Смысл рассказа облако озеро башня. «Облако, озеро, башня»: рассказ Набокова о тонкой личности и тусклой толпе

«Облако, озеро, башня» - рассказ Владимира Набокова, написанный в 1937 году во время проживания в Мариенбаде на русском языке.

Сюжет : Русский эмигрант, живущий в Берлине, вынужден присоединиться к увеселительной поездке за город. В пути руководитель группы постоянно принуждает его участвовать в увеселениях и развлечениях, наполненных пошлостью и мещанским юмором. Герой всеми силами старается противостоять их давлению, однако у него не хватает для этого душевных сил. "Увеселительная прогулка" становится невыносимой. Он решает остаться в случайно увиденном живописном месте, но попутчики силой и издевательствами заставляют его возвращаться с ними в Берлин и по пути в поезде начинают его избивать. Герой просит у автора (который является начальником рассказчика)отпустить его, так как больше не может быть человеком. Автор соглашается -"я его отпустил, разумеется".

Портреты героев: В рассказе нет развернутого портрета главного героя Василия Ивановича. Но детали указывают на авторское отношение к нему. Он скромен, незаметен, деликатен. Внешность его неброская, неэффектная. Он самый обыкновенный. Мы видим выражение его лица, взгляд героя, «умные и добрые глаза». У него обнаруживается душа, как будто отсутствующая у случайных его «товарищей». Имя своему герою автор дает обычное - Василий Иванович. Детали портретов его попутчиков тоже выражают авторское отношение: «лакированный нос», «огромные рты», «необыкновенно обильная растительность» на лице, «огромные», «волосатые» колени, о женщинах - «задастые и непоседливые». Перед нами описание тела, а не души. Скромности и деликатности Василия Ивановича противостоят нарочито шумные, неприятные, пошлые его попутчики .

Искусство, творчество: Они играют, но их игры, как и они сами, пошлые, грубые, примитивные, оскорбительные для человека со вкусом, с достоинством. «Славная забава» заканчивается съеданием окурка. Конечно, это должен сделать наш герой. Василий Иванович тоже любит «поиграть», но его «шутки» имеют другой характер. Он берет с собой в дорогу томик Тютчева и наслаждается странно звучащей цитатой из стихотворения «Silentium», балансируя на грани смысла и бессмыслицы. Оказывается, он предпочитает уединение с классикой, испытывает радость от сотворчества . И участники «увеспоездки» тянутся к искусству. Они поют песню, очень похожую на отрядную речовку . В ней утверждается жизнь в массе, обязательные для всех радости, все вещественное, материальное, массивное. Песенка отвергает «сомнения» и «тревогу», то есть все индивидуальное, непохожее на других, жизнь души. Следует отметить бедность лексики и рифм, бесконечные повторы, заполняющие пустоты, перечисление нот, бодрый ритм … Поющие лишены вкуса, словесного чутья. «Добрые люди» с «большой дороги» с «толстой палкой» в руках невольно напоминают разбойников. Кульминация конфликта - решение Василия Ивановича остаться в полюбившемся месте и последовавшая реакция попутчиков.

Пейзаж: необыкновенно одушевлен («улыбка», «таинственная невинность», вспомним, природу одушевлял Ф.Тютчев), вызывает любовное влечение («любовь моя, послушная моя»). Он - воплощенная поэзия. Не случайно в ритме строк мы ощущаем дактиль, упомянутый и в тексте. («Облако, озеро, башня», «елки, обрывы, пенистые речки», «все выходило так просто», «высилась прямо из дактиля в дактиль старинная черная башня»). Украшением милого уголка являются и зеркала (один из любимых набоковских мотивов). Они как эхо отражений: облако отражается в озере, озеро в раме окна, стены с намалеванными на них ромашками в зеркале . Все: поведение героя, его доброта и кротость, любование обычным пейзажем за окном, его восхищение пейзажем с «облаком, озером, башней» - это «голос скрипки в пустоте» непонимания. Случайные попутчики Василия Ивановича не могут его понять, а потому сцена заканчивается жестоким избиением.

Композицию рассказа мы представили в виде бабочки. В основе лежит мотив зеркала, которое делит мир на две части: прекрасную, цветную (ее видит главный герой) и черно-бело-красную. Эти два мира дисгармоничны. Красный и черный цвета символизируют жестокость людей в черном, трагедию, кровь. Это толпа из восьми человек в очках: они, словно слепые, не замечают тех сторон жизни, которые видит главный герой. Синий цвет восьмерки как символ времени, бесконечности, космоса. Цифра «8» встречается в рассказе очень часто: количество елочек, часы на башне, показывающие восемь, восемь вагонов, один из которых, символизирующий душу героя, остается в точке гармонического центра . Василий Иванович возвращается, как того хотят его попутчики, домой, но душа остается там, где ей хорошо.

Интерпретация сюжета: Рассказ имеет отчётливую антитоталитарную направленность. Его сюжет выстраивается вокруг конфликта эстетически одарённого чувствительного одиночки и грубого, пошлого коллектива, насилием принуждающего этого одиночку "быть как все". "Облако, озеро, башня" - пейзаж, который наблюдает герой рассказа, можно прочитать как символ уединённой независимой жизни, которой он оказывается лишён. Помимо сатиры на немецкое общество достаётся и Тютчеву за неблагозвучное сочетание: «Мы слизь. Речённая есть ложь» (на самом деле «Мысль изречённая есть ложь»).

Метафора творчества Набокова: окна или зеркала. Окно - чем чище, чем лучше (нет условностей). Его концепция - это витраж. Он хорош своей поверхностью. Герой - это лишь узор на этой плоскости, и чем непрозрачней - тем лучше. Драгоценное стекло, которое нужно рассматривать. Вся глубина на поверхности.

Облако, озеро, башня

Один из моих представителей, скромный, кроткий холостяк, прекрасный работник, как-то на благотворительном балу, устроенном эмигрантами из России, выиграл увеселительную поездку. Хотя берлинское лето находилось в полном разливе (вторую неделю было сыро, холодно, обидно за все зеленевшее зря, и только воробьи не унывали), ехать ему никуда не хотелось, но когда в конторе общества увеспоездок он попробовал билет свой продать, ему ответили, что для этого необходимо особое разрешение от министерства путей сообщения; когда же он и туда сунулся, то оказалось, что сначала нужно составить сложное прошение у нотариуса на гербовой бумаге, да кроме того раздобыть в полиции так называемое «свидетельство о невыезде из города на летнее время», причем выяснилось, что издержки составят треть стоимости билета, т. е. как раз ту сумму, которую, по истечении нескольких месяцев, он мог надеяться получить. Тогда, повздыхав, он решил ехать. Взял у знакомых аллюминиевую фляжку, подновил подошвы, купил пояс и фланелевую рубашку вольного фасона, - одну из тех, которые с таким нетерпением ждут стирки, чтобы сесть. Она, впрочем, была велика этому милому, коротковатому человеку, всегда аккуратно подстриженному, с умными и добрыми глазами. Я сейчас не могу вспомнить его имя и отчество. Кажется, Василий Иванович.

Он плохо спал накануне отбытия. Почему? Не только потому, что утром надо вставать непривычно рано и таким образом брать с собой в сон личико часов, тикающих рядом на столике, а потому что в ту ночь ни с того, ни с сего ему начало мниться, что эта поездка, навязанная ему случайно судьбой в открытом платье, поездка, на которую он решился так неохотно, принесет ему вдруг чудное, дрожащее счастье, чем-то схожее и с его детством, и с волнением, возбуждаемым в нем лучшими произведениями русской поэзии, и с каким-то когда-то виденным во сне вечерним горизонтом, и с тою чужою женой, которую он восьмой год безвыходно любил (но еще полнее и значительнее всего этого). И кроме того он думал о том, что всякая настоящая хорошая жизнь должна быть обращением к чему-то, к кому-то.

