Печь грум-гржимайло своими руками. © Изобретения и изобретатели России

Фамилию героя этой статьи знает каждый отличник по школьной географии. Благодаря своим путешествиям натуралист Грум-Гржимайло Григорий Ефимович познакомил мир с пустынями и горными системами Центральной Азии и Китая. Это имя носит перевал на Сихотэ-Алинь на Южном Памире. Именно его первые экспедиции на Памир известны сейчас каждому любителю географии.

Но речь сегодня пойдет не о нем, а о его младшем брате, человеке не менее выдающемся, но несправедливо оболганном и забытом. Инженер Владимир Грум-Гржимайло сделал много в мировой металлургии. То, что составляло смысл его жизни - пламенные печи металлургических заводов, после его смерти составило базу индустриализации Советского Союза.

Московское бюро Грума

Они приехали в Москву в первых числах июля 1924 года - профессор Уральского университета, металлург Владимир Грум-Гржимайло с семьей. Приехали по приглашению Высшего совета народного хозяйства, чтобы открыть первое в стране проектное бюро металлургических и теплотехнических конструкций. Владимиру Ефимовичу - 60. Жизнь отведет ему еще 4 года, но они окажутся самыми плодотворными среди 40 лет напряженного труда. Московское бюро выполнило более 1200 проектов печей, из которых 800 были сразу же построены. Потом из этого бюро образуется целый институт, знаменитый «СтальПроект». Но пока это только длинное пустое помещение под крышей дома №3 по Большому Афанасьевскому переулку, где еще располагается экспериментальный электротехнический институт. В мансарде сделают несколько перегородок из вагонки. За последней поселится сам Грум-Гржимайло. В комнатах поставят чертежные столы, и к ним станут его дети. Эта семейная обстановка сохранилась в институте на долгие годы.

Начало карьеры инженера

О начале своей инженерной карьеры Владимир Ефимович Грум-Гржимайло вспоминал с большой иронией: «Языков я не знал, книг не любил». Но, конечно, он имел в виду не всякие книги. Военную гимназию, куда его как дворянского отпрыска определили после смерти отца, Грум окончил хорошо. А Петербуржский горный институт - среди лучших. Семья была многодетной, жила бедно, поэтому он отказался от предложения остаться аспирантом в институте и отправился в Нижний Тагил инженером на завод. Это была незабываемая универсальная школа жизни и профессии. Ему удалось решить вопрос, занимавший умы многих людей на протяжении 150 лет, и решить его средствами, доступными ученику пятого класса, - движение пламени в печи есть движением легкой жидкости в тяжелой. Мысль эта пришла ему во время беседы с печником, который объяснил ему, что все дело в движении газов. Но, конечно, путь от этих слов до научной теории был достаточно долгим. Он превратился в 5 томов его книги «Пламенные печи». Это был основополагающий труд, на который ссылались впоследствии многие зарубежные авторы.

Революционные годы

Сослуживцы и подчиненные Грума вспоминали о нем как о громогласном, не стесняющемся высказываться прямо и, может быть, бесцеремонно. Правда, всегда по существу. Он ценил эту черту своего характера, считал ее признаком воли и личного достоинства. В 1907 году он, будучи уже управляющим горным Алапаевским округом, баллотировался в Третью Государственную думу, но проиграл. Этот год оказался поворотным. Проиграв выборы в Думу, Грум-Гржимайло еще и поссорился с работодателями, которые спешили забрать обратно все уступки рабочим. Грум подал в отставку и получил ее. Но на то он и был блестящим, уже известным на всю Россию инженером, чтобы этим обстоятельством воспользовались другие люди, предложившие ему кафедру в Петербуржском политехническом институте. Здесь он проработал 11 лет, и здесь же окончательно оформилась его гидравлическая теория пламени в печах. Рефераты по ней напечатали все профессиональные журналы мира. Ничего подобного в металлургии до того момента не было.

Годы Первой мировой войны

Практическую отдачу от применения своей теории Грум получил одним из первых. Причем заказчиком на его печи выступило государство. Произошло это после начала войны, к которой промышленность России была не готова. Армии нужны были бронебойные снаряды, но изготовлять их было нечем. Костяк бюро тогда составили Грум и инженеры-путиловцы. Несмотря на скромные размеры предприятия, это был первый в России проектный институт пламенных печей, очень скоро поставивший на нужды обороны все необходимое. Бюро имело постоянный заказ даже в революционный 17-й год. Но в 1918 году все закончилось - бюро прекратило свое существование. Владимир Ефимович уезжает в Москву.

Память о великом инженере

Возрождение имени Грум-Гржимайло по каким-то мистическим причинам затянулось до конца 20 века. Только в конце 80-х на Урале появилась книга писателя Феликса Вибе «Повесть о трудолюбивом Груме». Институт «СтальПроект», отдавая должное памяти основателя, рассказал о нем в издании, вышедшем тиражом 1000 экземпляров к 90-летию со дня основания первого Петроградского бюро Грума.

Грум-Гржимайло Григорий Ефимович тоже остался в памяти потомков. Его именем названы более десятка бабочек и насекомых.

