Что внутренняя форма слова. Внутренняя форма

Слово представляет собой сложное целое: оно имеет план выражения (те звуковые и буквенные комплексы, с помощью которых передаётся его произношение и написание) и план содержания (это информация о значении слова). Эти две стороны отражены в основных признаках слова - фонетической оформленности и семантической валентности (возможности слова сочетаться с определённым кругом слов в зависимости от его лексического значения). В.В. Виноградов отмечает: «Структура слова неоднородна в языках разных систем и на разных стадиях развития языка. Но если даже отвлечься от сложных вопросов истории слова как языковой категории, соотносительной с категорией предложения, в самом описании смысловой структуры слова еще останется много неясного… Лингвисты избегают давать определение слова или исчерпывающее описание его структуры, охотно ограничивая свою задачу указанием лишь некоторых внешних (преимущественно фонетических) или внутренних (грамматических или лексико-семантических) признаков слова. При одностороннем подходе к слову сразу же выступает противоречивая сложность его структуры и общее понятие слова дробится на множество эмпирических разновидностей слов» .

Для того, чтобы открыть верную производящую основу и уточнить вследствие этого значение слова и его связи с другими языковыми единицами, необходимо уяснить понятие внутренней формы.

Термин внутренняя форма слова введён в XIX веке А.А. Потебнёй. В.В. Виноградов, проследивший историю возникновения и формирования данного термина, отмечает, что «внутренней формой» слова многие лингвисты, вслед за В. фон Гумбольдтом и Х. Штейнталем, называют способ представления значения в слове, «способ соединения мысли со звуком» .

Р.А. Будагов указывает традиционную трактовку этого понятия, которой придерживаемся и мы: «Внутренняя форма слова - характер связи звукового состава слова и его первоначального значения, семантическая или структурная соотнесённость составляющих слово морфем с другими морфемами данного языка; способ мотивировки значения в данном слове. Слово характеризуется неразрывной связью его звуковой оболочки и значения, однако говорящим не всегда ясна эта связь…

…внутренняя форма слова - это первоначальное его значение, в основу которого положен какой-то определённый признак предмета или явления. При этом выбор такого признака не обязательно должен определяться его существенностью: это может быть лишь «бросающийся в глаза признак (Л. Фейербах); поэтому в разных языках один и тот же предмет может быть назван на основе выделения разных признаков…» . Однако Т.Р. Кияк отмечает: «…термин «внутренняя форма» можно воспринимать как несколько неудачный, поскольку не слова обладают внутренней формой, а люди «приписывают» её этим словам, сами носители языка выделяют из лексического значения отличительный признак (признаки) в качестве внутренней формы, структурируя её из известного им содержания единицы» . А.А. Зализняк пишет о том, что «особая теория внутренней формы имеется у П. Флоренского, который трактует её одновременно как «душу слова» и как «факт личной духовной жизни» человека, пользующегося данным словом» .

Р.А. Будагов ставит вопрос: «Как же осуществляется в слове связь между значением и звучанием?» . И далее отмечает: «Нетрудно заметить, что не все слова представляются нам одинаково мотивированными. Пятьдесят или шестьдесят без всякого труда осмысляются как состоящие из пяти и десяти, шести и десяти, тогда как сорок уже вызывает затруднения. Что кроется под звуковой оболочкой того или иного слова? Почему в одном языке стол называется столом, а в других - это tisch, table, mensa и т. д.?» .

И в самом деле, анализируя, например, слово лесник, мы уверенно можем заявить, что название этого денотата обусловлено производящей базой - словом лес, а суффикс - ник- указывает на профессию. Но вот как образовалось слово лес, полагаясь лишь на словообразовательный анализ, мы объяснить уже не можем.

«Слова всегда так или иначе мотивированы, только в одних случаях эта мотивировка лежит как бы на поверхности языка, а в других она осложнена целым рядом последующих - смысловых, грамматических и фонетических - напластований. Способ выражения понятия через слово, характер связи между звуковой оболочкой слова и его первоначальным содержанием и называется внутренней формой слова».

Языковеды отмечают, что в разных языках один и тот же денотат может получать своё наименование на основе различных признаков. Например, в русском языке слово лейка мотивируется тем действием, которое производит данный предмет. Английское же watering-pot (буквально - «поливающий горшок») с аналогичной семантикой указывает не только на функцию предмета, но и на подобие его с другим объектом материального мира - горшком.

Р.А. Будагов указывает: «Бросающийся в глаза признак» лежит в основе многих названий, а следовательно, и слов. Птица горихвостка некогда поразила человека своим необычайно ярким, как бы горящим хвостом («бросающийся в глаза признак»: гори + хвост; сравн. сорвиголова, крутиус). Этот поразивший человека признак и был положен в основу названия данной птицы. Разумеется, «бросающийся в глаза признак» предмета или явления вовсе не всегда оказывается таким эффектным, ярким. Он обычно бывает гораздо более «спокойным»: подсвечник - это «то, что находится под свечой», а наперсток - «то, что (надевается) на перст», т. е. на палец. Но и в подобных случаях обнаруживается определенный «бросающийся в глаза признак», определяющий название, формирующий слово.

Чтобы выявить своеобразие внутренней формы слова в каждом отдельном языке, очень полезно сравнить внутреннюю форму слова в одном языке с внутренней формой соответствующего слова в другом или других родственных языках. Сравнение поможет уяснить специфику слова в отдельном языке и покажет, как объединяются и чем отличаются друг от друга языки и в этом отношении…» .

Понятие внутренней формы весьма важно, так как «оно имеет под собой вполне определённую психолингвистическую реальность. Дело в том, что представление, что «истинным» значением слова является его «исходное» значение, необычайно глубоко укоренено в сознании говорящих» .

Часто происхождение слова затемнено, что обусловлено рядом факторов. «Утрата внутренней формы слова объясняется разными причинами: она может быть связана с утратой того слова, от которого образовано данное слово…, с утратой предметом признака, ранее для него характерного…, с существенными фонетическими изменениями облика слова в истории языка…» , а также семантическим расхождением исторически производного и производящего слов (деэтимологизацией) либо народной (ложной) этимологией, которой «…научная этимология противопоставляет своё главное операционное понятие - историческое тождество, т. е. первоначальное единство формы и значения» . Кроме названных Ф.П. Филиным, Ю.С. Маслов к причинам утраты мотивировки относит также «ненужность мотивировки с того момента, когда слово становится привычным» и закрепление лексемы в русском языке при заимствовании слова из другого языка [подробнее см.: 13, с. 114 - 115]. Этот процесс обусловлен также и экстралингвистическими факторами, например, тем, что «словарный состав языка непосредственно открыт для «вмешательства» людей, допускает замены конкретных единиц, выбор слов различного происхождения и образования» .

Т.Р. Кияк рассматривает имплицитную (затемнённую, неясную, немотивированную) и эксплицитную (прозрачную, ясную, мотивированную) внутреннюю форму слова. «Имплицитные внутренние формы (мы считаем, что данное понятие, как и понятие эксплицитной внутренней формы, необходимо применять в единственном числе - О.М.) представлены, как правило, простыми словами, принадлежащими в большинстве своём к первозданной лексике. Исключая грамматические аспекты, можно утверждать, что непроизводным языковым единицам свойственна с точки зрения современного состояния языка произвольность плана выражения по отношению к плану содержания, относительная независимость выбора означающего от характера означаемого».

Языковед отмечает, что производные слова в основной своей массе обладают эксплицитной внутренней формой, так как они мотивированы уже своим внешним видом, словообразовательной структурой и определёнными морфемами. И далее: «Чем ниже словообразовательный уровень лексической единицы, тем более высокой степенью общности она обладает и тем ближе внутренняя её форма значению; и наоборот, одновременно с уменьшением экстенсионала понятия происходит не только увеличение его интенсионала, но и конкретизация соответствующей внутренней формы. Можно утверждать, что корневые слова в целом абстрактнее и богаче объёмом понятия, чем производные единицы, и вместе с тем беднее по содержанию, поскольку, как известно, объём и содержание понятия находятся в обратном отношении» .

Т.Р. Кияк тесно связывает понятия внутренней формы и лексического значения слова, указывая, что «внутренняя форма простых слов в основном ориентирует на их лексическое значение. Более того, с некоторой степенью условности можно утверждать, что в знакомом для участников коммуникации корневом слове внутренняя форма в виде составной части, как признак, как образ, включается в его лексическое значение. В этом можно усматривать определённое преимущество простых слов… Отметим, однако, что внутренняя форма непроизводных лексических единиц зависит от многих экстралингвистических факторов (состояния субъекта, его опыта, знаний, возраста и т. п.)…» . Другой учёный, Ю.С. Маслов, более полно характеризующий данное отличие, пишет: «Мотивировку слова, даже в тех случаях, когда она совершенно ясна и «прозрачна», следует строго отличать от концептуального значения. Мотивировка есть как бы способ изображения данного значения в слове, более или менее наглядный «образ» этого значения, можно сказать - сохраняющийся в слове отпечаток того движения мысли, которое имело место в момент возникновения слова. В мотивировке раскрывается подход мысли человека к данному явлению, каким он был при самом создании слова, и потому мотивировку иногда называют «внутренней формой слова», рассматривая её как звено, через которое содержание (= значение) слова связывается с его внешней формой - морфологической структурой и звучанием.

Отличие мотивировки от значения ясно видно в тех случаях, когда одно и то же значение мотивировано в разных языках (см. пример выше - О.М.) или в словах-синонимах одного языка по-разному… Вместе с тем нередко слова с разными значениями имеют одинаковую или очень сходную мотивировку. Например, белок, беляк (заяц), бельё, бельмо, белка, белуга мотивированы одним и тем же признаком белого цвета; русск. ценный и сербскохорв. иeнан мотивированы связью с ценой (сербскохорв. цeна), но значения у этих прилагательных почти противоположные - русское значит `имеющий большую цену", а сербскохорватское - `дешёвый, доступный по цене". Отмечено, что значение, которое слово могло бы иметь в соответствии со своей мотивировкой и словообразовательной структурой, почти всегда шире того, которое оно фактически имеет в языке. Так, слово молочник могло бы в принципе обозначать любой предмет, имеющий то или иное отношение к молоку или к чему-то похожему на молоко, фактически же это слово в литературном русском языке закрепилось только в значениях `небольшой сосуд для молока" и `торговец молоком" (словари соответственно выделяют два омонима); в некоторых говорах имеется еще молочник `одуванчик"; однако, например, бидон для молока, молокозавод, разные блюда, приготовленные на молоке, молочный буфет, грудного ребенка, Млечный путь и многое другое, что могло бы называться молочником, так не называют и никогда не называли» .

Т.Р. Кияк рассматривает внутреннюю форму как явление синхронное. Мы же придерживаемся противоположной точки зрения, т. к. любое слово, даже с современной позиции языка производное, с течением времени может стать непроизводным, что и усложнит выявление его внутренней формы. По этому поводу Ю.С. Маслов отмечает: «В процессе функционирования слова мотивировка имеет тенденцию забываться, утрачиваться. В результате мотивированное слово постепенно переходит в разряд немотивированных» .

Изучая эксплицитную внутреннюю форму, Т.Р. Кияк пишет: «Если приведённое понимание внутренней формы корневых слов может вызвать некоторые сомнения, то в группе производных единиц внутренняя форма обнаруживается сравнительно легко и однозначно. Такая внутренняя форма актуализируется посредством различных словообразовательных средств, в частности морфем. Но при этом не следует забывать, что словообразовательным формантом может быть лишь морфема, наделяющая слово новым значением, а не его оттенком, в том числе и нулевая морфема, обеспечивающая переход слова в другую часть речи…

Внутренняя форма производной лексической единицы определяется в первую очередь её морфемной структурой. В качестве языковых средств репрезентации морфем способны выступать или корневое слово, или субститут морфемы в виде словообразовательного форманта…» .

Несмотря на близкую связь, понятие внутренней формы следует отличать от понятия словообразовательного значения, ибо последнее является лишь частью первого. Кроме этого, словообразовательное значение может быть свойственно ряду слов с различными формантами, в то время как каждая внутренняя форма рассматривается индивидуально.

Подводя итог рассмотрению типов внутренней формы, Т.Р. Кияк приводит следующую классификацию: «Таким образом, по своим семантическим, когнитивным и словообразовательным характеристикам узуальные внутренние формы подразделяются на:

1) эксплицитные внутренние формы:

а) синтаксические (лексемные) - например, «вычислительная машина»,

б) производные (морфемные) - например, «быстрота», «учитель»,

в) переосмысленные внутренние формы - выражения, образованные путём «семантического словообразования» (термин Е.С. Кубряковой) - например, «палец» - технический термин от «палец» - общеупотребительное слово…

2) имплицитные внутренние формы, т. е. внутренние формы непроизводных единиц (например, общеупотребительные слова - «дом», «рука», «огонь»).

