Зигмунд бауман индивидуализированное общество. Зигмунт Бауман: Индивидуализированное общество

На 91-м году жизни умер социолог и социальный философ Зигмунд Бауман, которого без преувеличения можно назвать мыслителем.

Жизнь свела меня с ним в 1990 г., когда я решил сменить ремесло историка на новую профессию социолога и обучался на высших социологических курсах в Москве. Зигмунд Бауман был одним из наших преподавателей. Он приехал в Москву со своей женой Яниной Левинсон (умерла в 2009 г.) и жил в соседнем общежитии тогдашнего Института молодежи. Свой курс, который он читал попеременно то на английском, то на русском языках сразу же произвел на меня огромное впечатление, как бы приглашая в совершенно тогда неведомую для меня логику размышлений об обществе. Разумеется, тогда, не зная контекста, я понимал слова и лишь некоторые смыслы, заключенные в них и выстроенные в режиме многослойного повествования. И сейчас я возвращаюсь к Бауману, который позволяет переосмыслить абсурд нашего современного существования, помогает увидеть логику там, где здравый смысл отказывается ее видеть. Предложенная им в 1990-е гг. концепция текучей современности представляется удачной оптикой для анализа мира, который то ли рушится, то ли перестраивается, приобретая формы, которые тают, не успев до конца сформироваться.

В 1991 г., когда я был в Англии с группой коллег, он пригласил нас к себе в гости. Надо было ехать в другой город - Лидс, времени было очень мало, и я, не надеясь во второй раз увидеть Англию, поехал в Лондон. И с тех пор жалею о своей глупости, которую уже не исправить.

(Фото из газеты Die Zeit. 9.01.2017 ).© Toni Albir/EPA/dpa

Газета Die Zeit характеризует Зизмунда Баумана как "самого выдающегося и в то же время самого плодовитого европейского социолога прошлого века". За свою жизнь он опубликовал 50 книг. И в современном мире трудно найти социолога, который не читал бы что-то из них.
Биография Баумана противоречива, как и время, в которое он жил. Он бросался в его поток, по ходу осмысливал свои ошибки, менял курс, профессии, страны. Концепция текучей современности вырастала из осмысления собственной биографии.

Die Zeit и польская Gazeta Wyborcza приводят краткую биографию З.Баумана (разумеется, со своими акцентами и специфическими неточностями).

Он родился в Познани в еврейской семье. Когда в 1939 г. нацисты оккупировали Польшу, он с семьей бежал в СССР. Там он оказался в интернате, вступил в комсомол. С 1944 по 1953 г. служил в польской дивизии, входившей в Советскую армии сначала в качестве рядового, а потом - политработника. Затем служил в польских органах (сначала в контрразведке, а потом - в корпусе внутренней безопасности), боровшимся с антикоммунистическим подпольем, где дослужился до чина майора и должности начальника отдела пропаганды и агитации. Этот период из его биографии польские правые не могут забыть и вылили на него все свои чувства во время посещения им Польши в 2013 г.

После смерти Сталина Бауман был уволен из органов и начал изучение философии и социологии в Варшаве, где он получил ученую степень в 1960 г. (диссертация была посвящена английскому рабочему движению). В 1964 - 1968 гг. он вел социологический семинар в Варшавском университете, опубликовал несколько книг.

В 1968 г. его признали ответственным за участие в организации студенческих выступлений в Варшаве. Так Бауман лишился своего места в университете. Эти события переплелись со всплеском польского антисемитизма. Тогда Бауман уехал в Израиль, где преподавал в университете Хайфы. Тут его критическая позиция по отношению израильской политики относительно палестинцев не нашла понимания, и в 1971 г. он уехал в университет города Лидса на севере Англии, где он преподавал до своего выхода на пенсию в 1991 г. Кроме того, в качестве профессора-гостя он преподавал в разных университетах мира, в т.ч. и на курсах, на которых я получил азы социологического образования.

Бауман прожил 61 год со своей супругой Яниной Левинсон. После ее смерти в 2009 г. он жил с социологом Александрой Ясинской-Каней, дочерью президента Польши и лидера правящей в послевоенной Польше партии ПОРП Болеслава Берута.

Приложение

англо-польск. социолог, автор ряда трудов по общей социологич. теории, анализу состояния современной социологии, по проблемам современности и постмодернизма. Соч.: Философия и постмодернистская социология // Вопросы философии, 1993, № 3; Мыслить социологически. М, 1996; Culture as Praxis. L., 1972; Modernity and Ambivalence. N.Y., 1990; Intimation of Postmodernity. Glencoe (111.), 1991.

Отличное определение

Неполное определение ↓

БАУМАН (Bauman) Зигмунд

р. 1925) - британский социолог польского происхождения, один из самых ярких и оригинальных представителей постмодернистской социальной теории. Получил образование в университетах Англии, Канады и США. Ныне почетный профессор университета в Лидсе (Великобритания). Воевал на стороне советской армии против фашистской Германии, был активным и убежденным коммунистом в послевоенной Польше. В 1950-х эмигрировал в Великобританию.

Б. - автор более 20 книг. Примечательна эволюция теоретических идей и исследовательских интересов Б. Его первая работа, опубликованная еще в Польше - "Между классом и элитой: эволюция британского рабочего движения" (1972), как и еще одна ранняя работа 1970-х - "Социализм: активная утопия" (1976), посвящены анализу социально-политических движений того времени. В этот же период Б. много работает над пролемами методологии социальных исследований: "Герменевтика и социальные науки" (1976); "К критической социологии" (1976). Самая известная книга Б. в 1980-х - "Законодатели и интерпретаторы" (1987) - является одной из ярчайших работ по политической социологии.

Тексты Б., вышедшие в 1990-х, составляют отдельный и без сомнения самый яркий этап его творчества - создание постмодернистской социологической теории. Работы этого периода: "Современность и противоположность" (1991), "Намеки постмодерности" (1992), "Жизнь во фрагментах: очерки по морали постмодерна" (1995), "Постмодерность и ее неудовлетворенности" (1997). Пожалуй, одна из самых знаменитых книг Б., переиздававшаяся ежегодно с 1993, - "Этика постмодерна". В работах конца 1990-х и начала 21 в. Б. обращается к актуальным социальным вопросам конца тысячелетия: глобализации, росту неравенства, тенденциям индивидуализации, будущему государства благосостояния: "Работа, консьюмеризм и новые бедные" (1998), "Глобализация: человеческие последствия" (1998), "Индивидуализированное общество" (2001), "Неустойчивая современность" (2000).

Как социальный теоретик, Б. рассматривает широкий круг тем и проблем, которые объединяет общая линия анализа динамики социальных трансформаций конца 20 в. В "постмодерном повороте" Б. видит не только критическую трансформацию ценностей и социальных форм модерна, но и возникновение специфических проблем, свойственных постсовременности. Несмотря на то, что эпоха модерна строилась на созидательном законотворческом разуме и устанавливаемом им же социальном порядке, в самом динамизме, в свободе и творчестве модерного разума, по мысли Б., содержится скепсис, двойственность и обратимость усилий к демонтажу и самодеструкции. Более того, эпоха модерна неотделима от того ужаса, который она содержит исторически и с которым модерный разум тщился справиться. Именно этот момент нестабильности и неопределенности гипертрофируется в пост-модерне, деконструируя социальный порядок через нара-щивание чувства дискомфорта, небезопасности, ненадежности, неуверенности, непредсказуемость.

В такой ситуации кризис рациональности и рационального действия неизбежен. Осмысленность и уверенность сменяются страхом и чувством незащищенности; стратегии конформизма теряются в избытке индивидуалистической неадекватности. Общая тенденция определяется Б. как "фрагментация жизни", со свойственной ей радикальной индивидуализацией, гибкостью, недоверием к идеалам и ценностям, эпизодичностью личной судьбы и дисгармонизацией интересов. Борясь теперь один на один с "системными противоречиями" глобального мира, человек вынужден искать опоры не в социальном окружении, а в собственной индивидуальности. Индивидуально приватное вытесняет конвенционально социальное. Каждый в противостоянии один на один с Хаосом прокладывает себе путь, уже следуя по нему. Б. сравнивает культуру постмодерна с карандашом, который имеет на другом конце стирательную резинку и бепрестанно стирает ею то, что только что начерчено.

"Фрагментация жизни" упраздняет устойчивые этические основания поведения. Это принципиальная черта постсовременности - довлеющая интенсивность постоянного морального выбора, не имеющего этического обоснования. Постмодерный мир - мир морали как индивидуального упражнения в выбирании - бросил вызов этическому коду рациональной (философской) этики модерна. Нагнетание постмодерных страхов отнюдь не случайно, поскольку они связаны вовсе не с разбуханием паноптической - "Надзирать и наказывать" (Фуко) - власти, а с распространением девиации и тотальной аномии.

Эти тенденции сформировались в контексте социального конструирования пространства, сутью которого стали возрастающая мобильность и сжатие времени-пространства. Б. отмечает, что развитие транспорта от почтовых карет до самолета определило социальные процессы Нового времени. А далее, "среди всех технических факторов мобильности особенно большую роль сыграла передача информации - способ сообщения, при котором проблема перемещения физических тел снимается, или по крайней мере становится второстепенной, малосущественной. Постепенное и неуклонное развитие технических средств позволило перемещать информацию независимо не только от ее телесных носителей, но и от тех объектов, о которых она информирует; техника освободила "означающее" от "означаемого". Сепарирование потоков информации от передвижения ее носителей и объектов привело, в свою очередь, к дифференциации скоростей; скорость передачи информации намного превзошла скорость перемещения тел - об изменении ситуации мы узнаем гораздо быстрее, чем можем прибыть на место. В конечном итоге появление глобальной компьютерной сети изменило, в информационном плане, само значение "путешествия" (и понимание "расстояния", которое должно быть покрыто) и открыло, как в теории, так и на практике, моментальный доступ к информации через весь земной шар".

Рассматривая социальную фрагментацию, Б. обращается к теме идентичности. Идентичность постмодерного субъекта формируется в пустыне современного города и проходит долгий исторический путь. Вслед за В.Беньямином и Ш.Бодлером, Б. отводит роль центральной фигуры городской среды "прогуливающемуся". Прогуливаться, фланировать, значит находить себя (незнакомца) среди незнакомцев, видеть их как "поверхности", скользить по поверхности города. Прогулки разбивают жизнь на эпизоды - без прошлого и без обстоятельств. Это встречи-репетиции, без эффектов, обязательств и последствий. Происходит начальная фрагментация и отчуждение от реальности: прогуливающийся помещен в разрыв между появлением и реальностью. Собственно это и есть человек досуга, все делающий в свободное время и ради свободного времени. Затем он из маргинальной, переферийной стратегии стремительно переродится в доминирующую стратегию потребителя, как аллеи - пространственный архетип прогулки - вдруг стали торговыми рядами торговых центров: "место для прогулки по пути совершения покупок и для покупок в процессе прогулки". Уже сама конструкция этих рыночных мест стимулирует постоянное движение, не дает остановиться, требует перемещаться и менять объект внимания.

Как пишет Б., "торговые ряды (или заботливо оснащенные электронными средствами охраны их части - торговые центры) сохраняют мир для жизни-как-прогулки. Иначе говоря, торговые ряды являются мирами, сотворенными приглашенными дизайнерами для сохранения ареала обитания прогуливающегося… Торговые ряды провоцируют постмодерный взлет прогуливающегося, но также и подготавливают почву для последующего разрастания и возвышения этой модели жизни".

В постмодерную эпоху все перевернулось: "бродяг" и "прогуливающихся" - этих маргиналов модерна с их неподчиненностью, внеструктурностью, незафиксированностью, свободой передвижения и ускользанием от локального контроля - этого "обличия анархии в слишком упорядоченном модерне" стало больше, чем оседлых людей. Скитание из маргинальной превратилось в центральную стратегию большинства. И былой мир начал впадать в запустение, свидетельствующее об интенсивной дереализации.

"Постмодерн все поставил с ног на голову. Теперь осталось мало "занятых" и обжитых мест. "Поселившиеся навсегда" вдруг проснулись, чтобы искать места (места на земле, в обществе и в жизни), которые им на самом деле "суждены" и которым они "принадлежат", места еще не обжитые и не занятые; аккуратные улицы сменилась убожеством, заводы исчезли вместе с рабочими местами, искусства больше не находят покупателей, знание обратилось в невежество, профессиональный опыт стал обязанностью, прочные сети отношений распадаются и засоряют место гнилыми отбросами".

Так на постмодерной сцене появляется "турист" - воплощение мобильности и фрагментации. С одной лишь поправкой, что туризм, в отличии от прогулки, это все-таки вид активности, а не тип личности. Цель туриста - новый опыт, им движет стремление покинуть повседневность и "запрыгнуть" в новое, определяемое в зависимости от странности, экзотичности и безвредности (очень важный момент: турист всегда имеет пакет средств безопасности). Сам мир предназначен чтобы возбуждать, наслаждать, изумлять, предназначен служить для практикования "техник себя" - другого оправдания этому миру и существованию в нем туриста нет. Поэтому жизнь устраивается по эстетическим критериям.

Но чем больше "туризм" становится жизнью, - отмечает Б., - тем сложнее ощущать наличие дома. Дома не в смысле улицы, города, а именно в смысле самой установки - здесь мой дом, здесь я живу, здесь мой мир: дом как символ центрированной и главенствующей повседневности, символ реального и упорядоченого мира. Дом становится будущим временем и одновременно страхом быть привязанным к дому, одновременно и убежищем, и тюрьмой. Бездомность - это пренебрежение реальностью повседневного, это дереализация в туристической модели жизни.

Еще одна модель постмодерной идентичности, по Б., - "игрок". Собственно, сама игра и характеризует эту модель. В игре нет ни неизбежности, ни случайности; нет ничего неизменного и необратимого. Ничего нельзя полностью предсказать или проконтролировать. Это мир риска и эвристических решений, а не алгоритмических цепочек поведения. Весь мир - это игрок. Его время состоит из последовательности игр, а каждая игра - закрытое, практически непроницаемое пространство. Цель игры - выиграть, и здесь нет места сочувствию, жалости, расплате. Постмодерная игра не упорядочивает мир, не производит мораль и право, а наоборот, дестабилизирует, деморализует, дереализует. Этим ее культурное значение радикально отличается от прекрасно проанализированного Й.Хейзингой мира архаической и модерной игры. И очевидно не серьезное выступает альтернативой постмодерной игры у Б., а иной тип игры, заслуживающий отдельного анализа, который он и проделывает.

В этой же логике формируется техника использования удовольствий. Модерный этос строился на принципе отложенного и запасенного удовольствия, на аскетизме пустынного отшельника, с его постоянной неудовлетворенностью и разорванностью между "здесь"-ождианием и "там"-удовлетворением. Задержка наслаждения становилась энергетикой, заставляла запасаться на будущее и делала сверхзначимым сохранность и эффективность запасов. Так формировался капитал и сам мир раннего капитализма: упорядоченный, детерминированный, предсказуемый, застрахованный.

"Туристы" и "игроки" стремятся к наслаждению здесь и сейчас. Они ничего не запасают, не обременяют себя ради отложенного удовольствия никакими обязанностями. Само откладывание чего бы то ни было, включая удовлетворение, не имеет для них смысла, поскольку не существует больше той линии времени, на которой можно было бы выстроить порядок следующих друг за другом эффектов запасания и счастья. И, вероятно, постмодерное использование удовольствий скорее аппелирует не к отложенности желания и удовлетворения, а к актуальности наслаждения. При этом тело "туристов" и "игроков" размещено преимущественно в рамках частной собственности, с ним требуются специальные нормы обращения: фитнесс, диета, калории и пр. Это уже даже не тело, а практики воплощения, которые провоцируют характерную шизофреническую раздвоенность: между стремлением к экстатическим проявлениям и тотальным контролем, между необходимостью быть в теле как в себе и существованием во вне как престижная собственность. Модель "туриста" "воплощает" в теории Б. ключевое понятие мобильности, постоянного движения и перемещения, "бытия-в-движении", которое концентрирует базовые представления о динамике постмодерного общества.