В ПОИСКАХ ПЕРЕВАЛА ЧЕРЕЗ ТЯНЬ-ШАНЬ Старшина и сопровождавшие его торгоуты, доведя нас до упомянутых выше полей, приостановили своих лошадей и объявили: "Здесь земля наша кончилась, а дальше идите, как знаете!..". -- Но вы же обязались провести нас до перевала через Боро. -- Сколько здесь ни живем, а о таком и не слыхивали!.. Но мы обещались довести вас до китайских властей и, как видите, исполнили свое обещание!.. Это была наглая ложь, да и фигура говоривших выражала столько наглости и бесстыдства, что единственным ответом им могло быть только предложение немедленно удалиться. Прогнав проводников, мы остались одни среди плантации мака и полей ячменя и пшеницы. Несколько дальше показались сбитые из глины заборы, какие-то полуразвалившиеся строения, а, наконец, и все селение Бортунгэ. Благодаря отсутствию проточной воды, которая вся была разобрана на поливку полей, мы некоторое время не знали, где приютиться хотя бы только до завтрашнего утра. Сбежавшиеся китайцы наперерыв предлагали нам чудовищных размеров редиску, яйца и хлеб, но относились безучастно к нашим расспросам о воде. Наконец, выискался один, который решился указать нам превосходное место, где мы, по его уверению, можем найти в изобилии все то, что нам нужно. Вслед за ним мы побрели вон из селения, свернули в сторону от дороги и пошли среди камышей. Камыши кончились, и мы увидали перед собой крошечный пруд стоячей, зацветшей воды, с одного края взбаламученной стадом тут же валявшихся китайских свиней; это был даже не пруд, а скорее грязная лужа... -- Послушай, любезный, да разве возможно пить эту воду? Вопрос этот, однако, был лишним, потому что один из китайских мальчуганов, целой гурьбой бежавших за нами, тут же демонстрировал способ, каким пользуется местное население для утоления своей жажды. Он поднял рубашку, прыгнул в воду и принялся пить ее точь в точь так же, как и наша собака, уже самодовольно расхаживавшая теперь в этой луже. -- Да неужели же у вас здесь нет иной воды, кроме этой?.. -- У нас есть речка... Да вы не беспокойтесь, ваш ведь и этой воды хватит с избытком!.. Едва растолковали китайцам, что не в количестве дело, а в качестве. Но это только распотешило многих из них, на лицах же других мы ясно прочли себе осуждение. Когда мы уже собиралась продолжать путь наш дальше, к нам вдруг протолкался весьма прилично одетый китаец и объявил, что возникшее затруднение легко устранить, так как в любой из арыков можно немедленно же пустить проточную воду. -- И вы это сделаете? -- Я уже отдал соответствующие распоряжения. Со стороны китайцев это было очень любезно, и мы не замедлили, разумеется, выразить им живейшую свою благодарность. Вода, однако, прибыла к нам не ранее, как часа через два, да и то пустили ее не местные жители, а наши казаки. На следующее утро мы потянулись селением Бортунгэ. Было девять часов. На небе ни облачка, в воздухе тишь и необыкновенная духота, окрестности -- волнистая глинисто-песчаная степь, покрытая густой, но уже пожелтелой травой: блеклые краски, скучный ландшафт! А вдали фиолетовые массивы гор, увенчанные снегами, -- соединение стольких контрастов с этой унылою местностью... И под влиянием зноя и пыли все эти столь обычные там дикие скалы или густые ельники, перерезанные ручьями и полные прохлады и тени, рисовались воображению нашему вдвое заманчивее, чем, может быть, были в действительности... Передний эшелон наших вьюков стал вдруг быстро спускаться, но куда -- с того места, где я тогда находился, еще не было видно. -- Хоргос! -- А!.. наконец-то!.. -- и я рысью пустился обгонять беспощадно пыливших вьючков. Хоргос, как и большинство пройденных до сих пор рек южной Джунгарии, вырыл себе глубокое и обширное ложе в послетретичных конгломератах. Смотришь сверху: точно ручьи, сплетаясь и разбиваясь на рукава, бегут по каменистому руслу, а спустишься вниз -- ревет бездна потоков, несущих громаду мутной воды... И счастье еще, что последняя разбросалась, а протекай она здесь одной только трубой, пожалуй, не всегда была бы даже возможна и переправа через нее. На противоположном, еще более крутом берегу одиноко ютилась какая-то китайская фанза -- начало поселка, заслоненного от большой дороги цепью глинисто-песчаных бугров. Тут же, только спиной к этим постройкам, расположилась и лавочка, в которой какой-то предприимчивый китаец бойко торговал всяким мелким товаром. Завидя нас, он вышел из-за прилавка и с большой развязностью стал приглашать нас на чашку горячего чая. Предложение было соблазнительно, и мы на него согласились. И хотя китаец вместо обещанного чая розлил нам в чашки какую-то горьковатую и затхлую гадость, мы выпили ее с удовольствием... На наш вопрос относительно перевалов через горы, этот китаец сообщил, что небольшие партии калмыков ежегодно приходят сюда ранней весной из-за гор, спускаясь по речке Улан-усу. Мы решили воспользоваться этим указанием и пойти по указанной нам тропе, своротив сюда же и ушедших далеко вперед наших вьюков. Дорожка побежала сначала логом, потом стала огибать бугор за бугром из лёссоподобной глины, с примесью гальки и, наконец, совсем затерялась в плантациях мака. Кое-как мы выбрались к задворкам селения Ню-цзюань-цзы, но произвели здесь своим появлением страшный переполох: собаки залаяли, двери захлопали, и все, что в селении, кажется, только было живого, куда-то мигом запряталось... Мы прибавили ходу и вскоре втянулись в ущелье, в котором и заночевали у опушки елового леса. От места нашей стоянки дорога круто взвивалась по косогору. Все выше и выше... Наконец, мы на гребне отрога. Впереди громадные скалы голого камня, справа и слева глубочайшие щели, поросшие лесом. Дорожка кончилась, и последние следы ее затерялись в траве чуть не по пояс. Куда же теперь? Неужели возвращаться обратно в селение Ню-цзюань-цзы?... -- Нет, уж лучше спускаться вон этим логом... Куда-нибудь да выйдем же мы, наконец! И мы стали спускаться. Вьючных лошадей пришлось разобрать по рукам, а верховых погнали пустыми. Щеки оврага целиком состояли из спекшихся на солнце глинисто-песчаных крутейших откосов, по которым лошадям нашим приходилось буквально сползать, рискуя при этом ежеминутно сорваться. А затем, когда мы сползли с этой кручи, внизу мы встретили новое затруднение: чащу ели и всевозможных кустарников, пробираться через которую с вьюками дело вовсе не шуточное. Но, наконец, и с этой задачей мы справились и вышли на луг, который пересекала во всю его ширь большая арбяная дорога. -- А вон и калмыки! Вьюки были брошены, и все мы, кто был только свободен, поскакали к аулу. Но мы там никого не нашли, кроме двух-трех подростков, пугливо озиравшихся на незнакомых пришельцев. Они до такой степени были поражены появлением нашим, что на первых порах, очевидно, даже не знали, на что им решиться; но, наконец, сочли за лучшее испугаться, бросились в юрту и забились там между кошами. Мы хотели уже было броситься на розыски взрослых, когда вдруг они сами точно из земли выросли перед нами. -- Мы видели, -- говорили они, -- как вы подъехали к нашим юртам, и поспешили сюда... Хотя мы и бедные люди, но все же предлагаем вам войти в наши жилища и подкрепить свои силы... -- Спасибо, но мы же очень спешим... -- Но откуда же вы приехали к нам и где остались почтенные ваши семейства? -- Мы, как видите, русские... ваши земли нам незнакомы, и мы заблудились. Покажите же, как пройти нам на перевал через этот хребет... -- На перевал? Но вы ни через один из перевалов теперь не пройдете! Здесь дикие горы, плохие дороги, снег на перевалах повсюду глубокий, но в это время года уже рыхлый настолько, что нет ни малейшей возможности пробраться через него... -- Но как же нас уверяли китайцы, что есть хороший перевал в верховьях речки Улан? -- Ах, что знают китайцы! Перевал там действительно есть, но как вы теперь до него доберетесь? Улан-усу вброд ведь летом вовсе непроходим... -- Однако мы хотим попытаться... Пусть только кто-нибудь из вас нас проводит... Но на это предложение они ответили отказам. Как можно! Они разве свободные люди? Они работники-дровосеки, закабаленные китайцами и обязанные к сроку доставить значительную партию леса в Манас... Но указать дорогу в долину р. Улан-усу они могут и не отказываются... И они действительно ее указали, а двое из них даже проводили нас с километр. -- А та арбяная дорога куда же пошла?.. -- Да никуда. Она вон здесь, много, если в полуверсте и кончается. Это -- лесная дорога: по ней мы лес в Манас возим... Простившись с калмыками, мы двинулись в указанном направлении и, пройдя не более восьми километров среди высоких глинистых и песчаниковых холмов, кое-где прикрытых еще зелеными злаками и в распадах густо заросших кустами таволги (Spiraea sp.) и караганы (Caragana tragacanthoides), выбрались, наконец, без особенных затруднений в долину Улан-усу, т. е. "Красной реки", которая как бы в противоречие с данным ей монголами прозвищем несла теперь воды столь же чистые, как кристалл. Переправившись через нее без труда и вдоволь по этому случаю насмеявшись над неудачной выдумкой торгоутов испугать нас этой мелкой водой, мы раскинули свой бивуак на прелестной лужайке, окруженной скалами, лесом и крутой излучиной Улан-усу. Для того, однако, чтобы без проводника пуститься вперед, надо было хоть в общих чертах познакомиться с характером предстоящего движения по ущелью, и мы решились исследовать его в тот же день... С этой целью и были нами посланы вверх по реке казаки Комаров и Глаголев. Они проездили часов шесть и вернулись, когда была уже темная ночь. Но пока они ездили, а некоторые из нас экскурсировали в окрестных горах, на бивуаке у нас вот что происходило. Едва мы принялись было за послеобеденный чай, как из-за леса показалось несколько всадников. Они спешились и приблизились к нашим юртам. -- А, торгоуты! Добро пожаловать... вы куда? -- К вам. -- Опять к нам? Да что вам нужно от нас? Торгоуты замялись, потом отвели в сторону Николая и стали ему что-то настойчиво и с жаром внушать. Оказывается, что торгоуты, живущие в этих горах, испугались, узнав что русские намерены итти вверх по р. Улан-усу. Это ведь для всего отряда верная гибель! И кто же тогда будет в ответе? Никто, как только они, торгоуты... Лучше не доверяться этой реке. И теперь уж в вершинах своих она местами непроходима, но что же будет впоследствии, через несколько дней, когда вода в ней пойдет очень заметно на прибыль? И это не все. За перевалом протекает другая река, которую в низовьях называют Манас, а в верховьях Хуста: это громадный поток, через который, и то только в истоках, переправляются случайно ранней весной, обыкновенно же в то еще время, когда воды ее скованы льдом. "Что же будет, -- добавляли в ужасе торгоуты, -- если вы теперь же достигнете берегов этой реки? А то, что вы попадете в каменный ящик, из которого нет выхода ни взад, ни вперед... Страшное положение и в перспективе голодная смерть!". Торгоуты столько раз нас обманывали, что мы давно перестали им верить. Не поверили и теперь, а подумали: "Лгут, конечно! Верно снова хотят, чтобы мы уклонились с прямого пути. Уж подождем лучше наших казаков да выслушаем раньше, что скажут они". И дождались, наконец, и наговорили они нам порядочно ужасов. -- А не верите, ваше благородие, навелайтесь сами! -- Да неужто же нет обхода нигде? -- Может и есть, да где их было сегодня искать?! К тому же и ту тропинку, по которой мы ехали, пожалуй, что вовсе за тропинку и почесть невозможно... а что уж месяца два, как ею не ездил никто, то верьте совести, верно! Решено было на следующий день самим исследовать как можно дальше ущелье. Но все же на душе стало грустно. Приходилось, повидимому, окончательно расстаться с надеждой попасть на южные склоны Боро-хоро. А ночь, между тем, тихая и прекрасная, уже давно успела раскинуть над нами свой темный шатер. Из-за елового леса и скал, которые приняли при этом очертания совсем