Князь петр андреевич вяземский. Литературно-исторические заметки юного техника

Поэт, публицист, друг А.С.Пушкина

Он плакал на ступенях Конюшенной церкви, не скрывая своего отчаяния! Плакал человек, который казалось, привык к беспощадным ударам судьбы. Она, словно смеясь над ним, отбирала у него одного за другим, друзей, детей, силы, веру, желание жить, какие бы то ни было надежды! А он все стоял, как несгибаемый дуб. Иронизировал, подтрунивал над собой, его язвительные остроты друзья записывали в альбомы, запоминали наизусть... Говаривали, что в его чувстве юмора есть что-то необычное, немного холодное, как бы ускользающее от понимания.

Не зря же в его жилах текла по материнской линии англо-ирландская кровь. Никто не видел его слез. Разве что скептицизм взглядов и язвительность шуток становилась как бы сильнее от глубины огорчения, которое он испытывал. Слез почти не было и у могилы дочери Полины, там, в цветущем и равнодушном Риме. Княгиня плакала навзрыд, почти теряя от слез сознание, но он словно окаменел тогда... Вернулись в Петербург (май 1835), -запирался в кабинете, заполнял заметками записные книжки, перелистывал страницы книг и журналов, глядя на них пустыми потухшими глазами. Отчаяние давило, а слезам дать воли не мог. Вечерами приезжали немногие гости, вели негромкие разговоры с княгиней Верой, пили чай... Частенько заглядывал и Пушкин. Его приезду он бывал особенно рад, уводил в кабинет, где сидели, вспоминая, или молчали, думая каждый о своем... Встречались на светских раутах - Пушкин казался задумчивым и желчным одновременно. По гостиным в то время уже вовсю ползли слухи о предстоящем скандале, недопустимом поведении Д"Антеса... Но он был так поглощен своим собственным горем и печальными размышлениями, что не придал должного значения этой, как ему показалось, затянувшейся светской сплетне. Как он казнил себя за то, что вернулся домой слишком поздно в вечер перед этой злосчастной дуэлью! Его не дождались и время было упущено. На следующий день свершилось непоправимое... И теперь он горестно рыдал на ступенях церкви, касаясь коленями холодных плит. Февральские снежинки падали на воротник его шубы, но он не замечал ничего. Гроб с телом Пушкина стоял в церковном подвале. Пушкина не было. А он был жив. И это мучительно удивляло его. Кажется, в тот миг он осознал горечь всех своих потерь так остро, как никогда.

Князь Петр Андреевич Вяземский справедливо мог гордиться своим негласным титулом "рюрикович". Родословная его отца, князя Андрея Ивановича Вяземского, уходила корнями довольно далеко. Впрочем, князь Андрей Иванович, кажется, обращал внимание на древность своего имени только изредка. Человек свободомыслящий, высокообразованный, лично знакомый с французкими писателями-энциклопедистами, он много времени проводил в заграничных путешествиях. Во время одного из них и познакомился с будущей матерью князя Петра Андреевича - англичанкой, замужней дамой, миссис О"Рейли. Влюбившись страстно, Андрей Иванович увез ее от мужа в Россию, добился для нее развода и в 1786 году обвенчался с нею, превратив в княгиню Екатерину Ивановну Вяземскую. Княгиня Екатерина Ивановна умерла рано, когда Петр Андреевич был еще ребенком, а родственников с ее стороны он никогда не знал, хотя и пытался их отыскать во время заграничных путешествий.

В 1795 году отец князя Петра купил под Москвою имение Остафьево, где построил большой, в сорок комнат, особняк в классическом стиле, ставший на много лет излюбленным пристанищем его сына - поэта. В Остафьево собиралась духовная элита того времени - Жуковский, Дмитриев, Батюшков.

Жил долгие годы (12 лет!) в Остафьеве и Карамзин - зять князя Андрея Ивановича, женатый на старшей его дочери, Екатерине Андреевне, сводной сестре Петра Андреевича. Николай Михайлович Карамзин работал в имении над своим главным трудом "Историей Государства Российского." Заботам Карамзина и поручил князь Вяземский-старший, умерший рано, в 1807 своего единственного сына. С этого времени, как вспоминал позже сам Вяземский, "русское литературное влияние соединилось в Остафьеве с привычным французским и даже стало преодолевать его." (Вяземский. "Записные книжки")

Воздействие Карамзина на молодого Вяземского оказалось решающим: он был воспитан в духе патриотизма и привык к мысли о том, что каждый человек должен в меру сил своих заботиться о благе и процветании общества. Если Карамзин-историк образовал публициста и критика Вяземского, научив его спорить и вникать в глубины исторических событий, то Карамзин-писатель, автор "Писем русского путешественника", "Бедной Лизы", замечательных элегий и романсов, вырастил Вяземского - поэта. Преклонение перед Карамзиным было своего рода исключением для остроумного князя Петра. Вообще-то он не признавал никаких авторитетов - не склонен был к тому его скептический, язвительный ум. Только еще один раз в жизни сделает для себя исключение Вяземский - признать духовное первенство Пушкина и преклониться уже пред ним.

Петр Андреевич рассказывал о своих юных годах: "С водворением Карамзина в наше семейство письменные наклонности мои долго не пользовались поощрением его. Я был между двух огней: отец хотел видеть во мне математика, Карамзин боялся увидеть во мне плохого стихотворца. Он часто пугал меня этой участью. Берегись, говаривал он: нет ничего жальче и смешнее худого писачки и рифмоплета. Первые опыты мои таил я от него, как и другие проказы грешной юности моей. Уже позднее, а именно в 1816 году, примирился он с метроманией моей (метромания - старинное название стихотворства. Везде сохранены стиль и орфография подлинных документов - автор) Александр Тургенев давал в Петербурге вечер в честь его... Хозяин вызвал меня прочесть кое-что из моих стихотворений. Выслушав их, Карамзин сказал мне: "Теперь уж не буду отклонять Вас от стихотворства. Пишите с Богом!" И - пошла писать, то есть пиши пропало! - скажет один из моих строгих критиков. "Острота мысли и острота ее выражения, каламбур, едкая шутка, игра словом - наиболее характерные черты Вяземского - поэта и публициста сказывались в каждой его строке, даже в самой ранней: стихотворении, посвященном адмиралу Нельсону. Оно написано им в 13 лет!

Князь Петр продолжил начатое дома серьезное образование в Иезуитском пансионе Чижа в Петербурге, (в этот же пансион хотели первоначально поместить и Пушкина), затем в Благородном пансионе при Педагогическом институте, но возвратился домой, где по настоянию Карамзина, с ним занимались профессора Московского Университета. Образование получилось отменным, не было только привычки к систематической работе, кабинетной аккуратности. Часто Вяземский терял свои рукописи и обращался к Пушкину с просьбой восстановить по памяти его стихи.

Вяземский рано стал взрослым человеком. Не достигнув и двадцати лет он женился на княжне Вере Гагариной - девушке чрезвычайно образованной, милой и необыкновенно, до странности, доброй. Это было взаимное пылкое увлечение двух схожих натур: Вера Гагарина была остроумна, находчива в разговоре, снисходительна к слабостям других и читала книги, подчас весьма серьезные, не для молодых барышень. Князь Петр Андреевич прожил "с княгиней доброй и прелестной" (выражение Пушкина) без малого 67 лет, похоронил семерых детей - последнюю, Марию, совсем уж взрослой, 30 с небольшим. Княгиня всегда была рядом: когда - незаметною тенью, когда - необходимою опорой. Прощала ему все мелкие слабости, неверные шаги, глупости, увлечение другими дамами (среди которых была и блистательная графиня Фикельмон)... Она только лукаво щурилась, грозила мужу веером, качала головой и удивлялась про себя: что они находят в этом непривлекательном лице с крупными чертами? Впрочем, тут же находила ответ: в ее муже дам привлекала непринужденность и острота мысли, та увлеченность, с которой он мог говорить на любую тему и его необыкновенная уверенность в себе, уверенность красавца-мужчины, который может покорить самое неприступное женское сердце. Об отменно светских манерах князя ходили легенды. Графиня Фикельмон во впечатлении о первой встрече с Вяземским сразу отметила: "чрезвычайно любезен". Это было главное, что бросилось в глаза чрезвычайно наблюдательной посольше, воспринимающей этикет как естественную часть жизни, привыкшей к нему.

Но в жизни Вяземского были не только паркеты бальных зал. Было и Бородинское сражение 1812. Он записался в Московское ополчение, пулям не кланялся - под ним было убито две лошади. За участие в боях и личную храбрость князь высочайше награжден орденом Станислава 4 -ой степени. После пожара Москвы уволен из армии и в чине коллежского асессора направлен служить в Варшаву.