Последствия гипер-мобильности и фрагментации отражаются на динамике социальных институтов. Первой удар дестабилизации принимает на себя, по мысли Б., институт семьи. Главное, что он при этом утрачивает - это функция связи поколений. В самостоятельном моделировании своей индивидуальной траектории самоутверждения, будучи лишен жесткой принудительности традиции, человек не ищет опоры в корнях и роде. Если авторитеты возникают, то возникают ниоткуда, чтобы, уловив момент доверия, незаметно исчезнуть в никуда - и спросить оказывается не с кого. Постмодерная мораль личного выбора зацикливает ответственность перед собой, а не перед другими. И семья переходит в разряд формального атрибута состоятельности и выполнения отнюдь не первостепенных обязанностей. "Мост в бессмертие" в постмодерном мире характеризуется стратегией запечатления личных достижений в приватной логике успеха, а не в памяти рода или народа. Аналогичным образом "туризм" приводит к разуршению структур местных сообществ и упразднению публичных пространств, существование которых базировалось на оседлости и укорененности.

Б. также убедительно показывает, сколь стремительно меняются параметры социальной стратификации под влиянием мобильности и производимой ею социальной поляризации. Разрыв в доходах европейцев и африканцев за столетие вырос почти в 5 раз и это соотношение стало равным 50. Мир поляризуется. Эти тенденции обретают красочную идеологическую обертку в "концепции" глобализации. Реальность же такой институциональной динамики (войны, как ее называет Б.) состоит в том, что "центры принятия решений, вместе со всеми расчетами, на основе которых они принимаются, последовательно и неуклонно освобождаются от территориальных ограничений - ограничений, налагаемых местоположением… В эпоху взрыва коммуникаций, когда мгновение сжалось до мельчайшей доли секунды, пространство и пространственные маркеры теряют свое значение; по крайней мере для тех, кто может придать своим действиям скорость электронного письма". Но упразднение пространства становится механизмом социального исключения тех, кто остается привязан к месту и иммобилен. Быть местным в глобальном мире означает социальную деградацию. Глобализация вытесняет "местное", превращает его в отходы и издержки собственного триумфального шествия.

Особенно явственно эти тенденции дают о себе знать в экономике. Капитал и его хозяева (инвесторы) совершенно не зависят от конкретного местоположения предприятий и тем самым оказываются вне территории, вне обязательств перед местным сообществом, вне любых социально значимых обязательств. Мобильность капитала всегда позволяет ему навязывать свои правила игры или уйти без последствий для себя. Политическая власть, неразрывно связанная с экономическим капиталом, также неизбежно отчуждается от своих обязательств на данной конкретной территории и утрачивает свою географическую реальность.

Однако Б. не считает, что эти социокультурные тенденции имеют лишь негативные институциональные последствия. С его точки зрения, при всем том, что модерная модель отношений труда и капитала претерпевает значительные изменения, что новые линии стратификации провоцируют усиление разобщенности и нестабильности, новый тип отношений обещает существенное смягчение базового экономического конфликта. И здесь основная роль отводится Б. "государству благосостояния". Но уже не по экономическим соображениям, как в момент возникновения этого типа государства в эпоху модерна, а по моральным: показатели человечности общества должны измеряться качеством жизни слабейших его членов, и это ныне единственное оправдание государства благосостояния. Таким образом, оно противопоставляет морали "сильных" (власти) политическую поддержку "слабых" (политику). И если конфигурации власти и политики создают позитивную сумму индивидуальных векторов и траекторий (остающихся, однако, скоротечными социальностями), оформляют некоторый "здравый смысл", уверенность в сегодняшнем дне, "ощущение, что время на нашей стороне", тогда, считает Б., мы вправе говорить о социальном прогрессе как универсальном критерии для любых социальных структур, а не как о модусе исторического процесса.

Здесь Б. в духе неосоциализма пытается преодолеть проблематичность индивидуализации морали и выступает за выработку универсальных этических критериев развития, минимум которых он связывает с преодолением имущественных разрывов и уменьшением бедности. На пути такого прогресса демократия может рассматриваться как постоянный источник нестабильности и деинституциализации, поскольку провоцирует "борьбу за права". Ее действенность всегда под угрозой из-за того, что стремление людей к свободе не является постоянной переменной в отличии от постоянства репрессивных амбиций власти. Однако Б. демонстрирует, что теоретической необходимости демократий в постсовременных обществах не существует и что демократические принципы в условиях гипериндивидуализации оказываются под вопросом.

В работах Б. можно проследить ключевую линию проблематизации, в которой он обостряет противоречие между социальным порядком и моральным установлением. По глубине разработки проблемы идеи Б. безусловно не менее значимы, чем знаменитые выводы М.Вебера об отношении протестантской этики и капитализма [ "Протестантская этика и дух капитализма" (Вебер)]. Наиболее острый момент в противоречии социального и морального связан, по Б., с тем, что постмодерная социальность перешагнула за тот предел, за которым практически невозможно определить существование общества без глубокой моральной рефлексии. Причем не столько в рационально-критическом аспекте, сколько в эмоционально-чувственном. Здесь идеи Б. сближаются с размышлениями в поздних работах П.Сорокина, в которых он показывает, что основы социальной интеграции лежат в общечеловеческом переживании любви. Любовь как первичное и наиболее глубокое отношение к другому, с точки зрения Б., есть особая форма действия-рефлексии за пределами этики и социального действия, формирующая основы социальности.

Отличное определение

Неполное определение ↓

Перевод и издание книги Зигмунта Баумана безусловно явились незаурядным событием в научной и интеллектуальной жизни России. Работа видного британского социолога не могла не вызвать резонанс в широких кругах российской научной элиты, поскольку в ней оказались отражены процессы, которые происходят в современном западном обществе и которые уже отчетливо начинают проявляться в условиях постсоветского социума. Необходимо сразу же подчеркнуть, что суть процессов, о которых идет речь у Баумана, - это не просто индивидуализация, но и тесно связанная с ней фрагментация социальной и политической действительности, включающая и фрагментацию социально-политического поведения каждого отдельного человека. Сама фрагментация, как и индивидуализация, обусловлена прежде всего усложнением современного общества, резко возросшей трудностью адаптации индивидов, социальных групп, институтов к быстро меняющейся реальности, которая рассыпается на множество реальностей, адаптации к переменам, порождаемым бурным технологическим развитием, непосредственно вторгающимся во внутренний мир человека, воздействующим на его ценности, этику, отношение к политике, само восприятие мира. Оборотная сторона этих процессов фрагментации, состоит, по Бауману, в глубокой эрозии системы институтов, связанных с коллективным социальным и политическим действием, в кризисе гражданственности, в опустении агоры - места, где граждане обсуждали бы общественные вопросы, места встреч, споров и диалога между индивидуальным и общим, частным и общественным (с.137).

Предисловие к русскому изданию, написанное Бауманом в 2001 г., завершается следующими словами: ...В любом случае ключ к решению проблем, поразивших современную политическую жизнь и беспокоящих ее исследователей, нужно искать (и находить) в устранении причин, обусловливающих беспомощность существующих институтов коллективных политических действий (с. LXIV). В то же время из книги Баумана вряд ли можно узнать рецепты преодоления беспомощности существующих социальных и политических институтов; в ней подробно и убедительно описано явление, обрисована ситуация и поставлен диагноз. Все остальное, в том числе и средства обновления политических институтов, не является предметом рассмотрения Баумана. И это, как представляется, далеко не случайно. Дело в том, что из анализа Баумана (возможно, вопреки желанию самого автора) вытекает принципиальное отсутствие таких средств в современном индивидуализированном обществе. Современное западное общество, доказывает Бауман, настолько индивидуализировано, что коллективные политические действия в нем практически невозможны. Однако, вполне вероятно, что процессы в западном и других обществах не сводятся только к одной индивидуализации, о чем свидетельствуют, например, некоторые тенденции социально-политического развития США и ряда других стран после 11 сентября 2001 г.

Книга Баумана состоит из трех разделов, озаглавленных Как мы живем, Как мы думаем и Как мы действуем. Каждый раздел состоит из ряда глав, посвященным различным аспектам социального и политического поведения индивидов и социальных групп современного западного общества. При этом, несмотря на широту тематики и разнообразие проблем, обсуждаемых в книге, материалы большинства из перечисленных глав имеют прямое отношение к политической социологии или социологии политики, поскольку касаются влияния общества на государство, формальные политические институты, распределение и осуществление власти. Особенно это относится к главам Локальный порядок на фоне глобального хаоса, Свобода и безопасность: неоконченная история непримиримого союза, Модернити и ясность: история неудачного романа, Единство и разнообразие, Критика - приватизированная и обезоруженная, Прогресс - тот же самый и иной, Идентичность в глобализирующемся мире, Демократия на двух фронтах, Насилие - старое и новое, в которых исследуются важные вопросы, связанные с политическими ориентациями, ценностями и отношением граждан к государству и другим политическим институтам.

Рамки краткой рецензии не позволяют остановиться на всех важных идеях и моментах. содержащихся в книге Баумана. Остановлюсь на наиболее важных и дискуссионных проблемах. Одна из таких проблем касается глобализации и локализации. Соответствующая глава в работе Баумана называется Локальный порядок на фоне глобального хаоса. Само название этой главки во многом отражает наблюдаемую противоречивость и неоднозначность процессов глобализации, в том числе их дестабилизирующее воздействие на мировой порядок. Бауман аргументированно показывает пропасть, возникающую между глобальной элитой и локализованными массами: Ненадежность, будучи отчасти результатом осознанной политики, разрабатываемой наднациональным и все более экстерриториальным капиталом и с кривой ухмылкой претворяемой в жизнь правителями территориально ограниченных государств, которым не оставлено иного выбора, ненадежность, будучи отчасти следствием новой логики претензий на власть и [новых методов] самозащиты, - такая ненадежность является сегодня основным материалом для строительства глобальной властной иерархии и основным инструментом социального контроля. Как отмечает Бурдье, претензии в отношении будущего едва ли могут предъявляться теми, кто не контролирует своего настоящего, а именно такого контроля безнадежно лишено большинство обитателей глобализирующегося мира (с.46). К этому остается добавить, что ненадежность, используемая в качестве основного инструмента социального контроля над большинством населения планеты, рано или поздно может обернуться (и похоже уже начинает оборачиваться) ненадежностью положения всего человечества, включая и элиту глобализирующегося мира.

В то же время, как представляется, далеко не все утверждения Баумана, связанные с анализом процессов глобализации выглядят убедительными и неоспоримыми. Бауман, в частности, пишет: Понятие глобализации описывает процессы, представляющиеся самопроизвольными, стихийными и беспорядочными, процессы, происходящие помимо людей, сидящих за пультами управления, занимающихся планированием и тем более принимающих на себя ответственность за конечные результаты (с.43). Далее следует еще более эффектная фраза: Новый мировой беспорядок, прозванный глобализацией, имеет, однако, один подлинно революционный эффект: обесценение порядка как такового (с.44). Но процессы глобализации вряд ли обесценивают порядок как таковой; скорее они обесценивают прежний порядок, возникший в недрах индустриального общества. Представления о полной стихийности и беспорядочности процессов глобализации, как и слухи о конце истории также несколько преувеличены. В итоге картина процессов глобализации, рисуемая Бауманом, выглядит яркой и броской, но не структурированной и эклектичной - как творение постмодерниста. Входным билетом в новую глобальную элиту является готовность к жизни среди хаоса и способность процветать в условиях неустроенности; клубной картой становится умение позиционировать себя в переплетении возможностей, а не оставаться парализованным одной пожизненной специальностью; а визитной карточкой оказывается согласие разрушить созданное собственными руками, отпустить, если не отдать, то есть все черты, отмеченные в уже упоминавшейся книге Ричарда Сеннетта, где исследован характер Билла Гейтса, эмблемы и знаковой фигуры новой элиты кибернетического века (с.49-50).

В своей книге Бауман последовательно рассматривает различные стороны жизни современного человека и всюду обнаруживает торжество безбрежной индивидуализации, кризис или распад общественных связей, бессилие институтов коллективных политических действий. В целом анализ Баумана является весьма глубоким, описание явлений - ярким, а проницательность автора производит сильное впечатление. Не забудем, правда, что речь в книге идет почти исключительно о жизни западного, а не любого общества и что неявной, глубоко спрятанной, но подразумевающейся посылкой автора является постулат, гласящий, что все общества следуют за западным, а потому, важно прежде всего то, что происходит в западном обществе.

Еще одна важная проблема, затронутая в книге Баумана - судьбы и перспективы демократии в контексте фрагментации общества, эрозии публичной сферы и оскудения рядов заинтересованных граждан. Согласно Бауману, демократия в современном индивидуализированном обществе подвергается угрозе с двух сторон: Одна опасность проявляется в нарастающем бессилии общественных структур и институтов, утрачивающих способность узаконить то, что служит потребностям и интересам большинства населения, а также выполнять узаконенное. Замечу мимоходом, что эта первая опасность особенно очевидна в современной постсоветской России, где политические и экономические институты явно функционируют в интересах небольшого меньшинства; но, оказывается, что несмотря на гораздо лучшее положение с демократией и обеспечением интересов большинства в западных обществах, там эта проблема также стоит. Вторая опасность, по Бауману, состоит в деградации искусства и способности граждан соотносить общественные вопросы и личные проблемы, видеть связь между ними. Эта вторая опасность, на которую часто не обращают внимания, ведет к аполитичности, равнодушию ко всем общественным вопросам, которая характерна не только для западного общества, но и для значительной части российского населения, особенно молодежи. Поэтому тревога Баумана относительно перспектив демократии, на мой взгляд, вполне оправдана: демократия в современном обществе (и западном и незападном) может быть выхолощена, ей грозит превращение в демократию без народа и без граждан, вырождение либо в олигархию, либо в охлократию.

Пессимизм Баумана в отношении современного состояния и перспектив демократии наиболее ярко выражен в следующем пассаже: Сегодня одинокие граждане приходят на agora только для того, чтобы побыть в кампании таких же одиночек, как они сами, и возвращаются домой, еще более утвердившись в своем одиночестве. Таким оказывается гордиев узел, по рукам и ногам связывающий будущее демократии: возрастающее бессилие социальных институтов разрушает интерес к общественным проблемам и общим позициям, в то время как исчезающие способность и желание переводить частные страдания в плоскость общественных проблем облегчают работу тех глобальных сил, которые способствуют этому бессилию и кормится его результатами. Чтобы разрубить этот узел, необходимы проницательность и храбрость Александра Македонского (с.257-258).

К сожалению, диагноз Баумана довольно точен, но способы лечения болезни опять-таки практически отсутствуют. Вряд ли можно всерьез рассчитывать на то, что проницательность и храбрость Александра Македонского будет воспринята гражданами индивидуализированного общества. Если полностью руководствоваться логикой Баумана, то перспектив для демократии, как и для общественных институтов в обозримом будущем не предвидится. Вспомним, однако, что политика - это не роскошь и не развлечение для скучающих индивидуализированных граждан, а прежде всего жесточайшая необходимость отстаивать свои права, включая и основное право человека - право на жизнь. Современное высокоразвитое западное общество выработало систему общественных институтов, которые будто бы автоматически гарантируют гражданам экономические, политические, социальные и другие права. Оборотной стороной этого стало исключительное внимание большинства граждан к своей личной, индивидуальной жизни и резкое падение интереса к общественным делам, к политике. Но террористические акты 11 сентября 2001 г., а вслед за ними и другие трагические события показали, что право на жизнь каждого отдельного человека в самых развитых и современных обществах не гарантировано, что политические институты не вполне совершенны и не справляются со своими функциями, что мы живем в эпоху глобальной нестабильности и глобальных перемен.

