В прорыв идут штрафные батальоны читать. Искупившие вину смелостью, но не кровью

Балтус поспешил. Назвав Колычева товарищем капитаном, он тем самым дал понять, что вопрос с его реабилитацией можно считать решенным. Это дело времени: каких-нибудь полутора-двух недель, необходимых для совершения установленной процедуры формальностей в Военном совете фронта, куда командованием батальона направлялись представления на тех особо отличившихся в боях штрафников, кто, не будучи ранен, не пролив крови, тем не менее подпадал под определение искупивших вину и заслуживающих освобождения из батальона.

Процедура рассмотрения и утверждения представлений носила общепринятый протокольный характер с заранее предсказуемым результатом. Принимая решение, члены Военного совета, как правило, не вникали в подробности личных дел и боевых характеристик соискателей, каждого в отдельности, а «голосовали» список в целом. Так было до и после Сталинграда. Все, кого командование батальона представляло к снятию судимости и восстановлению в прежних правах, желанную свободу получали. Поэтому у Балтуса не было оснований сомневаться и беспокоиться за ожидаемый конечный результат.

Но на этот раз произошло непредвиденное. Безотказный канцелярский механизм дал сбой. Кому-то из членов Военного совета список из 81 человека – два полнокровных взвода – показался необоснованно завышенным. «Оправдывать штрафников целыми взводами – это уж слишком!» Вопрос вернули на доработку. После чего в списке осталось только 27 имен. Ровно треть от первоначально заявленного состава.

Последним пунктом решения командиру батальона майору Балтусу, заподозренному в излишней лояльности и примиренческих настроениях, идущих вразрез с действующим Положением о штрафных подразделениях, члены Военного совета указали на недопустимость подобных действий впредь. Это звучало как обвинение в недооценке и недопонимании всей полноты и сложности возложенной на него ответственности, ставило под сомнение соответствие его командирских морально-волевых качеств нормам строгой партийной требовательности и принципиальности. Военный совет усматривал шаткость в способности комбата успешно решать поставленную перед ним задачу.

Нельзя сказать, что Балтус остался глух к опасности предостережения, но больше его задело все-таки другое. То, что в списке двадцати семи счастливчиков не оказалось фамилии Колычева, которого он успел так неосторожно и опрометчиво обнадежить.

Несмотря на скупость внешних проявлений и кажущуюся замкнутость, выработанные в нем характером и условиями службы, Балтус крайне щепетильно и болезненно относился ко всему, что затрагивало его имя, могло хоть вскользь, ненароком, нанести ущерб репутации, выставить в глазах подчиненных человеком пустых дел и обещаний. Зная досконально «кухню» штабного делопроизводства, он предполагал, что «доработка вопроса» свелась к простейшей из возможных, чисто механической операции – усекновению. Список скорее всего был спущен до низового писарского стола и принят к исполнению рядовым штабного пера, который и произвел сию операцию, проведя ручкой, как скальпелем, чернильные вычерки-надрезы по заданной формуле «два к одному». Два вычерка – пропуск, два вычерка – пропуск.

Балтуса не поставили даже в известность, хотя должны были либо вернуть представления в штаб батальона для уточнения, либо привлечь к доработке с правом решающего голоса комбата. Но не сделали ни того, ни другого, чем еще сильней разожгли протестное негодование Балтуса: судьба людей была решена не им, комбатом, официальным полномочным лицом, кому по должности предоставлено было это право, а ничтожным безымянным канцелярским винтиком, который бесстрастным исполнительским росчерком пера поделил штрафников на правых и левых.

Балтус тяготился внезапно возникшей виной перед Колычевым и теперь, дожидаясь его прихода, продолжал досадовать на себя и раздражаться против подставивших его штабных крыс, как раздражался и досадовал всякий раз, когда случалось не по своей воле оказываться в неловком положении, за которое он считал себя менее всего ответственным.

В конце концов, не столь важно, кто из штрафников именно – Петров, Иванов, Сидоров, люди с ничего не говорящими для него фамилиями, – получил долгожданную свободу, а кто нет. Освобождения заслуживали все представленные. Но Колычев…

Колычева Балтус приметил еще тогда, по дороге на фронт, когда назначал его на должность командира взвода. Знакомясь с личными делами штрафников-офицеров, Балтус, это было его излюбленное занятие, проверял их известной екатерининской фразой «казнить нельзя помиловать», отыскивал и затем держал в поле зрения тех, истинная суть которых, по его мнению, соответствовала смысловому значению фразы с запятой на второй позиции…

Размышления Балтуса прервал негромкий стук в дверь.

– Войдите!

В дверном проеме возникла фигура Колычева. Переступив порог, Павел вытянулся в струнку и, вскинув руку к замызганной выцветшей пилотке, четко, по-уставному доложил:

– Гражданин майор, командир взвода штрафник Колычев по вашему приказанию прибыл.

Балтус приподнялся из-за стола навстречу, жестом руки указал на стоявший у противоположной стороны фабричный городской стул с высокой изогнутой спинкой.

– Присаживайся.

Павел послушно прошел к столу, опустился на указанное место.

– Догадываешься, зачем я тебя вызвал?

Павел неопределенно пожал плечами, отметив про себя, что разговор начинается на «ты», что само по себе уже было необычно.

Балтус, по-видимому, и не заботился его ответом.

– Давай-ка мы с тобой для начала побалуемся чайком. Без церемоний и субординаций, – предложил он, прищурившись на Павла. – Хочешь крепкого, настоящего, грузинского?..

Говоря так, Балтус переместился к входной двери, высунулся в коридор, окликнул ординарца:

– Гатаулин! Пару стаканов чаю!

Все это время Колычев, борясь с нарастающим притоком внутренней нервной дрожи, чтобы не дать прорваться ей наружу, следил за комбатом, приходил во все большее замешательство, не в состоянии понять, что происходит, что предваряет собой странный загадочный прием, оказываемый ему грозным, не похожим на себя комбатом. Что таится за необычностью его поведения? Судя по благожелательному настрою Балтуса, готовиться следовало к чему-то приятному и волнительному, что, безусловно, подивит и порадует. Но к чему?

С того момента, как два часа назад Колычев получил приказ явиться в штаб к 10.00 лично к комбату, он терялся в догадках, силясь представить, чем может быть вызван интерес Балтуса к его персоне. Ясно, что поводом для вызова не может служить событие обыденное – по пустякам штрафников к комбату не вызывали. Но, с другой стороны, ничего чрезвычайного, из ряда вон выходящего, в последние дни ни в батальоне, ни вокруг него не происходило. Разве что всколыхнувшее всех известие о несостоявшейся амнистии. Но Павел был не один, кого постигла неудача. Из троих представителей второго взвода путь к свободе открылся только перед Кусковым. Друзья устроили Андрею проводы. Балтус во всей этой истории ни при чем, представления на неудачников отклонены Военным советом фронта.