Его свободолюбивые идеи тогда окончательно оформились. Он сблизился в Варшаве со многими из тех, кто потом принимал участие в декабристском мятеже, польском народно-освободительном движении 1830-х. Князь составлял записку об освобождении крестьян, проект которой должен был быть подан на рассмотрение императору Александру Первому. Но декабрьская вьюга сменила императоров на престоле, либеральным мыслям пришел конец и "декабриста без декабря" - так называли Вяземского многие советские исследователи "дворянской революции" - хоть и не засадили в Шлиссельбург или Петропавловскую крепость, однако имя взяли на заметку и, насторожившись, уволили от службы "без прошения". Вяземский с горечью писал В.А. Жуковскому: "В наши дни союз с царями разорван, они сами потоптали его. Я не вызываю бунтовать против них, но не знаться с ними... Благородное негодование - вот современное вдохновенье!" Этим же благородным негодованием были полны и поэтические строки Вяземского, которые не могли пройти сквозь цензуру, но расходились в рукописях и становились известны все более широкому кругу молодежи и деятелям декабристского мятежа. За князем была установлена негласная слежка.

Агент Третьего отделения доносил генералу Бенкедорфу: "Образ мыслей Вяземского может быть по достоинству оценен по его пьесе (т.е. - стихам) "Негодование", ставшей катехизисом заговорщиков." И далее приводились строки:

Свобода! О, младая дева!

Посланница благих богов!

Ты победишь упорство гнева

Твоих неистовых врагов.

Вяземский получил письмо от Рылеева (через редакцию журнала "Полярная звезда", в котором успешно сотрудничал). В письме говорилось: "Будьте здоровы, благополучны и грозны по-прежнему для врагов вкуса, языка и здравого смысла. Вам не должно забывать, что однажды выступив на такое прекрасное поприще, какое Вы себе избрали, дремать не должно!"

Так что не без основания Николай Первый сказал: "Князь Вяземский избежал участи арестанта только потому, что оказался умнее и осторожнее других".

Разгром движения декабристов был для князя прежде всего огромной личной драмой. Он терял друзей, единомышленников, просто знакомых. Атмосфера в обществе становилась все более тяжелой. ...Многие не могут понять логики того шага, который совершил князь, написав императору письмо-исповедь. Но вот строки из его письма Александру Ивановичу Тургеневу от 27 марта 1820 года: "Я за Гишпанию (Испанию) рад, но, с другой стороны, боюсь, чтобы соблазнительный пример Гишпанской армии не ввел бы в грех кого-нибудь из наших. У нас, что ни затей без содействия самой власти - все будет Пугачевщина." (Письмо цитируется по книге Н. Раевского" Портреты заговорили" Т 1.) Слова пророческие, учитывая дальнейший ход истории России. Но зная к чему приводят революционные бунты, князь понимает и как губительно для России отсутствие в обществе всяческого движения вперед, отсутствие способности мыслить и понимать. Опальное положение Вяземского длилось долгих девять лет!

В 1828 году оно осложнилось клеветническим доносом на якобы непристойное поведение. От имени императора московскому генерал-губернатору Д.В. Голицыну было приказано: "внушить князю Вяземскому, что правительство оставляет собственно поведение его дотоле, доколе предосудительность оного не послужит к соблазну других молодых людей и не вовлечет их в пороки. В сем же последнем случае приняты будут необходимые меры строгости к укрощению его безнравственной жизни". Это "высочайшее" оскорбление было тем более обидно, что непосредственным поводом к нему послужил опять-таки донос о том, что князь намерен издавать под чужим именем некую "Утреннюю газету". Он же не имел об этой газете никакого понятия!

В ответном письме губернатору Голицыну Вяземский писал: "Если я не добьюсь почетного оправдания, мне остается покинуть родину с риском скомпрометировать этим поступком будущее моих друзей". Вероятно, князь имел ввиду прежде всего декабристов и Пушкина, положение которого в тот момент тоже было довольно сложным.

Однако от мысли эмигрировать пришлось отказаться из-за того, что семья росла и денег было не очень много. Дети часто болели, средства уходили на их лечение. Кроме того, убежденный враг реакции, он, как дворянин, был все же монархистом, принадлежал, как тонко выражались тогда, "к оппозиции Его Величества". Князь выбрал свою дорогу, решив, что ради чести древнего имени и будущего детей, он должен примириться с правительством. В декабре 1828 - январе 1829 года Вяземский пишет свою "Исповедь" - обширный документ, в котором с достоинством излагает свои взгляды и идеи, принося извинения императору за резкость с которой он высказывал их. Исповедь князя была в феврале 1829 года отослана Жуковскому в Петербург, а через него передана графу А.Х. Бенкендорфу, затем императору Николаю Первому. Тот потребовал от князя Петра Андреевича личных извинений перед собою и братом своим, Великим Князем Константином, наместником Варшавы. Неизвестно, была ли это аудиенция или конфиденциальное послание - советские литературоведы не слишком занимались исследованием частного вопроса, заклеймив храбрейшего и мужественного человека эпитетом "трусливый монархист-реакционер". (Большая часть архива князя неопубликована и неисследована. "Старые записные книжки" - главный труд последних лет жизни, где много ценных наблюдений из жизни русского общества всех слоев, воспоминаний о встречах с Пушкиным и Жуковским, Тургеневым и другими - знаменитыми и не очень - писателями и поэтами, деятелями культуры и истории, - в полном объеме не издавались никогда! Это - к слову, не более.)

Но раскаявшийся "республиканец-монархист" получает уже в феврале 1830 года первое государственное назначение - чиновник по особым поручениям при министре финансов графе Канкрине. Должность - более чем почетная.

Через год, 5 августа 1831 года, князь Вяземский становится камергером Двора Его Величества, а 21 октября 1832 князь уже назначен вице-директором департамента внешней торговли. Столь стремительное восхождение по служебной лестнице можно объяснить не только капризами "высочайшей воли," но и личными заслугами и достоинствами князя Вяземского, воспитанника истинного гражданина Отечества - Карамзина! Позднее Вяземский служил в министерстве народного просвещения тоже на немалой должности - товарищ (заместитель по-нынешнему!) министра просвещения и в плодах тогдашних реформ и расцвета Российской Академии Наук есть и его заслуга... Но не забывал князь и о музах, живых и поэтических.

Пушкин беззлобно подшучивал над ним в письмах того времени: "Настоящая служба твоя - при графине Фикельмон. Она удержит тебя в Петербурге..." (дословная фраза из письма1831 года) - намекая на его бурные успехи в светских салонах, на установившиеся теплые личные отношения "с посланницей богов, посланницей австрийской" (выражение самого Вяземского)/ Отношения эти больше были похожи на "влюбленную дружбу" и разговор о них - тема для отдельной статьи. Гостиные и серьезные литературные салоны вновь слышали остроумные каламбуры князя, а порой и глубокие споры на разные темы то с Пушкиным, то с Жуковским, то с Александром Тургеневым.

Сохранилось немало свидетельств современников об этих спорах и разговорах. Всех тогда занимал польский вопрос. Вяземский поддерживал позицию правительства и здесь бывали у него разногласия с Пушкиным. Они спорили порой "до упаду, до охриплости" о драматурге Озерове, о поэтах Дмитриеве и Батюшкове. Вероятно, в дальнейшем спорили бы и о даровании Лермонтова, останься Пушкин жив.

Сохранилось огромное количество писем Пушкина к князю - семьдесят четыре. Чуть больше было только к жене.

Пушкин с признательностью и благодарностью отвечал на все замечания Вяземского, а особенно - на его критические статьи по поводу его ранних поэм: "Цыганы", "Полтава", "Кавказcкий пленник".

Он писал Вяземскому: "Пусть утешит тебя Бог за то, что ты меня утешил! Приятно выслушать мнение о себе умного человека!" А Вяземский позднее признавался: "В стихах моих я нередко умствую и умничаю. Между тем..., что если есть и должна быть поэзия звуков и красок, то эта была поэзия его, Пушкина". Он как-то упрекал меня в том, - продолжал Вяземский, - как у меня хватило духа говорить о том, что язык наш рифмами беден! Оскорбление русскому языку он принимал за оскорбление лично ему нанесенное. Он был прав, как высший представитель этого языка."

Вспоминая о Пушкине Вяземский говорил: "Он судил о труде моем с живым сочувствием приятеля и авторитетом писателя и опытного критика, меткого, строгого и светлого. Вообще, хвалил он более, нежели критиковал... День, проведенный с Пушкиным был для меня праздничным днем. Скромный работник, получил я от мастера-хозяина одобрение, то есть лучшую награду за свой труд." Речь идет о биографии Д. Фонвизина, написанной Вяземским и показанной Пушкину в Остафьеве в летние месяцы 1831 года, "в затишье холеры". (П. Вяземский. "Из автобиографического введения" 1876.)

Просматривая огромное количество критических заметок, статей и воспоминаний, посвященных Вяземским Пушкину, не можешь порою отделаться от мысли, что Вяземский сознательно и бессознательно как бы пытается загладить невольную свою вину перед поэтом. Был самым близким другом, а не сумел спасти, помочь, уберечь! Вяземский не защищался от этих обвинений - косвенных и прямых. Он так и пронес тяжесть их до самого конца.

