Ночь нежна действующие лица. «Ночь нежна

Трудно представить себе более неудачливого писателя, чем . Заложник собственного гения, искрометного окружения и пагубной зависимости, Фицджеральд, кажется, был обречен на печальный исход. Он так и не смог стать в один ряд с великими классиками его времени, о нем вспоминают лишь во вторых рядах, а любой проходящий мимо едва ли назовет другое его произведение, кроме « ». Трагическая реальность словно вторила его собственной жизни во всех его произведениях. Поставив непосильно высокую планку для себя самого в начале карьеры, писатель так и не сумел вернуться на свой прежний уровень, даже, несмотря на то, что свое произведение «Ночь нежна» он считал самым лучшим из всего им написанного. Но общественность придерживалась кардинально другого мнения. Ближайший друг и соратник - Эрнест Хемингуэй - несколько критично относился к этому труду, редакторы не хотели публиковать произведение и множество раз отправляли его на доработку. Скотт Фицджеральд при жизни так и не стал свидетелем успеха своего романа, к большому огорчению, он, наверное, не стал бы им, будь ему отмерено судьбой прожить даже на несколько десятков лет дольше. Но причину стоит искать не в художественной плоскости, а скорее в в воле самой Судьбы!

О чем книга?

«Ночь нежна» охватывает временной отрезок из жизни Дика Дайвера, равный около 10-ти годам. Дик - блистательный психиатр, однако при этом за душой у него нет особых средств, но благодаря успешному браку с Николь на него нисходит почет, уважение и успех. Она была его пациенткой - больная шизофренией, Николь постепенно раскидывала паутину собственного расстройства и гедонизма, в которой погрязла вместе с мужем. У персонажей Дика и Николь существовали абсолютно реальные прототипы, жизнь которых Фицджеральд и взял за основу своего произведения.

Но в гораздо большей степени прототипом Дика и Николь являлся сам Скотт и его жена Зельда, также психически неустойчивая особа с переменным характером и со всеми вытекающими из такого состояния проблемами. Едва ли Фицджеральд осознавал эту особенность своих персонажей, однако судьба распорядилась именно таким трагическим образом. Тем не менее, нельзя упрекнуть его в том, как была написана книга! Он с завидным мастерством и болезненной реалистичностью передает переход к доминированию в отношениях Дика и Николь: вначале Николь во всем полагается на Дика и позволяет ему вести ее по трудным жизненным закоулкам, но как только ей удается воспрять и «опериться», она трансформируется в узурпатора отношений, и уже Дик становится жертвой воспаленного эго жены и потери собственного смысла жизни. Невозможно абсолютно равнодушно следить за тем, по какой параболе движутся их отношения, а также за тем, как Николь использует свой недуг для манипуляции мужем. В начале складывается впечатление, что в таком поведении Николь нет никакой преднамеренной цели, но со временем приходит понимание, чего им обоим стоило столь долгое выздоровление.

Но и Дик повинен в том, что он в итоге впал в немилость своей жены. С тех самых пор, как он впервые встречает Николь, он чувствует себя вполне удовлетворенным своей работой, однако их брак лишь отчасти продиктован романтическими соображениями с обеих сторон, в то время как в большей степени на их союз повлиял совет сестры о том, что Николь остро нуждается в крепком и надежном плече. Отныне Дик кардинально меняет свою социальную роль профессионального медика в пользу обычного партнера и компаньона. Последующие годы пара проводит за беззаботными развлечениями и постоянными встречами и знакомствами; Дик все меньше уделяет времени и сил психиатрической практике, что логически ведет к падению уровня жизни и доходов. Такое положение дел вполне объяснимо ведет к полной иррелевантности того, какой Дик представлял себе жизнь, и в которой он непосредственно оказался.

Мораль

Непостоянство и нестабильность в отношениях четы Дайверов очень ярко подтверждается их кочующим образом жизни: они чередуют один курорт за другим, перебирают слух за слухом - это и становится основой их жизни. Люди, которые встречаются им по жизни, вряд ли чем-то радикально отличаются от Дайверов: они настолько же ленивы, закрыты от развития и лишены существенных целей; все их пересуды скупы и скучны, а действия - смехотворны. Впрочем, Дик делает попытки вырваться из такого замкнутого круга - он находит несмелую психологическую отдушину в виде молодой актрисы Розмари. Но их роман, как бы странно это ни выглядело, тоже обречен, потому как Розмари, несмотря на свое заработанное состояние, в отличие от унаследованного Николь, предлагает Дику очередной путь в нереальный мир, который уже давно покалечил душу доктора. В конце концов, уровень профессиональной несостоятельности Дика доходит до такой точки, когда ему попросту приходится оборвать все связи с его окружением. В результате он полностью теряет свою индивидуальность и уважение человека, для которого он ранее был целым миром.

Неудачи преследовали Фицджеральда и во время написания романа «Ночь нежна». Свою работу он начал еще в бурные 20-ые, задумав описать царившую в то время эпоху джаза, разгульных вечеров и пьяного прожигания жизни. Однако написание книги растянулось на неприлично длинный срок, ему приходилось несколько раз полностью перерабатывать и переписывать роман. Говорят, общее число редакций доходило до 17-ти. На момент публикации романа в Америке царил новый порядок - . Соответственно интересы общества тоже кардинально поменялись: его уже не интересовали дорогие вечеринки и беззаботная жизнь. Людей интересовал кризис, его причины, а также способы восстановления своего положения. Фицджеральд опять потерпел поражение, просто не успел, не оказался в нужном месте, как это обычно с ним и случалось. Проведя последние дни жизни в нищете и алкогольном угаре, он, кажется, так и остался в тени собственного гения, бремя которого ему так и не удалось вынести.

Ночь нежна
Ф. С. Фицджеральд

Ночь нежна

1925 г. Розмэри Хойт, молодая, но уже знаменитая после успеха в фильме «Папина дочка» голливудская актриса, вдвоем с матерью приезжает на Лазурный берег. , не сезон, открыт лишь один из многочисленных отелей. На пустынном пляже две компании американцев: «белокожие» и «темнокожие», как назвала их про себя Розмэри. Девушке гораздо симпатичнее «темнокожие» - загорелые, красивые, раскованные, они в то же время безупречно тактичны; она охотно принимает приглашение присоединиться к ним и тотчас немного по-детски влюбляется в Дика Дайвера, душу этой компании. Дик и его жена Николь - здешние обитатели, у них дом в деревушке Тарм; Эйб и Мэри Норт и Томми Барбан - их гости. Розмэри очарована умением этих людей жить весело и красиво - они постоянно устраивают забавы и шалости; от Дика Дайвера исходит добрая мощная сила, заставляющая людей подчиняться ему с нерассуждающим обожанием… Дик неотразимо обаятелен, он завоевывает сердца необычайной внимательностью, подкупающей любезностью обращения, причем так непосредственно и легко, что победа одерживается прежде, чем покоренные успевают что-либо понять. Семнадцатилетняя Розмэри вечером рыдает на материнской груди: я влюблена в него, а у него такая замечательная жена! Впрочем, Розмэри влюблена и в Николь тоже - во всю компанию: таких людей она раньше не встречала. И когда Дайверы приглашают её поехать с ними в Париж провожать Нортов - Эйб (он композитор) возвращается в Америку, а Мэри направляется в Мюнхен учиться пению, - она охотно соглашается.

В Париже во время одной из головокружительных эскалад Розмэри говорит себе: «Ну вот и я прожигаю жизнь». Бродя с Николь по магазинам, она приобщается к тому, как тратит деньги очень богатая женщина. Розмэри ещё сильнее влюбляется в Дика, и у него едва хватает сил сохранить имидж взрослого, вдвое старшего, серьезного человека - он отнюдь не безучастен к чарам этой «девушки в цвету»; полуребенок, Розмэри не понимает, какую лавину обрушила. Между тем Эйб Норт пускается в запой и, вместо того чтобы уехать в Америку, в одном из баров провоцирует конфликт американских и парижских негров между собой и с полицией; расхлебывать этот конфликт достается Дику; разборка увенчивается трупом негра в номере Розмэри. Дик устроил так, что репутация «Папиной дочки» осталась незапятнанной, - дело замяли, обошлось без репортеров, но Париж Дайверы покидают в спешке. Когда Розмэри заглядывает в дверь их номера, она слышит нечеловеческий вой и видит искаженное безумием лицо Николь: она уставилась на перемазанное кровью одеяло. Тогда-то она и поняла, чего не успела рассказать миссис Маккиско. А Дик, возвращаясь с Николь на Лазурный берег, впервые за шесть лет брака чувствует, что для него это путь откуда-то, а не куда-то.

Весной 1917 г. доктор медицины Ричард Дайвер, демобилизовавшись, приезжает в Цюрих для завершения образования и получения ученой степени. Война прошла мимо него, - он уже тогда представлял собой слишком большую ценность, чтобы пускать его на пушечное мясо; на стипендию от штата Коннектикут он учился в Оксфорде, закончил курс в Америке и стажировался в Вене у самого великого Фрейда. В Цюрихе он работает над книгой «Психология для психиатра» и бессонными ночами мечтает быть добрым, быть чутким, быть отважным и умным - и ещё быть любимым, если это не послужит помехой. В свои двадцать шесть он ещё сохранял множество юношеских иллюзий - иллюзию вечной силы, и вечного здоровья, и преобладания в человеке доброго начала - впрочем, то были иллюзии целого народа.