В целом книга З.Баумана представляет несомненный интерес для студентов и преподавателей факультетов социологии и политологии, специалистов в области политической социологии, социальной и политической психологии, процессов глобализации .

Зигмунд Бауман

Индивидуализированное общество М. 2005.

Судьбы индивидуализированного общества. Предисловие.

З.Бауман уверен, что современное общество радикально отличается от всех предшествующих форм человеческого существования. Современное общество в принципе не признаёт потребности в диалоге между общественным и частным. В своей книге профессор Бауман многократно противопоставляет прежнее и нынешнее общество в категориях модернити и постмодернити. Как же характеризует индивидуализированное общество З.Бауман. Три главных его признака следуют из книги это:

Утрата человеком контроля над большинством социальных процессов

Возрастающая в связи с этим неопределённость и прогрессирующая незащищённость личности перед лицом неконтролируемых ею перемен

Возникающее в таких условиях стремление человека отказаться от достижения перспективных целей ради получения немедленных результатов, что в конечном счёте приводит к дезинтеграции как социальной, так и индивидуальной жизни.

Время и пространство – пишет З.Бауман, - по-разному распределены между стоящими на разных ступенях глобальной властной пирамиды. Те, кто может себе это позволить, живут исключительно во времени. Те, кто не может, остаются в пространстве. Понятие глобализации описывает процессы, представляющиеся самопроизвольными, стихийными и беспорядочными.

Второе фундаментальное качество жизни современного индивидуализированного общества видится автору в снижении возможностей человека контролировать собственную судьбу, в возрастании неопределенности человеческого бытия. Человек всегда стремившийся к освобождению от давления внешнего мира, не ожидал, что ценой этой свободы окажется небезопасность и неуверенность. Совокупное ощущение неуверенности человека в его положении, в правах и доступности средств к существованию, неопределённости относительно преемственности и будущей стабильности, отсутствие безопасности для физического тела человека, его личности, имущества, социального окружения. Капитулируя перед натиском глобальных сил, правительства отдельных стран также смиряются с происходящим и начинают заниматься внушением народу того, что «альтернативы не существует», что «безопасность предполагает зависимость», а «защита со стороны государства лишает самостоятельности». В современных «обществах риска» потребности производства меняются гораздо быстрее, чем человек способен освоить те знания и навыки, которые прежде считались необходимыми для участия в нём. Следовательно, с одной стороны, снижается ценность традиционных образовательных учреждений, с другой стороны возникает резкая дифференциация между людьми, способными и не способными к столь быстрому усвоению меняющейся социальной реальности. Следующим результатом оказывается растущее неравенство и бедность, причём именно положение бедных, которое не может быть ни изменено, ни улучшено, олицетворяет ту стабильность, которая в прошедшие эпохи была наиболее желанной, а сегодня становится приговором.

Третий важнейший признак современного общества состоит в радикальном пересмотре всей системы ценностей. Если человек утрачивает веру в возможность последовательно двигаться к определённым целям, то для него теряет значение социальная устойчивость. Разрушается преемственность поколений. Одной и жертв в этом процессе пересмотра ценностей становится мораль. Человек начинает рассматривать себе подобных не в качестве уникальных и самоценных личностей, достойных уважения и заботы, а в качестве своеобразных объектов , удовлетворяющих, наряду с прочими, одну из его многочисленных потребностей. Люди оказываются во власти ощущения, что отсутствуют не только механизмы обеспечения эффективных действий, тем более – коллективных эффективных действий, и особенно – долгосрочных коллективных действий, но и пути возрождения таких механизмов или их создания.

Локальный порядок на фоне глобального хаоса.

Новый мировой беспорядок, прозванный глобализацией, имеет один подлинно революционный эффект: обесценение порядка как такового. В глобализирующемся мире порядок становится индикатором беспомощности и подчинённости. Новая структура глобальной власти действует, противопоставляя мобильность и неподвижность, случайность и рутину, исключительность или массовый характер принуждения. Кажется, что большая историческая эпоха, начавшаяся с триумфа оседлых племён над кочевниками, подходит к концу. Глобализация может быть определена различными способами, но «реванш кочевников» - один из самых удачных, если не лучший. В эру глобализации высшие эшелоны новой иерархии власти характеризуются прежде всего способностью передвигаться - стремительно и по первой необходимости, тогда как низшие уровни – неспособностью даже замедлить, не то чтобы остановить такие движения и собственной неподвижностью. Исчезновение ограничений, дерегулирование и гибкость кажутся гигантским скачком вперёд по сравнению с дорогостоящими и трудоёмкими методами дисциплинированного натаскивания, практиковавшихся в паноптикумах эпохи модерна.

Благодаря появившимся в распоряжении элит новым приёмам разъединения, отрицания обязательств, уклонения от ответственности, население, обезоруженное и лишённое сил для противостояния, можно удерживать в повиновении всего лишь в силу его уязвимости и ненадёжности положения; теперь для этого не требуется даже регулировать поведение людей нормативным образом. Неопределённость, в которую новая мобильность глобальной элиты вогнала массы людей, зависящих от готовности новой элиты инвестировать, способна к самоувековечиванию и самовозрастанию. Рациональные стратегии, порождённые этим типом неопределённости, лишь усугубляют небезопасность положения вместо того, чтобы бороться с ней, и ускоряют дезинтеграцию нормативного регулируемого порядка. Ненадёжность, будучи отчасти результатом осознанной политики, разработанной наднациональным и всё более экстерриториальным капиталом и, с кривой ухмылкой, притворяемой в жизнь правителями территориально ограниченных государств, которым не оставлено иного выбора. Ненадёжность, будучи отчасти следствием новой логики претензий на власть – такая ненадёжность является сегодня основным материалом для строительства глобальной властной иерархии и основным инструментом социального контроля. Претензии в отношении будущего едва ли могут предъявляться теми, кто не контролирует своего настоящего, а именно такого контроля безнадёжно лишено большинство обитателей глобализирующегося мира. Они лишены контроля над настоящим потому, что наиболее важные факторы, определяющие их жизнь и социальное положение, а также перспективы того и другого, не находятся у них в руках; они ничего или почти ничего не могут сделать ни в одиночку, ни группой, чтобы вернуть эти факторы в сферу своего влияния. Территории, заселённые этими обездоленными людьми, напоминают собой аэродромы, на которые садятся и с которых взлетают воздушные суда глобального флота, причём делают это в соответствии с их собственными загадочными расписаниями и маршрутами; именно с этим странным воздушным движением связаны надежды людей на выживание.

Деградация значения местности отражается на «аборигенах» - людях, которые не свободны в передвижениях и «перемене мест» за неимением необходимых средств, - это обстоятельство подчёркивает весь масштаб различий между желанными туристами, жаждущими удовольствий, или путешествующими бизнесменами, ищущими новых возможностей для бизнеса, и презренными «экономическими мигрантами», мечущимися в поисках места, где они могли бы выжить. Степень отсутствия мобильности является в наши дни главным мерилом социального бесправия и несвободы.

С другой стороны, скорость передвижения, возможность действовать независимо от расстояния, свобода «перемены мест», предоставленная либо отсутствием локализированных обязательств, либо лёгкостью их преодоления, являются сегодня главными факторами стратификации как на глобальном, так и на местном уровнях. Ныне оседлость, и особенно безвыходная оседлость, быстро превращается из актива в обязательство. Сейчас признаком привилегированности становится путешествие налегке и избегание длительной привязанности к собственности; признаком нищенства оказывается приверженность вещам, отжившим свой естественный срок службы, и неспособность с ними расстаться.

Входным билетом в новую глобальную элиту является «готовность жить среди хаоса» и способность «процветать в условиях неустроенности»; клубной картой становится умение «позиционировать себя в переплетении возможностей, а не оставаться парализованным одной жизненной специальностью»; а визитной карточкой оказывается «согласие разрушить созданное собственными руками».

Особенности характера, порождающие в высших слоях общества бьющую ключом радостную спонтанность, оказываются «саморазрушающими для тех, кто трудится на самом низком уровне этой подвижной системы». Очутившиеся наверху прославляют то, от чего страдают остальные. Чарующая легкость бытия обращается в проклятие жестокой судьбы, когда мы опускаемся вниз по социальной лестнице.

Хаос перестал быть главным врагом рациональности, цивилизации; он уже не является воплощением сил тьмы и невежества, которые поклялась уничтожить эпоха модерна и сделала для этого всё возможное. Хотя на словах предписания национальных правительств и судебных властей суверенных государств по-прежнему основываются на принципах правопорядка, их повседневные препятствия на пути к «творческому беспорядку», выражающему искренние стремления одних и молчаливо воспринимающемуся другими как приговор судьбы. Впереди нас ждёт лишь большая гибкость, большая рискованность и большая уязвимость – полная противоположность господству порядка.

Когда власть непрерывно перемещается, и перемещается глобально, политические институты испытывают те же лишения, с которыми сталкиваются все, кто привязан к определенному месту обитания. Ощущение «территории», ныне утратило значительную часть своей ценности, свою привлекательность и притягательную силу для тех, кто может свободно передвигаться. Оно становится ускользающей целью, скорее даже мечтой, чем реальностью, для тех, кто, сам не обладая подвижностью, желал бы замедлить либо остановить передвижение невероятно мобильных хозяев исчезающего порядка. Для тех, кто обладает мобильностью, задачи территориального и административного управления кажутся всё более грязной работой, которую следует передавать тем, кто стоит пониже на ступенях иерархической лестницы. Поскольку всякая привязанность к месту и любые заботы о его обитателях рассматриваются скорее, как обязательства, чем как активы, немногие транснациональные компании сегодня соглашаются инвестировать в локальные проекты.

Время и пространство по-разному распределены между стоящими на разных ступенях глобальной властной пирамиды. Те, кто может себе это позволить, живут исключительно во времени. Те, кто не может, обитают в пространстве. Для первых пространство не имеет значения. При этом вторые изо всех сил бьются, чтобы сделать его значимым.

Есть ли в индивидуализированном обществе место политике?

Циничный наблюдатель сказал бы, что свобода появляется тогда, когда она уже ничего не значит. Бессилие индивидуализации потому кажется столь удручающим, что оно возникает на фоне возможностей, которые, как ожидалось, откроет и гарантирует свобода.

Единственное преимущество, которое может дать пребывание в обществе других страдальцев, состоит в убеждении каждого в том, что преодоление неприятностей в одиночку есть то, что все остальные занимаются повседневно, поэтому для оживления слабеющей решимости следует продолжать делать то же самое: сражаться в одиночку. Главное, что признаётся в компании других людей, - это то, что единственная услуга, которую они способны оказать, заключается в совете, как можно выжить в собственном безысходном одиночестве, и в утверждении того, что жизнь каждого человека полна рисков, которым надо противостоять и с которыми следует бороться, рассчитывая только на свои силы. Обретение людьми свободы может сделать их безразличными. Индивидуальность есть худший враг гражданина. Личность имеет склонность быть скептичной или подозрительной в отношении «общего блага», «справедливого» общества. Каков смысл общих интересов, если они не позволяют каждому индивиду реализовать его собственные? Что бы ни делали индивиды, собираясь вместе, всё это подразумевает ограничение их свободы заниматься тем, что они считают для себя необходимым и, следовательно, не способствует достижению их целей . Двумя вещами, которых только и можно ждать и желать от «публичной власти», является соблюдение прав человека, то есть предоставление каждому возможности идти своим путём, и поддержание мира – условий сохранения в целостности самого человека и его собственности, что достигается заточением преступников в тюрьмы, освобождением улиц от грабителей, извращенцев и нищих, а также от отвратительных и злобных чужаков (права человека по Джону Локку – свобода, жизнь, собственность – основа идеологии либерализма).

Сегодня принято и даже модно сожалеть о нарастании нигилизма и цинизма среди современных людей, критиковать их недальновидность, безразличие к долгосрочным жизненным планам, приземлённость и своекорыстие их желаний, их склонность разделять жизнь на эпизоды и проживать каждый из них без оглядки на последствия. Но большинство нравственных праведников, обрушивающихся на упадок морали, забывают, однако упомянуть, что очевидная тенденция, осуждаемая ими, сильна тем, что является разумной реакцией на мир, в котором человек вынужден относиться к будущему как к угрозе, а не как к прибежищу или земле обетованной. Большинство критиков не в состоянии принять в расчёт и то, что этот мир построен самими людьми. Он является продуктом того, что можно назвать политической экономией неопределённости. Основным движением этой особой, присущей нашему времени политической экономии является бегство власти от политики – в форме проведения курса на дерегулирование и приватизацию. Власть становится всё более глобальной и экстерриториальной, тогда как существующие политические институты остаются локальными и не могут подняться над местным уровнем. Общества, некогда боровшиеся за то, чтобы их мир стал прозрачным, неуязвимым для опасностей и избавленным от сюрпризов, теперь обнаруживают, что их возможности целиком зависят от переменчивых и непредсказуемых таинственных сил, таких как мировые финансы и биржи и вынуждены беспомощно наблюдать, как сокращается рынок труда, растёт нищета, исчезают леса, приближается глобальное потепление. По мере роста способности человека справляться с его повседневными проблемами растут риски и опасности, непосредственно привносимые каждым его шагом либо вытекающие из этих шагов в более отдалённой перспективе.

В результате возникает всепроникающее ощущение «утраты контроля над настоящим», что, в свою очередь, ведёт к параличу политической воли, к утрате веры в то, что коллективным образом можно достичь чего-либо существенного, а солидарные действия способны внести решительные перемены в состояние человеческих дел. Существующая ситуация всё чаще расценивается, как должное, как высшая необходимость, в которую люди могут вмешаться лишь во вред самим себе (иного не дано, всё действительное разумно).

Как обезопасить демократию в условиях индивидуализированного общества.

Подлинная сила демократии заключена в её непреодолимой «незавершённости». Демократия представляет собой не институт, а прежде всего антиинституциональную силу, не позволяющую жестокому стремлению власти сдерживать перемены, заставлять людей молчать, а потом и отстранять от политического процесса всех, кто не был «рождён» во власти. В то время как власть утверждает правление меньшинства, демократия постоянно выступает от имени всех, требуя доступа к власти на основаниях гражданства, то есть качества, принадлежащего всем в одинаковой мере. Демократия выражает себя в непрерывной и безжалостной критике институтов; это анархический и разрушительный элемент, встроенный внутрь политической системы; по самой своей сути это сила несогласия и перемен. Демократическое общество легче всего распознать по его сожалениям, что оно ещё недостаточно демократично.

Сила влияния демократического давления на политическую систему, успех либо неудача попыток достичь идеала автономного общества зависят от баланса между свободой и безопасностью. Вся политическая история эпохи модерна может рассматриваться как неустанные поиски верного баланса между ними – ради достижения постулированной, но ни разу ещё не найденной «точки равновесия» между свободой и безопасностью – двумя аспектами положения человека, одновременно противоборствующими и взаимодополняющими. В нынешней ситуации основное внимание следует сосредоточить на той стороне искомого союза, где располагается безопасность. Задача по-видимому состоит в том, чтобы создать фундамент для индивидуальной жизни, не зависимый от капризов рынка и застрахованный от рисков, которые исходят от технологических инноваций.