фантастические, нам был виден далеко не весь небосклон, но какими мириадами звезд блестела и эта частица его, и как ярко освещалась она еще пока незримой луной, которая того и гляди должна была уже выглянуть из-за каменного колосса, в своей тени запрятавшего и нас с нашей крошечной луговиной и добрую половину противоположного нагорного берега речки. Зато выше последний ясно рисовался нам своими прихотливыми формами, напоминающими развалины какого-нибудь былого замка гигантов. Тишина в воздухе невозмутимая, и только вода шумит и рокочет, явственно ворочая на пути своем гальку, да еще нет-нет, да и пронесется над нами издалека какой-то странный звук, не то крик филина, не то не весть что... Дикое место! Но зато же ясно и чувствуется, что все, что ни есть кругом все -- девственная природа, до которой еще не успела коснуться рука человека... И это -- отрадное чувство!.. На следующий день, едва отъехали мы несколько сот метров от нашего бивуака, как уже Комаров нашел нужным предупредить: -- Переправа! -- Как, уже?! Мы бухнулись в воду и совсем неожиданно зачерпнули в голенища воды. -- Ого, глубоко! Но нас дальше ждал новый сюрприз. Река неслась со страшной стремительностью, билась среди валунов и, обдавая их то и дело клочьями пены и миллионами брызг, уносилась вдаль сплошной белой пеной... А несколько выше, стеной в полтора-два метра, из-под загромоздившего русло реки бурелома выбивались мощные струи воды, разбивавшиеся о каменные твердыни со стоном и ревом, наполнявшим всю эту щель до того, что в двух шагах уже ничего не было слышно... И сырость, и этот шум, и царившая здесь полутьма, которую рассекал один только солнечный луч, упавший в реку откуда-то с высоты и в ней утонувший, и все эти скалы, словно щетиной поросшие ельником, и, наконец, эти валуны, отшлифованные водой и теперь влажные от тумана, -- все это производило на нас какое-то странное впечатление: не то содрогалась душа от восторга, не то от какого-то страха... Да, глухое, дикое место! И представьте же себе теперь изумление наше, когда тропинка, добежав до водопада, круто свернула к нему и на наших глазах ушла под пеняшуюся поверхность воды. -- Да неужели же здесь переправа? -- Здесь... под гребнем воды. Жутко, даже очень жутко, но... что же поделаешь? Главное, надо помнить всегда, что колебания в таких случаях очень опасны. Неуверенность седока живо передается и лошади, и тогда хоть возвращайся назад! Она будет трусить, а если и добьешься нагайкой до того, что она, наконец, ринется в воду, то зашагает так робко, что и не такая струя собьет ее в камни... Более или менее благополучно мы проехали еще шесть таких переправ, все в том же роде. Две из них удалось обойти, через остальные придумали способ перевести вьючных лошадей и баранов и, довольные своей поездкой, вернулись обратно. -- Завтра чем свет к перевалу! Приказание отдано, но мы не могли скрыть от себя, что идем на-авось. Впрочем, мы имели свой план. За восьмой переправой мы отыскали прекрасное место для стойбища. Здесь остановимся на день, думали мы, изучим ущелье еще километров на десять выше, перетащимся, может быть, и туда, а там, вероятно, будет уже недалеко и до перевала,.. Вечером вторично явились к ним торгоуты. -- Ну что же, все-таки едете? -- Едем... -- А далеко уезжали сегодня вверх по реке? -- Да, до ключа, что впадает в Улан. -- Далеко... Должно быть, хорошие у вас кони... а наши такой дороги не сделают... Ну, что ж, желаем вам успеха!.. Искренний тон последнего пожелания нас очень встревожил: "Неужели же правда все то, что они говорили нам о предстоящей дороге?" О том, как на следующий день переправились мы через Улан-усу, можно составить себе понятие по следующей картине. Глухой рев реки все покрывал... Слышен был только говор ближайших, да изредка доносился сюда громкий крик Глаголева, могучая, почти нагая фигура которого отчетливо рисовалась на каменной глыбе, выше других торчавшей над бурною поверхностью пенящегося потока: -- Лови! И вслед затем взвивался аркан, расходящеюся спиралью проносился над водопадом и попадал в руки другого казака, который в одной рубашке бесстрашно балансировал на стволе старой ели, сильно накренившейся над клокотавшей пучиной. Конец его привязывался к вьюку, завьюченному чуть не к самой спине, раздавалась команда: "айда! пошел!" -- и вслед за тем юркий, худощавый Григорий, с головы до ног уже мокрый, но в лихо набок заломленном картузе, уже несколько раз погружавшийся вместе с своей лошадью в воду, отводил на правый берег едва справлявшегося с потоком вьючка. Он ликовал, и вся его фигура, казалось, нам говорила: "Каков, в самом деле, я молодец!" Да, и действительно молодец! Другие по разу и по два проводили по гребню водопада вьюков, он же один свел их двенадцать... И мы хвалили его: "Ай да молодчина, Григорий!" Но в силу, вероятно, этих похвал он стал вскоре даже с некоторым пренебрежением посматривать как на тех, кто с ног до головы не был столь же мокрым, как он, так и на тех, кто вертелся и с делом, и без дела между вьюков. В особенности же доставалось от него Давыдке-дунганину и переводчику Николаю. -- Ну, ты, кошма, подавай, что ли, вьюков! Ну, ты, орда, держи, что ли лошадь! -- сыпал он и вправо и влево, и ему и держали и подавали... Он некоторым образом чувствовал себя на положении героя, а потому суетился, приказывал и вообще изо всех сил старался держать персону свою на виду. Наконец, Ташбалте он примелькался. -- Ты чего раскомандовался тут! Пошел вон, и без тебя здесь все обойдется!.. Ташбалта Ходжаев -- ветеран всех моих путешествий; подобная переправа ему, разумеется, не новость, но он смотрит на нее, как на серьезное дело, а не ищет в ней только забавы или, тем более, предлога выказать свое молодечество. Николай и Давид тотчас же примкнули к Ходжаеву. Чтобы помирить враждовавших, я отправил Григория к тому месту, где переправляли баранов. Он пригорюнился было сначала, но, взглянув вперед, просиял. Действительно, я посылал его на забавное дело! Там вязали поперек тела баранов и, несмотря на отчаянное сопротивление с их стороны, подтаскивали к воде и с размаха бросали в пену потока... Течение тотчас же, разумеется, уносило несчастных вперед, но благодаря аркану, они всякий раз неизменно добирались до камней противоположного берега, где уже их и встречали две спасительные руки человека. Картина обычная, но доставившая Григорию необычное наслаждение. Роль зрителя он тотчас же переменил на роль главного действующего лица, и ни один баран уже не мог миновать его рук... Когда все лошади стояли уже на правом берегу Улан-усу, я с казаком Глаголевым уехал вперед, а брат остался с вьюками, взяв на себя присмотр и руководство дальнейшим движением каравана вверх по реке. За третьим бродом мы, в свою очередь, с Глаголевым разделились: я еще раз переправился через поток, а он остался на месте, потому что каждому из нас приходилось расчищать и исправлять свой участок дороги. Немало, должно быть, прошло уже времени, метров двадцать-сорок просеки ширилось уже у меня за спиной, а наших вьюков все еще не видать... Что бы такое?! И я направился к берегу. Каково же было мое изумление, когда на противоположной стороне я застал такую картину. Повндимому, уже весь караван там столпился. Бегали, суетились, одни почему-то крупными фестонами развешивали по ближним деревьям штуки пестрых ситцев и кумача, взятых в целях обмена на баранов; другие несли в чащу леса сундуки и мешки или уводили туда же уже развьюченных лошадей... Два казака прибежали, схватили арканы и опять убежали. И оттуда, куда убежали, раздался выстрел, гулко отозвавшийся среди скал. -- Что там такое? Но меня не слыхали... Я бросился к лошади и тут только заметил впервые, что сталось с рекой... Несколько часов тому назад совершенно прозрачные воды "Красной реки" окрасились теперь действительно в этот цвет, но одновременно с этим и поднялись настолько значительно, что залили даже все камни, служившие нам раньше указателем брода. Положение становилось опасным, и медлить было нельзя... Я въехал в дико ревущий поток... Что было со мной вслед затем, описать трудно. Я испытал чувство, которое должен был бы, как мне кажется, испытать человек, низвергнутый в пропасть, с тою, впрочем, существенной разницей, что одновременно я принимал и холодный душ. Когда я очнулся от неожиданности, я увидел себя среди клокочущей пены и торчащих отовсюду каменных глыб. Мне казалось, что я нахожусь на вершине наклонной плоскости, с которой с чрезмерной быстротой я несусь куда-то вниз, в какую-то черную щель, где опять-таки ничего, кроме белой пены и черных вершин валунов, не видать... И странно! В этот серьезный момент я не ощущал ничего: ни испуга, ни стремления выбраться так или иначе из опасного положения... Еще помню один только момент: меня точно метнуло вокруг черной скалы, и тут же я как-то сразу и понял, что нахожусь уже вне всякой опасности: лошадь ощутила под ногами твердую почву, и одним прыжком выскочила на камни... Еще одно усилие, и мы оба были на берегу... но, к сожалению, не на том, где находились наши вьюки... Все рассказанное длилось один только миг, вот почему и люди наши, хотя и видели мое приключение, но не успели сообразить даже, чем и как мне помочь. Они на все лады махали руками, указывали на что-то и силились перекричать рев потока, но, увы! совсем напрасно, так как до меня едва доносились бессмысленные: ук, ук!.. Выбравшись на тропинку, я еще раз попробовал переправиться, взял много выше и с грехом пополам добрался-таки до своих. -- Слава тебе, господи! А мы уже думали... -- Да у вас-то тут что?! Брат где?.. -- И у нас-то не вовсе, чтоб ладно... Трое лошадей в воду свалилось... едва спасли, а уж вещи все подмокли. А что сталось с папиросами, да и с прочими всеми вещами, хоть не рассказывай!.. А одну лошадь. Чуркинова гнедка пристрелили... Должно, ногой попал в камни и то ли вывихнул ее, то ли сломал, а только уж тронуться с места не мог... Его благородие, должно, и по сей поры еще там... Так закончился первый переход наш вверх по р. Улан-усу, -- предсказания торгоутов сбывались. Вечером пошел дождь, и мы, забравшись в казачью юрту, сообща обсуждали вопрос: продолжать ли движение наше вверх по реке или, пока не поздно, вернуться назад? Решили, несмотря ни на что, итти к перевалу, но прежде всего обстоятельно изучить ущелье еще на несколько километров впереди. С этой целью я, Григорий и три казака должны были назавтра чуть свет тронуться в путь. Проехав несколько переправ, мы достигли, наконец, того места, где река каскадом выбивается из щели. Комаров сунулся было в реку, но водой его тотчас же сбило с седла, и оба, казак и лошадь, едва выбрались затем на берег. -- Надо искать, ребята, обхода... С вьюками здесь все равно не пройти... -- Где уж с вьюками!.. Поручив лошадей наших Григорию, вдвоем с казаком Чуркиным мы полезли на соседнюю гору. Лиственный лес кончился, и мы уперлись в скалу. Здесь было сыро, росли бурьян и крапива. Еще выше -- мох, а там обрыв скалы и площадка... -- Ну, здесь также с вьюками не проберешься! Однако все же мы полезли вперед, так как я хотел, по крайней мере, познакомиться с характером гор и засечь некоторые из выдающихся вершин этих последних. Камень обнажился повсюду. Гольцы были донельзя крутые, и мы вынуждены были пользоваться самыми ничтожными выступами камня, чтобы хоть несколько подвигаться вперед. В конце концов мы все же, однако, выбрались на вершину отрога, с которого хотя и раскрывалась широкая панорама гор, но, к сожалению, только на запад, а восток попрежнему все еще оставался скрытым за соседним отрогом. Подозревай я тогда, какие громадные скопления снега маскирует он, я, без сомнения, не пожалел бы трудов, спустился бы в падь и поднялся бы на противоположную гору, но теперь я почел это излишним. И без того мы употребили на подъем больше часа, вышли за верхний горизонт ельников и достигли зоны