Под Цюрихом, в психиатрической лечебнице доктора Домлера, работает его друг и коллега Франц Грегоровиус. Уже три года в этой лечебнице находится дочь американского миллионера Николь Уоррен; она потеряла рассудок, в шестнадцать лет став любовницей собственного отца. В программу её излечения входила переписка с Дайвером. За три года здоровье Николь поправилось настолько, что её собираются выписать. Увидевшись со своим корреспондентом, Николь влюбляется в него. Дик в сложном положении: с одной стороны, он знает, что это чувство отчасти было спровоцировано в лечебных целях; с другой стороны, он, «собиравший её личность из кусочков», как никто другой, понимает, что если это чувство у нее отнять, то в душе её останется пустота. А кроме того, Николь очень красива, а он не только врач, но и мужчина. Вопреки доводам рассудка и советам Франца и Домлера, Дик женится на Николь. Он отдает себе отчет в том, что рецидивы болезни неизбежны, - к этому он готов. Куда большую проблему он видит в богатстве Николь - ведь он женится отнюдь не на её деньгах (как думает сестра Николь Бэби), а скорее вопреки им, - но и это его не останавливает. Они любят друг Друга, и, несмотря ни на что, они счастливы.

Опасаясь за здоровье Николь, Дик притворяется убежденным домоседом - за шесть лет брака они почти не расставались. Во время затяжного рецидива, случившегося после рождения их второго ребенка, дочери Топси, Дик научился отделять Николь больную от Николь здоровой и соответственно в такие периоды чувствовать себя только врачом, оставляя в стороне то, что он ещё и муж.

На его глазах и его руками сформировалась личность «Николь здоровой» и оказалась весьма яркой и сильной настолько, что все чаще его раздражают её приступы, от которых она не дает себе труда удерживаться, будучи уже вполне в силах. Не только ему кажется, что Николь использует свою болезнь, чтобы сохранять власть над окружающими.

Изо всех сил Дик старается сохранить некоторую финансовую самостоятельность, но это дается ему все трудней: нелегко сопротивляться заливающему его потоку вещей и денег - в этом Николь тоже видит рычаг своей власти. Их все дальше отводит от нехитрых условий, на которых когда-то был заключен их союз… Двойственность положения Дика - мужа и врача - разрушает его личность: он не всегда может отличить необходимую врачу дистанцию по отношению к больной от холодка в сердце по отношению к жене, с которой он един плотью и кровью…

Появление Розмэри заставило его осознать все это. Тем не менее внешне жизнь Дайверов не меняется.

Рождество 1926 г. Дайверы встречают в Швейцарских Альпах; их навещает Франц Грегоровиус. Он предлагает Дику совместно купить клинику, с тем чтобы Дик, автор множества признанных трудов по психиатрии, проводил там несколько месяцев в году, что давало бы ему материал для новых книг, а сам он взял на себя клиническую работу. Ну и разумеется, «для чего же может обращаться европеец к американцу, как не за деньгами», - для покупки клиники необхо дим стартовый капитал. Дик соглашается, дав себя убедить Бэби, которая в основном распоряжается деньгами Уорренов и считает это предприятие выгодным, что пребывание в клинике в новом качестве пойдет на пользу здоровью Николь. «Там бы я могла за нее совсем не беспокоиться», - говорит Бэби.

Этого не случилось. Полтора года однообразной размеренной жизни на Цугском озере, где некуда деться друг от друга, провоцируют тяжелейший рецидив: устроив сцену беспричинной ревности, Николь с безумным хохотом едва не пускает под откос машину, в которой сидели не только они с Диком, но и дети. Не в силах больше жить от приступа до приступа Дик, поручив Николь заботам Франца и сиделки, уезжает отдохнуть от нее, от себя… якобы в Берлин на съезд психиатров. Там он получает телеграмму о смерти отца и отправляется в Америку на похороны. На обратном пути Дик заезжает в Рим с тайной мыслью увидеться с Розмэри, которая снимается там в очередном фильме. Их встреча состоялась; то, что начиналось когда-то в Париже, нашло свое завершение, но любовь Розмэри не может спасти его - у него уже нет сил на новую любовь. «Я как Черная Смерть. Я теперь приношу людям только несчастье», - с горечью говорит Дик.

Расставшись с Розмэри, он чудовищно наливается; из полицейского участка его, страшно избитого, вызволяет оказавшаяся в Риме Бэби, - она почти довольна, что Дик больше не безупречен по отношению к их семье.

Дик все больше пьет, и все чаще ему изменяет обаяние, умение все понять и все простить. Его почти не задела готовность, с которой Франц принимает его решение выйти из дела и покинуть клинику, - Франц уже и сам хотел предложить ему это, ибо репутации клиники не идет на пользу постоянный запах алкоголя, исходящий от доктора Дайвера.

Для Николь внове то, что теперь она не может переложить на него свои проблемы; ей приходится научиться отвечать за себя. И когда это произошло, Дик опротивел ей, как живое напоминание о годах мрака. Они становятся чужими друг Другу.

Дайверы возвращаются в Тарм, где встречают Томми Барбана, - он повоевал на нескольких войнах, изменился; и новая Николь смотрит на него новыми глазами, зная, что он всегда любил её. На Лазурном берегу оказывается и Розмэри. Под влиянием воспоминаний о первой встрече с ней пять лет назад Дик пытается устроить нечто подобное былым эскападам, и Николь с жестокой ясностью, усиленной ревностью, видит, как он постарел и изменился. Изменилось и все вокруг - это местечко стало модным курортом, пляж, который некогда Дик расчищал граблями каждое утро, заполнен публикой типа тогдашних «бледнолицых», Мэри Норт (теперь графиня Мингетти) не желает узнавать Дайверов… Дик покидает этот пляж, как низложенный король, который лишился своего королевства.

Николь, празднуя свое окончательное исцеление, становится любовницей Томми Барбана и затем выходит за него замуж, а Дик возвращается в Америку. Он практикует в маленьких городках, нигде не задерживаясь надолго, и письма от него приходят все реже и реже.

Francis Scott Fitzgerald

TENDER IS THE NIGHT

© Перевод. И.Я. Доронина, 2015

© ООО «Издательство АСТ», 2015

* * *

Джералду и Саре с пожеланием многих праздников

Книга первая

I

В чу́дном месте на берегу Французской Ривьеры, примерно на полпути между Марселем и итальянской границей, стоит горделивое, розового цвета здание отеля. Пальмы почтительно заслоняют от зноя его фасад, перед которым ослепительно сверкает на солнце короткая полоска пляжа. Впоследствии этот отель стал модным летним курортом для избранной публики, а тогда, десять лет назад, он почти опустевал, после того как в апреле его покидали постояльцы-англичане. Теперь он оброс гроздьями коттеджей, но во времена, на которые приходится начало этой истории, между принадлежавшим некоему Госсу отелем для иностранцев – «Отель дез Этранже» и расположенным в пяти милях от него Канном посреди сплошного соснового леса словно водяные лилии на пруду проглядывали тут и там макушки дюжины чахнувших старых вилл.

Отель и ярко отливавший бронзой молельный коврик пляжа составляли единое целое. Ранним утром дальний абрис Канна, розово-кремовые стены старых крепостей и лиловые Альпы, окаймляющие итальянский берег, отражаясь в воде, подрагивали на морской ряби, которую колыхание водорослей посылало на поверхность прозрачного мелководья. Ближе к восьми часам мужчина в синем купальном халате спускался на пляж и после долгих предварительных обтираний холодной водой, которые сопровождались кряканьем и громким сопением, с минуту барахтался в море. После его ухода пляж и бухта еще около часа оставались безлюдными. На горизонте с востока на запад тянулись торговые суда; во дворе отеля перекрикивались мальчики-посыльные; на соснах высыхала роса. Еще час спустя звуки автомобильных клаксонов начинали доноситься с извилистой дороги, бежавшей вдоль невысокого массива Маврских гор, отделяющего побережье от собственно французского Прованса.

В миле от моря, там, где сосны уступали место пыльным тополям, располагалась уединенная железнодорожная станция, откуда июньским утром 1925 года автомобиль «Виктория» вез в отель Госса даму с дочерью. Лицо матери еще хранило увядающую миловидность, его выражение было одновременно безмятежным и доброжелательно внимательным. Однако всякий тут же перевел бы взгляд на дочь: необъяснимая притягательность таилась в ее нежно-розовых ладонях и щеках, на которых играл трогательный румянец, какой бывает у детей после вечернего купания. Чистый лоб изящно закруглялся к линии волос, обрамлявших его наподобие геральдического шлема и рассыпа́вшихся волнами светло-золотистых локонов и завитушек. Яркие, большие, ясные глаза влажно блестели, а цвет лица был естественным – сильное молодое сердце исправно гнало кровь к поверхности кожи. Тело девушки застыло в хрупком равновесии на последнем рубеже детства, которое почти закончилось – ей было без малого восемнадцать, – но роса на бутоне еще не высохла.

Когда внизу, под ними, обозначилась тонкая знойная линия горизонта, соединявшего небо и море, мать сказала:

– Что-то мне подсказывает, что нам здесь не понравится.

– В любом случае я хочу домой, – ответила девушка.