Разве я сторож брату моему.

Когда Бог спросил Каина, где Авель, недовольный Каин ответил вопросом на вопрос: «Разве я сторож брату моему?» В этом недовольном вопросе Каина заложены начала любой безнравственности (бессовестности). Конечно же, я сторож брату моему. Признаю я это или нет, я являюсь сторожем брату моему, ибо его благополучие зависит от того, что я делаю и чего я предпочитаю не делать. И я являюсь нравственной личностью, поскольку признаю такую зависимость и принимаю на себя вытекающую из неё ответственность. Зависимость моего ближнего от меня самого – вот что делает меня нравственным существом. Зависимость и этика существуют вместе и вместе исчезнут.

Если каинов вопрос в различных модификациях задаётся ныне во всех концах Европы и если государство благосостояния повсеместно подвергается нападкам, то всё это происходит потому, что исчезло уникальное сочетание факторов, приведшее к возникновению такого государства и восприятию его как естественного элемента современного общества.

Некоторые утверждали, что возникновение государства благосостояния стало триумфом этических норм, поставившим их в ряд определяющих принципов современного цивилизованного общества. Другие полагали, что его становление было результатом долгой борьбы, организованной профсоюзами и рабочими партиями, требовавшими коллективного и одобренного государством страхования условий жизни, которым угрожал нестабильный и беспорядочный ход капиталистического развития. Какая-то часть аналитиков подчёркивала желание политического истеблишмента покончить с инакомыслием и избежать бунта . Вряд ли любой из названных факторов мог сам по себе сыграть решающую роль в возникновении государства благосостояния; скорее, их сочетание проложило путь к его созданию и обеспечило поддержку. Но даже такое сочетание факторов могло оказаться недостаточным, если бы не ещё одно соединившее их звено: необходимость усилиями государства держать капитал и труд в постоянной рыночной готовности.

На такой стадии капиталистического развития (сегодня в основном пройденной) темпы роста и объёмы прибыли были пропорциональны количеству труда. Применяемому в производственном процессе. Из-за спадов и депрессий не все имеющиеся в наличии трудовые ресурсы могли постоянно использоваться. Но даже те, что не находили себе применения в данной конкретной момент, оставались активной рабочей силой завтрашнего дня. Они были «резервной армией труда» - их статус определялся не тем, чем они являлись в настоящее время, а тем, чем они готовы были стать, когда придёт их время. Как сказал бы любой генерал, забота о военной мощи страны требует, чтобы резервисты были хорошо накормлены и поддерживались в добром здравии, будучи готовыми выдержать тяготы армейской жизни, если их призовут на действительную службу. И поскольку то была эра широкой занятости и массовых регулярных армий, нация могла быть уверенной в своей силе только при том условии, что каждый – в случае необходимости – мог быть привлечён в ряды промышленных рабочих или призван в армию. Способность граждан к труду и военной службе была необходимым условием суверенитета государства и благосостояния его подданных. Задача поддержания бедных и увечных, обнищавших и ленивых, готовых в любой момент влиться в боевые ряды, рассматривалась как обязанность общества в целом и как предмет осознанного интереса всей нации. Никого не приходилось убеждать в том, что деньги, израсходованные на социальное обеспечение, были потрачены разумно.

Времена промышленности, применявшей массы работников, ушли в прошлое, во всяком случае в нашей части мира, и армия, основанная на всеобщей воинской повинности, также принадлежит теперь истории. Современные вооружения требуют меньшей численности профессиональных солдат, а технический прогресс в производстве товаров привёл сегодня к уменьшению потребности в занятых. Инвестиции предполагают сокращение, а не рост числа рабочих мест, и фондовые биржи по всему миру мгновенно вознаграждают компании за сокращение персонала и нервно реагируют на известия о падении уровня безработицы. Люди, традиционно именуемые «безработными», более не составляют «резервной армии труда», также как не являются резервистами, готовыми в случае военной необходимости пополнить ряды вооружённых сил. Мы обманываем себя, если надеемся, что промышленность вновь призовёт людей, которых она сама сделала лишними. Такая перспектива противоречила бы сути любого прогресса, имеющего отношение к нынешнему экономическому процветанию: принципам гибкости, конкурентноспособности и производительности, измеряемыми снижением издержек на рабочую силу. Даже если новые правила рыночной игры обещают рост общего богатства нации, они неизбежно ведут к расширению пропасти между теми, кто участвует в игре, и теми остальными, кто выбыл из неё. Люди, оказавшиеся за пределами игры, утратили функции, которые можно было бы назвать полезными. Они не требуются в качестве даже потенциальных производителей благ; но в обществе, где потребители, а не производители являются движущей силой экономического процветания, бедняки не представляют ценности и в качестве потребителей: они не могут рассчитывать на текущие банковские ссуды, а товары, в которых они более всего нуждаются. Приносят торговцам мизерные прибыли. Не удивительно, что этих людей переклассифицировали в «андеркласс»: они теперь уже не временная аномалия, ожидающая исправления, а группа, находящаяся за пределами «социальной системы», сословие без которого все остальные чувствовали бы себя лучше и удобнее.

Не стоит удивляться, что государство благосостояния превратно освещается в нынешней прессе. Приходится много читать о сотнях и тысячах , которые сидят на шее и мошенничают, злоупотребляют терпением и доброй волей общественности и властей, о тех, кого «жизнь на пособие» превратила в бесполезных и ленивых бездельников, не столько неспособных, сколько не желающих браться за подворачивающуюся работу и предпочитающих жить за счёт налогоплательщиков, трудящихся в поте лица. Это «бремя для общества». Всем остальным жилось бы лучше и счастливей, если бы они все чудом исчезли.

Существует и ещё одна, причём веская причина, по которой современные бедняки, «клиенты социальных служб», могут превратиться из предмета жалости и сочувствия в объект презрения и гнева. Наша жизнь полна беспокойства и страха, и лишь немногие люди не захотели бы в ней ничего изменить, если бы им представился такой шанс. Наше «общество риска» сталкивается с ужасающей проблемой, когда дело доходит до примирения его членов с неудобствами и страхами повседневной жизни. Решение именно этой задачи бедняки, рассматриваемые как «андеркласс» изгоев, в некоторой степени облегчают. Если их образ жизни является единственной альтернативой тому, чтобы оставаться в игре, то риски и ужасы гибкого мира и пожизненной двойственности представляются несколько менее отталкивающими и несносными: они кажутся более приемлемыми, чем те ситуации, которые могут возникнуть. Можно не без некоторого цинизма сказать, что наше душевное равновесие, наше примирение с жизнью, да и любое удовольствие, получаемое от жизни, с которой мы примирились, - всё это психологически зависит от страдания и нищеты бедных изгоев. И чем несчастней и мучительнее их судьбы, тем менее несчастными чувствуем мы себя сами. Это отличается от прошлой ситуации, когда большинство людей страдало в основном от гнетущей рутины тяжёлого труда и обременительных хлопот в повседневной борьбе за выживание. Между участью работающего и безработного бедняка существовало тесное сходство и для занятых на производстве не составляло труда войти в положение безработных. Те и другие были несчастны по сходным в общем и целом причинам. Сегодня, напротив, очевидно, что работающие и живущие на социальное пособие несчастны по разным причинам. Работающие страдают потому, что жизнь слишком подвижна и неустойчива; однако неустойчивость – это как раз последнее, на сто люди, обречённые на нищету, начинают жаловаться. Они страдают от ничтожности своих шансов в мире, который бахвалится тем, что он предлагает беспрецедентные возможности всем и каждому. Они свободны от замучивших их рисков. Их доход может быть ничтожен, но он гарантирован. Поэтому схемы перехода от «обеспечения пособием к обеспечению работой» могут рассчитывать на поддержку большинства неустойчиво занятых: пусть и других, как и нас, бьют волны рынка, пусть их преследует та же неопределённость, какая мучает нас.

Утрата государством благосостояния (социальным государством) его привлекательности стала предопределённой. Богатые и сильные считают его плохой инвестицией и пустой тратой денег, тогда как менее состоятельные и влиятельные не ощущают солидарности с клиентами системы социального обеспечения и уже не видят в их проблемах зеркального отражения собственных невзгод.

Единство в разнообразии.

После распада советской империи Джордж Буш (старший) заявил, что новым врагом в современную эпоху являются неопределённость, непредсказуемость и нестабильность. Политика, основанная на борьбе блоков. Ещё совсем недавно определявшая облик мира. выглядела устрашающе по причине тех ужасных шагов, на которые способны были пойти великие державы. Чем бы ни являлось то, что пришло ей на смену, оно устрашает отсутствием последовательности и своей неспособностью хоть что-то предпринять6 смягчить нищету, прекратить геноцид или остановить насилие. Некоторые задаются вопросом, не вернулись ли мы в средневековый мир нищенства, эпидемий чумы, инквизиции и предрассудков.

Сегодня около двадцати богатых, но раздираемых противоречиями и лишённых уверенности стран противостоят остальному миру, который больше уже не склонен ориентироваться на их понимание прогресса и счастья.

Имеет место всеобщая дерегуляция – безоговорочное предпочтение иррациональности и моральной слепоты рыночной конкуренции; предоставление безграничной свободы капиталу и деньгам, пренебрежение всеми соображениями, за исключением экономических. Неравенство – межконтинентальное, межстрановое и внутрисоциальное – снова достигает того масштаба, который вчерашний мир, уверенный в своей способности к саморегуляции и самокоррекции, казалось раз и навсегда оставил в далёком прошлом.

Согласно осторожным и более консервативным расчётам, среди граждан богатой Европы насчитывается около з млн. бездомных, 20 млн. отлучённых от рынка труда и 30 млн., живущих ниже черты бедности. Всё более явный отказ национальных государств от своих традиционных обязанностей, их переключение с идеи национального сообщества – как гаранта всеобщего права на приличную и достойную жизнь – на утверждение рынка как достаточного условия для получения каждым шансов на самообогащение ещё более углубляет страдания новых бедных, отказывая людям в свободе потребления, ныне отождествляемой с человечностью.

Современное состояние 358 наиболее богатых «глобальных миллиардеров» равно общему богатству 2,3 миллиарда бедняков, составляющих 45% населения планеты. Международный капитал, если так можно сказать, кровно заинтересован в слабых государствах , то есть в таких, которые слабы, но всё же остаются государствами. Преднамеренно или подсознательно, межгосударственные институты в их существующем виде последовательно вынуждают зависимые от них государства систематически разрушать всё, что способно замедлить свободное движение капиталов и ограничить свободу рынка. Широко распахнутые ворота и отказ от всяких помыслов о самостоятельной экономической политике являются предварительным условием получения финансовой помощи от мировых банков и валютных фондов. Слабые государства – это именно то. в чём новый мировой порядок (подозрительно похожий на новый мировой беспорядок) нуждается для своего поддержания и воспроизведения. Слабые государства легко могут быть низведены до полезной роли местных полицейских участков, обеспечивающих тот минимальный порядок, который необходим бизнесу, но при этом не порождающих опасений, что они смогут стать эффективным препятствием на пути свободы глобальных компаний.

Психологические последствия всего этого выходят далеко за пределы растущей численности людей, уже обнищавших и ставших лишними. Права человека в их современном понимании не обеспечивают права на работу, сколь бы хорошо она ни выполнялась, или, выражаясь в более общей форме, права на заботу и внимание, соразмерные прошлым заслугам. Уровень жизни, общественное положение, признание полезности и права на собственное достоинство могут исчезнуть все вместе и без предупреждения.

Жизнь в условиях подавляющей, постоянной и самоподдерживающейся неопределённости раздражает; человека трясёт перед лицом бесконечных вариантов, среди которых следует сделать выбор; он содрогается при мысли, что разумные соображения нынешнего дня могут обернуться завтра дорогостоящими ошибками. Человек уже больше не знает, чего ждать от завтрашнего дня и ещё меньше представляет себе, как добиться желаемого. Неопределённость, отсутствие контроля над событиями – всё это порождает тревогу. Эта тревога и представляет собой ту цену, которую приходится платить за новые личные свободы и новую ответственность. Какое бы удовлетворение ни приносили эти свободы в иных отношениях, многие находят такую цену слишком большой, чтобы платить её с радостью. Они охотно предпочли бы мир менее сложный и тем самым менее пугающий. Мир, где варианты действий более просты, вознаграждения за верные решения неизбежны, а признаки удачного выбора ясны и безошибочны. Мир, где каждый знает, что необходимо делать, чтобы оказаться правым. Мир, который не полон тайн и из которого не исходят неожиданности. Для многих людей, без спроса заточённых в свободу, предложение «большей простоты» настолько соблазнительно, что от него невозможно отказаться.

Чужеземцы несли с собой отсутствие определённости6 трудно быть уверенным в том, как они себя поведут, как отреагируют на те или иные поступки; нельзя сказать являются ли они друзьями или врагами, - и ничего не остаётся. Кроме как относиться к ним с подозрением.

Для некоторых жителей современных городов, безопасно чувствующих себя в защищённых от грабителей домах зелёных пригородов, в офисах-крепостях деловых центров, охраняемых многочисленными полицейскими, в машинах, напичканных средствами безопасности, на которых они ездят от дома до офиса и обратно, чужаки оказываются даже приятным зрелищем, и совершенно не воспринимаются как нечто угрожающее. Иммигранты держат рестораны. Обещающие неожиданные впечатления для гурманов, торгуют любопытными на вид таинственными вещами, способными стать предметом живых обсуждений на очередной вечеринке, предлагают услуги, до которых другие люди никогда бы ни опустились или не рискнули бы предложить, перебрасываются мудрыми замечаниями, выгодно отличающимися от скучных привычных мнений. Все они – люди. которым вы платите за предлагаемые ими услуги и за право отказаться от таковых, если они более не доставляют вам удовольствия. Чужестранцы ничем не ограничивают вашу свободу потребителя их услуг. Как турист, патрон или клиент, потребитель услуг всегда оказывается главной фигурой: он требует. Устанавливает правила и, разумеется, решает, когда начнётся или закончится его встреча с их производителями. В такой жизни чужаки выступают лишь в качестве поставщиков удовольствий. Их присутствие развеивает скуку. Надо благодарить Бога за то, что они существуют. Тогда к чему весь этот шум и крики? Шум и крики, следует заметить, исходят из других районов города, которых ищущие удовольствий потребители никогда не посещают, не говоря уже о том, чтобы жить там. Эти районы населены людьми, которым не дано выбирать, с кем и как часто им встречаться, и которые не имеют возможности платить за уважение к своему выбору; беспомощными людьми, которым мир кажется ловушкой, а не развлекательным парком; людьми, заключёнными как в тюрьму, в пределы территории, откуда для них нет выхода, но куда другие вправе заходить и уходить, когда пожелают.

Критика – приватизированная и обезоруженная.

Современное западное общество не сдерживает критических мыслей как таковых и позволяет своим членам без всякого страха их озвучивать. Даже наоборот: оно сделало критику реальности, неудовлетворённость существующим порядком неизбежным и обязательным элементом жизни каждого человека. Мы предрасположены к критическому мышлению, но эта критика, так сказать, оказывается «беззубой». Неспособной повлиять на «жизненно-политический» выбор. Беспрецедентная свобода, которую предлагает наше общество своим гражданам, сопровождается, как давно предупреждали, беспрецедентным бессилием.

Два обстоятельства делают современное общество новым и отличающимся от прежних.