Вернувшись к столу, Балтус мягко опустился на стул, перевел щурящийся улыбчивый взгляд на Колычева. Спросил скорее утвердительно, чем вопросительно:

– Ну, что, судьба – злодейка, жизнь штрафника – копейка?

– Выходит, что так, – не стал отрицать Павел.

– Признаться, огорчен не меньше. Несправедливость – зло, которое выхолащивает душу обидой, подрывает веру – источник нашей силы. Предлагаю считать инцидент исчерпанным и забытым. Отныне лично для меня ты со своим позорным прошлым рассчитался, вину свою искупил полностью. – Балтус неторопливо раскурил папиросу, подвинул пачку в сторону Колычева, приглашая взглядом присоединяться. – Да и в вину твою я никакую не верю. Не было ее и нет. Чужую на себя взял, дружка своего забубенного прикрыл… Так? Или опять отпираться будешь?

В январские дни 1943 года Красная Армия добивала остатки гитлеровских войск, окруженных под Сталинградом. Именно накануне битвы за Сталинград, был издан знаменитый приказ № 227 от 28 июля 1942 года, который более известен под названием «Ни шагу назад!». Считается, что первая штрафная рота была создана на Ленинградском фронте за три дня до выхода этого приказа. Массовое формирование штрафных подразделений началось с сентября, когда приказом наркома обороны СССР были утверждены положения о штрафных батальонах и ротах действующей армии.

Первый штрафбаты появились у немцев

Вообще, практически, все, что связано с историей создания штрафных батальонов и рот и их участием в боевых действиях, обросло массой мифов, легенд и, даже, прямых инсинуаций. При этом западные историки и их подпевалы, которых немало развелось нынче на территории бывшего СССР, начисто «забывают», что первые штрафные подразделения появились не у нас, а у вермахта, причем, намного раньше.

Но, что же представляли собой немецкие штрафные подразделения? Дисциплинарные батальоны появились в немецкой армии еще до начала Второй мировой войны. В 1939 году их насчитывалось восемь. В них содержались военнослужащие, совершившие различные правонарушения. Использовали их, главным образом, как военно-строительные и саперные части. После победоносной польской кампании дисциплинарные батальоны расформировали, посчитав, видимо, что в вермахте больше никогда не будет трусов, разгильдяев и преступников.Но начавшаяся война с СССР показала: боевой дух многих солдат и офицеров следует подкреплять не только поощрениями и наградами. Контрнаступление советских войск под Москвой в декабре 1941 года переросло в общее наступление Красной Армии. Группа армий «Центр» оказалась в какое-то время на краю пропасти. На некоторых участках германские части в панике отступили, бросив на произвол судьбы сотни автомашин, артиллерию, танки. Гитлер был в бешенстве. В результате последовал приказ фюрера от 16 декабря 1941 года, запрещавший сдавать позиции без соответствующего разрешения сверху. Солдат, дезертировавших с линии фронта, расстреливали на месте.

Наведя элементарный порядок на позициях, гитлеровское руководство создало на Восточном фронте 100 штрафных рот. Или, как их официально именовали, частей испытательного срока. Сроки там давали от полугода до пяти лет. Их осужденные должны были отбывать «от звонка до звонка». Ни ранение, ни геройское поведение на передовой срок не сокращали. То есть, немецкий солдат не мог искупить свою вину кровью, в отличие от советских «штрафников». Из госпиталя раненый снова возвращался свой штрафбат. Причем, никаких орденов и медалей немецким «штрафникам» не давали.Численность этих подразделений на Восточном фронте была строго определенной - 16500 человек, что соответствовало штату пехотной дивизии. 100 штрафных рот равномерно распределили по всему советско-германскому фронту. При этом неукоснительно соблюдался принцип кастовости: существовали офицерские штрафные роты, унтер-офицерские и солдатские. Иногда из тактических соображений их объединяли в батальон. Понятно, что эти части посылали в самое пекло, без прикрытия артиллерии, танков и авиации.

Свои штрафные подразделения имелись и в войсках СС. Самым известным из них стал батальон Дирлевангера, «прославившийся» зверствами над мирным населением. Сам Дирлевангер в юности отсидел срок за изнасилование, и окружение подобрал себе соответствующее.

Подавляющая часть немецких «штрафников» была на Восточном фронте. Но в октябре 1942 года и во Франции появилась 999‑я бригада, представлявшая собой штрафное соединение. Любопытно, что ее сформировали из коммунистов, социал-демократов, уголовников и гомосексуалистов, находившихся в концлагерях.

По официальным данным, через систему немецких штрафных батальонов во время Второй мировой войны, прошли 198 тысяч человек.

Наши штрафбаты были совсем другими

К июлю 1942 года на советско-германском фронте сложилась тяжелейшая для нашей страны ситуация. Однако, многие западные «историки», как и наши «гуманисты», падкие на любую «сенсацию», комментируя содержание «кровожадного», по их мнению, приказа «Ни шагу назад!», как правило, упускают ту его часть, где содержится оценка обстановки.

Поэтому позволю себе дословно процитировать некоторые строки из приказа №227 : «Каждый командир, каждый красноармеец и политработник должны понять, что наши средства небезграничны. Территория Советского Союза - это не пустыня, а люди: рабочие, крестьяне, интеллигенция, наши отцы и матери, жены, братья, дети. Территория СССР, которую захватил и стремится захватить враг, - это хлеб и другие продукты для армии и тыла, металл и топливо для промышленности, фабрики, заводы, снабжающие армию вооружением и боеприпасами, железные дороги. После потери Украины, Белоруссии, Прибалтики, Донбасса и других областей у нас стало меньше территории, стало быть, стало намного меньше людей, хлеба, металла, заводов, фабрик. Мы потеряли более 70 млн. населения, более 80 млн. пудов хлеба в год и более 10 млн. тонн металла в год. У нас нет уже преобладания над немцами ни в людских ресурсах, ни в запасах хлеба. Отступать дальше - значит загубить себя и загубить вместе с тем нашу Родину. Каждый новый клочок оставленной нами территории будет всемерно усиливать врага и всемерно ослаблять нашу оборону, нашу Родину».

Видимо, комментарии тут излишни. На чашу весов была поставлена судьба всего советского народа, более того, всего славянства. Поэтому и меры предпринимались экстраординарные. Одной из них и было создание штрафных подразделений.