Утро поднялось пасмурное, но теплое, парное, с внутренним солнцем, и было совсем приятно трястись в трамвае на далекий вокзал, где был сборный пункт: в экскурсии, увы, участвовало несколько персон. Кто они будут, эти сонные - как все еще нам незнакомые - спутники? У кассы номер шесть, в семь утра, как было указано в примечании к билету, он и увидел их (его уже ждали: минуты на три он все-таки опоздал). Сразу выделился долговязый блондин в тирольском костюме, загорелый до цвета петушиного гребня, с огромными, золотисто-оранжевыми, волосатыми коленями и лакированным носом. Это был снаряженный обществом вожак и как только новоприбывший присоединился к группе (состоявшей из четырех женщин и стольких же мужчин), он ее повел к запрятанному за поездами поезду, с устрашающей легкостью неся на спине свой чудовищный рюкзак и крепко цокая подкованными башмаками. Разместились в пустом вагончике сугубо-третьего класса, и Василий Иванович, сев в сторонке и положив в рот мятку, тотчас раскрыл томик Тютчева, которого давно собирался перечесть («Мы слизь. Реченная есть ложь», - и дивное о румяном восклицании); но его попросили отложить книжку и присоединиться ко всей группе. Пожилой почтовый чиновник в очках, со щетинисто сизыми черепом, подбородком и верхней губой, словно он сбрил ради этой поездки какую-то необыкновенно обильную растительность, тотчас сообщил, что бывал в России и знает немножко по-русски, например, «пацлуй», да так подмигнул, вспоминая проказы в Царицыне, что его толстая жена набросала в воздухе начало оплеухи наотмашь. Вообще становилось шумно. Перекидывались пудовыми шутками четверо, связанные тем, что служили в одной и той же строительной фирме, - мужчина постарше, Шульц, мужчина помоложе, Шульц тоже, и две девицы с огромными ртами, задастые и непоседливые. Рыжая, несколько фарсового типа вдова в спортивной юбке тоже кое-что знала о России (Рижское взморье). Еще был темный, с глазами без блеска, молодой человек, по фамилии Шрам, с чем-то неопределенным, бархатно-гнусным, в облике и манерах, все время переводивший разговор на те или другие выгодные стороны экскурсии и дававший первый знак к восхищению: это был, как узналось впоследствии, специальный подогреватель от общества увеспоездок.

Паровоз, шибко-шибко работая локтями, бежал сосновым лесом, затем - облегченно - полями, и понимая еще только смутно всю чушь и ужас своего положения, и, пожалуй, пытаясь уговорить себя, что все очень мило, Василий Иванович ухитрялся наслаждаться мимолетными дарами дороги. И действительно: как это все увлекательно, какую прелесть приобретает мир, когда заведен и движется каруселью! Какие выясняются вещи! Жгучее солнце пробиралось к углу окошка и вдруг обливало желтую лавку. Безумно быстро неслась плохо выглаженная тень вагона по травяному скату, где цветы сливались в цветные строки. Шлагбаум: ждет велосипедист, опираясь одной ногой на землю. Деревья появлялись партиями и отдельно, поворачивались равнодушно и плавно, показывая новые моды. Синяя сырость оврага. Воспоминание любви, переодетое лугом. Перистые облака, вроде небесных борзых. Нас с ним всегда поражала эта страшная для души анонимность всех частей пейзажа, невозможность никогда узнать, куда ведет вон та тропинка, - а ведь какая соблазнительная глушь! Бывало, на дальнем склоне или в лесном просвете появится и как бы замрет на мгновение, как задержанный в груди воздух, место до того очаровательное, - полянка, терраса, - такое полное выражение нежной, благожелательной красоты, - что, кажется, вот бы остановить поезд и - туда, навсегда, к тебе, моя любовь… но уже бешено заскакали, вертясь в солнечном кипятке, тысячи буковых стволов, и опять прозевал счастье. А на остановках Василий Иванович смотрел иногда на сочетание каких-нибудь совсем ничтожных предметов - пятно на платформе, вишневая косточка, окурок, - и говорил себе, что никогда-никогда не запомнит и не вспомнит более вот этих трех штучек в таком-то их взаимном расположении, этого узора, который однако сейчас он видит до бессмертности ясно; или еще, глядя на кучку детей, ожидающих поезда, он изо всех сил старался высмотреть хоть одну замечательную судьбу - в форме скрипки или короны, пропеллера или лиры, - и досматривался до того, что вся эта компания деревенских школьников являлась ему как на старом снимке, воспроизведенном теперь с белым крестиком над лицом крайнего мальчика: детство героя.

Но глядеть в окно можно было только урывками.

Всем были розданы нотные листки со стихами от общества:

Распростись с пустой тревогой,
палку толстую возьми
и шагай большой дорогой
вместе с добрыми людьми.

По холмам страны родимой
вместе с добрыми людьми,
без тревоги нелюдимой,
без сомнений, чорт возьми.

Километр за километром,
ми-ре-до и до-ре-ми,
вместе с солнцем, вместе с ветром,
вместе с добрыми людьми.

Это надо было петь хором. Василий Иванович, который не то что петь, а даже плохо мог произносить немецкие слова, воспользовался неразборчивым ревом слившихся голосов, чтобы только приоткрывать рот и слегка покачиваться, будто в самом деле пел, - но предводитель по знаку вкрадчивого Шрама вдруг резко приостановил общее пение и, подозрительно щурясь в сторону Василия Ивановича, потребовал, чтоб он пропел соло. Василий Иванович прочистил горло, застенчиво начал и после минуты одиночного мучения подхватили все, но он уже не смел выпасть.

У него было с собой: любимый огурец из русской лавки, булка и три яйца. Когда наступил вечер, и низкое алое солнце целиком вошло в замызганный, закачанный, собственным грохотом оглушенный вагон, было всем предложено выдать свою провизию, дабы разделить ее поровну, - это тем более было легко, что у всех кроме Василия Ивановича было одно и то же. Огурец всех рассмешил, был признан несъедобным и выброшен в окошко. В виду недостаточности пая, Василий Иванович получил меньшую порцию колбасы.

Его заставляли играть в скат, тормошили, расспрашивали, проверяли, может ли он показать на карте маршрут предпринятого путешествия, - словом, все занимались им, сперва добродушно, потом с угрозой, растущей по мере приближения ночи. Обеих девиц звали Гретами, рыжая вдова была чем-то похожа на самого петуха-предводителя; Шрам, Шульц и другой Шульц, почтовый чиновник и его жена, все они сливались постепенно, срастаясь, образуя одно сборное, мягкое, многорукое существо, от которого некуда было деваться. Оно налезало на него со всех сторон. Но вдруг на какой-то станции все повылезли, и это было уже в темноте, хотя на западе еще стояло длиннейшее, розовейшее облако, и пронзая душу, подальше на пути, горел дрожащей звездой фонарь сквозь медленный дым паровоза, и во мраке цыкали сверчки, и откуда-то пахло жасмином и сеном, моя любовь.

Ночевали в кривой харчевне. Матерой клоп ужасен, но есть известная грация в движении шелковистой лепизмы. Почтового чиновника отделили от жены, помещенной с рыжей, и подарили на ночь Василию Ивановичу. Кровати занимали всю комнату. Сверху перина, снизу горшок. Чиновник сказал, что спать ему что-то не хочется, и стал рассказывать о своих русских впечатлениях, несколько подробнее, чем в поезде. Это было упрямое и обстоятельное чудовище в арестантских подштанниках. С перламутровыми когтями на грязных ногах и медвежьим мехом между толстыми грудями. Ночная бабочка металась по потолку, чокаясь со своей тенью.

В Царицыне, - говорил чиновник, - теперь имеются три школы: немецкая, чешская и китайская. Так, по крайней мере, уверяет мой зять, ездивший туда строить тракторы.

На другой день с раннего утра и до пяти пополудни пылили по шоссе, лениво переходившему с холма на холм, а затем пошли зеленой дорогой через густой бор. Василию Ивановичу, как наименее нагруженному, дали нести подмышкой огромный круглый хлеб. До чего я тебя ненавижу, насущный! И все-таки его драгоценные, опытные глаза примечали что нужно. На фоне еловой черноты вертикально висит сухая иголка на невидимой паутинке.