ползучего можжевельника. Река казалась отсюда узкой белеющей ленточкой, замкнутой в скалистых черных щеках, выше которых, куда ни взгляни, торчал ельник, который сплошным лесом одевал все сопки вплоть до горизонта гольцов. Изумрудными змейками луговин, устилающих пади, делился этот лес на участки, и каждый участок представлял из себя ощетинившийся конус, тесно прижавшийся к каменному валу, сложенному, по всему видно, из таких же метаморфических пород, как и все окрестные горы. Километра два впереди р. Улан-усу круто поворачивала на юго-восток, и ее долины нам отсюда было уже вовсе не видно; зато был хорошо виден ее главный приток, который сбегал с снеговых полей, подпертых, точно барьером морены, узким поясом крупных осыпей, среди которых то там, то здесь струились ручьи. Думая сколько-нибудь выгадать при спуске, мы взяли правее, но вскоре раскаялись. На первых порах все еще шло хорошо. Кое-как мы даже спустились с отвесной скалы, но затем уже выбрались на такую площадку, откуда не было выхода. Впереди пропасть, позади и с обеих сторон -- каменные откосы, по которым спуститься еще была хоть какая-нибудь возможность, но взобраться на которые -- никакой. Чуркину, впрочем, как-то еще удалось, буквально обхватив руками и ногами каменную глыбу, проползти на соседний выступ скалы, но я чувствовал, что подобный эксперимент будет мне не по силам, что я оборвусь непременно, и колебался... Но другого выхода не было, и я, что делать, решился... -- Сюда, сюда ногу, правей, правей!.. Конвульсивно ухватившись руками за какой-то выступ скалы, я повис над бездной, тщетно пытаясь найти на гладкой поверхности камня хоть какой-нибудь упор для ноги. Наконец, последний нашелся, но зато правая нога так и осталась у меня на весу... Я распластался на камне и не имел силы перекинуть руки вперед. -- Теперь хватайтесь за куст! Я видел этот куст, жалкий и почти высохший можжевельник, торчащий из ближайшей щели, но не мог до него дотянуться... Но вот и это кое-как удалось... Доверившись крепости деревца, я опять повис в воздухе, делая тщетные усилия отыскать ногами новый выступ скалы. -- Правей, правей!.. Скорее!.. Смотрите, куст!.. Куст, действительно, медленно вылезал из щели. Очевидно, его корни не могли выдержать моей тяжести... Я этого не видел, а чувствовал... И при одном этом сознании у меня потемнело в глазах. Я выпустил куст из левой руки и стал ею машинально хвататься за всевозможные выпуклости скалы; я ухватился за что-то колючее и, несмотря на острую боль, сжал это нечто в руке. Затем еще несколько усилий ногами, и я уже был вне опасности... -- Уф! Чуть было не сорвался!.. Оглядевшись на новой площадке, мы поняли, что из огня да попали в полымя: последняя также кончалась обрывом, а сзади упиралась в скалу. На наше счастье, однако, на скалу навалилась старая ель, с которой время не только успело уже содрать всю кору, но и окрасить ее в густой серый цвет. Доверившись вполне ее крепости, мы спустились по ней и вскоре очутились снова в еловом лесу, путь по которому уже не представлял никаких затруднений. Григория мы застали внизу одного, казаки же, нас не дождавшись, переправились где-то ниже и уехали на перевал. Они вернулись тоже не с радостными вестями: "Лезли мы, лезли, бросили, наконец, лошадей и, прыгая с камня на камень, прошли эдак с километр, но все же до перевала не добрались и вернулись...". Решение наше выбраться на южные склоны Тянь-шаня, таким образом, оказалось неосуществимым, и мы повернули назад... 11 июля мы прибыли на место первой своей стоянки в устье ущелья р. Улан-усу, а 12-го и вовсе расстались с этой последней, свернув у стойбища маньчжурских солдат, пасших здесь казенный табун, опять на восток. Здесь мы снова вступили в холмистую местность, поросшую луговыми травами и среди них сплошными насаждениями клубники (Fragaria collina) и земляники (Fr. vesca), -- факт, интересный в том отношении, что указывает на вероятное отступление лесов в этой части Тянь-шаня. На одном из пригорков мы вдруг увидали силуэт рослого кара-куйрюка. Кара-куйрюк и здесь, столь высоко в горах, какое необычное в самом деле явление! Конечно, попытка свалить его из винтовки на расстоянии многих сотен шагов окончилась неудачей, но эпизод этот, тем не менее, возбудил столь оживленные толки, что мы не заметили даже, как добрались, обогнув глубокую и широкую падь, в которой еще раз натолкнулись на маньчжурский табун, до полей, засеянных маком. Дальше мы свернули в горы, и очень скоро, вдоль речки Фоу-хэ, добрались до нижнего предела ельников (5 952 фута, или 1 812 м над у. м.), где и остановились. Менее чем в полукилометре от нашего бивуака были юрты калмыков. Оказалось, что это были семьи охотников на маралов, перебравшиеся сюда еще ранней весной из-за Тянь-шаня, с Юлдусов и из окрестностей Карашара. Несмотря на систематическое избиение маралов самцов ради пантов, их еще очень много в этих лесах. Чуть не из-под Урумчи до Хоргоса северные склоны гор, в пределах лесной зоны, почти вовсе не заселены; вероятно, только это пока и спасает их здесь от полного истребления, какому они подверглись уже в Хамийских горах и к западу отсюда, за Куйтуном и Джиргалты. Самим нам не удалось однако здесь хорошо поохотиться. Незнакомство ли с обычаями оленя, неумелость ли наших охотников, но только они каждый раз возвращались с пустыми руками. При наличии густого кустарника, высокой травы, леса в полной листве -- не легко было найти здесь марала, а еще мудренее было к нему подойти... Воспользовавшись тем, что торгоуты повадились к нам ходить, мы сделали попытку сговорить кого-либо из них поступить к нам за хорошую плату в проводники; но они наотрез отказались: "китайцев боимся", -- говорили они... Ввиду этого пришлось ехать к китайскому старшине в упомянутый выше поселок Ши-цюань-цзы. Вопреки торгоутским рассказам, старшина этот оказался добродушнейшим человеком. Он очень сердечно отнесся ко всем нашим нуждам, помог заказать четыре сотни китайских паровых хлебцев (мянь-тау) и отыскать проводника через Манас. Совершенно успокоенные за дальнейшую судьбу нашего движения на восток, вернулись мы на нашу стоянку и на следующий же день выступили по направлению к упомянутой выше реке. Дорога сначала шла вниз по речке Фоу-хэ. Бесчисленные извилины этой последней, мягкая мурава ее берегов, группы тополей, кустарник и серые глыбы камней, отделившиеся от остального массива, кое-где сужающие долину этой речки,-- все это местами представляло такое красивое сочетание между собою, что местность эту по всей справедливости следует отнести к числу живописнейших в Восточном Тянь-шане. Долина Фоу-хэ очень оживлена, благодаря каменноугольным ломкам, находящимся километрах в двух выше поселка Ши-цюань-цзы. Каменный уголь выступает здесь жилами мощностью до полутора метров среди углисто-известковистых сланцев и железисто-кварцевых конгломератов, прорванных кварцитом. Однако почти вертикальное простирание этих жил крайне затрудняет работу китайцам. Селение Ши-цюань-цзы невелико, очень разбросано и окружено значительною площадью культурных земель. Базар в нем небольшой, но он так живописно приютился под сенью громадных деревьев и среди быстро текущих ручейков прозрачной воды, что невольно забываешь здесь невзрачность окрестных построек. Вьюки должны быть теперь уже далеко! Мы рысью выехали из селения и, для сокращения пути, межами выбрались на дорогу, которая, не доходя Ши-цюань-цзы, оставила долину Фоу-хэ и свернула к горам. Мы догнали свой караван, впрочем, нескоро, хотя увидели его при первом же подъеме его на высокий увал, служащий восточной гранью до-нельзя расширившейся здесь долине Фоу-хэ. Со следующего увала, на юге, совсем неожиданно открылся вид на гигантскую группу сложных колоссов, которую калмыки назвали нам Дос-мёген-ола. Это было величественное, редкое зрелище! Ничего, кроме зеленых гор и долин, которые далеко уходили вдаль, сливаясь там в одно зеленое поле, и непосредственно над ними пять снежных гигантов, отчетливо рисовавшихся на темноголубом фоне ясного неба! Но нам некогда было долго любоваться этой картиной: следовало спешить, чтобы где-нибудь не сбиться с пути, так как тропинки в этой холмистой местности разбегались во всех направлениях. Спустившись под гору, мы миновали поле, плантацию мака и фанзу; затем дорога повела нас из лога в лог, пока не вывела, наконец, к ключику горько-соленой воды, струившемуся в овраге, обросшем лозой, шиповником и другими кустарниками. Вдоль этого ключика, по тропинке, едва намеченной на спекшихся глинисто-песчаных откосах ущелья, мы и спустились к Maнасу. Глухой гул известил нас о близости громадного потока воды; но гул этот шел точно из-под земли, и, только подъехав уже к обрыву второй террасы и заглянув в него, мы увидели, наконец, глубоко внизу, в узком каньоне, с шумом, от которого, казалось, содрогались в соседние скалы, катящиеся валы вспененной серой воды. Это и была Хуста (Хосутай), в низовьях -- Манас. Полковник Галкин, совершивший весьма трудное путешествие по горам Восточного Тянь-шаня и посетивший истоки Хусты, дает живую характеристику этой местности 2 . Сравнивая ее с тем, что сообщалось мною об этой, вероятно, самой дикой и недоступной части Небесных гор в письме из Хами 3 , нетрудно подметить почти полное тождество этих двух описаний, хотя, конечно, отчета полковника Галкина я в то время еще вовсе не знал. Это дает мне смелость предполагать, что собранные нами сведения о Дос-мёген и прилегающей горной стране заслуживают доверия. Прилагаемая здесь карта в точности воспроизводит северные склоны Тянь-шаия в том виде, как изображает их брат. Но в той их части, которая вычерчивалась им на основании расспрооных данных и немногих засечек, а именно в горах верховий Хусты, может быть, вкралась ошибка, которую я и не считаю себя вправе обойти совершенным молчанием. С окрайних холмов долины Фоу-хэ, как уже знает читатель, мы видели непосредственно над зеленым нагорьем подымавшуюся горную группу из пяти колоссальных пиков. Эту горную группу нам назвали Дос-мёген-ола. Чем дальше, однако, подвигались мы на восток, тем длиннее и длиннее становилась цепь снеговых пиков, тюка, наконец, мы совсем не потеряли из виду Дос-мёген, как бы затерявшуюся в море ослепительно блиставшего снега, венчавшего все горы на южной стороне горизонта. Из этого я заключаю, что вся масса гор верховий Хусты представляет редкое по своей высоте и в системе Тянь-шаня поднятие, может быть, короткий кряж, высшие точки которого приходятся однако на ту его часть, которую впервые увидали мы еще из долины Фоу-хэ. По нашему определению, такие точки находятся к западу от прорыва этого кряжа p. Хустой, иными словами, последняя как бы омывает подошву этого колоссального вздутия -- факт тем более возможный, что подобных же примеров Памирское и Тянь-шаньское нагорья представляют немало. Полковник Галкин пишет, что высшие точки того вздутия, на котором зарождается упомянутая выше река, находятся километрах в тридцати пяти к северу от перевала Одон-куре (Адункар наших карт). А так как Дос-мёген и в изображении калмыков представляется горой, с южных склонов которой берут начало Каш и Хуста, то, казалось бы, нет причин сомневаться в нашей ошибке, с одной стороны, и в точности орографической картины, изображаемой полковником Галкиным -- с другой. И однако она едва ли верна, и вот почему. Те же калмыки, которые сообщали нам столь отчетливые сведения о верховьях Хусты, между прочим в таких выражениях характеризовали Дос-меген: это величайшая из калмыцких гор, с которой к северу текут реки: Хоргос, Улан-усу и Хунунь-сала -- левый, наибольший приток Манасской реки. Из этого следует, что Дос-мёген в представлении калмыков является кряжем, который тянется от истоков Каша до прорыва через горы Хусты и, неся массы снега, в то же время имеет значительное понижение в истоках Улан-усу, где через него и пролегает единственный