Текущая страница: 1 (всего у книги 17 страниц) [доступный отрывок для чтения: 12 страниц]

Евгений Погребов, Юрий Погребов
В прорыв идут штрафные батальоны

© Погребов Е. Ю., 2016

© ООО «Издательство «Яуза», 2016

© ООО «Издательство «Эксмо», 2016

Часть первая

Глава первая

Балтус поспешил. Назвав Колычева товарищем капитаном, он тем самым дал понять, что вопрос с его реабилитацией можно считать решенным. Это дело времени: каких-нибудь полутора-двух недель, необходимых для совершения установленной процедуры формальностей в Военном совете фронта, куда командованием батальона направлялись представления на тех особо отличившихся в боях штрафников, кто, не будучи ранен, не пролив крови, тем не менее подпадал под определение искупивших вину и заслуживающих освобождения из батальона.

Процедура рассмотрения и утверждения представлений носила общепринятый протокольный характер с заранее предсказуемым результатом. Принимая решение, члены Военного совета, как правило, не вникали в подробности личных дел и боевых характеристик соискателей, каждого в отдельности, а «голосовали» список в целом. Так было до и после Сталинграда. Все, кого командование батальона представляло к снятию судимости и восстановлению в прежних правах, желанную свободу получали. Поэтому у Балтуса не было оснований сомневаться и беспокоиться за ожидаемый конечный результат.

Но на этот раз произошло непредвиденное. Безотказный канцелярский механизм дал сбой. Кому-то из членов Военного совета список из 81 человека – два полнокровных взвода – показался необоснованно завышенным. «Оправдывать штрафников целыми взводами – это уж слишком!» Вопрос вернули на доработку. После чего в списке осталось только 27 имен. Ровно треть от первоначально заявленного состава.

Последним пунктом решения командиру батальона майору Балтусу, заподозренному в излишней лояльности и примиренческих настроениях, идущих вразрез с действующим Положением о штрафных подразделениях, члены Военного совета указали на недопустимость подобных действий впредь. Это звучало как обвинение в недооценке и недопонимании всей полноты и сложности возложенной на него ответственности, ставило под сомнение соответствие его командирских морально-волевых качеств нормам строгой партийной требовательности и принципиальности. Военный совет усматривал шаткость в способности комбата успешно решать поставленную перед ним задачу.

Нельзя сказать, что Балтус остался глух к опасности предостережения, но больше его задело все-таки другое. То, что в списке двадцати семи счастливчиков не оказалось фамилии Колычева, которого он успел так неосторожно и опрометчиво обнадежить.

Несмотря на скупость внешних проявлений и кажущуюся замкнутость, выработанные в нем характером и условиями службы, Балтус крайне щепетильно и болезненно относился ко всему, что затрагивало его имя, могло хоть вскользь, ненароком, нанести ущерб репутации, выставить в глазах подчиненных человеком пустых дел и обещаний. Зная досконально «кухню» штабного делопроизводства, он предполагал, что «доработка вопроса» свелась к простейшей из возможных, чисто механической операции – усекновению. Список скорее всего был спущен до низового писарского стола и принят к исполнению рядовым штабного пера, который и произвел сию операцию, проведя ручкой, как скальпелем, чернильные вычерки-надрезы по заданной формуле «два к одному». Два вычерка – пропуск, два вычерка – пропуск.

Балтуса не поставили даже в известность, хотя должны были либо вернуть представления в штаб батальона для уточнения, либо привлечь к доработке с правом решающего голоса комбата. Но не сделали ни того, ни другого, чем еще сильней разожгли протестное негодование Балтуса: судьба людей была решена не им, комбатом, официальным полномочным лицом, кому по должности предоставлено было это право, а ничтожным безымянным канцелярским винтиком, который бесстрастным исполнительским росчерком пера поделил штрафников на правых и левых.

Балтус тяготился внезапно возникшей виной перед Колычевым и теперь, дожидаясь его прихода, продолжал досадовать на себя и раздражаться против подставивших его штабных крыс, как раздражался и досадовал всякий раз, когда случалось не по своей воле оказываться в неловком положении, за которое он считал себя менее всего ответственным.

В конце концов, не столь важно, кто из штрафников именно – Петров, Иванов, Сидоров, люди с ничего не говорящими для него фамилиями, – получил долгожданную свободу, а кто нет. Освобождения заслуживали все представленные. Но Колычев…

Колычева Балтус приметил еще тогда, по дороге на фронт, когда назначал его на должность командира взвода. Знакомясь с личными делами штрафников-офицеров, Балтус, это было его излюбленное занятие, проверял их известной екатерининской фразой «казнить нельзя помиловать», отыскивал и затем держал в поле зрения тех, истинная суть которых, по его мнению, соответствовала смысловому значению фразы с запятой на второй позиции…

Размышления Балтуса прервал негромкий стук в дверь.

– Войдите!

В дверном проеме возникла фигура Колычева. Переступив порог, Павел вытянулся в струнку и, вскинув руку к замызганной выцветшей пилотке, четко, по-уставному доложил:

– Гражданин майор, командир взвода штрафник Колычев по вашему приказанию прибыл.

Балтус приподнялся из-за стола навстречу, жестом руки указал на стоявший у противоположной стороны фабричный городской стул с высокой изогнутой спинкой.

– Присаживайся.

Павел послушно прошел к столу, опустился на указанное место.

– Догадываешься, зачем я тебя вызвал?

Павел неопределенно пожал плечами, отметив про себя, что разговор начинается на «ты», что само по себе уже было необычно.

Балтус, по-видимому, и не заботился его ответом.

– Давай-ка мы с тобой для начала побалуемся чайком. Без церемоний и субординаций, – предложил он, прищурившись на Павла. – Хочешь крепкого, настоящего, грузинского?..

Говоря так, Балтус переместился к входной двери, высунулся в коридор, окликнул ординарца:

– Гатаулин! Пару стаканов чаю!

Все это время Колычев, борясь с нарастающим притоком внутренней нервной дрожи, чтобы не дать прорваться ей наружу, следил за комбатом, приходил во все большее замешательство, не в состоянии понять, что происходит, что предваряет собой странный загадочный прием, оказываемый ему грозным, не похожим на себя комбатом. Что таится за необычностью его поведения? Судя по благожелательному настрою Балтуса, готовиться следовало к чему-то приятному и волнительному, что, безусловно, подивит и порадует. Но к чему?

С того момента, как два часа назад Колычев получил приказ явиться в штаб к 10.00 лично к комбату, он терялся в догадках, силясь представить, чем может быть вызван интерес Балтуса к его персоне. Ясно, что поводом для вызова не может служить событие обыденное – по пустякам штрафников к комбату не вызывали. Но, с другой стороны, ничего чрезвычайного, из ряда вон выходящего, в последние дни ни в батальоне, ни вокруг него не происходило. Разве что всколыхнувшее всех известие о несостоявшейся амнистии. Но Павел был не один, кого постигла неудача. Из троих представителей второго взвода путь к свободе открылся только перед Кусковым. Друзья устроили Андрею проводы. Балтус во всей этой истории ни при чем, представления на неудачников отклонены Военным советом фронта.