Его письмо о последних днях и минутах жизни Пушкина, написанное по просьбе В.А. Жуковского, исполнено горячей любовью к Пушкину. Там есть строки: "Разумеется, с большим благоразумием и меньшим жаром в крови и без страстей Пушкин повел бы это дело иначе. Но тогда могли бы мы видеть в нем, может быть, великого проповедника, великого администратора, великого математика, но на беду, провидение дало нам в нем великого Поэта". Вяземский одним из первых назовет Пушкина тем именем, к которому так привыкло ухо русского человека за два с лишним столетия.

О себе же сенатор, камергер Императорского Двора, член Государственного Совета, князь Петр Андреевич Вяземский с горечью напишет:

Лампадою ночной погасла жизнь моя,

Себя, как мертвого оплакиваю я.

На мне болезни и печали

Глубоко врезан тяжкий след;

Того, которого вы знали,

Того уж Вяземского нет...

Он назовет это стихотворение весьма красноречиво: "Эпитафия себе заживо"...

Было ли это метафорическим преувеличением или горькой истиной - трудно сказать. Но перелистывая страницы книг "сиятельного поэта" (как в шутку говаривал Пушкин), его дневников, писем, мемуаров, мы слышим дыхание того времени и ясно представляем себе того Вяземского, друга Поэта, который не стыдясь рыданий оплакивал его на ступенях Конюшенной церкви в Петербурге, 10 февраля 1837 года...

В подготовке статьи использованы материалы двухтомника "Друзья Пушкина" М. Изд-во "Правда" 1986 год. т.1, автор и составитель - В.В. Кунин.

10.11.1878 (23.11). – Умер князь Петр Андреевич Вяземский – поэт, литературный критик, участник Бородинского сражения, государственный деятель

Памяти П.А. Вяземского

К познанию России "от обратного" – 11

(12.07.1792–10.11.1878), поэт, прозаик, литературный критик, государственный деятель. Родился в Москве в богатой княжеской семье, которая вела свое начало от потомков . Мать была ирландкой, с которой отец познакомился в заграничной поездке.

Получил прекрасное домашнее образование, с 1805 г. был отдан в Петербургский иезуитский пансион, однако в 1806 г. вернулся в Москву и брал частные уроки у профессоров . С 1807 г., оставшись сиротой, находился на попечении своего родственника, писателя и историка (женатого на старшей сестре Вяземского), дом которого был очагом "просвещенной" культурной жизни, где собирались масонски мыслящие литераторы, историки, философы, в том числе и будущие . Эта неблагоприятная атмосфера отрицательно повлияла на молодого аристократа. Вступления в ему удалось избежать, но преодоление этого влияния заняло долгие годы.

По тогдашнему обыкновению дворянин Вяземский числился на государственной службе (в Межевой канцелярии), но служба эта была совершенно фиктивной, ибо в жалованьи он не нуждался. Вяземский больше времени отдавал литературным увлечениям и светской жизни. Он пишет элегии, послания, стихотворения в альбом, эпиграммы, басни в традиции французской легкой поэзии XVIII века. В 1810–1820-е гг. Вяземский вместе с принимал активное участие в полемике кружка "Арзамас" против "Беседы любителей русского слова", защищал Карамзина от критики его более консервативных литературных оппонентов.

Первый, хотя поначалу и небольшой, толчок к поправению Вяземскому дало нашествие культурной Европы на Россию. Во время он вступил в дворянское ополчение и участвовал в . В 1818–1821 гг. служил в Варшаве чиновником для иностранной переписки при Н.Н. Новосильцеве (представителе в управлении Царством Польским), но продолжал общался с либерально настроенными кругами как польского дворянства, так и с будущими декабристами. Правда, Вяземский не был противником монархического строя, его волновали проблемы социальной несправедливости. Надеясь на реформы, принял участие в составлении записки Царю (1820). Участвовал в подготовке проекта конституции.

В 1821–1829 гг., отстраненный от службы за оппозиционные настроения, жил в Москве и в родовом подмосковном имении Остафьево. Занимаясь литературной и публицистической деятельностью, сблизился с Пушкиным и опять-таки с декабристами.

В этот период в поэзии Вяземского заметны гражданские темы: таковы элегии "Негодование", "Уныние", "Первый снег". Он становится пропагандистом романтизма – это было, возникшее под влиянием Байрона, литературное выражение вольнолюбия, борьбы народов за независимость, протест против угнетения личности. Эти взгляды на романтизм Вяземский выразил в своих статьях 1820-х годов, посвященных пушкинским произведениям "Кавказский пленник", "Бахчисарайский фонтан", "Цыганы".

Разделяя многие критические воззрения декабристов, Вяземский не одобрял их революционных планов, и поэтому не стал участником восстания. В 1830 г. стал сотрудником "Литературной газеты" Дельвига и Пушкина, а затем и пушкинского "Современника". В 1828 г. написал неумную и неприличную сатиру "Русский Бог", опубликованную за границей и внесшую немалый вклад в подпитку европейской русофобии (перевод этого стихотворения на немецкий язык имел и ценил Маркс).

В 1825–1828 гг. Вяземский участвовал в издании журнала "Московский телеграф", где выступал как критик, защищая романтизм также и как утверждение исторического и национального, более свободного начала в поэзии в борьбе против строгого европейского классицизма. Позднее активно сотрудничал вместе с Пушкиным в "Литературной газете" и "Современнике", выступал против консерваторов Ф.И. Булгарина и Н.И. Греча.

Однако, ближе к сорокалетию, Вяземский начинает более серьезно пересматривать свои оппозиционные взгляды и даже стремится на военную службу. Поначалу он получает отказ на свою просьбу о прикомандировании к главной квартире во время турецкой кампании 1828–1829 гг. Однако после представления Императору Николаю I "Исповеди", в которой он объяснял и оправдывал свою прежнюю общественную деятельность, Вяземский в 1830 г. был назначен чиновником особых поручений при министре финансов, где прослужил 20 лет, впрочем, тяготясь этой службой, далекой от его интересов и творческих возможностей.

В 1847 г. Вяземский печатает литературно-критические статьи против социал-демократических идей В.Г. Белинского ("Взгляд на литературу нашу в десятилетие после смерти Пушкина", " и "). Решающей поворотной вехой для Вяземского стал 1848 год европейских революций. В этом году Вяземский написал стихотворение "Святая Русь" (см. далее ) – декларацию отрицания революции и уважения монархии. (Следует упомянуть также, что в 1848 г. Вяземский опубликовал написанную еще в 1830 г. книгу о , ставшую первым исследованием жизни и творчества писателя.) В 1850-е гг. Вяземский занял заметное место в рядах охранителей монархического строя. Этому способствовали длительные заграничные поездки в Европу и особенно , на которую он отозвался сборником стихов "К ружью" (1854). Вяземского стали подвергать резкой критике прежние левые единомышленники (Белинский и др.)

В 1855 г. назначил Вяземского товарищем министра народного просвещения, поставив его во главе цензурного ведомства. В этой важной должности Вяземский проводил жесткую политику, не сочувствуя даже официальному либерализму царских реформ. Для Вяземского стал неприемлем не только революционный реализм Чернышевского, Добролюбова, критический настрой , но и бытовой реализм . "Войну и мир" он считал романом, принижающим великую эпопею Отечественной войны 1812 года. В 1858 г. Вяземский оставил министерство народного просвещения, но до конца жизни он оставался сенатором и членом Государственного совета, был вхож в царский двор.

С 1863 г. Вяземский лечился и жил преимущественно за границей, умер в Баден-Бадене. Похоронен в Петербурге.

В советском литературоведении у Вяземского (как и у Пушкина, и у всех деятелей с подобным познанием Росии от обратного) оказались выпячены "вольнолюбивые" увлечения молодости и "борьба против "царской бюрократии", при замалчивании последнего зрелого, православно-монархического периода творчества. Этот советсий перекос отражен и в сегодняшнем интернете: антируского "Русского Бога" можно сразу найти на многих узлах, а "Святая Русь" практически недоступна, ибо не включалась в советские сборники избранного. Исправим это искажение.

Молитвенные думы

Пушкин сказал:
Мы все учились понемногу,
Чему-нибудь и как-нибудь.
Мы также могли бы сказать:
Все молимся мы понемногу
Кое-когда и кое-как.
(Из частного разговора.)

Хотел бы до того дойти я, чтоб свободно,
И тайно про себя, и явно, всенародно,
Пред каждой церковью, прохожих не стыдясь,
Сняв шляпу и крестом трикратно осенясь,
Оказывал и я приверженность святыне.
Как делали отцы. Как делают и ныне
В сердечной простоте смиренные сыны,
Все боле с каждым днем нам чуждой старины.

Обычай, искони сочувственный народу.
Он с крестным знаменем прошел огонь и воду,
Возрос и возмужал средь славы и тревог.
Им свято осенив семейный свой порог,
Им наша Русь слывет, в урок нам, Русь Святая.
Им немощи свои и язвы прикрывая,
И грешный наш народ, хоть в искушеньях слаб,
Но помнит, что он сын Креста и Божий раб.
Что Промысла к нему благоволеньем явным
В народах он слывет народом православным.