Опять ввалились в поезд, и опять было пусто в маленьком, без перегородок, вагоне. Другой Шульц стал учить Василия Ивановича играть на мандолине. Было много смеху. Когда это надоело, затеяли славную забаву, которой руководил Шрам; она состояла вот в чем: женщины ложились на выбранные лавки, а под лавками уже спрятаны были мужчины, и вот, когда из-под той или другой вылезала красная голова с ушами или большая, с подъюбочным направлением пальцев, рука (вызывавшая визг), то и выяснялось, кто с кем попал в пару. Трижды Василий Иванович ложился в мерзкую тьму, и трижды никого не оказывалось на скамейке, когда он из-под нее выползал. Его признали проигравшим и заставили съесть окурок.

Ночь провели на соломенных тюфяках в каком-то сарае и спозаранку отправились снова пешком. Елки, обрывы, пенистые речки. От жары, от песен, которые надо было беспрестанно горланить, Василий Иванович так изнемог, что на полдневном привале немедленно уснул и только тогда проснулся, когда на нем стали шлепать мнимых оводов. А еще через час ходьбы вдруг и открылось ему то самое счастье, о котором он как-то вполгрезы подумал.

Это было чистое, синее озеро с необыкновенным выражением воды. Посередине отражалось полностью большое облако. На той стороне, на холме, густо облепленном древесной зеленью (которая тем поэтичнее, чем темнее), высилась прямо из дактиля в дактиль старинная черная башня. Таких, разумеется, видов в средней Европе сколько угодно, но именно, именно этот, по невыразимой и неповторимой согласованности его трех главных частей, по улыбке его, по какой-то таинственной невинности, - любовь моя! послушная моя! - был чем-то таким единственным, и родным, и давно обещанным, так понимал созерцателя, что Василий Иванович даже прижал руку к сердцу, словно смотрел тут ли оно, чтоб его отдать.

Поодаль Шрам, тыкая в воздух альпенштоком предводителя, обращал Бог весть на что внимание экскурсантов, расположившихся кругом на траве в любительских позах, а предводитель сидел на пне, задом к озеру, и закусывал. Потихоньку, прячась за собственную спину, Василий Иванович пошел берегом и вышел к постоялому двору, где, прижимаясь к земле, смеясь, истово бия хвостом, его приветствовала молодая еще собака. Он вошел с нею в дом, пегий, двухэтажный, с прищуренным окном под выпуклым черепичным веком и нашел хозяина, рослого старика, смутно инвалидной внешности, столь плохо и мягко изъяснявшегося по-немецки, что Василий Иванович перешел на русскую речь, но тот понимал как сквозь сон и продолжал на языке своего быта, своей семьи. Наверху была комната для приезжих.

Знаете, я сниму ее на всю жизнь, - будто бы сказал Василий Иванович, как только в нее вошел. В ней ничего не было особенного, - напротив, это была самая дюжинная комнатка, с красным полом, с ромашками, намалеванными на белых стенах, и небольшим зеркалом, наполовину полным ромашкового настоя, - но из окошка было ясно видно озеро с облаком и башней, в неподвижном и совершенном сочетании счастья. Не рассуждая, не вникая ни во что, лишь беспрекословно отдаваясь влечению, правда которого заключалась в его же силе, никогда еще неиспытанной, Василий Иванович в одну солнечную секунду понял, что здесь, в этой комнатке с прелестным до слез видом в окне, наконец-то так пойдет жизнь, как он всегда этого желал. Как именно пойдет, что именно здесь случится, он этого не знал, конечно, но все кругом было помощью, обещанием и отрадой, так что не могло быть никакого сомнения в том, что он должен тут поселиться. Мигом он сообразил, как это исполнить, как сделать, чтобы в Берлин не возвращаться более, как выписать сюда свое небольшое имущество - книги, синий костюм, ее фотографию. Все выходило так просто! У меня он зарабатывал достаточно на малую русскую жизнь.

Друзья мои, - крикнул он, прибежав снова вниз на прибрежную полянку. - Друзья мои, прощайте! Навсегда остаюсь вон в том доме. Нам с вами больше не по пути. Я дальше не еду. Никуда не еду. Прощайте!

То есть как это? - странным голосом проговорил предводитель, выдержав небольшую паузу, в течение которой медленно линяла улыбка на губах у Василия Ивановича, между тем как сидевшие на траве привстали и каменными глазами смотрели на него.

А что? - пролепетал он. - Я здесь решил…

Молчать! - вдруг со страшной силой заорал почтовый чиновник. - Опомнись, пьяная свинья!

Постойте, господа, - сказал предводитель, - одну минуточку, - и, облизнувшись, он обратился к Василию Ивановичу:

Вы должно быть, действительно, подвыпили, - сказал он спокойно. - Или сошли с ума. Вы совершаете с нами увеселительную поездку. Завтра по указанному маршруту - посмотрите у себя на билете - мы все возвращаемся в Берлин. Речи не может быть о том, чтобы кто-либо из нас - в данном случае вы - отказался продолжать совместный путь. Мы сегодня пели одну песню, - вспомните, что там было сказано. Теперь довольно! Собирайтесь, дети, мы идем дальше.

Нас ждет пиво в Эвальде, - ласково сказал Шрам. - Пять часов поездом. Прогулки. Охотничий павильон, Угольные копи. Масса интересного.

Я буду жаловаться, - завопил Василий Иванович. - Отдайте мне мой мешок. Я вправе остаться где желаю. Да ведь это какое-то приглашение на казнь, - будто добавил он, когда его подхватили под руки.

Если нужно, мы вас понесем, - сказал предводитель, - но это вряд ли будет вам приятно. Я отвечаю за каждого из вас и каждого из вас доставлю назад живым или мертвым.

Увлекаемый, как в дикой сказке по лесной дороге, зажатый, скрученный, Василий Иванович не мог даже обернуться и только чувствовал, как сияние за спиной удаляется, дробимое деревьями, и вот уже нет его, и кругом чернеет бездейственно ропщущая чаща. Как только сели в вагон, и поезд двинулся, его начали избивать, - били долго и довольно изощренно. Придумали, между прочим, буравить ему штопором ладонь, потом ступню. Почтовый чиновник, побывавший в России, соорудил из палки и ремня кнут, которым стал действовать, как чорт, ловко. Молодчина! Остальные мужчины больше полагались на свои железные каблуки, а женщины пробавлялись щипками да пощечинами. Было превесело.

По возвращении в Берлин он побывал у меня. Очень изменился. Тихо сел, положив на колени руки. Рассказывал. Повторял без конца, что принужден отказаться от должности, умолял отпустить, говорил, что больше не может, что сил больше нет быть человеком. Я его отпустил, разумеется.

Мариенбад, 1937 г.

Набоков Владимир

Облако, озеро, башня

Владимир Набоков

Облако, озеро, башня

Один из моих представителей, скромный, кроткий холостяк, прекрасный работник, как-то на благотворительном балу, устроенном эмигрантами из России, выиграл увеселительную поездку. Хотя берлинское лето находилось в полном разливе (вторую неделю было сыро, холодно, обидно за все зеленевшее зря, и только воробьи не унывали), ехать ему никуда не хотелось, но когда в конторе общества увеспоездок он попробовал билет свой продать, ему ответили, что для этого необходимо особое разрешение от министерства путей сообщения; когда же он и туда сунулся, то оказалось, что сначала нужно составить сложное прошение у нотариуса на гербовой бумаге, да кроме того раздобыть в полиции так называемое "свидетельство о невыезде из города на летнее время", причем выяснилось, что издержки составят треть стоимости билета, т. е. как раз ту сумму, которую, по истечении нескольких месяцев, он мог надеяться получить. Тогда, повздыхав, он решил ехать. Взял у знакомых алюминиевую фляжку, подновил подошвы, купил пояс и фланелевую рубашку вольного фасона,-- одну из тех, которые с таким нетерпением ждут стирки, чтобы сесть. Она, впрочем, была велика этому милому, коротковатому человеку, всегда аккуратно подстриженному, с умными и добрыми глазами. Я сейчас не могу вспомнить его имя и отчество. Кажется, Василий Иванович.