Мать и дочь разговаривали беззаботно, но было очевидно, что они не знают, куда податься дальше, и это их томит, поскольку ехать куда глаза глядят все же не хотелось. Они жаждали волнующих впечатлений, но не потому, что нуждались во взбадривании истощенных нервов, скорее они напоминали завоевавших приз школьников, уверенных, что заслужили веселые каникулы.

– Поживем здесь дня три, а потом – домой. Я сейчас же закажу билеты на пароход.

С администратором в отеле разговаривала девушка, ее французский изобиловал идиоматическими оборотами, но был слишком гладок, как любой хорошо заученный язык. Когда они устроились на нижнем этаже, в номере с высокими французскими окнами, через которые лились потоки света, она открыла одно из них и, спустившись по ступенькам, шагнула на каменную веранду, опоясывавшую все здание. У нее была походка балерины, она не переносила тяжесть тела с одного бедра на другое, а словно бы несла ее на пояснице. Горячий свет вмиг сжал ее тень, и девушка попятилась – глазам было больно смотреть. Впереди, ярдах в пятидесяти, Средиземное море миг за мигом уступало жестокому светилу свою синеву; под балюстрадой на подъездной аллее жарился на солнце выцветший «бьюик».

В сущности, на всем побережье лишь этот пляж оживляло человеческое присутствие. Три британские няни вплетали устаревшие узоры викторианской Англии – сороковых, шестидесятых и восьмидесятых годов – в свитера и носки, которые они вязали под жужжание пересудов, однообразное, как литании; ближе к воде под полосатыми пляжными зонтами расселось человек десять-двенадцать, такая же немногочисленная стайка детей гонялась на мелководье за непугаными рыбками, несколько ребятишек, блестя натертыми кокосовым маслом телами, голышом загорали на солнце.

Как только Розмари вступила на пляж, мальчик лет двенадцати пронесся мимо нее и, торжествующе вопя, с разбега плюхнулся в море. Испытывая неловкость под пристальными взглядами незнакомых людей, она сбросила купальный халат и тоже вошла в воду. Несколько ярдов она проплыла, опустив лицо в воду, но обнаружила, что у берега слишком мелко, и, встав на дно, побрела вперед, с трудом преодолевая сопротивление воды стройными ногами. Зайдя выше пояса, оглянулась: стоя на берегу, лысый мужчина в купальном трико, с обнаженной волосатой грудью и пупком-воронкой, из которой тоже торчал пучок волос, внимательно наблюдал за ней в монокль. Встретившись взглядом с Розмари, он отпустил монокль, тут же скрывшийся в волосяных дебрях его груди, и налил в бокал что-то из бутылки, которую держал в руке.

Окунув голову, Розмари поплыла рубящим четырехударным кролем к плотику. Вода объяла ее, ласково укрыв от жары, просочилась сквозь волосы и проникла во все складки тела. Розмари обнимала ее, ввинчивалась в нее, качалась на ней в ритм волнам. Доплыв до плотика, она порядком запыхалась, но с плотика на нее смотрела загорелая дама с ослепительно белыми зубами, и, внезапно осознав неуместную бледность собственного тела, Розмари перевернулась на спину и, отдавшись течению, заскользила к берегу. Когда она вышла из воды, волосатый мужчина с бутылкой заговорил с ней:

– Хочу предупредить: там, за рифами, водятся акулы. – Национальность мужчины определить было трудно, но в его английском явно слышался протяжный оксфордский акцент. – Вчера в Гольф-Жуане они слопали двух британских моряков.

– Боже праведный! – воскликнула Розмари.

– Они подплывают к кораблям за отбросами, – пояснил мужчина.

Бесстрастность его взгляда, видимо, должна была свидетельствовать, что он всего лишь хотел предостеречь новенькую; отойдя на два коротких шажка, он снова наполнил бокал.

Не без приятности смутившись, поскольку этот разговор привлек к ней некоторое внимание окружающих, Розмари огляделась в поисках места, где можно было бы приземлиться. Каждое семейство явно считало лоскуток пляжа непосредственно вокруг зонта своим владением; однако отдыхающие постоянно переговаривались, ходили друг к другу в гости, и между ними царила свойская атмосфера, вторгнуться в которую было бы проявлением бесцеремонности. Подальше от воды, там, где пляж был покрыт галькой и засохшими водорослями, собралась компания таких же бледнокожих, как она сама. Они укрывались не под огромными пляжными, а под маленькими ручными зонтами и, очевидно, не были здесь аборигенами. Розмари отыскала местечко между теми и другими, расстелила на песке халат и улеглась на него.

Поначалу она слышала только слитный гул голосов, чувствовала, когда рядом, обходя ее, шаркали чьи-то ноги и тень на мгновение заслоняла от нее солнце. В какой-то момент горячее нервное дыхание любопытной собаки пахну́ло ей в шею. Она ощущала, как от жары начинает пощипывать кожу, тихие вздохи обессилевших на исходе волн баюкали ее. Но вскоре она стала различать смысл речей и узнала, что некто Норт, которого пренебрежительно именовали «этим типом», накануне вечером похитил официанта в каннском кафе, чтобы распилить его надвое. Рассказчицей была седая дама в парадном туалете, видимо, не успевшая переодеться с предыдущего вечера: на голове у нее красовалась диадема, а с плеча свешивалась увядшая орхидея. Почувствовав смутную неприязнь к даме и всей ее компании, Розмари отвернулась от них.

С этой стороны ее ближайшей соседкой оказалась молодая женщина, лежавшая под крышей из нескольких зонтов и выписывавшая что-то из открытой перед ней на песке книги. Она спустила с плеч бретельки купального костюма, обнажив спину, медно-коричневый загар которой оттеняла сиявшая на солнце нитка кремового жемчуга. В красивом лице женщины угадывались одновременно жесткость и жалобность. Она встретилась глазами с Розмари, но не видела ее. За ней сидел статный мужчина в жокейском кепи и красном полосатом трико; дальше – женщина, которую Розмари видела на плотике, эта в отличие от первой ответила на ее взгляд; еще дальше – мужчина с вытянутым лицом и золотистой львиной шевелюрой, он был в синем трико, без головного убора и вел какую-то серьезную беседу с молодым человеком определенно романского происхождения в черном трико, при этом оба просеивали сквозь пальцы песок, выбирая из него кусочки водорослей. Розмари решила, что большинство этих людей – американцы, но что-то отличало их от тех американцев, с которыми ей доводилось общаться в последнее время.

Понаблюдав за компанией, она догадалась, что мужчина в жокейском кепи дает небольшое представление; он с мрачным видом ходил вокруг с граблями, делая вид, что сгребает гальку, а между тем, сохраняя невозмутимо серьезное выражение лица, явно разыгрывал некий понятный лишь посвященным бурлеск. Несоответствие было настолько уморительным, что в конце концов уже каждая его фраза вызывала бурные взрывы хохота. Даже те, кто, как она сама, находились слишком далеко, чтобы слышать, что он говорит, стали настраивать на него антенны внимания, пока единственным на всем пляже не вовлеченным в игру человеком не осталась молодая женщина с ниткой жемчуга на шее. Вероятно, скромность обладательницы заставляла ее с каждым новым залпом веселья лишь ниже склоняться над своими заметками.

Внезапно словно бы с неба над головой Розмари раздался голос человека с моноклем и бутылкой:

– А вы отличная пловчиха.

Розмари попыталась возразить.

– Нет, правда, просто великолепная. Моя фамилия Кэмпьон. Среди нас есть дама, которая говорит, что видела вас на прошлой неделе в Сорренто, знает, кто вы, и была бы очень рада с вами познакомиться.

Скрывая досаду, Розмари оглянулась и заметила, что незагорелая компания выжидательно наблюдает. Она нехотя встала и пошла за Кэмпьоном.

– Миссис Эбрамс… Миссис Маккиско… Мистер Маккиско… Мистер Дамфри…

– А мы знаем, кто вы, – не удержалась дама в вечернем туалете. – Вы Розмари Хойт, я узнала вас по Сорренто, и портье подтвердил; мы все в восторге от вас и хотели бы спросить, почему вы не возвращаетесь в Америку, чтобы сняться еще в каком-нибудь замечательном фильме.

Несколько человек жестами пригласили ее сесть рядом. Дама, которая узнала Розмари, несмотря на фамилию, не была еврейкой. Она являла собой образчик тех «бодрых старушек», которые хорошо сохраняются и плавно перетекают в следующее поколение благодаря своей непробиваемости и отличному пищеварению.

– Мы хотели предупредить вас, что в первый день ничего не стоит незаметно для себя обгореть, – продолжала весело щебетать дама, – а вы должны заботиться о своей коже. Но здесь, похоже, придают такое значение чертову этикету, что мы не знали, как вы к этому отнесетесь.

II

– Мы подумали: вдруг вы тоже участвуете в заговоре, – вклинилась миссис Маккиско, хорошенькая молодая женщина с лживыми глазами, обладавшая обескураживающим напором. – Мы не знаем, кто в нем замешан, а кто нет. Человек, к которому мой муж отнесся с особым расположением, оказался одним из главных персонажей – фактически вторым после героя.

– В заговоре? – непонимающе переспросила Розмари. – Здесь существует какой-то заговор?

– Дорогая моя, мы не знаем, – подхватила миссис Эбрамс, судорожно кудахтнув, как свойственно тучным женщинам. – Мы в нем не участвуем. Мы – галерка.