Но этим именем, прекраснейшим из всех,
Нас Небо облекло, как в боевой доспех.
Чтоб нам не забывать, что средь житейской битвы
Оружье лучшее смиренье и молитвы.
Что следует и нам по скорбному пути
С благим Учителем свой тяжкий крест нести.

Не дай нам Бог во тьме и суете житейской,
Зазнаться гордостью и спесью фарисейской,
Чтоб святостью своей, как бы другим в упрек,
Хвалиться, позабыв, что гордость есть порок.
Не в славу, не в почет, народные скрижали,
Родную нашу Русь святой именовали.
А в назиданье нам, в ответственность, в завет.
Чтоб сберегали мы первоначальных лет
Страх Божий, и любовь, и чистый пламень веры.
Чтоб добрые дела, и добрые примеры,
В их древней простоте завещанные нам,
Мы цельно передать смогли своим сынам;

Чтоб был евангельский закон не тщетным словом,
Но сильному уздой и слабому покровом;
Чтоб ближний ближнему был безкорыстный брат;
Чтоб и закон земной был неподкупно свят;
Чтоб правда на суде, стыдясь лицеприятья,
Доступною была и вам, меньшие братья!
Чтоб в каждом смертном был, и в рубище простом,
Уважен человек и Божий образ в нем;

Чтоб Божий мiр для нас был школой изученья,
Чтоб не ленились мы на жатву просвещенья.
Чтоб сердце не в ущерб, и вере не в подрыв,
Наукою народ себя обогатив,
Шел доблестно вперед, судьбам своим послушно,
Не отрекаяся от предков малодушно.

Приличный светских долг желая соблюсти,
Ведь кланяемся мы знакомым по пути.
Будь выше нас они, иль будь они нас ниже,
А Церковь разве нам не всех знакомых ближе?
Она встречает нас при входе нашем в мiре.
В скорбь предлагает нам врачующий свой мiр.
И с нами радуясь и радости и счастью,
Благословляет нас своей духовной властью.

Когда над нами час ударит роковой,
Она нас с берега проводит на другой.
И в этот темный путь, где все нас разом бросит,
Одна ее звезда луч упованья вносит.
За нас и молится и поминает нас,
Когда уж на земле давно наш след угас.
Когда и в той среде, где мы сильны так были,
Уже другим звеном пробел наш заменили.

Нам Церковь, в жизнь и смерть, заботливая мать,
А мы ленимся ей сыновний долг воздать?
А мы, рабы сует. Под их тяжелой ношей,
Чтоб свет насмешливый не назвал нас святошей,
Чтоб не поставил нас он с чернью на ряду,
Приносим в жертву Крест подложному стыду.
Иль в наших немощах, в унынии безсилья
Подчас не нужны нам молитвенные крылья?
Чтоб сеять мрак и сон с отягощенных вежд.
Чтоб духом возлетать в мiр лучший, в мiр надежд,
Мiр нам неведомый, но за чертой земною
Мiр предугаданный пророческой тоскою?

Когда земной соблазн и мiра блеск и шум,
Как хмелем обладают наш невоздержный ум,
Одна молитвою навеянная дума
Нас может отрешить от суеты и шума,
Нас может отрезвить, хоть мельком, хоть на миг,
От уловивших нас страстей, от их вериг,
Которые, хотя и розами обвиты,
В нас вносят глубоко рубец свой ядовитый.

Среди житейских битв уязвленным бойцам,
Молитва – отдых будь, и перемирье нам!
Заутра новый бой. Окрепнем духом ныне.
Усталым странникам, скитальцам по пустыне,
Под зноем солнечным, палящим нашу грудь,
Когда и долог был и многотруден путь,
И ждут нас впереди труды и битвы те же,
Нам нужно пальмы тень и горстью влаги свежей
Из ближнего ручья пыл жажды утопить.

Родник глубок и чист. Готов он в нас пролить
Живую благодать святой своей прохлады;
Родник сей манит нас, но мы ему не рады.
И, очи отвратив от светлого ручья,
Бежим за суетой по дебрям бытия.

Наш разум, омрачась слепым высокомерьем,
Готов признать мечтой и детским суеверьем
Все, что не может он подвесть под свой расчет.
Но разве во сто крат не суеверней тот,
Кто верует в себя, а сам себе загадкой,
Кто гордо оперся на свой рассудок шаткий
И в нем боготворит свой собственный кумир.
Кто, в личности своей сосредоточив мiр,
Берется доказать, как дважды два – четыре,
Все недоступное ему в душе и в мiре?

Святая Русь

Когда народным бурям внемлю
И с тайным трепетом гляжу,
Как Божий гнев карает землю,
Предав народы мятежу;

Когда надменные ученья,
Плоды лжемудрости и тьмы,
Питают ядом обольщения
Самолюбивые умы;

Когда рукой слепой гордыни,
Не зная граней, ни препон,
Срывает общество твердыни:
Преданья, правду и закон;

Когда дух трудный и тревожный,
Когда разнузданная страсть
Под знаменем свободы ложной
Насилий воцаряет власть, –

О, как в те дни борьбы мятежной
Еще любовней и сильней
Я припадаю с лаской нежной
На лоно матери моей!

Как в эти дни годины гневной
Ты мне мила, Святая Русь!
Молитвой теплой, задушевной,
Как за тебя в те дни молюсь!

Как дорожу твоей любовью
И тем, что я твой сын родной!
Как сознаю душой и кровью,
Что кровь твоя и дух я твой!

Как я люблю твое значенье
В земном, всемiрном бытии,
Твое высокое смиренье
И жертвы чистые твои,

Твое пред Промыслом покорство,
Твое безстрашье пред врагом,
Когда идешь на ратоборство,
Приосенив себя крестом!

Горжусь венцом многодержавным,
Блестящим на челе твоем,
И некогда, не меньше славным,
Твоим страдальческим венцом.

Мне святы все твои скрижали:
Из них стереть бы не хотел
Я ни одной твоей печали,
Ни одного из громких дел.

Мне святы старины могилы,
И дней грядущих колыбель,
И наша Церковь – благ и силы,
И душ, и доблестей купель.

И он, царей престол наследный,
От вражьих бурь и от крамол
Любовью, как стеною медной,
Обезопасенный престол.

Безумствуя, вражда слепая
На бой нас вызвать ли дерзнет?
Подымется стена живая
И на противников падет.

Мне свят язык наш величавый:
Столетья в нем отозвались;
Живая ветвь от корня славы,
Под нею царства улеглись.

На нем мы призываем Бога,
Им – братья мы семьи одной,
И у последнего порога
На нем прощаемся с землей.

Святая Русь! Родного слова
Многозначительная речь!
Завет нам Божьего покрова
И отклик наш средь бурных сеч!

Из слов земных живей и чаще
Звучишь ты сердцу и уму,
Всех песней ласковей и слаще
Поешь ты слуху моему.

Святая Русь! В самом значенье
Ей Промысл путь предуказал:
Недаром при ее крещенье
Он ей то имя даровал.

Нам явны из Его глагола
Ее признанье и судьба:
За Божий дом, за честь престола,
За правду – жертва и борьба,

Безукоризненная клятва
И попеченьем чистых рук
О Боге зреющая жатва
Добра, успехов и наук,

Почет и власть в земных державах,
Дух братства, мира и любви,
И простота в надежных нравах,
И пламень мужества в крови!

О, дорожи своим залогом!
Блюди тобой избранный путь
И пред людьми, и перед Богом,
Святая Русь, святою будь!

О, будь всегда, как и доныне,
Ковчегом нашим под грозой,
И сердцу русскому святыней,.

Обсуждение: есть 1 комментарий

Поэты Пушкинского круга пробивают муть демо$patii
ЕБН-изации России!

Петр Андреевич Вяземский

Петр Андреевич Вяземский.
Художник К. Рейхель. 1817 г.

ВЯЗЕМСКИЙ Петр Андреевич (1792-1878) - князь, российский государственный и культурный деятель, тайный советник и сенатор (1855), поэт, литературный критик, мемуарист, действительный член Российской академии (1839), ординарный академик Петербургской АН (1841), член Государственного совета (1866).

Литературную деятельность начал в 1808 г. в журнале «Вестник Европы». В 1812 г. вступил в Московское ополчение, участвовал в Бородинском сражении. Оставил службу по болезни. В 1815 г. заочно избран членом литературного общества «Арзамас». В 1817 г. перевел на русский язык «Конституцию» Царства Польского 1815 г. и речь императора Александра I на открытии польского сейма в 1818 г., содержавшую обещание ввести в России конституцию. В 1818-1820 гг. участвовал в подготовке проекта Государственной уставной грамоты Российской империи. В 1821 - 1829 гг. сотрудничал с различными периодическими изданиями, выступая в защиту романтизма и против эпигонов классицизма. Дружил со многими декабристами, но в Северное общество не вступил. За независимое поведение и оппозиционные взгляды уволен от службы (с установлением полицейского надзора).