Он плохо спал накануне отбытия. Почему? Не только потому, что утром надо вставать непривычно рано и таким образом брать с собой в сон личико часов, тикающих рядом на столике, а потому что в ту ночь ни с того, ни с сего ему начало мниться, что эта поездка, навязанная ему случайной судьбой в открытом платье, поездка, на которую он решился так неохотно, принесет ему вдруг чудное, дрожащее счастье, чем-то схожее и с его детством, и с волнением, возбуждаемым в нем лучшими произведениями русской поэзии, и с каким-то когда-то виденным во сне вечерним горизонтом, и с тою чужою женой, которую он восьмой год безвыходно любил (но еще полнее и значительнее всего этого). И кроме того он думал о том, что всякая настоящая хорошая жизнь должна быть обращением к чему-то, к кому-то.

Утро поднялось пасмурное, но теплое, парное, с внутренним солнцем, и было совсем приятно трястись в трамвае на далекий вокзал, где был сборный пункт: в экскурсии, увы, участвовало несколько персон. Кто они будут, эти сонные-- как все еще нам незнакомые-- спутники? У кассы номер шесть, в семь утра, как было указано в примечании к билету, он и увидел их (его уже ждали: минуты на три он все-таки опоздал). Сразу выделился долговязый блондин в тирольском костюме, загорелый до цвета петушиного гребня, с огромными, золотисто-оранжевыми, волосатыми коленями и лакированным носом. Это был снаряженный обществом вожак, и как только новоприбывший присоединился к группе (состоявшей из четырех женщин и стольких же мужчин), он ее повел к запрятанному за поездами поезду, с устрашающей легкостью неся на спине свой чудовищный рюкзак и крепко цокая подкованными башмаками. Разместились в пустом вагончике сугубо-третьего класса, и Василий Иванович, сев в сторонке и положив в рот мятку, тотчас раскрыл томик Тютчева, которого давно собирался перечесть ("Мы слизь. Реченная есть ложь",-- и дивное о румяном восклицании); но его попросили отложить книжку и присоединиться ко всей группе. Пожилой почтовый чиновник в очках, со щетинисто сизыми черепом, подбородком и верхней губой, словно он сбрил ради этой поездки какую-то необыкновенно обильную растительность, тотчас сообщил, что бывал в России и знает немножко по-русски, например, "пацлуй", да так подмигнул, вспоминая проказы в Царицыне, что его толстая жена набросала в воздухе начало оплеухи наотмашь. Вообще становилось шумно. Перекидывались пудовыми шутками четверо, связанные тем, что служили в одной и той же строительной фирме,-- мужчина постарше, Шульц, мужчина помоложе, Шульц тоже, и две девицы с огромными ртами, задастые и непоседливые. Рыжая, несколько фарсового типа вдова в спортивной юбке тоже кое-что знала о России (Рижское взморье). Еще был темный, с глазами без блеска, молодой человек, по фамилии Шрам, с чем-то неопределенным, бархатно-гнусным, в облике и манерах, все время переводивший разговор на те или другие выгодные стороны экскурсии и дававший первый знак к восхищению: это был, как узналось впоследствии, специальный подогреватель от общества увеспоездок.

Паровоз, шибко-шибко работая локтями, бежал сосновым лесом, затем -- облегченно -- полями, и понимая еще только смутно всю чушь и ужас своего положения, и, пожалуй, пытаясь уговорить себя, что все очень мило, Василий Иванович ухитрялся наслаждаться мимолетными дарами дороги. И действительно: как это все увлекательно, какую прелесть приобретает мир, когда заведен и движется каруселью! Какие выясняются вещи! Жгучее солнце пробиралось к углу окошка и вдруг обливало желтую лавку. Безумно быстро неслась плохо выглаженная тень вагона по травяному скату, где цветы сливались в цветные строки. Шлагбаум: ждет велосипедист, опираясь одной ногой на землю. Деревья появлялись партиями и отдельно, поворачивались равнодушно и плавно, показывая новые моды. Синяя сырость оврага. Воспоминание любви, переодетое лугом. Перистые облака, вроде небесных борзых. Нас с ним всегда поражала эта страшная для души анонимность всех частей пейзажа, невозможность никогда узнать, куда ведет вон та тропинка,-- а ведь какая соблазнительная глушь! Бывало, на дальнем склоне или в лесном просвете появится и как бы замрет на мгновение, как задержанный в груди воздух, место до того очаровательное,-- полянка, терраса,-- такое полное выражение нежной, благожелательной красоты,-- что, кажется, вот бы остановить поезд и -- туда, навсегда, к тебе, моя любовь... но уже бешено заскакали, вертясь в солнечном кипятке, тысячи буковых стволов, и опять прозевал счастье. А на остановках Василий Иванович смотрел иногда на сочетание каких-нибудь совсем ничтожных предметов -пятно на платформе, вишневая косточка, окурок,-- и говорил себе, что никогда-никогда не запомнит и не вспомнит более вот этих трех штучек в таком-то их взаимном расположении, этого узора, который однако сейчас он видит до бессмертности ясно; или еще, глядя на кучку детей, ожидающих поезда, он изо всех сил старался высмотреть хоть одну замечательную судьбу -- в форме скрипки или короны, пропеллера или лиры,-- и досматривался до того, что вся эта компания деревенских школьников являлась ему как на старом снимке, воспроизведенном теперь с белым крестиком над лицом крайнего мальчика: детство героя.

Но глядеть в окно можно было только урывками. Всем были розданы нотные листки со стихами от общества:

Распростись с пустой тревогой,

Палку толстую возьми

И шагай большой дорогой

Вместе с добрыми людьми.

По холмам страны родимой

Вместе с добрыми людьми,

Без тревоги нелюдимой,

Без сомнений, черт возьми.

Километр за километром

Ми-ре-до и до-ре-ми,

Вместе с солнцем, вместе с ветром,

Вместе с добрыми людьми.

Это надо было петь хором. Василий Иванович, который не то что петь, а даже плохо мог произносить немецкие слова, воспользовался неразборчивым ревом слившихся голосов, чтобы только приоткрывать рот и слегка покачиваться, будто в самом деле пел,-- но предводитель по знаку вкрадчивого Шрама вдруг резко приостановил общее пение и, подозрительно щурясь в сторону Василия Ивановича, потребовал, чтоб он пропел соло. Василий Иванович прочистил горло, застенчиво начал и после минуты одиночного мучения подхватили все, но он уже не смел выпасть.

У него было с собой: любимый огурец из русской лавки, булка и три яйца. Когда наступил вечер и низкое алое солнце целиком вошло в замызганный, закачанный, собственным грохотом оглушенный вагон, было всем предложено выдать свою провизию, дабы разделить ее поровну,-- это тем более было легко, что у всех кроме Василия Ивановича было одно и то же. Огурец всех рассмешил, был признан несъедобным и выброшен в окошко. Ввиду недостаточности пая, Василий Иванович получил меньшую порцию колбасы.

Его заставляли играть в скат, тормошили, расспрашивали, проверяли, может ли он показать на карте маршрут предпринятого путешествия,-- словом, все занимались им, сперва добродушно, потом с угрозой, растущей по мере приближения ночи. Обеих девиц звали Гретами, рыжая вдова была чем-то похожа на самого петуха-предводителя; Шрам, Шульц и Другой Шульц, почтовый чиновник и его жена, все они сливались постепенно, срастаясь, образуя одно сборное, мягкое, многорукое существо, от которого некуда было деваться. Оно налезало на него со всех сторон. Но вдруг на какой-то станции все повылезли, и это было уже в темноте, хотя на западе еще стояло длиннейшее, розовейшее облако, и, пронзая душу, подальше на пути, горел дрожащей звездой фонарь сквозь медленный дым паровоза, и во мраке цыкали сверчки, и откуда-то пахло жасмином и сеном, моя любовь.