Мистер Дамфри, женоподобный молодой человек с волосами, похожими на паклю, заметил:

– Матушка Эбрамс сама – сплошной заговор.

Кэмпьон погрозил ему моноклем:

– Но-но, Роял, не сгущайте краски.

Розмари чувствовала себя не в своей тарелке и жалела, что рядом нет матери. Ей не нравились эти люди, особенно при непосредственном сравнении с теми, на другом конце пляжа, которые заинтересовали ее. Скромный, но неоспоримый талант общения, которым обладала ее мать, не раз вызволял их из нежелательных ситуаций быстро и решительно. Но знаменитостью Розмари стала всего каких-нибудь полгода назад, и порой французские манеры ее ранней юности и наложившиеся на них позднее демократические нравы Америки еще приходили в столкновение, заводя ее в подобные обстоятельства.

Мистеру Маккиско, сухопарому рыжеволосому, веснушчатому мужчине лет тридцати, тема «заговора» не казалась занятной. В продолжение разговора он сидел, уставившись на море, но теперь, метнув молниеносный взгляд на жену, повернулся к Розмари и с некоторым вызовом спросил:

– Вы здесь давно?

– Первый день.

Очевидно, желая убедиться, что тема заговора закрыта, он поочередно обвел взглядом присутствующих.

– Собираетесь провести здесь все лето? – невинно поинтересовалась миссис Маккиско. – Если так, то вы сможете увидеть, чем разрешится заговор.

– Господи, Вайолет, да оставь ты эту тему! – взорвался ее муж. – Ради Бога, придумай новую шутку!

Миссис Маккиско наклонилась к миссис Эбрамс и шепнула, но так, чтобы слышали все:

– У него нервы пошаливают.

– Ничего они не пошаливают, – огрызнулся мистер Маккиско. – Я, можно сказать, вообще никогда не нервничаю.

Внутри у него все кипело, и это было видно – лицо залилось серо-бурой краской, лишившей его какого бы то ни было внятного выражения. Осознав, как выглядит, он резко встал и направился к воде, жена поспешила следом; воспользовавшись случаем, за ними отправилась и Розмари.

Сделав глубокий вдох, мистер Маккиско бросился в мелкую воду и скованными движениями, которые, видимо, должны были имитировать кроль, стал молотить Средиземноморье руками. Быстро выдохшись, он встал и огляделся, явно удивленный тем, что берег еще виден.

– Я пока не научился правильно дышать, – сказал он. – Никогда не мог понять, как это делается. – Он вопросительно взглянул на Розмари.

– Насколько я знаю, выдыхать следует в воду, – объяснила она. – А на каждом четвертом гребке поворачивать голову вбок и делать вдох.

– Дыхание – это для меня самое трудное. Поплыли к плотику?

Мужчина с львиной гривой лежал на плотике, который раскачивался на волнах. В тот момент, когда миссис Маккиско подплыла к нему, край плотика приподнялся и резко ударил ее в плечо, мужчина быстро вскочил и вытащил ее из воды.

– Я испугался, как бы он вас не прихлопнул. – Он говорил тихо и как-то робко; у него было самое печальное лицо, какое доводилось видеть Розмари: высокие, как у индейца, скулы, длинная верхняя губа и огромные глубоко посаженные глаза цвета потускневшего старого золота. Он произносил слова уголком рта, как будто хотел, чтобы они достигли ушей миссис Маккиско кружным, деликатным путем; минуту спустя, оттолкнувшись от плотика, он врезался в воду, и его длинное тело, казавшееся неподвижным, заскользило к берегу.

Розмари и миссис Маккиско наблюдали за ним. Когда сила инерции иссякла, он резко согнулся пополам, его узкие бедра на миг показались над водой, и мужчина тут же исчез под ее поверхностью, оставив позади себя лишь слабый пенный след.

– Отлично плавает, – восхитилась Розмари.

Ответ миссис Маккиско прозвучал неожиданно гневно:

– Зато музыкант он никудышный. – Она повернулась к мужу, которому после двух неудачных попыток удалось все же взобраться на плотик и который, обретя равновесие, попытался в порядке компенсации за свою неуклюжесть принять непринужденную позу, однако добился лишь того, что с трудом удержался на ногах. – Я только что сказала, что Эйб Норт, может, и хороший пловец, но скверный музыкант.

– Ну да, – нехотя согласился Маккиско. Видимо, определять круг суждений жены он считал своей прерогативой и вольности позволял ей редко.

– Мой кумир – Антейль. – Миссис Маккиско задиристо повернулась к Розмари. – Антейль и Джойс. Полагаю, вы мало что слышали о них у себя в Голливуде, но мой муж был первым в Америке человеком, написавшим критическую статью об «Улиссе».

– Жаль, нет сигарет, – примирительно сказал Маккиско. – Больше всего на свете мне сейчас хочется покурить.

– У него есть нутро, ведь правда, Альберт?

Она внезапно осеклась. У берега со своими двумя детьми купалась женщина в жемчугах; подплыв под одного из малышей, Эйб Норт поднял его из воды на плечах, как вулканический остров. Ребенок визжал от страха и удовольствия; женщина наблюдала за ними с ласковым спокойствием, но без улыбки.

– Это его жена? – спросила Розмари.

– Нет, это миссис Дайвер. Они не живут в отеле. – Ее глаза, словно объектив фотоаппарата, не отрывались от лица женщины. Спустя несколько мгновений она резко повернулась к Розмари.

– Вы прежде бывали за границей?

– Да, я училась в школе в Париже.

– О! Тогда вы наверняка знаете: если хочешь сделать свое пребывание здесь приятным, нужно завести знакомства среди истинных французов. А что делают эти люди? – Она повела плечом в сторону берега. – Сбиваются в кучки и липнут друг к другу. Ну, у нас, конечно, были рекомендательные письма, поэтому мы познакомились в Париже с самыми известными художниками, писателями и прекрасно провели там время.

– Не сомневаюсь.

– Видите ли, мой муж заканчивает свой первый роман.

– Что вы говорите? – вежливо отозвалась Розмари. Ее мало интересовала тема разговора, она думала лишь о том, удалось ли ее матери заснуть в такую жару.

– Он основан на том же принципе, что и «Улисс», – продолжала миссис Маккиско. – Только вместо скитаний длиной в одни сутки мой муж берет промежуток времени в сто лет. У него немощный старый французский аристократ переживает столкновение с веком технического прогресса…

– Вайолет, ради Бога, перестань рассказывать всем и каждому замысел моего романа, – взмолился Маккиско. – Я не хочу, чтобы все узнали его содержание еще до того, как он выйдет.

Доплыв до берега, Розмари накинула халат на уже саднившие плечи и снова улеглась на солнце. Мужчина в жокейском кепи обходил теперь своих друзей с бутылкой и маленькими стаканчиками; за время ее отсутствия компания развеселилась и собралась под общей крышей, составленной из всех зонтов. Розмари догадалась, что они провожают кого-то, кто собрался уезжать. Даже дети почувствовали, что под этим импровизированным навесом происходит что-то веселое и волнующее, и стали подтягиваться туда. Было ясно, что заводилой в компании является мужчина в жокейском кепи.

Над морем и небом теперь властвовал полдень – даже дальние контуры Канна солнце выбелило настолько, что они казались миражом, обманчиво манившим свежестью и прохладой; красногрудый, как малиновка, парусник, направлявшийся в бухту, тянул за собой темный шлейф из открытого, еще не вылинявшего моря. Казалось, жизнь замерла на всем прибрежном пространстве, кроме этого защищенного от солнца зонтами пестрого, рокочущего голосами клочка пляжа, где что-то происходило.

Кэмпьон подошел и остановился в нескольких шагах от Розмари, она закрыла глаза и притворилась спящей, но сквозь щелочку между веками ей был нечетко виден смазанный силуэт двух ног-столбов. Человек попытался влезть в маячившее перед ней облако песочного цвета, но оно уплыло в необъятное раскаленное небо. Розмари и впрямь заснула.

Проснулась она вся в поту и увидела, что пляж почти опустел, остался только мужчина в жокейском кепи, складывавший последний зонтик. Когда Розмари, продолжая лежать, заморгала спросонку, он подошел и сказал:

– Я собирался разбудить вас перед уходом. Вредно в первый же день так долго жариться на солнце.

– Благодарю вас. – Розмари взглянула на свои малиновые ноги. – Боже мой!

Она весело рассмеялась, приглашая его к разговору, но Дик Дайвер уже нес складную кабинку и зонты к стоявшему неподалеку автомобилю, поэтому она встала и отправилась ополоснуться в море. Тем временем он вернулся, подобрал грабли, лопату, сито и засунул их в расщелину скалы, после чего окинул взглядом пляж, проверяя, не осталось ли чего-нибудь еще.

– Не знаете, который теперь час? – крикнула ему из воды Розмари.

– Около половины второго.

Оба они несколько секунд, повернувшись лицом к воде, смотрели на море.

– Неплохое время, – сказал Дик Дайвер. – Не худшее в сутках.

Он перевел взгляд на нее, и на мгновение она с готовностью, доверчиво погрузилась в яркую синеву его глаз. Потом он взвалил на плечо оставшиеся пляжные пожитки и зашагал к машине, а Розмари, выйдя на берег, подняла с песка халат, встряхнула его, надела и пошла в отель.