К числу весьма спорных вопросов относится проблема внутренней формы производных и сложных слов-интернационализмов… Думается, при этом целесообразно различать существование субъективированной (имплицитной) и полуэксплицитной внутренних форм. В последнем случае внутренняя форма легко выявляется посредством морфемного анализа интернационализма, рассматриваемого как производное слово» .

Как и многие языковые явления, внутренняя форма слов обусловлена экстралингвистическими факторами. В.В. Виноградов писал: «Внутренняя форма» слова, образ, лежащий в основе значения или употребления слова, могут уясниться лишь на фоне той материальной и духовной культуры, той системы языка, в контексте которой возникло или преобразовалось данное слово или сочетание слов. Выбор той или иной «внутренней формы» слова всегда обусловлен идеологически и, следовательно, культурно-исторически и социально» .

Уместно отметить специфику внутренней формы заимствованных слов. Л.А. Булаховский пишет о том, что «иностранные слова поступают в заимствующий их язык обыкновенно без внутренней формы и не этимологизируемыми или очень слабо этимологизируемыми (в смысле соотношения их к гнёздам)» . Этой же точки зрения придерживается и Ф.П. Филин, который указывает, что при этом «отсутствие «внутренней формы» не мешает слову выполнять свои функции» .

Следует также учитывать зависимость между внутренней формой слова и его лексическим значением: «…внутренние формы являются лишь посредниками между лексическим значением и материальной языковой оболочкой…

Исходя из этого, вряд ли есть основание утверждать, что внутренняя форма слова представляет собой языковую мотивированность (тем более все её разновидности). Правильнее рассматривать мотивированность как свойство внутренней формы, как результат её соответствия значению, а внутреннюю форму - как основу мотивированности лексической единицы» .

Таким образом, следующее понятие, которое мы рассмотрим, - это понятие мотивированности (мотивировки) слова. Данный термин чаще всего рассматривается как синоним лексемы «внутренняя форма слова» Изучая этот вопрос, Ю.С. Маслов пишет: «Составной частью внутреннего содержания многих слов является так называемая мотивировка - заключённое в слове и осознаваемое говорящими «обоснование» звукового облика этого слова, т. е. его экспонента, - указание на мотив, обусловивший выражение данного значения именно данным сочетанием звуков, как бы ответ на вопрос «Почему это так названо?» .

Как уже отмечалось выше, слова могут быть мотивированными с современной точки зрения и немотивированными на синхронном срезе, однако объясняемыми исторически.

«Мотивировка, опирающаяся на реальный мотивирующий признак, может быть названа реальной (сравн. приведённые примеры). В иных случаях встречается фантастическая мотивировка, отражающая мифические представления, поэтические вымыслы и легенды. Так, в ряде языков названия дней недели связаны с именами богов языческой мифологии… Наконец, есть примеры чисто формальной мотивировки: ясно, от какого слова образовано данное слово, но непонятно, почему. Сравн. такие названия, производные от имен собственных, как антоновка (яблоко), анютины глазки.

Разными могут быть и способы языкового выражения мотивирующего признака. «Звуковая материя» языка создаёт возможность «изобразительной мотивированности», позволяя в той или иной мере имитировать характерное звучание предмета. Так возникают звукоподражательные слова вроде … пинг-понг, мяукать, мычать, каркать, кудахтать, бренчать, хихикать и т. д. …

Значительно чаще, чем «изобразительная», встречается «описательная мотивированность», т. е. «описание» мотивирующего признака с помощью обычного (незвукоподражательного) слова. Это можно наблюдать 1) при употреблении слова в переносном значении, 2) в производных и сложных словах.. Переносное значение мотивировано сосуществующим с ним прямым (переносное «второй степени» - переносным «первой степени» и т. д.), как в словах окно, зелёный и др… Производные и сложные слова мотивированы связью с теми, от которых они образованы…

Мотивировка слова бывает связана с его эмоциональными коннотациями. Это проявляется в сознательном отталкивании от слов с «неприятной» мотивировкой» .

Д. =Н. Шмелёв указывает: «Семантическая структура слова не остаётся неизменной. С исчезновением некоторых значений, появлением новых изменяется соотношение между значениями слова…» . При обнаружении неясной внутренней формы необходимо прибегать к этимологическим исследованиям.

Р. =А. Будагов отмечает: «Трудным является вопрос, относящийся к разграничению внутренней формы слова и его этимологии. Этимология - установление происхождения слова и его генетических связей с соответствующими словами других родственных языков - понятие более широкое, чем внутренняя форма слова. Для этой последней более существенна образная структура слова, тогда как этимология охватывает все слова данного языка и более последовательно привлекает материалы других родственных языков. Проблема внутренней формы слова подчиняется проблеме этимологии слова, как частное общему. Во внутренней форме слова первоначальное его значение обычно как бы вытекает из самой структуры слова. Структура слова четко обрисовывает его первоначальное значение. В этимологии же вообще эти связи могут быть и более сложными. Поэтому внутренняя форма слова является лишь частным, наиболее простым и наглядным типом этимологии и этимологического значения…» .

Т. =Р. Кияк же отмечает, что «главное отличие … между внутренней формой и этимологией состоит в том, что последняя рассматривается преимущественно гипостазировано, безотносительно к синхронному состоянию лексического значения, в то время как внутренняя форма, будучи имманентно присущей каждому слову, для носителя не всегда имеет скрытый характер, несмотря на возможное субъективирование её оттенков, особенно в случае восприятия или интерпретирования априори … можно также утверждать о существовании этимологической внутренней формы слова, обнаруживаемой посредством специальных исследований на определённом этапе развития языка ad hoc, и узуальной внутренней формы лексической единицы, функционирующей сегодня в языке» .

Изучая вопросы внутренней формы слова, В. =Г. Варина в своей статье «Лексическая семантика и внутренняя форма языковых единиц» даёт следующие выводы:

1. Внутренняя форма лексических единиц может быть определена как признак номинации, выражаемый словом и входящий в качестве особого компонента в состав лексического значения слова.

2. Внутренняя форма как основание номинации представляет собой синхронное явление в отличие от этимона, относящегося к диахроническому аспекту языка.

3. Сферой обнаружения внутренней формы слов будет в основном сфера так называемых «переносных» значений. В связи с этим необходимо, однако, сделать одну оговорку. Иногда в лингвистической литературе можно встретить высказывания, согласно которым внутренняя форма слова «совпадает с «главным» значением» или, иначе говоря, с «первичной семантической функцией слова» (Курилович 1962:247). Такая формулировка является, на наш взгляд, слишком общей. Более точным было бы, по-видимому, рассматривать в качестве внутренней формы не всё прямое (или главное) значение слова, которое состоит из комплекса семантических компонентов, а отдельные компоненты этого комплекса прямого значения, перенесённые в другую денотативную область. Перенесение в другую область номинации, а также отделение от всего комплекса признаков первичной номинации связано с некоторым видоизменением переносимых признаков.

4. Внутренняя форма в качестве компонента семантической структуры слова не всегда нейтральна по отношению к этой структуре в целом. Будучи динамическим компонентом значения, внутренняя форма в некоторых случаях выдвигается на первый план и обусловливает семантику слова. С этим связана её роль в синонимических отношениях лексических единиц и её значимость в полисемантической структуре слова.

5. В качестве компонентов значения признаки номинации многообразны, что даёт повод для их классификации. Одним из оснований такой классификации может быть разграничение их под углом зрения объективного и субъективного факторов. Классификация признаков номинации, в том числе и с этой точки зрения, может представить интерес для изучения семантики разных языков как в плане общих, так и различительных черт.

6. Случаи проявления внутренней формы при функционировании языка требуют специального изучения. К ним следует отнести прежде всего ситуации соприкосновения разных языков, которые возникают в первую очередь в процессе перевода, а также изучении иностранных языков» .

Анализируя сказанное В.Г. Вариной, хочется отметить, что мы согласны с большинством её положений. Однако не будет лишним сделать и следующие замечания:

1. Как уже отмечалось выше, мы рассматриваем внутреннюю форму слова как явление диахроническое.

2. Мы не считаем «переносное» значение слова основной сферой реализации его внутренней формы.

было бы определить Внутренняя форма слова как семантическую или структурную соотнесённость лексической или грамматической морфемы слова с другими морфемами данного языка, которая может возникать в представлении говорящих при анализе структуры этого слова. Эта соотнесённость может быть объективно обусловлена сохранением в структуре слова исходного этимона («снегирь» и «снег»), но может быть и результатом так называемой «народной», или «ложной», этимологии («близорукий» из «близозоркий»). Иначе понимается Внутренняя форма слова в семасиологии и стилистике, где с этим термином связывается представление о внутренней образности слова (словосочетания), т. е. о созначениях, возникающих при его употреблении в контексте благодаря различной предметной и системной отнесённости слова (словосочетания) в целом и отдельных его частей. Школа русского и украинского учёного А. А. Потебни понимала Внутренняя форма расширительно не только в отдельном слове, но и в художественном произведении в целом.

2) Внутренняя форма языка. Немецкий учёный В. Гумбольдт выделяет в языке внешнюю форму («выражение, которое язык создаёт для мышления») и Внутренняя форма , т. е. систему понятий, отражающую особенности мировоззрения носителей данного языка и закрепляемую внешней формой языка. В совокупности внешняя и Внутренняя форма образуют форму языка, противополагаемую Гумбольдтом содержанию. В понимании немецкого учёного Х. Штейнталя Внутренняя форма есть способ выражения в языке психического содержания; она противопоставляется звуковому материалу («внешней звуковой форме») и психическому содержанию. Таким образом, Внутренняя форма у Штейнталя соответствует скорее гумбольдтовской форме, а не Внутренняя форма Немецкий учёный В. Вундт , напротив, возвращается к пониманию Гумбольдта, различая «внешнюю языковую форму» как структуру языка и Внутренняя форма как комплекс скрытых психических процессов, проявляющихся с помощью внешней языковой формы.

В современной науке проблема Внутренняя форма рассматривается главным образом в различных ответвлениях неогумбольдтианства (см. Л. Вайсгербер , Э. Сепир , Б. Уорф ). Учёные-марксисты, раскрывая понятие Внутренняя форма , привлекают лингвосоциологию и лингвопсихологию.

Лит.: Гумбольдт В., О различии организмов человеческого языка..., пер. П. Билярского, СПБ, 1859; Шпет Г. Г., Внутренняя форма, М., 1927; Потебня А. А., Мысль и язык, 5 изд., Хар., 1926; Звегинцев В. А., Семасиология, М.,1957, гл. 7; Будагов Р. А., Введение в науку о языке, М., 1958.

А. А. Леонтьев.

Статья про слово "Внутренняя форма " в Большой Советской Энциклопедии была прочитана 9063 раз

ПОНЯТИЕ ВНУТРЕННЕЙ формы слова В СОВРЕМЕННОМ ЯЗЫКОЗНАНИИ

© А. Ф. Рахматуллина

Башкирский государственный педагогический университет им. М. Акмуллы

Россия, Республика Башкортостан, 450000 г. Уфа, ул. Октябрьской революции, 3 а.

Тел.: +7 (34 7) 272 77 0 7.

E-mail: [email protected]

Статья посвящена роли внутренней формы слова в образовании знаков вторичной номинации. Этнокультурное содержание внутренней формы слова представляет собой не объективированную в знаке часть концепта - когнитивного субстрата значения. Важность внутренней формы слова состоит в том, что она связывает звуковой комплекс и значение, то есть слово-звук и слово-значение. С ее помощью происходит сравнение познаваемого с прежде познанным, познание посредством наименования. В статье внутренняя форма слова рассматривается с точки зрения двух взаимосвязанных функций - номинативной и семасиологической, а также приводятся примеры слов с внутренней формой словообразовательного и эпидигматического типа.

Ключевые слова: внутренняя форма слова, номинативная и семасиологическая функция, словообразовательный и эпидигматический типы.

Внутренняя форма слова как элемент языковой семантики - понятие емкое и широкое.

По убеждению Г. Г. Шпета, внутренняя форма языкового знака должна рассматриваться с точки зрения двух его взаимосвязанных функций - номинативной и семасиологической. В рамках первой внутренняя форма вскрывает свою номинативную предметность, а в рамках второй - предметность смысловую .

Номинативная предметность внутренней формы языковых знаков традиционно вызывала особый интерес в отечественной науке о языке. Ф. И. Буслаев впервые сформулировал положение о том, что источником языковой номинации служит, как правило, тот признак, который прежде всех бросается в глаза и глубже, чем другие, волнует наши «чувства и воображения». Сущностные свойства этого признака как эпидигматического звена деривационной памяти языковых значений были обобщены в понятии «внутренней формы» (В. фон Гумбольдт, Г. Штейнталь, В. Вундт), получившем оригинальное, собственно лингвистическое толкование в трудах А. А. Потебни.