перевал к северу из котловины верхней Хусты. Что же касается до вопроса, где находятся наивысшие точки этого вздутия, то и в этом случае нельзя не заметить, что полковник Галкин мог легко ошибиться в определении относительной высоты снеговых исполинов именно потому, что путь его непосредственно пролегал вдоль подошвы последних. Сводя же все вышесказанное, я думаю, что долины верхнего Каша и верхней Хусты изображаются на наших картах не совсем верно: они должны быть несколько сужены отнесением восточного конца Ирень-хабырга к югу и в зависимости от этого выпрямлением Дос-мёген-ола. Полковнику Галкину не осталось вполне безызвестным название Дос-мёген; только он приурочивает его к горной стране, лежащей на восток от долины Хусты, между Абдур-чолоном и урочищем Хотук-бий, что видно из нижеследующего: "К возвышенностям Абдур-чолон,-- пишет этот отважный путешественник,-- примыкают на востоке возвышенности Дош, принадлежащие уже к Богдосским горам. Б урочище Хотук-бий Богдосские горы несколько понижаются, резкие контуры сглаживаются, долины расширяются и обращаются в роскошные альпийские луга, которые привлекают в летние месяцы значительное число торгоутов с их многочисленными стадами. К западу от Хотук-бий горы снова становятся более разорванными, альпийские луга заменяются мало-помалу каменистыми россыпями, которые особенно развиваются в горах Дош, лежащих в верховьях Балшитая и примыкающих к описанным уже Абдур-чолонским возвышенностям 4 . Я затрудняюсь помирить это противоречие. Хуста берет начало с фирновых полей, сползающих с южного склона Дос-мёген-ола. Сперва она течет на восток, затем круто поворачивает на север, прорывая хребет по ущелью, отвесные стены которого имеют превышения до 3 000 футов (914 м) над долиной реки 5 . Выше этого грандиозного прорыва долина Хусты, согласно с описанием торгоутов, представляет каменный ящик, замкнутый отовсюду высочайшими скалами, через которые все известные перевалы, за исключением Кельдынского (Дунде-Кельде) на юге и Улан-усу на севере, высоки и очень мало доступны. Узкая полоска лугов тянется здесь кое-где только возле воды; затем корма имеются только местами в побочных ущельях -- все же остальное пространство сплошь покрыто осыпями, крупными обломками скал, снегом и льдом; дожди и снег здесь очень часты; вообще же, по словам торгоутов, вся долина имеет дикий и угрюмый характер, почему и посещается в исключительных только случаях, да и то преимущественно одними охотниками. Независимо от того, ошибочно или нет помещаем мы горную группу Дос-мёген столь близко к повороту Хусты и под этим или другим именем станут в будущем известны горы ее верховий, теперь уже для меня несомненно, что с переходом через Улан-усу в бассейн Манасской реки мы оставили за собой хребет Ирень-хабурга и вступили в предгорья другого столь же самостоятельного звена Небесных гор; а потому вполне своевременно бросить ретроспективный взгляд на пройденное пространство и в коротеньком очерке объединить все вышесказанное об этих горах. При короткости обоих своих заложений хребет Ирень-ха-бурга -- Боро-хоро очень высок; а это и обусловливает все дальнейшие особенности этих гор. Бесчисленные остроконечные пики хребта Ирень-хабурга и ослепительно между ними блестящие снеговые долины, чередуясь до бесконечности, занимают весь юг горизонта и на окраинах его мало-помалу сливаются с фиолетовыми тонами необъятной дали. На громадном протяжении он совершенно однообразен, и гребень его, выходя всеми своими точками за пределы вечного снега, нигде не представляет ни особенно выдающихся пиков, ни особенно значительных седловин. Это однообразие в очертании гребня нарушается только на крайнем востоке в верховьях Куйтуна, где зубчатость хребта наиболее глубока, и на меридиане Ачала, где кряж расплывается, понижаясь в то же время довольно значительно. Такой внешний вид хребта уже достаточно определяет его малодоступность, столь полно сказавшуюся и при неоднократных наших попытках добраться до гребня. Вообще как горы Боро-хоро, так и дальнейшее восточное его продолжение -- Ирень-хабурга, представляют сочетание высочайших скал и глубоких ущелий, по дну которых не имеется почти вовсе путей: так узки они и так полно загромождены всевозможными обломками скал; поэтому все тропинки лепятся здесь вдоль гребней отрогов и часто сбегают книзу, на север, к подошве предгорий, обходя тем глубокую щель, в которую спуск невозможен. Я не знаю, конечно, что мешало торгоутам указать нам перевалы через Боро-хоро, но думаю, что одной из причин была малая доступность последних. Впоследствии от одного илийского уроженца, хорошо, по его словам, знакомого с долиной Каша, нам довелось слышать, что самым восточным из доступных вьючному движению перевалов через Боро-хоро следует считать Мынгэтэ; далее же к востоку имеются только охотничьи тропы, по которым сообщение в разгар лета совсем прекращается. Так ли это в действительности, конечно, я утверждать не берусь; припоминаю, однако, рассказ торгоута, уверявшего нас, что карашарские охотники на маралов потому и перебираются на северные склоны Боро-хоро со своими семьями, что только осенью получают возможность вернуться в свои родные кочевья на р. Хайду-гол. Неприступности Боро-хоро немало способствуют также стекающие с него реки и покрывающие его ельники. Речных долин в этой горной цепи вовсе не существует; в верховьях они заменяются щелями, недоступными даже и пешему, в среднем течении каньонами, стены которых, как мы уже видели, слагаются из рыхлых дилювиальных конгломератов. И несмотря на то, что неразвитые предгория Боро-хоро не позволяют образоваться здесь значительным рекам, каждая из них тем не менее только в редких случаях имеет удобные броды. Высокое падение воды обращает их в стремительные потоки, бурлящие на всех переборах или несущиеся пенистым каскадом среди ими же навороченных каменных глыб и бурелома, а это и делает переправу через них всегда почти затруднительной, если только не вполне невозможной. Изборожденный ущельями, чрезвычайно крутой гребень Боро-хоро даже много ниже линии вечного снега лишен еще сплошного растительного покрова; замечательно также отсутствие здесь сплошных осыпей, хотя щебень и крупные обломки нередко на значительные протяжения покрывают щеки и днища ущелий, по которым капля по капле струится снеговая вода. Из-за крутизны стен тут еще негде укорениться растительности; зато тем пышнее развивается она ниже, на предгорьях и более покатых склонах хребта, которые как бы подпирают осевой скалистый массив. Последний исчезает под лугом только к западу от р. Джир-галты, т. е. в местах наибольшего понижения хребта. Где только образовалась площадка или не слишком крутой склон, там появилась и ель. Ель сплошными лесами одевает Боро-хоро в пределах от 9 000 до 6 000 футов (от 2 743 до 1 828 м) и вместе с лугами составляет господствующую здесь формацию. По отсутствию подлеска, по сухости лесной почвы еловые леса эти всего ближе напоминают растущие по суходолам боровые ельники средней России; вместе с тем однако они представляют и некоторые отличия, вызванные более сухим климатом нагорной Азии: ягодники, папоротники и грибы здесь совсем отсутствуют, мох же покрывает почву только в редких, самых тенистых и влажных местах и притом исключительно обращенных на север. Всего больше моховых пространств мы встретили в верхней части ущелья р. Улан-усу. Тяньшанская ель вообще редко спускается в лога и на дно ущелий, где зато пышно разрастаются разнообразный кустарник и травы, так что в горах Боро-хоро вовсе не редки ландшафты, вся оригинальность коих заключается в длинной цепи обросших елью конусообразных возвышенностей, опоясанных узкою лентой изумрудных лугов. Лесов лиственных пород в горах Боро-хоро мы не встретили. Смешанно же с елью тополь, ива, береза, рябина, карагач (Ulmus campestris) и крушина растут почти повсеместно в ущельях. Ниже однако предельного распространения ели в долинах рек всего чаще попадается тополь, который нередко и образует тенистые рощи, далее к низу переходящие в урему. На восток от р. Манаса, как мы ниже увидим, все долины рек до выхода их из предгорий густо поросли лиственным лесом; здесь же подобные случаи редки. Вообще в горах Боро-хоро наблюдается постепенное вертикальное поднятие предела формации полынной степи от востока на запад, т. е. навстречу наиболее влажным северо-западным ветрам -- факт, конечно, не лишенный значения и объясняющийся как кажется, орографией этой части Джунгарии. В горах Богдо-ола, к востоку от Урумчи, мы наблюдаем совсем обратное явление: луговой пояс, очень широкий на западе, постепенно все более и более суживается к Хамийским горам. Таким образом изгиб, образуемый Тянь-шанем у Урумчи, служит как бы главным приемником осадков, проносимых в Джунгарию северо-западными ветрами. Степной характер растительности и даже до некоторой степени пустынность западной части гор Боро-хоро объясняется также близостью высокого Джунгарского Ала-тау, заслоняющего ее от влияния упомянутых выше ветров в такой мере, что, судя по флоре, она стоит ближе к горам северных уступов Памира, чем к более восточной части того же хребта. Вообще с формацией полынной степи мы очень редко встречаемся в этих горах; небольшими клочками встречается она на южных склонах боковых отрогов, да ниже 5 000 футов (1 520 м) представители ее редкими насаждениями покрывают долины рек и прибрежные холмы. Альпийские луга занимают также лишь небольшие площадки в этих горах, что объясняется тем, что гольцы весьма часто подымаются здесь непосредственно из зоны елового леса. Таким образом, эта часть Тянь-шаня отличается прежде всего крайним однообразием своей флоры, не остающейся без влияния и на состав фауны, крайне бедной видами и к тому же малооригинальной. Полковник Галкин пишет, что в верховьях Каша Боро-хоро слагают граниты и глинистые сланцы 6 ; проф. И. В. Мушкетов также упоминает о выходах красных слоистых гранитосиенитов в ущелье речки Талти 7 . Наконец, по ущелью Боро-бургасу мы всюду находили скалы фельзитового порфира, местами сильно разрушенного. Все это заставляет предполагать, что южные склоны этого хребта, в противоположность северным, очень богаты выходами массивных пород, к которым, кроме вышеупомянутых, следует также присоединить диоритовые и миндалекаменные породы 8 . На северных склонах Боро-хоро, кроме упомянутого выше одного только сомнительного случая нахождения кристаллической породы в долине р. Улан-усу, мы не встречали массивных пород: здесь преобладали каменноугольные известняки, филлиты и метаморфические сланцы, которые слагали всюду, где ои только был нам доступен, гребень хребта и при этом обнаруживали сильно выраженную складчатость. Таким образом, характеристика И. В. Мушкетова: "Боро-хоро (Ирень-хабарга) преимущественно хребет метаморфический" 9 вполне подтвердилась и нашими здесь исследованиями. Южный склон Боро-хоро короче северного; связывая это обстоятельство с обнажающимися на них повсеместно массивными породами, следует думать, что налегавшие на них некогда осадочные породы частью смыты водами Каша. Как с юга, так и с севера на этот основной массив налегают местами сильно размытые отложения юрской и третичной формаций, которые только однажды сложились в средней высоты горы, а именно вдоль речки Фоу-хэ, где, вопреки общему правилу, юрские железисто-кварцевые конгломераты и углисто-известковистые сланцы с прослойками каменного угля обнаруживают крутое падение. К ним всюду примыкают новейшие отложения -- лёсс и конгломерат, обнаруживающий в сечениях его реками горизонтальное напластование. Все, что нам удалось узнать о минеральных богатствах Боро-хоро, изложено уже в своем месте; мне остается только добавить, что в горах, образующих левую окраину долины р. Улан-усу, когда-то добывалось китайцами серебро; ныне рудник этот заброшен, и проводника к нему найти мы уже не могли.