Его общественные взгляды сформировались под влиянием идей французских и русских просветителей: выступал против крепостничества, за превращение России в конституционную монархию, осуждал произвол чиновничества. Надежды на преобразование России связывал с распространением просвещения и реформами. Активно участвовал в общественной полемике, критически оценивал политику Николая I, в 1840-х гг. сотрудничал с журналом «Москвитянин», выступал против идей В. Г. Белинского, во многом расходился и с идеями славянофильства, и западничества.

В 1830 г. вернулся на государственную службу по ведомству Министерства финансов. С 1855 г. - товарищ министра народного просвещения. В 1856- 1858 гг. руководил деятельностью Главного управления цензуры, способствовал смягчению цензурного гнета.

Орлов А.С., Георгиева Н.Г., Георгиев В.А. Исторический словарь. 2-е изд. М., 2012, с. 108.

Вяземский Петр Андреевич (1792 - 1878), поэт, прозаик. Родился 12 июля (23 н.с.) в Москве в богатой дворянской семье. Род князей Вяземских вел свое начало от потомков Мономаха.

Получил прекрасное домашнее образование, с 1805 учился в Петербургском иезуитском пансионе. В 1806 вернулся в Москву и брал частные уроки у профессоров Московского университета.

С 1807, оставшись сиротой, находился на попечении своего родственника, писателя и историка Н.Карамзина (женатого на старшей сестре Вяземского), дом которого был центром культурной жизни, где собирались историки, философы, писатели, в том числе и будущие декабристы.

Зачисленный в Межевую канцелярию, Вяземский больше времени отдавал литературным увлечениям и светской жизни. Он предпочитает малые стихотворные жанры - пишет элегии, послания, стихотворения в альбом. Вместе с тем пишет и эпиграммы, басни.

Во время войны 1812 вступил в дворянское ополчение и участвовал в Бородинском сражении . После окончания войны служил в Варшаве. Надеясь на перемены государственного устройства России, принял участие в составлении записки царю об освобождении крестьян (1820). Участвовал в подготовке проекта конституции, общался с вольнолюбиво настроенными кругами польского дворянства и будущими декабристами.

В 1821 - 1829, отстраненный от службы за оппозиционные настроения, жил в Москве и в родовом подмосковном имении Остафьево. Посвящает себя литературной и журнальной деятельности, сближается с Пушкиным, декабристами. Лирика Вяземского меняется, выступают общественные интересы, личная и гражданская темы сливаются: элегии "Негодование", "Уныние", "Первый снег". Он становится пропагандистом романтизма.

Разделяя воззрения декабристов, он не разделял их революционных методов, поэтому не стал участником восстания. Хотел воздействовать на правительство словом, убеждением. Это не помешало Вяземскому решительно осудить репрессии против декабристов. В 1830 стал сотрудником "Литературной газеты" Дельвига и Пушкина, а затем и пушкинского "Современника".

В этом же году был зачислен на службу чиновником особых поручений по Министерству финансов (до 1855). В 1856 - 58 - товарищ министра народного просвещения; возглавлял цензуру. Был близок к царскому двору.

После французской революции 1848 взгляды Вяземского изменились, он все больше расходился с современностью, смеясь над революционной молодежью. Это было связано с падением дворянской революционности и выходом на общественную арену разночинцев-демократов, с которыми он уже не мог найти общего языка.

В эти годы публикует книгу о Д.Фонвизине, исторические очерки о Москве, воспоминания, стихотворение "Святая Русь", проникнутое враждой к революции и преданностью монархии.

Его поздние лирические стихотворения отражали грустные настроения поэта, ощутившего свой разрыв с современностью.

Последние двадцать лет жизни Вяземский жил за границей, в полной мере ощутив социальное и духовное одиночество.

Использованы материалы кн.: Русские писатели и поэты. Краткий биографический словарь. Москва, 2000.

Петр Андреевич Вяземский.

Вяземский Петр Андреевич (12.07.1792-10.11. 1878), князь, поэт, критик. Потомок старинного княжеского рода. Получил домашнее образование. С 1807, оставшись сиротой, находился на попечении Н. М. Карамзина (женатого на старшей сестре Вяземского). В 1812 вступил в ряды ополчения, участвовал в Бородинском сражении. В эти годы у Вяземского возникают дружеские отношения с И. И. Дмитриевым, В. А. Жуковским, К. Н. Батюшковым, а с сер. 1810-х с А. С. Пушкиным. В 1815 Вяземский - один из инициаторов создания «Арзамаса».

Последовательный патриот и монархист, порицавший радикальные взгляды масонов-декабристов, Вяземский вместе с тем позволял себе некорректные выпады против некоторых лиц из царского окружения и даже иногда высказывал либеральные суждения о «просвещенной монархии» с «конституционными» и «законосвободными» учреждениями. Весной 1821 Вяземский попал в опалу и под тайный полицейский надзор. В 1828 появляется его сатира «Русский бог», с радостью принятая врагами России и опубликованная за рубежом.

Во многих своих либеральных заблуждениях Вяземский впоследствии раскаялся, был прощен царем и получил право поступить на государственную службу.

В 1830-55 Вяземский служил в Министерстве финансов. В 1856-58 - товарищ министра народного просвещения; возглавлял цензуру. Был близок к царскому двору. С 1863 почти постоянно жил за границей, где и умер.

Первые стихи Вяземский напечатал в 1808. Обратившись в 1810 к гражданской лирике, он создал стихи «Петербург» (1818), «Сибирякову» (1819), «Негодование» (1820).

С сер. 20-х в стихах Вяземского все явственнее ощущается влияние поэзии Пушкина; в стихотворениях «Станция» (1825), «Коляска» (1826), в «Дорожной думе» (1830) слышится «однозвучной жизни шум» из пушкинского стихотворения «Дар напрасный, дар случайный». С 30-х в поэзии Вяземского преобладает пейзажная и интимная лирика.

В 10-20-е Вяземский вместе с А. С. Пушкиным принимал активное участие в полемике «Арзамаса» против «Беседы любителей русского слова», выступая сторонником карамзинистов. В «Послании к М. Т. Каченовскому» (1820) Вяземский защищал Карамзина от критики его литературных оппонентов. В 1825-28 Вяземский участвовал в издании журнала «Московский телеграф», где выступал как критик в защиту романтизма, против классицизма и литературных староверов. В статьях «Разговор между издателем и классиком с Выборгской стороны или с Васильевского острова» (помещена в виде предисловия к изданию «Бахчисарайского фонтана») и в «Письмах из Парижа» (1826-27) Вяземский рассматривал романтизм как утверждение исторического и национального начала в поэзии, как утверждение независимости личности. Позднее активно сотрудничал вместе с Пушкиным в «Литературной газете» и «Современнике», выступал против Ф. И. Булгарина и Н. И. Греча. В 1848 Вяземский опубликовал написанную еще в 1830 книгу о Д. И. Фонвизине, явившуюся первым опытом обстоятельного исследования жизни и творчества писателя. В 40-е литературно-критические статьи Вяземского, носившие православно-монархический характер, были направлены против либерально-масонских идей В. Г. Белинского («Взгляд на литературу нашу в десятилетие после смерти Пушкина», 1847; «Языков и Гоголь», 1847, и др.). Революция в Европе вызвала стихотворение Вяземского «Святая Русь» (1848), проникнутое ненавистью к революции и преданностью монархии. Политические стихи Вяземского 50-70-х носили православно-монархический характер и нередко подвергались травле со стороны либерально-масонских органов печати. Некоторые его поздние лирические стихи отражали грустные настроения поэта, ощутившего свой разрыв с современностью. По мнению Вяземского, пушкинская эпоха - золотой век русской культуры - ушла в прошлое, а настоящее не сулит Отечеству ничего хорошего. Все и всё измельчало. Величие прежней эпохи не вернуть. В 1855 в Лозанне были изданы «Письма русского ветерана 1812 года». В течение многих лет Вяземский печатал эпизодически отрывки из «Старой записной книжки» (в 20-30-е - в «Московском телеграфе», «Северных цветах», в 70-е - в «Русском архиве»). Сводная их публикация, в т. ч. неизданных (32 книжки из 37, хранящихся в Остафьевском архиве), помещена в Полное собрание сочинений Вяземского (т. 8-10, 1883-86). В них Вяземский включил свои анекдоты, афоризмы, стихи, меткие зарисовки политического и литературного быта своего времени и портреты современников.

Вяземский - поэт высокой художественной культуры, владевший различными жанрами. В его лирике встречаются интонации торжественной оды, продолжающей державинские традиции; они сменяются тонкими зарисовками природы («Первый снег», 1819); негодующая публицистическая речь чередуется с изящной записью в великосветском альбоме или наброском народной песни («Тройка мчится, тройка скачет…»). Для поэтического языка Вяземского характерны свободные переходы от романтического пейзажа к куплетной форме («Зимние карикатуры», 1828), от высокого пафоса к языку «газетного стихотворения» фельетонного типа и к обиходной разговорной речи. «Поэту должно искать иногда вдохновения в газетах. Прежде поэты терялись в метафизике; теперь чудесное, сей великий помощник поэзии, на земле», - писал Вяземский в 1821 («Остафьевский архив кн. Вяземских». Т. 2. СПб., 1899). Певучей музыкальности поэтической речи Вяземский предпочитал прозаическую резкость стиха, отражающего точность острой мысли. Ради создания «поэзии мысли» Вяземский порой нарушал грамматические нормы языка, жертвовал легкостью и правильностью стиха. Его мастерство сатирика, автора острых эпиграмм и салонных каламбуров дало повод для пушкинской характеристики Вяземского: «Язвительный поэт, остряк замысловатый, и блеском колких слов, и шутками богатый…»

А. Б., Д. К.