Хотя сам А. А. Потебня и причислял себя к ученикам и последователям В. фон Гумбольдта, он пошел значительно дальше своего предшественника: конкретизировал теорию «внутренней формы» слова, разработал концепцию ближайшего и дальнейшего значения слова.

Механизм появления внутренней формы слова А. А. Потебня раскрыл в своих «Записках по русской грамматике». В них ученый излагает взгляд на роль внутренней формы слова в развитии семантики слова. «Назвавши белый стеклянный шар арбузом, ребенок не думал приписать этому шару зеленого цвета коры, красной середки... Из значения прежнего слова в новое вошел только один признак, именно шаровидность. Этот признак и есть знак значения этого слова. ... он (знак) есть общее между двумя сравниваемыми сложными мысленными единицами, или основание сравнения, 1ег1шт сотрагайо^ в слове» .

В этом высказывании А. Потебни следует отметить два момента.

Во-первых, определение знака значения как признака, который, однако, представлен словом (арбуз), словом с выключенными остальными признаками, словом, несущим только один признак. Отсюда вытекает следующее: слово, значение которого представляет некую совокупность признаков, выступает во всеоружии всех этих признаков, когда обозначает данное явление действительности. Но этим функция слова не исчерпывается. В случае «вторичного» называния (имя через имя) слово используется как знак одного признака. И эта функция фактически подобна другой, которую слово выполняет уже не в акции номинации, но в акции коммуникации, когда слова соединяются в словосочетание на основе общего признака. Так, при соединении «вода течет, трамвай едет, говорить о книгах» происходит то, что называется семантическим согласованием и что основывается на наличии общих признаков у соединяющих слов. Можно, очевидно, сказать, что слово в этом случае выполняет две функции как знак. Одна - это называние данного предмета, явления, процесса, это знак данного явления. Другая же функция - это знак одного элемента, одного признака того значения, с которым сочетается знак-номинация.

В этой двойной функции слова заключается и возможность рассмотрения сочетаемости как значения, и невозможность прямого представления этого значения в формах только сочетаемости.

Взятое отдельно, слово манифестирует только себя, свое значение. Взятое в тексте, слово манифестирует и свое значение через сумму признаков, и значение слов, с которыми связано в тексте, будучи представителем одного из признаков сочетающегося слова.

Именно в этой двойной функции слова в речи и проявляется тот же механизм, что и в рождении нового слова, точнее - нового значения.

А. Потебня отстаивает важность внутренней формы, так как «хотя для слова звук так необходим, что без него смысл слова был бы для нас недоступен, но он указывает на значение не сам по себе, а потому, что прежде имел другое значение... Поэтому звук в слове не есть знак, а лишь оболочка, или форма знака, это, так сказать, знак знака, так что в слове не два элемента, как можно заключить из вышеприведенного определения слова как единства звука и значения, а три» .

Таким образом, этот средний элемент, который связывает звуковой комплекс и значение, то есть слово-звук и слово-значение, является той ступенькой, с помощью которой происходит сравнение познаваемого с прежде познанным, познание посредством наименования.

Восприняв идеи В. фон Гумбольдта о сущности членораздельного звука и его отношении к значению, он неоднократно подчеркивал, что «звук проникнут мыслью» .

Ученый опирается на понятие апперцепции -обусловленности каждого конкретного восприятия предыдущим опытом человека. Под прошлым опытом понимают все знания, взгляды, интересы, эмоциональное отношение данной личности. С. Д. Кац-нельсон пишет: «Апперципируя внутреннее, слово апперципирует тем самым и внешний объект. Если восприятие нашло выражение в звуковом рефлексе, то как восприятие, так и воспроизведенный в памяти образ апперципируется этим рефлексом, и этот рефлекс представляет находящийся внутри образ, или интериоризованный предмет» .

Таким образом, новое значение формируется и обозначается через отношение: а) к предшествующей мысли, которая служит его смысловым знаком, или внутренней формой; б) к ее обозначению, выступающему в новом слове как «знак знака», или форма внешняя. Например, память - «способность сохранять и воспроизводить в сознании прежние впечатления, опыт, а также самый запас впечатлений, который хранится в сознании», и памятник -«архитектурное или скульптурное сооружение в память или в честь кого-, чего-либо».

Можно предположить, что ходы мысли, соединяющие два значения, то есть внутреннюю форму со значением, образуют определенную сеть отношений, характеризующую семантику данного языка. Именно об этом писал более ста лет назад А. Потебня: «Известное сочетание представлений, принятое в языке в слове одного корня, по несколько раз повторяется в словах других корней; последующие образования подчиняются аналогии с предшествующими» .

Эти мысли представляются нам особо ценными для понимания семантики знаков вторичной номинации, поскольку их значения формируются опосредованно, путем использования того коллективного опыта народа, который закодирован в соответствующих знаках первичного именования.

Таким посредником между значением знака вторичной номинации и значением его производящего и выступает внутренняя форма. Из этого следует, что содержание внутренней формы составляют те смысловые элементы лексической и грамматической семантики знака-прототипа, которые послужили ее генетическим источником.

В лексикологии внутренняя форма слова играет большую роль в качестве признака именуемого объекта, по которому предмет получает свое название.

В настоящее время в языкознании внутренняя форма слова рассматривается в двух аспектах -ономасиологическом и семасиологическом.

Ономасиологическая трактовка внутренней формы языкового знака берет начало в наиболее ранней потебнианской концепции, согласно которой внутренняя форма рассматривается, как правило, с психологической точки зрения. В этом случае психической основой внутренней формы считаются представления о том или ином дистинктивном признаке - источнике номинации. Именно такое представление, полагает А. А. Потебня, «создает непременную стихию словесных образований» и, следовательно, их смыслообразующие возможности при возникновении единиц вторичного именования: небо с (в) овчинку кажется ко м у «становится тяжело, не по себе от страха, ужаса, боли и т. п.»; укорачивать язык к о м у «заставить кого-либо замолчать, не дать говорить дерзости, лишнее» . Как показывает анализ, внутренняя форма единиц с уже сформировавшимся значением выполняет своего рода дешифрующие функции: гносеологическую, поскольку служит средством познания наименованных идиомами фрагментов внеязыковой действительности, и репрезентирующую - как символ ономатопоэтического образа.

Итак, внутренняя форма как эпидигматиче-ский компонент, источник и стимулятор языковой номинации выступает важным регулирующим фактором формирования языкового значения и его речевой реализации.

Существенная роль в осмыслении внутренней формы принадлежит культурно-историческому фону образования знаков вторичной номинации: бояться как черт ладана «испытывать сильный страх перед кем-либо/чем-либо»; заговаривать зубы «сбивать с толку кого-либо посторонними разговорами, намеренно отвлекать внимание от чего-либо важного, вводить в заблуждение, обманывать». Кроме того, анализ внутренней формы должен органически сочетаться с изучением смысловых трансформаций, происходящих в семантической системе языка, подвергающейся в связи с развитием абстрактного мышления постоянному обновлению. В связи с этим весьма перспективными, на наш взгляд, являются семасиологические концепции внутренней формы языковых знаков.

Основы семасиологического осмысления внутренней формы языковых единиц были заложе-

ны А. А. Потебней во второй период его лингвистической деятельности. Ученый предложил различать языковые и внеязыковые знания о соответствующем объекте номинации, назвав первые «ближайшими», а вторые - «дальнейшими» значениями . «Ближайшее значение» у А. А. Потебни служит конструктивным моментом в развитии «дальнейшего значения» - совокупности энциклопедических (внеязы-ковых) знаний о номинируемом фрагменте реальной действительности, фиксируемых сознанием в виде понятий и образов. «Ближайшее значение», будучи знаком «дальнейшего значения», облегчает процесс мышления, освобождает его от лишних деталей, то есть выступает формой связи старого (производящего) и нового (производного) в значении идиом: сломать себе шею - 1) «получить увечье, погибнуть», 2) «потерпеть полную неудачу в чем-либо»; свить гнездо «устроить свою семейную жизнь, создать домашний уют» .

Открытый А. А. Потебней элемент языковой семантики («ближайшее значение») назван им формальным, поскольку он «является формой другого содержания» . Иными словами, «ближайшее значение» служит внутренней формой репрезентации дальнейшего значения, способом языковой объективации интеллектуально-эмоционального содержания.

Как показывают наблюдения, внутренняя форма знаков вторичной номинации по сравнению с внутренней формой словесных знаков прямой номинации значительно информативнее поскольку, во-первых, проецирует в семантике идиомы не только свойства и признаки элементов денотативной ситуации, но и отношения между ними, а во-вторых, преломляет и конкретизирует сфокусированные в ней субъективные смыслы.

Во внутренней форме знаков вторичной номинации оказываются взаимосвязанными номинативный, предикативный и действенный аспекты смыс-лообразования. В зародыше такая внутренняя форма содержит в себе и коннотативный, и оценочный, семантический компоненты. Поэтому внутренняя форма не сводится ни к концепту, ни к эмосеме, ни к этимологическому значению. Это своего рода «речемыслительный кентавр, фокусирующий в себе один из признаков этимологического образа, модально-оценочный элемент эмосемы и отдельные смысловые гены концепта» .

Как речемыслительный «эмбрион» и внутренняя программа внутренняя форма, всплывая на поверхность языкового сознания, становится источником типичных системно нерелевантных ассоциаций, лингвокреативным стимулом оживления целой цепи социально значимых связей, коннотаций и представлений - всей смысловой гаммы образной палитры языкового знака и, прежде всего, знаков вторичной номинации.

Внутренняя форма слова уподобляет концепт ближайшему родовому значению: истребитель -«тот, который истребляет». И в этом качестве он

представляет в языковом сознании людей суть категоризации соответствующего объекта познания и именования.

Не последнюю роль в интенсификации конно-тативных сем языкового значения играют внутренняя форма как центр этимологического образа и те экстралингвистические смыслы концепта, которые остались в процессе косвенно-производной номинации необъективированными. Так, коннотация фраземы с кондачка создается не столько ее внутренней формой (она находится на периферии языкового сознания людей), сколько теми смыслами концепта, которые остались невербализованными. О них сообщает в своем словаре В. И. Даль: «Скан-дак, скандачек - пляска, один из приемов выступки народной мужской пляски: пяткой в землю, носком вверх. Скандачка с носка». По такому начальному вступлению сразу видно лихого и оригинального в танце молодца. Однако тогда, согласно внутренней форме, выражение должно было иметь значение «ловко, умело». Нынешнее значение слова - «несерьезно, легкомысленно, без понимания дела». Истоки его, видимо, скрыты в смысловой ауре концепта: «зачин» в такой пляске, или скандачок, обычно непредсказуем, поскольку всегда выстраивается на полной импровизации. Все его движения как бы наобум. В этом особая значимость этнокультурной коннотации концепта для переосмысления внутренней формы языкового знака, в частности знака непрямой номинации .

В структуре внутренней формы слова выделяется так называемый «предметный остов», введенный в науку Г. Г. Шпетом.

Предметный остов языкового знака не дан, а задан. Он может быть реализован в языковом знаке, в котором ему сообщается некий смысл, включающий в себя образ действия. Так, намерение пригрозить кому-либо обычно приобретает предметный остов-образ, в пределах которого кодируется амо-дальное содержание: «адресат может быть (или будет) наказан, проучен». Это чистая амодальная программа будущего предметного действия. При этом зрительный образ еще не сформирован. Он формируется в дискурсивной деятельности вместе с выбором той или иной словесной структуры. До словесного облачения предметный остов остается стержневым элементом мысли: человек знает умом, что он хочет сделать, какое воздействие произвести, но не может то, что знает умом, собрать в зрительный образ. Виртуальная, желаемая реальность становится актуальной лишь тогда, когда возникает наглядно-чувственный образ, проецирующий в свою очередь образ словесный . На этом этапе предметный остов превращается в «живую» внутреннюю форму слова, в которой динамика предметного действия сообщает слову почти ощутимую поэтическую (образную) энергию.

Предметный остов в структуре внутренней формы слова в сочетании со смысловым воспри-

ятием объекта номинации представляет собой когнитивную базу любого языкового знака и в этом плане связан с этимоном слова.

Этимон - это первая речемыслительная ступень в процессе порождения слова и его значения. Это своего рода мыслительный конструкт, в котором находит выражение то, как представлен сознанию человека концепт в результате сопоставления всех форм его репрезентации. Так, для слова истребитель этимоном выступает первичный конструкт концепта «истребляющий, уничтожающий», схваченный по сущностным признакам образ; он уже понятен и даже эквивалентен понятию, но существует еще в другой, «зачаточной» системе смысловых измерений. Таким смысловым и эмбриональным ядром этимоном и является внутренняя форма слова.