Владимир Набоков. Рассказ из книги "Весна в Фиальте" и другие рассказы" "Облако, озеро, башня"
Художники Г.А.В. Траугот

Один из моих представителей, скромный, кроткий холостяк, прекрасный работник, как-то на благотворительном балу, устроенном эмигрантами из России, выиграл увеселительную поездку. Хотя берлинское лето находилось в полном разливе (вторую неделю было сыро, холодно, обидно за все зеленевшее зря, и только воробьи не унывали), ехать ему никуда не хотелось, но когда в конторе общества увеспоездок он попробовал билет свой продать, ему ответили, что для этого необходимо особое разрешение от министерства путей сообщения; когда же он и туда сунулся, то оказалось, что сначала нужно составить сложное прошение у нотариуса на гербовой бумаге, да кроме того раздобыть в полиции так называемое "свидетельство о невыезде из города на летнее время", причем выяснилось, что издержки составят треть стоимости билета, т. е. как раз ту сумму, которую, по истечении нескольких месяцев, он мог надеяться получить. Тогда, повздыхав, он решил ехать. Взял у знакомых алюминиевую фляжку, подновил подошвы, купил пояс и фланелевую рубашку вольного фасона,- одну из тех, которые с таким нетерпением ждут стирки, чтобы сесть. Она, впрочем, была велика этому милому, коротковатому человеку, всегда аккуратно подстриженному, с умными и добрыми глазами. Я сейчас не могу вспомнить его имя и отчество. Кажется, Василий Иванович.
Он плохо спал накануне отбытия. Почему? Не только потому, что утром надо вставать непривычно рано и таким образом брать с собой в сон личико часов, тикающих рядом на столике, а потому что в ту ночь ни с того, ни с сего ему начало мниться, что эта поездка, навязанная ему случайной судьбой в открытом платье, поездка, на которую он решился так неохотно, принесет ему вдруг чудное, дрожащее счастье, чем-то схожее и с его детством, и с волнением, возбуждаемым в нем лучшими произведениями русской поэзии, и с каким-то когда-то виденным во сне вечерним горизонтом, и с тою чужою женой, которую он восьмой год безвыходно любил (но еще полнее и значительнее всего этого). И кроме того он думал о том, что всякая настоящая хорошая жизнь должна быть обращением к чему-то, к кому-то.
Утро поднялось пасмурное, но теплое, парное, с внутренним солнцем, и было совсем приятно трястись в трамвае на далекий вокзал, где был сборный пункт: в экскурсии, увы, участвовало несколько персон. Кто они будут, эти сонные- как все еще нам незнакомые- спутники? У кассы номер шесть, в семь утра, как было указано в примечании к билету, он и увидел их (его уже ждали: минуты на три он все-таки опоздал). Сразу выделился долговязый блондин в тирольском костюме, загорелый до цвета петушиного гребня, с огромными, золотисто-оранжевыми, волосатыми коленями и лакированным носом. Это был снаряженный обществом вожак, и как только новоприбывший присоединился к группе (состоявшей из четырех женщин и стольких же мужчин), он ее повел к запрятанному за поездами поезду, с устрашающей легкостью неся на спине свой чудовищный рюкзак и крепко цокая подкованными башмаками.

Разместились в пустом вагончике сугубо-третьего класса, и Василий Иванович, сев в сторонке и положив в рот мятку, тотчас раскрыл томик Тютчева, которого давно собирался перечесть ("Мы слизь. Реченная есть ложь",- и дивное о румяном восклицании); но его попросили отложить книжку и присоединиться ко всей группе. Пожилой почтовый чиновник в очках, со щетинисто сизыми черепом, подбородком и верхней губой, словно он сбрил ради этой поездки какую-то необыкновенно обильную растительность, тотчас сообщил, что бывал в России и знает немножко по-русски, например, "пацлуй", да так подмигнул, вспоминая проказы в Царицыне, что его толстая жена набросала в воздухе начало оплеухи наотмашь. Вообще становилось шумно. Перекидывались пудовыми шутками четверо, связанные тем, что служили в одной и той же строительной фирме,- мужчина постарше, Шульц, мужчина помоложе, Шульц тоже, и две девицы с огромными ртами, задастые и непоседливые. Рыжая, несколько фарсового типа вдова в спортивной юбке тоже кое-что знала о России (Рижское взморье). Еще был темный, с глазами без блеска, молодой человек, по фамилии Шрам, с чем-то неопределенным, бархатно-гнусным, в облике и манерах, все время переводивший разговор на те или другие выгодные стороны экскурсии и дававший первый знак к восхищению: это был, как узналось впоследствии, специальный подогреватель от общества увеспоездок.
Паровоз, шибко-шибко работая локтями, бежал сосновым лесом, затем - облегченно - полями, и понимая еще только смутно всю чушь и ужас своего положения, и, пожалуй, пытаясь уговорить себя, что все очень мило, Василий Иванович ухитрялся наслаждаться мимолетными дарами дороги. И действительно: как это все увлекательно, какую прелесть приобретает мир, когда заведен и движется каруселью! Какие выясняются вещи! Жгучее солнце пробиралось к углу окошка и вдруг обливало желтую лавку. Безумно быстро неслась плохо выглаженная тень вагона по травяному скату, где цветы сливались в цветные строки. Шлагбаум: ждет велосипедист, опираясь одной ногой на землю. Деревья появлялись партиями и отдельно, поворачивались равнодушно и плавно, показывая новые моды. Синяя сырость оврага. Воспоминание любви, переодетое лугом. Перистые облака, вроде небесных борзых. Нас с ним всегда поражала эта страшная для души анонимность всех частей пейзажа, невозможность никогда узнать, куда ведет вон та тропинка,- а ведь какая соблазнительная глушь! Бывало, на дальнем склоне или в лесном просвете появится и как бы замрет на мгновение, как задержанный в груди воздух, место до того очаровательное,- полянка, терраса,- такое полное выражение нежной, благожелательной красоты,- что, кажется, вот бы остановить поезд и - туда, навсегда, к тебе, моя любовь... но уже бешено заскакали, вертясь в солнечном кипятке, тысячи буковых стволов, и опять прозевал счастье. А на остановках Василий Иванович смотрел иногда на сочетание каких-нибудь совсем ничтожных предметов - пятно на платформе, вишневая косточка, окурок,- и говорил себе, что никогда-никогда не запомнит и не вспомнит более вот этих трех штучек в таком-то их взаимном расположении, этого узора, который однако сейчас он видит до бессмертности ясно; или еще, глядя на кучку детей, ожидающих поезда, он изо всех сил старался высмотреть хоть одну замечательную судьбу - в форме скрипки или короны, пропеллера или лиры,- и досматривался до того, что вся эта компания деревенских школьников являлась ему как на старом снимке, воспроизведенном теперь с белым крестиком над лицом крайнего мальчика: детство героя.
Но глядеть в окно можно было только урывками. Всем были розданы нотные листки со стихами от общества:

Распростись с пустой тревогой,
Палку толстую возьми
И шагай большой дорогой
Вместе с добрыми людьми.

По холмам страны родимой
Вместе с добрыми людьми,
Без тревоги нелюдимой,
Без сомнений, черт возьми.

Километр за километром
Ми-ре-до и до-ре-ми,
Вместе с солнцем, вместе с ветром,
Вместе с добрыми людьми.