Первое – это развенчание и крах иллюзий о существовании конца пути, по которому мы идём – о том состоянии совершенства, которое может быть достигнуто завтра. В следующем году или тысячелетии, - о чём-то вроде хорошего и справедливого, свободного от конфликтов общества, характеризующегося устойчивым равновесием между спросом и предложением, удовлетворением всех потребностей, состоянием совершенного порядка, состоянием полного контроля над будущим, свободой от непредусмотренных последствий человеческой деятельности.

Второе – дерегуляция. То, что прежде считалось задачей, стоящей перед коллективным разумом людей. сегодня разбито на части, «индивидуализировано», предоставлено мужеству и жизнестойкости отдельных личностей и возложено на индивидуальные возможности и способности человека. Хотя идея совершенствования (модернизации) посредством масштабных действий всего общества как единого целого ещё не полностью отброшена, основное внимание однозначно сместилось в сторону самоутверждения личности. Эта судьбоносная перемена отразилась в перенесении акцента этических и политических рассуждений с проблем «справедливого общества» на вопросы «прав человека», т.е. на право личности быть не такой, как все, и выбирать модели счастья и достойной жизни по собственному усмотрению.

Вместо огромных денег в правительственной казне – мелкая монета в карманах налогоплательщиков. Никакого спасения за общественный счёт, не существует такой вещи, как общество (М.Тэтчер).

Сегодня уже нет наблюдающего за вами «Старшего Брата», теперь вашей задачей становится пристально и жадно наблюдать за Старшими Братьями и Старшими Сестрами, в надежде найти образец для подражания и руководства при решении собственных проблем, которые так же, как и их проблемы, могут быть решены индивидуально и только индивидуально. Уже нет великих Вождей, указывающих, что следует делать, и освобождающих вас от ответственности за последствия ваших действий; в индивидуализированном мире есть только другие личности, с которых можно брать пример, пытаясь справиться со своими проблемами; при этом, правда, вся ответственность за последствия, вытекающие из доверия, оказанного тому, а не другому примеру, ложится на вас самих. Решение задачи самоопределения, самоуправления и самоутверждения становится нашей обязанностью в независимости от того обладаем ли мы реальными ресурсами для такой самодостаточности. Просто не существует никаких институтов, способных сделать за нас нашу работу. Многие из нас индивидуализированы, не будучи личностями, и ещё больше таких, кто страдает от ощущения, что пока не доросли до статуса личности, позволяющего отвечать за последствия индивидуализации. В «обществе риска» индивидуализация сводится к тому, что специалисты сваливают свои противоречия и конфликты к ногам индивида и покидают его с предложением критически судить обо всём этом на основе собственных представлений. В результате люди вынуждены искать биографическое решение системных противоречий.

Ликвидация общественной критики означает вынужденную самокритику: невозможно винить за собственную жалкую участь никого, кроме самого себя. Причины своих поражений следует искать лишь в собственной праздности и лени, избавление от проблем требует всё более серьёзных собственных усилий. Часто люди просто не в состоянии найти биографические решения системных противоречий, а недостаток имеющихся решений стремятся восполнить игрой воображения.

Существует широкая и углубляющаяся пропасть между бедственным положением личностей де юре и их шансами стать личностями де факто, оказаться в состоянии контролировать свою судьбу с делать тот выбор, который им на самом деле по душе. Эта пропасть не может быть засыпана одними только индивидуальными усилиями, для этого недостаточно средств и ресурсов, доступных «житейской политике». Перекинуть мостик через неё – дело настоящей, «большой» политики. Личность есть злейший враг гражданина. Если постоянно повторять, что каждый человек является хозяином своей судьбы, то у него будет всё меньше причин считать заслуживающим внимания всё, что сопротивляется полному растворению в его «я» и отличается от того, с чем можно справиться собственными силами. А ведь именно наличие таких причин и вытекающих из них поступков и служит отличительным знаком гражданина. Личность де юре и может стать личностью де факто, не превратившись в гражданина. Не бывает автономных индивидов вне автономного общества, а автономность общества требует преднамеренного и сознательного самоопределения, которое может быть лишь коллективным достижением всех его членов. «Общество» всегда вступало в действенные отношения с автономной личностью: оно одновременно было и её врагом, и её необходимым условием. Сегодня в меньшей степени, чем врагом, общество является необходимым условием для личной автономии, условием в котором индивиды сильно нуждаются, но которого совсем не видят в тщетной и разочаровывающей борьбе за превращение своего формального статуса в подлинную автономию и реальную возможность для самоутверждения.

Актуальные задачи социальной критики сводятся к попыткам связать то, что разорвано на части сочетанием формальной индивидуализации и отделением власти от политики, возобновлению диалога между частным и общественным. Если прежняя задача критической теории – освобождение человека – сегодня что-то ещё значит, то она заключается в соединении двух сторон пропасти, открывающейся между реалиями личности де юре и де факто. Индивиды, заново усваивающие забытые гражданские навыки и вновь обретающие утраченные инструменты гражданства, являются единственными строителями этого своеобразного моста.

Прогресс – тот же самый и иной.

Чтобы овладеть будущим, надо держать под контролем настоящее. Человек, который управляет настоящим, может быть уверен в своей способности заставить будущее работать на него и по этой причине игнорировать прошлое: для такого человека в самом деле доступно сделать прошлую историю чушью, пустым бахвальством, враньём. Прогресс не превозносит и не облагораживает историю. «Прогресс» представляет собой заявление о намерениях девальвировать или даже отменить её. Смыль прогресса воплощён в ощущении, что время работает на нас, поскольку события происходят именно под нашим влиянием. Тем же, кто чувствует, как всё валится у них из рук, идея прогресса даже не приходит в голову.

Но если уверенность в себе, успокаивающее чувство «контроля над настоящим» является единственным основанием, на которое опирается вера в прогресс, то не приходится удивляться, что в наши дни эта вера оказалась шаткой.

Прежде всего возникает сомнение в существовании централизованной силы, которая будет контролировать настоящее и будущее. Такой силой было национальное государство. Сейчас упадок современного государства чувствуется, пожалуй, особенно остро, поскольку власть над продуктивной деятельностью отделена от политики, которая собственно, и призвана решать, что должно быть сделано. Реальная власть отделяется от локальных политических институтов. Наша жизнь всё чаще оставляет впечатление, что мы похожи на пассажиров в самолёте, поднявшихся высоко в небо и обнаруживших, что в кабине пилота никого нет.

Во-вторых, становится всё менее ясно, что должен предпринять этот институт для улучшения ситуации, даже если он способен это сделать. На практике оказалось, что любая новая форма социальной организации приносит столько же несчастий, сколько и счастья, если не больше. Это в равной мере относится и к двум главным антагонистам – уже обанкротившемуся марксизму и ныне правящему экономическому либерализму.

Чем слабее контроль человека над настоящим, тем меньше планов он строит на будущее – сами отрезки времени, называемые «будущим», становятся всё короче. В жизни, управляемой принципом гибкости, стратегии, планы и желания могут быть лишь краткосрочными.

О «пользе» бедности.

Экономика, освобождённая от политических сдержек и местных ограничений, быстро глобализирующаяся и превращающаяся в экстерриториальную, порождает всё углубляющийся разрыв между процветающими и бедствующими слоями населения, как в мире в целом, так и внутри каждого отдельного общества. Известно также, что она исключает всё более широкие круги населения, и без того живущие в бедности, страданиях и обездоленности, из той сферы деятельности, которая признаётся обществом экономически рациональной и социально полезной, превращая в людей, лишних с экономической и социальной точек зрения.

С давних времён людей вынуждают мириться с судьбой, какой бы суровой она ни была, для чего им демонстрируют красочные картинки ада, готового поглотить всякого бунтовщика. Подобно атрибутам того света, предназначенным для этих целей, преисподняя перенесена сегодня на землю. Нынешние бедняки – это коллективный другой перепуганных потребителей; они теперь олицетворяют ад, причём гораздо более осязаемо и убедительно. Лишь в одном жизненно важном аспекте бедняки представляют то, чем хотел бы стать (хотя и не отваживается попытаться) весь обеспеченный остальной мир: они свободны от неопределённости. Урок, который человек извлекает, слушая этих несчастных, состоит в том, что определённости следует опасаться даже более определённо, нежели отвратительной неопределённости, а наказание за бунт против неудобств повседневной неопределённости бывает быстрым и беспощадным. Вид бедных подсказывает обеспеченным, что непреодолимое нарастание «гибкости» мира и рискованности своего положения следует либо терпеть, либо принимать за данность и переносить с покорностью.

Возникает обоснованное ощущение возрастающей перенаселённости мира; кажется, что единственным выбором, открывающимся перед национальными правительствами, в лучшем случае становится выбор между распространённой бедностью при высокой безработице, как это имеет место в большинстве европейских стран, и распространённой бедностью при несколько меньшей безработице, как в США. Научные исследования подтверждают это ощущение: оплачиваемой работы становится всё меньше.

Политическая экономия неопределённости сводится по существу, к отмене политически установленных и гарантированных правил и распоряжений, стремящихся помешать тому, чтобы капитал и финансы в полном смысле слова оказались не знающими границ. Конечным результатом обеих мер является состояние перманентной и повсеместной неопределённости, призванной заменить действие принуждающих законов, обеспечить подчинение (или скорее гарантии непротивления) новой, надгосударственной и глобальной власти. Всеобщая неопределённость с нижних до верхних ступеней социальной лестницы оказывается скромной и дешевой, но весьма эффективной заменой нормативного регулирования, цензуры и надзора. В стремлении добиться такого поведения людей, которое необходимо для продолжения функционирования глобальной экономики, положиться можно лишь на свободу, причём в том её виде, что проявляется на потребительском рынке и реализуется в условиях поддерживаемой рыночными силами ненадёжности.

Силы, обладающие влиянием, сегодня в основном экстерриториальны. Это отделение власти от политики нередко обозначается понятием «глобализация». Сам этот термин утвердился в современных дискуссиях на том месте, которое на протяжении эпохи модерна занимало понятие «универсализация». «Глобализация» акцентирует внимание на том, что с нами происходит, в то время как «универсализация» - на том, что нам следует сделать. Отдельные национальные государства, попавшие в глобализированную среду, вынуждены играть по её правилам и идти на риск сурового возмездия или, в лучшем случае, сталкиваться с полной неэффективностью своих действий при попытке их игнорировать.

Основными тремя элементами глобализации являются: неуверенность, неопределённость и небезопасность. Необходимость в глобальных структурах, достаточно сильных, чтобы противостоять концентрированной мощи глобальных рынков и финансового капитала, не вызывает сомнений.

Спорный вопрос состоит в том, способны ли существующие ныне политические институты – национальные правительства и связанные с государством политические партии – либо преобразоваться в подобные структуры, либо создать их в ходе переговоров.

Идентичность в глобализирующемся мире.

Смысл «индивидуализации» состоит в освобождении человека от предписанной, унаследованной и врождённой предопределённости его социальной роли. «Индивидуализация» заключается в преображении человеческой идентичности из «данности» в «задачу», она состоит в установлении автономии индивида де юре (хотя и не обязательно де факто). Надо стать тем, кто ты есть. Если сословная принадлежность была заранее предписана, то классовая формировалась в результате собственных усилий. К классу в отличие от сословия нужно было «присоединиться» и членство в нём приходилось постоянно возобновлять. Подтверждать и доказывать своими повседневными делами. Вместе с тем, классовая принадлежность, хотя и формировалась, а не наследовалась и не определялась от рождения, постепенно становилась столь же прочной и не поддающейся индивидуальной манипуляции, как прежняя принадлежность к сословию. Задачей большинства самоутверждающихся личностей становилось «вписаться» в отведённую нишу, демонстрируя такое поведение, какое было свойственно её обитателям.

Именно это и отличает «индивидуализацию» прежних времён от формы. Которую она приняла сегодня. Сами места. К которым личности могут получить доступ и которые стремятся занять, быстро трансформируются и не могут сами по себе служить в качестве цели жизни. Эти новые нечёткость и хрупкость целей влияют в свою очередь на людей, их выбирающих. Мы теперь мало что можем сделать, пытаясь «подстраховать своё будущее» прилежным соблюдением ныне принятых стандартов. Сегодня в движение пришли не одни только люди , но также и финишные линии дорожек, по которым они бегут. Перспектива обретения «стабильного пристанища» в конце дороги отсутствует; быть в пути стало постоянным образом жизни индивидов, не имеющих (теперь уже хронически) своего устойчивого положения в обществе.

Проблема, мучающая людей на исходе века, состоит не столько в том, как обрести избранную идентичность и заставить окружающих признать её. Сколько в том, какую идентичность выбрать и как суметь вовремя сделать другой выбор, если ранее избранная идентичность потеряет ценность или лишится её соблазнительных черт. Главной и наиболее нервирующей проблемой является не то, как найти своё место в жестких рамках класса или страты и, найдя его, сохранить и избежать изгнания; человека раздражает подозрение, что пределы, в которые он с таким трудом проник, скоро разрушатся или исчезнут.

Требующая времени и усилий работа по демонтажу, переустройству и формированию собственной идентичности является одним из «суррогатов времяпрепровождения». Эта деятельность осуществляется в условиях явной неуверенности.

Лихорадочный поиск идентичности представляет собой побочный продукт, порождённый сочетанием импульсов к глобализации и индивидуализации. Связанные с идентификацией конфликты никогда не противоречат тенденции к глобализации и не стоят у них на пути: они являются законным порождением глобализации и не только не затрудняют её, но напротив, активизируют.

Вера в немедленное вознаграждение.

Всеобщая недолговечность немедленного вознаграждения, тесная связь между одержимостью и одномоментной радостью, безразличие к прошлому и неверие в то, чему предначертано случиться. И сегодня подтверждается так же, как и две тысячи лет назад. Изменилось лишь количество людей, испытывающих на себе несчастье жить в расплющенном и расчленённом времени. То, что раньше было выбором немногих, ныне стало судьбой масс. В жизни наших современников в пределах высокоразвитой, модернизированной и обеспеченной части планеты, прошлое может не приниматься в расчёт, поскольку оно не предлагает надёжных основ для жизненных перспектив, о настоящем не проявляется достаточной заботы, ибо оно находится за пределами нашего контроля, а по поводу будущего есть весьма веские причины бояться. Что оно готовит новые испытания и муки. В наши дни рискованность не является делом выбора; это сама судьба.

Верить – значит признавать наличие смысла жизни и предполагать, что всё, что делает или отказывается делать человек будет иметь достаточное значение. Вера приходит легко, когда такое понимание жизни подтверждается жизненным опытом. Но такое подтверждение можно найти лишь в относительно стабильном мире, где вещи и поступки сохраняют свою ценность на протяжении длительного времени, соразмерного со сроком человеческой жизни. В логичном и последовательном мире человеческие поступки неизбежно обретают логику и последовательность.

Начнём с предварительного условия всего прочего: со средств к существованию. В мире структурной безработицы никто не может чувствовать себя в безопасности. Сегодня уже не существует такого понятия, как гарантированные рабочие места в надёжных компаниях; нет и таких профессий или опыта, которые, будучи однажды приобретены. всегда были бы востребованы и раз и навсегда обеспечивали бы рабочим местом их обладателя. Гибкость стала девизом дня. Она означает наличие рабочих мест, не предусматривающих гарантий прав работника, контакты, ограниченные во времени и подлежащие возобновлению, увольнение без предупреждения и компенсации.

При отсутствии долгосрочной уверенности, «немедленное вознаграждение» соблазнительно представить себе в качестве разумной стратегии.

Людей готовят к восприятию мира как контейнера, полного полезных предметов, предназначенных для одноразового использования. Таким должно стать восприятие всего мира, в том числе и других людей. В мире, где будущее исполнено опасностей, любой неиспользованный шанс немедленно оказывается упущенным.