При таком понимании, внутренняя форма слова истребитель - это некий его процессуальноинвариантный смысл, по-разному актуализируемый в образном пространстве данного концептуального поля: а) тот, кто истребляет кого- или что-нибудь; б) самолет-истребитель; в) летчик истребительной авиации .

Таким образом, кроме предметно-логического содержания, значение знака вторичной номинации содержит информацию о субъективном понимании тех отношений, в которых находятся объект номинации и знак вторичной номинации. Значение таких знаков, по выражению А. Ф. Лосева, «зависит от того смыслового света, который на него падает от обозначаемого предмета» . «Смысловой

свет», падающий от предмета номинации, по отношению к значениям знаков непрямого именования имеет особое этнокультурное содержание. Такое этнокультурное содержание представляет: а) не объективированную в знаке часть концепта - когнитивного субстрата значения; б) экстралингвисти-ческие знания, расширяющие и углубляющие первичные представления об объекте познания; в) этноязыковые смыслы, косвенно исходящие от знаков первичной номинации, послуживших деривационной базой для вторичной номинации; г) коммуникативно-прагматические смыслы, рожденные в процессе взаимодействия языковых значений в соответствующих речевых и ситуативных контекстах.

Наличие внутренней формы у некоторого слова означает наличие у данного слова определенного типа парадигматических смысловых отношений. Существуют два основных типа: словообразовательный (когда отношение устанавливается с другим словом) и эпидигматический (когда вторым термом отношения является другое значение того же слова). Возможны, кроме того, смешанные случаи.

Внутренняя форма словообразовательного типа имеется у слов, образованных от какого-то другого слова по некоторой относительно живой словообразовательной модели - это значит, что любое слово, имеющее деривационную историю, имеет и внутреннюю форму (сравним: дом-ик, пере-писать,

пар-о-воз, или образованное при помощи иных средств, сравним: ход, бег, немецкое Gang - но не, например, пир от пить или жир от жить, так как эти связи для современного языка неактуальны). Так, два омонима заходить - глагол совершенного вида со значением «начать ходить» (по комнате) и глагол несовершенного вида, составляющий видовую пару с глаголом зайти (за угол, в самую чащу), - имеют разную деривационную историю и, что в данном случае одно и то же, - разную внутреннюю форму.

Внутренней формой эпидигматического типа обладают слова, имеющие «прямое» и «переносное» значение, при условии, что исходное значение у данного слова тоже актуально, например: нос (корабля), яблоко (глазное), сточник («причина»), волнение («внутреннее беспокойство»), осел («глупый человек»).

В значительной части случаев внутренняя форма бывает смешанного типа. Например, такие слова, как ручка (дверная), ножка, спинка, ушко (игольное) непосредственно соотносятся не со словами ручка, ножка, а со словом рука (здесь имеет место связь эпидигматического типа: перенос по функции); кроме того, слово ручка имеет деривационную историю (оно образовано присоединением суффикса -к-, который имеет здесь иное значение, чем в ручка «маленькая рука») - и тем самым слово ручка (дверная) имеет также и внутреннюю форму словообразовательного типа.

Другой случай внутренней формы смешанного типа представлен словами абстрактной семантики, значение которых возникло путем метафорического переосмысления пространственных категорий и других параметров материального мира; при этом само слово абстрактной семантики не имеет «конкретного» значения - его имеют лишь составляющие данное слово морфемы. Таковы, например, слова впечатление, влияние, содержание, представление, предположение, отношение. Установление характера внутренней формы осложняется в таких случаях еще тем обстоятельством, что многие такие слова представляют собой кальки (по-морфемные переводы) с иноязычных (прежде всего, греческих и латинских) образцов. Так, например, слово предположение является калькой с греческого prothesis, которое имеет исходное пространственное значение («выставление»). Другой возможный путь возникновения таких слов - утрата исходного «конкретного» значения (например, слово влияние в XVIII в. еще имело значение «вливание»).

Внутренняя форма часто является составляющей заключенного в слове концепта. Согласно «Этимологическому словарю русского языка» М. Фасмера , слово обидеть произошло из об-видеть, где предлог об- имеет значение «вокруг, огибая, минуя», сравним: обнести (кого-то угощением) «пронести мимо, не дать», обделить, обвесить. Слово обидеть, тем самым, имеет внутреннюю форму «обделить взглядом, не посмотреть».

И действительно, как показывает семантический анализ, именно недостаток внимания составляет прототипическую ситуацию возникновения того чувства, которое обозначается русским словом обида - в отличие, например, от английского offence .

Учет внутренней формы иногда позволяет обнаружить различие между значениями квазисино-нимичных слов и устойчивых сочетаний. Сравним фразеологизмы когда рак на горе свистнет и после дождичка в четверг. Событие «рак на горе свистнет» невозможно в реальном мире, тем самым внутренняя форма первого фразеологизма порождает смысл «никогда». С другой стороны, «дождик в четверг» - событие редкое, но возможное; соответственно внутренняя форма второго фразеологизма порождает смысл «возможно, когда-нибудь; неизвестно когда». Это различие отражается в употреблении данных фразеологизмов .

Важное свойство внутренней формы состоит в том, что ее наличие или отсутствие у данного слова есть обстоятельство градуальное: между «полюсами», на которых находятся, с одной стороны, слова, образованные по регулярной модели и без семантических сдвигов (сравним слова читатель или чтение, образованные от глагола читать), то есть имеющие «тривиальную» внутреннюю форму, и, с другой стороны, заимствования типа атом или магазин, изначально лишенные внутренней формы, располагается богатый спектр промежуточных случаев (слов, имеющих внутреннюю форму разной степени полноты и/или прозрачности). Под полнотой имеются в виду случаи частичной морфологической членимо-сти слова - вроде знаменитой буженины или приставочных глаголов типа переключить или укокошить

(где ясно вычленяется лишь значение служебной морфемы - суффикса, приставки), под прозрачностью - степень очевидности, актуальности для языкового сознания имплицируемых данным словом парадигматических смысловых связей.

Таким образом, внутреннюю форму слова можно истолковать как присущий языку прием, «порядок выражения и обозначения с помощью слова нового содержания или, иначе, как выработанную модель, языковую формулу, по которой с участием предшествующих слов и их значений происходит формирование новых слов и значений» . Это языковой механизм, всякий раз приходящий в движение, когда нужно представить, понять и закрепить в индивидуальном обозначении новое явление, то есть выразить словом новое содержание.

ЛИТЕРАТУРА

1. Алефиренко Н. Ф. Спорные проблемы семантики. М., 2005. С. 128-137.

2. Жуков В. П. Семантика фразеологических оборотов. М.: Просвещение, 1978. -159 с.

3. Илюхина Н. А. Образ как объект и модель семиологиче-ского анализа: автореф. дисс. ... д-ра филол. наук. Уфа, 1999. С. 15-19.

5. Лосев А. Ф. Философия имени. М., 1990. С. 75.

6. Потебня А. А. Из записок по русской грамматике. М.,

1981. Т. 1-2. С. 17-19.

7. Фасмер М. Этимологический словарь русского языка. М.,

8. Потебня А. А. О связи некоторых представлений в языке. Филологические записки. Воронеж, 1864. С. 127.

ВНУТРЕННЯЯ ФОРМА СЛОВА, осознаваемая говорящими на некотором языке мотивированность значения слова (или словосочетания) данного языка значением составляющих его морфем или исходным значением того же слова, т.е. образ или идея, положенные в основу номинации и задающие определенный способ построения заключенного в данном слове концепта; иногда в том же значении используется термин мотивировка . Термин внутренняя форма слова в этом значении был введен в лингвистический обиход в середине 19 в. А.А.Потебней . Словосочетание внутренняя форма восходит к русскому переводу термина В. фон Гумбольдта innere Sprachform (внутренняя форма языка ), однако содержательно здесь речь идет о разных вещах: под внутренней формой языка Гумбольдт имел в виду своего рода свидетельство «духа народа», заключенное в строе его языка. Понятие внутренней формы находилось на периферии интересов структурной лингвистики, но в последние годы в связи с обращением лингвистики к объяснительным моделям, осознанием необходимости учета фактов диахронии в синхронном описании и потребности в таком семантическом представлении слова, которое было бы ориентировано на учет всех его релевантных парадигматических связей, наблюдается возобновление интереса также к проблеме внутренней формы слова.

В своей работе 1862 Мысль и язык Потебня писал: «В слове мы различаем: внешнюю форму , т.е. членораздельный звук, содержание , объективируемое посредством звука, и внутреннюю форму , или ближайшее этимологическое значение слова, тот способ, каким выражается содержание. При некотором внимании нет возможности смешать содержание с внутреннею формою. Например, различное содержание, мыслимое при словах жалованье , лат. annuum , pensio , франц. gage , может быть подведено под общее понятие платы; но нет сходства в том, как изображается это содержание в упомянутых словах: annuum – то, что отпускается на год, pensio – то, что отвешивается, gage первоначально – залог, ручательство, вознаграждение и проч., вообще результат взаимных обязательств, тогда как жалованье – действие любви, подарок, но никак не законное вознаграждение, не следствие договора двух лиц».

Таким образом, внутренняя форма – это след того процесса, при помощи которого языком было создано данное слово, по выражению Ю.С.Маслова – «сохраняющийся в слове отпечаток того движения мысли, которое имело место в момент возникновения слова». Так, например, птица кукушка названа так, потому что она кричит «ку-ку!», слово окно связано со словом око ; здесь в основу номинации положена идея «глаза», которая участвует в построении концепта окна как источник метафорического переноса («окна у дома – как глаза у человека») – или же метонимического (окно – это как бы продолжение нашего глаза, ср. глазок «маленькое окошко»). Слово черника отсылает к цвету обозначаемой ягоды, а слово воспитание – к идее питания ; здесь при формировании понятия был использован механизм метонимии или синекдохи: питание ребенка – это, очевидно, составная часть его воспитания. Этот «след движения мысли» может быть более или менее заметным, а может и вовсе теряться в глубине веков; в последнем случае говорят об утрате, или отсутствии у данного слова внутренней формы. Так, например, слова темница и светлица имеют внутреннюю форму, а тюрьма и комната – нет.

Утрата внутренней формы может происходить по разным причинам. Бывает так, что слово, послужившее основой номинации, выходит из употребления. Такова ситуация, например, со словом кольцо : слово коло , от которого кольцо образовано при помощи суффикса, было вытеснено словом колесо (образованным от основы косвенных падежей слова коло ). В других случаях просто утрачивается связь между производящим и производным словом. Так, город в современном русском языке уже не связывается с глаголом городить , окно с око , слово медведь не понимается как «едящий мед»; сочетания красные чернила , розовое белье или белый голубь не содержат оксюморона. Все эти связи, однако, присутствуют в языке в латентной форме и могут «оживать» в поэзии или в языковой игре.

Внутренняя форма полностью отсутствует у заимствованных слов (что естественно, так как даже если заимствованное слово и состоит из значимых частей, то они являются значимыми лишь в том языке, в котором оно создано – за исключением тех случаев, когда оно включает морфемы, ставшие «интернациональными», типа антифашистский или реорганизация ). Поэтому наличие внутренней формы может служить указанием на направление заимствования; так, например, можно с уверенностью сказать, что русское слово епископ является заимствованием из греческого episkopos , а не наоборот, только потому, что греческое слово имеет внутреннюю форму («смотрящий вокруг»), а русское – не имеет.

Итак, наличие внутренней формы у некоторого слова означает наличие у данного слова определенного типа парадигматических смысловых отношений. В зависимости от того, какая сущность является вторым термом этого отношения, различаются разные типы внутренней формы. Существуют два основных типа, которые можно назвать, соответственно, словообразовательным (когда отношение устанавливается с другим словом) и эпидигматическим (когда вторым термом отношения является другое значение того же слова). Возможны, кроме того, смешанные случаи.

Внутренняя форма словообразовательного типа имеется у слов, образованных от какого-то другого слова по некоторой относительно живой словообразовательной модели – это значит, что, вообще говоря, любое слово, имеющее деривационную историю, имеет и внутреннюю форму (ср. дом-ик, пере-писать, пар-о-воз , или образованное при помощи иных средств, ср. ход , бег , нем. Gang – но не, например, пир от пить или жир от жить , так как эти связи для современного языка не актуальны). Так, два омонима заходить – глагол сов. вида со значением "начать ходить" <по комнате> и глагол несов. вида, составляющий видовую пару с глаголом зайти <за угол, в самую чащу>, – имеют разную деривационную историю и, что в данном случае одно и то же, – разную внутреннюю форму.

Внутренней формой эпидигматического типа обладают слова, имеющие «прямое» и «переносное» значение, при условии, что исходное значение уданного слова тоже актуально, например: нос (корабля), яблоко (глазное) и т.п., источник ("причина"), волнение ("внутреннее беспокойство"), вывод (логическая операция), осел ("глупый человек"), ведро , стакан , мешок в значении меры объема и т.п.