Использованы материалы сайта Большая энциклопедия русского народа - http://www.rusinst.ru

Вяземский Петр Андреевич (1792-1878), поэт, журналист, литературный критик, мемуарист, государственный деятель. Потомок старинного княжеского рода, единственный сын князя Андрея Ивановича Вяземского (1762-1807) и княгини Евгении Ивановны, урожденной Дженни О"Рейлли (1762-1802), в первом браке Квин, ирландки по происхождению, привезенной в Россию русским князем, путешествовавшим в 1780-х по Западной Европе. В 1812 вступил в Московское ополчение, участник Бородинского сражения. В 1818-1821 -в Варшаве, чиновник для иностранной переписки при Н.Н. Новосильцеве. До 1829 - в отставке; с 1832 по 1846 - вице-директор Департамента внешней торговли; в 1856-1858 - товарищ министра народного просвещения и глава Цензурного комитета. Сенатор, член Государственного совета. В 1816, живя в Москве, заочно принят в петербургское литературное общество "Арзамас", получив от поэта В.А. Жуковского "символическое и пророческое" имя "Асмодей". В 1810-1840-х постоянно сотрудничал с "Московским телеграфом" Н.А. Полевого, "Литературной газетой" А.А. Дельвига, "Современником" А.С. Пушкина. Автор монографий "Фон-Визин" и "Юрий Александрович Нелединский-Мелецкий" (обе - 1848), а также многих статей и мемуаров о своих литературных современниках: И.И. Дмитриеве, Н.М. Карамзине, А.С. Пушкине, Н.В. Гоголе, Н.М. Языкове, Е.А. Баратынском, П.А. Плетневе. В 1850-х выпустил несколько маленьких сборничков своих стихотворений, а в 1862 вышел сборник "В дороге и дома", подготовленный М.Н. Лонгиновым без участия самого поэта. В журнале "Русский архив" публиковались отрывки его мемуаров, а также материалы огромного и ценного семейного, т.н. Остафьевского, архива. Английскую литературу знал по французским и русским переводам. Особенно высоко ценил Байрона; перевел несколько его стихотворений и отрывок из IV песни "Чайльд Гарольда". Через своего друга А.И. Тургенева был заочно знаком с Томасом Муром, который, в свою очередь, знал Вяземского как переводчика. Перевел одно стихотворение из "Ирландских мелодий" Т. Мура, читал во французском переводе мадам Беллок, хорошо знавшей Т. Мура, его сочинение "Письма и дневники лорда Байрона с замечаниями о его жизни" (Париж, 1830). В Англии Вяземский был только однажды, в сентябре - ноябре 1838, принимая лечебные морские купания в Брайтоне. Встречался с известными людьми, в т.ч. с писательницей леди Морган (ирландкой по происхождению; все ирландское, в память матери, вызывало особый интерес поэта), ее племянницей, певицей Жозефиной Кларк, с "сочинительницею романов" мисс Портер, путешественником Кокреном, проехавшим русскую Сибирь и Чукотку.

Сын Петра Андреевича - Павел Петрович Вяземский.
Фотография 80-х годов XIX века.

Друг Пушкина

Вяземский Петр Андреевич, князь (1792-1878) - поэт, критик, журналист, один из активных деятелей литературного общества «Арзамас». Друг Пушкина на протяжении всей его жизни и неизменный его соратник и единомышленник в литературных битвах. Пушкин любил острый и резкий ум Вяземского, смелость и независимость его суждений, но более всего ценил в друге литературного критика-полемиста.

Использованы материалы кн.: Пушкин А.С. Сочинения в 5 т. М., ИД Синергия, 1999.

+ + +

Вяземский Петр Андреевич (1792-1878).

Судьба свои дары явить желала в нем,
В счастливом баловне соединив ошибкой
Богатство, знатный род с возвышенным умом
И простодушие с язвительной улыбкой.

Переписка Пушкина с Вяземским дает яркое представление об их дружбе: это нескончаемый диалог очень умных людей, в котором обсуждаются все новости литературы и политики, все важнейшие вопросы времени. «Часто не соглашаешься с его мыслями, но они заставляют мыслить»,- писал о Вяземском Пушкин. «Со мною любил он спорить: и спорили мы до упаду, до охриплости об Озерове, Дмитриеве, Батюшкове и о многом прочем»,- вспоминал позднее Вяземский.

Так писал Пушкин о Вяземском в 1820 году. Они познакомились в 1816 году в Царском Селе и сразу подружились. Сближало их насмешливо-независимое отношение к авторитетам, стремление создать новую литературу, сходство вкусов. Поэтому оба становятся активнейшими участниками литературного общества «Арзамас» и с этих пор на протяжении почти двух десятилетий выступают плечом к плечу во всех издательских начинаниях и полемических столкновениях с самыми различными противниками - от А. С. Шишкова до Ф. В. Булгарина.

Пушкин особенно ценил литератур-но-критические статьи своего друга, его работы по истории литературы (например, книгу о Фонвизине). Нравились ему также некоторые стихотворения Вяземского: «Первый снег», «Уныние». Другие он критиковал за рассудочность: «Твои стихи к мнимой красавице (ах, извини: счастливице) слишком умны. А поэзия, прости Господи, должна быть глуповата» (письмо 1826 года).

Вяземский одним из первых оценил творчество Пушкина и энергично пропагандировал его поэзию в своих статьях.

С 1830 года, когда Вяземский поселился в Петербурге, они с Пушкиным видятся едва ли не каждый день, дружат семьями, тесно сотрудничают в «Литературной газете», а затем в «Современнике», встречаются в гостиной Карамзиных, на «субботах» у Жуковского...

Вместе с Жуковским Петр Андреевич неотлучно дежурил в квартире умирающего друга. Он горько оплакивал кончину Пушкина.

Дальнейшая судьба его грустна: литературное одиночество, резкое поправение, грубая полемика с Белинским. Но в памяти потомков Вяземский навсегда остался поэтом пушкинской поры и другом великого поэта. Пушкин увековечил его имя, взяв эпиграфом к первой главе «Онегина» строку из стихотворения Вяземского «Первый снег»: «И жить торопится, и чувствовать спешит». (1799-1837), поэт.

Сочинения:

Полн. собр. соч. Т. 1-12. СПб., 1878-96;

Избр. стихотворения. М.; Л., 1935;

Переписка Александра Ивановича Тургенева с кн. Петром Андреевичем Вяземским. Т. 1. 1814-33. П., 1921 (Архив братьев Тургеневых. Вып. 6);

Старая записная книжка. Л., 1929.

«В войну Отечественную воевали души:

а кто исчислит силу и порыв души?»

С.Н. Глинка. Записки о 1812 годе.

Ни по характеру, ни по воспитанию, ни по состоянию здоровья князь Петр Андреевич Вяземский не подходил для военной службы. Это был, что называется, «типичный интеллигент», субтильный, в очках, лишенный навыков не только военной, но даже практической жизни. В 1812 году ему всего 20 лет, он недавно женился, и его супруга уже ждала ребенка. Однако, охваченный общим воодушевлением 1812 года, и он ступает на военное поприще, воображая себя защитником Отечества. Едва ли, конечно, он сознавал, насколько мало он соответствовал этому своему добровольному призванию, но первым же его военным испытанием стала не больше, не меньше, как Бородинская битва. Его участие в этом невиданном по ожесточенности сражении отмечено непередаваемым комизмом, в силу полного несоответствия нашего героя тем обстоятельствам, в которых он оказался. Лев Толстой мог бы, наверное, не затруднятся поведением Пьера Безухова на Бородинском поле, если бы ранее познакомился с воспоминаниями князя П.А. Вяземского, но те появились в свет только в 1869 г. К слову сказать, роман «Война и мир» князь Вяземский воспринял как «протест против 1812 года», и в этом он сходится с мнением и других современников той великой эпохи, которых покоробило пренебрежение историей у Льва Толстого. Князь Вяземский посчитал своим долгом «подать голос свой для восстановления истины». Он сказал при этом замечательные слова: «С историей надлежит обращаться добросовестно, почтительно и с любовью», - которые звучат сегодня особенно актуально.

Публикуемый ниже фрагмент его воспоминаний, касается участия князя П.А. Вяземского в Бородинском сражении. Мы не найдем в поведении князя ничего героического, но его воспоминания дают нам пример того массового патриотизма, которым отмечена эпоха 1812 года и который всегда будет составлять достоинство отечественной истории.