Если связь между людьми подобно другим предметам не добывается посредством длительных усилий и периодических жертв, а представляется чем-то от чего ожидают немедленного удовлетворения, что отвергается, если не оправдывает этих ожиданий и что поддерживается лишь до тех пор, пока продолжает приносить наслаждение, то нет смысла выбиваться из сил для поддержания и сохранения партнёрских отношений.

В наше время неопределённости и рискованности быстротечность обретает стратегическое преимущество перед долговечностью. Мир, полный неопределённости, и жизнь, разделённая на краткие и приносящие мгновенное удовлетворение эпизоды, представляют собой две стороны одной медали, поддерживающие и подкрепляющие друг друга.

Семья долгое время служила одним из главных звеньев. Соединяющих смертные существа с бессмертием. Своеобразным мостом между буднями личной жизни и долговечными ценностями. Сегодня никого не удивляет, что семьи создаются и разрушаются множество раз на протяжении жизни одного человека. Семья едва ли может служить материалом для надежного моста к бессмертию.

Если приверженность долговечным ценностям находится сегодня в кризисе, то происходит это потому, что кризис переживает сама идея длительности и бессмертия. Но бессмертие оказывается в кризисе в силу того , что главная вера в долговечность вещей, способных служить некими вехами в человеческой жизни, подрывается всем современным опытом. Это разрушение доверия порождается в свою очередь, всеобщей рискованностью, хрупкостью, неопределённостью места человека в обществе.

Общество уже не гарантирует и даже не обещает коллективных средств избавления от индивидуальных неудач. Людям предлагается (скорее даже навязывается) беспрецедентная свобода, но её ценой становится столь же беспрецедентная неуверенность. А там, где царит неуверенность, остаётся мало времени для заботы о ценностях, витающих выше уровня повседневных забот, так и для всего, что выходит за узкие границы скоротечного момента. Неуверенность как раз и является той точкой, в которой бытие распадается на части, а жизнь – на эпизоды.

Частная мораль, безнравственный мир.

В современном мире мобильность стала наиболее сильным и желанным фактором расслоения. Мобильность, обретаемая владельцами и менеджерами капиталов, знаменует собой новое беспрецедентное отделение власти от обязательств. Возникает новая асимметрия между экстерриториальной природой власти и территориальностью «повседневной» жизни. Освобождение от ответственности за последствия – это наиболее желанное и высоко ценимое приобретение капитала, обеспечиваемое новой мобильностью. Свободой перемещения сквозь любые границы.

В отличие от лендлордов, которые не жили на своей земле, современные капиталисты в силу своей предельной мобильности их ликвидных средств не наталкиваются на жесткое сопротивление их власти. В результате вместо того чтобы выравнивать и повышать жизненный уровень людей, современное технологическое и политическое уничтожение временных и пространственных различий поляризует человечество. Некоторым это обещает беспрецедентную свободу от физических препятствий и неслыханные возможности перемещаться и действовать невзирая на расстояния. Для других это означает невозможность приспособить к своим нуждам ту территорию, от которой они имеют мало шансов оторваться, чтобы перебраться куда-нибудь ещё. Поскольку расстояния больше ничего не значат, то территории, значительно удалённые друг от друга, также теряют большую часть своих прежних ролей си смыслов. Но если для некоторых это означает свободу обретения новых целей, то других обрекает на бесцельность. Часть людей может теперь покинуть ту или иную территорию, причём любую и по первому желанию; другая лишь беспомощно наблюдает, как именно та земля, на которой они только и могут жить, уходит у них из-под ног.

Элиты всё быстрее перемещаются в пространстве, но размах и плотность сплетаемой ими паутины власти не зависят от этих перемещений. Благодаря новой «бестелесности» власти, всё более сосредоточивающейся в финансовых формах, её обладатели становятся поистине экстерриториальными, даже если физически им случается подолгу оставаться на одном месте. Их власть поистине происходит не «из мира сего» - не из физического мира, в котором они строят свои надёжно охраняемые дома и офисы, сами по себе экстерриториальные, застрахованные от вторжения непрошенных соседей, отрезанные от того, что можно было бы назвать локальным сообществом, недоступные для всякого, кто в отличие от них ограничен рамками этого сообщества.

Итак, наряду с отсутствием адекватных властных структур возникает и углубляется пропасть между задающей цели элитой и всеми остальными людьми. Иногда кажется, что непродолжительный период формирования наций был единственным исключением из гораздо более постоянного правила. Невероятно трудная задача преобразования множества перемешанных племён, языков, культов, учений, обычаев и традиций в однородные нации, имеющие единое руководство, на некоторое время ввела учёные элиты в прямой контакт с «народом» («интеллигенция» и «народ», равно как и идея связи между знанием и властью – всё это изобретение эпохи модерна). Но поскольку в общем и целом этот период закончился – по крайней мере в наиболее благополучной части земного шара, где обосновалась самая влиятельная часть культурной элиты, - кажется, что очевидная необходимость такого союза исчезла. Киберпространство, надёжно захваченное интернетовскими сайтами, становится современным эквивалентом средневековой латыни, и обитатели этого пространства, представители нынешней образованной элиты. Мало о чём могут поговорить с теми, кто безнадёжно погряз в чересчур реальном, земном мире. Слово «народ» быстро выходит у философов из моды.

От новых государств уже не ожидают выполнения большинства функций, когда-то считавшихся смыслом существования национально-государственных бюрократий. Экономический. Военный и культурный аспекты суверенитета – все три его основы – сегодня подорваны. Глобальные финансовые рынки диктуют всей планете собственные законы и правила; «глобализация» представляет собой не более чем тоталитарное распространение их логики на все аспекты жизни.

Итог всего этого заключается в том, что «экономика» всё больше выходит из-под политического контроля. Любые движения в этом направлении со стороны национального государства могут вызвать яростные санкции со стороны банков, бирж и финансовых рынков. По некоторым подсчётам, чисто спекулятивные операции на валютных рынках достигают сегодня объёма в 1,3 триллиона долларов в день, что в 50 раз превышает мировой торговый оборот и почти соответствует тем 1,5 триллионов долларов, которыми оцениваются резервы всех «национальных банков» мира. (По состоянию на начало 2000-х годов). Таким образом ни одно государство не может сопротивляться спекулятивному давлению «рынков» более нескольких дней. Правительство с такой точки зрения должно быть лишено ответственности за макроэкономическую политику.

Для обеспечения свободы маневра и безграничного расширения возможностей преследовать свои цели мировая финансовая, торговая и информационная системы заинтересованы в политической фрагментации, причём в планетарном масштабе. Можно сказать, что они нуждаются в «слабых государствах», т.е. в таких государствах, которые несмотря на их слабость всё же остаются государствами. Слабые государства – это как раз то, что Новый мировой порядок, слишком часто подозрительно похожий на мировой беспорядок, стремится поддерживать и умножать.

Одним из центральных последствий новой глобальной свободы передвижения становится возрастающая сложность, а порой и невозможность реакции на социальные проблемы через эффективные коллективные действия. С удивлением и облегчением одновременно эти перемены были объявлены провозвестниками «конца истории» или «конца эпохи идеологии». Провозглашение «конца идеологии» - это скорее декларация о намерениях со стороны социологов, чем описание реальной ситуации: не стоит критиковать существующий порядок вещей, не следует оценивать или подвергать цензуре нынешнюю ситуацию, противопоставляя ей лучшее общество. Отныне любой критической теории предстоит стать дезинтегрированными, неорганизованными, соотносящимися лишь с самими собой, разрозненными и эпизодическими – такими, как сама жизнь в условиях постмодерна.

Сходство между неолиберальным мировоззрением и типичной «классической» идеологией состоит в том, что они служат априорной основой для дальнейших рассуждений. Отделяя важное от не принимаемого в расчёт, признавая или отрицая актуальность того или иного. Но неолиберальный взгляд на мир резко отличается от других идеологий, оказывается явлением совершенно другого порядка в силу того, что он практически не задаёт вопросов самому себе, лишён элементарного критического подхода, капитулирует перед тем, что сам считает безжалостной и необратимой логикой социальной реальности. Можно сказать, что различие между неолиберальными рассуждениями и классическими идеологиями эпохи модерна подобно разнице, существующей между менталитетом планктона и менталитетом пловцов и моряков. Идеология обычно противопоставляет разум природе, неолиберальный же подход обезоруживает разум, натурализируя его. Фундаментальная основополагающая предпосылка понятия идеологии отводит интеллектуалам роль творцов культуры. создателей и хранителей ценностей (в первую очередь этических); она требует прямого соответствия как модели справедливого общества, так и самому обществу или его избранным слоям и тем самым отождествляет само понятие «интеллектуалы» с группой образованных людей, обладающих миссией, которую они должны выполнить, и нравственностью, которую они должны воплотить в жизнь; она также требует поддержки коллективной претензии образованного класса на властные функции, которые соответствовали бы этому его коллективному призванию.

Анализируя причины быстрого ослабления связей между проблемами и заботами образованных классов и задачами, стоящими перед социумом как целым некоторые исследователи отмечают в качестве важнейшей из них «обособление теоретических рассуждений об обществе от языка повседневной жизни». Киберпространство, место, где совершаются интеллектуальные процессы эпохи постмодерна, живёт фрагментацией и порождает фрагментацию, будучи одновременно и её продуктом, и её главной причиной.

Концепция общества риска – это эскиз жизни в отсутствие идеологии: существование от одного кризиса до другого, попыток справиться с одной известной проблемой, порождающих бесконечное количество неизвестных проблем, усиление внимания к местным проблемам при полном пренебрежении к тому, как это влияет на углубление мирового хаоса . Преждевременно отмечать конец «великих повествований» («метарассказов»), так же как опасно, а возможно и неэтично, в свете современного опыта, сожалеть об их уходе.

Демократия на двух фронтах.

Демократия сегодня подвергается угрозе с двух сторон. Одна опасность исходит от нарастающего бессилия общественных структур, утрачивающих способность узаконить «то, что признаётся хорошим», а также выполнять узаконенное. Другая, связана с первой, проистекает из постепенной деградации искусства соотнесения общественных вопросов и личных проблем. Судьбы демократии решаются сегодня на двух фронтах, где ей противостоят эти две угрозы.

Начнём с первой угрозы: власть становится всё более оторванной от политики. Власть в наши дни глобальна и экстерриториальна; политика территориальна и локальна. Власть свободно перемещается со скоростью электронных сигналов, не считаясь с пространственными препятствиями (мы присутствуем при кончине географии; расстояния теряют всякую значимость). Политика же представлена государством, ограниченным пространственными рамками. Сохранение возможности быстро «исчезнуть» оказывается основой стратегии глобальной власти, а принцип «нанести удар и отскочить в сторону» - её излюбленной тактикой. Война в бывшей Югославии продемонстрировала многие важные перемены, но также стала и последним гвоздём, забитым в гроб того суверенитета государств, который на протяжении большей части современной истории лежал в основе мирового порядка, свидетельством бесполезности ООН, которая отвечает на вызовы глобализации, основываясь на принципе государственного суверенитета как на своей исходной точке. Сегодня мы не видим в исторической перспективе ничего даже отдалённо напоминающего глобальную демократию. Идеологи глобализма при этом утверждают, что альтернативы не существует. Если мы не можем остановить игру и победить её инициаторов, остаётся лишь присоединиться к играющим. Политическая мудрость сводится к тому, чтобы широко открыть двери свободному движению финансового и торгового капитала и сделать страну соблазнительно привлекательной для этих кочевников, сведя к минимуму правила и придав рынкам капитала и труда максимальную гибкость. Правительства борются друг с другом за право финансового Молоха пройтись по их землям.

Самая сложная из политических загадок заключается сегодня не столько в том «что следует делать», а в том «кто может сделать это, даже ели бы мы и знали, что».

«Частное» вторглось на территорию общественного, но не для того, чтобы взаимодействовать с ним. «Частные» проблемы, даже когда они подробно обсуждаются на публике, не обретают нового качества; «частное, скорее только укрепляется в своём частном характере. «Эксклюзивные» газетные сплетни о личной жизни звёзд шоу-бизнеса, политиков и других знаменитостей становятся публичными уроками, подтверждающими пустословие общественной жизни. Сегодня одинокие граждане приходят чтобы побыть в компании таких же одиночек, как они сами, и возвращаются домой, ещё более утвердившись в своём одиночестве. Возрастающее бессилие социальных институтов разрушает интерес к общественным проблемам и общим позициям, в то время как исчезающие способность и желание переводить частные страдания в плоскость общественных проблем облегчают работу тех глобальных сил, которые способствуют этому бессилию и кормятся его результатами. Чтобы разрубить этот узел, необходимы проницательность и храбрость Александра Македонского.

Насилие – старое и новое.

На протяжении вот уже многих лет в США борьба с терроризмом как внутри страны, так и за её пределами остаётся главной заботой федеральных властей и служит основанием для направления всё большей части национального дохода в бюджеты полиции и вооружённых сил. «Терроризм» стал тем распространённым словом, которое упоминается всякий раз, когда флот или авиация посылаются на выполнение нового задания, запускается в производство новый тип самонаводящихся ракет, а на жителей самих американских городов накладываются всё более жёсткие ограничения.

Террористы совершают насилие; точнее, мы называем насилием то, что делают террористы. Такое легко «выворачиваемое наизнанку» определение показывает, сколь трудно дать определение насилию. Обращаясь исключительно к внешним признакам поступка.

Насилие остаётся понятием исключительно спорным. В основе дискуссий вокруг него лежит вопрос легитимности. Насилие есть нелегитимное использование силы, точнее, использование силы, которому отказано в легитимности. Провозглашение акта, принуждающего людей действовать против их воли или навсегда лишающего их шансов на какие бы то ни было, вольные или невольные действия, «актом насилия», не прибавляют новой информации к описанию самого этого акта, но лишь подвергают сомнению право совершивших его лиц прибегать к использованию силы, а заодно и лишает их возможности самим определять, какие слова использовать для описания собственных действий. В борьбе за власть насилие является одновременно и средством, и наградой. Такая двойственная роль проистекает из главной цели этой борьбы, каковой выступает придание легитимности использованию силы.

Борьба идёт из-за границы, определяющей правильное (т.е. ненаказуемое) использование силы и принуждения от неправильного (т.е. наказуемого). «Война против насилия» ведётся во имя монополии на использование силы. «Устранение насилия» объявляется целью такой войны, представляется как ситуация. В которой эта монополия больше не оспаривается. «Ненасилие», рассматривается как атрибут цивилизованного общества, предполагает не отсутствие использование силы, а лишь отсутствие её неуполномоченного использования. Именно поэтому война против насилия никогда не может быть выиграна, а само понятие «ненасильственного социального порядка» оказывается крайне противоречивым.

Во-первых, невозможно сколь-нибудь объективно утверждать, является ли современная история историей нарастания или ослабления насилия, равно как невозможно изобрести способ «объективной» оценки общего уровня насилия.

Во-вторых, вопреки декларациям о намерениях, которые сопровождают воплощение в жизнь и утверждение идей «цивилизованного порядка», вряд ли когда-нибудь будет принята последовательная и решительная позиция в пользу отрицания насилия. Абсолютно толерантный, всепозволяющий порядок есть противоречие в определении. Сами по себе наведение и защита порядка состоят главным образом в освобождении широкого набора насильственных мер от того позора, который сохраняется за насилием; их целью является лишь перераспределение легитимности. Охрана порядка оказывается борьбой за искоренение насилия как незаконного использования силы в той же мере, в какой остаётся попыткой узаконить использование силы, если последнее «полезно и необходимо». Осуждение силы и принуждения может быть только избирательным и чаще неоднозначным. Отказ в праве использования силы равнозначен отказу признать легитимность существующей власти, и такой отказ обычно ассоциируется с претензиями на власть со стороны соперничающих сторон. В переходные эпохи большинство случаев использования силы, встречающихся в повседневной «упорядоченной» жизни общества, оценивается общественным сознанием как насилие.