В значительной части случаев внутренняя форма бывает смешанного типа. Например, такие слова, как ручка (дверная), ножка , спинка , ушко (игольное) и т.п. непосредственно соотносятся не со словами ручка , ножка и т.д. а со словом рука (здесь имеет место связь эпидигматического типа: перенос по функции); кроме того, слово ручка имеет деривационную историю (оно образовано присоединением суффикса -к- , который имеет здесь иное значение, чем в ручка "маленькая рука") – и тем самым слово ручка (дверная) имеет также и внутреннюю форму словообразовательного типа.

Другой случай внутренней формы смешанного типа представлен словами абстрактной семантики, значение которых возникло путем метафорического переосмысления пространственных категорий и других параметров материального мира; при этом само слово абстрактной семантики не имеет «конкретного» значения – его имеют лишь составляющие данное слово морфемы. Таковы, например, слова впечатление , влияние , содержание , представление , предположение, отношение и т.п. Установление характера внутренней формы осложняется в таких случаях еще тем обстоятельством, что многие такие слова представляют собой кальки (поморфемные переводы) с иноязычных (прежде всего, греческих и латинских) образцов. Так, например, слово предположение является калькой с греческого prothesis , которое имеет исходное пространственное значение ("выставление"). Другой возможный путь возникновения таких слов – утрата исходного «конкретного» значения (например, слово влияние в 18 в. еще имело значение "вливание").

Проиллюстрируем разные типы внутренней формы на примере русских названий дней недели. Слова вторник , четверг , пятница и среда имеют прозрачную внутреннюю форму словообразовательного типа: первые три образованы от соответствующих порядковых числительных – соответственно, второй , четвертый и пятый дни недели; среда (или в исконно русской форме, сохранившейся в диалектах, середа ) – это «середина (недели)». Заметим, что аналогичную внутреннюю форму имеет название этого дня недели в немецком языке (Mittwoch), – и это не случайное совпадение: русское среда в значении "срединный день недели" – это древняя семантическая калька (т.е. результат заимствования переносного значения) с соответствующего немецкого слова. Слово воскресенье имеет внутреннюю форму эпидигматического типа – оно отсылает к названию одного из христианских праздников – Воскресению Христову. Изначально слово воскресенье обозначало этот единственный день в году – первый день Пасхи, но примерно с 13 в. оно стало использоваться для обозначения всякого седьмого, нерабочего дня недели, вытеснив в этом значении слово неделя (имеющего прозрачную внутреннюю форму словообразовательного типа "нерабочий день"). Слово неделя в своем исходном значении сохранилось, например, в украинском языке, а в русском оставило свой след в слове понедельник – «день, следующий за (по ) воскресеньем (неделей )». Слово суббота вовсе не имеет внутренней формы – это слово заимствовано из древнееврейского.

Внутренняя форма часто является составляющей заключенного в слове концепта. Согласно «Этимологическому словарю русского языка» М.Фасмера, слово обидеть произошло из об-видеть , где предлог об- имеет значение "вокруг, огибая, минуя", ср. обнести <кого-то угощением> "пронести мимо, не дать", обделить , обвесить . Слово обидеть , тем самым, имеет внутреннюю форму "обделить взглядом, не посмотреть". И действительно, как показывает семантический анализ, именно недостаток внимания составляет прототипическую ситуацию возникновения того чувства, которое обозначается русским словом обида – в отличие, например, от английского offence.

Учет внутренней формы иногда позволяет обнаружить различие между значениями квазисинонимичных слов и устойчивых сочетаний. Сравним, вслед за А.Н.Барановым, фразеологизмы когда рак на горе свистнет и после дождичка в четверг . Событие «рак на горе свистнет» невозможно в реальном мире, тем самым внутренняя форма первого фразеологизма порождает смысл "никогда". С другой стороны, «дождик в четверг» – событие редкое, но возможное; соответственно, внутренняя форма второго фразеологизма порождает смысл "возможно, когда-нибудь; неизвестно когда". Это различие отражается в употреблении данных фразеологизмов. Так, в следующей фразе употребление идиомы когда рак на горе свистнет было бы неуместно: Придти-то он придет. Может, завтра, а может через месяц. Одним словом – после дождичка в четверг . Аналогичным образом квазисинонимичные идиомы на каждом углу и на каждом шагу различаются тем, что первая не может применяться, когда речь идет о нежилом пространстве: нельзя сказать *В лесу на каждом углу попадались грибы .

Важное свойство внутренней формы состоит в том, что ее наличие или отсутствие у данного слова есть обстоятельство градуальное: между «полюсами», на которых находятся, с одной стороны, слова, образованные по регулярной модели и без семантических сдвигов (ср. слова читатель или чтение , образованные от глагола читать ), т.е. имеющие «тривиальную» внутреннюю форму, и, с другой стороны, заимствования типа атом или магазин , изначально внутренней формы лишенные, располагается богатый спектр промежуточных случаев, т.е. слов, имеющих внутреннюю форму разной степени полноты и/или прозрачности. Под полнотой имеются в виду случаи частичной морфологической членимости слова – вроде знаменитой буженины или приставочных глаголов типа переключить или укокошить (где ясно вычленяется лишь значение служебной морфемы – суффикса, приставки), под прозрачностью – степень очевидности, актуальности для языкового сознания имплицируемых данным словом парадигматических смысловых связей.

Для внутренней формы характерна также необычайная вариативность относительно носителей языка. Для носителей языка неискушенных и не склонных к языковой рефлексии, внутренняя форма существует только в своем тривиальном варианте – в той мере, в какой она обнаруживается в живых и регулярных словообразовательных процессах (дом – домик , рюмка – рюмочная ). У двух категорий людей – лингвистов и поэтов – представления о внутренней форме наиболее богатые, хотя и существенно различные.

Неверно было бы думать, что внутренняя форма – понятие, нужное лишь лингвистам: как раз лингвисты могли бы без него и обойтись, так как соответствующие факты легко могут быть интерпретированы в других терминах – этимологии, словообразовательной семантики и лексикологии. Объединение довольно разнородных явлений в рамках единого понятия «внутренней формы» нужно лишь потому, что оно имеет под собой вполне определенную психолингвистическую реальность. Дело в том, что представление о том, что «истинным» значением слова является его «исходное» значение, необычайно глубоко укоренено в сознании говорящих. Достаточно вспомнить, что с этимологии началась наука о языке, и еще в 19 в. слово этимология употреблялось в значении "грамматика"; при этом само слово этимология , обозначающее сейчас науку о происхождении слов, образовано от греческого слова etymon, которое означает "истина".

Поиск этого исходного (и тем самым «истинного») значения – наивное этимологизирование – является неотъемлемой частью языкового поведения и было свойственно человеку испокон веков. Достаточно вспомнить неиссякающие идеи о происхождении слов Москва , русский ; этруски (= это русские), Азия (= аз и я) и т.п. В эпоху, непосредственно предшествующую возникновению сравнительно-исторического языкознания, теоретик русского и церковнославянского языка, лидер славянофильского движения А.С.Шишков в работе «Опыт рассуждения о первоначальном единстве и разности языков» разлагал слово язык как «я (есмь) зык, т.е. звук, звон, голос, гул». Ср. также примеры, приводимые С.Е.Никитиной из современной языковой практики старообрядцев: «путь есть поучение »; «обряд – это обретенное от предков, то, что от них обрели ». Тот же ход мысли, но содержащий иронию, отражен в выражениях типа художник от слова «худо ». Стремление к прозрачности внутренней формы слова, позволяющей понять его значение, часто (особенно в речи детей и малообразованных людей) приводит к коверканию слова в соответствии с его предполагаемой внутренней формой, ср. слова типа спинжак (вместо пиджак ) от спина , вонитаз (вместо унитаз ) от вонять и т.п. Этот механизм эксплуатируется при создании слов типа прихватизация (вместо приватизация ).

Внутренняя форма, найденная в результате такого рода наивного этимологизирования (того, что называется «народной этимологией»), может, однако, влиять на реальное функционирование языка. Примером подобного явления может служить глагол довлеть , который под влиянием народной этимологии, связавшей его с со словом давление (по аналогии с терпеть – терпение , стареть – старение ), в современном языке практически утратил исходное значение "быть достаточным" и управление <чему>: в разговорном языке этот глагол употребляется лишь в значении "давить, подавлять, тяготеть" и имеет управление <над кем/чем> (Прошлое довлело над его жизнью ). Другой пример (приводимый Д.Н.Шмелевым): слово наущение , этимологически восходящее к слову уста , в современном языке воспринимается как стилистически окрашенный («церковнославянский») вариант слова, которое в стилистически нейтральном («русском») варианте выглядело бы как научение , ср. вариативность нощь – ночь, мощь – мочь . В некоторых случаях совпадение фонетического облика и одновременно значения двух этимологически различных (т.е. омонимичных) слов столь разительно и системные связи между такими словами столь прочны, что отсутствие между ними генетической связи удивляет даже лингвистов. Так, слово пекло , родственное латинскому pix , "смола" (а возможно, даже и просто заимствованное из уменьшительной формы формы picula ), в современном языке по праву входит в словообразовательное гнездо глагола печь . Еще один пример – слово страсть , скрывающее в себе два омонима: "сильное чувство, страдание" (страсти Господни ) и "страх" (ср. Страсти какие !, отсюда глагол стращать ). Эти и другие примеры переинтерпретации слова в системе языка под влиянием народной этимологии рассматриваются в статье Т.В.Булыгиной и А.Д.Шмелева .

«Оживление» внутренней формы, обнаружение скрытых смыслов является одним из самых характерных приемов поэтической речи – наряду с установлением новых ассоциативно-деривационных связей. При этом при использовании языка в поэтической (по Р.Якобсону) функции между этими двумя классами явлений нет жесткой границы. Как справедливо замечают Т.В. Булыгина и А.Д.Шмелев, когда Цветаева пишет Минута: минущая: минешь ! – то это можно интерпретировать и просто как звуковое сближение слов минута и минуть , и как псевдоэтимологизацию слова минута . Поэтому у одного слова может быть несколько различных актуальных для языкового сознания парадигматических смысловых связей, которые сосуществуют, не вступая в противоречие. Так, слово горе связано одновременно со словом горячий и горький, ср. горе горькое ; горькие слезы и горючие слезы (горячий и горючий исторически образованы от глагола гореть , с которым слово горе связано этимологически). Слово тоска в русском языке связано этимологически со словами тщетно и тошно , а также, вторичным образом, т.е. в силу наличия одновременно фонетического и семантического сходства, со словом тесно. При этом все три варианта внутренней формы слова тоска отражаются в его актуальном значении.

Рассмотрим теперь сочетание железная дорога: при «обычном» употреблении языка (т.е. в его коммуникативной функции) идеи "железный" здесь вообще нет, в том смысле, что ее нет в толковании: тот факт, что рельсы, по которым едет поезд, сделаны из железа, не имеет никакого значения для правильного пользования данным языковым знаком. Однако при малейшем отходе от употребления языка по его «прямому назначению» (т.е. при возникновении поэтической функции) этот смысл активизируется, оживает, выходит наружу. Это происходит например, в блоковских строчках Тоска дорожная, железная // Свистела, сердце разрывая. Арутюнова Н.Д. О стыде и стуже . – Вопросы языкознания, 1997, № 2
Баранов А.Н. Внутренняя форма как фактор организации значения дискурсивных слов
Баранов А.Н., Добровольский Д.О. Внутренняя форма идиом и проблема толкования . – Известия РАН. Сер. лит. и яз., 1998, № 1
Гак В.Г. Типология лингвистических номинаций . – В кн.: Гак В.Г. Языковые преобразования. М., 1998
Зализняк Анна А. О месте внутренней формы слова в семантическом моделировании . – Труды международного семинара Диалог"98 по компьютерной лингвистике и ее приложениям, т. 1. Казань, 1998
Маслов Ю.С. Введение в языкознание , изд. 3-е. М., 1998
Булыгина Т.В., Шмелев А.Д. Народная этимология: морфонология и картина мира . – В кн.: Славянские этюды. Сборник к юбилею С.М.Толстой. М., 1999



Но, может быть, как раз потому, что послегумбольдтианская лингвистика отказывается от продумывания философских оснований своих понятий,

она снова и снова, в многочисленных вариантах и разновидностях, полуосознанно формулирует все ту же концепцию внутренней формы.

В.В. Бибихин

Постоянные попытки лингвистов понять этот механизм, как-то его

овеществить, репрезентировать, даже формализовать и выливаются в различные идеи нахождения сем, образов образа, внутренней формы слова (не языка!), образов сознания и пр. … увлечению поисками элементов языка следовало бы противопоставить сознание того, что внутренняя форма и ее варианты – это установка на выявление, разоблачение, раскрытие сущности той, возможно, неповторимой вещи в мире, которая сама есть ничто, если не раскрывает, не показывает, не выявляет. Вся суть языка, так сказать, в «отводе глаз»: с него самого на указываемое им. Мимо этой хитрости языка исследователи, ищущие в нем внутреннюю суть, добросовестно проходят.