«Граф Канкрин говорил мне однажды, что в обществе гражданском и в совокупности государственного устройства все люди песчинки, из коих образуется и возвышается гора: разница только в том, что одна песчинка выше, другая ниже. Вот и я, незаметная и очень нижняя песчинка, заявляю существование свое в эпохе 1812-го года.

В самый день состоявшегося собрания и когда положено было образовать народное ополчение, граф Мамонов подал чрез графа Ростопчина государю письмо, в котором он всеподданнейше предлагал вносить, во все продолжение войны, на военные издержки весь свой доход, оставляя себе 10 000 руб. ежегодно на прожитие. Мамонов был богатый помещик нескольких тысяч крестьян. Государь, приказав поблагодарить графа за усердие его и значительное пожертвование, признал полезнее предложить ему составить конный полк. Так и было сделано. Дело закипело. Вызвал он из деревень своих несколько сот крестьян, начал вербовать за деньги охотников, всех их обмундировал, посадил на коней, вооружил: исправно и скоро полк начал приходить в надлежащее устройство. Были и другие от частных лиц предложения и попытки ставить полки на собственные издержки; но, кажется, один полк Мамонова окончательно достиг предназначенной цели. Мамонов, хотя и в молодых летах, был тогда обер-прокурором в одном из московских департаментов Сената. Военное дело было ему совершенно неизвестно. Он надел генеральский мундир; но, чувствуя, что одного мундира недовольно для устройства дела, предложил место полкового командира князю Четвертинскому - тогда в отставке, но известному блестящему кавалерийскому офицеру в прежних войнах. За ним последовали многие молодые люди, в том числе и я. Я уже однажды говорил, что никогда не готовился к военной службе? Ни здоровье мое, ни воспитание, ни наклонности мои не располагали меня к этому званию. Я был посредственным ездоком на лошади, никогда не брал в руки огнестрельного оружия. В пансионе учился я фехтованью, но после того раззнакомился и с рапирою. Одним словом, ничего не было во мне воинственного. Смолоду был я довольно старообразен, и казацкий мундир и военная выправка были, вероятно, очень мне не к лицу. Когда граф Лев Кириллович Разумовский, приятель отца моего и после всегда оказывавший мне дружеское расположение, в первый раз встретил меня в моем новом наряде, он говорил, что я напоминаю ему старых казаков, которых он у гетмана, отца своего, видел в Батурине. К тому же, я только что пред тем женился и только что начинал оправляться от болезни в легких, которая угрожала мне чахоткою. Но все это было отложено в сторону пред общим движением и важностью обстоятельств. Полк наш, или зародыши нашего полка стояли тогда около Петровского дворца. Туда был наряжаем и я на дежурства, делал смотры, переклички и сам себе не верил, глядя на себя.

Между тем Милорадович был проездом в Москве и обедал у приятеля своего и моего свояка князя Четвертинского. Я также был на этом обеде. Милорадович предложил мне принять меня к себе в должности адъютанта. Разумеется, с охотою и признательностью принял я это предложение. Он тогда должен еще был ехать в Калугу для устройства войск, но вскоре затем, приехав в действующую армию, вызвал меня из Москвы. Первые мои военные впечатления встретили меня в Можайске. Там был я свидетелем зрелища печального и совершенно для меня нового. Я застал тут многих из своих знакомых по московским балам и собраниям, и все они, более или менее, были изувечены после битвы, предшествовавшей Бородинской, 24 августа. Между прочими был граф Андрей Иванович Гудович, коего полк в этот день мужественно и блистательно дрался и крепко пострадал.

По приезде своем на место, где расположена была армия, долго искал я Милорадовича. В этом искании проходил я мимо избы, которая, кажется, была занята Кутузовым. Много военных и много движения было около нее. Я расслышал, что некоторые из офицеров давали кому-то разные поручения, вероятно, для закупки у маркитанта. Когда я поравнялся с ними, один из них громко сказал: «Да не забудь принести вяземских пряников!» На мое ли имя отпущено было это поручение, может быть, шуткою кем-нибудь из знавших меня, или было оно сказано случайно - не знаю. Но помню еще и теперь, что это меня - новичка в военном звании - несколько смутило и озадачило. Благоразумие, однако, взяло верх, и, не доискиваясь прямого объяснения этих слов, пошел я далее. Наконец нашел я Милорадовича и застал его на бивуаке, пред разведенным огнем. Принял он меня очень благосклонно и ласково: много расспрашивал о Москве, о нравственном и духовном расположении ее жителей и о графе Ростопчине, который, хотя и заочно, распоряжениями своими и воинственным пером, воюющим против Наполеона, так сказать, принадлежал действующей армии. Поздравив меня с приездом совершенно кстати, потому что битва на другой день была почти несомненна, он отпустил меня и предложил мне для отдыха переночевать в его избе, ему ненужной, потому что он всю ночь намеревался оставаться в своей палатке. На другое утро, с рассветом, разбудила меня вестовая пушка, или, говоря правдивее, разбудила она не меня, заснувшего богатырским сном, а верного камердинера моего, более меня чуткого. Наскоро оделся я и пошел к Милорадовичу. Все были уже на конях. Но, на беду мою, верховая лошадь моя, которую отправил я из Москвы, не дошла еще до меня. Все отправились к назначенным местам. Я остался один. Минута была ужасная. Меня обдало холодом и унынием. Мне живо представились вся несообразность, вся комическо-трагическая неловкость моего положения. Приехать в армию, как нарочно, ко дню сражения, и в нем не участвовать! Мысль об ожидавших меня насмешках, подозрениях, толках меня преследовала и удручала. Невольно говорил я себе: «К чему было выскочкой из ополчения кидаться в воинственные, действующие ряды?» Мне тогда казалось, что если до конца сражения не добуду себе лошадь, то непременно застрелюсь. Не знаю, исполнил ли бы я свое намерение, но, по крайней мере, на ту пору крепко засело оно у меня в го-лове. По счастью, незнакомый мне адъютант Милорадовича, Юнкер, случайно подъехал и, видя мое отчаяние, предложил мне свою запасную лошадь. Обрадовавшись и как будто спасенный от смерти, выехал я в поле и присоединился к свите Милорадовича. Я так был неопытен в деле военном и такой мирный московский барич, что свист первой пули, пролетевшей надо мной, принял я за свист хлыстика. Обернулся назад и, видя, что никто за мной не едет, догадался я об истинном значении этого свиста.

Вскоре потом ядро упало к ногам лошади Милорадовича. Он сказал: «Бог мой! видите, неприятель отдает нам честь». Но, для сохранения исторической истины, должен я признаться, что это было сказано на французском языке, на котором говорил он охотно, хотя часто весьма забавно неправильно.

На поле сражения встречался я также со многими своими городскими знакомыми и, между прочим, с генералом Капцевичем, который так же, как Милорадович, враждебно, но охотно обращался с французскою фразою, от которой я невольно и внутренне улыбнулся.

Хотя здесь и не у места, но не могу не заметить нашим непреклонным языколюбцам, что привычка говорить по-французски не мешала генералам нашим драться совершенно по-русски. Не думаю, чтобы они были храбрее, более любили Россию, вернее и пламеннее ей служили, если б не причастны были этой маленькой слабости.

Странны были мне эти встречи на поле сражения. Впрочем, все эти господа были, более или менее, как у себя или в знакомом доме. Я один был тут новичком и неловким провинциалом в блестящем и многолюдном столичном обществе. К сожалению, не встретился я на поле сражения с Жуковским, который так же, как и я, был на скорую руку посвящен в воины. Он с московскою дружиною стоял в резерве, несколько поодаль. Но был и он под ядрами, потому что бородинские ядра всюду долетали. Кажется, вскоре после сдачи Москвы он причислен был к штабу Кутузова, по приглашению приятеля своего, дежурного генерала Кайсарова. Едва даже не написано было им несколько приказов и реляций. В Вильне схватил он тифозную горячку и долго пролежал в больнице. Но лучшим и незабвенным участием его в отечественной войне остался «Певец во стане русских воинов».

Мой казацкий мундир Мамоновского полка, впрочем, не совсем казацкий, был неизвестен в армии. Он состоял из синего чекменя с голубыми обшлагами. На голове был большой кивер с высоким султаном, обтянутый медвежьим мехом. Не умею сказать, на какой, но были мы с Милорадовичем на батарее, действовавшей в полном разгаре. Тут подъехал ко мне незнакомый офицер и сказал, что кивер мой может сыграть надо мной плохую шутку. «Сейчас, - продолжал он, - оставил я летевшего на вас казака, который говорил мне: «Посмотрите, ваше благородие, куда врезался проклятый француз!» Поблагодарил я незнакомца за доброе предостережение, но сказал, что нельзя же мне бросить кивер и разъезжать с обнаженной головой. Тут вмешался в наш разговор молодой Петр Петрович Валуев, блестящий кавалергардский офицер, и, узнав, в чем дело, любезно предложил мне фуражку, которая была у него в запасе. Кивер мой был сброшен и остался на поле сражения. Может быть, после попал он в число принадлежностей убитых и в общий их итог внес свою единицу. Но бедный Валуев вскоре потом был в самом деле убит. Видно, в Бородинском деле суждено мне было быть принятым за француза. Во время сражения разнесся слух у нас, что взят был в плен Мюрат; но после оказалось, что принят был за него генерал Бонами. Не помню, с кем ехал я рядом: мой спутник спросил ехавшего к нам навстречу офицера, знает ли он, что Мюрат взят в плен? «Знаю», - отвечал тот. «А это кого ты ведешь?» - спросил он про меня.