Вернувшись к столу, Балтус мягко опустился на стул, перевел щурящийся улыбчивый взгляд на Колычева. Спросил скорее утвердительно, чем вопросительно:

– Ну, что, судьба – злодейка, жизнь штрафника – копейка?

– Выходит, что так, – не стал отрицать Павел.

– Признаться, огорчен не меньше. Несправедливость – зло, которое выхолащивает душу обидой, подрывает веру – источник нашей силы. Предлагаю считать инцидент исчерпанным и забытым. Отныне лично для меня ты со своим позорным прошлым рассчитался, вину свою искупил полностью. – Балтус неторопливо раскурил папиросу, подвинул пачку в сторону Колычева, приглашая взглядом присоединяться. – Да и в вину твою я никакую не верю. Не было ее и нет. Чужую на себя взял, дружка своего забубенного прикрыл… Так? Или опять отпираться будешь?

Павел поежился, придержал дыхание. Ни затрагивать больную тему, ни открываться перед кем бы то ни было, кроме Махтурова, он не хотел. Но и отрицать очевидное тоже не имело смысла.

– Из-за меня же произошло, – наконец нехотя выдавил он, – а у Михайлова семья, двое детей…

– Рад, что не ошибся, – усмехнулся Балтус. – Это упрощает задачу. Оспорить решение Военного совета фронта я, конечно, не в состоянии. Но внести коррективы и произвести твою хоть и не полную, частичную, но реабилитацию, все же могу. Я хоть и командир батальона, но правами наделен командира дивизии… – Выдержав паузу, во время которой лицо его обрело привычную сухость и строгость, Балтус возвысил голос, объявил, торжественно чеканя слова: – Вверенные мне права позволяют принять решение о назначении вас на должность командира роты с присвоением вам звания – старшина. Поздравляю вас!

Павел вскочил, непроизвольно вскинул руку к виску, намереваясь, как принято, отрапортовать о верности служения Родине, но осекся, уловив неодобрительную гримасу, скользнувшую по лицу комбата, и только немо зевнул ртом.

– Да сиди ты, не дергайся! – поморщился Балтус, снова переходя с официального на доверительный тон. – В лейтенанты произвести не могу. Максимум, что возможно для штрафника, – старшина. До первого боя походишь в старшинах. А дальше видно будет. Если уцелеешь – представлю повторно, уже как комроты. И не в общем списке, а персонально. Вопросы есть?

– Все ясно, гражданин майор. Какую роту прикажете принять?

– Для командиров рот я – товарищ майор. Для тебя тоже, – с нажимом в голосе уточнил Балтус. – А что касается роты… Я намерен удовлетворить рапорт лейтенанта Ульянцева. Он давно просит о переводе в общевойсковую часть. Таким образом, можешь оставаться на второй, заменишь Ульянцева. Но могу предложить другую: либо пятую, либо седьмую. Там тоже вакансии пока не закрыты.

С выбором Павел не колебался – конечно, вторая. И не потому, что она чем-то лучше других. Во всех ротах осталось всего ничего бойцов, дай бог по взводу, и их предстояло формировать заново из пополнения. Так что разницы особой между ними не существовало. Но своя была все же родней. В ней оставались близкие люди, верные, проверенные в боях друзья-товарищи: Махтуров, Богданов, Жуков, тот же Туманенок, кому он верил как самому себе, на кого мог опереться в трудную минуту. Сделал вид, что раздумывает над предложением комбата.

– Мне, гражданин майор, все равно, какой ротой командовать. Но своя все же предпочтительней.

Балтус возражать не стал, лишь укорным взглядом отреагировал на «гражданина майора», согласно покивал головой:

– Учить тебя, думаю, нечему. Обязанности командира роты тебе известны более чем. Людей ты тоже знаешь хорошо, наверняка много лучше тех строевиков, что пришлют нам из резерва на эти должности. Тут, как говорится, флаг тебе в руки. А что касается «все равно», позволь с тобой не согласиться. До сегодняшнего дня ты хоть и командир взвода, но равный им был. Такой же штрафник, как и все. Командир роты – ипостась другая. А значит, и всем твоим старым приятельским связям конец. И перешагнуть через них нелегко, и помехой они могут быть. Подумай, может, тебе все же другую роту дать, а Ульянцев подождет?

– Нет, – твердо возразил Павел. – Решение принято. Разрешите принять вторую роту?

– Сколько человек в строю осталось?

– Точно не знаю, но не больше взвода. В моем – семнадцать штыков.

– А сколько из вас тех, кто поступил в батальон вместе с тобой, в Пензе?

– Трое. Я, Махтуров и Туманов.

Балтус откинулся на спинку стула, перевел взгляд в потолок, что-то прикидывая в уме. В кабинет бесшумно, без стука и доклада, вошел ординарец старшина Гатаулин. Молча расставил стаканы с чаем на столе и так же молча остался стоять у стола, ожидая распоряжений комбата.

– Свободен! – коротко бросил ему комбат и, возвращаясь к разговору с Колычевым, заговорил о том, что занимало и заботило его, по-видимому, все последние дни: – Вот таких гвардейцев наоборот больше в батальон ждать не приходится. Фронты двинулись вперед. А значит, и нарушителей 227-го приказа не станет. Разве что единицы. Лагеря тоже основательно подчищены. Вся уголовная мелкота и приблатненная шушера уже пропущены через штрафные подразделения. Заводских рабочих теперь тоже судят реже. Какой начальник хочет, чтобы его людей сажали. А кто план выполнять будет? Его же за срыв и накажут. Значит, кто остается? Из лагерей уголовники калибром покрупней: грабители, бандиты, убийцы. Плюс разный сброд с освобожденных территорий – так называемые примаки и прямые пособники фашистов. Те, кто в 41-м бросил оружие и у чужих баб под подолом укрытие нашел. Или, хуже того, состоял в непосредственном услужении у фашистов, работал на них. Жалкие трусы и вражьи прихвостни. Да к тому же разрешено теперь брать политических по 58-й статье, у кого срок до 10 лет. Враги советской власти. Белогвардейские недобитки, троцкисты, провокаторы, предатели партии и народа. – Балтус сделал передышку. – Вот с каким контингентом, Колычев, придется скоро нам с тобой иметь дело. Это надо представлять себе четко и ясно, иначе не обеспечить главной поставленной перед нами задачи – создать крепкое боеспособное подразделение, готовое выполнить любой приказ командования. – Балтус в задумчивости побарабанил пальцами по крышке стола. – Последние пять лет перед войной я служил в лагерях и по опыту знаю: абсолютное большинство рецидивистов-уголовников – законченные мерзавцы. Единственный доходчивый довод, который способен приводить их в чувство и подчинять приказу, – это ствол командирского пистолета…

Задержав взгляд на стакане с остывающим чаем, Балтус, как запоздало спохватившийся хозяин, поймавший себя на допущенном промахе, поспешил исправить ситуацию, повторил приглашение не стесняться, чувствовать себя свободней.