Ещё из и

«Вот секрет счастливой жизни - работайте и работайте»
Из воспоминаний академика Владимира Ефимовича Грум-Гржимайло – русского дворянина польского рода, основателя русской и советской научно-практической металлургии / Сделано русскими

Российский металлург, автор гидравлической теории расчета пламенных печей. Ещё

Памятник Владимиру Грум-Гржимайло в Верхней Пышме Свердловской области

Много ли я знал, кончая Горный институт в 1885 г., имея 21 год? Мало, очень мало. Я был слаб в математике, слаб и в строительной механике. Языков я не знал, книг не любил, решил, что буду работать на заводе. Меня пригласили на Нижне-Тагильский завод практикантом. Дали спроектировать доменку Nо 4 для ферромангана, а потом поручили её выстроить и пустить. Все чертежи я делал сам и потому получил хорошую практику.

Крайне слабая память на лица, числа, на механическое запоминание чего бы то ни было, и в противовес - феноменальная память на вопросы, возбудившие мое внимание и не получившие удовлетворительного объяснения, вот мои черты.

Я не могу играть в карты, ибо если я получу 13 карт, разберу их по мастям и закрою их, то не в состоянии сказать, какие карты мне были сданы. Наряду с этим я нахожу справку в книгах через десятки лет. Могу воспроизвести разговор через много лет, указать, где лежит нужный образец... Доказательства какого-либо положения систематически подбираются мною десятки лет. Я никогда ничего не записывал и ранее никогда ничего не забывал, черпая из своей памяти, как из готового магазина.

Моя работа сделалась моим развлечением, моей радостью и наслаждением.

Моя автобиография представляет общественный интерес только с одной стороны: мне удалось решить вопрос, занимавший умы десятков, а может быть и сотен и тысяч, людей в продолжение 150 лет, и решить его средствами, доступными школьнику 5-го класса. Я додумался до гидравлической теории печей. Со времени М.В. Ломоносова (1745 г.) в этой области не было сказано ни одного разумного слова.

Как тогда я додумался до гидравлической теории? Не знаю.

Крупинка за крупинкой у меня в мозгу возник ряд соображений и наблюдений. Окончательная аксиома явилась только в 1910 году, и я ей несказанно обрадовался. Обрадовался так, что не усидел дома и побежал на радостях к А.А. Байкову. После этого пошёл целый ряд местных следствий, и теория была закончена в общем.

Итак, работа заняла время с 1887 г. по 1921 г., то есть 34 года непрерывного труда и размышления.

Какие выводы можно сделать из моей жизни? Как должны мы воспитывать своих детей?

Учить детей, что дело делается какими-то гениями, под влиянием божественного вдохновения, поэтами, пророками, людьми исключительной организации, вдохновлёнными свыше, - не следует.

Нижне-Салдинский завод, где Грум-Гржимайло работал после Нижне-Тагильского

Каждый человек должен внимательно отнестись к своим способностям и упражнять их, работать всю жизнь со всей добросовестностью и всеми усилиями, на которые он способен. Вот секрет счастливой жизни и вот мой завет: работайте и работайте; придёт время, когда вы неожиданно для себя проснетесь большим человеком, а затем спокойно встретите смерть.

Молодость обладает колоссальной поглотительной способностью в усвоении новых идей. Д.И. Менделеев настаивал на необходимости кончать высшую школу в 21 год. Он писал, что сам кончил университет в 20 лет, а 21 года уже научно работал и читал лекции. Он считал необходимым выпускать в жизнь гибких, свежих, сильных людей, а не людей, утомлённых слишком затянувшимся учением, то есть принудительным усвоением знаний, к которым человек уже потерял интерес.

Всякая школа работает по плану. План проводится принудительно под угрозой не дать звания. Принудительное питание студентов знаниями, не сообразуясь с их психической природой, крайне тягостно вообще и нестерпимо в зрелом возрасте. Гибкость молодой души легче переносит это насилие над природой человека и потому вызывает в молодом человеке меньше отвращения, чем в зрелом.

Чем объясняется продолжительность нашего школьного обучения? Ложным желание программы научить человека всем случаям жизни. Профессора смотрят на молодого инженера, как на судно, уходящее в океан в одиночное кругосветное плавание. Тут все должно быть предусмотрено. Ниоткуда никакой помощи.

Так смотреть на техническую работу инженера - большое заблуждение. Жизнь - это не одиночное плавание вокруг света, а, скорее, путешествие по железной дороге с остановками и хорошими буфетами, врачебной помощью, с возможностью при аварии пересадки на другой поезд. Молодой инженер имеет возможность учиться у других, а потому загромождать его арсеналом всевозможных сведений - большая ошибка.

Что же нужно молодому инженеру, вступающему в жизнь?

Ле-Шателье прекрасно это определяет: глубокая теоретическая подготовка и никакой практики. Практику молодой инженер найдет на своем жизненном пути. Зачем же тратить на неё молодые, самые дорогие силы? «Ничего лишнего» - вот что должно быть написано на дверях высшей школы.

Во время моего студенчества мне удалось слушать двух выдающихся лекторов химии: профессора Горного института К.Д. Сушина и Д.И. Менделеева.

К. Д. Сушин читал лекции, так сказать, руками. По существу - огромное число остроумнейших опытов. Мы, что называется, «вкладывали персты в раны», мы знакомились с природой вплоть до того, что для демонстрации противогнилостного влияния древесного угля он притащил на лекцию труп кошки, положенный им заранее в древесный уголь. Фактическая сторона неорганической химии врезывалась в память слушателей на всю жизнь. Ее нельзя было не знать. Теории химии он не придавал никакого значения и её не читал.

Слушая К.Д. Сушина, я увлекся в то же время «Основами химии» Д.И. Менделеева и решил его послушать в университете, пробравшись туда «зайцем». (Допуск в университет посторонних лиц строго преследовался в то время - РП).

И что же? Ни одного опыта. Ни одной цифры. Но всю лекцию Д.И. учил нас, как надо наблюдать явления обыденной жизни и как их понимать. Я вышел очарованный. Да, это учитель. Он передавал ученикам своё умение наблюдать и мыслить, чего не дает ни одна книга.

Вот два антипода лекционной системы. Оба таланта, но талант Д.И. Мендлеева, как учителя мыслить, был исключительный.

Педагоги боятся чего-нибудь не досказать студенту, не додать ему рецептов на всю жизнь и не думают о том, что все, что знает человечество, написано в книгах, и надо облегчить инженеру только чтение этих книг, а для сего он должен знать только математику, физику и химию. Остальное приложится само собой.

Школа дает знанье, но не уменье. Уменье должны давать практические годы на заводе. Высшее учебное заведение в отведенное время может только научить студента, как надо чертить, как надо работать в лаборатории, но оно не может дать ответственного конструктора или исследователя. Для этого надо не меньше двух лет работать в условиях завода.

Надо приучить молодого человека к мысли, что каждый неверно поставленный или вычисленный размер грозит катастрофой для жизни рабочих или убытками для предприятия - вот линия настоящего воспитания настоящего работника. Теперешние же дипломные работы развращают молодого инженера: «сойдет», «не заметят» ...
***

Теперь можно резюмировать.

Школа должна давать глубокую подготовку в теоретических науках.

Практический уклон высшей школы вреден.

Студент должен только знать. Уметь он научается в заводе.

Ошибочно учить студента на все случаи жизни.