III

Было почти два, когда они вошли в ресторан. По опустевшим столам гулял замысловатый плотный узор из теней и света, повторявший колыхание сосновых ветвей снаружи. Два официанта, собиравшие тарелки и громко переговаривавшиеся по-итальянски, при виде их замолчали и поспешно подали то, что осталось от обеденного табльдота.

– Я влюбилась на пляже, – объявила Розмари.

– В кого?

– Сначала в целую компанию людей, показавшихся мне очень симпатичными. А потом – в одного мужчину.

– Ты с ним познакомилась?

– Так, чуть-чуть. Он очень хорош. Рыжеватый такой. – Рассказывая, она ела с отменным аппетитом. – Но он женат – вечная история.

Мать была ее лучшим другом и вкладывала в нее все, что имела, – в театральных кругах явление не столь уж редкое, однако в отличие от других матерей миссис Элси Спирс делала это вовсе не из желания вознаградить себя за собственные жизненные неудачи. Два вполне благополучных брака, оба закончившиеся вдовством, не оставили в ее душе ни малейшего привкуса горечи или обиды, а лишь укрепили свойственный ей жизнерадостный стоицизм. Один из ее мужей был кавалерийским офицером, другой – военным врачом, и оба оставили ей кое-какие средства, которые она свято берегла для Розмари. Не балуя дочь, она закалила ее дух, не жалея собственных трудов и любви, воспитала в ней идеализм, который теперь обернулся благом для нее самой: Розмари смотрела на мир ее глазами. Таким образом, оставаясь по-детски непосредственной, Розмари оказалась защищена двойной броней: материнской и собственной – она обладала зрелым чутьем на все мелкое, поверхностное и пошлое. Тем не менее теперь, после стремительного успеха дочери в кино, миссис Спирс почувствовала, что пора духовно отлучить ее от груди; ее бы не только не огорчило, но порадовало, если бы свой неокрепший, пылкий, требовательный идеализм Розмари сосредоточила на чем-то, кроме нее.

– Значит, тебе здесь понравилось? – спросила она.

– Наверное, здесь можно было бы неплохо провести время, если познакомиться с теми людьми, о которых я сказала. Там были еще и другие, но те мне неприятны. А они меня узнали, удивительно – куда ни приедешь, оказывается, все видели «Папину дочку».

Миссис Спирс переждала этот всплеск самолюбования и деловито сказала:

– Кстати, когда ты собираешься встретиться с Эрлом Брейди?

– Думаю, мы могли бы съездить к нему сегодня, если ты отдохнула.

– Поезжай одна, я не поеду.

– Ну, тогда можно отложить до завтра.

– Я хочу, чтобы ты поехала одна. Это недалеко, и ты прекрасно говоришь по-французски.

– Мама, но могу я чего-то не хотеть?

– Ладно, поезжай в другой раз, но обязательно повидайся с ним до нашего отъезда.

– Хорошо, мама.

После обеда их внезапно охватила скука, которая часто посещает путешествующих американцев в тихих чужеземных уголках. В такие моменты не срабатывают никакие внешние побудители, никакие голоса извне до них не доходят, никаких отголосков собственных мыслей они не улавливают в разговорах с другими, и, тоскующим по бурной жизни империи, им кажется, что здесь жизнь просто умерла.

– Мама, давай не задерживаться тут больше трех дней, – сказала Розмари, когда они вернулись к себе в номер. Снаружи повеял легкий ветерок, который стал гонять жару по кругу, процеживать ее сквозь листву деревьев и через щели в ставнях засылать маленькие горячие клубы в комнату.

– А как же тот человек, в которого ты влюбилась на пляже?

– Мамочка, дорогая, не люблю я никого, кроме тебя.

Выйдя в вестибюль, Розмари попросила у папаши Госса расписание поездов. Консьерж в форме цвета хаки, бездельничавший возле стойки, уставился на нее в упор, но тут же вспомнил о манерах, приличествующих человеку его профессии, и отвел взгляд. В автобус вместе с ней сели два вышколенных официанта, которые всю дорогу до железнодорожной станции хранили почтительное молчание, что вызывало у нее неловкость, ей так и хотелось сказать: «Ну же, разговаривайте, чувствуйте себя свободно, мне это ничуть не помешает».

В купе первого класса было душно; яркие рекламные плакаты железнодорожных компаний – виды римского акведука в Арле, амфитеатра в Оранже, картинки зимнего спорта в Шамони – выглядели куда свежее, чем нескончаемое неподвижное море за окном. В отличие от американских поездов, которые полностью погружены в собственную напряженную жизнь и безразличны к людям из внешнего, менее стремительного и головокружительного мира, этот поезд был плоть от плоти окружающего ландшафта. Его дыхание срывало пыль с пальмовых листьев, а зола смешивалась с сухим навозом, удобряя землю в огородах. Розмари нетрудно было представить, как она, свесившись из окна, рвет цветы.

На площади перед каннским вокзалом с десяток наемных экипажей ожидали пассажиров. За площадью, вдоль Променада, тянулись казино, фешенебельные магазины и величественные отели, обращенные в сторону летнего моря своими бесстрастными железными масками. Почти невозможно было поверить, что здесь бывает «сезон», и Розмари, не чуждая требованиям моды, немного смутилась – словно она проявила нездоровый интерес к покойнику; ей казалось, что люди недоумевают: зачем она оказалась здесь в период спячки между весельями предыдущей и предстоящей зим, в то время как где-то на севере сейчас кипит настоящая жизнь.

Когда Розмари вышла из аптеки с флаконом кокосового масла, дама, в которой она узнала миссис Дайвер, с охапкой диванных подушек в руках перешла дорогу прямо перед ней и направилась к машине, припаркованной чуть дальше по улице. Длинная коротконогая такса приветственно залаяла, увидев хозяйку, и задремавший шофер испуганно вскинулся. Дама села в машину. Она прекрасно владела собой: выражение ее красивого лица было непроницаемо, смелый зоркий взгляд направлен вперед, в пустоту. На ней было ярко-красное платье, из-под которого виднелись загорелые ноги без чулок. Густые темные волосы отливали золотом, словно шерсть чау-чау.

Поскольку обратный поезд отходил только через полчаса, Розмари зашла в «Кафе дез Алье» на набережной Круазетт и села за один из столиков под сенью деревьев; оркестр развлекал разнонациональную публику «Карнавалом в Ницце» и прошлогодним американским шлягером. Она купила для матери «Ле Тамп» и «Сэтердей ивнинг пост» и теперь, развернув последнюю и потягивая лимонад, углубилась в чтение мемуаров какой-то русской княгини, чье описание уже затуманенных пеленой лет обычаев девяностых показалось Розмари более реальным и близким, нежели заголовки сегодняшней французской газеты. Это было сродни настроению, которое накатило на нее в отеле, – ей, не наученной самостоятельно выделять суть событий, привыкшей видеть вокруг себя в Америке гротескность, лишенную нюансов, четко помеченную знаком либо комедии, либо трагедии, французская жизнь начинала казаться пустой и затхлой. Ощущение усиливалось тоскливой музыкой, напоминавшей меланхолические мелодии, под которые в варьете выступают акробаты. Она с радостью вернулась в отель Госса.

Из-за ожога плеч весь следующий день она не могла купаться, поэтому они с матерью – основательно поторговавшись, поскольку во Франции Розмари научилась считать деньги, – наняли машину и поехали вдоль Ривьеры, представляющей собой дельту множества рек. Водитель, напоминавший русского боярина эпохи Ивана Грозного, вызвался быть их гидом, и блистательные названия – Канн, Ницца, Монте-Карло – засверкали вновь сквозь покров оцепенения, нашептывая легенды о королях давнишних времен, приезжавших сюда пировать или умирать, о раджах, метавших под ноги английским балеринам самоцветы глаз Будды, о русских князьях, лелеявших здесь воспоминания об утраченном балтийском прошлом с его икорным изобилием. Отчетливей других на побережье ощущался русский дух – повсюду встречались русские книжные магазины и бакалейные лавки, правда, сейчас закрытые. Тогда, десять лет назад, когда сезон заканчивался в апреле, двери православных церквей запирались, а сладкое шампанское, которое так любили русские, убиралось в погреба до их возвращения. «Мы вернемся на будущий год», – говорили они, прощаясь, но то были несбыточные обещания: они не приезжали больше никогда.

Приятно было ехать обратно в отель на закате дня над морем, таинственно окрасившимся в памятные с детства цвета агатов и сердоликов – молочно-зеленый, как молоко в зеленой бутылке, голубоватый, как вода после стирки, винно-красный. Приятно было видеть людей, трапезничающих перед домом, и слышать громкие звуки механического пианино, доносившиеся из-за оплетенных виноградом изгородей деревенских кабачков. Когда, свернув с Корниш д’Ор, они покатили по дороге, ведущей к отелю Госса, мимо темнеющих в окрестных огородах древесных шпалер, луна уже взошла над развалинами древнего акведука…

Где-то в горах за отелем шло гулянье с танцами, призрачный лунный свет лился сквозь москитную сетку, Розмари слушала музыку и думала о том, что где-то поблизости, вероятно, тоже идет веселье, – она вспомнила симпатичную пляжную компанию. Возможно, утром она с ними встретится снова, но совершенно очевидно, что у них свой замкнутый кружок, и та часть пляжа, на которой они рассядутся со своими зонтиками, бамбуковыми ковриками, собаками и детьми, будет словно бы обнесена забором. Но в любом случае она твердо решила: с той, другой, компанией она оставшиеся два утра проводить не станет.