Получив законный статус, использование силы отходит на задний план повседневной жизни, перестаёт быть в центре внимания. Оно редко попадается на глаза и становится как бы «невидимым»; и чем более привычным, повторяющимся и монотонным становится применение силы, тем меньше оно имеет шансов привлечь к себе внимание. Только в случае, когда заведённый порядок начинает испытывать давление или разрушается, силовые приёмы, прежде поддерживавшие его, становятся вполне различимыми. Именно в этот момент в глазах своих жертв применение силы обретает все признаки насилия, становясь недопустимым, неоправданным и непростительным, опасным посягательством на права и свободы личности.

Наше общество становится всё более «военизированным», а насилие, обвинения в насилии и ожидание насилия превращается в главное средство отстаивания прав индивидов или групп. Старый принцип (хочешь мира готовься к войне) кажется актуальным как никогда – для всей социальной системы сверху донизу, будь то на глобальном, местном или внутрисемейном уровнях.

Подозрение в насилии само по себе представляется глубоким источником тревоги: в условиях, когда проблема легитимности постоянно остаётся нерешённой и обсуждаемой, любые претензии, возникающие вследствие проживания в едином сообществе, в одном доме или в одной семье не могут быть свободными от обвинений в откровенном или скрытом насилии. Неудивительно, что перманентный страх перед насилием подсказывает людям «стратегии разъединения»: территориальная обособленность достигается с помощью современных аналогов крепостных рвов и подъёмных мостов (таких, как охранники в подъездах, огороженные кондоминимумы, скрытые системы видеонаблюдения и вооружённые патрули), принцип «пусть лишь смерть разлучит нас» заменяется «пробными браками» и неустойчивыми псевдосемейными союзами, которые можно расторгнуть по первому требованию в силу нескованности взаимными обязательствами.

Институционализированные модели разрушаются и дезинтегрируются на всех уровнях общественной организации, принося одинаковые последствия: на всех социальных уровнях всё новые и новые типы взаимодействия переходят в разряд насилия . В то время как акты насилия, напоминающие «разведку боем», становятся неотъемлемой чертой процесса непрерывного разрушения и воссоздания властных иерархий. Два уровня заслуживают здесь особого внимания: первый, до недавнего времени занятый государством и нацией, слившихся в единое целое, и второй, прежде не слишком институционализированный и остававшийся до последнего времени фактически «ничейной территорией», но сейчас активно осваиваемый нарождающейся «глобальной» системой.

Формирование государств в эпоху модернизма было историей насилия, совершавшегося относительно небольшой группой наделенных естественными богатствами и удачливых этносов над множеством находившихся на более низких стадиях развития, мелких и несчастных национальных групп – «потенциальными», но «не реализовавшимися» нациями. История пишется победителями, а поскольку подавление побеждённых меньшинств, сопровождавшееся их физическим или культурным истреблением, лишало их возможности написать собственную историю, то История оказалась изложенной и повторяемой как поучительный и возвышенный рассказ о прогрессе, о процессе культурного развития, о постепенном непрекращающемся проникновении идеалов добра в повседневную жизнь и очищении взаимоотношений между людьми от насилия. И только когда бурная история становления национальных государств оказывается успешно забытой, становится различимой чёткая и более не оспариваемая грань между принуждением, наряженным в одежды «защиты закона и порядка» и «диким», но случайным эпизодическим насилием, которое легко найти и изолировать.

Но теперь и в этой сфере всё изменилось. По мере разрушения суверенитета государств под давлением глобализации и значительного снижения пороговых требований, позволяющих претендовать на самоопределение, инкорпорирование национальных меньшинств становится невозможным. В этих условиях использование альтернативных методов размежевания, конфискации имущества и депортации – становятся соблазном, которому трудно противостоять. Каждый, кто не может быть ассимилирован, должен быть уничтожен или выслан за пределы сообщества, которое, когда дело доходит до установления и защиты моделей существования, способно положиться только на единообразие своих членов. Для возникающих новых государств политика принудительной ассимиляции и подавления местных традиций, памяти, обычаев и диалектов уже не представляется возможной или практически осуществимой. Мы вступили в эпоху этнических чисток как определяющего элемента стратегии строительства наций.

Возникающие нации, стремящиеся к созданию собственных национальных государств, не могут похвастаться уже утвердившимися, завоевавшими авторитет институтами, способными поддержать их хрупкую и оспариваемую идентичность. Им ещё предстоит выкристаллизовать себя из смешения культур. Языков. Верований, в которых они были растворены; им ещё предстоит дистиллировать свою идентичность посредством отделения и изоляции друг от друга компонентов безнадёжно перемешанного раствора. Но так как они не могут прибегнуть к «узаконенному принуждению», то всё, что бы они ни сделали для достижения своей цели, может классифицироваться лишь как насилие.

И насилия здесь не может не быть: для возникающих наций вопрос убийства есть вопрос рождения. Мало что может заменить «исходное преступление» в его качестве надёжного связующего средства, надолго объединяющего прежде разрозненных индивидов и превращающего их в компактное и сплочённое национальное сообщество. Таким образом, самыми страшными врагами образующихся наций оказываются перебежчики, сомневающиеся, равнодушные и безразличные; чем грязнее будут руки большинства, тем более широкой и острой станет потребность их вымыть и только «суверенная нация» будет обладать властью, достаточной, чтобы объявить их чистыми. Насилие необходимо для того, чтобы заставить всех, кто назначен быть патриотами, принять участие в насильственных действиях, даже если они этого не слишком хотят. Официальные объекты «этнических чисток» оказываются в рамках такой логики несчастными жертвами «побочного ущерба», неизбежного в ходе усилий по «смыканию рядов» государств и наций, борющихся за своё рождение.

На уровне наций, стремящихся к образованию собственного государства, ставкой в межэтническом конфликте выступает территория. Тот, кто остаётся на поле битвы после её окончания, выигрывает войну. Какая бы тактика ни была выбрана, она предполагает прямое столкновение с противником. Необходимость последнего усугубляется солидарной ответственностью за преступления: участие в жестокостях должно быть личным, прямым и неоспоримым, а воспоминания о нём – яркими и нестирающимися. В этом отношении тот тип насилия, который связан с «рождением национального сообщества». Радикально отличается от проводимых сформировавшимися национальными государствами акций, осуществляющихся с применением силы и направленных на установление или поддержание порядка. включая даже геноцид. В таких случаях обычно прибегают к бюрократической анонимности, «неопределённой ответственности», отрицанию прямой связи между преступниками и мрачными результатами их действий; однако массовые убийства, сопровождающие рождение новой нации, должны чтобы иметь соответствующий эффект, совершаться у всех на виду. Кровь на руках должна быть заметной, а ещё лучше – несмываемой.

Это требование, однако, не относится к насильственным действиям, совершаемым в ходе конфликтов совершенно нового типа, «глобальных войн», лучшими примерами которых стали война в Персидском заливе и операция НАТО в Косово. Территориальные приобретения не являются целью этих войн. Напротив, нападавшие больше всего остерегались и тщательно избегали вторжения и взятия территории под свой контроль. Целью войны было заставить врага, противящегося открытию своей территории «глобальным силам», подчиниться, но при этом обязать его нести ответственность за текущие повседневные дела, оставляя ему необходимые ресурсы, позволяя поддерживать привлекательность и приспособленность территории для мирового торгового и финансового капитала и в то же время недостаточные для осуществления новых попыток превращения страны в неприступную крепость.

Целью этого нового типа «глобальной войны» выступают не территориальные приобретения, а открытие дверей, остававшихся закрытыми для свободных потоков глобального капитала. Это «продолжение свободной всемирной торговли иными средствами». Новые войны глобальной эпохи – это войны, ведущиеся на расстоянии, состоящие из ударов с быстрым отходом: бомбардировщики покидают зону боевых действий ещё до того, как противник сумеет нанести ответный удар, и даже до того, как станут заметны результаты их собственного удара.

Век, которому, вероятно, суждено войти в историю как веку насилия, направлявшемуся национальными государствами против своих граждан, подошёл к концу. На смену ему, скорее всего придёт другой жестокий век – век насилия, порождаемого деструкцией национальных государств под воздействием глобальных сил, не имеющих собственной территории и свободно перемещающихся в пространстве.

Секс в эпоху постмодерна.

Модель защиты и поддержания установившегося социального порядка предполагает дисциплины ради выработки желаемого типа поведения у большой массы людей. Решением этой проблемы было невидимое наблюдение – тайная слежка, объектам которой давали понять, что их могут тщательно контролировать в любой момент, но не давали знать, когда за ними действительно наблюдают. На протяжении этой эпохи фабрики, мастерские, тюрьмы, школы, больницы, приюты, казармы, какими бы ни были их декларируемые функции. Выступали и производителями порядка. Среди таких всепроникающих институтов два обладали решающим значением для выполнения этой функции. То были промышленные фабрики и основанные на всеобщей воинской повинности армии. Можно было заведомо ожидать, что большинство граждан мужского пола пройдут через их дисциплинирующие мастерские и обретёт привычки, которые гарантировали бы их подчинение правилам и порядку. А затем, в качестве «глав семейств» они заставят и женщин выполнять эти предписания. Но чтобы выполнять своё предназначение, эти всевидящие учреждения нуждались в мужчинах, пригодных для промышленного труда на фабриках и выполнения армейских обязанностей т.е. способных вынести тяготы физического труда и армейской жизни. Неспособность к фабричному труду на промышленном предприятии и непригодность к военной службе означали освобождение от контроля и муштры. Так способность работать и сражаться стала мерилом «нормы», в то время как неспособность к этому оказалась эквивалентом социальной аномалии, отклонением от нормы, подлежащей либо медицинскому лечению, либо уголовному наказанию. Медицина того времени дала этой норме название здоровья. «Здоровый человек» был персоной, способной предпринять определённый объём физических усилий, который требовался для производительной работы и военных подвигов. Попадание в границы нормы можно было определить с высокой степенью точности.

Современному обществу не нужны ни массовый промышленный труд, ни массовая. Основанная на воинской обязанности армия. Эпоха, на протяжении которой фабрики и войска были основными институтами поддержания порядка (по крайней мере в нашей части земного шара) закончилась. Сейчас большинство людей сформировалось в социальном и культурном отношении как искатели и коллекционеры чувственного опыта, а не как производители и солдаты. Не «здоровье» с его акцентом на стабильное состояние, а «соответствие», подразумевающее постоянное движение или способность к движению – вот, что прежде всего ожидается от собирателей опыта. Если печать «болезни» означала неспособность к труду на фабрике или к военной службе, то печать «несоответствия» предполагает недостаток жизненной силы. неспособность сильно чувствовать, чувство тоски, недостаток желания.

«Здоровье» - это норма, а нормы имеют чётко определённые верхние и нижние границы. Между тем «состояние», хотя и имеет свой нижний предел, не может иметь верхнего, «соответствие» состоит в постоянной способности двигаться вперёд, поднимаясь на более высокие уровни ощущений. Соответствие представляет собой никогда не достигаемый горизонт, вечно маячащий в будущем, стимул к последовательным усилиям, ни одно из которых не может считаться полностью удовлетворительным, а тем более окончательным. Стремление к соответствию, несмотря на радость маленьких побед, пронизано неизлечимым беспокойством и является неистощимым источником самобичевания.

Существует и ещё один аспект взаимоотношений между современной эротической революцией и более широкими культурными преобразованиями эпохи постмодерна. Как известно секс есть изобретенное природой эволюционное решение проблемы непрерывности, длительности форм жизни, он противопоставляет смертность каждого отдельного живого организма бессмертию видов. Только люди сознают эту ситуацию; только люди знают, что они обречены умереть; только люди представляют себе бессмертие человеческого рода; только для них кратковременное существование тела происходит в тени бессмертия человечества в целом. Человеческая культура представляет собой мастерские, где долговечное постоянно вырабатывается из временного, где хрупкое, ограниченное во времени существование человеческих тел превращается в абсолютную вечность бытия человечества. Секс является материальным субстратом этого культурного производства бессмертия. Образцом или наиболее удачной метафорой усилий, направленных на преодоление смертности отдельного человека и выведения человеческого существования за пределы жизненного срока, отпущенного отдельной личности. Секс – общность двух смертных существ рождающая бессмертие.

Постмодернистское «разрушение бессмертия» - тенденция к обособлению настоящего как от прошлого, так и от будущего – идёт параллельно с отделением эротизма как от сексуальной репродукции, так и от любви.

Эротизм, освободившийся от репродуктивных и любовных ограничений, полностью соответствует требованию непрочности. Он как будто специально создан для сложных, подвижных, эфемерных личностей времён постмодернизма. Секс. Свободный от репродуктивных последствий и надоедливых длинных любовных прелюдий, может быть надёжно заключён в рамки эпизода. Свободно кочующий эротизм в высшей степени подходит для достижения такого типа личности, которая, как и все остальные продукты культуры времени постмодерна, ориентирована на «максимальное воздействие и мгновенное устаревание». Около ста лет назад, когда эротизм был тесно связан с сексуальной репродукцией. Не имел права на независимое существование и не мог претендовать на то, что у него есть собственное предназначение. Культурные традиции вынуждали мужчин и женщин соответствовать точным стандартам мужского и женского поведения. Связанным с отведёнными им ролями в репродуктивном сексе, требующими длительных отношений между партнёрами. То была эра нормы, и граница между нормальным и аномальным была чётко проведена и строго соблюдалась. Пределы, отделявшие секс от отклонений от нормы, почти не оставляли места воображению.

То, как сексуальность используется в эротическом смысле не имеет прямого отношения к репродуктивной роли и не должно ограничиваться тем опытом, который обусловлен выполнением этой роли. Гораздо более богатые чувственные результаты могут быть получены во время экспериментирования с какими-то иными, а не только традиционными, гетеросексуальными контактами. Сексуальность стала объектом вторжения культуры. Следовательно, этот аспект, как и другие элементы личности постмодернизма, недостаточно определён, неполон, открыт для изменений и потому является областью неуверенности, неистощимым источником беспокойства и переоценки ценностей, а также страхом перед тем, что какие-то ценные виды ощущений были упущены и заключенный в теле потенциал получения удовольствий не был использован до последней капли.

Отделение эротизма от секса приводит к тому, что все сферы человеческой жизни энергично и страстно очищаются от малейших сексуальных подтекстов, которые могли бы оставить шанс перерастания скрывающихся за ними отношений в нечто постоянное. Наличие сексуального подтекста подозревают и пытаются найти в каждой эмоции, выходящей за рамки ограниченного списка чувств, дозволенных в рамках случайных встреч (квазисвиданий без последствий), в каждом продолжении дружбы и любом проявлении более глубокого, нежели обычно, интереса к другой личности. Призрак секса бродит по офисам и аудиториям колледжей. Итоговым результатом этого становится быстрое истощение человеческих отношений, лишение их близости и эмоциональности и в конечном счёте угасание желания в них вступать и их поддерживать. Далее, легализируется понятие «супружеское изнасилование». Сексуальная связь больше не считается супружеским правом и обязанностью и принуждение к ней может классифицироваться как наказуемое преступление. Поскольку решение о том, имело ли место изнасилование, принимается только одним партнёром, практически любой сексуальный акт при наличии соответствующей воли может быть представлен как акт изнасилования. Кажущаяся очевидность супружеских прав, которые, как предполагалось, должны заставить партнёров предпочесть супружеский секс сексу вне брака, занятию якобы более рискованному, теперь всё чаще воспринимается как ловушка; в результате причины для объединения удовлетворения эротического желания с браком становятся всё менее убедительными, особенно когда удовлетворение без всяких вытекающих из этого обязательств легко получить на каждом шагу.