Чаепитие проходило в сосредоточенном молчании. Погрузившись в себя, оба размышляли каждый о своем. Наконец, видимо, придя к какому-то устраивающему его заключению, Балтус встрепенулся, поднял голову:

– Ты кинокартину о комдиве Чапаеве видел?

Довоенную кинокартину о легендарном комдиве, к тому же земляке, Колычев, конечно, видел. Но что за вопрос?

– Где место командира в бою – помнишь?

Еще бы не помнить! Всякий, кто носит на плечах офицерские погоны, искушен курсантской заповедью: личный пример – решающий фактор успеха подразделения в атаке. Заподозрив подвох, Павел, осторожничая, отвечал односложно:

– У нас, Колычев, по-другому. Штрафная и обычная стрелковая рота – далеко не одно и то же. Обязанности и функции командира в принципе схожие, но у нас своя специфика, свои отличительные особенности. Командир штрафной роты – это, с одной стороны, тот же воинский начальник с известными тебе атрибутами и назначением, а с другой – карающий меч органов, кому предоставлено исключительное право не только железной рукой наводить порядок и дисциплину, но и, если потребуют обстоятельства, единолично решать судьбу штрафников. Те, кто преступает закон вторично, особенно на передовой, в боевой обстановке, подлежат расстрелу на месте. Ты еще до боя должен иметь четкое представление, кто готов честно искупить вину кровью и пойдет грудью на пулеметы, а кто не преминет нырнуть в воронку и «проголосовать ногами». Или влепить тебе пулю в спину. Поэтому место командира штрафной роты в атаке – строго позади атакующей цепи. Он должен видеть все и вся. И каждый штрафник, бегущий в атаку, тоже должен шкурой, затылком чувствовать на себе и твой всевидящий глаз, и зрачок твоего пистолета. Знать, что кара неминуема и следует за ним неотступно. Твоя рука тоже дрожать не должна. Дашь слабину – не командир… – Балтус пожевал губами, прислушиваясь к внутреннему голосу, и решительно заключил: – А потому, чтобы сто раз попусту не хвататься за кобуру, а сразу заявить, кто в роте есть кто, можешь для наглядности шлепнуть одного-двух самых ненавистных гнид. Дело на тебя заводить не буду.

Павел непроизвольно дернул головой, торопливо отвел в сторону глаза, покрываясь колкими цепкими мурашками от сознания, что может быть услышан комбатом в тайных против него размышлениях. В массе своей штрафники не понимали и страшились одного упоминания имени комбата. Недоступной для понимания, и Павлу тоже, была чрезмерная жестокость, с которой он подчас преследовал нарушителей дисциплины и порядка. Для многих тяжесть проступка казалась несоизмеримой с суровостью постигающего наказания. Еще свежи в памяти были подробности кровавой драмы, разыгравшейся несколько дней назад в восьмой роте. Пятеро штрафников, сидевших вокруг костерка с варившейся в каске картошкой, сделали вид, что не заметили направлявшегося в их сторону комбата. Поравнявшись, Балтус достал из кобуры пистолет и последовательными методичными выстрелами в голову положил всех пятерых. А прибежавшему на шум командиру роты ровным, бесстрастным голосом приказал:

– До первого боя числить в строевке. После боя – списать в невосполнимые потери!

Вот она, разгадка и истинная причина скорых, крутых на расправу действий Балтуса, а не гулаговская служба, которая, как полагали многие, вызверила нутро комбата, вытравила в нем все человеческое, способное внимать и сострадать.

– …Ульянцев – слабак, мягкотелый интеллигент и чистоплюй. Потому и отпускаю. В тебя – верю…

Балтус не договорил.

– Товарищ майор, – заглядывая в кабинет, доложил Гатаулин. – Каляев доставлен. Ждет.

– Пусть войдет. А ты послушай, – бросил он Колычеву.

Вошедший в комнату солдат, серый, невзрачный, предельного для строя возраста, переступив порог, мешковато ссутулился, оглядывая присутствующих, и лишь потом догадался доложить о своем прибытии. И все на нем, от несвежей гимнастерки до замызганных обмоток, было вислым, жухлым, неряшливым, подчеркивающим покорную обреченность. Приветствуя майора, приложился к виску растопыренной пятерней, ног не сдвинул.

«Недавно в армии. Вахлак!» – с неприязнью отметил про себя Павел и потерял к солдату дальнейший интерес. Балтус же, как всегда, пристально вгляделся в лицо солдата, сверяясь, заглянул в папку личного дела.

– Гражданин Каляев Иван Степанович… Зачем я вас вызвал – знаете?

– Не знаю, – вяло, без интереса отозвался штрафник и опустил голову.

– Вы когда прибыли в батальон?

– С последним этапом, гражданин начальник.

– Из какой тюрьмы и по какой статье осуждены?

– А я, гражданин начальник, не судимый вовсе.

– А за что попал в тюрьму?

– Я с 29-го года жил на поселении, на Северах, а потом вызвали в Дудинку и там заарестовали и отправили в Красноярск. Это два месяца и десять дней назад было. А оттуда сюда. А суда никакого и не было. А что, меня, может, заочно судили? – Каляев втянул голову в плечи, встревоженно уставился на комбата.

– Нет, вас не судили, – успокоил его Балтус. – Меня интересует ваша профессия, гражданин Каляев. Чем занимались в Сибири?

– Так я, гражданин начальник, кем только не был. И зверя промышлял, и рыбу ловил, и бондарем работал…

– Я вас не об этом спрашиваю, – перебил его комбат. – Здесь сказано, – ткнул он пальцем в папку личного дела, – что вы – священнослужитель. Это правда?

Каляев заволновался:

– Гражданин начальник, так это когда ж было? И не поп я совсем. Семинарию не окончил. Да и на спецпоселении тринадцать лет живу. Всего два года по глупости и было-то. Какой из меня батюшка?