Понравилось намного больше «Великого Гэтсби». Здесь-то я наконец увидел и дух эпохи, и работу с характерами, и внятные мотивации персонажей, и стоящую вне времени актуальность, завязанную уже не столько на крушении отдельно взятой американской мечты, сколько на извечных проблемах человечьих отношений. Действительно, эпохи стабильности сменяются периодами грандиозных потрясений, сметая устоявшиеся классовые схемы, прихотливо перетасовывая расклад нищеты и богатства. Лощёной потомственной аристократии на смену приходят предприимчивые нувориши-дельцы, смотрящим на жизнь сквозь розовые очки американским мечтателям - приземлённые и практичные яппи. Хоть и медленно, но всё же быстрее хода тектонических плит, меняется и отношение простых людей к богатству, и мироощущение этим богатством обладающих небожителей. В этом смысле «Гэтсби» с самого начала обречён на постепенное превращение в витринную картинку, которая (ах, как хотелось бы верить) однажды станет забавным курьёзом из отжившей своё эпохи Доллара Всемогущего. Но есть в мире и вещи, неподвластные практически никаким метаморфозам общественного сознания. Любовь и влюблённость, жертвенность и эгоизм, кризис самоопределения и поиск своего места в жизни неизменно актуальны, покуда люди остаются людьми. Именно поэтому «Ночь» кажется мне куда значительней и глубже «Гэтсби», которого почему-то считают центральной вещью в творчестве Фитцджеральда.

А ведь здесь, если вдуматься, автор идёт гораздо дальше. Безответной любви Джея повзрослевший и многое переживший Фитцджеральд противопоставляет чувство Дика и Николь, которые долгие годы казались со стороны идеальной парой с журнальной картинки. Что же лучше и правильней: мертворождённая любовь Гэтсби или одряхлевшие и угасшие от старости отношения героев «Ночи»? Странно, но даже не смотря на гораздо более оптимистичный финал, история Дика мне кажется немногим более счастливой. Дайвер - личность изначально гораздо более глубокая и цельная, чем Гэтсби. Если Джей чужой на собственном празднике, то Дик - душа компании, обаятельный харизматик, играючи располагающий к себе буквально всех. Но именно эта внутренняя завершённость и самодостаточность играет с героем злую шутку. Хронический экстраверт, привыкший отдавать не считая и не требуя ничего взамен, Дик в один прекрасный момент понимает, что всю жизнь считал любовью случайные интрижки, ни к чему не обязывающий секс. Именно поэтому Николь кажется ему настолько необычной. Не из-за красоты, не из-за денег, которые Дику всю жизнь были по большому счёту параллельны. Сломанная, покинутая всеми душевно больная девушка - идеальная ловушка для до мозга костей донора. Слишком велико искушение собрать её заново, стать центром её мира, вновь научить смеяться, отдать кусочек собственной души. Так Дайвер, благополучно избавившись от одного заблуждения, тут же приобретает другое, спутав любовь и жалость.

Тут полагается привести какую-нибудь красивую аналогию, но далёкому от возвышенной романтики мне приходят на ум разве что сообщающиеся сосуды. То, что в норме зовётся любовью, процесс двусторонний, и даже если один из партнёров скорее акцептор, то и в таком случае его роль неэквивалентна простому потреблению. Николь по идее должно бы придавать смысл существованию Дика, стать для него опорной точкой мироздания. Так, чтобы Дик, глядя в лучащися счастьем глаза жены, до саой смерти не усомнился в том, что всё было не зря. Действительно, никакие профессиональные успехи не стоят счастья любимого человека, потому как оно и твоё тоже, коль скоро речь идёт о любви. А здесь вышло, что все безумные усилия Дика оказались попыткой наполнить водой разбитый стакан. И когда ценой сверчеловеческий стараний совершивший невозможное Дик падает без сил, истощённый и пустой, кран просто перекрывают. Никто не поможет ему, никто не восполнит его жертвы и не даст ничего взамен. Новая, полностью здоровая Николь, в отличие от своего мужа, прекрасно знает разницу между жалостью и любовью. Дайвер выжат до нитки, прежний улыбчивый оптимист уступил место озлобленному на мир спивающемуся неудачнику, и отданное не вернуть. Нельзя даже упрекнуть Николь, будто бы она использовала Дика. Она - уже совсем другой человек, и смешно требовать от неё платы по старым долгам. Герои поменялись местами, и теперь уже Дику нужен кто-то, кто дал бы его жизни новый смысл и цель. Вот только штука в том, что Дайвер был слишком особенным, слишком не от мира сего. И потому он обречён - любить его той же Розмэри уже не за что, а простой жалостью дела не поправишь.

Грустная, но очень честная история о том, что даже самая сильная и завершённая личность может растратить себя в пустоту. И о том, конечно, что даже самодостаточному, твёрдо стоящему на ногах человеку нужна любовь. Просто чтобы кто-то помог удержаться, когда привычный мир однажды рухнет.

Оценка: 8

Роман состоит из трех книг. В первой книге мы знакомимся с главным героем через восприятие его юной девушкой. Девушка, начинающая актриса, с ярко выраженным синдромом «отличницы», пытается познакомится с реальной «взрослой» жизнью и впервые влюбляется. «Взрослой» жизнь её новых приятелей можно назвать с большой натяжкой. Хотя кажущаяся легкость бытия притягательна и любопытна. Развлечения, знакомства от которых не остается и следа уже через несколько месяцев, постоянные переезды, все это вместе с нелепой дуэлью и двумя еще более нелепыми убийствами мало дает представление о действительности и послевоенной жизни.

Вторая книга рассказывает о начале отношений главного героя со своей женой. Девушка тяжело больна, причем больна душевно, благодаря очень близкому родственнику. И вот появляется на ее горизонте наш герой, врач, молодой военный, красавец и любимец всех вокруг. Девушка влюбляется (хотя это больше походит на каприз избалованной девочки)и это помогает ей начать выздоравливать. Но до выздоровления далеко, тем более она принадлежит к другому кругу, чем наш герой и после долгой внутренней борьбы герой решает принять предложение героини и ее сестры, де юре становясь мужем, де факто - сиделкой при жене, выздоровление которой длится очень долго и неравномерно, иногда настолько тяжело, что она не может вспомнить рождение второго ребенка. С бизнесом у героя не складывается, с врачебной практикой тоже, наука не идет, издание книги не движется. Герой, оставаясь порядочным в плане денег, старается вести свои дела не затрагивая финансов жены и оплачивая свои счета отдельно.

Вообще странный герой. Он влюбляется не сам, а в ответ на признание. Причем реагирует именно на признание. Так было и с женой, так было и с его влюбленностью в молоденькую актрису. Смерть отца подкосила героя и он уже сорвался и сам. Фактически чуть не стал инвалидом. Но внутренне это его подкосило. Зато его неспособность уже держать все в руках, отвечать за жену дает ей возможность почувствовать себя совершенно свободной. И всего пара встреч с давним поклонником позволяет перечеркнуть брак, который исчерпал себя.

ГГ остается одинок, неприкаянн, никому не нужен.

Вообще я поняла одну вещь, восполнять сейчас пробелы в классике бессмысленно. Но эта книга была бы даже вредна мне в детстве и ранней юности. Она бы и так способствовала тому пути, по которому я шла и с которого надо было свернуть не задумываясь. Теперь уже поздно. Оправдания ожиданий родителей это хорошо, но в меру. Ломать себя можно и нужно, но иногда бывает поздно жалеть о несбывшемся, потому что уже поздно. Всегда лучше рискнуть и не получить желаемое, чем идти по пути меньшего сопротивления и понять в итоге что то, что могло стать твоим делом, уже никогда не станет. Потому что возраст к сожалению не убавляется, а совсем наоборот.

Еще понравилось пара цитат. После них я пошла смотреть биографию автора.

Ведь что подразумевается под чрезмерной обходительностью - все люди, мол, до того чувствительные создания, что без перчаток к ним и притрагиваться нельзя. А как же тогда с уважением к человеку? Непростое дело обозвать кого-то лгуном или трусом, но если всю жизнь щадить людские чувства и потворствовать людскому тщеславию, то в конце концов можно потерять всякое понятие о том, что в человеке действительно заслуживает уважения.

Случай был почти безнадежный - наследственный невроз, усугубленный неправильным воспитанием. Ее отец, человек вполне нормальный и с повышенным чувством долга, старался всячески оградить свое нездоровое потомство от житейских тревог, и в результате дети выросли совершенно неспособными приноровляться к неожиданностям, которыми так богата жизнь.

Оценка: 8

Прекрасно.

То самое несчастное и утопающее в роскоши потерянное поколение о котором мы так наслышаны.Восхитительный слог и неспешное повествование, описания мыслей и героев - все в этой книге исполнено на высшем уровне.