Это надо было петь хором. Василий Иванович, который не то что петь, а даже плохо мог произносить немецкие слова, воспользовался неразборчивым ревом слившихся голосов, чтобы только приоткрывать рот и слегка покачиваться, будто в самом деле пел,- но предводитель по знаку вкрадчивого Шрама вдруг резко приостановил общее пение и, подозрительно щурясь в сторону Василия Ивановича, потребовал, чтоб он пропел соло. Василий Иванович прочистил горло, застенчиво начал и после минуты одиночного мучения подхватили все, но он уже не смел выпасть.
У него было с собой: любимый огурец из русской лавки, булка и три яйца. Когда наступил вечер и низкое алое солнце целиком вошло в замызганный, закачанный, собственным грохотом оглушенный вагон, было всем предложено выдать свою провизию, дабы разделить ее поровну,- это тем более было легко, что у всех кроме Василия Ивановича было одно и то же. Огурец всех рассмешил, был признан несъедобным и выброшен в окошко. Ввиду недостаточности пая, Василий Иванович получил меньшую порцию колбасы.
Его заставляли играть в скат, тормошили, расспрашивали, проверяли, может ли он показать на карте маршрут предпринятого путешествия,- словом, все занимались им, сперва добродушно, потом с угрозой, растущей по мере приближения ночи. Обеих девиц звали Гретами, рыжая вдова была чем-то похожа на самого петуха-предводителя; Шрам, Шульц и Другой Шульц, почтовый чиновник и его жена, все они сливались постепенно, срастаясь, образуя одно сборное, мягкое, многорукое существо, от которого некуда было деваться. Оно налезало на него со всех сторон. Но вдруг на какой-то станции все повылезли, и это было уже в темноте, хотя на западе еще стояло длиннейшее, розовейшее облако, и, пронзая душу, подальше на пути, горел дрожащей звездой фонарь сквозь медленный дым паровоза, и во мраке цыкали сверчки, и откуда-то пахло жасмином и сеном, моя любовь.
Ночевали в кривой харчевне. Матерой клоп ужасен, но есть известная грация в движении шелковистой лепизмы. Почтового чиновника отделили от жены, помещенной с рыжей, и подарили на ночь Василию Ивановичу. Кровати занимали всю комнату. Сверху перина, снизу горшок. Чиновник сказал, что спать ему что-то не хочется, и стал рассказывать о своих русских впечатлениях, несколько подробнее, чем в поезде. Это было упрямое и обстоятельное чудовище в арестантских подштанниках, с перламутровыми когтями на грязных ногах и медвежьим мехом между толстыми грудями. Ночная бабочка металась по потолку, чокаясь со своей тенью.- В Царицыне,- говорил чиновник,- теперь имеются три школы: немецкая, чешская и китайская. Так, по крайней мере, уверяет мой зять, ездивший туда строить тракторы.
На другой день с раннего утра и до пяти пополудни пылили по шоссе, лениво переходившему с холма на холм, а затем пошли зеленой дорогой через густой бор. Василию Ивановичу, как наименее нагруженному, дали нести под мышкой огромный круглый хлеб. До чего я тебя ненавижу, насущный! И все-таки его драгоценные, опытные глаза примечали что нужно. На фоне еловой черноты вертикально висит сухая иголка на невидимой паутинке.
Опять ввалились в поезд, и опять было пусто в маленьком, без перегородок, вагоне. Другой Шульц стал учить Василия Ивановича играть на мандолине. Было много смеху. Когда это надоело, затеяли славную забаву, которой руководил Шрам; она состояла вот в чем: женщины ложились на выбранные лавки, а под лавками уже спрятаны были мужчины, и вот, когда из-под той или другой вылезала красная голова с ушами или большая, с подъюбочным направлением пальцев, рука (вызывавшая визг), то и выяснялось, кто с кем попал в пару. Трижды Василии Иванович ложился в мерзкую тьму, и трижды никого не указывалось на скамейке, когда он из-под нее выползал. Его признали проигравшим и заставили съесть окурок.
Ночь провели на соломенных тюфяках в каком-то сарае и спозаранку отправились снова пешком. Елки, обрывы, пенистые речки. От жары, от песен, которые надо было беспрестанно горланить, Василий Иванович так изнемог, что на полдневном привале немедленно уснул и только тогда проснулся, когда на нем стали шлепать мнимых оводов. А еще через час ходьбы вдруг и открылось ему то самое счастье, о котором он как-то вполгрезы подумал.
Это было чистое, синее озеро с необыкновенным выражением воды. Посередине отражалось полностью большое облако. На той стороне, на холме, густо облепленном древесной зеленью (которая тем поэтичнее, чем темнее), высилась прямо из дактиля в дактиль старинная черная башня. Таких, разумеется, видов в средней Европе сколько угодно, но именно, именно этот, по невыразимой и неповторимой согласованности его трех главных частей, по улыбке его, по какой-то таинственной невинности,- любовь моя! послушная моя!- был чем-то таким единственным, и родным и давно обещанным, так понимал созерцателя, что Василий Иванович даже прижал руку к сердцу, словно смотрел тут ли оно, чтоб его отдать.
Поодаль Шрам, тыкая в воздух альпенштоком предводителя, обращал Бог весть на что внимание экскурсантов, расположившихся кругом на траве в любительских позах, а предводитель сидел на пне, задом к озеру, и закусывал. Потихоньку, прячась за собственную спину, Василий Иванович пошел берегом и вышел к постоялому двору, где, прижимаясь к земле, смеясь, истово бия хвостом, его приветствовала молодая еще собака. Он вошел с нею в дом, пегий, двухэтажный, с прищуренным окном под выпуклым черепичным веком и нашел хозяина, рослого старика, смутно инвалидной внешности, столь плохо и мягко изъяснявшегося по-немецки, что Василий Иванович перешел на русскую речь; но тот понимал как сквозь сон и продолжал на языке своего быта, своей семьи. Наверху была комната для приезжих.- Знаете, я сниму ее на всю жизнь,- будто бы сказал Василий Иванович, как только в нее вошел. В ней ничего не было особенного,- напротив, это была самая дюжинная комнатка, с красным полом, с ромашками, намалеванными на белых стенах, и небольшим зеркалом, наполовину полным ромашкового настоя,- но из окошка было ясно видно озеро с облаком и башней, в неподвижном и совершенном сочетании счастья. Не рассуждая, не вникая ни во что, лишь беспрекословно отдаваясь влечению, правда которого заключалась в его же силе, никогда еще не испытанной, Василий Иванович в одну солнечную секунду понял, что здесь, в этой комнатке с прелестным до слез видом в окне, наконец-то так пойдет жизнь, как он всегда этого желал. Как именно пойдет, что именно здесь случится, он этого не знал, конечно, но все кругом было помощью, обещанием и отрадой, так что не могло быть никакого сомнения в том, что он должен тут поселиться. Мигом он сообразил, как это исполнить, как сделать, чтобы в Берлин не возвращаться более, как выписать сюда свое небольшое имущество- книги, синий костюм, ее фотографию. Все выходило так просто! У меня он зарабатывал достаточно на малую русскую жизнь.
- Друзья мои,- крикнул он, прибежав снова вниз на прибрежную полянку.- Друзья мои, прощайте! Навсегда остаюсь вон в том доме. Нам с вами больше не по пути. Я дальше не еду. Никуда не еду. Прощайте!
- То есть как это? - странным голосом проговорил предводитель, выдержав небольшую паузу, в течение которой медленно линяла улыбка на губах у Василия Ивановича, между тем как сидевшие на траве привстали и каменными глазами смотрели на него.
- А что?- пролепетал он.- Я здесь решил... - Молчать! - вдруг со страшной силой заорал почтовый чиновник.- Опомнись, пьяная свинья!
- Постойте, господа,- сказал предводитель,- одну минуточку,- и, облизнувшись, он обратился к Василию Ивановичу:
- Вы должно быть, действительно, подвыпили,- сказал он спокойно.- Или сошли с ума. Вы совершаете с нами увеселительную поездку. Завтра по указанному маршруту - посмотрите у себя на билете - мы все возвращаемся в Берлин. Речи не может быть о том, чтобы кто-либо из нас - в данном случае вы - отказался продолжать совместный путь. Мы сегодня пели одну песню,- вспомните, что там было сказано. Теперь довольно! Собирайтесь, дети, мы идем дальше.
- Нас ждет пиво в Эвальде,- ласково сказал Шрам.- Пять часов поездом. Прогулки. Охотничий павильон. Угольные копи. Масса интересного.
- Я буду жаловаться,- завопил Василий Иванович.- Отдайте мне мой мешок. Я вправе остаться где желаю. Да ведь это какое-то приглашение на казнь,- будто добавил он, когда его подхватили под руки.

Если нужно, мы вас понесем,- сказал предводитель,- но это вряд ли будет вам приятно. Я отвечаю за каждого из вас и каждого из вас доставлю назад живым или мертвым.
Увлекаемый, как в дикой сказке по лесной дороге, зажатый, скрученный, Василий Иванович не мог даже обернуться и только чувствовал, как сияние за спиной удаляется, дробимое деревьями, и вот уже нет его, и кругом чернеет бездейственно ропщущая чаша. Как только сели в вагон и поезд двинулся, его начали избивать,- били долго и довольно изощренно. Придумали, между прочим, буравить ему штопором ладонь, потом ступню. Почтовый чиновник, побывавший в России, соорудил из палки и ремня кнут, которым стал действовать, как черт, ловко. Молодчина! Остальные мужчины больше полагались на свои железные каблуки, а женщины пробавлялись щипками да пощечинами. Было превесело.
По возвращении в Берлин он побывал у меня. Очень изменился. Тихо сел, положив на колени руки. Рассказывал. Повторял без конца, что принужден отказаться от должности, умолял отпустить, говорил, что больше не может, что сил больше нет быть человеком. Я его отпустил, разумеется.