И тем самым сразу же оказываются вне языка…

В.В. Бибихин

… сердцевину языкознания следует искать в исследовании языкового познания и его воздействий, то есть проблем, связанных с внутренней формой языка.

Й.Л. Вайсгербер

Никогда не нужно бояться зайти слишком далеко,

Марсель Пруст

Накопление знаний, особенно противоречивых, на определенных этапах эволюции науки заставляет пересматривать принципы исследования объекта и искать «все более» адекватные объекту методы анализа.

Мы привыкли к метафорическим структурам типа язык эволюционирует, язык позволяет . Так, А.А. Потебня пишет, что язык мало дорожит своими внешними формами, что он позволяет им разрушаться и даже исчезать бесследно – даже «звуки , носящие вещественное значение слов, могут исчезнуть без ущерба для самого значения» [Потебня] (см., например, изменение морфемной структуры в словах обуть , разуть ). При этом «основа языка», и это все понимают, «исключительно центрально-мозговая. Звуки и их соединения, вообще чувственная, внешняя, периферическая сторона, взятая сама по себе, ничего не значит» [Бодуэн де Куртене, 1963, с. 217]. Основанием для анализа значимой «звуковой оболочки» языка служит не «абсолютная семантика», оторванная от реальной речевой деятельности индивида, а смыслы, продуцируемые в процессе этой деятельности.

Что это означает с точки зрения действительного антропоцентризма? Человек обладает отличительным видовым свойством – языком как результатом естественного семиозиса. И это свойство порождено его психофизиологической организацией. Внешняя, звуковая сторона языка, с одной стороны, случайна, с другой – закономерна как порождение существования человека в определенных условиях его существования. Сущность же языка действительно «исключительно центрально-мозговая» – это способность человеческого вида не просто к знако-, а к символообразованию.

Но в рамках системоцентрической парадигмы этот механизм объяснить нельзя. По словам В.В. Бибихина, лингвистическая семантика после В. фон Гумбольдта складывается и развивается «за счет ухода от переливов живого значения и смысла в языке к их априорно предполагаемой стабильной основе» [Бибихин, 1978, с. 58-69]. А она никак не стабилизируется: признаваемые в одних условиях элементарными значения и смыслы в других оказываются сложными, обнаруживаются в таких отношениях, которые считались незакономерными и пр. И при всей привлекательности той или иной теории очевидна редукция языковых значений в любом семантическом анализе.

Компоненты значения и смысла, семантические инварианты и множители, ноэмы, семы, пресуппозиции – всё это попытки воплощения, по В.В. Бибихину, по большей части неосознанные, одной и той же исходной идеи внутренней формы языка.

Великий П.К. Анохин писал: «Я объясняю студентам, что нервное возбуждение формируется и регулируется вот так, оно в такой форме в нерве, оно является таким-то в клетке. Шаг за шагом, с точностью до одного иона, я говорю им об интеграции, о сложных системах возбуждения, о построении поведения, формировании цели к действию и т.д., а потом обрываю и говорю: сознание – идеальный фактор. Но я должен как-то показать, как же причинно идеальное сознание рождается на основе объясненных мною материальных причинно-следственных отношений . Нам это сделать очень трудно без изменения принципов объяснения » (Курсив мой. – В.П .) [Анохин, 1980, с. 288–289].

В случае с выявлением сущности понятия внутренняя форма языка нам тоже потребуется изменить принципы рассмотрения и акцентировать воззрения, связанные с пониманием человека как самоорганизующейся системы. Тем более что объяснить связь слова со смыслом без идеи внутренней формы языка представляется весьма затруднительным, а именно эту связь пытается постичь лингвистика.

Язык – одно из определяющих свойств вида homo sapiens, эволюция которого совершается по принципу самоорганизации систем. Следовательно, язык – один из элементов системы, подчиняющихся этому доминантному принципу (см. Пищальникова, 1997; Герман, Пищальникова, 1998; Пищальникова, Герман, 1999; Герман, 1999а; Герман, 1999б; Герман, 2000; Москальчук, 1998 и др.). Язык можно рассматривать как психофизиологический механизм интегрирования ощущений и представлений разной модальности и концептуализации «действительности» на базе такой интеграции. Биологический толчок к переструктурированию системы – нарушение гомеостаза, психологический – переживание деятельности как необходимой для сохранения системы. Самоорганизация – это способность живых систем реагировать на воздействия мира перестраиванием своей структуры в рамках своей организации. (Ср.: «целью адаптации в широком смысле является такое изменение объекта, которое позволяет ему адекватно реагировать на изменения среды» [Цой, 2010], но не «подстраиваться» под нее!). «Онтогенез – это история структурных изменений конкретного живого существа. В этой истории каждое живое существо начинает с некоторой исходной структуры. Эта структура обусловливает направление его взаимодействий и ограничивает структурные изменения, которые могут быть вызваны в нем этими взаимодействиями. В то же время начальная структура рождается в конкретном месте – в среде, образующей то окружение, в котором эта структура возникает и с которым она взаимодействует. Среда, по-видимому, обладает своей собственной структурной динамикой и операционально отлична от живого существа» [Матурана, Варела, 2001, с. 85].

Такие представления нельзя считать вполне революционными, поскольку они обнаруживаются у русских философов задолго до формулирования философской позиции чилийцев У.Р. Матураны и Ф.Х. Варелы. Так, Г.Г. Шпет, в частности, утверждает, что язык – не «пассивный восприемник впечатлений, но выбирает из бесконечного разнообразия возможных направлений одно определенное … и модифицирует во внутренней самодеятельности всякое оказанное на него внешнее воздействие »; «языки неразрывно связаны с внутреннейшей природою человека и, скорее, самодеятельно проистекают из нее , чем произвольно ею порождаются» [Шпет, 1996, с. 11] (курсив мой. – В.П. ). И именно эта мысль Г.Г. Шпета при очередном прочтении его «Внутренней формы слова» [Шпет, 2006] заставила еще раз обратиться к одной из серьезнейших методологических проблем – проблеме внутренней формы языка, однако с позиции, радикально отличной от «системоцентрического» рассмотрения языка.

Поскольку сочинение Г.Г. Шпета вдохновлено работами В. фон Гумбольдта, обратимся к одной из основополагающих идей В. фон Гумбольдта – «Язык есть не продукт деятельности (Ergon), а деятельность (Energeia)»; «… в подлинном и действительном смысле под языком можно понимать только всю совокупность актов речевой деятельности»; «каждый язык заключается в акте его реального порождения» [Гумбольдт, 1984, с. 70]. «При этом надо абстрагироваться от того, что он функционирует для обозначения предметов и как средство общения, и вместе с тем с большим вниманием отнестись к его тесной связи с внутренней духовной деятельностью и факту взаимовлияния этих двух явлений » [Там же. С. 69] (курсив мой. – В.П. ).

Акцентируя необходимость рассмотрения языка как процесса, В. фон Гумбольдт вовсе не исключает возможности исследования языка как продукта, результата этого процесса. Он лишь подчеркивает, что именно процесс постоянного взаимодействия с духовной деятельностью и есть истинное бытие языка , его феноменальная эволюция. Язык и дух тождественны функционально, хотя основания такого функционального слияния двух разных феноменов остаются неясными: «Язык есть как бы внешнее проявление духа народов: язык народа есть его дух, и дух народа есть его язык, и трудно представить себе что-либо более тождественное. Каким образом оказывается, что они сливаются в единый и недоступный пониманию источник, остается для нас загадкой» [Там же. С. 68].

«Интеллектуальная деятельность, совершенно духовная, глубоко внутренняя и проходящая в известном смысле бесследно, посредством звука материализуется в речи и становится доступной для чувственного восприятия. Интеллектуальная деятельность и язык представляют собой поэтому единое целое. В силу необходимости мышление всегда связано с звуками языка; иначе мысль не сможет достичь отчетливости и ясности, представление не сможет стать понятием» [Там же. С. 72]. Поскольку язык создается специфическим «народным духом» как созидающей силой, каждый язык национально своеобразен. Поэтому, присваивая язык, человек одновременно присваивает и национально специфичные способы представления действительности в языке. Следовательно, язык обусловливает наши представления о мире. «Среди всех проявлений, посредством которых познается дух и характер народа, только язык и способен выразить самые своеобразные черты народного духа и характера и проникнуть в их сокровенные тайны» [Там же. С. 69].

Для объяснения сущности языка В. фон Гумбольдт использует давно известное и неоднозначное понятие внутренней формы, которое, однако, методологически перерабатывает в приложении к языку, что требует исключить его «метафорическую расплывчатость и иррациональность» и сформулировать термин «в полной строгости и рациональности» [Шпет, 2006, с. 54]. Языковая форма – не часть языковой структуры, не элемент языка, а язык в своей действительной сущности (in ihrem wirklichen Wesen), язык как деятельность, направленная на то, чтобы «артикулированный звук сделать выражением мысли». Характер языка выявляется в способе связи мысли со звуком (in Art der Verbindung). Каждый язык, утверждает Гумбольдт, – это своеобразная форма порождения исообщения идей, принцип представления мысли в языке. Поэтому содержание внутренней формы находится за границами языка.

Г.Г. Шпет вслед за В. фон Гумбольдтом утверждает, что язык проявляется в речи именно как языковое сознание, когда происходит «конкретное включение этого вида сознания в некоторую объемлющую, но также конкретную, общую структуру сознания» [Шпет, 1999, с. 36], т.е. когда осуществляется смыслопорождающая речевая деятельность. При этом «всякое определение предмета языкового сознания по категориям отвлеченно-формальной онтологии … остается статическим и только запечатлевает принципиальную неполноту момента. Здесь должна быть своя онтология, онтология динамического предмета , где течет не только содержание, но и сами формы живут, меняются, тоскуют и текут » [Там же. С. 39] (курсив мой. – В.П. ). Таким образом, внутренняя форма творится, осуществляется только в речи / речевой деятельности, а потому она может быть рассмотрена и как потенциальная, идеально возможная. Г.Г. Шпет акцентирует понятие «осуществляющегося языка », который и является средством общения. Это не статичный готовый продукт, которым пользуются говорящие – это средство создается в процессе говорения на базе устойчивых звуковых форм. По сути речь идет об осуществляющемся механизме знакообразования на ассоциативно-апперцепционной базе мышления индивидов. Вот почему артикуляция звука – принципиальное свойство языка, а не просто физиологическая способность человека, приспособленная для производства языковых единиц.

В артикулированном звуке «овеществляется» интенция сознания(потому-то язык проявляется в речи как языковое сознание), в то время как «артикулированное чувство » – это правило, принцип образования фонетических сочетаний. Артикулированный звук – явление речи, артикулированное чувство – проявление внутренней формы языка.

Акцентируем еще одну идею В. фон Гумбольдта, подчеркнутую Г.Г. Шпетом: чтобы понять, что такое внутренняя форма, нужно «отвлечься от роли языка в обозначении предметов и в опосредствовании понимания» [Там же. С. 13]. Обратим внимание на положение, которое имеет определяющее значение для В. фон Гумбольдта – оно подчеркивается и Г.Г. Шпетом: «Постоянство и единообразие в работе духа, направленные на то, чтобы возвысить артикулированный звук до выражения мысли, составляют форму языка»; «… это – индивидуальный порыв нации, которым она в языке сообщает своей мысли и своему ощущению значимость. Но так как этот порыв никогда не дан нам в целостности своего стремления, а лишь в разрозненных своих действиях, то нам остается только запечатлеть в мертвом общем понятии однородность его действия» [Там же. С. 14]. «Анализ языка должен начинаться со звука и должен входить во все грамматические тонкости разложения слов на их элементы, но так как в понятие формы языка никакая частность не входит , как изолированный факт она всегда принимается лишь постольку, поскольку в ней открывается метод образования языка » [Там же].

Следовательно, внутренняя форма языка – не чувственно данная звуковая форма, не форма самого мышления, не форма предмета (реалии). Это способ обозначения предметов (реалий) в звуковой форме.

В речевой деятельности с позиций современной психологии и психолингвистики можно выделить действия и операции. Внутренняя форма языка может рассматриваться как действие, как способ представления «духа народа» в звуковой материи. Звуковая материя в результате «интенций сознания» становится языковой – она специфически структурируется в соответствии с доминирующими способами формирования понятий , способами их представления в звуковой материи. Внешняя (звуковая) форма языка – по сути результат операционализации действий, результат обобщения способов «работы духа» по формированию языка . Например, предметность как логическая категория формируется на основе формального представления в языке определенным образом сформированных понятий. Но она не обусловлена какими-либо свойствами реальных предметов – она обусловлена именно привычным («принятым»), исторически сложившимся способом представления понятий о предметах в конкретном языке. Так, в русском языке это могут быть соединения корней и аффиксов, уже утративших исконную «понятийную» семантику или обладающих еще осознаваемой, но обобщенной грамматической семантикой: мыл о, шил о, горнил о, особенность , обстановк а, поземк а и мн. др.