Я довольно долго читал эту историю, и могу сказать честно, что мне немного жалко расставаться с ними: Диком, Николь, Розмари. Их характеры похоже самые что ни на есть настоящие, я как будто жил сам среди них, шиковал в дорогих отелях, ездил на роскошных автомобилях, отрывался на Французской Ривьере, танцевал под звуки оркестра в рокошных садах на вечеринке у Дайверов и путешествовал по миру ни в чем себе не отказывая. Прекрасная иллюзия, которой можно отдаться, наивная, но несоменно притягательная. Конечно это было лишь одной стороной медали. Мне было жаль многих из них, я был рядом, и видел натянутые улыбки скрывающие разочарование в жизни и окружающих; видел прекрасных, молодых и очень несчастных людей, как они бросают ничего не значащие фразы, видел напускное веселье, цинизм и лицемерие в необдуманных поступках, которые они так часто совершали. Безумие. Еще читая Великого Гэтсби, я был в некотором роде поражен тем, какой из Фицджеральда психолог, все эти подводные камни, мысли, переживания, воспоминания, то что порой не дает нам спокойно спать, все это рано или поздно выходит наружу. В конце маски всегда отбрасываются в сторону, и это всегда очень больно.

В каком-то смысле, да, это целая эпопея, как бы потешно это не звучало, и она закончилась.

Просто и незатейливо, как и началась. И я не разочарован.Это было приятное времяпрепровождение.

Оценка: 8

Возможны незначительные спойлеры!!!

Недавно прочитал книгу-автобиографию Хемингуэя «Праздник который всегда с тобой» и, когда наткнулся на главы посвященные Фицджеральду с супругой, решил перечитать его творчество.

«Ночь нежна» я прочитал уже второй раз. И, как Хемингуэю, мне эта книга сильней понравилась при втором прочтении.

«Ночь нежна» это потрясающий, глубокий и достоверный с психологической точки зрения роман. Автору блестяще удалось прописать всех героев романа. Им сочувствуешь, им сопереживаешь, иногда даже ненавидишь. Герои абсолютно живые. Нет никакой шаблонности и картонности. Видно сразу, что события происходящие в романе, основаны на его личном опыте и опыте его жены. Ведь книга эта по сути автобиография супруги. Повторюсь, с психологичной точки зрения персонажи правдивы.

Ну а что насчет концовки... Это эталонная концовка.

Для меня «Ночь Нежна» это лучшее, что написано Фицджеральдом. Рекомендую всем к прочтению.

Оценка: 10

Дик - молодой блестящий врач, влюбляется в свою душевнобольную пациентку. Николь - потерявшаяся в себе девочка, которая цепляется за предмет своей любви как за единственный ориентир в этом мире. Он уступает её напору и своей потребности спасать и женится на ней, их ждут долгие годы счастья, а дальше... В какой момент всё пошло не так? Почему самые близкие люди внезапно просыпаются чужими? Виной тому социальное неравенство, деньги? Или единственное, что держало их вместе, это болезнь Николь? Ей, выздоровевшей, уже не хотелось видеть смысл только в одном человеке, а ему, с его потребностью помогать, не нужна была не нуждающаяся в нём как в воздухе спутница (что косвенно показывает история с Розмэри)?

Написано блестяще, но я не прониклась. У меня ощущение, что автор ходит по краю внутреннего мира героев, но так и не решается нырнуть туда, поэтому мы видим только внешние события, а глубинные движущие силы остаются за кадром. Холодность стороннего наблюдателя.

Брррр.. Никто из героев не вызвал ни жалости, ни сочувствия, ни симпатии. Ни-че-го. Впрочем как и сама книга.

Фрэнсис Скотт Фицджеральд

Ночь нежна

Книга первая

В одном приятном уголке Французской Ривьеры, на полпути от Марселя к итальянской границе, красуется большой розовый отель. Пальмы услужливо притеняют его пышущий жаром фасад, перед которым лежит полоска ослепительно яркого пляжа. За последние годы многие светские и иные знаменитости облюбовали это место в качестве летнего курорта; но лет десять назад жизнь здесь почти замирала с апреля, когда постоянная английская клиентура откочевывала на север. Теперь вокруг «Hotel des Etrangers» Госса теснится много современных построек, но к началу нашего рассказа лишь с десяток стареньких вилл вянувшими кувшинками белели в кущах сосен, что тянутся на пять миль, до самого Канна.

Отель и охряный молитвенный коврик пляжа перед ним составляли одно целое. Ранним утром взошедшее солнце опрокидывало в море далекие улицы Канна, розоватые и кремовые стены древних укреплений, лиловые вершины Альп, за которыми была Италия, и все это лежало на воле, дробясь и колеблясь, когда от покачивания водорослей близ отмели набегала рябь. В восьмом часу появлялся на пляже мужчина в синем купальном халате; сняв халат, он долго собирался с духом, кряхтел, охал, смачивал не прогревшейся еще водой отдельные части своей особы и, наконец, решался ровно на минуту окунуться. После его ухода пляж около часу оставался пустым. Вдоль горизонта ползло на запад торговое судно; во дворе отеля перекрикивались судомойки; на деревьях подсыхала роса. Еще час, и воздух оглашался автомобильными гудками с шоссе, которое петляло в невысоких Маврских горах, отделяющих побережье от Прованса, от настоящей Франции.

В миле к северу, там, где сосны уступают место запыленным тополям, есть железнодорожный полустанок, и с этого полустанка в одно июньское утро 1925 года небольшой открытый автомобиль вез к отелю Госса двух женщин, мать и дочь. Лицо матери было еще красиво той блеклой красотой, которая вот-вот исчезнет под сетью багровых прожилок; взгляд был спокойный, но в то же время живой и внимательный. Однако всякий поспешил бы перевести глаза на дочь, привороженный розовостью ее ладоней, ее щек, будто освещенных изнутри, как бывает у ребенка, раскрасневшегося после вечернего купанья.

Покатый лоб мягко закруглялся кверху, и волосы, обрамлявшие его, вдруг рассыпались волнами, локонами, завитками пепельно-золотистого оттенка.

Глаза большие, яркие, ясные, влажно сияли, румянец был природный - это под самой кожей пульсировала кровь, нагнетаемая ударами молодого, крепкого сердца. Вся она трепетала, казалось, на последней грани детства: без малого восемнадцать - уже почти расцвела, но еще в утренней росе.

Когда внизу засинело море, слитое с небом в одну раскаленную полосу, мать сказала:

Я почему-то думаю, что нам не понравится здесь.

По-моему, уже вообще пора домой, - отозвалась дочь.

Они говорили без раздражения, но чувствовалось, что их никуда особенно не тянет и они томятся от этого - тем более, что ехать куда попало все же не хочется. Искать развлечений их побуждала не потребность подстегнуть усталые нервы, но жадность школьников, которые, успешно закончив год, считают, что заслужили веселые каникулы.

Дня три пробудем, а потом домой. Я сразу же закажу по телеграфу каюту.

Переговоры о номере в отеле вела дочь; она свободно говорила по-французски, но в самой безупречности ее речи было что-то заученное.

Когда они водворились в больших светлых комнатах на первом этаже, девушка подошла к стеклянной двери, сквозь которую палило солнце, и, переступив порог, очутилась на каменной веранде, опоясывавшей здание. У нее была осанка балерины; она несла свое тело легко и прямо, при каждом шаге не оседая книзу, но словно вытягиваясь вверх. Ее тень, совсем коротенькая под отвесными лучами, лежала у ее ног; на миг она попятилась - от горячего света больно стало глазам. В полусотне ярдов плескалось Средиземное море, понемногу отдавая беспощадному солнцу свою синеву; у самой балюстрады пекся на подъездной аллее выцветший «бьюик».

Все кругом словно замерло, только на пляже шла хлопотливая жизнь. Три английские нянюшки, углубясь в пересуды, монотонные, как причитания, вязали носки и свитеры викторианским узором, модным в сороковые, в шестидесятые, в восьмидесятые годы; ближе к воде под большими зонтами расположились с десяток мужчин и дам, а с десяток их отпрысков гонялись по мелководью за стайками непуганых рыб или же лежали на песке, подставив солнцу голые, глянцевитые от кокосового масла тела.

Розмэри не успела выйти на пляж, как мимо нее промчался мальчуган лет двенадцати и с ликующим гиканьем врезался в воду. Под перекрестным огнем испытующих взглядов она сбросила халат и последовала его примеру. Проплыв несколько ярдов, она почувствовала, что задевает дно, стала на ноги и пошла, с усилием преодолевая бедрами сопротивленье воды. Дойдя до места, где ей было по плечи, она оглянулась; лысый мужчина в трусиках и с моноклем, выпятив волосатую грудь и втянув нахально выглядывающий из трусиков пуп, внимательно смотрел на нее с берега. Встретив ее ответный взгляд, мужчина выронил монокль, который тут же исчез в курчавых зарослях на его груди, и налил себе из фляжки стаканчик чего-то.

Розмэри опустила лицо в воду и быстрым кролем поплыла к плоту. Вода подхватила ее, любовно спрятала от жары, просачиваясь в волосы, забираясь во все складочки тела. Розмэри нежилась в ней, барахталась, кружилась на месте. Наконец, запыхавшаяся от этой возни, она добралась до плота, но какая-то дочерна загорелая женщина с очень белыми зубами встретила ее любопытным взглядом, и Розмэри, внезапно осознав собственную белесую наготу, перевернулась на спину, и волны понесли ее к берегу. Как только она вышла из воды, с ней сейчас же заговорил волосатый мужчина с фляжкой.

