал я товарищам прежним,
Но они не узнали меня.
Наконец, за огромною бочкой
(Верно, с пивом), на узкой скамье
Я заметил сидящих
Старика и старуху.
И глаза различили венцы,
Потускневшие в воздухе ржавом,
На зеленых и древних кудрях.
Здесь сидели веками они,
Дожидаясь привычных поклонов,
Чуть кивая пришельцам в ответ.
Обойдя всех сидевших на лавках,
Я отвесил поклон королям;
И по старым, глубоким морщинам
Пробежала усталая тень;
И привычно торжественным жестом
Короли мне велели остаться.
И тогда, обернувшись,
Я увидел последнюю лавку
В самом темном углу.
Там, на лавке неровной и шаткой,
Неподвижно сидел человек,
Опершись на колени локтями,
Подпирая руками лицо.
Было видно, что он, не старея,
Не меняясь, и думая думу одну,
Прогрустил здесь века,
Так что члены одеревенели,
И теперь, обреченный, сидит
За одною и тою же думой
И за тою же кружкой пивной,
Что стоит рядом с ним на скамейке.
И когда я к нему подошел,
Он не поднял лица, не ответил
На поклон, и не двинул рукой.
Только понял я, тихо вглядевшись
В глубину его тусклых очей,
Что и мне, как ему, суждено
Здесь сидеть - у недо?питой кружки,
В самом темном углу.
Суждена мне такая же дума,
Так же руки мне надо сложить,
Так же тусклые очи направить
В дальний угол избы,
Где сидит под мерцающим светом,
За дремотой четы королевской,
За уснувшей дружиной,
За бесцельною пряжей -
Королевна забытой страны,
Что зовется Ночною Фиалкой.
Так сижу я в избе.
Рядом - кружка пивная
И печальный владелец ее.
Понемногу лицо его никнет,
Скоро тихо коснется колен,
Да и руки, не в силах согнуться,
Только брякнут костями,
Упадут и повиснут.
Этот нищий, как я, - в старину
Был, как я, благородного рода,
Стройным юношей, храбрым героем,
Обольстителем северных дев
И певцом скандинавских сказаний.
Вот обрывки одежды его:
Разноцветные полосы тканей,
Шитых золотом красным
И поблекших.
Дальше вижу дружину
На огромных скамьях:
Кто владеет в забвеньи
Рукоятью меча;
Кто, к щиту прислонясь,
Увязил долговязую шпору
Под скамьей;
Кто свой шлем уронил, - и у шлема,
На истлевшем полу,
Пробивается бледная травка,
Обреченная жить без весны
И дышать стариной бездыханной.
Дальше - чинно, у бочки пивной,
Восседают старик и старуха,
И на них догорают венцы,
Озаренные узкой полоской
Отдаленной зари.
И струятся зеленые кудри,
Обрамляя морщин глубину,
И глаза под навесом бровей
Огоньками болотными дремлют.
Дальше, дальше - беззвучно прядет,
И прядет, и прядет королевна,
Опустив над работой пробор.
Сладким сном одурманила нас,
Опоила нас зельем болотным,
Окружила нас сказкой ночной,
А сама всё цветет и цветет,
И болотами дышит Фиалка,
И беззвучная кружится прялка,
И прядет, и прядет, и прядет.
Цепенею, и сплю, и грущу,
И таю мою долгую думу,
И смотрю на полоску зари.
И проходят, быть может, мгновенья,
А быть может, - столетья.
Слышу, слышу сквозь сон
За стенами раскаты,
Отдаленные всплески,
Будто дальний прибой,
Будто голос из родины новой,
Будто чайки кричат,
Или стонут глухие сирены,
Или гонит играющий ветер
Корабли из веселой страны.
И нечаянно Радость приходит,
И далекая пена бушует,
Зацветают далёко огни.
Вот сосед мой склонился на кружку,
Тихо брякнули руки,
И приникла к скамье голова.
Вот рассыпался меч, дребезжа.
Щит упал. Из-под шлема
Побежала веселая мышка.
А старик и старуха на лавке
Прислонились тихонько друг к другу,
И над старыми их головами
Больше нет королевских венцов.
И сижу на болоте.
Над болотом цветет,
Не старея, не зная измены,
Мой лиловый цветок,
Что зову я - Ночною Фиалкой.
За болотом остался мой город,
Тот же вечер и та же заря.
И, наверное, друг мой, шатаясь,
Не однажды домой приходил
И ругался, меня проклиная,
И мертвецким сном засыпал.
Но столетья прошли,
И продумал я думу столетий.
Я у самого края земли,
Одинокий и мудрый, как дети.
Так же тих догорающий свод,
Тот же мир меня тягостный встретил.
Но Ночная Фиалка цветет,
И лиловый цветок ее светел.
И в зеленой ласкающей мгле
Слышу волн круговое движенье,
И больших кораблей приближенье,
Будто вести о новой земле.
Так заветная прялка прядет
Сон живой и мгновенный,
Что нечаянно Радость придет
И пребудет она совершенной.
И Ночная Фиалка цветет.