Данная мне адъютантом Юнкером лошадь была пулею прострелена в ногу и так захромала, что не могла уже мне служить. И вот я опять стал в тупик, по образу пешего хождения. А за Милорадовичем на поле сражения пешком угнаться было невозможно; он так и летал во все стороны. Когда ранили лошадь подо мною, неизъяснимое чувство то радости, то самодовольствия пробудилось во мне и меня воодушевило. Мне в эту минуту сдалось, что я недаром облачился в казацкий чекмень. Я понял значение французского выражения: «le baptême de feu». Хотя, собственно, был ранен не я, а только неповинная моя лошадь; но все же был я в опасности и также мог быть ранен. Я даже жалел, что эта пуля не попала мне в руку или ногу, хотя - каюсь - и не желал бы глубокой раны, а только чтоб закалилась на мне память о Бородинской битве. Когда был я в недоумении, что делать, опять явился ко мне добрый человек и выручил меня из беды. Адъютант Милорадовича Д.Г. Бибиков сжалился надо мной и дал мне свою запасную лошадь. Но и ему за оказанное одолжение не посчастливилось: вскоре затем ядром оторвало у него руку. Спустя немного времени после сделанной ему операции видел я его: он был спокоен духом и даже шутил.

Милорадович ввел в дело дивизию Алексея Николаевича Бахметева, находившуюся под его командою. Под Бахметевым была убита лошадь. Он сел на другую. Спустя несколько времени ядро раздробило ногу ему. Мы остановились. Ядро, упав на землю, зашипело, завертелось, взвилось и разорвало мою лошадь. Я остался при Бахметеве. С трудом уложили мы его на мой плащ и с несколькими рядовыми понесли его подалее от огня. Но и тут, путем, сопровождали нас ядра, которые падали направо и налево, пред нами и позади нас. Жестоко страдая от раны, генерал изъявил желание, чтобы меткое ядро окончательно добило его. Но мы благополучно донесли его до места перевязки. Это тот самый Бахметев, при котором позднее Батюшков находился адъютантом. Но, кажется, Бахметев, лишившись ноги, уже не возвращался в армию: он из Нижнего Новгорода, где лежал больной, отправил его к генералу Раевскому, при котором Батюшков был в походе до самого Парижа.

Не помню, по какому случаю, уже поздним вечером, попал я в избу, где лежал тяжело раненный князь Багратион. Шурин мой, князь Ф. Гагарин, был при нем адъютантом. Он меня, голодного и усталого, накормил, напоил и уложил спать. Не только мое частное, неопытное впечатление, но и общее между военными, тут находившимися, мнение было, что Бородинское дело нами не проиграно. Все еще были в таком восторженном настроении духа, все были такими живыми свидетелями отчаянной храбрости наших войск, что мысль о неудаче или даже полуудаче не могла никому приходить в голову. К утру эта приятная самоуверенность несколько ослабела и остыла. Мы узнали, что дано было приказание к отступлению. Помню, какая была тут давка; кажется, даже и не обошлось без некоторого беспорядка. Артиллерия, пехота, кавалерия, обозы - все это стеснилось на узкой дороге. Начальники кричали и распоряжались; кажется, действовали и нагайки. Между рядовыми и офицерами отступление никому не было по вкусу.

Когда мы пришли в Можайск, город казался уже опустевшим. Некоторые дома были разорены; выбиты и вынесены были окна и двери. Милорадович увидел солдата, выходящего из одного дома с разными пожитками. Он его остановил и дал приказание его расстрелять. Но, кажется, это было более для острастки, и казнь не была совершена. Мы расположились в каком-то доме, оказавшемся несколько более удобным. Генерал продиктовал мне приказы по отделению войск, находившихся под его начальством и остававшихся еще в Подольске. Тут же пригласил он меня с ним отобедать, извиняясь, что худо меня накормит, когда могли бы мы хорошо пообедать у графа Маркова, начальника московских дружин, который звал его и перенес на поле сражения свое московское хлебосольство и гостеприимство. Милорадович был обыкновенно невзыскателен в своих житейских потребностях. Да к тому же, щедрый и расточительный на деньги, иногда оставался он без гроша в кармане. Рассказывали, что во время походов, бывало, воротится он всвою палатку после сражения и говорит своему слуге: «Дай-ка мне пообедать!» - «Да у нас ничего нет», - отвечает тот. «Ну, так дай чаю!» - «И чаю нет». - «Так трубку дай!» - «Табак весь вышел».- «Ну, так дай мне бурку!» - скажет он, завернется в нее и тут же заснет богатырским сном. Он был весьма приятного и пленительного обхождения, внимателен и приветлив к своим подчиненным.

Многим уже известно было на другой день, что я лишился двух лошадей, и меня поздравляли с этим почином. Дело в том, что Милорадович сам рассказывал об этом в главной квартире Кутузова. После этого минутного знакомства, мы всегда с ним оставались в хороших отношениях.

Вот и вся моя Илиада! Разумеется, мог бы я, не хуже других, справляясь с реляциями и описаниями войны, войти в более подробный рассказ о положении разных отрядов войска и о движении их на Бородинском поле. Но я никогда и ни в чем не любил шарлатанить. Да, кажется, если б и захотел, не сумел бы. Во время сражения я был, как в темном или, пожалуй, воспламененном лесу. По природной близорукости своей худо видел я, что было пред глазами моими. По отсутствии не только всех военных способностей, но и простого навыка, ничего не мог я понять из того, что делалось. Рассказывали про какого-то воеводу, что при докладе ему служебных бумаг он иногда спрашивал своего секретаря: «А это мы пишем или к нам пишут?» Так и я мог бы спрашивать в сражении: «А это мы бьем или нас бьют?» Благодаря генералу Богдановичу узнал я из книги его, что «генерал Бахметев потерял ногу (а, следовательно, я лошадь свою) в 2 часа пополудни, когда Коленкур повел в атаку дивизию Ватье, между тем как продолжалась усиленная канонада, что заставило нашу пехоту перестроиться в каре под жесточайшим огнем неприятельских батарей».

Жуковский вынес из Бородинской битвы «Певца во стане русских воинов». Какой же будет мой итог за этот день? Самый прозаический. На поверку выходит, что поплатился я одною кошкою и двумя лошадьми. В избе, которую уступил мне Милорадович, нашел я кошку. Я к этому животному имею неодолимое отвращение. Пред тем, чтобы лечь спать, загнал я ее в печь и крепко-накрепко закрыл заслонку. Не знаю, что с нею после было: выскочила ли она в трубу или тут скончалась. Нередко после совесть моя напоминала мне это зверское малодушие. Тогда еще не был я членом Общества покровительства животных, и об этом покровительстве мало кто думал. Что касается до лошадей, то расскажу следующее. Однажды приехал ко мне из внутренней губернии сосед мой по деревне. Я не знал, о чем вести с ним разговор. Благо была пред тем холера в этой стороне, и я спросил его, не много ли пострадала деревня его? «Нет, - отвечал он мне, - благодаря Бога, пожертвовал я только одной старухой». А мне нельзя даже похвалиться и таким пожертвованием, потому что павшие подо мной лошади не мне принадлежали. Стало быть, в эти достопамятные дни самоотвержения, частных и общих жертв, я ни собою, ни крепостною собственностью моею не пожертвовал».

За участие в Бородинском сражении корнет князь П.А. Вяземский был награжден орденом Св. Владимира 4-й степени с бантом при следующей формулировке: «Находясь при генерале от инфантерии Милорадовиче был посылаем с приказаниями в опасные места, которые отдавал с отличною неустрашимостью и расторопностью».

Русский архив. 1866. С. 231. (Прим. авт.)

Вот это письмо: «Князь! Для меня очень лестно, что вы желаете оказать мне честь - служить вместе со мною, и я тотчас же пишу о том к графу Ростопчину, чтобы испросить его согласия. Сделайте милость, поезжайте в армию, через Можайск и Вязьму, и там вступите в должность моего адъютанта. С отличным почтением имею честь быть вашим покорнейшим и послушным слугою Милорадович . Калуга, 14 августа 1812». (Русский архив. 1866. С.221.)

Речь идет о Шевардинском сражении.

Крещение огнем (фр.).

«История Отечественной войны 1812 года», соч. генерала Богдановича. Т. 2. - С. 210.

Русский архив. - 1869:Кн. 1. - Стлб. 01-011.

Московское дворянство в 1812 году. - М., 1912. - С. 184.