Балтус, поднимаясь над столом, резким жестом руки пресек излияния незадачливого священнослужителя:

– Все ясно, гражданин Каляев. Будете отправлены в тыл. Гатаулин! Сопроводи бойца Каляева в штаб. Там знают, что делать, – и, возвращаясь к разговору с Колычевым, пояснил, недоумевая: – Приказ Верховного – всех священнослужителей из действующей армии направить в тыл. Церкви, что ли, хотят открывать?..

Для Колычева это известие стало не меньшим откровением.

– Зайдешь к начштаба, получишь на руки приказ. Я его уже подписал.

Поняв, что разговор окончен, Павел поднялся:

– Разрешите выполнять?

– Выполняйте!

Получив на руки выписку из приказа о назначении командиром второй роты, Павел обратил внимание на дату. Приказ был подписан вчерашним числом. Это означало, что Балтус заведомо прочитал его как затверженную главку Устава и ни в одном пункте, ни в одном извиве его души не ошибся.

* * *

Из штаба Павел направился прямиком к блиндажу Ульянцева.

Взятое штрафниками стародавнее курское село, где обескровленный батальон был оставлен для переформировки и отдыха, представляло собой крупный опорный пункт второй линии обороны противника. В селе размещался немецкий гарнизон со штабом моторизованного пехотного полка, стояли службы боевого и технического обеспечения. Оно было напичкано огневыми точками, изрыто окопами и ходами сообщения, укрытиями для машин и запасов довольствия складского типа хранения.

Готовясь к долговременной обороне, немцы врастали в землю основательно. Большинство крестьянских изб и дворовых построек было разобрано по бревнышку и тесинке, пущено на обустройство оборонительных сооружений. А выброшенные под открытое небо хозяева разоренных жилищ, повязав в узлы нехитрые пожитки, разбрелись в поисках временного прибежища по окрестным селам и лесам.

Основная линия окопов вытянулась опояской вдоль северной и восточной окраин, обращенных к фронту. От нее в обе стороны, к передовой и в тыл, к ближайшим подворьям, где сооружены были солдатские блиндажи и землянки, разбегались многочисленными рукавами глубокие разветвленные ходы сообщений. Теперь там, на развороченных нашей артиллерией позициях, обживались ротные порядки штрафников. Приводили в порядок порушенное хозяйство, готовили жилье для ожидаемого пополнения.

В самом селе, кроме исщербленного, обкрошенного монолита кирпичной церкви с обрушенной кровлей, не осталось ни одной живой и сохранной постройки. По всему обозримому пространству виднелись сгоревшие остовы грузовиков и бронетранспортеров, искореженные пушки, россыпи разнокалиберных ящиков из-под снарядов и патронов, металлические бочки из-под горючего и масел, пробитые осколками каски, распотрошенные солдатские ранцы, кучи консервных банок и винных бутылок, обрывки газет и журналов, галетные обертки. Не было только трупов. Их штрафники собрали и захоронили за селом, в дальнем отростковом ходе сообщения.

Вторая рота занимала участок на правом фланге, между первой и третьей ротами. Туда, на восточную окраину, и держал путь Колычев.

Наплюснув небрежно пилотку низко на лоб, к самой переносице, как бы придав тем самым бессвязному, хаотичному теснению мыслей недостающую строгость и упорядоченность, он, расслабленный и размягченный редким мигом теплого душевного фриволья, шел неспешным, прогуливающимся шагом по пыльной, прогретой полуденным солнцем центральной улице села и, чувствуя на спине и обнажившемся, коротко стриженном затылке жаркие пятна солнечных припеков, отстраненно размышлял, восстанавливая и переосмысливая заново отдельные эпизоды из разговора с Балтусом.

Для штрафного батальона случай, конечно, небывалый. Чтобы штрафника с неснятой судимостью, да еще из тех, кому в этом самом снятии отказано буквально накануне, – да в командиры роты?! Балтус, конечно, оригинал великий, но не до такой же степени, чтобы пренебрегать опасностью и подставлять свою голову под удар. Причем сознательно. Не во исполнение, а вопреки полученному от высокого начальства предостережению о недопустимости… В полном осознании, что его вызывающие действия не останутся без внимания «смершевцев», и те донесут о них куда следует.

Ради чего, собственно? Неужто ради того только, чтобы отстоять справедливость в отношении него, Колычева? Да кто он такой для комбата, чтобы рисковать из-за него судьбой и карьерой? Одна тысячная песчинка безликой серошинельной массы смертников, кого он ни знать, ни помнить не обязан и для кого справедливость – уголовная статья.

Тут было над чем поломать голову.

А сам Колычев? Он-то куда? С клейменым рылом, да в калашный ряд. Пристало ли?

Нет, что касается командования ротой – оно его не пугает. С этой стороны – без вопросов. Покомандовал в свое время вдосталь. И, если разобраться, опять же во имя справедливости, окажись Колычев на месте Ульянцева или того же Суркевича, он знал это наверное, хоть никогда ни перед кем этого не выказывал, командовать у него получилось бы способнее. Получая иной раз от Ульянцева невразумительные, спорные указания, Павел всякий раз принимал их без обсуждения, но действовал на свой страх и риск по своему усмотрению, сообразуясь с собственными представлениями и опытом. И не в пример успешнее. Да и прав Балтус, психологию и повадки штрафников Павел знает лучше. А это немало.

Как отнесутся к его выдвижению ротные, сочтут ли за ровню? Пожалуй, вряд ли. Разве что Корниенко с Упитом. А такие лагерные держиморды, как Доценко с Сачковым, – точно нет. И думать нечего – не примут.

В конце концов, чему быть, того не миновать. Обидно, конечно, но что поделаешь. Нет ему благоволения свыше. Планида, видно, его такая, незадавшаяся. Хотя, если вникнуть, грех ему роптать и жалобиться на судьбу. Еще вчера отверженный, низвергнутый, как мифологический персонаж, швырком от почти покоренной вершины обратно, кувырком вниз, на самое дно штрафного окопа, сегодня он – нате вам! – командир роты и, по сути, штрафник лишь формально.

Ничуть не горше и не прискорбней его участь, чем та, что досталась на долю Шведова, Курбатова и еще трехсот с лишним штрафных душ, кому выпала полная, безусловная, но вечностная, посмертная амнистия.

Распорядись судьба иначе – как знать, запросто могла она и Колычева не старшинским крестом на погонах, а упокойным, над братским захоронением около церкви, увенчать. Но он цел, невредим и даже не задет. Лишь слегка помят моральным падением с кручи. И, как ни суди, как ни ряди, с какой стороны ни подойди, а выходит, что он скорее предмет для сторонней зависти, чем для сожаления и сочувствий.

Размышляя в одиночестве о природе своей, как он считал, фатальной невезучести, Павел затруднялся ответить: что же это за субстанция такая – судьба? Кому или чему обязан человек, что жизнь его складывается так, а не иначе?