Мариенбад, 1937 г.

***

«Облако, озеро, башня» - рассказ, написанный в 1937 году во время проживания в Мариенбаде на русском языке.

Русский эмигрант, живущий в Берлине, вынужден присоединиться к увеселительной поездке за город. В пути руководитель группы постоянно принуждает его участвовать в увеселениях и развлечениях, наполненных пошлостью и мещанским юмором. Герой всеми силами старается противостоять их давлению, однако у него не хватает для этого душевных сил. "Увеселительная прогулка" становится невыносимой. Он решает остаться в случайно увиденном живописном месте, но попутчики силой и издевательствами заставляют его возвращаться с ними в Берлин и по пути в поезде начинают его избивать. Герой просит у рассказчика (который является его начальником) отпустить его, так как больше не может быть человеком. Он соглашается -"я его отпустил, разумеется".

Я верю, что… появится переоценщик, который объявит, что я не был легкомысленной жар-птицей, а наоборот, строгим моралистом, который награждал грех пинками, раздавал оплеухи глупости, высмеивал вульгарных и жестоких и придавал высшее значение НЕЖНОСТИ, ТАЛАНТУ и ГОРДОСТИ.

В.Набоков (1973г.)

Сегодняшний урок – продолжение знакомства с творчеством Владимира Набокова, одного из интереснейших представителей Серебряного века и литературы русского Зарубежья.

По-разному оценивали критики произведения и авторскую манеру В.Набокова. Вот несколько суждений: “Странный писатель, сущность которого остается загадочной”, “Очень талантливо, но неизвестно, для чего…”, “Читателя приглашают полюбоваться… Его никуда не зовут”.

Мы будем интерпретировать рассказ “Облако, озеро, башня”. Попытаемся определить его смысл, наблюдая за символами и деталями, коими богата проза писателя, возможно, выразим свое представление о произведениях В.Набокова. Может, нам удастся выступить в роли переоценщика, о котором писал наш автор (чтение эпиграфа ).

Каковы ваши впечатления от рассказа? Как вы читали Набокова? Можно ли его читать быстро?

Рассказ понравился. Он вызывает разные ощущения: и восхищение главным героем, его умением видеть и оценить прекрасное, и горечь от содеянного его попутчиками, и удивление мастерством писателя… Читать В.Набокова интересно. Быстро прочесть невозможно. Множество деталей заставляют остановиться, задуматься о прочитанном. А еще хочется перечитать, осмыслить текст.

С первых строк рассказа мы знакомимся с героями. В чем особенность портретов, которые создает автор? Какие детали особенно запомнились?

В рассказе нет развернутого портрета главного героя Василия Ивановича. Но детали указывают на авторское отношение к нему. Он скромен, незаметен, деликатен. Внешность его неброская, неэффектная. Он самый обыкновенный. Мы видим выражение его лица, взгляд героя, “умные и добрые глаза”. У него обнаруживается душа, как будто отсутствующая у случайных его “товарищей”. Имя своему герою автор дает обычное – Василий Иванович.

Детали портретов его попутчиков тоже выражают авторское отношение: “лакированный нос”, “огромные рты”, “необыкновенно обильная растительность” на лице, “огромные”, “волосатые” колени, о женщинах – “задастые и непоседливые”. Перед нами описание тела, а не души.

Как называется портрет, в котором внимание сосредоточено на 1-2 деталях, намерено гиперболизированных?

Карикатура или шарж.

Антитезой. Скромности и деликатности Василия Ивановича противостоят нарочито шумные, неприятные, пошлые его попутчики. Их “долговязость” противопоставляется “коротковатости” главного героя, хамство – его кротости. Смысловую близость можно заметить в эпитетах (“кроткий” и “коротковатый”), которыми наделяет автор главного героя.

В поездке, в минуты свободы, отдыха человек расслабляется и раскрывается наиболее полно. Как проявляют себя герои в путешествии?

Они играют, но их игры, как и они сами, пошлые, грубые, примитивные, оскорбительные для человека со вкусом, с достоинством. “Славная забава” заканчивается съеданием окурка. Конечно, это должен сделать наш герой.

Обратите внимание на фразу: “Перекидывались пудовыми шутками”. Шутки могут быть тонкими, легкими и, наоборот, плоскими, грубыми … Пудовыми бывают гири в цирке у силачей. (Кстати, попутчики и внешне напоминают клоунов: “рыжая, несколько фарсового вида вдова”). Цирк – массовое, доступное площадное искусство. Вот почему образы цирка появляются в рассказе.

Василий Иванович тоже любит “поиграть”, но его “шутки” имеют другой характер. Он берет с собой в дорогу томик Тютчева и наслаждается странно звучащей цитатой из стихотворения “Silentium”, балансируя на грани смысла и бессмыслицы. Оказывается, он предпочитает уединение с классикой, испытывает радость от сотворчества.

И участники “увеспоездки” тянутся к искусству. Они поют песню, очень похожую на отрядную речевку. В ней утверждается жизнь в массе, обязательные для всех радости, все вещественное, материальное, массивное. Песенка отвергает “сомнения” и “тревогу”, то есть все индивидуальное, непохожее на других, жизнь души. Следует отметить бедность лексики и рифм, бесконечные повторы, заполняющие пустоты, перечисление нот, бодрый ритм … Поющие лишены вкуса, словесного чутья. “Добрые люди” с “большой дороги” с “толстой палкой” в руках невольно напоминают разбойников.

Таким образом, конфликт между героями неизбежен. Как он развивается и когда наступает самый напряженный момент в рассказе?

Кульминация конфликта – решение Василия Ивановича остаться в полюбившемся месте и последовавшая реакция попутчиков.

- Прочитаем выразительно описание пейзажа с “облаком, озером, башней”. Что необычного в его изображении?

Пейзаж необыкновенно одушевлен (“улыбка”, “таинственная невинность”, вспомним, природу одушевлял Ф.Тютчев), вызывает любовное влечение (“любовь моя, послушная моя”). Он – воплощенная поэзия. Не случайно в ритме строк мы ощущаем дактиль, упомянутый и в тексте. (“Облако, озеро, башня”, “елки, обрывы, пенистые речки”, “все выходило так просто”, “высилась прямо из дактиля в дактиль старинная черная башня”). Украшением милого уголка являются и зеркала (один из любимых набоковских мотивов). Они как эхо отражений: облако отражается в озере, озеро в раме окна, стены с намалеванными на них ромашками в зеркале.

Объясните парадокс: почему удивительный пейзаж, которым любуется Василий Иванович, совершенно невидим другими, его попутчиками?

В изображаемом Набоковым мире нет одной реальности, а есть множество субъективных реальностей. Это один из художественных принципов писателя. Другими словами каждый видит этот мир по-своему.

Все: поведение героя, его доброта и кротость, любование обычным пейзажем за окном, его восхищение пейзажем с “облаком, озером, башней” – это “голос скрипки в пустоте” непонимания. Случайные попутчики Василия Ивановича не могут его понять, а потому сцена заканчивается жестоким избиением.

В рассказе есть целый ряд предметов, ассоциативно связанных с цифрой “8”. Заметили? Какова конструктивная роль цифры “8”? Как ее графическая форма обыгрывается в содержании рассказа?

Героя привлекает пейзаж за окном вагона: восьмерку напоминает увиденный им велосипед, формы скрипки, пропеллера и лиры, с которыми ассоциируются судьбы детей, герой восемь лет “безвыходно” любит “чужую жену”, у него восемь попутчиков, восемь – количество слогов в названии рассказа и т.д.

(Гимназисты – художники предлагают иллюстрацию сюжетной композиции рассказа комментируют ее).