Дипломные работы должны быть перенесены на завод.

Практиканты обязательно работают два года в лабораториях заводов и приобретают умение работать.

Первые два теоретических курса желательно отделить от специальной части экзаменом и студентов, не выдержавших экзаменов, в специальные курсы не допускать.

По окончании всех зачетов вуз выдает свидетельство об его окончании, а по окончании практикантских лет и защиты диплома - звание инженера.

Программы вузов должны быть рассчитаны не более, как на 4 ½ года при числе часов в неделю не более 36.

Надо употребить все меры, чтобы студенты кончали вуз не позже 23 лет.

Анри Луи Ле Шателье, 1850 год

Чем глубже постигаем мы сущность законов природы, тем с большим удивлением останавливаемся перед наследием предков. Условия жизни ими созданы без пособия наук, а между тем они поражают нас своею целесообразностью и научной обоснованностью.

Обыкновенно говорят, что достижения наших предков есть дело случая и опыта. Это верно только отчасти. Слепой случай научает только лиц, подготовленных к восприятию работой. Для лиц не подготовленных он проходит незамеченным и потому ничему научить не может.

В своей автобиографии Ч. Дарвин рассказывает, что он был способен думать о заинтересовавшем его предмете десятки лет. Нередко мельчайший случай, незаметный для других, давал ему разгадку беспокоивших его вопросов.

Случай является благодетельным только для лица подготовленного, способного его заметить, использовать. Наши предки работали. Не слепой случай помогал им найти искомое, а настойчивость, энергия и труд подводили к как бы сделанному руками открытию.

Многие же отрасли человеческой деятельности до сей поры остаются в области искусства и эмпиризма. Наука часто бессильна, и мы лишены возможности что-либо предвидеть и направить процесс так, как следовало бы. Мы иногда вынуждены идти вперёд ощупью.

Для решения задачи одного человеческого умозрения мало. Логическое построение должно опираться на опытную проверку. Но чтобы правильно поставить опыт, надо сделать большую работу мысли. Надо себе выяснить, от каких переменных зависит наблюдаемое явление, и поставить опыт так, чтобы в опыте была одна переменная. Это вам удастся, если вы усилием воображения и мысли предугадаете результаты опыта.

Итак, сущность творчества в предугадывании результата правильно поставленного опыта, в том, что Мария Склодовская-Кюри называла чувством природы, способностью к уподоблению ей; математики называют математическим чутьем; химики – химическим мышлением; государственные люди - чувством реальности; поэты, писатели, художники, актеры - чувством.

Надо любить природу, ею интересоваться. С другой стороны, надо обладать духом беспокойным, мятежным. Обладать Червем, который делает вас искателем, в противоположность буддистам, ищущим покоя.

Воспитание убивает в детях обе эти способности.

Ребенок в 4 года начинает задавать вопросы: отчего, почему, как, зачем? Что мы ему отвечаем? «Вырастешь - узнаешь!» ... Так погребается пытливость ума, его интерес к окружающему миру, желание открыть новый мир. Ошибка переносится и в зрелый возраст. Так думают не только учителя, но и многие профессора.

Что такое мышление ребенка? Какой материал мы имеем в ребёнке? Прекрасный человеческий материал, скажете вы. Откуда же берутся слепые, мёртвые люди, живущие в мире и его не видящие? Сделайте опыт. Возьмите десяток человек ваших знакомых и проэкзаменуйте их. Спросите, как ходят по морю мореходы и находят нужное место? Как чертятся карты? Что такое полдень? Что такое меридиан? и пр.

Этого экзамена не выдержит большая часть ваших знакомых. Возьмите детскую литературу. Поищите книгу, отвечающую на вопросы детей: что, как, зачем. Таких книг нет. Дети целый день торчат на кухне, единственном месте, где они могут наблюдать Природу и удовлетворять свою наблюдательность и любознательность.

Наши педагоги - славные вожди, делающие детей слепыми. Их ученики не будут чувствовать природу. Они поглотят библиотеки, но будут смотреть на природу мёртвыми глазами. Можно ли ждать от них творчества?

Ч. Дарвин писал: я встречал много людей, одаренных природой гораздо лучше меня, но они ничего ценного не сделали. Почему? Творцами были и будут только люди, способные так глубоко заинтересоваться явлениями, что явления, незаметные для обыкновенных людей, являются для них откровением.

Владимир Ефимович Грум-Гржимайло

Владимир Ефимович Грум-Гржима́йло (1864-1928) - российский и советский изобретатель, инженер-металлург, педагог и организатор производства, член-корреспондент АН СССР (1927).

Владимир Грум-Гржимайло родился в семье экономиста: отец, Ефим Григорьевич Грумм-Гржимайло, был известным специалистом свеклосахарного и табачного производств. Мать, Маргарита Михайловна, урождённая Корнилович, была племянницей декабриста А. О. Корниловича.

Обучался в 3-й Санкт-Петербургской военной гимназии (1873-1880), затем окончил Петербургский горный институт (1885), после чего работал на уральских металлургических заводах в Нижнем Тагиле, Нижней Салде, Верхней Салде, Алапаевске.

С 1907 года Грум-Гржимайло - адъюнкт, а в 1911-1918 годы - ординарный профессор Петербургского политехнического института. Гражданскую войну с семьей встретил на Урале. В 1920-1924 годы он занимал должность профессора Уральского университета (г. Екатеринбург), возглавлял кафедру теории стали и печей. В 1924 году выступил в защиту профессора М. О. Клера, который был обвинен в шпионаже в пользу Франции. Из-за начавшейся травли был вынужден покинуть Екатеринбург и переехать в Москву. Последние годы жизни (с 1924) занимался проектированием металлургических и заводских печей, создал московское Бюро металлургических и теплотехнических конструкций.

Научная деятельность

Грум-Гржимайло доказал экономическую целесообразность т. н. русского бессемерования, теоретически обосновал его, показав, что благодаря перегреву, горение углерода в чугуне начинается с первых минут продувки (при английском типе бессемерования горение углерода протекает только после выгорания кремния и марганца). В 1908 году Грум-Гржимайло первым применил законы физической химии (закон о равновесном состоянии системы в зависимости от изменения температуры и закон действия масс) к объяснению процессов, происходящих в бессемеровском конвертере и в стальной ванне мартеновской печи.

В 1910 году учёный предложил теорию расчёта пламенных печей, применив законы гидравлики к движению печных газов. Изучая свойства огнеупорных материалов, в особенности динаса, Грум-Гржимайло создал «теорию перерождения динаса», являющуюся до сих пор основой технологии его обработки. В работе «Прокатка и калибровка» Грум-Гржимайло впервые научно объяснил методы калибровки валков, державшиеся в секрете старыми мастерами. Эта книга положила начало теоретическому изучению калибровки.

Под руководством Грум-Гржимайло были созданы проекты различных нагревательных печей - методических (для нагрева слитков перед прокаткой), кузнечных (для термической обработки металлов), сушильных, отжигательных и мартеновских.

Похоронен на Ваганьковском кладбище. / Вики. Грум-Гржимайло, Владимир Ефимович

Грум-Гржимайло Владимир Ефимович (12/24 февраля 1864, С.-Петербург – 30 октября 1928, Москва) – ординарный профессор по кафедре металлургии ТТИ .

Биография

Из дворянской семьи. Вместе со старшими братьями обучался в С.-Петербургской военной гимназии (позднее – Александровский корпус), после окончания кторой в 1880 г. поступил в горный институт. За время учебы посетил многие промышленные предприятия Тульской, Екатеринославской губернии, Донецкого каменноугольного бассейна, участвовал в геологических обследованиях в Уфимской губернии. Окончил институт с отличием и уехал по приглашению на Урал, работал инженером Нижне-Тагильского металлургического завода. Вся последующая его 22-летняя деятельность была связана с металлургией Урала: надзиратель (технический помощник управителя), управитель Нижне-Салдинского, Верхне-Салдинского заводов, управляющий Алапаевским горным округом. В 1891 г. во время зарубежной командировки осмотрел металлургические предприятия в Швеции, Германии, Франции, Бельгии, Австрии, в 1900 г. посетил Всемирную промышленную выставку в Париже.

С 1907 г. стал работать на кафедре металлургии стали металлургического отделения С.-Петербургского политехнического института – адъюнкт – профессор, с 23 декабря 1911 г. – ординарный профессор металлургии.

В марте 1918 г. получил приглашение принять участие в работе Уральской комиссии, созданной при горно-металлургическом отделении ВСНХ, по изучению естественных богатств Урала и Западной Сибири. В мае совместно с другими специалистами представил проект создания Урало-Кузнецкого металлургического комбината.

С 12 декабря 1919 г. – приват-доцент кафедры металлургии , читал лекции и проводил практические занятия по курсу теории пламенный печей.

В 1920 г. возглавил Уральское отделение научно-технического отдела ВСНХ, которое стало центром научного изучения перспектив развития Урадьской промышленности. Одновременно работал профессором кафедры производства стали, технического топлива и теории пламенных печей Уральского горного института, который входил в состав Уральского университета.

С 1924 г. – профессор Московской горной академии. Основал Бюро металлургических и теплотехнических конструкций.

Возглавлял Московское отделение Русского металлургического общества.

С 1927 г. – член-корреспондент АН СССР.

Владимир Грум-Гржимайло скончался 30 октября 1928 г. в Москве от рака печени. Похоронен на Ваганьковском кладбище.

Научная деятельность

В 1889 г. в статье "Бессемерование на Нижне-Салдинском заводе" (позднее перепечатанной во многих европ. журналах) Грум-Гржимайло описал способ бессемерования, введенный в 70-х гг. 19 в. на Нижне-Салдинском заводе К. П. Поленовым (Бессемеровский процесс (бессемерование чугуна, производство бессемеровской стали) - процесс передела жидкого чугуна в литую сталь путём продувки сквозь неё сжатого воздуха, обычного атмосферного или обогащённого кислородом. Операция продувки производится в бессемеровском конвертере. Превращение чугуна в сталь происходит благодаря окислению примесей, содержащихся в чугуне - кремния, марганца и углерода (отчасти также железа) кислородом воздуха дутья. Несмотря на возрастание (с окислением примесей) температуры плавления металла, он остаётся в жидком состоянии благодаря выделению тепла при реакциях окисления. Термин «бессемеровский процесс» обычно присваивают так называемому кислому конвертерному процессу, который ведут в агрегате с кислой футеровкой (кремнистый материал, динас). Процесс был предложен в Англии Г. Бессемером (1856 г.)).