Степень осознаваемости значения аффиксов может быть весьма различной, что отражает, вероятно, разное время их стабилизации как языковых элементов. Доминирующие способы реализации внутренней формы языка (действий «творящего духа») можно обнаружить в словообразовательных моделях, представляющих по сути действие, «остановленное», «ограниченное» рамками привычного принципа, способа его реализации в звуковой материи (уже структурированной внешне в процессе эволюции данного языка).

Рассмотрим пример. Это место, куда швыряют, так уж и быть, обноски, обрезки, объедки, опивки, очистки, ошметки, обмылки, обмусолки, очитки, овидки, ослышки и обмыслевки . (Т. Толстая. Лимпопо). Выделенные слова, нормированные и окказиональные, образованы по одной деривационной модели: приставка о (об) + основа глагола + суффикс к (и). Эта деривационная модель имеет значение «незначительные, бросовые, никому не нужные, а потому вызывающие сильную отрицательную эмоцию остатки процесса, названного производящей основой». Негативный эмоциональный компонент значения реализуется в каждой из конкретных лексем с разной степенью интенсивности (ср., например, окурки и обмыслевки ), и при необходимости можно расположить лексемы по степени убывания или нарастания его интенсивности. Но в каждом случае модель реализуется именно как схема, порождающая определенное новое значение .

Известно, что порождающие свойства деривационных моделей обусловлены отношениями входящих в них элементов. Вот эти отношения и суть проявление внутренней формы языка как способа представления понятия в звуке. В сложившемся языке они соотносимы с процессом извлечения мышлением человека устойчивых связей лексем и их значений из конкретных словоупотреблений, воспринимаются как закономерные и потому активно используются, например, в детской речи, даже если это противоречит норме языка: Ой, я села не на свой стульчик, я обселась; Мы сначала обошлись, но потом встретились и целенаправленно – в художественной (Я влюблен, / Я очарован, / Словом, я огончарован. А.С. Пушкин).

Внутренняя форма языка действует и в случаях, когда носитель языка, в частности, сталкивается с использованием так называемых непродуктивных моделей словообразования, в которых представлены нечастотные аффиксы (унификсы) типа почтамт , стеклярус , попадья . Способ образования понятий в данном случае закономерный – за счет дискретного артикулирования каждого представления . (В.фон Гумбольдт называет три способа образования понятий: звукоподражание, символизация, аналогия. Это «принципы» создания понятий). И поскольку сами по себе, содержательно представления различны, они соотносятся с разными «артикулируемыми звуками».

Это соотношение представлений и характера артикулируемых звуков, первоначально деятельностное, постепенно операционализируется, что, в свою очередь, приводит к образованию «типичных звуковых комплексов», которые во флективных языках определяются как аффиксы. В таких случаях уникальна лишь внешняя форма. В случае с «уникальными» суффиксами, с одной стороны, нет основы для семантизации звуковой части, формально называемой суффиксом. С другой – нет и, по сути, словообразовательной модели , фиксирующей внешнюю форму языка. Но все это не затрагивает принципа устройства языка, его внутренней формы, а касается лишь наших лингвистических представлений о языке. (Может быть, в этом смысле термин суффиксоид по отношению к подобным звуковым комплексам и более точен: это не суффикс, т.к. не «овеществляет» типичного способа представления понятий).

Итак, результат речевого действия – выражение, «овеществление» отношения индивида к объекту деятельности. По В. фон Гумбольдту, только будучи соотнесенным с внешней языковой формой это представление превращается в понятие. Нужен «артикулированный звук» как средство овеществления речевого действия. Эволюционно один из видов таких звуков – аффиксы во флективных языках.

Следовательно, в аффиксах (которые изначально были специфическими понятиями) закрепляется операционализация речевого действия, превращение его в операцию – во внешнюю форму языка .

Поэтому в языке нет никаких «свободных словосочетаний». Так, И.Е. Аничков, вслед за А. Мейе, полагал, что «обычному, не высказанному никем, но всеми негласно, как само собой разумеющийся понимаемому взгляду о необъятности всего множества возможных на каждом языке сочетаний слов я противопоставляю тезис об устойчивости и уловимости сочетаний слов. Ни одно слово не может вступать в сочетание в любым другим словом; каждое слово сочетается с ограниченным количеством других слов. И в каждом случае границы могут и должны быть нащупаны и установлены» [Аничков, 1997, с. 99]. Это одно из проявлений внутренней формы, стабилизирующей язык. При этом внешние, грамматические (и в частности синтаксические) связи могут быть представлены в бесконечном количестве звуковых реализаций. Об этом говорит и В. фон Гумбольдт: каждый элемент языка «соответствует другому, недостаточно четкому элементу, а также той совокупности, которая сложилась из суммы явлений и законов духа или может еще сложиться. Истинное развитие протекает постепенно, и то, что возникает вновь, образуется по аналогии с уже существующим»; «То, что уже сложилось в звуковой форме языка, силой притягивает к себе новые формы, не позволяя им идти каким-либо существенно иным путем »; «в действительности только материальные, действительно оформленные звуки составляют язык , и звук допускает значительно большее разнообразие различий, чем внутренняя форма языка, которая неизбежно несет в себе больше разнообразия» [Гумбольдт, 1984, с. 97] (курсив мой. – В.П .).

Поэтому развития внутренних форм практически не наблюдается: как отмечает В. фон Гумбольдт, нет языков с несложившейся, формирующейся внутренней формой. Однако новые внешние формы языка могут появляться как вследствие эволюции структуры языка, так и в результате заимствования. Например, в современном русском языке появились лексемы типа салат-бар , характерные для аналитических (в частности английского) языков, в письменных текстах стало частным употребление псевдолексем типа Дома ждет меня чокупил .

Важно подчеркнуть различие между содержанием понятия как единицы логической и лингвистической (методологически приспособленным для нужд лингвистики термином логики). В логике понятие – утверждение о совокупности существенных признаков реалии. Для выявления сущности языка важно другое: отношение представления и способа его фиксации в языке, в результате чего понятие и образуется: «слово – не эквивалент чувственно воспринимаемого предмета, а эквивалент того, как он был осмыслен речетворческим актом в конкретный момент изобретения слова. Именно здесь – главный источник многообразия выражений одного и того же предмета…» [Гумбольдт, 1984, с. 103] (курсив мой. – В.П .).

Одно и то же понятие может быть представлено и синтетически, и аналитически: землетрясение, трясти землю, тряска земли . Главное не этимон, а характер его связи со способом выражения в конкретном языковом «средстве» : «язык представляет нам не сами предметы, а всегда лишь понятия о них, самодеятельно образованные духом в процессе языкотворчества» [Там же]. (Такая позиция акцентирует единство содержания понятия как формы мышления, отражающей существенные свойства, связи и отношения предметов и явлений, и способа его конструирования). Так, лексемы одуванчик , ветродуй. чепурки с точки зрения содержательной соотносятся с одним и тем же предметом, однако способ образования понятия – совмещение представления со способом фиксации его в языке – в каждом случае разное. В лексеме одуванчик представление об определенном свойстве предмета совмещается с принятым в языке способом выражения отношений человек – действие с предметом («одуванье»). Во втором фиксируются иные отношения: представление о взаимодействии предмета с другими предметами и способ представления этого взаимодействия («ветродуйство»). В третьем случае язык реализует более сложные отношения: одуванчики называются чепурками , потому что директор завода по фамилии Чепурков усиленно боролся с одуванчиками, буйно разраставшимися на территории завода, бросая рабочих на прополку: «понятие часто, если не всегда, должно приобретать в языке образный и переносный смысл» [Там же. С. 104] («чепуркизм»). Это разные внутренние формы. «… каждое понятие обязательно должно быть внутренне привязано к свойственным ему самому признакам или к другим соотносимым с ним понятиям, в то время как артикуляционное чувство (Articulationssinn) подыскивает обозначающие это понятие звуки» [Там же. С. 103].

Особенно явно влияние внутренней формы при образовании новых смыслов. Так, в разговорной ситуации говорящий, имея в виду пространство между двумя дверями, ведущими на балкон, говорит собеседнику: «Положи это на место похолоднее, в межбалконье ». Такие слова возможны, поскольку язык уже развит, сложился, и разные типы значений и отношений между ними уже закрепились в «членораздельном звуке» – способах представления понятий. Новый смысл уже «вписывается» в систему конвенционально закрепленных операций – внешних форм ; эти операции экономят нам ментальные усилия.

По сути в речевой деятельности бесконечно комбинируются компоненты сложившейся внутренней формы языка . Они фиксируются в разных внешних формах. Новый способ представления понятия при этом не порождается. Можно поэтому установить перечень типов внутренней формы, хотя методы установления их чрезвычайно сложны: «в сочетании пронизывающих весь язык, от самого основания, простейших понятий и обнаруживаются подлинные глубины языковой интуиции» [Там же. С. 104].

Кроме того, можно вспомнить не однажды высказывавшееся в компаративистике мнение о том, что древние языки значительно богаче по количеству внешних форм. Это вполне объяснимо: сопоставительный анализ ряда древнейших и «новых» флективных языков обнаруживает явно выраженную тенденцию к увеличению степени абстрактности грамматических категорий, их генерализации. А следовательно, к уменьшению количества внешних форм (ср.: категория времени, числа, падежа, рода и многие другие). Внутренняя форма никуда не исчезает, но внешние отношения (грамматические, например) между разными значимыми единицами языка могут по какому-либо параметру интегрироваться, «сворачиваться». (Отсюда полисемия аффиксов во флективных языках; ср. значение суффикса - ость в словах типа скупость, бесконечность, тонкость и др. Деривационный анализ помогает устанавливать обобщенные значения таких аффиксов – исконно самостоятельных понятий, к тому же трансформированных фонетически – но одновременно указывает и на специфику их семантики. Именно она свидетельствует о том, что понятия представлялись в языке разными способами).

Это свидетельствует о высокой динамичности внешней формы таких языков и о константности их внутренней формы, что объясняет, например, устойчивость морфологических типов языков. В этом смысле весьма показательно высказывание И.А. Бодуэна де Куртенэ: «Что касается языка, то о развитии языковых особенностей можно говорить только у индивида. <…> … язык как общественное явление развития не имеет и иметь не может. Он может иметь только историю» [Бодуэн де Куртенэ, 1963, c. 208].

«Размышление над языком открывает нам два ясно отличающихся друг от друга принципа: звуковая форма и употребление (Gebrauch), которое она находит при обозначении предметов и связывании мыслей. <…> Эта часть как в своем первоначальном направлении, так и в особенностях духовных склонностей и развития у всех людей как таких (как таковых – В.П .) одинакова. Напротив, звуковая форма является собственно конститутивным и руководящим принципом различия языков…» [Шпет, 2006, с. 15].

Г.Г. Шпет отмечает у В. фон Гумбольдта, что звуковые формы «дают поражающее разнообразие, подводимое, однако, в каждом отдельном языке под известную закономерность» [Там же. С. 47]. Именно в этом смысле, полагает ученый, В. фон Гумбольдт и характеризует звуковую форму как конститутивный и руководящий принцип разнообразия языков. Г.Г. Шпет акцентирует гумбольдтовское понятие «чистого артикуляционного чувства», «основы и сущности всего говорения», полагая, что его можно интерпретировать как «своеобразное переживание, имеющее свой предметный коррелят в чувственных формах звуковых единств» [Там же]. Тогда система корреляций между такими «переживаниями» и звуковыми единствами может быть конститутивным признаком языка . Сейчас такая система называется системой фонологических оппозиций языка. (Ср. у И.А. Бодуэна де Куртенэ: «… фонема – это единый, неделимый в языковом отношении антропофонический образ, возникший из целого ряда одинаковых и единых впечатлений, ассоциированных с акустическими и фонационными (произносительными) представлениями» [Бодуэн де Куртенэ, 1963, c. 354–355]. Вот почему Г.Г. Шпет называет мысль В. фон Гумбольдта «мыслью капитальной важности»: «допустив наличность чистого артикуляционного чувства, (Гумбольдт) и каждый отдельный звук рассматривает как некоторое «напряжение» души, определяемое его прямым «назначением»: выразить мысль »; «Артикуляционное чувство – не простая способность артикуляции, констатируемая в качестве присущей человеку физиологической особенности, а это есть принципиальное свойство языка как орудия мысли находящихся в культурном общении социальных субъектов. Слово и со своей звуковой стороны – не рев звериный и не сотрясение воздуха, а необходимая интенция сознания » [Шпет, 2006, с. 47] (курсив мой. – В.П .). Артикуляционное чувство – это «сознание идеальной закономерности», «”правило” образования фонетических сочетаний» [Там же. С. 48].