Композицию рассказа мы представили в виде бабочки. В основе лежит мотив зеркала, которое делит мир на две части: прекрасную, цветную (ее видит главный герой) и черно-бело-красную. Эти два мира дисгармоничны. Красный и черный цвета символизируют жестокость людей в черном, трагедию, кровь. Это толпа из восьми человек в очках: они, словно слепые, не замечают тех сторон жизни, которые видит главный герой. Синий цвет восьмерки как символ времени, бесконечности, космоса.

В жизни главного героя можно заметить также восемь главных вех. Они отмечены римскими числами, которые расположены на восьмерке, обозначающей жизненный путь человека. Первый и восьмой этап – начало и конец, точка, пространственное расположение облака, озера, башни.

Цифра “8” встречается в рассказе очень часто: количество елочек, часы на башне, показывающие восемь, восемь вагонов, один из которых, символизирующий душу героя, остается в точке гармонического центра. Василий Иванович возвращается, как того хотят его попутчики, домой, но душа остается там, где ей хорошо.

Еще одна цифра-символ – тройка. Отражаясь в зеркале, она является составляющей цифры восемь. Это и три слова в названии, и три компонента, из которых состоит башня…

В целом изображение на нашей иллюстрации представляет собой бабочку. Ее крылья – это половинки восьмерки, а усики – ромашки, “намалеванные” на стенах комнаты, в которой мечтает остаться Василий Иванович.

Таким образом, мы попытались объяснить композицию произведения через его детали и основные символы, проследить путь главного героя через цвет и форму.

Необычен стиль писателя. Язык Набокова не перепутать ни с одним другим автором. Какие языковые особенности прозы, стилевые подробности нашего писателя вы заметили?

Автор строит текст таким образом, что нетрудно заметить разницу в повествовании: удивительно выразительно показана линия главного героя и, напротив, карикатурно, выпукло все, что связано с его антиподами. Вот примеры метафор из мира героя: (“брать с собой в сон личико очков”, “дрожащее счастье”, “воспоминание любви, переодетое лугом”). Удивительно красиво описан пейзаж, который явился герою в путешествии.

А вот еще необычное описание: “Ночная бабочка металась по потолку, чокаясь со своей тенью”. Возможно, здесь с бабочкой сравнивается главный герой. Подобная подробность использована В.Набоковым в романе “Приглашение на казнь”, главный герой которого, Цинциннат, “непрозрачен”, “непроницаем для окружающих, у него есть “некоторая своя особенность”. Его объявляют преступником и выносят смертный приговор. Таким образом, В.Набоков отвергает тоталитарное государство, подавляющее личность, свободу сознания.

Мы знаем, что В.Набоков занимался энтомологией, и образ бабочки часто можно встретить в его произведениях. Мне кажется, данное описание из нашего рассказа созвучно фольклорному тексту из книги Владимира Владыкина “В народе говорят”:

В огромном окне
Отчаянно бьется маленькая бабочка –
Может, моя судьба-душа.
С трудом поймал,
Окно открыл
И выпустил.
На пальцах осталась легкая пыль
От крыльев – крыл…

Еще один излюбленный прием В.Набокова – неожиданный финал. Скажите, от какой “должности” отказывается Василий Иванович? Куда “отпускает” его рассказчик?

Скорее всего, наш герой имел какую-то небольшую “должность” (вспомним, он скромный и деликатный человек), но любая должность обязывает подчиняться и, напротив, повиноваться, чему герой противится. Он не умеет и не хочет жить в коллективе. Вот из коллектива, от людей и “отпускает” его рассказчик. Вернется ли герой к “облаку, озеру, башне”, в милый сердцу уголок, мы не знаем.

Автор настолько милостив по отношению к своему герою, что позволяет ему уйти из обезличенного и потому пустого мира людей, так как у того действительно “сил больше нет быть человеком”. Не вернется сейчас к милому озеру наш герой. Жаль, но, скорее всего, это так. Съест его рыжий, плюющийся нечистотами речи и поступков злой дракон – фашизм. Единственный путь, который провидец Набоков предлагает кроткому Василию Ивановичу – уход, уход из жизни. И делает этот жест жутким до обыденности (или обыденным до жуткости?) – “я его отпустил”.

Окуклится маленький человечек, суть “червячок”, переспит лихие времена, переживет в земле, а в следующей жизни (ведь жизнь бесконечна) мощно вырвется на прекрасных крыльях к свету, к глади озера, в котором живет отражение облака и башни.

Подведем итоги. О чем же рассказ писателя?

Рассказ написан в 1937 году, когда укрепляются, набирая силу, две тоталитарные системы: фашизм и сталинизм. В комментарии к произведению читаем: “… рассказ этот достоверно воспроизводит атмосферу фашистских пикников, проводившихся под девизом “Сила через радость”. Автор, конечно, имел ввиду и советский коллективизм (обратим внимание на характерное для начала развития социализма сокращение “увеспоездка”), и любое другое тоталитарное государство с его отношением к личности.

Несмотря на то, что В.Набоков в автокомментариях к своим произведениям просил не искать политических аллюзий и негативно относился к литературе “на злобу дня”, он человек своего времени и не мог быть равнодушен к проблемам политики. Сестре Е.Сикорской он писал: “…как ни хочется спрятаться в свою башенку из слоновой кости, есть вещи, которые язвят слишком глубоко, например немецкие мерзости, сжигание детей в печах, - детей, столь же упоительно забавных и любимых, как наши дети. Я ухожу в себя, но там нахожу… ненависть к немцу, к концентрационному лагерю, ко всякому тиранству…”.

Весь рассказ создает ощущение беззащитности героя перед безликой силой (у попутчиков героя Набокова одинаковые имена: два Шульца, две Греты), перед массой, по существу, нечеловеческой (герои писателя сливаются “постепенно, срастаясь, образуя одно сборное, мягкое, многорукое существо, от которого некуда было деваться”).

Еще в юности, обучаясь в Тенишевском училище, В.Набоков был уличен “в нежелании приобщаться к среде”, а зрелым человеком, подводя итоги своей жизни, признавался, что “в течение всей своей сознательной жизни… отказывался “быть частью”.

Вернемся к эпиграфу. В.Набоков мечтал о неком переоценщике его творчества. Не захочется ли вам в своих сочинениях выступить в его роли?

Сегодня, размышляя о рассказе, мы убедились, что проза нашего писателя – это многогранный текст, где каждый образ, каждая деталь символичен и глубок. Конечно, в ней присутствует и нравственный пафос. Я не соглашусь с критиками, которые называют произведения В.Набокова “бессодержательной демонстрацией писательских приемов”.

От учителя.

С творчеством В.В.Набокова (раздел программы “Литература русского зарубежья”) учащиеся 11 класса знакомятся после изучения прозы И.А.Бунина и А.И.Куприна. Предлагаемый урок третий, ему предшествуют “Очерк жизни В.Набокова” и “Феномен В.Набокова (Особенности художественного мира писателя)”. Следующее занятие - “Тема “потерянного рая” в романе “Машенька”.

Предметом исследования на уроке является текст В.Набокова, наблюдение за семантикой символов и художественный деталей. Рассказ “Облако, озеро, башня”, признанный писателем одним из лучших, несмотря на свою несложность и прозрачность, на наш взгляд, ярко демонстрирует то, что мы называем “феноменом В.Набокова”.

Учащиеся получают домашнее задание – вопросы по рассказу “Облако, озеро, башня”:

1. В чем особенности портретов в рассказе?
2. Как проявляют себя герои в путешествии?
3. Почему удивительный пейзаж, который видит герой, совершенно не видим для его попутчиков?
4. Какова конструктивная роль цифры “8”? Как ее графическая форма обыгрывается в содержании рассказа?
5. Понаблюдайте за языковыми особенностями прозы В.Набокова. Какие стилевые подробности писателя вы заметили?
6. Объясните неожиданный финал рассказа. От какой “должности” отказывается Василий Иванович? Куда отпускает его рассказчик?
7. О чем заставляет задуматься рассказ писателя?

На урок приглашаются гимназисты-художники (они готовят иллюстрацию сюжетной композиции рассказа и ее защиту), учащаяся музыкального отделения (голос скрипки в ее исполнении создаст музыкальный фон при выразительном чтении кульминации рассказа).