Имейте в виду, дальше плота заплывать нельзя - там могут быть акулы. - Национальность его трудно было определить, но по-английски он говорил, слегка растягивая слова на оксфордский манер. - Вчера только они сожрали двух моряков с флотилии, которая стоит в Гольф-Жуан.

Боже мой! - воскликнула Розмэри.

Они охотятся за отбросами, знают, что вокруг флотилии всегда есть чем поживиться.

Сделав стеклянные глаза в доказательство того, что заговорил лишь из желания предостеречь ее, он отступил на два крошечных шажка и налил себе еще стаканчик.

Приятно смущенная приливом общего внимания, который она ощутила во время этого разговора, Розмэри оглянулась в поисках места. По-видимому, каждое семейство считало своей собственностью клочок пляжа вокруг зонта, под которым оно расположилось; кроме того, от зонта к зонту летели замечания, шутки, время от времени кто-нибудь вставал и переходил к соседям - словом, тут царил дух замкнутого сообщества, вторгнуться в которое было бы неделикатно. Чуть подальше, там, где берег усеян был галькой и обрывками засохших водорослей, Розмэри заметила группу людей с кожей, еще не тронутой загаром, как у нее самой. Вместо огромных пляжных зонтов они укрывались под обыкновенными зонтиками и выглядели новичками на этом берегу. Розмэри отыскала свободное местечко посередине между темнокожими и светлокожими, разостлала на песке свой халат и улеглась.

Сперва она только улавливала неясный гул голосов, слышала скрип шагов, огибавших ее распростертое тело, да по мельканию теней угадывала, когда кто-то, проходя, на миг загораживал солнце. Какой-то любопытный пес обдал ей шею теплым, частым дыханием; от горячего солнца уже саднило кожу, а над ухом звучало тихое, утомленное «оххх» отползающих волн. Мало-помалу она стала различать отдельные голоса и даже выслушала целую историю о том, как некто, презрительно названный «этот тип Норт», вчера похитил официанта в одном каннском кафе, чтобы распилить его надвое. Рассказчица была седая особа в вечернем туалете; она, видимо, не успела переодеться после вчерашнего вечера: волосы ее украшала диадема, а с плеча уныло свешивался увядший цветок. Охваченная безотчетной антипатией к ней и ее спутникам, Розмэри повернулась к ним спиной.

С другой стороны, совсем неподалеку, лежала под зонтом молодая женщина, что-то выписывавшая из раскрытой на песке книги. Она спустила с плеч лямки купального костюма, и ее обнаженная спина блестела на солнце; нитка матового жемчуга оттеняла ровный апельсинно-коричневый загар. В красивом лице было что-то жесткое и в то же время беспомощное. Ее глаза безразлично скользнули по Розмэри. Рядом сидел стройный мужчина в жокейской шапочке и трусиках в красную полоску; дальше та белозубая женщина, которую Розмэри заметила на плоту; она сразу увидела Розмэри и, как видно, узнала. Еще дальше - мужчина в синих трусиках, с длинным лицом и открытой солнцу львиной гривой был занят оживленной беседой с молодым человеком явно романского происхождения в черных трусиках; разговаривая, они перебирали песок, выдергивая кусочки засохших водорослей. Почти все они были, видимо, американцы, но что-то отличало их от тех американцев, с которыми ей приходилось в последнее время встречаться.

Немного спустя ей стало ясно, что человек в жокейской шапочке разыгрывает перед своей компанией какую-то комическую сценку; он с важным видом разгребал граблями песок и при этом говорил что-то, видимо, очень смешное и никак не вязавшееся с невозмутимо серьезным выражением его лица.

Дошло до того, что уже каждая его фраза, едва ли не каждое слово стали вызывать взрыв веселого хохота. Даже те, кто, как и Розмэри, находился слишком далеко, наставляли антеннами уши, стараясь уловить не долетавшие до них слова, и единственным человеком на всем пляже, который оставался равнодушным к происходящему, была молодая женщина с жемчугом на шее. Она, быть может, из собственнической скромности, лишь ниже склонялась над своими выписками после каждой вспышки веселья.

А вы здорово плаваете.

Розмэри запротестовала.

Нет, кроме шуток. Моя фамилия Кампион. Тут есть одна дама, она вас на прошлой неделе видела в Сорренто и говорит, что знает, кто вы, и очень хотела бы с вами познакомиться.

Розмэри, скрывая досаду, оглянулась и увидела, что все светлокожие выжидательно на нее смотрят. Она неохотно встала и пошли к ним.

Миссис Абрамс… Миссис Маккиско… Мистер Маккиско… Мистер Дамфри…

А мы знаем, кто вы, - сказала дама в вечернем туалете. - Вы Розмэри Хойт, я в Сорренто сразу вас узнала и спросила у портье, и мы все в восторге от вас и от вашего фильма и хотели бы знать, почему вы не в Америке и не снимаетесь еще в каком-нибудь таком же дивном фильме.

Они суетливо задвигались, освобождая ей место. Узнавшая ее дама вопреки своей фамилии была не еврейка. Она принадлежала к породе тех «свойских старушек», которые благодаря превосходному пищеварению и полной душевной глухоте остаются законсервированными на два поколения вперед.

Нам хотелось предупредить вас, чтоб вы были поосторожнее с солнцем, - продолжала щебетать дама, - в первый день легко обжечься, а вам нужно беречь свою кожу, но здесь все так цирлих-манирлих, на этом пляже, что мы побоялись, а вдруг вы обидитесь.

Мы думали, вы, может быть, тоже участвуете в заговоре, - сказала миссис Маккиско. Это была сокрушительно-напористая молодая особа с хорошеньким личиком и оловянными глазами. - Тут не разберешь, кто участвует, а кто нет. Мой муж целый час очень любезно разговаривал с одним господином, а оказалось, он один из главных участников, чуть ли не второе лицо.

В заговоре? - недоуменно спросила Розмэри. - Разве существует какой-то заговор?

Душенька, откуда же нам знать? - сказала миссис Абрамс с конвульсивным смешком, характерным для многих толстых женщин. - Мы-то, во всяком случае, не участвуем. Мы галерка.

Мистер Дамфри, белобрысый молодой человек женственного склада, вставил:

«Мамаше Абрамс любой заговор нипочем», - на что Кампион погрозил ему моноклем и сказал:

Но, но, Ройял, не надо злословить.

Розмэри беспокойно поеживалась, сожалея, что матери нет рядом. Эти люди были ей несимпатичны, особенно когда она невольно сравнивала их с интересной компанией в другом конце пляжа. Ее мать обладала скромным, но безошибочным светским тактом, который позволял быстро и умело выходить из затруднительных положений. А Розмэри очень легко попадала в такие положения, чему виной была сумбурная смесь французского воспитания с наложившимся позднее американским демократизмом - тем более что знаменитостью она сделалась всего лишь полгода назад.

Мистеру Маккиско, сухопарому господину лет тридцати, рыжему и в веснушках, упоминание о «заговоре» явно не нравилось. Он сидел лицом к морю и смотрел на волны, но тут, метнув быстрый взгляд на жену, повернулся к Розмэри и сердито спросил ее:

Давно приехали?

Сегодня только.

Должно быть, он счел, что этим уже дано разговору другое направление, и взглядом призвал остальных продолжать в том же духе.

Думаете пробыть здесь все лето? - невинно спросила миссис Маккиско. - Если так, вы, вероятно, увидите, чем кончится заговор.

Ради бога, Вайолет, довольно об этом! - взвился ее супруг. - Найди себе, ради бога, другую тему!

Миссис Маккиско склонилась к миссис Абрамс и проговорила громким шепотом:

У него нервы.

Никаких у меня нет нервов, - зарычал мистер Маккиско. - Вот именно, никаких.

Он явно кипятился - бурая краска расползлась по его лицу, смешав все доступные этому лицу выражения в какую-то неопределенную кашу. Смутно чувствуя это, он поднялся и пошел в воду. Жена догнала его на полпути, и Розмэри, воспользовавшись случаем, последовала за ними.

Сделав несколько шагов, мистер Маккиско шумно втянул в себя воздух, бросился вплавь и отчаянно заколотил вытянутыми руками по воде, что, по-видимому, должно было изображать плаванье кролем. Очень скоро воздуха ему не хватило, он встал на ноги и оглянулся, явно удивленный, что все еще находится в виду берега.

С дыханием у меня не ладится. Не знаю, как правильно дышать. - Он вопросительно смотрел на Розмэри.

Выдох делается под водой, - объяснила Розмэри. - А на каждый четвертый счет вы поднимаете голову и делаете вдох.

Все остальное для меня пустяки, вот только дыхание. Поплывем к плоту?

На плоту, мерно покачивавшемуся от движения волн, лежал человек с львиной гривой. Как только миссис Маккиско ухватилась за край настила, плот неожиданно накренился и сильно толкнул ее в плечо, но человек с львиной гривой вскочил и помог ей влезть.

Я испугался, как бы вас не стукнуло по голове.

Голос его звучал неуверенно и даже робко; Розмэри удивило необыкновенно печальное выражение его лица, скуластого, как у индейца, с длинной верхней губой и огромными, глубоко запавшими глазами цвета темного золота. Свои слова он произнес одной стороной рта, как будто надеялся, что они дойдут до миссис Маккиско каким-то кружным путем и это умерит их силу. Минуту спустя он прыгнул в воду, и его длинное тело, неподвижно распластавшись на волне, пошло к берегу.