Почему при прочих равных достоинствах судьба явно и избирательно благоволит к одним, задаривает их сверх всякой меры своей благосклонностью и столь же непреклонно и неуступчиво преследует других? Первые ходят неизменно в фаворе, в везунчиках, их линия жизни подобна траектории взлетающего самолета, уходящего с набором высоты далеко вверх, к высотам личного и общественного благоденствия. Вторые, как Колычев, ни умом, ни порядочностью не обделенные, с той же неумолимой последовательностью обрекаются на тяжкие испытания и неудачи, их линия земного бытия – как нескончаемая изматывающая полоса препятствий на учебном автодроме, сплошь колдобины и выбоины, беспрерывная череда тщет и обманутых ожиданий.

Каким-то странным, непостижимым образом они умудряются раз за разом попадать в нелепые, обидные, но вовсе не обязательные истории, бывают обойдены, терпят крушения и спотыкаются в обстоятельствах, при которых, казалось бы, и споткнуться-то не обо что. Мало того что предан самым дорогим человеком, так еще за то и наказан. А Михайлов? По приговору трибунала, применившего отсрочку наказания, Михайлов, не лишенный даже офицерского звания, отправлялся в действующую армию. На последнем свидании Павел передал ему свою меховую офицерскую куртку с просьбой продать и закупить на выручку курева. Но ни Михайлова, ни курева не дождался.

Кто решает: быть человеку успешным и достаточным или, наоборот, незадавшимся, несостоявшимся хроником? Как вообще понимать распространенные в быту многочисленные народные поверья типа «родился в рубашке», «на роду написано» и т. д. Может быть, так и понимать – в прямом смысле, буквально? И тогда нет никакого кузнеца с молотом, стечения неблагоприятных обстоятельств, досадных случайностей, а есть вполне закономерная, изначально кем-то свыше положенная родовая предопределенность, рок? И это только кажется, что виной крушениям и обманутым ожиданиям является собственная несообразность и неспособность, цепь трагических случайностей и чуждых обстоятельств. А на самом деле все случайности и не случайности вовсе, а предпосланные свыше закономерности, и мы заблуждаемся, что живем и действуем по законам и принципам собственного приготовления, выстраиваем жизнь по собственным канонам и что, делая тот или иной выбор, принимая то или иное решение, мы делаем и принимаем их самостоятельно, независимо от чьей-то воли. В действительности живем и действуем, делаем те выборы и предпочтения, которые предопределены, предначертаны нам где-то в небесных скрижалях, ниспосланы свыше.

Противясь мистическому сознанию, не желая в этом признаваться самому себе, Павел все же втайне верил, жила в нем страстная слепая убежденность – должно воздаться! Нет – не от бога, но свыше.

Должна же она быть – высшая Справедливость?!

* * *

Ульянцева застал на месте. Ротный с ординарцем размещался в уцелевшем двухместном офицерском блиндаже, доставшемся ему от предшественника, тоже, по-видимому, командира роты. Внутри помещение походило на горницу сельского дома – сухое, светлое, обихоженное. Стены обиты тесом, ровный дощатый пол. По правую сторону от входа – раскладная походная офицерская койка, застеленная плащ-палаткой, по левую – тумбочка умывальника с приставленной сбоку волосяной щеткой на длинной ручке, – веник и швабра. У передней стены, против оконного проема – раскладной походный столик, два стула. На подоконничке – стандартный набор бритвенных принадлежностей, флакон одеколона, расческа.

Проследив за его оценивающим взглядом, Ульянцев криво усмехнулся:

– Умеют господа фрицы даже на передовой с комфортом устраиваться. Столовые приборы, чашечки, ложечки, кофейнички… Ну да, ничего, погоним мы теперь их без остановок, не до удобств станет. Ты проходи, садись. Докладывай, с чем прибыл.

Павел молча выложил на столик выписку из приказа, показал взглядом – читай!

Ульянцев заинтересованно приблизился к столу, пробежал глазами по машинописным строчкам.

– Вот это да! – возбуждаясь, проговорил он. – Ну, удружил, взводный, так удружил. Спасибо. Я этого приказа, как манны небесной, жду, хотел уже третий рапорт подавать. Должник теперь твой…

– Я-то при чем? Комбата благодари, он тебе вольную подписал.

– Нет, правда, не могу я здесь больше оставаться. Сил нет. Обрыдло все до чертиков. Балтусу что? Он до войны в лагерях служил. Нравится ему с уголовным отребьем возиться – ну и на здоровье! А меня увольте. На всю жизнь, сколько ее осталось, впечатлений хватит. – Ульянцев трясущимися руками охлопал по карманам, ища и не находя папиросы. Край пачки «Беломора» выглядывал из-под подушки в изголовье койки. – Мерзкие поганые рожи! Куда угодно согласен – хоть в пекло, хоть к черту на рога, но только чтобы среди нормальных людей жить. – Он наконец обнаружил папиросы, нервно закурил. – А ты-то как согласился? Сдалась тебе эта лагерная помойка. Думаешь, выпустит тебя из своих когтей Балтус?.. Черта с два! И не мечтай. Не тот человек, за кого себя выдает.

Считает враг – морально мы слабы.
За ним и лес, и города сожжены.
Вы лучше лес рубите на гробы –
В прорыв идут штрафные батальоны!

Песня Владимира Высоцкого «Штрафные батальоны» была написана в 1964 году. Поэт стал первым, кто заговорил о штрафниках во весь голос. Официального запрета на раскрытие в произведениях темы штрафников в то время не существовало, о них просто старались не вспоминать, тем более что материалы о штрафных частях все-то оставались засекреченными. Естественно, что и в годы войны деятели культуры о штрафниках не упоминали.

Значительно позже о штрафниках стали писать журналисты и писатели, появились художественные фильмы, в которых правду основательно перемешивали с вымыслом. Тема оказалась «на слуху», естественно, что появились желающие её поэксплуатировать.

В принципе, любой писатель или сценарист имеет право на вымысел. Плохо, когда этим правом явно злоупотребляют, практически полностью игнорируя историческую правду. Особенно это относится к кинематографу. Не секрет, что современная молодежь читать не очень-то любит, предпочитая получать информацию из Интернета и кинофильмов. После выхода на телеэкраны сериала «Штрафбат» они эту информацию получили. Теперь убедить их, что увиденное – заурядный вымысел, художественное видение режиссера и сценариста, которые имели весьма смутное представление о реальных штрафбатах, непросто. Любопытно, что от соблазна не удержался даже кинематографический мэтр Михалков, отправивший в «Утомленных солнцем-2» своего героя Котова в штрафники явно на запредельный срок.