Г.Г. Шпет вполне согласен с В. фон Гумбольдтом, что артикулированный звук создается «намерением и способностью значить, не вообще что-нибудь значить, а значить нечто определенное, воплощающее в себе то, что мыслится» [Там же. С. 17]. Поэтому тело артикулированного звука – слышимый звук – можно даже от него отделить «и еще чище выдвинуть артикуляцию», которая «покоится на власти духа над своими языковыми орудиями» [Там же. С. 17–18]. Слышимый звук и артикуляция должны «встречаться друг с другом в чем-то их связующем», поэтому в них могут быть выделены «составные части», способные объединяться с другими, «стать частями новых целых» [Там же. С. 18]. Этим связующим моментом становится, по мнению Г.Г. Шпета, именно намерение породить слово: «Артикуляционное чувство должно совпасть с сознанием логического закона слова в едином акте языковой интуиции единого языкового сознания» [Там же. С. 51].

«Кроме того, мышление требует синтезирования многообразия в единство. И поэтому артикулированный звук должен обладать признаками двоякого свойства: с одной стороны, резко ухватываемое единство и способность вступать в определенное единство с другими артикулированными звуками, что создает абсолютное богатство звуков в языке, и, с другой стороны, релятивное отношение звуков друг к другу и к полноте и закономерности завершенной языковой системы» [Там же. С. 18]. Следовательно, эволюция способности человека к установлению корреляций между звуком и мыслью постепенно приводит к формированию системы звуков, с одной стороны, различающихся между собой по каким-то артикуляционным свойствам, с другой – эти свойства в рамках целой системы становятся способными разграничивать «мысль».

Г.Г. Шпет вслед за В. фон Гумбольдтом подчеркивает, что «решающим для языка является не столько само по себе богатство звуков , сколько целомудренное ограничение необходимыми для речи звуками и правильным равновесием между ними »; «Основу всех звуковых связей в языке составляют отдельные артикуляции, но указанное ограничение состоит в том, что эти связи ближайшим образом определяются в большинстве языков им свойственным преобразованием звуков…» [Там же] (курсив мой. – В.П .).

Таким образом, звуковая форма языка – порождение сознания, у которого нет цели, но есть намерение . Это «самодеятельное» порождение человека как самоорганизующейся системы, имеющей эволюционную возможность установления названных выше корреляций (вследствие специфической организации) и тем самым возможность создания средства общения. (Ср.: индивид, осуществляющий речевую деятельность, и языковая среда «действуют как источники взаимных возмущений, инициирующих изменения состояния» [Матурана, Варела, 2001, с. 88]; «происходящие в аутопоэзном единстве структурные изменения представляются “отобранными” окружающей средой путем непрерывной цепи взаимодействий. Следовательно, окружающую среду можно рассматривать как постоянно действующего “селекционера”, отбирающего структурные изменения, которые организм претерпевает в процессе онтогенеза» [Там же. С. 89]). Г.Г. Шпет акцентирует, что у В. Гумбольдта внутренняя форма не может толковаться как акт переживания данного субъекта, как его внутреннее напряжение или творческое усилие – она трансцендента субъекту.

Однако это только одна сторона проявления внутренней формы языка, поскольку он еще и «с самого начала простирается на все предметы случайного внешнего восприятия и внутренней переработки» [Шпет, 2006, с. 18], то есть формируется вследствие специфической организации человека, которая предопределяет его способность и необходимость познавать и сам характер познания. «Какие бы преимущества ни давало богатство звуковых форм, даже в связи с живейшим артикуляционным чувством, эти преимущества не в состоянии создать достойные духа языки, если последние не проникнуты озаряющей ясностью идей, направленных на язык (der auf die Sprache Bezug habenden Ideen). Это совершенно внутренняя и интеллектуальная часть в языке собственно и создает его; это есть употребление звуковой формы в языковом порождении» [Там же. С. 21].

В. фон Гумбольдт говорит о том, что язык как специфическая деятельность человека может осуществляться в одном направлении, но по разным путям, или формам, которые так или иначе отражаются в законах развития языков. При этом в своих «интеллектуальных приемах» языки не одинаковы (чем определяются различия – вопрос особый, и мы его затрагивать не будем).

Для этой внутренней, интеллектуальной части языка важен характер образования понятий. «Всякое понятие устанавливается внутренне по ему самому свойственным признакам и по отношениям с другими понятиями, в то время как артикуляционное чувство отыскивает нужные для этого звуки» [Там же. С. 22]. Следовательно, для В. фон Гумбольдта и для Г.Г. Шпета важно подчеркнуть три направления мыслительной деятельности как создания внутренней формы языка (их можно выделить только в анализе, в реальности же это единый мыслительный процесс): первое направлено на познание явлений (предметов, отношений и т.д.) с целью выявления существенных признаков соотносимых с ними понятий (здесь важны полнота и правильность выделенных признаков), второе – на установление отношений между понятиями, третье – на синтезирование их со звуковой формой. И если вспомнить главную идею В. фон Гумбольдта о языке как деятельности, то, пишет Г.Г. Шпет, то тогда становится понятным, что «смысл может существовать в каких угодно онтологических формах, но мыслится он необходимо в формах слова-понятия» [Там же. С. 51]. Основа установления отношений между понятиями – «общие формы созерцания и логического упорядочения понятий», которые образуют «обозримую систему». При этом «слово – не эквивалент чувственного предмета, а постижение его в звуковом порождении в определенный момент словоизобретения (курсив мой. – В.П .), т.е. фактически слово возникает в момент установления изоморфизма этих трех составляющих мыслительной деятельности: «характер языка состоит в способе связи (in Art der Verbindung) мысли со звуком» [Там же. С. 27]. Интеллектуальные способы объединения этих трех составляющих и суть внутренняя форма языка . В. фон Гумбольдт пишет, что понятия «самодеятельно» образованы духом в процессе создания языка. С полным основанием это можно отнести и к внутренней форме языка.

И именно здесь находится источник национального своеобразия внутренней формы: во всех трех направлениях языкотворческой деятельности возможно проявление субъективного и объективного начал. «Национальное различие сказывается как в образовании отдельных понятий, так и в богатстве языка понятиями известного рода» [Там же. С. 23], и в характере сочетаемости понятий. Эти особенности очень трудно определить, поскольку они только отчасти отражаются во внешних формах языка.

В. фон Гумбольдт подчеркивал, что внутренняя форма языка не может быть приравнена к его грамматической форме. Однако Г.Г. Шпет выделяет мысль В. фон Гумбольдта о том, что «способ синтаксического образования целых идейных рядов очень точно связан с образованием грамматических форм» [Там же. С. 24].

Таким образом, в установлении понятия языковой формы В. фон Гумбольдт действует по принципу скульптора, отсекая от объекта исследования ненужное: внутренняя форма – это не часть языковой структуры, не какой-либо элемент языка, в том числе не чувственно данная звуковая форма, не какая-либо форма логического мышления, не форма (схема, образ и под.) предмета, не принадлежит сознанию отдельного человека.

Внутренняя форма – это некие единообразные способы установления корреляций между артикулированным (соотнесенным со смыслом) звуком и выражением мысли . «Форма, след., есть постоянное и единообразное в действии энергии, т.е. под формою следует разуметь не выделяемые в абстракции шаблоны и схемы, а некоторый конкретный принцип, образующий язык» [Там же. С. 61]. Существование таких способов немыслимо вне языковой субстанции. Поэтому внутренняя форма языка немыслима без внешней формы – «в конкретной реальности языкового бытия» они тождественны. Внутренняя форма реализуется в различных внешних формах звука, слова и грамматических отношений, значения. Это формирующее начало в языке, поэтому мельчайший языковой элемент содержит в зародыше все, что любой другой, даже самый сложный: все элементы языка изоморфны с точки зрения фиксации внутренней формы.

При этом важно подчеркнуть, что язык не противопоставлен человеку ни в каком виде – он внутреннее, определяющее свойство человека, создающее, как и многие другие свойства, единство человека как самоорганизующейся системы со средой : «…смысловое содержание, оснащенное оформленным звуковым содержанием, в свою очередь, раскрывает свою интенцию объективного осмысления, т.е. осмысления, направленного на предельный предмет, разбрасывающийся, раздробляющийся, расплескивающийся в многообразии вещей, процессов и отношений так называемого “окружающего нас мира”, вместе с нами самими в нем, а также отношениями и процессами в нас и между нами» [Там же. С. 65].

Г.Г. Шпет сравнивает функционирование «материи» в «формообразующем языковом начале» с функционированием питательных соков в растении: «Трудно точно установить, когда запредельная растению влага превращается в его сок и когда она в его дыхании и испарении выходит за пределы его форм» [Там же. С. 64].

Такое понимание внутренней формы языка позволяет не только представить весь ее методологический потенциал, но и использовать при разработке методов анализа языка. (Представляется, например, что принципы контенсивной типологии Г.А. Климова очень близки к выявлению внутренней формы языков).

Вместе с тем внутренняя форма языка – это общие способы мыслительной деятельности, которые обнаруживаются в совокупности психических процессов, осуществляемых индивидами. Поэтому онине словесны , но могут фиксироваться в языке, образуя синкретичные элементы речемыслительной деятельности, которые В. фон Гумбольдт называет понятиями. Отсюда и идея Гумбольдта о двух языках – «вторичном» языке как мертвом произведении, наборе внешних форм, и глубинном языке как подлинной действительности языка. Выявление сущности этого «глубинного языка» могло бы стать задачей современной когнитивной лингвистики при условии переориентации на лингвистические задачи и выработки ею специфических методов исследования проблемы. Только интегративное изучение этих двух «языков» может дать представление о сущности языка как специфическом свойстве человека; пока же сосредоточение исследовательских усилий на «внешнем языке» можно рассматривать как вынужденный методологический редукционизм.

Литература

Аничков И.Е. Труды по языкознанию. – СПб.: Наука, 1997.

Анохин П.К. Узловые вопросы теории функциональной системы. – М.: Наука. 1980.

Бибихин В.В. Принцип внутренней формы и редукционизм в семантических исследованиях // Языковая практика и теория языка. – М.: МГУ, 1978.

Бодуэн де Куртенэ И.А. Избранные труды по общему языкознанию. – М.: Изд-во АН СССР, 1963. – Т.1.

Герман И.А. Интерпретация текста как синергетический процесс смыслопорождения // Ползуновский альманах. – № 2. – Барнаул, 1999а.

Герман И.А. Речевая деятельность как самоорганизующаяся система: к становлению лингвосинергетической парадигмы: дис. …канд. филол. наук. – Барнаул, 1999б.

Герман И.А. Лингвосинергетика. – Барнаул: Изд-во АлтГУ, 2000.

Герман И.А., Пищальникова В.А. Метафора как компонент речемыслительной синергетической деятельности // Единицы языка и их функционирование. – Вып. 4. – Саратов: Изд-во Саратовского ГУ, 1998.

Гумбольдт В. фон. Избранные труды по языкознанию. – М.: Прогресс, 1984.

Жинкин Н.И. Речь как проводник информации. – М.: Наука, 1982.

Климов Г.А. Принципы контенсивной типологии. – М.: Наука, 1983.

Матурана У.Р., Варела Ф.Х. Древо познания. – М.: Прогресс-Традиция, 2001.

Москальчук Г.Г. Структурная организация и самоорганизация текста. – Барнаул: Изд-во АлтГУ, 1998.

Пищальникова В.А. Речевая деятельность как синергетическая система // Известия Алтайского государственного университета. – № 2. – Барнаул: Изд-во АлтГУ, 1997.

Пищальникова В.А., Герман И.А. Лингвосинергетика. – Барнаул: Изд-во АлтГУ, 1999.

Потебня А.А. Из записок по русской грамматике. Т.1. [Электронный ресурс]. URL: philologos.narod.ru›classics/zvegintzev.htm

Цой Ю.Р. Нейроэволюционные алгоритмы и сложные адаптивные системы // Нейроинформатика: ХIII Всерос. науч.-техн. конф.: сб. науч. тр. – Ч.1 –2. – М.: НИИЯУ МИФИ, 2010. – С.14–44.

Шпет Г.Г. Введение в этническую психологию. – М.: Издательский дом «П.Э.Т.»; Изд-во «Алетейя». – СПб., 1996.

Шпет Г.Г. Внутренняя форма слова. Этюды и вариации на темы Гумбольдта. – Иваново: ИГУ, 1999.

Шпет Г.Г. Внутренняя форма слова. Этюды и вариации на темы Гумбольдта. – изд. 3-е. – М.: КомКнига, 2006.

Е.А. Сорокина, С.Е. Кострыкина