Если когда-то. на заре эры модерна. Отделение бизнеса от домашнего хозяйства позволило бизнесу подчиниться жестким и бесстрастным требованиям конкуренции, оставаясь глухим ко всем прочим, особенно моральным нормам и ценностям, то нынешнее отделение эротизма от других межличностных отношений позволяет ему безоговорочно подчиниться эстетическим критериям сильных чувственных переживаний. Возникает противоречие. Культура постмодерна превозносит удовольствия секса и призывает наполнить каждый уголок и трещинку жизненного пространства эротическим смыслом. Это побуждает искателя острых ощущений, полностью раскрывать свой потенциал сексуального субъекта. Но при и этом та же культура однозначно запрещает рассматривать другого искателя ощущений как сексуальный объект. Противоречащие друг другу культурные посылки в неявной форме подрывают то , что в явном виде восхваляют и поощряют. Эта ситуация чревата психическими расстройствами, всё более тяжёлыми из-за того, что сегодня уже неясно, что есть «норма» и какой вариант «следования норме» помог бы их излечить.

Нация и семья перестали сегодня олицетворять вечно продолжающуюся длительность. Нации и семьи служили гаванями преемственности, где хрупкие суда смертной жизни могли встать на якорь, надёжными коридорами в вечность, которые, при условии их поддержания в хорошем состоянии, пережили бы любого из проходящих по ним. Но теперь они не отличаются ни одним из этих качеств.

Нации могли служить реальным воплощением вечности, пока они оставались надёжно защищёнными внушающими страх полномочиями государства. Но эра национальных государств подходит сегодня к концу. Национальные государства больше не защищены своим когда-то абсолютным экономическим, военным, культурным и политическим суверенитетом: все элементы суверенитета вынуждены капитулировать под давлением сил глобализации. Что бы не делало государство по собственной инициативе, это выглядит до смешного несоразмерным с мощью экстерриториального и кочующего капитала. Вместе с тем статус нации больше не является редкой привилегией, которая требует защиты и может быть эффективно защищена от конкурирующих претензий. Образно говоря, каждое пятнышко на географической карте может сегодня претендовать на свой кабинет президента и здание парламента. Предоставление статуса нации, наряду со статусом государства, оказываются формальными ввиду их безвредности. Чем крошечнее и слабее становятся территориальные политические единицы, тем более всесильными становятся экстерриториальные силы. Поэтому служить интересам нации и государства становится бессмысленным.

Семьи обеспечивали их смертным членам контакт с вечностью. Сегодня ожидаемая продолжительность жизни семьи не превышает срока жизни её членов и мало кто может уверенно утверждать, что семья, которую они только что создали, переживёт их самих.

Больше не существует очевидных и правдоподобных точек соприкосновения между быстротечностью и долговечностью. Список последствий этого весьма велик и далёк от завершённости.

Во-первых, возникает беспрецедентное давление на мосты, приспособленные для путешественников-одиночек: пути в бессмертие, когда-то предназначенные для немногих, избранных, заполняются толпами, желающих на них вступить. На место славе приходит известность, которая является предметом потребления, а не результатом напряжённого труда. В погоне за известностью прежде не имевшие конкурентов претенденты на славу – учёные, художники, изобретатели, политические лидеры – утрачивают преимущества перед артистами эстрады, авторами дешёвых романов, фотомоделями, футболистами, серийными убийцами и многожёнцами.

Повседневный опыт учит нас, что время движется не по прямой, а кругами или по спирали. Время не является необратимым. Древний лозунг «живи настоящим» приобрёл другой смысл: не трудитесь над созданием активов для будущего, живите в кредит сегодня, думать о завтрашнем дне – напрасная трата времени. Культура кредитных карт вытеснила культуру сберегательных счетов. Её лозунг «избавьте ваши желания от ожидания».

Банкротство бессмертия придаёт новую привлекательность земной жизни. Всегда и всюду большинство людей стремилось продлить свою жизнь, делая всё, что было в их силах, чтобы оттянуть момент смерти. Но вряд ли когда желание противостоять смерти играло такую важную роль в формировании жизненных стратегий как сегодня. Долгая и достойная жизнь – тот тип жизни, который позволяет получить все предлагаемые ею удовольствия – вот сегодня высшая ценность и главная цель жизненных усилий. Коль скоро телесное существование остаётся единственно значимой вещью, невозможно представить себе нечто более ценное и достойное заботы. Наше время отмечено чрезмерным вниманием к телу. Тело – это инструмент наслаждения, и поэтому ему должны быть предоставлены все приманки, но тело – это и наиболее ценное из всего, чем мы обладаем, поэтому оно должно быть любой ценой защищено от мира, стремящегося ослабить и в конце концов уничтожить его. Неустранимое противоречие между действиями, обусловливаемыми этими двумя несовместимыми факторами, обречено быть непреодолимым и неистощимым источником беспокойства и в нём скрыта главная причина неврозов нашего времени.

Культ индивидуальной жизни Отсутствие патриотизма Культ денег

Неверие в загробную жизнь

Вопросы к тексту по книге З.Баумана Индивидуализированное общество. М.2005.

Стр.1 Вопрос 1. Каковы три главных признака индивидуализированного общества и в чём их сущность?

Стр. 2 Вопрос 2. Стабильность и порядок в условиях глобализации. В чём особенности положения элит и масс в этих современных условиях?

Стр. 3 Вопрос 3. Как меняется в современном глобализирующемся мире отношение к территории?

Стр. 4,5 Вопрос 4. Как идеал свободного общества связан с индивидуализацией и к каким политическим результатам он приводит ?

Стр. 5 Вопрос 5. В чём подлинная сила демократии? Какая главная проблема стоит перед современной западной демократией?

Стр. 6,7 Вопрос 6. В чём причина коренного изменения отношения современного государства и общества к бедным и обездоленным?

Стр. 9,10 Вопрос 7. Почему современный глобальный капитал заинтересован в слабых национальных государствах? К каким последствиям для основной массы населения это приводит?

Стр. 10,11 Вопрос 8. Каков механизм возникновения ксенофобии (ненависти к чужакам) в современном глобализирующемся обществе?

Стр. 11,12 Вопрос 9. Как изменяется основной принцип контроля над поведением людей в современном индивидуализированном обществе? Почему современное общество называют «обществом риска»? В чём принципиальное отличие «общества риска» от «общества благосостояния»?

Стр. 13 Вопрос 10. Почему в современном индивидуализированном обществе утрачивается вера в людей и в прогресс?

Стр. 14 Вопрос 11. Какую роль играет бедность в современном глобализирующемся индивидуализированном обществе? Каковы основные элементы глобализации?

Стр. 15 Вопрос 12. В чём отличие идентичности в сословном, классовом и современном индивидуализированном обществе?

Стр. 16 Вопрос 13. Как изменяется жизненная стратегия людей в условиях современного индивидуализированного общества? Как они воспринимают прошлое, настоящее и будущее?

Стр. 17 Вопрос 14. Как и почему мобильность является в современном мире основным фактором социального расслоения?

Стр. 19 Вопрос 15. Как изменяется отношение к идеологии в условиях глобализации? В чём основное последствие современной неолиберальной идеологии?

Стр. 20 Вопрос 16. В чём заключаются две основные угрозы современной демократии? Почему глобализация предполагает деградацию подлинной демократии?

Стр. 21 Вопрос 17. Как борьба с терроризмом связана с проблемой законного применения насилия?

Стр. 23-25 Вопрос 18. В чём своеобразие насилия, применяемого при создании национальных государств, насилия, применяемого уже сформированными государствами и насилия в глобальных конфликтах?

Стр. 25,26 Вопрос 19. Чем отличается современное понятие «соответствия» от понятий «нормы» и «здоровья»?

Стр. 26,27 Вопрос 20. К чему приводит отделение эротизма от секса и любви?

Стр. 28,29 Вопрос 21. Каковы последствия обесценивания нации и семьи в качестве гарантов личного бессмертия человека? Как в современном индивидуализированном обществе решается проблема смысла жизни человека, в чём противоречивость этого решения?

Джеймисон, Фредрик

Место рождения: Кливленд, Огайо, США

Школа/традиция: Марксизм

Период: Философия XX века/Философия XXI века

Направление: Западная философия

Основные интересы: Постмодернизм, Модернизм, Утопия, Культурные исследования, Диалектика, Структурализм

Оказавшие влияние: Лакан, Маркс, Ленин, Гегель, Делёз, Сартр, Адорно, Лукач, Беньямин, Ауэрбах, Уильямс, Блох, Альтюссер, Леви-Стросс, Греймас

Последователи: Жижек, Перри Андерсон

Гражданство: США

Фредрик Дже́ймисон (Дже́ймсон) (англ. Fredric Jameson, родился 14 апреля 1934 года) - американский литературный критик и теоретик марксизма. Профессор сравнительной литературы (англ.) и романских исследований в Университете Дьюка.

Наиболее известен своим анализом современных культурных течений - постмодернизм он описывает как процесс спациализации (англ.) культуры под давлением глобально организованного капитализма. Среди наиболее известных работ Джеймисона - его книги Постмодернизм или логика культуры позднего капитализма, Политическое бессознательное и Марксизм и форма.

Значительное влияние на Джеймисона оказали неомарксизм (Теодор Адорно, Луи Альтюссер) и структурализм (Клод Леви-Стросс, Альгирдас Греймас

Биография

Родился в Кливленде, штат Огайо. В 1954 году, По окончании Гаверфордского Колледжа, учился во Франции и Германии, где изучал современные направления континентальной философии, в том числе только возникавший тогда структурализм. На следующий год вернулся в США, где защитил докторскую диссертацию в Йельском университете под руководством Эриха Ауэрбаха.

Основные работы

«Сартр: источники стиля» (1961)

«Марксизм и форма; диалектические теории литературы 20 в.» (1971)

«Тюрьма языка: критическая оценка структурализма и русского формализма» (1972)

«Мифы агрессии: Уиндхэм Левис, модернист как фашист» (1979)

«Политическое бессознательное: нарратив как социально-символический акт» (1981)

«Идеологии теории: эссе 1971-1986» (1988)

«Поздний марксизм: Адорно, или Жизнеспособность диалектики» (1990)

«Меты очевидного» (1990)

«Постмодернизм, или Культурная логика позднего капитализма» (1991)

«Геополитическая эстетика: кино и пространство в системе мира» (1992)

«Источники времени» (1994)

«Брехт и метод» (1998)

«Культурный поворот: Избранные труды по постмодернизму, 1983-1998» (1998)

Зигмунд Бауман (польск. Zygmunt Bauman; 19 ноября 1925, Познань, Польша) - польский английский социолог. Профессор Университета Лидса; известен благодаря своим исследованиям Холокоста и постмодернистского консумеризма. В его сферу научных интересов входят глобализация, антиглобализм/альтерглобализм, модерн, постмодерн, модернити.Содержание

Биография

Родился в семье польских евреев. В самом начале Второй мировой войны (1939), спасаясь от оккупировавших Польшу немецких нацистов, семья Бауманов уехала в СССР. Молодой Зигмунд, тогда убеждённый коммунист, ушёл добровольцем в просоветскую Свободной Польской Армии Polish First Army. Принимал участие в сражении при Кольберге (ныне Колобжег) и Берлинской операции, за что был награждён Военным крестом за доблесть в мае 1945. Дослужившись до чина капитана, в качестве политического комиссара продолжил под псевдонимом «товарищ Степан» службу в органах государственной безопасности (KBW) Польской народной республики.

Параллельно со службой Бауман изучал социологию в Варшавской Академии социальных наук - польском аналоге Высшей партийной школы. Поскольку социология как специальность была на время исключена из учебных планов за свою «буржуазность», в дальнейшем он продолжил свою учёбу на философском факультете Варшавского университета. Среди его учителей были ведущие социальные философы Польши Станислав Оссовский и Юлиан Хохфёльд.

Хотя в KBW Бауман дошёл до майора, но его достижения были внезапно поставлены под угрозу в 1953. Его отец, придерживавшийся сионистских взглядов, связался с израильским посольством по поводу возможности эмиграции в Израиль. Несмотря на то, что Зигмунд был последовательным противником сионизма, он был уволен из госбезопасности, что, впрочем, не помешало ему закончить учёбу в университете. С 1954 по 1968 он постоянно работает в Варшавском университете.

Во время своего выезда в Лондонскую школу экономики Бауман под научным руководством Роберта Макензи закончил работу над подробным исследованием истории британского социалистического движения, вышедшим отдельной книгой в 1959 на польском языке (в 1972 дополненное и переработанное издание было опубликовано на английском). Это была первая книга Баумана; за ней последовали «Социология на каждый день» («Socjologia na co dzień», 1964; впоследствии она стала основой для выпущенного в 1990 англоязычного труда «Мысля по-социологически») и ряд других книг, рассчитанных как на специалистов, так и на широкую аудиторию. В них автор выступает с марксистских позиций, но не в русле официальной идеологии стран восточного блока, а на основании марксизма Антонио Грамши с примесью «философии жизни» в интерпретации Георга Зиммеля. В силу своей близости к критической теории западного марксизма он так и не получил профессорское звание, несмотря на то, что Бауман де-факто исполнял обязанности Юлиана Хохфёльда после назначения последнего заместителем директора парижского Департамента социальных наук ЮНЕСКО в 1962.

В условиях усилившегося политического давления в результате антисемитской кампании министра-популиста Мечислава Мочара Бауман отказался от членства в правящей Польской объединённой рабочей партии в январе 1968. В конечном итоге, курс Мочара вылился в антисемитскую чистку марта 1968, когда большинство критически мыслящих интеллектуалов еврейской национальности были выдворены из страны. Бауман, уволенный из университета, был вынужден отказаться от польского гражданства, чтобы выехать из Польши. Первоначально он эмигрировал в Израиль и некоторое время преподавал в Университете Тель-Авива. С 1971 по 1990 профессор социологии в Университете Лидса. Работая в Великобритании, Зигмунд Бауман, уже в качестве мыслителя-постмодерниста, обрёл мировое признание, оказывая значительное влияние на разнообразных авторов от новых левых до либералов. С конца 1990-ых он является одним из признанных теоретиков альтерглобалистского движения.

Бауман женат на писательнице Янине Бауман и имеет трёх дочерей, включая художницу Лидию Бауман и архитектора Ирену Бауман.

Библиография:

Бауман З. Мыслить социологически / Пер. с англ. под ред. А. Ф. Филиппова. - Москва: Аспект-пресс, 1996.

Бауман З. Индивидуализированное общество / Пер. с англ. под ред В. Л. Иноземцева; Центр исслед. постиндустр. о-ва, журн. «Свободная мысль». - Москва: Логос, 2002.

Бауман З. Глобализация. Последствия для человека и общества / Пер. с англ. Коробочкина М. Л. - Москва: Весь Мир, 2004.

Бауман З. Свобода / Пер. с англ. Г. Дашевского, предисл. Ю. Левады. - Москва: Новое издательство, 2006. - 132 с. - (Библиотека Фонда «Либеральная миссия».)

Бауман З. О постмодерне

Бауман З. Текучая современность - Санкт-Петербург: Питер, 2008. - 240 с.