Способ этот, названный впоследствии "русским бессемерованием", в отличие от ранее применявшегося, позволял вести процесс получения стали из чугуна с низким содержанием кремния и марганца. Это достигалось предварительным перегревом (по отношению к точке плавления) чугуна в отражательной печи. Грум-Гржимайло доказал экономич. целесообразность этого процесса в данных условиях и дал ему правильное теоретич. обоснование, показав, что благодаря перегреву горение углерода в чугуне начинается с первых минут продувки. При англ. типе бессемерования горение углерода усиливается только после выгорания кремния и марганца, выделяющих при своем окислении тепло, необходимое для процесса. В 1908 г. он первым применил законы физич. химии (закон о равновесном состоянии системы в зависимости от изменения температуры и закон действия масс) к объяснению процессов, происходящих в бессемеровском конвертере и в стальной ванне мартеновской печи. Это явилось крупным шагом в оформлении металлургии как науки.

В 1910 г., использовав идею М. В. Ломоносова, изложенную в дисс. "О вольном движении воздуха, в рудниках примеченном" (1742-44, изд. 1763), Грум-Гржимайло дал теорию расчета пламенных печей , применив законы гидравлики к движению печных газов. Движение пламени в воздухе он уподобил движению легкой жидкости в тяжелой. Совм. с И.Г. Есьманом им дан расчет "высоты газового фонтана" и "газослива" в печах. Гидравлич. метод расчета пламенных печей, блестяще изложенный Г.-Г., являлся первой попыткой создать общую научную методику расчета печей. В свое время этот метод имел широкое распространение как в России, так и за границей и стимулировал дальнейшее развитие теории конструирования металлургич. печей. Изучая свойства огнеупорных материалов, в особенности динаса, Г.-Г. создал "теорию перерождения динаса", являющуюся до сих пор основой его технологии. В работе "Прокатка и калибровка" Грум-Гржимайло впервые сделал попытку объяснить методы калибровки, державшиеся в секрете старыми мастерами. Эта книга положила начало теоретич. изучению вопроса калибровки валков. До сих пор калибровщики пользуются правилом Грум-Гржимайло, по которому при калибровке балок шейка и фланцы должны получать "один коэффициент уменьшения площадей".

Под руководством Грум-Гржимайло создавались проекты различных нагревательных печей: методических - для нагрева слитков перед прокаткой, кузнечных - для термич. обработки металла, сушильных, отжигательных, а также мартеновских. В труде "Пламенные печи" (1925) он обобщил свой метод конструирования пром. печей, дав в нем много оригинальных проектов печей различного назначения. Г.-Г. созданы кадры специалистов в области печного дела.

Основные труды

1.Грум-Гржимайло В.Е. Элементарная теория построения металлургических печей // Горный журнал. 1905. Т.2, № 6. С.287.

2. Грум-Гржимайло В.Е. Металлургия стали: Конспект лекцiй, читанныхъ для студентовъ Металлургического отдъленi СПБ Политехнического Института проф. В.Е. Грум-Гржимайло в 1908-9 году;ИзданШе Кассы Взаимопомощи студентовъ СПБ Политехнич. Ин-та.- (Типо-литогр. И. Трофимова), 1909.-448с.

3. Грум-Гржимайло В.Е. Пламенные печи. В 3-х томах. М.: Изд. Теплотехн. ин-та. 1925.

4. Грум-Гржимайло В.Е. Производство стали. М.: ГИЗ, 1925; 2-е изд. – М.: ГИЗ, 1931.

5. Грум-Гржимайло В.Е. Собрание трудов/Под ред. академика И.П. Бардина; Акад.наук СССР. - М.-Л.: Изд-во АН СССР, 1949, 248с.

6.Грум-Гржимайло В.Е. Я был тем муравьем, который понемногу сделал большое дело.(Из жизни металлурга, рассказанного им самим). Екатеринбург: УрГУ, 1994. 193с.

7. Грум-Гржимайло Владимир. Хочу быть полезным Родине. Сост. В.П.Андреев и др. Под ред. проф. М.Е. Главацкого. Екатеринбург, ИПП «Уральский рабочий», 1996, 344с.

8. Грум-Гржимайло Владимир и Софья. Секрет счастливой жизни. Книга для семейного чтения / Под ред. проф. М.Е.Главацкого. – Екатеринбург, 2001. 296с.

Источники

1. Биографический справочник «Профессора Томского политехнического университета»: Том 1/Автор и составитель А.В. Гагарин.- Томск: Изд-во научно-технической литературы, 2000-300с.

Владимир Ефимович Грум-Гржимайло (1864-1928) выдающийся русский металлург, член-корреспондент Академии наук СССР, практик, автор гидравлической теории расчета пламенных печей, 22 года работал на уральских заводах и более всего - на Нижнесалдинском заводе. Несколько лет его службы в Нижней Салде прошли совместно с К.П. Поленовым.

Владимир Ефимович родился 12 февраля 1864 года в Петербурге. Девятилетним Мальчиком вместе со старшим братом был определен в Петербургскую военную гимназию и после ее успешного окончания поступил в горный институт.

После окончания в 1885 году горного института с отличием и премией за лучший проект Владимир Ефимович был приглашен инженером-практиком на Нижнетагильский завод. Здесь он спроектировал и построил домну и после года работы в Нижнем Тагиле, в 1886 году, был переведен помощником управителя на Нижнесалдинский завод. Одновременно выполнял обязанности механика завода. Здесь, в Нижней Салде, наиболее полно проявился его талант организатора и изобретателя. Он работал над совершенствованием паровых и гидравлических двигателей, знакомился с процессом движения газов в печах, изучал способ бессемерования, вводимый К. П. Поленовым на Нижнесалдинском заводе.

Его совместная деятельность с выдающимся деятелем горнозаводского Урала К. П. Поленовым многое дала Владимиру Ефимовичу. Вспоминая в дальнейшем, он писал: "Я прошел две школы, научившие меня добросовестно думать. В детстве мой брат Дмитрий заставил меня додумывать до самых основ разъясняемого ему предмета. Молодым человеком то же заставил меня делать К.П. Поленов".

Его исследования в Салде так называемого "русского бессемерования" создали теоретический фундамент утверждениям Поленова о пользе перегрева малокремнистых чугунов и легли в основу первой научной статьи В. Е. Грум-Гржимайло в "Горном журнале " - "О бессемеровании на Нижнесалдинском заводе", которая уже в то время принесла ему мировую славу. Затем были опубликованы еще две работы, написанные на материалах Нижнесалдинского завода.

Проработав восемь лет на Нижнесалдинском заводе, Владимир Ефимович именно здесь заложил основы своей будущей гидравлической теории. Знакомство с Петром Федосеевичем Шишариным, мастером каменных работ, замечательным уральским самородком, работа с ним на печах стали хорошей школой для Грум-Гржимайло. Начатая в Салде работа продолжалась на протяжении всех последующих лет и завершилась созданием гидравлической теории пламенных печей.

Первое знакомство со своей будущей женой состоялось у него тоже в Нижней Салде - Софья Германовна Тимме приехала на завод в качестве экскурсантки вместе со своим отцом, главным лесничим округа.

С 1894-1897 годах В.Е. Грум-Гржимайло работал на Александровском сталелитейном заводе в Петербурге, а затем вновь приезжает на Урал. С мая 1897 года он управитель Верхнесалдинского завода и главный инженер на строительстве рельсопрокатного цеха в Нижней Салде.

М. А. Павлов описывал этот период так: "Теперь он мог шире расправить свои крылья, ему поручили построить новую рельсопрокатную, и я застал его за большой работой: все проектировал он сам. Все оборудование, кроме 6000-сильной машины, вывезенной из Германии, было выполнено на Тагильских заводах по проектам Грума. Постройка была благополучно закончена, никаких доделок и переделок не понадобилось ".

Большая заслуга В. Е. Грум-Гржимайло заключалась в том, что на Нижнесалдинском заводе он создал великолепную школу мастеров. О совместной работе и взаимных симпатиях Владимир Ефимович писал в своих мемуарах, упоминая имена И. М. Смирнова, Т. А. Плаксина, С. Ф. Коновалова, П. Ф. Шишарина, П. Н. Воронина6.

Осенью 1902 года семья Грумов переезжает в Алапаевск, а в 1907 году покидает Урал. Он переходит на педагогическую работу в Петербургский политехнический институт, где заведует кафедрой металлургии стали.

22 года практики на уральских заводах подготовили В. Е. Грум- Гржимайло к научной деятельности. Без защиты диссертации, без экзаменов и пробных лекций ему было присуждено звание адъюнкта. Затем в 1911 году он был избран на должность ординарного профессора на кафедре металлургии. Глубина содержания предмета в лекциях подкреплялась богатейшим практическим опытом, накопленным за годы работы на Урале.

В институте он создал оригинальные курсы "Производство стали", "Прокатка и калибровка" и завершил свою "Гидравлическую теорию металлургических печей". Для курса "Прокатка и калибровка" И. М. Смирновым была сделана действующая модель Нижнесалдинского прокатного стана в 1/5 величины. Эта удивительная копия до сих пор находится в Политехническом институте Санкт-Петербурга.

1 августа 1915 года состоялось открытие "металлургического бюро В. Е. Грум-Гржимайло", где практически применялись разработанные им теоретические положения гидравлической теории.

После Гражданской войны В. Е. Грум-Гржимайло вновь работал на Урале профессором Уральского политехнического института. В 1924 году в Нижней Салде производилась опытная плавка на сибирском коксе, по поводу этого события Владимир Ефимович в последний раз посетил места, которые для него были особенными. Несмотря на то, что он не воспринял коммунистическую Россию, советский период его жизни был плодотворным: по его инициативе было создано Бюро металлургических и теплотехнических конструкций, он был избран членом-корреспондентом Академии наук СССР.

• салдинцы