В годы войны штрафные батальоны и роты (это принципиально разные отдельные воинские части) стали формироваться только с лета 1942 года, просуществовав затем до лета 1945 года. Естественно, что заключенных эшелонами в штрафники не направляли и командирами рот и взводов не назначали.

Здесь необходимо оговориться, что в 1941 году было проведено несколько масштабных амнистий для лиц, совершивших нетяжкие преступления и годных к службе, тогда на фронт было направлено более 750 тысяч человек. В начале 1942 года последовала еще одна амнистия, давшая армии 157 тысяч человек. Все они шли на пополнение обычных строевых частей, причем, некоторые части и подразделения практически полностью (кроме офицеров и сержантов) формировались из бывших заключенных. Амнистии для незначительного количества заключенных продолжались и позднее, но все амнистированные направлялись только в строевые части.

Формирование штрафных батальонов и рот началось после знаменитого приказа № 227 от 28 июля 1942 года «Ни шагу назад!». Считается, что первая штрафрота была создана на Ленинградском фронте за три дня до выхода этого приказа. Массовое формирование штрафных подразделений началось с сентября, когда приказом наркома обороны СССР были утверждены положения о штрафных батальонах и ротах действующей армии.

Предусматривалось, что штрафные батальоны в количестве от одного до трех создаются на каждом фронте, чтобы «дать возможность лицам среднего и старшего командного, политического и начальствующего состава всех родов войск, провинившимся в нарушении дисциплины по трусости или неустойчивости, кровью искупить свои преступления перед Родиной отважной борьбой с врагом на более трудном участке боевых действий».

Как видите, в штрафбаты направлялись только офицеры и к ним приравненные лица, причем, решение об этом принимали начальники в должности не ниже командира дивизии. Небольшая часть офицеров попадала в штрафбаты по приговорам военных трибуналов. Перед направлением в штрафбат офицеры подлежали разжалованию в рядовые, их награды передавались на хранение в отдел кадров фронта. Направлять в штрафбат можно было на срок от месяца до трех.

Штрафбатовцы, получившие ранения или отличившиеся в боях, представлялись к досрочному освобождению с восстановлением в прежнем звании и правах. Погибшие восстанавливались в звании автоматически, а их родным назначалась пенсия «на общих основаниях со всеми семьями командиров». Предусматривалось, что все штрафники, отбывшие положенный срок, «представляются командованием батальона военному совету фронта на предмет освобождения и по утверждении представления освобождаются из штрафного батальона». Все освобожденные восстанавливались в звании и им возвращали все их награды.

Штрафные роты создавались в количестве от пяти до десяти в каждой армии, чтобы «дать возможность рядовым бойцам и младшим командирам всех родов войск, провинившимся в нарушении дисциплины по трусости или неустойчивости, кровью искупить свою вину перед Родиной». В штрафроты могли попасть и бывшие офицеры, если были разжалованы до рядовых решением военного трибунала. В этом случае, по отбытии срока в штрафроте, им офицерское звание не восстанавливали. Срок пребывания и принцип освобождения из штрафрот (за все время их существования) был точно таким же, как и из штрафбатов, только решения принимались военными советами армий.

Штрафные батальоны и роты являлись отдельными воинскими частями, напрямую подчиненными командованию фронта и армии, командовали ими только кадровые (штатные) офицеры и комиссары (позднее – политработники) для которых предусматривалось сокращение срока выслуги для получения очередного звания наполовину, а каждый месяц службы засчитывался при назначении пенсии за шесть месяцев. Командирам штрафников были даны высокие дисциплинарные права: комроты как командиру полка, а комбату как командиру дивизии. Первоначально количество штатных офицеров и комиссаров в штрафротах доходило до 15 человек, включая оперуполномоченного НКВД и фельдшера, но затем их количество снизилось до 8-10.

На какое-то время в бою штрафник мог заменить убитого командира, но командовать штрафным подразделением в обычной обстановке не мог даже в виде исключения. Штрафники могли назначаться только на сержантские должности с присвоением соответствующего звания, причем, в этом случае они получали «сержантское» денежное содержание.

Штрафные части использовались, как правило, на самых опасных участках фронта, им поручали проведение разведки боем, прорыв переднего края противника и т. п. Информация о том, что штрафников пулеметами гнали в бой заградотряды (подобное показано в упоминавшемся сериале), не подтверждается ни документами, ни воспоминаниями ветеранов.

В положениях о штрафных частях предусматривалось, что за конкретные подвиги штрафники могут представляться к правительственным наградам. Так, А. Кузнецов в статье, посвященной штрафникам, приводит интересные цифры, взятые им из архивного документа: «В штрафных частях 64-й армии в период боев под Сталинградом 1023 человека за мужество были освобождены от наказания. Из них награждены: орденом Ленина – 1, Отечественной войны II степени – 1, Красной Звезды – 17, медалями «За отвагу» и «За боевые заслуги» – 134». Напомню, что в армиях были только штрафроты, так что речь идет о штрафниках – сержантах и рядовых. Так что прав был Высоцкий: «И если не поймаешь в грудь свинец, медаль на грудь поймаешь «За отвагу»».

В штрафбаты бывшие заключенные не могли попасть в принципе, если до этого они на получали офицерские звания. В штрафроты попадали и бывшие амнистированные, но только после совершения проступков в строевых частях, где проходили службу. Кроме того, в штрафроты направлялось незначительное количество осужденных по нетяжким статьям, которым в ходе суда или уже в колониях давали отсрочку от отбытия наказания с направлением в штрафную роту. Как правило, это были не гражданские лица, а бывшие военнослужащие или воины из тыловых частей, осужденные военными трибуналами.

С 1943 года, когда началось активное наступление, в штрафроты стали направлять бывших военнослужащих, оставшихся в ходе боев на оккупированной территории, но не пытавшихся перейти линию фронта или примкнуть к партизанам. Тогда же стали после соответствующих проверок направлять в штрафроты добровольно сдавшихся власовцев, полицаев, сотрудников оккупационных администраций, которые не запятнали себя расправами над мирным населением, подпольщиками и партизанами, а по возрасту подлежали призыву на службу.

Всего за годы войны было создано 65 штрафных батальонов и 1037 штрафных рот. Время существования у них было различным, некоторые расформировывались через несколько месяцев после создания, другие же воевали до конца войны, дойдя до Берлина. Максимальное количество одновременно существовавших штрафрот было в июле 1943 года – 335. Были случаи, когда отличившиеся штрафные роты в полном составе переводили в разряд строевых. С 1942 года создавались и штрафные эскадрильи для летчиков, по официальным данным они просуществовали всего несколько месяцев.